Чтение.
В ту зиму мне исполнилось пять лет. Ёлка с Нового года достаивала до моего дня рождения, поэтому весь январь был сплошным праздником. На именины ко мне пришла Зойка с жёлтым глиняным цыплёнком в подарок. Она была важная и неприступная. Но уж как я её любила...
Её, и её коричневое школьное платьице с белым кружевным! воротничком, чёрный отутюженный передник с сердечком, и ... портфель, портфель с двумя отделениями, с блестящим замком, полным тетрадок и книг...
Иногда, после школы Екатерина Ивановна заводила её к нам делать уроки. Зойка читала «Родную речь», выполняла задание по письму в тетрадке с косыми линейками и решала примеры по арифметике. Я сомлевала рядом, пытаясь копировать её умения. Читать мне хотелось страстно, я могла уже складывать буквы в слова, но читать гладко, воспринимая смысл – не получалось.
Волшебная книга у меня была. Большого формата в твёрдой сизо-серой обложке с одноногим оловянным солдатиком и изящной танцовщицей на фоне сказочного замка. Там внутри была русалочка, дикие лебеди, огниво, Дюймовочка, Снежная королева, принцесса на горошине, гадкий утёнок и даже голый король. Почти на каждой странице были особенные картинки: волны завитушками набрасывались на утёс, плащ с плеча злой мачехи ниспадал длинными тонкими линиями и закручивался змеями по полу. Много-много позже я узнала имя художника. И сколько я ни встречала других прекрасных иллюстраций к этим сказкам, для меня «настоящий» Андерсен существует только в картинках Конашевича.
Понятно, что все эти сказки я знала почти наизусть. И очень любила делать вид, что читаю, особенно, если кто-то чужой был рядом. Обычно это были бабушкины заказчицы. Мне хотелось внимания и похвалы. Я брала книгу, устраивала её на коленях и начинала громко «читать», ловя ухом разговор и терпеливо ожидая, когда же на меня обратят внимание и начнут хвалить: ах, какая маленькая и уже читает! И зачастую я таки срывала аплодисменты. Но... однажды меня поймали. Потеряв бдительность, я заливалась соловьём, держа книгу вверх ногами. На этом показательные выступления пришлось оставить. Но почему, почему так хотелось похвалы?!
Амнистия.
Март – это уже весна. Но за окном непогода. Ветер треплет мокрые жалкие ветки. Мрачное небо, серый грязный дождь, слякотный день. Я сплю в своей новой кровати у тёплой грубы. Что-то мне мешает. Какие-то непривычные звуки. Я просыпаюсь: на фоне окна у торца моей кровати стоят обнявшись мама и бабушка, упёршись друг в друга лбами, и навзрыд плачут. На коленках добираюсь до спинки кровати, хватаюсь руками за никелевую перекладину и с перепугу присоединяюсь к ним. Из причитаний я улавливаю: что же теперь будет, что с нами всеми будет?! Мой рёв их понемногу выводит из экстаза, и мама мне объясняет, что случилось ужасное - умер дедушка Сталин. Из чёрной тарелки радио в большой дядиной комнате пугающе мёртво выталкиваются деревянные слова и опускаются тяжёлыми вздохами душераздирающие аккорды.
К вечеру в сплошном трауре наметились просветы, несущие что-то положительное. Прозвучало новое слово: амнистия, оно стало повторяться в разных словосочетаниях, и наконец я поняла, что из этого горя каким –то непостижимым образом приходит неожиданная радость - мой папа может совсем скоро оказаться дома, потому что грядёт амнистия. Вот уж когда худа без добра не бывает. И действительно, в мае мы уже получили телеграмму.
Папа едет.
Дядя недаром учил меня читать вывески. Когда принесли телеграмму я разобрала слова: Буду пятницу Москвы Целую Миша. До маминого прихода я стояла под калиткой, изнывая от нетерпения.
Папа едет!- потная, почти сомлевшая я ткнулась маме в ноги. – Едет, не проедет,- вдруг раздражённо бросила мама и простучала каблуками по дорожке к дому. А я осталась с зажатой в руке телеграммой, в которой расшифрованные печатные буквы ещё минуту назад кричали о наступающем счастье. Бесконечные пять лет непрерывного ожидания вдруг свернулись калачиком и жалобно тявкнули. Мир оказался непознаваем.
Ошарашенная, я поплелась в дом. Там громко разговаривали мама и бабушка. Мне было не интересно. Я просто сразу ощутила, что всё рухнуло. Папа ехал домой через Москву, он там на три дня остановится у товарища. Зачем ему Москва, если мы здесь его ждём. Или уже не ждём. Я впервые не понимала, кого любить, кого жалеть, кто хороший, а кто плохой. И не знала ещё, что мне готовится много лет такого невозможного выбора.