– О, да ты совсем раскис, – прошептала Маша. – Ладно, поспи, а я тебя завтра навещу. – Она коснулась прохладной ладонью моего раскаленного лба и бесшумно вышла.
Маша еще только делала первые шаги по моей спальне к выходу, сожаление во мне боролось с облегчением, а меня уже плавно затягивало в водоворот и сквозь размытые тени придонной мути вынесло в прозрачные светлые воды прошлого.
Детство моё, пронизанное весенним солнцем и золотом осени, наполненное звуками птичьих трелей, беззаботного смеха и беззащитного плача; с привкусом карамельной и малиновой сладости; с радостью дружбы и горечью предательств… Детство моё наполняло грудь свежестью надежды и ядом крушения мечты.
С первого моего жаркого лета, на пляжном песке, в ласковых волнах голубоватой воды, в потоках солнца, то теплого – то жаркого, то золотистого – то багряного; в многолюдной толпе и ночном одиночестве – помимо воли и разума зарождалось в моей душе тяготение к прекрасному и неприятие лжи. Конечно, это были дары свыше: так я учился открытым сердцем любить Свет и брезгливо отторгать тьму.
До сих пор помню каждый миг пребывания в пионерском лагере, в лесу на берегу реки. Казалось, вся территория этого детского исправительного учреждения насквозь пропиталась острыми запахами краски, карболки, жареного лука и пригорелых котлет. Перед нашим заездом шли дожди, может поэтому всё, чего бы мы не касались, было на ощупь клейким и жирным от невысохшей масляной краски. К вечеру первого дня наши ладони и локти, колени, футболки и шорты – покрывали смазанные сине-зелено-красные пятна.
У вечернего костра мы передружились, перемазались серо-черной картофельной золой и под всеобщее веселье и песни во все горло, украдкой сбежали на берег реки искупаться. Что за щенячий восторг вперемежку с животным страхом и леденящим холодом обдали юных преступников! Как грохотало сердце и вздымалась грудь, когда лежишь на прибрежном песке и разглядываешь яркие звезды на черном небе, словно никогда раньше и не отрывал глаз от земли под ногами. Потом чуть не до утра в душной скрипучей палате, перебивая друг друга, заунывными голосами рассказывали страшные истории о черных комнатах, рассыпающихся гробах, красивых девочках с длинными окровавленными клыками и учителях-оборотнях.
Погожие теплые дни чередовались с дождливыми, сухая жара – с холодной сыростью, тучи мелкой мошки сменили полчища комаров. Мы играли в волейбол через рваную сетку, прыгали через металлическую трубу в сырой жесткий песок, через дыру в заборе продирались в лес и собирали кислицу, землянику и луговые цветы девочкам. О, как смертельно влюблялись мальчишки в этих тоненьких недотрог со смеющимися большими глазами, они казались не человеками, а инопланетянами или ангелами, словом, существами из другого таинственного мира. Сотрясаясь от волнения, они назначали свидания и прогуливались с девочками по заросшим кустарником дорожкам, рассказывая о своих мальчишеских подвигах, а девочки, собираясь в стайки, жестоко издевались над ними, показывая прозрачными пальчиками на юных мужчин, которые чувствовали себя при этом последними растяпами-недоростками.
И вдруг как-то перед обедом в ворота лагеря въехала черная «волга», из неё вышли сначала помятый мужчина, а потом – Маша!
Она неделю провела в больнице, была вся еще слабая, бледная, сильно похудевшая… Только с той минуты всё остальное ушло на задний план и превратилось в досадный фон! Маша стала центром внимания, главным человеком в многолюдном сообществе. Мы всюду ходили вдвоём, нам завидовали, нас дразнили женихом и невестой, но Маша несла на своих хрупких плечиках божественный свет, в его добром сиянии зло окружающего мира таяло как мираж и исчезало бесследно. В хаотическую неразбериху пульсирующей тьмы детской стаи она привнесла устойчивое сияние чистой любви. Даже угнетающие запахи карболки и пригорелых котлет в её присутствии таяли в волнах смолистых ароматов сосен и тополей, утопали в сладких эфирах белой сирени, душистого табака и пурпурных роз. Небо очистилось от свинцовых туч и просияло чистой синевой, мелкие грибные дожди сыпали отныне только по ночам, а длинные насыщенные дни обильно залило солнцем.
Маша великодушно делилась со мной сокровищами своей вселенной. Она показывала мне стройную сосенку или ромашку, голубую сыроежку у трухлявого пня или одинокий ландыш в густой траве, золотистую мушку, парящую в луче солнца или водяную лилию в прибрежной ряске – и я, много раз видевший всё это, открывал для себя такую совершенную красоту, от которой сердце замирало и останавливалось дыхание. Она умела отыскивать бабочек невероятной красоты и каждую называла: махаон, адмирал, боярышница, лимонница. Среди густой травы обнаруживала тоненькую синюю стрекозу с огромными глазами или зеленого голенастого кузнечика с красными крылышками, золотисто-зеленого жука или ярко-красного клопа…
Раз она остановилась в густом лесу и жестом подозвала меня. Ничего необычного я не увидел. Она притянула меня за руку, поближе к горизонтальной ветви орешника – под листьями в рогатине открылась огромная паутина – и я отпрянул.
– Ну что же ты, – прошептала она, – присмотрись: паутина в луче солнца стала будто золотой, а капельки росы выглядят бриллиантами. Видишь, видишь – это целое колье! Да что там, гораздо красивей и совершенней в своем изяществе, чем ювелирное украшение!
– Маша, там паук, – напомнил я. – Он пожирает насекомых. Наверное, и человека ужалить может.
– Ну да, паук, – кивнула она, – очень симпатичный паучок, питающийся вредными насекомыми. Но ты же видишь, он увидел нас и вежливо спрятался в тень листвы. Он боится тебя, ты для него огромный великан, способный раздавить его нежное тельце одним неосторожным движением. Но как он красив! Эти балетные ножки, полосатое брюшко, глазки-бусинки… А паутина у него – просто чудо, как хороша!
Иногда мы, взявшись за руки, сидели на берегу реки и наблюдали колыхание водорослей в плавных струях воды, всплеск шальной рыбины или тонкую синусоиду плывущего к берегу ужа, неуклюжие прыжки лягушек и их проворное подводное плавание. А иногда лежали в траве и подолгу разглядывали облака. Одни будто медленно кипели, переливаясь бело-голубыми клубами. Другие напоминали пушистые грядки, словно укрытые снегом; а вот – огромные крылья, потерянные задумчивым, рассеянным пегасом; а там, над кромкой леса – белый конь в полете затяжного прыжка, а ближе к излучине реки – неуклюжий серебристый слон повис над горизонтом.
Небо тоже, оказывается, меняет цвет в зависимости от высоты и времени суток, от чистоты воздуха и… твоей наблюдательности: сизое утром, лазурное днем, фиолетовое вечером. Иногда на бирюзу наплывают лиловые туманы, иногда на закате малиновое солнце к голубизне добавляет золотые и багровые тона. А утром, после дождя, вдруг небо засияет такой чистой синевой, словно огромный сапфир, простершийся от горизонта к горизонту. И всё это обширное пространство от земли до неба непрестанно поёт, стрекочет, жужжит, шуршит, звенит; и всё это непрерывно источает богатейшую гамму ароматов, запахов, веяний.
– Солнце даёт жизнь, – задумчиво говорила Маша, бережно касаясь луговых цветов, купающихся в лучах света. – А вон там, видишь? – Показывала она ладонью в черноту густого ельника. – Там царит тьма. Под ёлками затаилась густая тень, свет сквозь хвою не доходит до земли, и во тьме ничего не может расти.
– Если любовь – это свет, а зло – тьма, значит, мы живем, пока любим, и гибнем, когда перестаём любить и впускаем в сердце зло, – озарило следом и меня.
– Любовь – это Бог. Пока человек с Богом, он живет в любви, как сын в отчем доме. А когда, как блудный сын уходит из дома, покидает отца, то попадает во мрак зла и постепенно умирает. Значит человек, животные, растения – всё живет, цветет и растет, пока он в свете Божией любви, как эти цветы.
– Знаешь, Маша, – сказал я, понизив голос, – я должен рассказать тебе о своем страхе. Может, это самое черное место в моей душе, самая глубокая злая тень.
– Давай, – улыбнулась она по-матерински нежно. – Мы с тобой сейчас обломаем сухие ветки, расчистим это место от мертвых листьев – и впустим туда солнечный свет.
– Мне кажется, с тобой у меня это получится.
– Мне тоже… Давай, рассказывай.
– В нашем будущем обязательно настанет время, когда надо будет убирать квартиру, ходить в магазин, готовить еду, работать, лечиться, ездить в санаторий, лежать в больнице. Маша!.. Мне кажется, вся эта рутина, как болотная трясина, может поглотить в нас всё самое светлое, интересное, что есть в душе. Мне уже приходилось видеть мертвые глаза женщин в магазине и поликлинике, злых-презлых начальников и их покорных жертв, вынужденных поневоле подчиняться. Я боюсь стать таким же… Они ходят как живые, а жизни в них уже давно нет! Возьми хотя бы нашего вечно пьяного завхоза или этих грубых толстых тёток на кухне. Они проходят мимо, а мне уже становится страшно, как на похоронах. Маша, я очень боюсь потерять то, чем живу сейчас – любовь, свет, эти ежедневные открытия, когда приоткрывается дверь тайны и оттуда вдруг блеснет чудо! Ты меня понимаешь?
– Конечно, Арсик. – Она встала передо мной и пальцами погладила мою руку у локтя. Она в упор смотрела мне в лицо, внезапно смутилась и вновь медленно пошла рядом, опустив голову. – Я и сама об этом часто думаю. Спрашивала у сестры, у мамы… Только бабушка однажды мне ответила. Она не расстроила меня, не испугала а… Подарила мне надежду.
– И что же она сказала?
– Если жить, работать, готовить-стирать-убирать – для своего эгоизма, для себя – то жизнь превращается в муку. А если ради любви к близким, ради Бога, Который нам любовь дарит, – то и самая тяжелая работа превращается в счастье. То есть опять как с цветами – они растут и расцветают только под солнцем. Человек счастлив только в любви, дарованной Богом, а стоит от света любви перейти во мрак эгоизма, где нет места Богу, – вот тут и приходит зло! Вот тут и мертвеют глаза – зеркало души.
– Машенька, – прошептал я, пораженный, – да как же это просто и ясно! Вот солнце и цветы – а вот черная тень и мертвая земля. Или мы в свете Божием – или во мраке зла! Спасибо тебе огромное! Как просто!..
Однажды в субботу – в «родительский день» – меня навестили Борис и Юра, а к Маше никто не приехал. Тогда братья по моей просьбе пригласили на пикник Машу, и мы вчетвером провели удивительный день. На правах гостеприимных хозяев мы с девочкой провели экскурсию по лагерю, потом по лесу и, наконец, прошли как можно дальше по берегу реки, выбрали чудесный крохотный затончик с кувшинками в сени плакучей ивы и устроили ложе на огромном брезенте, который Юра обычно таскает в походы. Борис не без сожаления расстался с белым костюмом, обнажил бледное тело и прилег на солнечном пятне позагорать, а Юра привычно выпустил наружу загорелый живот и занялся устройством очага.
Мы с Машей побросали удочки в воду и сели на теплый мягкий песок наблюдать за алыми стрелами поплавков. Нас обнял светлый покой, стрекотали кузнечики, мерно плескалась вода, из жаркой синей высоты изливалась задорная песня жаворонка, похрапывал загорающий, потрескивал костер… Вдруг у Маши, а через секунду и у меня – дернулись поплавки и ушли под воду. Маша тихонько взвизгнула, изо всех сил рванула удилище на себя, я свой бамбук – на себя. Сначала Маша, а потом и я – вытащили блестевших серебром рыбок с две ладони.
– Подлещики, грамм на триста – констатировал Юра. – Молодцы, ребята!
А Борис вскочил и стал лихорадочно извлекать из сумки спиннинг. Юра саркастически наблюдал за его нервическими рывками. Мы с Машей насадили на крючки макароны и горошек и обратно закинули удочки. Юра молча накрошил в воду какую-то мутную прикормку, от которой на поверхность всплыли маслянистые радужные разводы. Боря стал со свистом метать на глубину блесну. Наши с Машей поплавки снова пришли в движение и скрылись в пучине вод, мы опять выдернули двух симпатичных рыбок, Борис шальным оком испуганного жеребца косился на нас, но его блесна каждый раз выныривала из желтой прибрежной воды с пустым крючком.
– Дай я попробую, – сказал Юра и чуть не силком выдрал из цепких рук Бориса спиннинг. Он отошел метров на тридцать, за ним ревниво плелся брат, ворча по нос, наконец, замер, уперся ногами в травянистый берег, нацепил что-то на крючок и с лихим свистом забросил блесну чуть ли не на противоположный берег. Через полминуты удилище спиннинга резко изогнулось, Юра подсёк и стал вываживать нечто сильное, что не желало покидать водную толщу. И вдруг речное зеркало взорвалось фонтаном жемчужных брызг, и словно в замедленной киносъемке наружу выскочила огромная золотистая рыбина, дважды выгнулась и в каскаде брызг ушла под воду.
Энергично вращая левой рукой рукоятку катушки, Юра выволок на берег отчаянно бьющуюся рыбину и, схватив её за жабры тихо сказал:
– Щука, килограмма на полтора! Кажется, ухой мы обеспечены.
– Ах, вот вы какие! – взревел Борис. – Значит, издеваетесь над интеллигентным человеком! Пользуетесь моментом…
– Да брось ты, Боря, – примирительно сказал Юра. – Улов на рыбалке – это результат опыта и везения.
– Ну ладно! Я вам покажу! Я вам докажу! – По-солдатски в три секунды надел брюки с рубашкой и чуть не бегом удалился за пригорок.
– Куда это он? – спросил я.
– Скорей всего, на водохранилище, – с улыбкой сказал Юра. – Здесь рядом.
Наша уха уже совсем сварилась и мы, изголодавшись на свежем воздухе, считали секунды до начала торжественного праздничного обеда. Маша резала помидоры с огурцами, я открывал консервы и мыл черешню. Юра снял с огня котелок с ухой, подвесил на обожженную перекладину кастрюльку с водой для чая. …Вот тут и появился Борис! Из-за пригорка выскочил белый «мерседес», с визгом тормознул в метре от нашего становища, и вот из белой машины появился он – весь в белом. Из багажника Борис извлек двух огромных лещей и какой-то ящик из нержавейки.
– Это мой улов и коптильня!
– А машину у кого угнал? – бдительно поинтересовался Юра.
– Одолжил на время, – отмахнулся тот. Потом, напоровшись на строгий взор старшего брата, добавил со вздохом: – Ну, разумеется, за очень хорошие комиссионные и под залог паспорта.
– Борис Станиславович, – обратился я к «белому» брату, – у нас тут еды на роту голодных солдат хватит. Может, не будем коптить?
– Будем, Арс, еще как будем! – отрезал тот. – Да знаешь ли ты, что такое копченый на свежих березовых веточках лещ! Это не еда – это симфония!
Пока коптились лещи и поедался обед, неугомонный Борис расспрашивал Машу. Я пытался защитить девочку от назойливого внимания разбитного брата, но Маша весьма добродушно отнеслась к его допросу о себе и своей семье. Из её рассказа следовало, что ей посчастливилось жить не с людьми с их пороками, а в обители ангелов: отец у неё мудрый, добрый и справедливый, мама – ласковая, заботливая и трудолюбивая, сестричка Мариночка – умница-красавица-обаяшка и самая лучшая в мире подруга, ну а бабушка – просто святая!
Все мужчины, включая меня, растаяли и принялись ухаживать за девочкой, будто она принцесса.
Борис предложил остаться здесь еще на день, пообещав уладить все вопросы с администрацией лагеря. В целях максимальной неотразимости он облачился в белое, причесался, нарвал букет ромашек и ушел договариваться, а мы поставили палатку, которая оказалась весьма уютной и даже со слюдяными окошками. Вечером мы наловили еще рыбы, насобирали грибов и земляники и до глубокой ночи пировали, пели раздольные народные песни, хиты «Битлз» и «Криденс», рассказывали разные истории. Я ревниво наблюдал, как взрослые – можно сказать, престарелые – дяди из кожи вон лезут, чтобы понравиться девочке; в сущности, всё, что они делали, предназначалось в первую очередь Маше.
Заснули на рассвете, когда фиолетовую прохладу востока залило теплом топлёного молока, а невидимые птицы пустились взахлеб нахваливать красоту лета. Машу, как хрустальную вазу, бережно завернули в единственный спальный мешок, я лежал рядом на колком сосновом лапнике и под храп и брыкания братьев любовался ангельским личиком девочки. Дышала она едва слышно, под тонкой кожей век вращались зрачки, губы вздрагивали от улыбки – видимо, она смотрела хорошие сны. Я отгонял от её лица звенящего комара и шептал, как молитву: «Спи, ночь в июле только шесть часов. Пусть милая, тебе спокойно спится, А я пока долину осмотрю, Скажу, чтоб вовремя запели птицы, Задую звезды и зажгу зарю… Спи, ночь в июле только шесть часов…»
А утром вместо зарядки мы по колено в речной воде метали красный пластмассовый диск «летающей тарелки», барахтались, брызгались, смеялись, а Борис, как профессор с кафедры, рассказывал об американских солдатах, которые на базе в Гуантанамо часами «режутся» в эту увлекательную игру, изобретенную студентами еще в середине двадцатого века. Юра удил в зарослях осоки и ворчал оттуда, что мы всю рыбу ему распугаем. Заварив чаю и слегка позавтракав бутербродами с паштетом, мы с Машей оделись, покрыли головы кепками, сели в машину и поехали с Борисом на водохранилище. А там!..
Огромное зеркало воды облепили рыбаки в надувных лодках. Казалось, мужчины со всей округи бросили дела и ринулись на рыбалку. Мы проехали с километр вдоль берега и спустились в балку. Здесь с виду дряхлая плотина из надтреснутых бетонных плит сдерживала напор воды, из щелей вытекали пенистые потоки. Три рыбака – огромными сачками и сетями – вылавливали из пенистой воды рыбу, которую у них принимали дети и женщины. Борис достал кошелек и купил трех самых больших лещей. А мы с Машей в это время разглядывали деревню, расположенную на дне балки, ниже зеркала воды метров на десять, и рассуждали, что будет, если вода прорвет плотину и хлынет в низину… Спросили об этом загорелую женщину из местных, но она только махнула рукой:
– Ой, бросьте, детки, мы живем тут сто лет и ничего! Зато не бедствуем, рыбка нас всегда прокормит! – Борису женщина предложила горячий хлеб, свежих яиц и молока, он и это купил.
– Все-таки кошелек – самая надежная наживка! – подытожил он, садясь в машину. – Может, молодежь пожелает куда-нибудь еще съездить?
– Борис Станиславович, если можно, давайте вон в ту церковь заедем, – сказала Маша, и мы тронулись в сторону синего купола над черным обрезом хвойного леса.
В церкви Маша привычно положила земной поклон перед иконой Богородицы «Троеручица», Борис купил свечей и протянул нам, чтобы мы расставили по всем подсвечникам. Маша всю обратную дорогу счастливо улыбалась и рассказывала об истории создания этой иконы, об иконоборцах, о клевете на Иоанна, об отрезанной кисти правой руки преподобного Иоанна Дамаскина, которую он приложил к раненной руке, а Пресвятая Богородица исцелила и вернула ей жизнь, чтобы он продолжил писать свои замечательные иконы.
И Юра, и я, и даже Борис – относились к Маше бережно и с любовью, не как к девочке, а так словно она стала нам матерью, заботливой, терпеливой и снисходительной к детским шалостям. «Наша маленькая солнышка» согревала нас и раздаривала свет, струящийся от светлой головки, из кротких глаз, от тонких рук… То один, то другой вздыхал и произносил восхищенно: «Замечательная девочка, удивительная!..»