Эссе
Чехов выдавливал из себя по каплям не только раба, но и графомана. Как никто из русских писателей, он понимал опасность этого тягостного, болезненного явления. Страх графомании затаился в нем со времен осколков, зеркал, будильников и стрекоз и никогда не отступал, стоя на страже и временами, для пущей убедительности, воплощаясь в образах персонажей его рассказов. У кого еще из наших писателей мы встретим такую выразительную галерею графоманов – смешных, жалких, настойчивых, деликатных, довольных собой и страдающих? Создавая их, Чехов каждому дарил малую толику своих произведений. Это была искупительная жертва, принесенная безжалостному Молоху сочинительства, дабы не отнял истинный дар талантливого писателя.
В бытность «Осколков» страх материализовался в виде Мурашкиной (рассказ "Драма"), читающей несчастному писателю свою бесконечную пьесу, и в этой точной и остроумной пародии уже слабо угадывались некоторые сюжетные линии будущего «Вишневого сада». В конце рассказа писатель Павел Васильевич, доведенный бесцеремонной литераторшей до невменяемого состояния, в исступлении убивает Мурашкину, и суд присяжных оправдывает его. Можно ли осудить и осуждать литератора, казнящего в себе графомана?
Этот навязчивый мотив уничтожения бумагомараки, ремесленника от литературы, посредственности буквально преследовал Чехова всю жизнь и был, видимо, проявлением того иррационального ужаса, который испытывал писатель при мысли о графоманстве. Он без устали пародирует литературные штампы, банальные приемы, затертые сюжеты, но понимает, что все это лишь внешнее проявление графомании. Гораздо сложнее бороться против того, что составляет истинную суть явления. От графомании не спасают ни талант, ни свежесть сил, ни даже желание работать. Чтобы преодолеть её требуется качество, которое Чехов называет «возмужалостью» - подразумевая под этим словом соответствие исполнения - замыслу, который, в свою очередь, обязательно должен быть точным.
На «возмужалось» уходили драгоценные годы. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости»,- писал Чехов в письме Суворину.
В «Ионыче» Чехова бессмертная Мурашкина восстает из пепла в образе милой и беззащитной графоманки Веры Иосифовны, написавшей священную для всякого писаки фразу – «мороз крепчал». Но разве много найдется писателей, которые могут похвастать тем, что хотя бы одна их фраза вошла в литературу и в жизнь и обрела новое, независимое от автора бытие?
Даже если она графоманская... А впрочем, графоманская ли? Вот в чем вопрос! «...эта фраза очень типична для самого Чехова,- писал М.Эпштейн в книге "Русская культура на распутье". - В том же рассказе "Ионыч" встречаются перлы, вполне достойные пера Веры Иосифовны: "Светила луна" <...> Чехов научился писать фразы типа "на дворе накрапывал дождь".Конец цитаты.
Подобные обороты обнаруживаются в творчестве Чехова безо всякого труда. Вот например, "Случай из практики": "Был субботний вечер, заходило солнце". В "Припадке": "Недавно шел первый снег, и всё в природе находилось под властью этого молодого снега".
Да и само чеховское синоптическое выражение полюбилась писателям, которые с удовольствием использовали его в своем творчестве, нимало не смущаясь тем, что посягают на святая святых графомании. Некоторые сделали это задолго до Чехова. Так, Гоголь в "Ночи перед Рождеством" писал безо всяких угрызений совести: "«Морозило сильнее ,<...> мороз увеличивался». Гоголь совершал и другие подвиги графомании, но в данном случае совесть его чиста - он не читал Чехова.
Впрочем, тех, кто читал, это тоже не останавливало:"Да крещенский мороз крепчал, как назло», проявив явный творческий подход, написал Павел Антокольский в «Балладе о чудном мгновении». А Толстой в "Петре I" бесстрашно использует знаменитую фразу в её первозданном виде: «Мороз крепчал. Раскольники похоронно пели. Петрушка и Степан посидели, посидели, перешептываясь, на крыше, поняли - дело затяжное».
В "Ионыче" Чехов вывел основной принцип графомании - сочинитель пишет о том, чего никогда не бывает в жизни. Например, о том, как молодая красивая графиня устраивает у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и любит странствующего художника. Деликатной и наивной Вере Иосифовне, которая и не помышляла о публикации своего романа, а писала в «дорогой, многоуважаемый» шкап, Чехов щедро дарит сюжет своего «Дома с мезонином». Но дело вовсе не в сюжете, не в скелете из шкапа и даже не в шляпе и пенсне - все это для графомании неважно, просто надо было откупиться в очередной раз от демона писательства.
В отличие от Мурашкиной, Вера Иосифовна жила долго и на протяжении всей жизни охотно читала гостям свои романы. У Чехова не поднялась рука на даму, которая проделывала это с такой сердечной простотой, что мысль о воровстве не возникала.
В том же письме Суворину есть строчки, которые время от времени литературоведы цитируют, но обычно с купюрами. Без пропусков они выглядят так:
«Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества,-- напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба …»
О ком идет речь? Кто этот бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, ходивший по урокам без калош? У читателя, знакомого с биографией Чехова, возникнут смутные подозрения – неужели великий писатель, хорошо известный своей исключительной интеллигентностью и рассказами о любви к животным, в детстве развлекался тем, что мучил братьев наших меньших? Или речь идет о персонаже литературного произведения?
Видимо, не дождавшись рассказа от Суворина, Чехов сам пишет о разночинце, пробивающем дорогу в жизни, только не рассказ, а пьесу - «Дядя Ваня».
Классическое противостояние дворянина и разночинца, вопреки горьким словам Чехова из письма, здесь, казалось бы, решается в пользу разночинца, который упорным трудом сделал блестящую карьеру. Профессор Серебряков, “сын простого дьячка, добился учёной степени и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора”. Но жизнь и автор готовят читателю парадоксальную развязку - человек не без таланта, много и плодотворно работающий, добившийся признания, тоже может оказаться на деле элементарным графоманом. Дядя Ваня в инвективе против профессора не только высказывает свое мнение о трудах Серебрякова: “Человек ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве. Двадцать пять лет он пережёвывает чужие мысли... Двадцать пять лет читает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых не интересно, — значит, двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее”, но и формулирует ещё один принцип графомании: «Графоман пережевывает чужие мысли».
Графоман Серебряков самоуверен, доволен собой и своими достижениями. Он считает, что, как личность выдающаяся, имеет право на внимание и восхищение людей. Он любит успех, известность, шумиху – все эти внешние проявления славы, без них чувствует себя одиноким и несчастным. Возможно, в глубине души он подозревает правду о собственном графоманстве, но признаться не может даже самому себе – это означало бы полный крах всей жизни, выстроенной с такой тщательностью.
Подобный тип графомана представлял определенную опасность для общества, поэтому Чехов руками дяди Вани пытается разделаться с ним, но серебряковы исключительно живучи - и в реальности, и в сознании, по этой причине профессор выжил, а дядя Ваня так и остался невоплощенным Шопенгауэром. В душе он тоже был сочинителем.
Часть 2
Сложные отношения с литераторами возникли у Чехова в «Чайке».
Целых три сочинителя – Тригорин, Треплев и Сорин - создали напряженное поле взаимодействия, в котором непрерывно звучат почему-то неслышные выстрелы.
* * *
Петр Николаевич Сорин, владелец имения, брат Аркадиной и дядя Треплева, в молодости страстно мечтал стать литератором. И хотя Бог миловал, и Сорин избежал этой злосчастной планиды, а следовательно, и графоманом не стал, но к писателям всегда относился с пиететом и даже со священным трепетом. Он, сочинитель потенциальный, как бы зародыш графомана, собирается отдать Треплеву сюжет для небольшой повести о "человеке, который хотел", но не стал ни писателем, ни мужем. У каждого литератора в "Чайке" свой собственный роковой сюжет для небольшого рассказа. Сорин , как несостоявшийся кропатель фатальных смыслов, сбывает свою интригу Треплеву.
На фотографии Фаина Раневская в роли Мурашкиной