Худ.Юрий Ракша. "Воспоминание о Приморье"(Автопортрет)бум.акв.,1976.
Ирина Ракша
СОТРИ СЛУЧАЙНЫЕ ЧЕРТЫ...
О роли художника ЮРИЯ МИХАЙЛОВИЧА РАКШИ (1937–1980) в истории русского изобразительного искусства сказано немало высоких слов. Снят документальный фильм на ЦСДФ, выпущены альбомы, монографии. Вот что писал, к примеру, художник Таир Салахов: «Произведения этого яркого мастера обеспечили ему высочайшее место в современной художественной культуре. Память о нем навсегда останется в сердцах тех, кому дороги судьбы отечественного искусства». А вот что говорил его педагог по ВГИКу академик Борис Неменский: «Среди тяжелой, темной живописи «сурового стиля» тех лет он был, как луч света. Так ясен и свеж...» Не стану продолжать цитировать, скажу другое. За первые восемь лет после его кончины Бог дал мне силы, хоть и с великими трудностями, провести восемь его персональных выставок. Шесть в Москве, и по одной в Питере и в Сергиевом Посаде, где, по заказу владыки Питирима, с триптиха «Поле Куликово» были сделаны две копии. (При жизни Юра не увидал ни одной своей персональной выставки.) А вскоре тысячи и тысячи зрителей потянулись к его полотнам (на Кузнецком, в Манеже, на Пречистенке), как к источнику света, как к родниковой свежей воде. И, может быть, потому сегодня в России о живописце Юрии Ракше знает почти каждый культурный человек.
1.
«Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен». Эти блоковские слова Юра написал незадолго до смерти на стене нашей мастерской, что на улице Усиевича, на 17-м, «чердачном» этаже дома. Эти строки им были всегда любимы. И, пожалуй, были даже программой. Я подала ему красный фломастер, и он написал. Как бы невзначай. Прямо по светлым обоям. Красиво и аккуратно, как все, что он делал. Написал, уже зная, что неизлечимо болен белокровием, и, конечно, понимая, что надпись останется. Для меня, для дочери Анны, для друзей. Может быть, как завет. А потом мы стояли на балконе на теплом ветру и смотрели на красный закат, на воистину прекрасный мир — раскинувшуюся перед нами панораму осенней Москвы 1980 года. «Знаешь, что такое счастье, — сказал он негромко. — Формул много, но, по-моему, это любимое дело. Любимая женщина. Любимый дом. Видишь, как просто».
2 декабря 2002-го, когда Юре исполнилось бы шестьдесят пять, я вновь и вновь обращаюсь к его письмам, дневникам, рисункам, фотографиям. Представить его пожилым невозможно, И в двадцать, и в свои последние сорок два он был по-студенчески юным. Легким, обаятельным, сердечным в общении. И никогда никакой позы или рисовки. И еще был постоянно в меня влюбленным. Хотя в общем жизнь наша была бедна и трудна. Всегда не хватало денег, при этом мы с Юрой относились к деньгам невнимательно, несерьезно. И долги отдавали с радостью, словно сбрасывая тяжкий груз с плеч.
«В Москву из Уфы, с барачной окраины, я приехал, как Ломоносов, провинциальным оборвышем, — писал в своих дневниках Юра. — Стриженным наголо. В девчачьей байковой кофте. С фанерным чемоданчиком в руках, в котором лежали мои рисунки и огоньковские репродукции классиков. Мама, рабочая фанерной фабрики, с трудом наскребла мне денег на дорогу. И то в один конец. Так что не поступить мне в художественную школу для одаренных детей, что в Лаврушинском, напротив Третьяковки, просто было невозможно. Посмотрели там на меня, на рисунки. И взяли. Школу окончил с медалью. А потом был ВГИК. Полуголодные, но полные надежд годы студенчества. Аспирантура. Жена — студентка сценарного. Москвичка, красавица. Поначалу теща меня не жаловала...»
«Винегретная» наша свадьба была в моей тесной комнатке общежития. Точно такая же, как у Васи Шукшина. Винегрет общежитские девочки-студентки готовили в эмалированных тазах. Напитки — кто что принесет. «Для дам» был популярен дешевенький сладкий «Пунш». Магнитофоны — «Днепр» и «Астра», мощные как трактора, не умолкали, и потом служили нам все шестидесятые. Слушали англичан, Челентано, «филиппинок» из Польши. И рок танцевали, и твист... Потом у нас родилась дочь. Назвали — в честь Анны Карениной — Анечкой. Двух стипендий на жизнь, конечно же, не хватало. Даже на пеленки. Жена приспособилась дополнительно заворачивать Анюту в газеты. Так что та буквально с детства росла у нас в передовицах, в «Правде», в «Известиях»... Ночами разгружал вагоны на станции Москва-Сортировочная. Таскали на спинах мешки с мукой, с картошкой. Платили хорошо. Главное, сразу, наличными...»
Я вспоминаю, что этого «платили хорошо» и еще принесенной авоськи с картошкой нам хватало дней на пять. Но после каждого такого возвращения со станции, под утро, Юра буквально валился замертво. И от болей в спине, несмотря на молодую свою худобу и стройность, долго не мог прийти в себя. Здоровья он был не богатырского. Недоеданья. Военное детство. Да и простужался он вечно, в беретке, убогом коричневом пальтеце работая с этюдником «на натуре», на холоде. А потом и на съемках кино, как художник-постановщик «Мосфильма». На зимнее, теплое — денег попросту долго не было.
2.
Сегодня, оглядываясь на прожитое, я уверена, что доля счастья, даже при нашей бедности и несвободе, нам была отпущена Богом сполна. Мы жили жадно. Бесконечно много работали. Летали и ездили по стране без оглядки. Платили нам копейки. Но я писала рассказы, повести. Очерки и статьи в газеты и журналы. Работала для радиостанции «Юность». Это был как глоток свободы. Работала в Останкино, в ТО «Экран». Издавала книги. По рекомендации поэта М. Светлова была совсем юной в шестидесятые принята в члены Союза писателей. Юра писал картины (для себя, живопись тогда никто не покупал, покупали керамику и дешевенькие эстампы), иллюстрировал для денег книги, рисовал диафильмы. А главное — «снимал кино». На «Мосфильме» как художника-постановщика его приглашали работать на свои картины лучшие режиссеры: Швейцер, Моносарова, Монахов, Куросава, Шепитько... Но главным для нас тогда было то, что мы любили! И были любимы! Вот одно из сотен писем нашей двадцатилетней переписки.
«Голубка моя, радостная моя! Получил твою весточку уже здесь, на съемках, в Керчи. Передал Юрский. Это здорово, что ты там на Чукотке среди белых льдов и медведей по мне тоскуешь... Не могу сразу, залпом читать твои письма. Сердце щемит. Ну, до чего в них кричит о тебе каждое слово. До чего слышу твой голос. Как хочу сразу ответить. Ну, хоть плачь. Зато очень вижу тебя! И потому приготовил тебе подарок... твой портрет. Так что мы вроде вместе... Хочу, чтоб мы были с тобой самые счастливые. По-моему, это у нас должно получиться. Верно?.. А отдохнуть еще успеем. Только одевайся теплей...»
Вот среди писем маленькая записочка. Его красивый прилежный почерк: «Все хорошее в нас от Бога. Все дурное от себя».
А вот еще одно письмо. Одно из последних, из зимнего Мурома, где он нашел «натуру» и снимал с режиссером Ларисой Шепитько, как художник-постановщик, фильм «Восхождение». Работал трудно, на износ.
«Ирок! Конечно же, я устал. И домой хочется. И все мы тут перемогаемся, мерзнем. Но главное, получается, вот что в радость. Ведь не всякому дано быть господином своей жизни, распорядиться ею со смыслом. Возвысить ее своим высоким предназначением. Не каждый может освободиться от суеты. Но когда все же есть главное и любимое дело, надо отрабатывать божий дар. А радости жизни — это как божья награда за то дело, которое делаешь».
3.
Я перебираю разложенные на столе письма и фотографии. Наши и наших друзей. Сколько прекрасных людей, чувств, событий! Да и горестей сколько было, хотя вдвоем (двое, как одно целое) мы преодолевали их как-то легко. Теперь понимаю, что моя жизнь с Юрой была счастьем. А тогда, по молодости, мне это казалось нормой. Вот статьи о Юре тех, с кем близко свела нас судьба. Не сочтите меня пристрастной. Я перечислю лишь часть имен. И лишь для того, чтобы воссоздать картину жизни, круг нашего творческого и бытового общения. Светлов и Пастернак, Симонов и Воробьев, Мустай Карим и Кулиев, Куросава и Швейцер, Василь Быков и Рощин, Астафьев и Носов, Соломин и Солоницын, Булгакова и Соколова, Айги и Рабин, Дангулов и Тарковский, Гостюхин и Полякова, Шевцик и Куренной, Ларионова и Хитяева, Нагибин и Шукшин, Лихоносов и Юрий Казаков... Какие все яркие и не похожие личности! Но одно у всех общее — талант и обостренное чувство совести, соучастия. О каждом из них (в нашей жизни) можно вспоминать отдельно. Их портреты — на Юриных холстах и ватмане, в дневниках и письмах. Он умел любить, умел увидеть их по-своему, как-то особенно. Умел всех понять. И друзья ценили его. Вот несколько отрывков.
Савва Дангулов, писатель: «Юрий Михайлович как бы приподнялся над нашим трудным веком. В его картинах всегда глубокое размышление о настоящем и будущем. Что-то будет, что станется с нами. Его картины библейски спокойны, красивы, своеобычны. В них остановленные мгновенья. И всегда мысль, опыт бытия и, наконец, Любовь и Вера... Зная его, всегда как бы юного, улыбчивого, озорно-остроумного, трудно было вообразить, что это Пророк и Провидец. А ведь это именно так... То, что явил художник в последний год своей жизни, год мученический, вселяет чувство гордости за Человека... Он был в состоянии оставить нам так много за такую короткую жизнь».
Майлен Константиновский, драматург: «Его любили все — и те, кто знал его многие годы, и даже те, кого жизнь свела с ним мимолетно. Да и как было его не любить, как не поддаться обаянию его душевной щедрости и чистоты, юмора и жизнелюбия... Он уже сильно болел. Безнадежный лейкоз. Работал над своим «Полем Куликовым». Образ княгини, святой Евдокии, провожающей войско и мужа на бой, стоящей у стен белокаменного Кремля, писал с жены. Как-то я зашел к ним. В прихожей висел Ирин плащ. Юра помог мне раздеться, улыбнувшись, пошутил: «А это плащ Ярославны на городской стене...»
Мустай Карим, поэт: «У них был открытый и светлый дом. Угощать считали за радость. И я, и Расул (Гамзатов. — И. Р.), и Кайсын (Кулиев. — И. Р.) любили бывать у них... Рядом с Юрой и мы, старшие, становились моложе, лучше, чище... Его талант — высочайшей пробы. Он пришел в мир много позже меня и ушел так рано. Но был всегда со мной. И будет до конца. Он не вспышка, а озарение, которое через настоящее устремлено в будущее. Можно забыть его лицо, глаза, руки. Но тепло, которым наделила тебя его душа, будет всегда с тобой. В тебе... Его дар был таков, что все ему было по плечу».
Таир Салахов, художник: «То светлое, надежное, что родил художник Юрий Ракша в трудные десятилетия жизни страны и жизни собственной, подтверждает бессмертность искусства. Он жил и умер, как воин, как гражданин и художник...»
4.
Мы стояли над вечерней Москвой на балконе семнадцатого этажа. За спиной, в комнате, на мольберте Юру ждал еще недописанный триптих... И мне казалось, на нас смотрят глаза его Дмитрия Донского, княгини Евдокии, глаза его Сергия Радонежского. Смотрят, ждут и сострадают. «Это главная моя картина, — сказал он как-то. — Я шел к ней всю жизнь». И еще добавил задумчиво: «Если бы я родился шестьсот лет назад, я бы погиб там, защищая Дмитрия со спины».
Вот его дневниковая запись тех дней.
«Каждый мой день исполнен труда и величия. Благодаря моей царственной подруге Ирочке начат эскиз триптиха («Поле Куликово». — И. Р.). Привез подрамники. Резал, натягивал холсты. Три холста заняли всю большую стену. Наш добрый пес Дик шарахается от больших незнакомых предметов. Пахнет льном и смолой. Забиваю сотни гвоздей. От молотка гудят руки. Мечтаю начать писать. Время летит, как одно мгновение».
Он работал, как никогда. Вдохновенно и счастливо. Сжигая себя. Забывая есть и спать. Так он еще никогда не работал. Ни в графике, ни в живописи, ни в кино (как художник-постановщик он снял 12 игровых фильмов, среди них «Время — вперед!», «Главный свидетель», «Восхождение», а за «Дерсу Узала» — даже премия «Оскар»). Я скрывала точный диагноз — лейкоз, но летом 1980-го он уже догадался о неизбежном исходе. Но скрывал от меня. Это была взаимная ложь во спасение. В письме художнику-сокурснику в Минск написал: «Когда меня не будет, помоги Ирочке. Она так любит людей». (В первую очередь он всегда думал не о себе.) В июне, на радость всем, настало временное улучшение. (Единственная ремиссия.)
«Случилось мне, — напишет он, — внезапно и тяжело заболеть. Для меня и жены это оказалось огромным рубежом и испытанием в нашей жизни. Она стала разделяться в нашем сознании на жизнь до болезни и после... Теперь надо было заниматься только главным. Стерев «случайные» черты, чтобы понять, что «мир прекрасен». Каждая картина должна быть остро осмыслена по форме и содержанию. И работаться, как последняя... В жизни у каждого человека свое поле Куликово... Мне надо успеть».
Он писал триптих, но трагическое предчувствие расставания, ухода уже поселилось в сердце. И он, борясь с недугом, слабостью, болями, написал одновременно полотно «Продолжение» — картину-реквием, картину-прощание. На холсте Юра запечатлел момент, когда его, художника, уже не будет. Он как бы уже превратился, перешел в эти прекрасные, зеленые дали, в леса и голубые глаза озер. Но остались на Руси извечные — Мать и Дитя. Осталось Юрино Продолжение, как продолжение самой жизни и всего сущего на земле.
«Я не боялся смерти, — писал он. — Я не очень знал, насколько она близка. Но в сознании моем моя жизнь или смерть казались мне в масштабе мирозданья (да и человеческой истории) ничтожным мгновением. И от того, сколь мало или велико будет это мгновение, ровно ничего не менялось. И не имело значения. Я жалел лишь как о незадаче, что мне не удастся сделать что-то еще. А хотелось очень! И я не с такой горечью думал о своей жене, которая останется одна, как об этом... Картины, которые я не смог написать, уйдут навсегда со мной вместе. Их уже никто никогда не напишет...»
5.
В августе он заканчивал триптих. Радостно, полифонично, мужественно. А жизнь сокращалась, как шагреневая кожа. Мучили боли, потери сознания. Неожиданно ударила, подхлестнула смерть любимого им певца Джо Дассена. Затем Володи Высоцкого, которого он почитал нежно и требовательно. (Володя бывал у нас с Севой Абдуловым, болгаркой Диной Наковой. Пел и пил.) Я порой слышала, как Юра у мольберта тихо-тихо, чтобы не тревожить меня, напевал: «Я коней напою. Я куплет допою. И немного еще постою на краю...» А пел он прекрасно. У него был красивый глубокий баритон. Он любил русские романсы и русские песни. Мудрые, мелодичные. И, конечно, песни Саши Городницкого (который тогда сам не умел играть на гитаре), Юры Визбора, с которыми мы дружили. (С Визбором я не один год работала на ТВ в «Останкино»)... Вообще Бог одарил Юру с особой щедростью. Он талантливо пел, говорил и писал. С детства он был крещеным. И православный дух его, среди повсеместного безверья и фарисейства, с годами все более креп и проявлялся. Недаром вершиной своей жизни он считал (так оно и случилось) свой триптих, где героями стали трое Святых, просиявших в земле русской — Сергий Преподобный Радонежский, князь Дмитрий Донской и жена его Святая Евдокия. К тому периоду относится такая запись: «Как жаль, что бессмертный дух наш привязан к бренному телу. Но даже в пределах тела можно успеть очень многое».
И он успел. Он умер, сделав свой последний мазок на холсте солнечным днем 1 сентября 1980 года. Закончив свою картину и всей своей жизнью словно ответив на свой же вопрос: «Человек, кто ты, откуда ты, для чего ты?» И «Поле», с еще не просохшими свежими красками, поплыло над Москвой, как гордый символ Победы и Жизни. На веревках большое полотно, которое нельзя было уместить в лифт, бережно передавали из рук в руки, с этажа на этаж, вниз, где его уже ждали, чтобы навсегда увезти в Третьяковскую галерею. Там ныне находятся и остальные Юрины «программные» полотна.
Я уже говорила, при жизни Юра так и не увидел ни одной своей персональной выставки. А так мечтал! Союз художников СССР «для столь молодых» не давал помещений. В выставочных залах постоянно выставлялись лишь секретари СХ. Зато после смерти тысячные очереди и под дождем, и в мороз стояли на улице Разина, на Пречистенке и Кузнецком, чтобы только увидеть его картины, собранные, наконец, вместе. В книгах отзывов тысячи восторженных записей. И в стихах, и в прозе. Учителей и студентов, рабочих и актеров, школьников и ученых. Каждый находил в его полотнах что-то свое, сокровенное. «Юра! Ты был и остаешься любимым и всем понятным». Педагоги из г. Тулы. «Опустела без тебя земля...» А. Пахмутова. «Спасибо за выставку. Покидаем Москву с чувством гордости за тебя, за себя, за человечество», г. Павлодар, механизаторы. «Будь бессмертна твоя душа, Ракша», поэт Михаил Пляцковский.
В 1993 году ученые-астрономы вновь открытую ими планету № 3332, решением Российской Академии наук и Международного Планетарного центра (США), назвали в честь Юрия Михайловича — «РАКША». Мог ли Юра думать, что в бесконечной вселенной, рядом с планетами его друзей — «Высоцкий», «Шукшин» — будет бессмертно светить и его звезда? (А рядом с «Ракшой», не покидая его и на небе, соседняя, вновь открытая, планета (№ 5083) — будет названа учеными в 1995 году — «Иринара» — Ирина Ра...)
Но все это будет потом. А тогда, в 1980-м, в сентябрьский, пронзительно ясный и солнечный день мы хоронили Юру на Ваганьковском кладбище, на первой аллее слева — «Аллее художников».
Напротив могилы любимого им Саврасова. Недалеко от Сурикова, Есенина. Вернувшись домой (почти не сознавая себя), я неожиданно нашла на тумбочке у его кровати записку. На клочке бумаги его ровным, но уже слабым почерком было написано карандашом: «Ирок, не горюй. Мы еще встретимся. Вспоминай нашу комнатку в Останкино. Я любил тебя и кое-что умел. Ты была молода. Твой Ю.Р.»