Да не возрадуются гонители мои...

Проснувшись с первыми петухами, Самошка хотел, было повернуться на другой бок, но шум во дворе заставил его прислушаться. И он вспомнил, что сегодня его семья уезжает из города. Ему жаль было расставаться с домом, друзьями, привычными вещами. Его бы воля! Но пока за него решали родители, а с ними не поспоришь. Вчера простился со своей ватагой. Вожаком он не был, но уважали его за грамотность, наблюдательность, умение рисовать.

Сонные мысли постепенно выстраивались в ряд и обретали совсем новое звучание. Самошка вдруг вспомнил, что вчера по привычке погрозил соседской девке кулаком. «Не по-христиански простился», - решил он, и что-то необъяснимое толкнулось в груди. Проснувшись окончательно, он слез с печки и вышел во двор. Одна подвода с их лошадью была уже загружена, вторая - с бывшим соседским мерином, что отец купил перед отъездом, собирала остатки и туда сейчас бросали солому для сидения. Умывшись и наскоро позавтракав, Самошка успел к концу сборов. Все сели по русскому обычаю на дорожку. Отец встал первым, поклонился избе, перекрестился. Его примеру последовали мать с сыном.

«Ну, что, Самойла, сын Лаврентьев, с богом!» Мать с отцом сели во вторую подводу, а сыну доверили вожжи от первой. «Трогай!» - и лошадки послушно потянули немудреную поклажу. Самошка закусил губу, для него это утро оказалось слишком тяжелым. Вдруг отворилась калитка у соседнего дома и оттуда выглянула взъерошенная девичья голова. Самошка выдавил из себя улыбку и решил, что этим исправил свою промашку. «Вот и простился», - и снова стало грустно-грустно. Тем временем лошади вывезли их с улицы и за пригорком показались кресты. Достигнув половины кладбища, Самошка почувствовал, что надо бы остановиться, и угадал мысли родителей. Каждый год приходили они сюда на родительский день, и поминали умерших его братьев и сестру. Каково жить одному ребенку в семье, он почувствовал очень хорошо. С родителями не поиграешь, они не защитят в драке, и с ними не поделишься детскими секретами. Самошка смутно помнил братьев, но это не мешало ему думать о них с теплотой.

Христианские заповеди находили в нем достойное отражение и всему заслугой - церковный дьячок Ефим. Он учил его не только грамоте, но и человеколюбию. Если отец и мать тянулись из последних сил с хозяйством, то сын, пока это было возможно, общался больше с церковниками. Отец не видел в том ничего дурного и не мешал ему. Самошка часто бывал в церкви и подолгу всматривался в иконы. Для него оставалось загадкой искусство неизвестных художников. Вроде бы, написаны люди такие же, как они, но в чем-то всегда находилось отличие. Поскольку в жизни он чаще видел человека за работой, потного и пыльного, то не сразу смог отметить про себя печальность и торжественность иконных лиц. Понятие благородства ему еще не было известно, но уважение к человеку для него вытекало из библейских заповедей. Правда, не все в учении Христа Самошка мог понять. Его родители и многие знакомые простые люди соблюдали все священные законы, но почему-то Бог не давал им счастья. Взять его отца Лаврентия Филиппова. Когда-то служил, имел землю, большую семью, и хотя было тяжело, не считал себя обиженным. Но вдруг свалился на землю неурожай, за ним голод, и все пошло прахом.

Продав землю, решил попытать счастья в других краях, хотя и жил в Осколе долго. Потому они ехали в Усерд с желанием начать жизнь сначала. Спустя много лет, став отцом и обретя опыт, уже Самойла, понял, что жизнь можно изменить в худшую или лучшую сторону, но начать..?!

В Усерде Самошка прожил с родителями недолго, пять лет. Судьба снова уготовила ему испытание. Случился мор и родители в одночасье померли. Самошка выжил и ушел искать счастья в Коротояк на Дону. Почему туда - и сам толком не знал. Может, название влекло, может, кто говорил, что там легче прожить. Первое самостоятельное путешествие было богато событиями и встречами. Попадались разные люди, случалось так, что и судьба чья-то проходила перед глазами и надолго оставалась в сердце.

Встречи эти обогащали и учили с каждым шагом житейской мудрости. Порой встречался человек, с которым жаль было расставаться, и оставался он в памяти как светлый миг причастия. Чем дальше уходил от дома Самошка, тем более сознавал, что идет в неизвестность. Она пугала и манила его одновременно как темнота ночи, неясные шорохи, мерцание далеких звезд. Размышляя о будущем, он пришел к мысли, что свет не без добрых людей и жизнь его должна быть связана с церковью. Лежа в поле на соломе, он всматривался в звездное небо и перед ним вставали иконные лики ангелов и святых.

В Коротояке юноша понравился священнику и он не только помог ему стать дьячком, но и разрешил жить в церкви Архангела Михаила на посаде. Еким, так звали священника, поощрял его интерес к иконописи, разрешал снимать и изучать иконы после службы. Только что не лизал их Самошка. Вечером ставил икону перед собой и, как ни дороги были свечи, таскал их туда-сюда, постоянно искал лучшие варианты освещения. Его завораживала неповторимая игра красок. При колеблющемся пламени иногда, казалось, лицо оживало, и вот-вот готово было сорваться с уст святое слово. «Что есть истина?» - вопрошал их Самошка и не находил ответа. Откуда ему было знать, что лишь в предсмертии открывается высокая истина мудрости божьей. Нет ничего удивительного в ходе мыслей Самошки. Он только начинал жить, общение с Екимом и прихожанами было его главной школой в миру. Но маленький городок не мог удовлетворить интересов и любопытства этого парня. Душа просила новизны, простора и, прослышав, что в Воронеже работает хорошая школа живописи, Самошка не стал долго думать.

Короткие сборы, слова благодарности, напутствия и вот он в учениках у иконописца Давыда Фролова. Жил и учился как все. Вставал ни свет, ни заря, кормил скотину, носил воду, убирал навоз, рубил дрова. Хотя это не имело отношения к учебе, но таким путем шли в мастера многие великие. Самошка был чуть старше других учеников, да и житейские невзгоды обогатили его опыт. Он не рвался вперед и больше присматривался к учителю. Выбирал материал, наносил грунт-левкас. И хотя в подготовке не было мелочей, все-таки важным в работе оставалось приготовление красок. Для этого нужно было знать травы и деревья. Черную краску, например, получали, вываривая кору ольхи, с добавлением ржавого железа или железного купороса. Зеленые, синие, желтые краски добывали из коры, стеблей ржи и пшеницы, цветов, сока ягод. Их тщательно высушивали, размешивали, перетирали, добавляя к одним яичный желток, к другим - вареное масло или смолу. Иногда руки уставали держать ступку, хотелось все бросить, но перед ним снова вставали святые строгие лики, и приходило второе дыхание. И еще Самошка усвоил одно: писать иконы - это «дар небесный», даваемый Богом только избранным!

Решая такие задачи с помощью учителя и самостоятельно, Самошка как-то незаметно для себя и Давыда Фролова начал постигать искусство живописи. Ему пригодились отличная зрительная память, чувство меры и цвета. Давыд не сдерживал его таланта, не ревновал, перестал посылать на хозяйственные работы. Кое-где поправлял Самошку, но, увидев отличие в стилях их письма, решил не навязывать своего. Однажды Давыд выставил несколько законченных икон ученика среди своих, и посмотрел к чему потянется рука заказчика в первую очередь. Те, как всегда, придирчиво рассматривали работы со всех сторон, не на день берут, но изъянов не находили. Самошкины иконы уносились из мастерской наравне с давыдовскими. Если сначала они выставлялись вперемешку, то потом Давыд ставил их в разные углы дома и разъяснял любопытным, почему так.

Среди покупателей часто толкались старооскольские служилые люди. Самойле интересно было знать, что да как у него на родине, как растет город, кто служит в церквах. К нему стали заходить просто так, перекинуться словом, завязать знакомство. Какое-то время Самойла прожил отдельно, в землянке. Его не смущали житейские неудобства - главное было в любимом деле, здоровья хватало. Заработав денег, решил он вернуться в Коротояк, а задержался там ненадолго. Перебрался в Рыбное. И встретил Самойла внучку боярскую Меланью, и полюбил в первый и последний раз в жизни. Недолго думая, заслал сватов. Сыграли свадьбу, и зажил Самойла впервые за многие годы спокойно и счастливо.

Много радости было у Самойлы с Меланьей после рождения первенца. Думали, что навсегда останутся жить в этих землях. Но прознали о приверженности Самойлы старой вере и позвали его священником в Камышин. В заручной челобитной написали, что дают дом, землю, скотину, кладут жалование. Не ахти какое, но на жизнь должно было хватить. Служил Самойла по разным книгам, но чаще по старым. Для него все было решено давно. Следуя традициям дедов и отцов, еще живя у Давыда Фролова, он внутренне не соглашался с новыми веяниями в церкви. Ему было непонятно, зачем понадобилось менять два перста на три, слова в молитвах, тексты в книгах и обряды. Он видел, как тяжело приживалась новая вера среди простых людей. Потому Самойла брал грех на душу, выписывая иконы по старым канонам, а реставрируя новую, по ночам аккуратно подчищал ее на свой лад.

В Камышине он прожил с семьей шесть лет. За это время родились еще два сына. Радоваться бы Самойле с Меланьей, растить детей, наживать добро, но судьба уготовила им жестокие испытания. Раскол к тому времени достиг большого развития. За древнюю веру шли на костер и на плаху старые и молодые, бедные и богатые - все без разбору.

В 1684 году по Указу Преосвященного Михаила, митрополита Белгородского и Обояньского в Черкасский казачий городок был послан монах Герман из Дивногорского монастыря. Полагали, что он будет поминать божественную литургию, служить за великих государей по новым книгам. Время было сложное: на престол заступили сразу трое - Иван, Петр и регентом Софья. Мало кому могло такое понравиться и особенно вольным людям, привыкшим к привилегиям, добытым в боях.

Тем временем в Черкасске атаман Фрол Минаев сказал, что не будет платить жалованья тем, кто будет целовать крест. Многие из донских казаков крест целовать не стали. В основном это были люди, жившие вверх по реке Медведице. Из заметных людей, не целовавших крест, были: атаман, священник Самойла Лаврентьев и Кирилл Черноусов. Одно дело не признавать решения Собора, другое - не присягнуть царю. Обе причины переплелись в одну, и разбираться не стали, заковали всех в железо и отправили в град стольный - Москву.

В те годы, независимо от обвинений, судьбу священнослужителя решал патриарх, и потому дело Самойлы проходило особняком от казаков. В январе 1685 года находился он в посольском приказе, в цепях. Сторожем к нему приставили молодого парня Ермошку. На ночь они легли спать на скамьях головами друг к другу. Но потом сторожу стало холодно, или неудобно лежать и он переполз к печке, а ключи забыл в шапке на скамье. Самойла дождался, когда тот захрапел, взял ключи, разомкнул цепи и был таков. Дойдя до закрытых ворот, представился стражникам московским гостем, идущим в Коломну. На нем была священная риза, поповская борода и внешность, ничто не выдавало в нем беглеца. Ворота открылись, и впервые Самойла с удовольствием вдохнул свежий морозный воздух. В Коломне он решил, что потеряет много времени, добираясь до дома пешком. Денег у него не было, и оставалось одно - продать с себя шубу. Дело это оказалось простым и, поев с запасом, на вырученные деньги Самойла сторговал подводу до Скопина за 6 алтын. Дальше шиковать было не на что, и пешком он двинулся в сторону Данкова, в Лебедянь и Елец. В Ельце он оказался поздно вечером и как ни просил, нигде не пускали на ночлег, боялись лихих людей. Ему припомнилась богадельня в Лебедяни и решение пришло мгновенно - идти назад. Как ни тяжко было, хотелось зверски есть, но сон был важнее. В Лебедяни вопросов, кто он и откуда, никто не задавал. По Руси ходило много странников, богомольцев - одним больше, одним меньше, какая беда!

Наутро снова перед ним лежала дорога. На этот раз в лесу встретились ратные люди и прихватили с собой священника. С ними всегда и веселее, и сытнее, и безопаснее. Шел, пока было по пути, в сторону Березово. Здесь снова попросился переночевать у боярского сына, сказавшись жителем Нового Оскола. «Проходи, располагайся, но что-то лицо мне твое незнакомо. Откуда ты родом?» - поинтересовался хозяин. «Меня, попа, везде знают, - не удержался Самойла, - особенно в Старом Осколе. Я писал им иконы». И до, и после этого ругал себя Самойла за доверчивость и длинный язык, но слово не воробей. Хозяин оказался подловатым, и пока гость обедал, сбегали, нашли людей, схватили Самойлу и отвезли в Старый Оскол. Было это 21 февраля, без малого месяц шел Самойла домой.

В Осколе начали расспрашивать, и он соврал, что сослан был в Лебедянь за раскол, тогда много было таких, и поначалу ему поверили. Стал было рассказывать про Лебедянь, но в съезжую избу вдруг ввалились подъячие и признали в нем иконописца. Его пытали на дыбе, и первое, что почувствовал Самойла, когда выворачивали руки, не боль, ее можно было терпеть, а безысходную тоску по семье, воле. «Вот и конец моим скитаниям, может, и к лучшему», - подумалось вдруг. Сознался беглец во всех грехах. Снова заковали его в цепи, а к тому времени подоспели бумаги, что бежал и разыскивается поп Самойла, раскольник и надо вернуть его в столицу.

Более года отсидел Самойла, и чем дольше сидел, тем менее страшился смерти. Находясь в одиночестве, привык к воде и хлебу и, пережив зиму, радовался первым теплым лучам солнца, изредка попадавшим в подвал. Только недолго длилась та радость. 9 мая 1686 года, в Великий пост, огласили приговор: «Распоп за вышеописанные ругательства, за святотатство, выскабливание святых икон и толкование Библии, орла трехглавого, за непристойные слова в адрес государя, возмущение народа, казнить его отсечением головы». Вместе с Самойлой вывели на плаху еще пять атаманов и двух распопов. В три часа дня их не стало. Самойлу с Пронькой, тоже распопом, без отпевания куда-то увезли и закопали.

В деле казненных, в те годы описывалось имущество каждого, самым бедным оказался Самойла - никакой рухляди. Так закончился земной путь нашего земляка, простого человека, оставившего заметный след в истории Старого Оскола.

P.S. Имена, даты, география и события - реальны.