Пазлы детства. 10

               

                Школа.

     Замуж так не хотят, как я в школу хотела. Почему-то родители не вняли моему нетерпению, семь лет мне исполнилось в январе и в школу я отправилась уже  великовозрастной девицей.
            
     Школа находилась на горке, перейти балку, из переулка   налево по каменному небольшому мосту на Тракторную и прямо вверх. Двухэтажное здание буквой Г, фасадом к улице, два больших отполированных шара по бокам от парадного входа, два ряда огромных окон.
          
     На школьном дворе, обсаженном по периметру вдоль забора акациями, выстроились первоклассники с портфелями не по росту и напротив десятиклассники с подарочными тетрадками и карандашами. Через весь строй высокий парень-выпускник  пронёс на плечах маленькую девчушку с колокольчиком, кажется, это была я. А может быть и не я, просто мне очень-очень хотелось выделиться из общего строя. Станьте парами, чья – то живая рука в моей руке, и мы ручейком движемся за Розой Давидовной, лавируя между такими же ручейками.
         
     Внутри всё пахнет краской, побелкой, гулкие вестибюли, чёрные крышки парт, косые лучи солнца в окна слева.
         
     В изгиб лестницы между прутьями ограды чуть ниже перил  вмонтировали большой вазон с финиковой пальмой. Эту пальму бабушка вырастила из косточки, она так разрослась, что уже не помещалась на подоконнике. За нею в школу перекочевал роскошный фикус, китайская роза. 
         
     Не только наши цветы в школе связывали меня с домом. В школе работал мой любимый дядя, его выпускной десятый шефствовал над нашим первым Б. Директор Леонид Иванович до войны в Голой Пристани учил в своей школе маму и дядю, проходя мимо меня по школьному коридору он часто останавливался, гладил меня по голове, спрашивал весело: порядок, землячка? И передавал привет бабушке от жены, когда-то  Клавдия Ивановна угощала нас пирогом. На переменке я забегала в подсобку кабинета физики, дядя давал мне десять копеек на бутерброд с колбасой, на большой перемене надо было успеть купить в буфете.
          
     Я подпадала под категорию - учительские дети. В школу я шла сама, никто меня не отводил, даже первого сентября. На  родительские собрания мама тоже не ходила, она в это время проводила  собрания в своей школе.Табель с оценками за каждую четверть и похвальные грамоты вручали дяде.
         
     Закулисы учебного процесса я давно постигла дома, наблюдая  как мама готовилась к урокам, писала планы, проверяла бесконечные тетрадки. Со временем я и сама стала ей помогать проверять тетради, рисовала наглядные пособия, все карточки с иллюстрациями  к буквам были изготовлены мною так качественно, что служили маме  до конца её трудовой деятельности.
         
      Задолго до сентября  дома обсуждали, к какой учительнице меня записывать, взвешивали «за» и «против», обе не вызывали восхищения у мамы и дяди, я знала о всех их слабых и сильных сторонах. Записали, безусловно, меня к лучшей из двоих, хотя учительница параллельного класса оказалась очень симпатичной и располагающей к себе. Через много лет мама перешла работать в нашу школу, они подружились, а я так и не избавилась от чувства неловкости перед ней.
         
      Трепета перед своей первой учительницей у меня не было, я ощущала какое-то совершенно несправедливое, конечно, чувство равенства. Это была очень маленького роста женщина за тридцать пять, мягкая  телом и душой, вся в оборочках, завитушках, с чёрными глазками, извиняющейся улыбкой, округлым лицом, сплошь усеянным коричневыми веснушками, и робевшая перед завучем и директором.
         
      Она давала замечательные уроки. Я сидела прямо, не шевелясь, правая рука на левой в любую минуту готова стать вертикально. Всё, что она говорила, я знала, потому что все мамины учебники за четыре года выучила наизусть, что говорить о букваре?!
          В первые же дни с её подачи меня избрали старостой класса.Такая важная в моих глазах должность,кажется, сделала меня выше ростом,а выражение сосредоточенности на лице не уходило даже на переменах. Староста класса – это хозяечка, учительнице помощница, и я на страже порядка. От моих глаз и ушей не спрячется ни малейшее нарушение.
         
         Тряпка, мел, проветрить класс, выгнать всех на перемену. Более рьяного исполнения не могло быть. Когда учительнице нужно было оставить класс во время урока, она ставила меня около своего стола, вынимала из сумки приготовленную книгу, и я читала классу «с выражением», все слушали и сидели намного тише, чем на уроках. Было несколько умников, державших её в постоянном напряжении, и, поскольку она, по моим понятиям, нуждалась в защите, я пыталась справиться с ними собственными силами. Я умудрялась, не поворачивая головы, следить за сидящим сзади наискосок Фёдоровым, и как только считала момент созревшим, срывалась со своего места, выхватывала из его рук предмет отвлечения и помех, стукала его по спине для назидания и возвращалась на место с чувством выполненного долга. Я до сих пор поражаюсь деликатности учительницы, которая меня не останавливала, и терпению наших проказников, которые могли бы со мной рассчитаться по полной, но почему-то смирялись с таким положением.
          
      Сидевший рядом со мной маленький шепелявый Филиппов был мною прикован к месту. Этот мальчик в сером мундирчике, с оттопыренными горящими ушами вообще не мог сидеть спокойно, поэтому моя левая ступня всё время была на его ступне, как на тормозной педали, и как только  ситуация требовала, я жала. Бедный, бедный Филиппов, он шипел и брызгался слюной, но даже, когда приходила в школу его мама, высокая дородная женщина, я умудрялась с нею говорить таким строгим учительским тоном, что она, поражённая,поддакивала и  крутила ухо сыночка. Потом с нею тихо и долго о чём-то разговаривала учительница.            
            
       После звонка учительница с журналом под мышкой, цокая высокими каблуками, удалялась в учительскую - святая святых для учеников. И не даром, так и должно быть. Ведь в гримёрную артиста нет входа зрителям.
            
       Дома мне никто не говорил, что пора делать уроки, я их делала с наслаждением. За четвёрки не ругали, наоборот, бабушка не знала как меня успокоить и высушить мои слёзы, когда такое случалось. А вот первая пятёрка оказалась традиционным первым блином. Выписывали буквы. Это называлось каллиграфическое письмо. На тетради полосочки узенькие чередовались с двумя пошире, поперечные косые линейки задавали наклон. Писали букву « у », целую строчку. Помню до сих пор напряжение старания. Палочки отпечатывались одна в одну, как солдатики друг другу в затылок. Нажим был равномерным, волосяные лини волосяными, закругления как в прописях – не отличить. Я торжественно сдала тетрадь учительнице. И только дома вдруг поняла, что написала буквы не на узкой, а на широкой дорожке. Переплакав, я приготовилась получить заслуженную двойку.  С достоинством. Но в тетради красовалась большая красная пятёрка.
          
       Милая, добрая Роза Давидовна! Как много раз в жизни, пожиная плоды заслуженного успеха,  я вспоминала эту  поощрительную пятёрку, и она всегда порождала сомнение в действительности этого успеха.

      
               
                Аппендицит
      
     Моё самоуправство не могло продолжаться долго. Взрослые советовались, как меня обуздать, не травмируя, учитывая мои благие намерения. Но всё разрешилось само собой ввиду сложившихся обстоятельств.
               
     В конце лета родители с друзьями и родственниками поехали в Олешковский лес на воскресный день. Такие прогулки случались редко и были событием для детворы. Сначала добиралисьв порт, на речном трамвайчике поднимались по Днепру, сворачивали в приток, огромные ивы с обеих сторон отражались в воде и детское внимание переполнялось меняющимся пейзажем  и наслоениями маршрута.         
 
     Выходили в Цюрупинске и около часа шли по длинной кривоватой улице, увязая в песке. Сосны на опушке встречали как солдаты. Мы углублялись  в лес, взрослые оборудовали место для пикника, доставали еду, пересмеивались, шутили, а нам разрешалось осваивать пространство в пределах слышимого «Ау!». Малыши отставали и окапывались поблизости от стойбища, а мы, пятилетки-семилетки убегали искать таинственное.
         
     Как в нежном детстве Клён стал для меня  сущностью живого, так уже в сознательном возрасте Лес звал меня как мираж, как непостижимое чудо. Так позже заворожило Море, а ещё позже обескуражили горы. Мир неспеша открывался в своей многоликости и единстве.
         
     Олешкинский лес покоился на песчанных холмах, взбегаешь по хвойной подушке на вершину холма, а перед тобой новый холм. Мы нашли полянку, заросшую ковылём, прятались, догоняли друг друга, ловили, боролись. Вдруг резкая боль в правом боку согнула меня пополам. Нельзя было ни вдохнуть, ни крикнуть, кто-то позвал маму, она отнесла меня к привалу, я лежала, боль прошла, но бегать уже не хотелось. Взрослые между собой сошлись во мнении, что это аппендицит, и я запомнила.
          
     Осенью обострилось противостояние с папой. Я плохо ела. За столом папа хмуро посматривал на меня , как я одной рукой купаю ложку в супе, выбираю на кромку тарелки фасолины и кусочки лука, другой – подпираю голову, которая не хотела сама держаться. Уж он то знал цену еде, представляю, как ему было дико слышать про «нет аппетита». Он остерегался меня трогать при маме, но как-то в её отсутствие не выдержал, грохнул кулаком по столу: сядь ровно, убери руку, жри немедленно!
            
     Хе-хе! Это на меня-то кричать? Прибежала мама, стала разбираться, какая уж там еда! Я ревела, размазывая сопли, меня начало тошнить,  скрючившись на кровати я вспомнила про аппендицит. Скорая не сильно заморачивалась, может и аппендицит. Меня привезли в областную больницу, в боку при надавливании немного болело, но я, конечно, реагировала обострённо. От греха подальше меня оставили на ночь, с тем, чтобы утром оперировать.
          
     Я победила. Папа был посрамлён. В огромной палате меня уложили на койку. В полукруглой застеклённой арке над высокой филёнчатой дверью теплился свет из коридора, вокруг в полутьме стояли кровати, там посапывали чужие люди. До меня наконец-то дошло, что я тут одна и утром мне будут делать операцию. Но деваться было некуда. Бывают такие отрезки выбранных нами дорог, по которым можно только в одну сторону, хотя уже истерически хочется назад.
            
     Чуть свет, до работы (потому что работа не отменялась никогда), прибежала мама и стала меня  п о д г о т а в л и в а т ь. Она объясняла, что я не должна бояться, больно не будет, мне сделают обезболивающие уколы, и я ничего не буду чувствовать. Бедная мама, она, конечно же, хотела как лучше. Я довольно бодро зашла в операционную, но когда меня стали привязывать, я сопротивлялась как зверёныш. Мама об этом не говорила, я им кричала, что буду вести себя хорошо, что привязывать не надо, но меня просто никто не слушал, люди в белом делали своё дело, переговариваясь между собой, на лицо мне вдруг опустили что-то типа кастрюли с ужасным запахом, я успела понять и закричать: враги, враги, вра....
            
     Аппендикс мой удалили за пятнадцать минут, но долго откачивали меня от наркоза, так долго, что пришлось вызывать реаниматоров. Потом ещё работали какие-то проверяющие комиссии, потому что с детской смертностью в то время боролись серьёзно. Мама несла меня из больницы домой на вытянутых руках долгую дорогу, подвод уже не было, а такси были совершенно не по карману. Ещё месяц я бродила по дому согнувшись на правый бок, пока мама со мной не поговорила задушевно и не попросила разогнуться. Кушать меня никто не заставлял, кормили всем моим любимым. После зимних каникул я пришла в школу. Должность старосты уже была занята.
            
       Вскоре мне исполнилось восемь.Это всё ещё было детство,но уже  осознанное.Страдания взрослят, заставляют думать,пробуждают в нас  заветный луч внимания,направленный на наши мысли и поступки. 
    
       Пазлы детства сложились. Я была очень привязана к дому, обожала маму и не любила отца. Через отрочество, юность и зрелые годы протянулась долгая дорога обретения любви к человеку, давшему мне жизнь.