Сигналить у ворот Труфанов поостерегся: тьма за окном, густая, как деревенские сливки, - хоть ножом режь. Но едва приотворил тяжелую, железную створку, стараясь не скрипнуть, на крыльцо выскочила Макарьевна.
– Ты что здесь так поздно? – окликнул Труфанов еще шепотом.
Старуха перепуганной уткой, бегущей от собаки, затопала к нему, переваливаясь, но скорости не сбавляя:
– Не загоняйте, Федорыч! Езжайте! К бывшему её, туда ушла!
– Вот как? – спросил, спокойно даже спросил, но тот час же почувствовал, как задергалась муторно и мелко щека. И до звона в душе стало пусто.
«Ушла, значит…» - повторил мысленно. И еще успел подумать, что совсем не знает, что же теперь делать.
Макарьевна уперлась тяжелой рукой в крыло и выдохнула:
– Мать Насти вашей приходила. Слышишь? Федорыч?
– Какая мать? – спросил растерянно, еще не вдумываясь.
– Так бывшего её, сестра… Твоя всполошилась, туда рванула, ты путь-то ей закажи к вам! Заберет девчонку, заберет. Детские какие пойдут. Опять же, может, и отец у Насти где есть. Ваша сразу туда. А детские нынче, да и по родам…Испугалась… А эти в крик, я насилу уложила. Вы езжайте, сами по-хозяйски…
Макарьевна вплескивала слова, неровно, дергано. Так выталкивает воду заржавелый кран летнего водопровода, застоявшийся без дела. Труфанов потряс головой, точно вода из этого крана в ухо попала. Разрозненные обрывки мыслей складывались с трудом, и картина выходила странная, неполная, но вполне возможная.
– Подожди Макарьевна, – прервал он поток междометий и эмоций – Тамара Олеговна туда чего кинулась? Из-за дочки?
Старуха замолчала, дивясь тому, что Федорыч за руль не
прыгнул, а выспрашивает тут и без того ясное.
– Так понятно, что из-за неё. Мать же, - поджала она губы.- Боится, поди, что заберут.
– Мать, – вдруг улыбнулся Труфанов, – так и записано в свидетельстве «мать».
И хлопнул широкопалыми ладонями, ухватив ночного мотыля. То, что было бабочкой, чавкнуло влажно. Мозгуй сбил с руки раздавленное тельце и пояснил:
– Не отберут, по всем документам Настя – наша. Ты давай к детям, я после домой увезу. Сверхурочные оплачу.
Отодвинул домработницу от капота и слегка подтолкнул к дому.
Но Макарьевна ушла не сразу, подождала, когда за поворотом скроются
огни хозяйской машины, и проворчала:
– Не отберут, ишь ты, прыткий, всяко может быть.
И зашаркала, неспеша, в дом.
*****
Качалась по полу длинные тени, абажур и маятник ходиков с кукушкой…Качалась молодая ночь за окном, то приступая к подоконнику еще прозрачно-слюдяной зыбкой синевой, то отскакивая прочь от света фар. Заметно тянуло наближающимся заморозком, стыло, неуютно…
Трое сидели за столом и молчали устало. Разом иссяк разговор, расшевеливший все, растрясший уже привычную тишину некогда звонкого дьяковского дома. Теперь сказать было друг другу нечего, но еще не расходились, будто боялись, что встанут, и качнется дом, как дно утлой лодчонки…Мишка глаз не сводил с побелевших Томкиных пальцев, намертво вцепившихся в край стола. Зверьком зыркала Ташка, и казалось, что в ней сейчас колобродит куда больше слов, чем в этих двоих оделенных речью и слухом. Катерина забилась в угол дивана, потерянная, как носок под кроватью.
Собственно, в том шторме, что трепал минуту назад уже не её и даже не Мишкин дом, она участия не принимала. Во-первых, потому что Мишка сразу её прогнал, а во-вторых, потому, что Томка остаться разрешила. И в-третьих, все услышанное надо было взвесить, а оно не желало взвешиваться.
С одной стороны, кем бы ни приходился Мише найденыш, разбивший Дьковскую семью, он, то есть она, не его дочь. Племянница. Всего лишь племянница. С другой, деревенские держатся за родство до абсурда. Ведь сестру же свою Миша не бросил! По-человечески все ясно и правильно. И, по высоким меркам, так и должен был поступать брат. Мама, безусловно, это бы одобрила и поддержала. Но время нынче другое. И парадокс его в том, что эти самые общечеловеческие мерки стали тесными, как жёсткий корсет. Их всё еще провозглашали, как истину, но никто уже им не следовал. И ничего, кроме лишних комплексов, эти мерки дать не могли. Да, правильно и верно любить ближнего своего, но если всех ближних любить… останутся силы любить себя? А для любой самодостаточной личности свойственна, прежде всего, любовь к себе… Нет, Миша не должен уцепиться за девчонку, он и сына-то не больно жаловал…Но кто же его знает? И тогда что? Тогда у неё выбора не остаётся – решение Мишки она примет. Ой, только б девочка нормальной была…. Хотя по закону наследственности и в третьем поколении, во внуках… Надо все это объяснить… Как?
Скрипнул стол, точно кто-то оперся о него рукой
– Я пойду, Миша. Ребятишки там…
Катерина прислушалась, голос бывшей звучал ровно, без истерик… «Уходи…уходи» - почти зашептала.
– Погоди, увезу. Поздно уже.
Глухо брякнули ключи, грохотнул поспешно отодвинутый стул.
Толкнуло в спину острое желание рвануть следом, перегородить дорогу… Но Катя тут же и осадила себя… Не возьмет Мишка, вот сейчас не возьмет.
- Кррааак – подала голос дверь…
Катя прислушалась и скользнула на кухню… Вот сейчас должны грохотнуть двери гаража, зарокотать мотор… Но…тихо.
- Ку-ку-ку – завелась кукушка так резко, что Катя вздрогнула. И только тут вспомнила про Ташку. Немая всё сидела за столом, точно приклеили её к стулу, таращила глаза бессмысленно, стеклянно, но по щекам, точно сами по себе, струились, отблескивая, влажные дорожки. Если бы статуя умела рыдать, это выглядело бы так же…щекой не дернув и рта не скривив…
И весь разговор вспомнился очень ясно. И Томка, и Миша, - они же и говорили так, будто девочка эта только его или её, а от Ташки, все, что надо было, чтоб подтвердила, она подтвердила , точно она уже и права никакого на ребенка не имела…Да, так это выглядело и слышалось из катюшкиного угла…
А ведь есть же этот Коротков, и если что, - вот вам и выход. Он дееспособен и, возможно, сам захочет воспитывать девочку. Катя приветливо улыбнулась то ли золовке, а то ли этому внезапному открытию.
***
Сентябрьская ночь дохнула волглой, ещё не колкой, но уже ощутимой прохладой. Тома передернула плечами.
– Ты бы хоть кофту какую накинула, – проворчал Мишка, – Погоди, куртку возьми.
Тяжелая кожанка, успевшая хватануть часть его тепла, скользнула на плечи.
– Не надо, – воспротивилась Тома.
– Грудь застудишь, – осадил муж.
И женщина сдалась без боя, потому что воевать не хотелось. Хотелось хотя бы минуту постоять на крыльце. А еще закрыть глаза и представить, что не было ничего: ни удара, ни его ухода, ни Труфанова. И на крыльцо они вышли так, Мишка покурить, а она поболтать, как сотни раз выходили, когда вечерние хлопоты были позади. Внезапная усталость заставила дрогнуть колени, точно и в самом деле перемерила Тома бесконечные тонны дел.
– Тихо так. – выдохнула она
– Ну да. – согласился Мишка.
И облокотился на перильца, совсем рядом. Он все еще ждал от неё каких- то слово, а более того, сам желал что-то сказать. Только что? Что на детей не претендует? Что жизнь у них теперь у каждого своя? И он мешать ей не собирается? Или что вот стоит сейчас рядом дурак дураком, и что с той самой секунды, как понял все и про девчонку, он и про неё – Томку - все понял? А что понял-то? То, что всегда знал?
Мишка глянул на жену.
– Ты молодец, Томка, молодец…
С чего «молодец», не стал объяснять. Да Томка и сама перевела:
– А я ведь почувствовала, что Настя - наша. Чужих берешь на руки – весело, радостно, и все, а она, как приросла сразу. И грудь ухватила, вот как Денька.
Тома выдохнула счастливо, руки вынырнули из под куртки, как будто собираясь подхватить теплое, родное детское тельце.
– Ташку жаль. – подняла она на Мишку взгляд. – Девчонка совсем.
– Жаль, знал бы, кто – удавил бы, – бросил Мишаня резко, но без глухой ненависти, что клокотала в нем когда-то, в Кураевке, словно о давно пережитом, и потому сам себе не поверил. Нет, не стал бы он сейчас давить никого. Что ж теперь, случилось так…
– Я пригляделась, похожи они… Только Настенка смуглявая, а мать…
– Какая из Ташки мать! – махнул рукой Дьяков, – Поревёт и забудет. Это так в ней бабье, ваше, инстинкт… Я все прийти хотел, Деньку повидать, но так все… К Мозгую в дом – не хочу. Там, наверное, дни определят, когда видеться, буду приходить, так чтоб забрать на час, на два, сколько можно погулять. На суде скажут.
– На суде, – повторила Тома бессмысленно, и сунула вдруг в руки Дьякову куртку, – Ладно, не увози меня, сама дойду.
– Постой ты! – вырвалось у Мишки.
И тут же рокотнул движок машины, будто не приближаясь даже, а мчась лавиной с гор, стремительно. Тома машинально шагнула к мужу:
– Саша…Саша это!
– Бух-бух-бух, – охнула калитка под мужским кулаком.
– Миша! Там закрыто, я же через огород шла….
И не дожидаясь, кинулась открывать, боясь, что вот сейчас Саша перемахнет через забор и…
Но Труфанов через заборы скакать не стал. Нет, обнял уверенно и жестко Томку, клюнул губами в горячую щеку:
– Домой не пора, солнышко?
– Пора, – согласилась Тома торопливо.
– В салон иди, тепло там.
Обернуться на Мишку она не посмела…
– Здорово, Дьяков – протянул ладонь Труфанов.
– Здорово, – набычился Мишка
– Вот что, Дьяков. Про вашу Санту-Барбару я в курсе. Но по документам, Настя – моя дочь.
– О как? – присвистнул Мишка.
– О как. И попробуй только сунуться. Я не тебя, я твою сестру в дурку упеку. Обещаю.
– Ташку? – Мишка отшатнулся. – Она-то тебе чем помешала?
Мозгуй качнулся на него, зажимая в угол
– Пока ничем. Завтра можешь забрать КамАЗ свой, к чертовой матери, фуру в придачу дам. И вали в город. Все.
– О как…– выдохнул Дьяков. – Все решил?
Но Труфанов уже не слушал, он сказал всё, что хотел.
– Да пошел ты со своим КамАЗом! – заорал Мишка, кинулся к воротам.
– Миша! – взвизгнула вылетевшая на крыльцо Катюшка.
Но машина уже сорвалась с места.
Дьяков тупо опустился на ступеньки…
– Всё теперь, всё.
– Что всё? – осторожно спросила подруга…
– Чемоданы пакуй, – буркнул Мишка и, не желая того, добавил,
– Чё-ё-ёрт, погано то как… Как же погано!
***
– Саш, что он? Что вы? – глаза Томки на миг стали ищущими, растерянными. Труфанов опустил тяжелую руку на её плечо, пальцы скользнули к шее:
– Ничего, КамАЗ предложил забрать.
– И что?
– Отказался.