Сложные отношения с литераторами возникли у Чехова в «Чайке».
Целых три сочинителя – Тригорин, Треплев и Сорин - создали напряженное поле взаимодействия, в котором непрерывно звучат почему-то почти неслышные выстрелы.
В «Чайке» действуют три поколения графоманов, но по сути дела, это не разные люди, а ипостаси единого существа, представленного на различных этапах своего бытия.
Петр Николаевич Сорин, владелец имения, брат Аркадиной и дядя Треплева, в молодости страстно мечтал стать литератором. И хотя Бог миловал, и Сорин избежал этой злосчастной планиды, а следовательно, и графоманом не стал, но к писателям всегда относился с пиететом и даже со священным трепетом. Он, сочинитель потенциальный, как бы зародыш графомана, собирается отдать Треплеву сюжет для небольшой повести о "человеке, который хотел", но не стал ни писателем, ни мужем. У каждого литератора в "Чайке" свой собственный роковой сюжет для небольшого рассказа. Сорин , как несостоявшийся кропатель фатальных смыслов, сбывает свою интригу Треплеву.
Истинный графоман - его племянник Константин Треплев, представитель младшего поколения писателей. Он, как и многие молодые люди, конечно же, отчаянный максималист, категоричный в своих суждениях и нетерпимый ко всему старому; как ему кажется, отжившему в искусстве свой век. Треплев - революционер, ему совершенно необходимы новые формы (новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно), хотя он ещё пока не знает, какое содержание будет в них вкладывать. Но это его мало волнует - для него форма есть самоцель, именно в ней заключается, по его разумению, автономный смысл искусства.
Треплев – сложный, противоречивый человек: ранимый и самоуверенный, целеустремленный и слабый, тонкий и грубый, нежный и резкий, внимательный и безразличный, погруженный в свои мысли и чувства. Некоторые его высказывания и поступки выглядят алогичными.
Казалось бы, выросший в артистической среде, он должен был с детства впитать богемный дух и чувствовать себя на одной ноге с окружающими его людьми искусства.
Но нет, Треплев состоит из всевозможных комплексов: «Дядя, что может быть отчаяннее и глупее положения: бывало, у нее сидят в гостях сплошь все знаменитости, артисты и писатели, и между ними только один я - ничто, и меня терпят только потому, что я ее сын. <…> Так вот, когда, бывало, в ее гостиной все эти артисты и писатели обращали на меня свое милостивое внимание, то мне казалось, что своими взглядами они измеряли мое ничтожество, - я угадывал их мысли и страдал от унижения...»
Ощущение «сиротства при живой матери», с которой у него сложились непростые отношения (эдипов комплекс?), сочетается в Треплеве с чувством ущербности недоучившегося студента, и ему отчаянно хочется доказать всем свою неординарность и значительность. Однако он терпит сокрушительное поражение – пьеса его провалилась, Нина ушла к Тригорину.
Была ли его пьеса бездарна? Вечный вопрос… Талантливы ли стихи Ленского?
Образ самого Чехова в «Чайке» раздвоился, по-своему отразившись в Треплеве и Тригорине. Во время работы над «Чайкой» Чехов уже вполне сложившийся писатель, автор широко известных произведений «Степь», «Скучная история», «Палата №6», «Бабы», «Княгиня» и др. Его рассказов ждала вся образованная Россия, их жадно читали, обсуждали – в образе популярного беллетриста Тригорина мы видим черты самого автора пьесы. Но как драматург Чехов ещё не состоялся: в активе писателя небольшие произведения, которые он называет шутками , и только с «Чайки» начинается путь в большую драматургию. Начало это было ярким, мощным и трагичным. Как и Треплев, Чехов предложил новые формы и так же, как и незадачливый герой комедии, был отвергнут и тяжело переживал неудачу премьеры своего произведения.
Из письма от 11 апреля 1889 г. Антона Павловича Чехова (1860—1904) к своему брату Александру: «Ты написал пьесу? [...] Мой совет: в пьесе старайся быть оригинальным и по возможности умным, но не бойся показаться глупым; нужно вольнодумство, а только тот вольнодумец, кто не боится писать глупостей. Не зализывай, не шлифуй, а будь неуклюж и дерзок. Краткость — сестра таланта». Интересные советы начинающему драматургу. Все равно кому - брату Александру, Треплеву или самому себе.
История первой постановки "Чайки" парадоксально повторяет коллизии вокруг пьесы Треплева. Казалось, Чехов методично и целенаправленно конспектирует предстоящий неминуемый провал своего детища.
Премьера «Чайки» состоялась 17 октября 1896 г. в Александринском театре в бенефис Е. И. Левкеевой. Сама бенефициантка в спектакле Чехова не участвовала, а должна была играть только в идущем в этот же вечер водевиле «Счастливый день».
Итак, публика пришла на веселый водевиль – легкое развлекательное представление с необременительным сюжетом и пением куплетов. После водевиля назначена комедия «Чайка». Великолепно! Зрители готовы продолжать веселье – они ждут банального фарса и соответственно реагируют на все, происходящее на сцене.
Пьесу Треплева тоже считают милой, ничего не значащей шуткой. Ах, мальчику хочется ломать комедию? - Аркадина готова над ней потешаться: " Он сам предупредил, что это шутка, и я относилась к его пьесе, как к шутке".
Подробное описание первого спектакля «Чайки» оставил его режиссер Е.П.Карпов: «Весело настроенную“ публику было трудно остановить. Она придиралась ко всякому поводу, чтобы посмеяться <…> Выход Треплева с повязкой на голове — смешок в зале. Аркадина делает перевязку Треплеву — неудержимый хохот. Шум в зале. Шиканье...».
Присутствовавший на премьере Суворин записал в дневнике: «Пьеса не имела успеха. Публика невнимательная, не слушающая, разговаривающая, скучающая. Я давно не видел такого представления».
Точно так же ведут себя зрители пьесы Треплева: они невнимательны, не скрывают скуки и пренебрежительного отношения к пьесе, отпускают обидные замечания:
Сорин. Через двести тысяч лет ничего не будет.
Треплев. Так вот пусть изобразят нам это ничего.
Аркадина. Пусть. Мы спим.
Аркадина (тихо). Это что-то декадентское.
Аркадина. Серой пахнет. Это так нужно?
Треплев. Да.
Аркадина (смеется). Да, это эффект.
Полина Андреевна (Дорну). Вы сняли шляпу. Наденьте, а то
простудитесь.
Аркадина. Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом
вечной материи.
Из всех актеров, принимавших участие в первом представлении "Чайки", зрителям понравилась только В.Ф. Комиссаржевская, которая играла Нину Заречную. М.М.Читау, актриса Александрийского театра, писала в воспоминаниях.: «Исполнители погрузились во тьму провала. Но всеми было признано, что над ним ярким светом осталась сиять Комиссаржевская, а когда она выходила раскланиваться перед публикой одна, ее принимали восторженно». Правда, сам Чехов считал, что и Комиссаржевская "играла неважно".
В пьесе Треплева, несмотря на её полный провал , зрители восхищаются Заречной:
Аркадина. Браво, браво! Мы любовались. С такою
наружностью, с таким чудным голосом нельзя, грешно сидеть
в деревне. У вас должен быть талант. Слышите? Вы обязаны
поступить на сцену!
Нина (Тригорину). Не правда ли, странная пьеса?
Тригорин. Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с
удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была
прекрасная».
Конечно же, Аркадина лукавила (похвалив Заречную, она, пожалуй, выступила в роли демона-искусителя, толкающего молодую девушку на сценическое поприще - из текста пьесы трудно сделать однозначный вывод о степени талантливости Нины). Тригорин больше увлечен самой девушкой, чем исполнением роли (одна рядом стоящая похвала насчет декорации чего стоит; к тому же он так невнимательно смотрел пьесу, что даже не заметил, что никакой декорации и не было), но, тем не менее, только Нина удостоилась комплиментов после сорвавшегося показа спектакля.
Чехов признал полный провал своей пьесы и страшно переживал:
"Ко мне в кабинет, бледный, с растерянной, застывшей улыбкой, входит Антон Павлович...
— Автор провалился... — говорит он не своим голосом...» (Е. Карпов. История первого представления «Чайки» на сцене Александринского театра 17 октября 1896 г.)
На другой день с двенадцатичасовым поездом он уехал из Петербурга.
Треплев, не вынеся насмешек и небрежно-снисходительного отношения, останавливает представление:
Треплев (вспылив, громко). Пьеса кончена! Довольно!
Занавес!
Аркадина. Что же ты сердишься?
Треплев. Довольно! Занавес! Подавай занавес! (Топнув
ногой.) Занавес!
Отзывы о пьесе Треплева тоже соответствуют тем, что услышал Чехов о своей. Реакция прессы на "Чайку" была резкой, грубой, несправедливой:
«Это просто дикая пьеса и не в идейном отношении только: в сценически-литературном смысле в ней все первобытно, примитивно, уродливо и нелепо» («Новости и Биржевая газета», 1896, 19 октября, № 289). «Это туманно, дико, но на сцене еще более туманно и дико» («Сын отечества», 1896, 19 октября). «И чего только нет в этой дикой „Чайке“ <...> Нельзя же о всяком вздоре подробно говорить с нашими читателями!» («Петербургский листок», № 289, 19 октября). «Общий сумбур речей, отношений, положений и действий» («Русские ведомости», 27 октября, № 297).
Пьесу называли нелепостью, бессмыслицей и, наконец, "просто дичью".
Аркадина высмеяла пьесу почти так же, как и невежественные критики, и почти в тех же самых выражениях. По её мнению, это декадентский бред, претензии на новые формы, на новую эру в искусстве, при том, что "никаких новых форм нет, а просто дурной характер".
Нина находит пьесу Константина Гавриловича странной: в ней нет живых лиц и мало действия. А главное - в пьесе нет любви...
Тригорин подчеркнуто индифферентен и ограничивается нейтральным замечанием: «Каждый пишет так, как хочет и как может». Однако известная доля скрытой иронии в формулировке замечания все же дает основания заподозрить писателя в отсутствии восторгов по поводу таланта Треплева. Насмешливое дополнение - я ничего не понял (видимо, подразумевается, что эту околесицу понять просто невозможно)- усиливает ощущение неприятия пьесы.
Однако ни одному персонажу нельзя доверять в оценке пьесы Треплева, все они имели основания дать пристрастный и необъективный отзыв: Нина молода, наивна и уже влюблена в Тригорина, Аркадина раздражена и опасается молодой соперницы,
у самого Тригорина отношения со взрослым сыном любовницы довольно натянуты и явно далеки от задушевных.
Поддержал молодого человека только Дорн: " Константин Гаврилович, мне ваша пьеса чрезвычайно понравилась.Странная она какая-то, и конца я не слышал, и все-таки впечатление сильное. Вы талантливый человек, вам надо продолжать".
Чехова, соответственно, поддержал только А.С. Суворин, издатель "Нового времени", друг и покровитель писателя. На следующий день после спектакля он выступил с большой статьей. «Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов, — писал издатель „Нового времени“. — Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя из той молодежи, которая выступила в восьмидесятых годах, и — вот причина торжества <...> О, сочинители и судьи! Кто вы? Какие ваши имена и ваши заслуги? По-моему, Ан. Чехов может спать спокойно и работать <...> Он останется в русской литературе с своим ярким талантом, а они пожужжат, пожужжат и исчезнут. <...> За свои 30 лет посещения театров в качестве рецензента я столько видел успехов ничтожностей, что неуспех пьесы даровитой меня нисколько не поразил».
Впрочем, Чехов тоже дал свою оценку пьесы Треплева - после неудачного представления все слушают песню, напеваемую кем-то на другом берегу. «Как хорошо»,- говорит Аркадина. Это «хорошо» относится и к славному вечеру, и к песне, в которой была правда жизни и истинного искусства, отсутствовавшая в пьесе Константина Гавриловича. Годом позже Чехов открыто использует этот прием в «Ионыче».
Есть и другое свидетельство, менее явное. Треплев говорит о своей пьесе: " Вот тебе и театр. Занавес, потом первая кулиса, потом вторая и дальше пустое пространство". Ему вторит Нина в монологе : "Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно".
Театр Треплева и его искусство - это пока еще пустое , холодное, безжизненное пространство, декорации - формы, зияющие провалами содержания, а убранный занавес обнажает только незадачливость фокусника, которому не удался самый простой обман.
Творческое кредо Треплева - «изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах» – Чехову все-таки было чуждо.
Поэтому истерикам Треплева он не сочувствовал и не доверял.
«Я талантливее вас всех, коли на то пошло! (Срывает с головы повязку.) Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите!» - но и это признание Константина Гавриловича тоже не свободно от посторонних примесей и продиктовано несчастной любовью и неудовлетворенным тщеславием.
Сама попытка самоубийства очень похожа на театральное действо. Не в том смысле, что она была пафосна и трагична, а в том, что показалась не настоящей, а разыгранной писателем и персонажем перед доверчивым зрителем. Никакая повязка Косте не нужна, в порыве гнева он стаскивает её без всяких неприятных последствий – раны-то и нет. Попытка самоубийства была символической – Треплев пытался уничтожить в себе графомана.
Чехов отчаянно открещивается от ненасытного демона графомании всеми возможными способами: бросает на растерзание пьесу Треплева, иронизирует над своими будущими драмами и их будущими критиками: "Когда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль - маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же, - то я бегу и бегу..."
И ведь в очередной раз все получилось: принесенные жертвы сработали безотказно: "Чайка" стала началом нового века в драматургии.
За два года, прошедших со времени неудачной премьеры его пьесы, Треплев добился значительных успехов: его уже публикуют в тех же самых журналах, которые печатают Тригорина, им интересуются поклонницы. Он наконец-то понял, что совсем не в формах дело и что истинное искусство должно быть всегда свободно, а может быть, даже и бесформенно: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и новых формах, а в том, что дело человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души».
Он понял главное: писать невероятно трудно. Наивная попытка запечатлеть нечто, что волнуется в молодой груди, просто крикнуть во все горло – я существую, я необыкновенный; придумать вымученные неживые образы с претензией на оригинальность – всего этого мало, чтобы стать настоящим писателем.
Каторжный труд, рабские галеры, постоянные сомнения и недовольство собой, обивание порогов и знание жизни - об этом говорил Тригорин Нине Заречной, но Константин Гаврилович не слышал его монолога. Возможно, к лучшему, скорее всего, он просто не поверил бы, как не верила Нина, которой жизнь знаменитостей казалась истинным раем на земле. Теперь он понял все на собственной шкуре. Она тоже. Чтобы попасть в рай, надо было пройти через ад. Или хотя бы через чистилище.
Удалось ли Треплеву стать настоящим писателем? В газетах его ругают, Тригорин говорит о его творчестве отнюдь не лестно: « Все никак не может попасть в свой настоящий тон. Что-то странное неопределенное, порой даже похоже на бред. Ни одного живого лица».
Если судить по отзыву Тригорина, Треплев находится на стадии ученичества: он все еще не нашел своего, единственного, стиля, плохо знает жизнь и неспособен создавать полнокровные образы.
Читал ли Тригорин произведения Константина Гавриловича, о которых так уверенно высказывается? По крайней мере, последний рассказ остался неразрезанным... И в этой нарочитой небрежности чувствуется непростое отношение к молодому коллеге. Уже убедился, что Треплев бездарен и не стал читать новый опус начинающего автора? Или почувствовал ревность к восходящей звезде соперника и не упустил возможности лишний раз уколоть его?
Впрочем, и сам Треплев хорошо понимает, что до истинного мастерства ему ещё далеко.
"Афиша на заборе гласила… Бледное лицо, обрамленное темными волосами…трепещущий свет, тихое мерцание звезд, далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе…"
Штампы, штампы, штампы. Треплев страдает от тотальной заштампованности - своих произведений, жизни, сознания, отношений, любви. На всем жирный штамп - бездарен. Это невыносимо. Он не станет писателем, пока не убьет в себе графомана. Первая попытка не удалась. Результаты второй остались за рамками пьесы.
Часть 3
Треплев и Тригорин – одной крови, недаром и фамилии у них начинаются одинаково. Над обоими витает тень Гамлета, но не отца, а самого принца.
Перед началом пьесы Треплев в ответ на реплику Аркадиной цитирует довольно грубые слова датского наследника. Аркадина, безусловно, спровоцировала сына, вообразив себя Гертрудой, но ситуация идеально повторяла гамлетовскую. Треплев с удовольствием обличил мать и на мгновение почувствовал свое родство со знаменитым литературным героем.
Позже он говорит о Тригорине с издевательской насмешкой и с тайной завистью: « Вот идет истинный талант; ступает, как Гамлет, и тоже с книжкой. (Дразнит.) «Слова, слова, слова…»
Два русских Гамлета оказались щелкопёрами. Впрочем, в свое время датский тоже состряпал самодельную пьеску…
А чего стоят его слова, обращенные к Офелии:
Не верь дневному свету,
Не верь звезде ночей,
Не верь, что правда где-то,
Но верь любви моей.
Разве это не есть чистейший образец самого высокого графоманства, которое плавно скатывается к китчу. Мне лично они напоминают стишки, которые школьницы во дни моей далекой юности писали в пухлые тетрадки и потом читали, млея и орошая чернильные строчки девичьей слезой...
Тригорин - самый матерый и самый интересный графоман. Кого только не видели в нем критики - от банального ремесленника до самого Чехова и даже Мопассана.
Еще Лев Толстой заметил чеховские «автобиографические черты» в образе беллетриста Тригорина. Ему Чехов отдает святая святых писателя - свои записные книжки. Свои избранные мысли.
На фотографии:
1898 год. МХТ. «Чайка». В центре: Всеволод Мейерхольд –
Константин Треплев.