Октябрь 1992. Первые морозы и снегопады.
Редкое посещение родных пенатов.
Семейство в Москве. В останкинской квартире. Основная масса дел - там же.
На родине - не чаще раза в два-три месяца
Завтра - с утра на самолет и в столицу.
Следуя из центра, заскакиваю на Бумажную. Потешить беса тщеславия. Не тешил подлого уже с весны.
Перед бывшим одноклассником, а ныне спившимся слесарем Олегом Бабаянцем.
***
Уже с десяток лет ловлю себя на злорадстве перед Олегом. Мерзком, но неотвязном.
Вспоминается школьный активист Бабаянц. Покровительственная дружба со мной и постоянные нотации в мой адрес в части того, как нужно жить в школе. Чтобы быть хозяином положения, а не аутсайдером.
Постоянно вспоминается Дереник Асцатурович, отец Олега. Каждый раз со все большими симпатией и уважением. С точки зрения отца семейства. Понимающего, что такого благосостояния для близких, как полковнику Бабаянцу, мне, возможно, уже не создать.
И с легким юмором вспоминаются постоянные старания полковника оградить своего сына от дружбы со мной.
Обиды за много лет ушли бесследно. Юмор остался.
Но появилось и это подловатое злорадство. Злорадное ощущение своего нынешнего превосходства над бедным спившимся Олегом.
К тому же опухшая рожа друга отождествляется в воспоминаниях с директрисой 521-й школы, с директором 159-й, Адой Викторовной, «классной Валей», «Катей-хромой». Всеми, кто добросовестно пытался перевоспитать меня, помеху доброкачественному процессу в школе.
В эти моменты буквально слышу в своей голове собственный гнусный голос: «Ага, выгоняли! Сношали! За говно считали! А теперь что про меня скажете?! Опять Бабаянца порчу?»
И, ругая себя последними словами, ничего не могу поделать с этим навязчивым монологом.
С беспредельной гордыней милицейского следователя. Офицера! Юриста с универовским дипломом!!!
К другу теперь захожу и для того, чтобы покрасоваться.
Желая расслабиться и выпить после работы, нередко заскакиваю к Бабаянцу, живущему рядом с Кировским РУВД, на Бумажной.
Покупается водка. И это тоже символ благосостояния . Друг этой роскоши себе позволить не может. И пьет крепленое вино. «бормотуху».
С купленной водкой валю на Бумажную улицу. С тем же воодушевлением, как и в детстве. Когда бегал к своему солидному другу Бабаянцу, времяпровождение с которым сулило много интересного.
Двор образован корпусами рабочих общаг, наполнен бледными детьми и взрослой рванью. Тут-то смиряю шаги и напускаю на себя солидность.
Подъезд, воняющий мочой, несмотря на хроническую вентиляцию через выбитые стекла. Разломанная квартирная дверь. Вид у капитана-визитёра делается, наверное, не менее солидный, чем у былого полковника Бабаянца.
Дверь обычно открывает Любка.
Разведясь после десяти лет жизни и двух нажитых сыновей с Наташкой, Олег подобрал в родном мечниковском квартале неприкаяную дворничихину дочку с неизвестно откуда прижитой двухлетней Надей и начал с нею совместно проживать. Выменяв себе кое-как комнатенку в рабочей коммуналке на Бумажной.
На Любку я смотрю, как на папуаску. Она, бедолага, это ощущает, но ничего, кроме услужливости и предупредительности ко мне, не проявляет.
В комнате, с некоторой брезгливостью разместившись на засаленном диване, в ожидании подачи закуски, завожу беседу с Олегом. В основном говорю сам. Достаточно хвастливо.
Несчастный Олег, страдая от абстиненции и ч собственной неполноценности, внимает этой брехне с солидным видом.
Это прерывается лишь поданной Любкой закусью. В основном из рыбопродуктов, украденных заботливой дамой с рыбзаводика, где она кое-как кое-кем работает.
Видимо и семью все-таки тащит на себе она. Ибо бедный Олег за последние годы успел поувольняться «по 33-й» почти со всех окрестных предприятий. И «навару» с него маловато.
После первого стакана у одного купируется абстиненция, а у другого мания величия. Старый цветной телевизор с несветящимся экраном и модное когда-то бра с разбитым стеклом перестают вызывать какие-либо эмоции. Беседа старых друзей делается такой, какой она и должна быть между старыми друзьями.
Длится, пока Бабаянц не валится с храпом на все тот же засаленный диван.
Однажды после отключения хозяина я пытаюсь заключить бухнувшую Любку в непристойные объятия. Но та, отвергает сие самым решительным образом.
И лишь однажды, уже став «шишкой», делаю Бабаянцу больно. Так, что тот не может этого скрыть.
Нечаянно.
Сижу у друга после годичного отсутствия. Рассказываю, с солидным видом соучастника, о выборах Ельцина, о Чечне, о ГКЧП.
- Тут, вот, в Штатах я видел... – цежу с пресыщенностью в голосе.
- В каких Штатах? Ты чего, уже и там побывал? - Олег не может скрыть в голосе ахающего оттенка.
- А хули, проблема что ли?
Друг мрачнеет. Видимо этот факт в моей карьере уже не укладывается в его сознании.
Выпиваем еще по стакану.
- Слушай, Длинный, я тут сейчас на аккумуляторном заводе пристроился. Тебе для тачки аккумулятор не нужен?
Бабаянцу ну очень нужно хоть как-нибудь обозначить свою полезность и значимость. Хотя бы в части добычи «левых» аккумуляторов.
- Для какой тачки?
- Для какой, е* твою мать, для ельцинской!
- Да нет, для «жиги» или для «Москвича»?
- А у тебя что...
- Да я тебе не рассказывал. У меня же сейчас две тачки. «Жигуль» здесь, в Питере, а «Москвич» недавно купил, «сорок первый». Так тот в Москве.
- Ой, б***ь, ты даешь! - только и может произнести поверженный друг.
Приходится выпить еще по паре стаканов.
У раскисшего Олега наворачиваются на глаза слезы.
- А ведь я же тебя, Длинный, жизни, б***ь, учил.
- Учил, б***ь – вторю расслабленно и прочувствованно.
- А ведь я же тебя, б***ь, на этот е***ый юрфак сагитировал пойти.
- Ты, е***ый в рот, б***ь, сагитировал, а сам, мудак, не поступил. п***а ты, мариванна!
Друг раскисает совсем. Приходится влить в него еще стакан водки и переволочь на диван.
Не совершая посягательств на пьяную Любку, прощаюсь и ухожу.
Катясь ночными улицами, со всей возможной аккуратностью пьяного водителя, до слез жалею несчастного друга. Понимая, что тот действительно оказался тем, кто в свое время толкнул меня, длинного дурака, в нужном направлении.
А сам, весь из себя правильный и сознательный в юности, впитавший в себя каждой клеточкой мудрость отца-полковника в части победоносного движения по жизни, почему-то прожил жизнь не так.
Помню, как уже забуксовавший по жизни Олег, встретил меня с дембеля.
Как сагитировал поступать за компанию на юрфак ЛГУ. Мотивируя престижем и «крутизной» заведения.
Как я весь последний год службы штудировал школьные алгебры и геометрии, предполагая, в лучшем случае, плюгавенький технический ВУЗ и тупую колею советского инженера. Близко не помышляя об универовской «крутизне».
Как напрягал мозги с багажом вечерней школы «рабочей молодежи» и гулким звоном трех флотских лет. Резко взявшись за гуманитарную премудрость.
Как нагло прорвался на злосчастный юрфак через девятнадцать конкурентов на одно место. Не как Путин…
Как Олег Бабаянц, сагитировав меня, сам даже не стал подавать на юрфак документы…
***
Лихой занос машины по заснеженному двору.
Выломанная дверь подъезда.
Запах мочи.
Древние надписи на сексуальные темы. Более свежие аэрозольные и фломастерные на тему “heavy metal rock’а”.
Три звонка Бабаянцу.
Как всегда в дверях Любка. Несколько осунувшаяся и довольно трезвая.
- Привет!
- Здорово, Лучинский! Давно не было, проходи!
В комнате немного почище, чем раньше. Видимо разродились уборку сделать.
- А где сам-то? Работать что ли снова устроился?
- Лучинский, ты что не знал? Он же умер...
- Мы тебя искали-искали. В Москве по телефону сказали, что ты переехал. Рабочего телефона мы не знали. Так и похоронили. И сорок дней позавчера уже справили…
-… Он в тот день уже с утра был сильно датый. Ночью все не спал. Плохо ему было, а денег, чтобы еще взять, не было. Часа в три ночи пошел в туалет. Возвращается и упал на пол. Я к нему подошла, а он мне что-то говорит, что ему плохо. Поговорил немножко и умер тут же на полу.
Мысли застыли.
Что-то говорю. Ахаю-охаю. Отказываюсь от поминок-посиделок…
Ухожу, говно.
Даже не пожалев, говно, несчастную Любку.
Не стало человека, выведшего меня на мой путь…