Жизнь устраивается.
Красноречием, как дядя, папа не обладал, и не ругался. Но когда после ночной смены шум и музыка из Шуркиной комнаты не дала ему спать, он молча вышел из дома, ткнул кулаком в оконное стекло, стянул платком окровавленную руку, и молча ушёл к себе. Через неделю Шурка выбралась. Незаметно собрала вещи, забросала их в кузов и исчезла навсегда, оставив нам большую окнастую комнату, ободранную и замшелую, но теперь уже нашу. Рассказывали, что квартиру она получила после двух ночей, проведенных в горисполкоме. Мама на радостях, преодолев фуликулярную ангину, наутро уже белила потолок.
Теперь по воскресеньям мы ходили проведывать бабушку и дедушку. Любой выход за калитку воспринимался мной как праздник. Переходили мостик, шли по колдобинам переулка, чинно здороваясь с соседями, сворачивали на бесконечно длинную, прямую Торговую, которая упиралась в Советскую, а там уже начинался асфальт, то есть – город. Вернее, тут город заканчивался и начинался пригород, окраина.
Я заглядывала в большие стёкла магазинных окон и ловила наше отражение. Мама, папа и я между ними, поджимаю ноги и висну на их руках. У мамы волшебное платье, губы накрашены и пахнет она духами. Папа вышагивает «как журавель»,- так мама говорит, - точно как дед.
На углу дверь в большой магазин, там всегда столько соблазнительных приманок: сыр, колбаса, халва и часто рядом стоит машина-фургон с большими буквами ХЛЕБ, и дядька торопясь несёт перед собой деревянную решётку с булочками, запах которых мы уловили ещё за квартал отсюда.
Впереди кинотеатр «Коминтерн» с огромной афишей у входа, там всегда толпится народ, одни стоят в кассу, другие стайками ждут, когда начнут впускать, а если сеанс заканчивается, из широко открываемых боковых дверей вываливает народ, и по возбуждённым и удовлетворённым лицам понятно, что им перепало немного счастья. Рядом симметрично изгибаются две лесенки, ведущие на таинственную галерею, и там - филармония, это слово по волшебству созвучно маминым духам. Здесь всегда праздничный шум, отголоски музыки, но мы проходим мимо.
Фасады домов на высоких цокольных этажах бахвалятся частыми вытянутыми вверх окнами. Редкие массивные двери чаще всего закрыты наглухо, вход в дома со стороны внутренних дворов.
Мы входим в ворота такого общего двора, где у каждой невзрачной двери, забаррикадированной перекошенными стульями, стульчиками, ящиками, шкафчиками, копошатся жители.
Дед живёт в глубине, надо пройти мимо самодельных разночинных сарайчиков и общей жутко воняющей уборной. Мой праздничный настрой сникает перед входом, я знаю, что сейчас придётся расплачиваться. Где-то внутри меня начинает закручиваться пружинка терпения.
В длинном узком коридоре горит тусклая лампочка на стене над столиком. Сбоку и сверху от лампочки засели подвижные тени. Дед встречает нас, он берёт меня за щёку длинными твёрдыми пальцами, говорит ласково: «а шейне мейделе», достаёт откуда-то приготовленный мне кулёк с конфетами.
Из своей комнаты выходит тётя Мина, очень похожая на деда, такая же худая и плоская. Папа сразу же выходит курить, а мама и тётя перекидываются вопросами-ответами ни о чём. Я очень хорошо чувствую натянутость между ними и подкручиваю свою пружинку.
Дед подталкивает меня к двери в бабушкину комнату: иди, Зиночка, поздоровайся с бабушкой. Отступать уже некуда, под его прикрытием я вхожу и окапываюсь возле двери.
Бабушка сидит на кровати. У неё паралич.Из круто согнутой спины набок повёрнута гладко причёсанная большая голова с гребешком в волосах. Один огромный глаз смотрит в сторону, глаз поменьше – на меня. Она что-то говорит, пытаясь совладать с неповоротливым языком. Дед ей что-то резко отвечает. Руки у неё на коленях трясутся, большие пальцы ногтём вжаты в ладонь. Дед пытается подтолкнуть меня поближе к ней, иногда ему это удаётся, но чаще всего пружинка моя не выдерживает, я изворачиваюсь и убегаю.
Обратно мы идём уже в темноте, сначала я иду, стараясь ставить ноги красиво, как мама, повторяя её походку, потом начинаю спотыкаться, и мама говорит папе взять меня на руки. Хоть папа большой и сильный, но я - то уже большая девочка, мне жалко папу, но ещё жальче себя. Там, высоко на его руках я засыпаю.
Сестричка
Родители спали в длинной узкой спальне на высокой музыкальной кровати с накрахмаленными занавесками. Пятилетняя разлука, умноженная на обиды и недоразумения, привела к отчуждению. Изменились самооценки, трещинки разочарования соединились в разломы неприятия. Они часто и громко ссорились, а то, что было скрыто от чужих глаз, тоже их не мирило, а разводило всё дальше. Мама не умела кривить душой, вряд ли бы она осталась в этом покосившемся браке надолго. Сестричка появилась на свет благодаря закону, запрещающему аборты. В маминой любви к младшей дочери всегда присутствовал процент, обусловленный раскаянием за то, что она этого ребёнка не хотела.
А девочка получилась – глаз не оторвать. И связала, склеила, зацементировала, определила этой лодке хоть и вынужденный, но достаточно устойчивый курс.
В окне солнце золотило бок кленового ствола, тонкая веточка пучком лимонно-жёлтых листьев гладила стекло. На кухне бабушка намеренно громко разговаривала с кошкой, стучала ножом по доске. Недавно она меня будила, но так не хотелось вылезать из сна.
-Бабушка, мне приснилось, или вправду сестричка уже родилась?
-Родилась, родилась,- бабушка улыбается сквозь ещё сердитое выражение лица,- эх ты, соня.
Начинается нетерпение ожидания. Ну раз она уже здесь, когда же я, наконец, её увижу? В школу – подожди, подарок – подожди, сестричку – подожди. Сколько ждать-то!
Младшие, братья и сёстры, как инопланетяне, вдруг появляются на обжитом нами пространстве и внедряются в него без спроса, взрывая своим присутствием установившийся уклад.
Уже год по двору, не разбирая, где мусор, где лужа, целыми днями ползает дядин Сёмка. Ему давно пора ходить, но у него на коленях слоновая кожа, и он на этих коленях с такой быстротой носится, что не заставить его встать с четверенек. Я придумываю ему преграды, заставляю ходить, превращаю его в человека.
Учусь пеленать и преуспеваю в этом женском умении. Качаю люльку, где теперь, после меня и Сёмки, возлежит сестричка, любительница поорать. Люлька – это деревянная кроватка на двух подпорах-коромыслах. Я раскачиваю всё сильней, стараясь перебить её рёв, упрямица перекатывается от стенки к стенке, но не унимается, и я упряма. Заканчивается это соревнование катапультированием. Каким-то чудом сестрёнка не долетает до пола, застряв между стеной и боком кроватки.
Мама всячески старалась показать мне, что мы с нею - одно целое, и вместе отвечаем за это новое существо, подчёркивала моё старшинство и внушала, что нуждается в моей помощи. И я в полной мере чувствовала себя старшей сестрой, мамой номер два. Это компенсировало потерю статуса единственной обожаемой. Но если я старшая и ответственная, так будьте добры слушаться!
Мой двор, мой клён, мои потайные уголочки, брошенные мной игрушки, вынырнувший из под снега чёрный деревянный казанчик, забытый под стеной сарая с осени – это всё моё, никто не смеет находить это и брать без спросу! Никто не смеет играть в конницу на мои грядках!
Чувство собственности. И по сей день, если кто-то подключается к начатому мной делу, оно перестаёт быть моим и становится мне неинтересным. Я готова была отдавать и дарить, но я не могла поделиться властью, хозяйкой я была, хозяйкой своей земли и своего народа.