Хмурое, холодное утро. В выстудившейся за ночь темной избе зябко. Все ещё спят, только бабушка на кухне, раззанавесив окно, растапливает печь. И когда ещё будет тепло и сытно: бабушке надо подогреть в большом чугуне воду для коровы, приготовить перед дойкой пойло. Потом, вернувшись с покрытым марлей ведром, она поставит в среднем чугунке картошку, которая будет хороша, горяченькая, в мундире, да ещё с солью и огурчиками, а, может, она сразу начнет готовить вкусненький картовник. Второй его плошки хватит и на обед, после куриной лапши, да вдруг дедушка прихватит по пути из ветлечебницы леденцов, дескать, лисичка прислала.
В лисичку Боренька давно не верит, год, как городской житель, он даже Деда Мороза хорошо знает, это его папка, устроившийся по приезде в город мастером в артель инвалидов. Их, слепых, одноруких или одноногих, после войны вон сколько, и на целую артель собралось, и на певческий хор. Только маме учительницей, как в деревне, школы не нашлось – принята на стройку канавы копать да трубы для какой-то "нализации" укладывать. И вообще в городе лучше, чем в деревне. Папка сказал, что со временем можно и квартиру с этой самой "нализацией" получить.
Зябко. А во двор хочется, больше терпежу нет. И чего такого вчера слопал? Высвободился из тяжелого дедушкиного овчинного тулупа, встал с пола. В темноте у печки ногами нашарил бабушкины резиновые галоши, вышел в сени. Дверь на улицу на тяжелом кованом запоре, зато дверь в хлев всегда приоткрыта – покосилась. В хлев и вошел, сразу дохнуло сеном, навозом, заблеяли овцы. Далеко идти Боря забоялся, как не наступить бы на что, сделал шаг, второй, да и присел на корточки, приспустив штаны на лямках…
Сегодня такое же хмурое, холодное утро, зябко. И когда топить начнут? Борис Иванович нащупал под диваном шлёпанцы и пошаркал к туалету.
То утро шестидесятилетней давности помнит, словно всё случилось вчера. Тогда бабушка вернулась с дойки, ругаясь, нашлёпала, откинув тулуп, по попе якобы спящего Борьку. Она же чуть не поскользнулась на его оставленном следе, хорошо, что удержала подойник. А что вчера делал Борис Иванович, что ел, хоть по попе шлёпай, совершено запамятовал. Ох, годы-годики! Да и шлёпать некому – остался один одинешёнек, без Валюши. За что такое наказание?
В тон печальным раздумьям погас в туалете свет. Теперь и телевизор не посмотреть неизвестно сколько времени. Нажал на кнопку сливного бачка и под шум водопада, очищающего кратер унитаза, пошлёпал назад на разложенный много-много лет диван в маленькой спальной комнатушке.
Да, канализация у него в квартире самая современная, о такой в городе той шестидесятилетней давности и не могли мечтать: унитаз с очень гладким покрытием и плавной геометрией позволял воде смывать любое налипание без остатка. Эту сантехнику в паре с умывальной раковиной и душевой кабиной купил ему в подарок на шестидесятипятилетие старший сын Дмитрий перед окончательным отъездом всей семьёй куда-то за Ханты-Мансийск, где будет заколачивать большие деньги и где прекрасная, как в столице, жизнь. Не считая, конечно, зимних морозов и летних комаров. Сын из подъёмных за переезд из Альметьевска, где работал в последние годы, оплатил и весь туалетный монтаж с устройством пластиковых стен и потолка. А на самом юбилее Дмитрий рассказал, как отец настойчиво рекомендовал ему поступить в нефтегазовый институт, а не в физкультурный, куда он, лыжник и велосипедист, стремился.
Вот о чем вспомнил Борис Иванович, завернувшись в одеяло. Да, он предвидел, что именно эта добывающая отрасль станет главной в стране. Не предвидел тогда лишь одного: другого экономического строя в иной, укороченной, стране. А тогда в деревне, в хмурое утро, думал про эту ему неизвестную "нализацию", которая принесёт в городе счастье его папе с мамой. Он там пожил немного, но в уголке, который родители снимали, им и вдвоём за занавеской тесновато, поэтому с весны Борю отправили к дедушке с бабушкой, обещая забрать к зиме, когда должна освободиться для них комната в бараке. А что это за барак, объяснил дедуля, сказав, что это как конюшня, только по обеим сторонам прохода вместо лошадиных человечьи стойла.
Но Борьке понравилось: уютная, в одно окно, комната, в шабрах много погодков-друзей, с которыми радостно бегать по коридору и между семью такими же длиннющими избами, кататься на санках или лыжах по склонам оврагов, между которыми и разместились бараки. Недалеко до завода, куда ради этого нехитрого жилья перешёл отец из артели инвалидов в мастера деревообрабатывающего цеха, а маму из трубоукладчиц перевели на курсы контролёров по сварке.
На следующий год Борис поступил в школу, до которой тоже рукой подать – через глубокий овраг по мосту, поэтому в деревню его отправляли всё реже и реже. Да и гораздо лучше в каникулы плескаться до посинения в Оке, потом греться, зарывшись в золотой песок, а ещё красногалстучная смена счастья в пионерском лагере. Так что на деревню у него оставался месяц, а когда поступил в техникум, то после первого курса выдержал у бабули всего три дня. С тех пор приезжал с мамой лишь на посадку и копку картофеля.
Как раз воспоминания о деревне оказались самыми яркими из его детских лет. И годы-то те, послевоенные, тяжёлые, но жизнь всё же текла счастливо. Появился на свет он в сорок седьмом, в самое голодное время, весом чуть за два килограмма, голову до года от слабости не держал, но ведь всё же вырос здоровым, грамотным, хорошо устроившимся в жизни.
Каковы бы ни были пороки цивилизации, продолжал размышлять Борис Иванович - вставать по-прежнему не хотелось, её преимущества никак нельзя отрицать. Взять, к примеру, компьютер с Интернетом, или ту же душевую кабину с бьющими даже с боков струями воды. Но в то же время в глуши, как в деревне его детства, куда электричество пришло лишь в шестидесятые годы, канализации и телефона и сейчас нет, как впрочем, теперь не стало и коров-овец, да что живности, школьников нет, поскольку нет уже детородных семей. Да-а, вот сколько «нет» насчитал. Словно та милая сердцу деревушка в другой стране, ещё не знающей прогресса.
И опять воспоминания. Первый класс, Февраль, лютый мороз. Боря собирается в школу, хотя все соседские мальчишки сказали, что сегодня не учатся. А Борька оделся потеплее, завязал тесемки у шапки, замотался в шарф по самый нос и бегом в школу. Там лишь старшеклассники. Может, вот такое упрямство и выделяло его среди всех бараковских пацанов.
Техникум, армия, где он, хиляк, повзрослел и окреп, про дедовщину тогда и не знали, заочный институт, мастер шлифовального цеха, механик. Он и при смутном новом времени не потерялся. Был начальником цеха, пока не разлаялся с новым исполнительным директором, зятем владельца завода. Не найдя больше работы, вернулся в цех, стал обыкновенным шлифовщиком на стареньком станке.
Вот такая его, Бориса Ивановича, простенькая биография. Он ни в коей мере не герой, наоборот, иногда трусоват, но не подавал виду своей боязни, неуверенности, старался казаться смелее, не спотыкаться на жизненных ухабах, не увязать в каждом болоте. Получилось. Уже без родителей из сносимого барака переехал с Валюшей в новостройку-девятиэтажку, жаль, что досталась самая верхняя квартира. Дочка Света с удовольствием, когда вдруг лифт ломался, скакала по ступенькам. Ускакала в железнодорожный техникум, теперь начальник небольшой тупиковой станции в Бурятии. Сын Дмитрий принципиально не пользовался лифтом, как же, спортсмен!
Третий год лифт вообще не работает после аварии со смертельным исходом, нужен полностью новый механизм, денег ни у ЖКО, ни у жильцов на него нет. Поэтому Борис Иванович, почти здоровый человек, не считая высокого давления и слабости в ногах, редко спускается на улицу, обычно раз в неделю, чтобы запасти продукты. К затворнической жизни приспособился: общается только с соседями по лестничной клетке, такими же пенсионерами, поневоле прикован к телевизору, единственным во всём доме выписывает районную газету. А ещё получает удовольствие от перелистывания книг из своей библиотеки, находя много такого, чего не заметил при первом прочтении. Когда устают глаза, когда отвратительно надоедает вредный ящик, просто предается размышлениям, словно какой древнегреческий философ. А что, чем не современная бочка его квартира, Борис-Диоген поневоле заделался искателем истины.
И вот до чего додумался. Каждая отдельная группа общества живёт теперь в своём мире, в параллельных, российских, но разных местах. Параллельные линии, запомнил со школы, не пересекаются. Так и жизнь Бориса Ивановича не пересечётся с линией Бориса Абрамовича, того, который Березовский. А другой по фамилии Абрамович, который Роман, так тот вообще совсем из другой экономической галактики.
В столице живут москвичи, не всегда русоволосые и голубоглазые, а "замкадыши", хоть и русоволосые и голубоглазые, но словно Москва от этого МКАДа как Луна от Земли. А солнце, хоть с маленькой, хоть с большой буквы, вообще светит на Канарах.
К Борису зашёл сосед, бывший заместитель начальника управления сельского хозяйства, рассказал телесюжет из Познера, похожий больше на анекдот. Премьер-министр, недавний президент, на вопрос про неработающие его национальные программы, в частности аграрную, недоуменно и обиженно ответил: ныне, мол, на селе как раз благодаря такой программе живут радостно. Про какое село он говорил, китайское? Он что, как и Рома, с другой галактики? Скоро, пошутил сосед-аграрник, двое русских из разных миров друг друга не поймут: «Моя твоя не знай!».
- Да, - согласился с ним Борис Иванович. – Мы давно со многими говорим на разных языках. Директор, собственник завода, уже не понимает ветерана-шлифовщика, коммунист – единоросса, президент – основную часть своего народа. А народ не может понять его. Вслух, если бывает показательный выезд в потёмкинскую деревню, болтает с ним о пустяках, в самом же деле заявляя пока немой, но яростный протест.
- Уже не немой, - возразил сосед, намекая на последние болотные события и усиление пока молчаливого и затаённого зла после принятия закона о митингах.
Тот безмолвный язык понимали жители одного мира, стихийно сплачиваясь пока лишь для молчаливого осуждения, но не принимали его в другом, олигархическо-чиновническом, которому без надобности разъяснения даже добровольных миролюбивых переводчиков.
К Борису Ивановичу заглянул и другой сосед, гораздый на политические споры-разговоры. Каверзно улыбаясь, спросил:
- Если с нас теперь будут драть ещё и за капитальный ремонт, которого всё равно мы в этой жизни не дождемся, как и восстановления лифта, это экономика или политика?
- Кому как, - ответил другой сосед. – Экономика, поскольку для богатых хитрецов будет хороший сбор со ста миллионов бедных. Если по сто дополнительных и даровых рублей в месяц с каждого, сколько же денег накопится для бесконтрольного распила! Это можно назвать и политикой, если те, кого верхи называют электоратом, не будут на всё молчаливо соглашаться.
- Я не стану соглашаться! Мне уже надоела кухонная пустопорожняя болтовня. Приступаю к действиям! – неожиданно для хорошо знающих его спокойный характер заявил Борис Иванович.
- Это как?
- Вот так. Напишу плакат, надену, как в Москве, белую ленточку и выйду на улицу. Пойду к мэрии. Думаю, ко мне присоединятся много недовольных!
- Я присоединюсь, - поддержал аграрий. – И белый шар надую!
- И я. А за участие в митингах, по новому закону, нас, Борь, не привлекут?
- Так мы же по тротуару пойдем, пока втроём. Какое же это массовое шествие. Да и сколько к нам людей присоединится? Мы же без предварительной агитации сторонников. Сами по себе.
На следующий день три приятеля с белыми ленточками, пристёгнутыми к старомодным плащам, с плакатом в руках Бориса «Мы за справедливость в политике, экономике и ЖКХ!», с двумя белыми шарами вышли на улицу. Прохожие удивлённо глазели, некоторые даже фотографировали эту необычную троицу, но присоединяться никто не решался. Вот-вот должна показаться площадь.
Товарищам навстречу уже мчался с сиреной и мигалкой полицейский УАЗик. Резко затормозил, двое в форме и с автоматами вежливо пригласили старичков в машину. Борис отрицательно замотал головой, у него один полицейский стал вырвать из рук плакат, второй пару раз умело ударил ветерана по ребрам. Согнувшегося от боли Бориса Ивановича вслед за двумя его соседями полицейские с помощью пришедшего им на помощь водителя впихнули в машину.
Несколько любопытных горожан сняли это интересное для них действо своими мобильниками. Мужику с портативной камерой один из полицейских пригрозил кулаком. Тот сразу спрятался за спины зевак.
Видео и снимки с задержания трёх старичков из этого небольшого городка попали в Интернет. Городок сразу прославился даже больше, чем солидная Пермь, где тоже задержали троих шествующих с белыми ленточками на якобы многолюдный митинг, этой троицей и объявленный. В Петербурге разогнали акцию памяти Майкла Джексона, на которой про политику не сказано ни слова. А про случившееся в Екатеринбурге ржали в рамблере: некто Ростислав Журавлёв вынужден в сопровождении нескольких полицейских (один в чине майора) идти на свою заявленную акцию, поскольку про неё забыл и подал заявку ради шутки (так называемый троллинг, то есть проверка на себе действий недавно объявленного закона о митингах). Ему стало неудобно, что отвлекает нескольких полицейских от важных (вдруг где-то кого-то грабят, насилуют, убивают) дел, и с середины пути стыдливо отказался от прохождения маршрута.
Через день тот городок снова засветился в Интернете и в некоторых газетах. Ясно, что в регионах получили из столицы указание жёстко отслеживать и пресекать инициативы граждан, вдруг случится митинг недовольных. И чем дальше место от областного центра, тем ретивее и анекдотичнее было исполнение пожеланий начальства. Но вот смерть в камере пенсионера Бориса Ивановича, фамилия его оказалась тоже Журавлёв, отнюдь не анекдот.
На присланных в помощь следствию видеороликах не было видно того, что Журавлёв агитировал прохожих идти с ним вместе к мэрии, зато как хорошо просматривались сильные удары высокого полицейского в грудную клетку слабого седого старичка.
Соседи по лестничной площадке и по камере рассказывали всем желающим о последней ночи их приятеля Журавлёва. Боль в грудной клетке Борис Иванович почувствовал уже в камере. Думал, что это от кулачных, словно кувалдой, ударов. Тяжко резко вздохнуть: лёгкие тут же упирались в ребра, если тихо кашлянуть – та же боль. Да и с сердцем что-то неладное.
- Вроде мне хреново, ребяты! Словно умираю. Втянул вот вас в такое дело. Вы уж извиняйте!
- Да ладно тебе, Борис Иванович. Теперь ты у нас будешь герой!
- Герой с дырой, - пришла на ум детская присказка. Что-то в последние дни часто на воспоминания тянет. - И всё же поступили мы, мужики, по справедливости. Пусть молодежь у нас, ветеранов, учится, - Борис Иванович медленно, осторожно, морщась от боли, повернулся на другой бок. - Если умру, то в другом мире мы все будем равны…
Товарищам казалось, что их приятель успокоился и заснул до утра. Оказалось – навсегда.
Следователь, узнав о случившемся, разорвал фиктивные четыре свидетельства подговоренных им горожан о якобы уговорах ныне покойного идти с ним на митинг к мэрии с призывом свержения президента и правительства.
Ранее спокойный городок бурлил. Здесь только однажды, ещё в первый ельцинский год, небольшая толпа рабочих с оборонного завода пришла к мэрии требовать свою зарплату. С тех пор было тихо-смирно. Возмущение не заходило дальше трезвых кухонь, дымных курилок и пьяных застолий.
Теперь имя Журавлёва было на слуху. Как и ожидание дополнительных коммунальных платёжек и других не народом запланированных дополнительных трат. Похороны состоялись на пятый день – дочь ждала брата, забравшегося на самый север Тюменской области, откуда только самолетом можно долететь.
Катафалк в сопровождении огромной процессии горожан медленно ехал как раз по тем улицам, по которым в последний раз шел Борис Иванович. Перед площадью автобус с траурной полосой остановился. Мимо зданий полиции и мэрии гроб решено нести в полной презрительной тишине на руках.
- Тишина всегда обманчива.
Многие услышали эти негромкие слова участника Великой Отечественной войны, проживающего как раз в той девятиэтажке.