Начало нового тысячеления. Зима.
Пансионат «Лосевский» на берегу Вуоксы. Зимняя карело-финская благодать.
Приведение в порядок нервной и сердечно сосудистой систем.
***
Местное радио постоянно транслирует «Ретро-канал».
Во время нервного хождения по номеру после обеда слышу из репродуктора:
“Ты говоришь, я молчу.
Только тебя слушать хочу.
Во всем стараюсь, как ты
Найти счастливые черты.
Ты видишь: пролетает звездочкой ракета,
И это добрая примета.
Запели птицы до рассвета,
И это добрая примета…”
И далее по тексту.
Память прыгает в ретро.
***
Седьмое марта 1973 года. Ранний вечер. Пригород Севастополя Верхне-Садовое.
Поросшие грабом и горным дубняком снижающиеся отроги крымских гор скрывают военные объекты. Подземелья узла связи и казармы личного состава.
Казарма подразделения «А». В курилке блаженствует после ужина старослужащий матрос Лучинский. Ему сегодня стукнул 21 год. До ДМБ остаётся неполных девять месяцев.
После обеда все «годки»[1] первой смены[2] в кубрике отмечали мой день рождения. Водочкой, естественно, и под сальце с чесночком. Все вместе мы были еще курсантами в Пинской «учебке».[3]
Поужинав, смена уходит на объект нести радиовахту до часу ночи, а я, как именинник, остаюсь. Наслаждаясь бездельем и алкогольным опьянением.
Продолжаю удовольствие, следуя в соседствующую казарму «жуков», то есть подразделения «Ж». Там есть еще один старослужащий приятель. Черноволосый и кареглазый Володя Карпенюк[4]. В качестве угощения новорожденного, Володя вытаскивает приличную дозу анаши, которую мы и выкуриваем. Делается еще веселее.
Подсаживаемся к телевизору и смотрим эстрадный концерт из Москвы. То-ли «Песня года», то-ли что-то подобное. К грядущему Женскому дню. На экране появляется дуэт из двух молоденьких девочек с акустическими гитарами. Совершенно незнакомых мне доселе. Их имен я так и не запомнил.
В те годы на концертах еще не бывает фонограмм. Тем более для акустического дуэта.
Девочки запевают ту самую “ракету-примету”, ранее мною не слыханную. «В живую» и под собственный аккомпанемент. Так красиво запевают, что у меня текут слезы умиления и восхищения. И, естественно, тянет на любовь.
Говорю Карпенюку, что, пожалуй, сейчас рвану в «самоволку». Вниз, под гору. В Верхне-Садовое. К Людке Волковой.
***
Крайне жестоко и бессовестно говорить про это Карпенюку. Может быть даже подловато.
Ибо в течение последнего полугодия я медленно, но верно, отбивал девятнадцатилетнюю жительницу Верхне-Садового, продавщицу севастопольского «Пассажа» Людку Волкову от любящего ее Володьки. Я и сам при этом страдал от первоначально неразделенной любви. Искренно страдал. Стихи писал.
И в себя ее влюбил[5].
А мягкий и благородный Володя Карпенюк мучился и терпел. Ставя любовь женщины выше всего.
***
И он провожает меня в гости к Людке Волковой, снабдив на дорогу остатком анаши.
Под гору добираться в Верхне-Садовое не трудно.
Скоро я уже сижу с ней за столом, перебираю полученные подарки и с чувством принимаю угощения…
…Благодать в темной комнате нарушается светом фар, скрипом тормозов «ГАЗона» и знакомыми голосами у дверей дома. Ясно, что наверху, в части, я разоблачен, как самовольщик. «Стукнула» какая-то падла[6], а действенных мер конспирации при убытии мною не предпринято.
Прибывших за мной мичманов Людка, запахивая халат, посылает от самой двери довольно далеко. И благодать продолжается.
На гору после бурного вечера забираться гораздо труднее.
Около двух часов ночи я крадусь от темных кустов к окну своего кубрика казармы подразделения «А». И, задержанный бдящим сундуком[7], доставляюсь в кабинет также бдящего замполита капитана 3 ранга Николюкина[8].
Все дальнейшее уже вне данного обрывка…
***
Оставной подполковник в номере пансионата «Лосевский».
Немолодая бизнесвумен в московской «однушке».
Такие вот “добрые приметы”.
_________________________
[1] Старослужащие матросы. По-армейски “деды”. Соответственно и армейская “дедовщина” на флоте называется “годковщиной”. Второе значение – сослуживцы одного срока службы. Мы еще не полные «годки», но нас много. И власть у нас.
[2] Низовое структурное подразделение.
[3] Слава Чуков и Сережа Мищенко из Таганрога, Матвей Погребняк из Астрахани, Володя Ефимов из Калинина (ныне Тверь), Юра Мошкин из Подпорожского района Ленинградской области и сам именинник. Привет вам всем, ребята. Что-то теперь с вами?...
[4] Призванный из Киева сын украинца и армянки. Классическое “лицо кавказской национальности” с украинским прононсом. Выпив, восхитительно пел армянские песни на языке оригинала.
[5] Она приезжала ко мне в Ленинград. В 1973-м. Не предупреждая. Через месяц после ДМБ Меня вечером не было дома. Ее отшила, не допустив ко мне, моя мать. Потом выходила на меня в 1989-м. А какой путь прошла – Москва, штукатурша-лимитчица. Вечерний строительный институт, диплом. Мастер, прораб. Своя квартира. Свой кооператив, свой небольшой бизнес. Спившийся и изгнанный сожитель.
Последний раз виделись с нею в Москве 1996-м, незадолго до моего отъезда в СПб.
Много я ей несчастья принёс.
[6] У отцов-командиров имелись достоверные данные о том, кто из защитников родины к какой местной девке ходит. И даже по нескольку вариантов. Данные постоянно менялись, но только в части перекрестного обмена моряков своими girlfriends. Ибо новых быть не могло. Так что найти самовольщика было не трудно.
[7] Мичманом
[8] Кличка у старого алконавта была “Нарик”. Ибо в разговоре он постоянно употреблял слово-паразит “нарить”, что означало “значит”. Существовал даже куплетик на мотив из “Неуловимых мстителей”: “Как-то шел замполит, замполит скучал. \ И Лучинского вдруг повстречал. \ Я тебе, говорит, слова не скажу, \ На “губу”, нарить, враз посажу!”
© Юрий Лучинский
2001 год.