Вы видели, как распускается цветок одуванчика?..
Так же медленно вставало из-за правой кромки бора заспанное
солнце. Вначале тёмный лес окрасился розовым цветом, но, по мере восхода, сосны вспыхивали, как зардевшиеся барышни, отражая на всю округу его сияние.
Деревня наша тянулась вдоль самой кромки бора, огородами упираясь в заросли ракитника, оттого и получила своё название – Ракиты.
Первыми от восторженного забытья очнулись петухи, истошно загорланив, перепугали кур. Нехотя забрехали собаки, замычали коровы,заскрипели замёрзшие за ночь петли на входных дверях. Потягиваясь и зевая до хруста, хозяева выходили на свои подворья.
И этот воскресный день, в который мы ежегодно «провожали зиму», начинался с обыденных крестьянских забот.
Морозный воздух постепенно насыщался запахами из печных труб и приоткрытых сенных дверей. В домах разогревали вчерашнюю снедь, нарезали солёное с чесноком сало, выпивали по первой.
После очередной опрокинутой стопки народ начал подтягиваться на поляну. Она образовалась на пересечении нижней улицы и дороги, как бы стекавшей с верхней части деревни.
Там уже толпились односельчане, шныряли мы – ребятишки, обмениваясь карамельками и фантиками от дорогих конфет.
Центром праздничных действий были «гигантские шаги». Установили их ещё летом.
На вкопанное высокое бревно приладили колесо от телеги, к нему привязали две толстые пеньковые верёвки, нижнюю часть которых завязали петлёй. Два человека, продев ногу каждый в свою петлю, свободной ногой отталкивались от земли и взлетали. Чем сильнее и дружней они старались, тем выше и дольше продолжался полёт.
Переодетый в девицу, размалёванный до неузнаваемости, парень набил соломой надетый поверх одежды невероятного размера бюстгальтер и гордо вышагивал у «гигантских шагов», выкликивая себе поединщика. На него указывали пальцами, крутили у виска,кто-то крикнул:
– Серёга, ну ты – вылитая Фёкла!..
Толпа загудела.
– Точно Фёкла!.. Ага, Фёкла и есть!
Вновь хохот, издёвки.
Вдруг, словно из-под земли, перед Фёклой появился «кавалер» – разбитная бабёнка с нарисованными усиками и синяком под левым глазом. Но самой важной деталью её «кустюма» была колоссального размера морковка, торчащая из прорехи.
Шутки, смех и недвусмысленные намёки в адрес яркой парочки сотрясали округу. «Ненаглядные» оседлали «гигантские шаги» и начали гоняться друг за другом, взлетая над толпой. При этом их навесные украшения проделывали такое, что стоявшие вокруг смеялись до слёз.
– Серёга!.. Бойся морковки!.. А то…
И выразительными жестами предсказывали его горькую участь. Вместе с улюлюканьем односельчане выдыхали застоялый запах сивухи. Пары; быстро поднимались вверх, растворяли облака,освобождая дорогу солнечным лучам.
Чуть в стороне от основной толпы стояли полукругом молодки, сходу сочиняли и, стараясь перекрыть гомон толпы, выкрикивали частушки. Выходило не очень складно, но весело:
Не кума за кумом скачет –
Это чёрт на кочерге!
От обиды горько плачет.
Не поддался ей Сергей!..
– Штойте!.. Штойте!.. – прошамкал, пробирающийся через толпу, дед Ярыга.
Односельчане расступились, освобождая дорогу известному в деревне балагуру, общими усилиями остановили летающую парочку,и все уставились на деда.
Наконец, он допыхтел до намеченного места, с великим трудом снял с головы корзину и бережно поставил к своим ногам.
– Вот!.. – выдохнул он, вытирая пот с лица, выдержав паузу, повторил.
– Вот, щем Вешну вштрещать-то надо!.. – Снял с корзины тряпицу, достал и поднял над головой, чтобы видели все – петуха и курицу.
– Ну-у-у?! – загудели со всех сторон.
– Щаво ну!? – возмутился дед. – Петух… он завшегда зарю вштрещает… вот пущай и Вешну вштретит!..
– А кура-то зачем?! – недоумевали односельчане.
– Защем, защем, щтобы петух не шкущал! – ощерился дед беззубо. – А ну-у-у, рё-ёбя-а-а!.. – подозвал он стоявших рядом мальчишек. – Примаштрящьте её на верхотуру!.. – И подал им корзину.
Ребята быстро построили «живую» лестницу, один из них взобрался наверх и куском вожжины привязал корзину в центр колеса.
Дед Ярыга отступил несколько шагов назад, оглядел сооружение,одобрительно кивнул, выругался, плюнул себе под ноги, перекрестился и выдал:
Эх, прощай худая жишь…
Зима, помирать ложишь!
Наш кощет вешну хощет,
А на зиму и не зашкощит!
Выпалил на одном дыхании, при этих словах сам приободрился,в глазах забегали весёлые чёртики, с неожиданной ловкостью подскочил к стоявшей поодаль бабёночке и хлопнул её пониже поясницы.
Она не осталась в долгу и так двинула старика, что он улетел в толпу, повалив несколько человек, потеряв в полете пимы и шапку, но остался доволен. Ярыга, очевидно, давно хотел потрогать эту «пышность».
Вновь началось движение, петух в корзине встрепенулся, захлопал крыльями и, ошалев от открывшегося ему вида, истошно закричал. Вконец потеряв свой куриный рассудок, протяжно и дико вторила его подруга.
Девчата, на время забывшие свои обязанности, дружно отчеканили новую частушку:
Петух курицу топтал,
Что-то на ухо шептал.
Кура гузкою крутила,
О стыдливости забыла!..
Вдруг из толпы вывалилась очень толстая баба, каким-то чудом прошмыгнула под летающей живописной парой и прижалась к столбу.
– Это мои птицы!.. – завопила она истошно. – Верните!.. Щучье племя-а-а-а!..
Но никто не обращал на неё внимания.
Она с диким выражением лица завопила:
– Ну, я вам веревки-то отрежу!.. – И стала шарить по карманам своей необъятной душегрейки. Затем погрузила руку в пазуху, где можно было спрятать четверть самогона. Ища сочувствия, повела крупной головой со щёлками глаз по лицам односельчан, но народу хотелось зрелищ. Отчаявшись, она набросилась на столб. Чтобы ухватится повыше, прыгала, но каждый раз, словно подтаявший
лёд по стеклу, скользила вниз.
Измучившись – но отступать, как видно, было не в её правилах – к изумлению и восторгу публики начала сбрасывать с себя одежду, пока не осталась в длинной хорошо отбелённой сорочке. В таком виде она возобновила свои попытки взобраться на столб, но никак не могла перелезть через своё пузо – оно словно приросло к столбу, не позволяя хозяйке подняться выше себя.
Чтобы лучше рассмотреть происходящее, я взобрался на брёвна: их недавно привезли с делянки. Запах свежеспиленных сосен приятно щекотал в носу, но при этом разбудил во мне острое чувство голода. Совсем было собрался идти домой, но меня окликнули мальчишки с «верхней» улицы, и я побежал со своими приятелями.
Умыкнув с конюшни сани, ребятишки от мала до велика дружно тащили их в гору. Там всем гамузом, разряженные в самодельные костюмы из высушенных тыкв, листьев осоки, вывернутых наизнанку полушубков: разбойники, лешие, филины, русалки, медведи – повалились в плетёную кошеву, кто-то крикнул:
– Понеслась веселуха-а-а!..
Стоявшие сзади на полозьях и уцепившиеся по бокам резко оттолкнулись,
и сани ухнули под горку.
Морозный ветер ударил в детские рожицы, размазывая по щекам
слёзы и сопли.
– Расступись село, детям весело!..
Летели, наращивая скорость, свистящие, гикающие сани, взвизгивая на кочках.
Прохожие отскакивали в сторону, заваливаясь в подтаявший снег, грубо ругались и грозили кулаками. Заливистым лаем провожали сани цепные псы, а собаки, свободные от «оков», бежали рядом,высунув языки. Их глаза сияли радостью, всем своим видом они показывали, что мы – одна компания!
Такой яркой и громкой оравой мчалось до самого леса… моё детство.
Солнце прокатилось по небосклону и, как всегда, стало опускаться
за левый край нашего бора. Праздник затихал. Нас по одному стали зазывать домой.
После «дежурного» ворчания матери и долгожданного ужина, я прошмыгнул в спальню, взобрался на высокую панцирную кровать.Постель была холодная и оттого казалась влажной. Пытаясь согреться, свернулся калачиком.
Сквозь выбитые затейливым узором занавески бледнела и вздрагивала луна, с улицы доносились девичьи голоса. Сельская молодёжь ещё долго будет бродить, распевая песни.
Голоса становилисьтише, тише… Луна расплывалась большим белым пятном, и я растворялся и уплывал в этот белый свет.