День тишины или Этот очень странный тип...

                Р О М А Н - П Р И Т Ч А


Нет, нет, ты, конечно, не бандит с большой дороги и не полицейский, это было бы слишком. Но ты - это я, только в другом формате. Это так. Вот откуда эта непонятная симпатия с первого взгляда... Чем ты занимаешься для денег, не знаю, вообще-то, мне это почти неинтересно, но для души - тем же, что и я, мы оба служим адвокатом дьявола. Иначе вряд ли бы случилась эта булимия. Мы с тобой одного племени, да. Это так же верно, как и то, что мы никогда не сблизимся настолько, чтобы сказать это прямо друг другу. Мы во многом похожи с тобой - говорим без умолку, если есть хороший слушатель, говорим сами себе, в сущности, потому что ни к кому не обращаемся. И всегда перед нами одни и те же проблемы, хотя ответ на них мы выучили наизусть давным давно...
      Ты принадлежал мне, главным образом, чувством, не разумом. Всё во мне радовалось столь близкому существу, но вся твоя сущность как бы говорила о скорой и неизбежной утрате. Иногда нам обоим становилось немного старшновато, и чтобы положить конец нашим фобиям, мы решили связать друг друга узами взаимного согласия, священного договора. Клятва была принесена немедленно - ты швырнул мне признание в лицо, как перчатку и чуть не вывалился из машины от смущения. Я тоже была порядком взволнована, но всё-таки пересела за руль и ускорила ход, как если бы нарастающая скорость могла уменьшить пафос происходящего и снизить градус запредельной торжественности момента. Ты сказал мне, чтобы я повторила клятву дважды - наверное, из боязни ослышаться, и непоправимое свершилось - с этого момента отречение стало невозможным, неуверенность категорически упразднена, должок бы взыскивался до полного истощения сил. За всё теперь предстояло платить красную цену.
         Ладно, так и что же с тобой произошло тем странным утром, когда для нас началась вечность? Кого ты спас от самоубийства, разбив в дребадан свой новенький мерседес? Эта история при всей её странности проста, потому и вызывает до сих пор оторопь, стоит только об этом снова подумать. А ведь я видела твоё лицо в тот момент во всех подробностях, твои щеки были будто из вымоченного в молоке теста, и я думала тогда, что для удара молнии не существует специально отведенных мест - рай может начаться на некоем километре простого загородного шоссе. Сначала мы поздравили друг друга - ты меня, а я тебя - со знакомством и расстались в наилучшем расположении духа, но через час снова встретились. С величайшей нежностью друг к другу мы напились, эта бездонная попойка сблизила нас настолько, что мы решили и завтра не расставаться. Иногда ты начинал бредить наяву и звал меня с бой, на поиски отчизны Высшего существа, однако скоро соглашался, что пока, в эпоху полной неопределенности, лучше всё же держаться уровня моря и, может быть, полезнее узнать, здесь и сейчас, как называются обычные деревья и цветы. Ты с той первой минуты и до конца наших отношений всё время старался сохранять позицию превосходства, и это из тебя уже невозможно было выбить - глядя в твои лучистые глаза, можно было прочесть живое воспоминание о давно ушедших мирах - безнадежно влачившихся где-то у тебя за спиной. Тебя мне, возможно, и удалось бы притеснить, но подавить эти бесконечные миры, являвшиеся как бы неотделимым приложением к твоей персоне, нечего было и помышлять - как объяснить тебе, что Восток, на который сейчас все поголовно набросились, как пожизненно заключенные на ничейную женскую плоть, это всего лишь сумма всевозможных недоразумений, вдруг забурливших в уравновешенном мозгу западного человека. Ты говорил в такие минуты сухо, не предполагая никаких возражений, так обычно разговаривают с военнопленными. Однако после этой моей реплики, сделав вид, что смутился, ты дал обещание впредь изъясняться политкорректно, учтиво и повторять на ночь выученные наизусть цитаты из мировых классиков, однако, что было очевидно, в глубине души воспринял мои увещевания, как злословие на горячо любимую тобой сторону света. Я ощутила своё полное бессилие и вообще забила на эту тему, однако восточный мираж вряд ли дал трещину. Я уже догадывалась, что за фрукт ты бываешь, если чуть-чуть против шерсти - мне не следует показывать свои уязвимые места, а то ведь ты не преминешь при случае вонзиться в них зубами. Но и ты был, в каком-то смысле, подранком - когда в твоей душе вновь открылось вечно кровоточащее чувствилище, которое ты время от времени весьма искусно маскировал, мы исцеляли друг друга взаимной искренней привязанностью. Я восхваляла твою исключительность, которую впрочем ты и не собирался утаивать, отыскивая в тебе всё новые и новые поразительные отличия, а ты стремился к абсолютному подобию, которого, на мой взгляд, и так было сверхдостаточно, и всё это нас сближало и разъединяло одновременно. Никакая обыденная человеческая глупость не могла бросить тень на наш священный союз. Когда мы бывали где-то вместе, и кому-то слишком наивному приходило в голову неотступное желание соблазнить тебя здесь и сейчас, я никогда не начинала тут же на твоих глазах флиртовать с каким-нибудь твоим другом. Просто у меня как-то кстати обнаруживались неотложные дела, ради которых можно срочно уйти по-английски, чтобы на завтра скромно повиниться за невежливость; тебя трогала до слёз моя искренняя и смиренная интонация, и ты был откровенно рад, что я так уже привязалась к тебе, едва ли не ползла во прахе, однако строго соблюдала заранее определенную дистанцию. Хрупкость и неуверенность отношений тебя бы оттолкнули в любом другом случае, но здесь, в нашей ситуации, именно такой стиль казался наилучшим предвестником счастливого и прочного будущего... Этим всё  и кончалось - никаких разборок и обид, тем более что ты был из тех, кто предпочитает женщин, которых выбирает сам, всё остальное просто не в счет, так что мой уход был нужен для того лишь, чтобы не конфузить слишком чувствительных леди, которым ровным счетом ничего, в этом смысле, не светило. Ты не знал тогда, как, впрочем, и я, что нас уже давно без нас выбрали. В большом городе люди способны исчезать, как тени на солнце - тихо и незаметно, но и появляться они могут внезапно и словно ниокуда - вот так ты ворвался в мою  жизнь и судьбу, выхватив меня в тот роковой момент из костлявых рук вездесущей дамочки в белом. Эту истину мы будем постигать долго и мучительно. Ну скажи ещё раз то, что уже стало навязчивой идеей и никак не вышибить из моей головы: "Сделай это ещё раз, чтобы мы снова могли начать всё сначала..." Так-так, значит ты опять согласен? Как ты, однако, опрометчив! А вдруг придется держать слово? Да и машины с тех пор очень подорожали. Мы успешно провели первый забег, и всё, что случилось тогда, в те первые времена, уже предвещало абсолютно всё, что произойдет в нашем дальнейшем будущем. Итак...
       Ты уже не боишься раствориться или исчезнуть в личности другого человека? Или всё же ещё рано повторять тот экстремальный эксперимент? Лучше бы немного подождать. А чтобы не сильно скучать в ожидании, можно ещё раз обо всём подумать в тишине.

1.

Случалось так, что мне казалось - до следующей минуты не дотянуть. Лучше было бы покончить со всем сразу, чтобы не поддаваться соблазну искать какое-либо другое место, где всё тихо и скромно, и откуда всегда уходят молча и незаметно. В иных случаях длить свою жизнь это подвиг, надо быть просто героем, чтобы делать это вопреки всему. Но тот, кто ропщет, жалуется на свои муки по сути никому, уходя навсегда в полном неведении, мне всегда будет ближе. Господи, зачем ты меня покинул? Это самые дорогие слова на свете. Нет, извините, опять на меня нашло. Конечно, можно сказать по-современному: ты не ангел, это очевидно, но не будем мелочиться, за всё ответишь потом и сразу, на кресте. Однако! Нет, категорически не стоит нахально взбираться туда, где место уже давно и надежно занято. Только не думайте, что это преувеличение. Ни в коем случае. Просто немного отвлекаюсь, есть такая пагубная привычка. Но не всё пагубное надо исцелять радикально - иногда исцеление как раз и приносит гибель, это как спекшиеся легкие чахоточного больного - при исцелении высыхают. Итог понятен. Итак, день тишины нужен для раздумий - думы о былом это всегда прекрасно и поучительно. Но как только мой внутренний взор обостряется, я тут же обнаруживаю, что у меня поблизости куча мерзопакостных врагов, их отвратительность тем гаже, что все они делают ставку на мою врождённую глупость. Как это надоело! Но если такое повторяется неоднократно, не следует паниковать, надо лишь вспомнить о том, что рацио придумано вовсе не потехи ради, и что бог случая это вполне свой человек. Он понимает и надеется на взаимность. Однако вот удивительно: больше враждебности почему-то исходит как раз от тех, с кем вообще не знаком или знаком очень приблизительно. Вот продавец в магазине, из отдела, в который я никогда не заглядываю даже, громко шепчет при моём появлении: "Эта тощая дрянь... Как я её ненавижу!" Что мы не поделили? Я понимаю, взбесить можно и сонную тетерю, чем? Ну хотя бы веселым лицом. Но я никогда не хожу по жизни смеясь, так только, слегка улыбаюсь, чуть-чуть, почти незаметно. Но и этого бывает  достаточно. Вы скажете, случай пустяк. Ну да, однако из пустяков, в конце концов, и состоит большая часть нашей жизни. И пустяки как раз надолго создают нам настроение. Занозой сидит бессмысленное  недоумение - ну почему? за что? А на улице какой-то прыщ, идя рядом с другим таким же прыщом в диалоге: "Глянь, вон та ничего!" (Это не слышно, но легко вычисляется по ответу, который уже прозвучит, когда мы поравняемся): "Да ну"... Какого черта вообще комментировать прохожих? Что за идиотская привычка? И об этом можно взвинчено думать целых пятнадцать или даже семнадцать минут. Задним числом понимаю, надо бы так: коротким ударом в печень сбить с ног нахала, чтобы не данукал впредь прямо в лицо проходящим людям, а второго типчика, потому что виноваты оба - ведь это старинный прикол, нагнать неминуемо, хотя он уже пустился во все тяжкие, и сурово толкнуть под колёса пролетающего мимо байкера. Но время упущено, они уже заняты другим, а дурной осадок остался. Однако есть вещи и посерьёзнее, вот хотя бы дружба. Принято думать, что это всегда хорошо. Ан нет. Добиться её бывает непросто, но когда она уже идёт, и вы повязаны крепкими узами почти на века, попробуй, вырвись на свободу! Не получится, в большинстве случаев, так и будешь терпеть до опупения. Они, эти "друзья", которых не знаешь, куда послать, никогда не придут к вам в нужный момент с вопросом: как дела? не собираешься ли свести счеты с жизнью? Нет, даже не надейтесь на их приход в такие минуты, но они обязательно заявятся, да ещё с целой компанией, когда вам хорошо и весело, и никто третий лишний вам совсем в этот редкий момент счастья не нужен. Ну а родные? Они-то как раз наоборот! Они точно знают, какие слова нужно сказать в каждый конкретный момент, чтобы убить наповал или хотя бы вызвать инфаркт. Ещё когда набирают номер твоего телефона, они уже заранее выпускают пулеметную очередь негатива в нужном направлении. И редко промахиваются, почти никогда. Подобное злодейство трудно обсуждать, но вообразить можно. Так и где же тот бесценный единственный друг, который всегда кстати и ради которого даже можно спать на голом полу, отдав ему свой единственный спальный диван на всю ночь? Ищи днём с фонарём. Примириться с этой наглой очевидностью непросто. Ты это всё отлично понимаешь, потому что когда-то тоже хотел стать писателем, инженером человеческих душ, но задумчиво приостановился на уровне техника, сказав, что тиражи с тремя-четырьмя нулями самых первых книг никого не должны вводить в заблуждение. А сочинять одной левой "черную серию" ты как бы и не можешь себе позволить. Но разве это объяснение? Сейчас вообще всё плохо продается, даже раритеты в виде вынутой из архива насквозь пронафталиненой совести, во всех сферах перепроизводство ненужного хлама, этот хлам завалил всю планету, и люди просто не видят за его горами, что в мире вообще есть стоящего, за что можно платить свои кровные и даже стоять всю ночь в очереди. И потом, люди стали больше экономить, что тоже абсурд - деньги со временем возрастают в объеме только на поле чудес. Ну а книга не колбаса, одну и ту же книжицу может прочесть тысяча человек, если будет такое желание.. Тогда зачем большие тиражи? Хватит и малых. Кому надо, тот найдёт. Но тебя эти аргументы не убедили. Я даже не стала пускать  в ход тяжелую артиллерию насчет того, что гений рождается только и только в освобождающей от плена суетного нищете, а боль - его единственно верная на всю жизнь возлюбленная. Ах да, ты испугался грядущего эшафота - логика банальная: раз кто-то возвысился своим талантом только, то почему бы его не наказать публично в назидание народам древности? Всем видно, это всегда поучительно. Публичное наказание устойчивых политиков радует толпу до жгучих слез, но талант на эшафоте - это ещё и эстетика. Здесь можно смаковать каждую деталь - трагедии в семье, в личной жизни, перипетии в профессии... А если ещё привлечь и церковь, то вообще можно смело разводить большой костер прямо посередине главной площади. Аншлаг гарантирован. Оглядываясь в прошлое человечества, таких костров можно насчитать прилично, можно также поискать под мостами, где истлевают под огромным лопухом или бывают обгладываемые раками тела этих несчастливцев. Но что-то не слышно, чтобы хоть один издатель кончил жизнь таким вот образом.
           Итак, пришло такое время, что невозможно было уже представить, как мы могли ещё совсем недавно, как совершенно очарованные странники, нежно обнявшись, с ребяческой пылкостью вспоминать прошедшие тысячелетия, ты Китай и Индию, а я - Венецию с её вездесущей водой, смешением водоплавающих жилищ, где вовсе не нужны детские колыбельки, раз весь дом качается на волнах... Наш священный союз всё это время покоился на простых и понятных принципах - мы предпочли безоговорочную верность из обоюдной ненависти к метаниям и бессмысленным переменам, которые по сути ничего не меняют и лишь создают утомительное ощущение хаоса. Буржуазный адюльтер ты вообще презирал.
          Однажды ты сказал просто и решительно: "Я выхожу из игры. Не хочу никому быть обузой. И какой смысл вот так вот сидеть дальше? Ну просидим до шестидесяти с гаком может быть, и что? Чтобы потом с вершины нашего опыта разглядывать пройденный вместе путь, обсуждать каждый случай, когда между нами пробегала черная кошка, а проблема-то была на пятачок, вспоминать ухабы и перелески, где чуть не сбились с пути, но, в конце концов, все превозмогли и победили. Или нет, наоборот, мы будем ломать голову - как мы вообще смогли столько времени терпеть друг друга? И не смотри на меня так, будто я завтрашний бомж или занимаюсь противоправной деятельностью. Да, я тот, кто был убит ещё до пожара, и который после всего этого ещё и застрелился на пепелище. И пусть мой гроб опустят под проливным дождем в насквозь промокшую землю.." - "Ну хватит болтать!" - сказала я сердито, но ты уж завелся, так завелся: "Вот-вот... Если хочешь, я оставлю прощальное письмо, в котором признаюсь в семи убийствах и в том, что даже убил своих родителей, и они в свой последний час с ужасом увидели крушение всего, что было оправданием их жизни... Нет, лучше я чистосердечно напишу, что все мои дела - полная липа. Представь себе, что я существую где-то там, за пределами жизни, за пределами смерти, и у я меня больше нет ни имени, ни совести. Ага... Молчишь? Мои слова уже утратили свою прежнюю волшебную силу? Ладно, согласен, я полный идиот. И вообще, я нечитабельный автор..." Я недолго думала и сказала: "Ладно так ладно. В конце концов, иногда простая случайность приводит к безумию, если человек не может найти в своей душе ни капли покоя, но ты же не позволишь себе..." В общем, финал этой фразы логично повис в воздухе под жалкие всхлипы кофеварки, смотреть друг на друга мы не решались - Рубикон был уже позади. Я пыталась представить себе, что происходит в мозгу у человека, пребывающего в таком смятении. Мне даже казалось, что всё это просто какой-то дурной сон, и вот сейчас я с криком ужаса проснусь. Через какое-то время я всё же проинтервьюировала тебя в самой интеллигентской манере, но и это вызвало шквал недовольства - в смысле не стоит меня уговаривать! Тогда я, слегка озлясь, вкрадчиво спросила: "А ты сам-то, в конце концов, кем себя считаешь?" Ты ответил только после пятой затяжки: "Я скромный инвестигатор жизни, если такая профессия вообще есть в реестре занятости." Ты вдруг стал до смешного претенциозен, буквально пьянел от алкоголя собственных слов. Это меня развеселило, ты тоже мерзенько так захихикал, но в мои планы вовсе не входило именно сейчас тебя развлекать. Я хотела понять, насколько это глубоко, иначе смысла нет вообще обсуждать эту тему. Ты осознал, что хватил лишку и предложил немедленно написать, обязательно вместе, послание человечеству, запечатать его в бутылку и  засунуть её в... Однако полет больной фантазии был прерван телефонным звонком. Бросив на ходу - зато по моим стопам пойдут все бездарности, олигофренов на наш век хватит, если их мозгов не хватает даже на то, чтобы доползти до компьютера или хотя бы зомбоящика... Ты удалился на балкон и о чем-то долго разговаривал со своим редактором. Вернувшись, нервно сказал: "Чувственный или чувствующий писатель может вызвать к себе только ненависть". Я махнула рукой - ну хватит ужасов, но ты продолжал: литература вообще не должна быть такой строгой, как наука. Я согласилась: "Ну да. В ней всё примерно приблизительно, только наметки, чтобы читатель хоть немного помучился в поиске сути." На что ты ответил почти сердито: "Ты говоришь с таким апломбом, будто и в самом деле хоть что-то в этом понимаешь." Чего-чего, но апломба в моих словах точно не было. Наш мир устроен плохо, это очевидно, но всё поправимо... После этих моих слов ты упал на диван и долго катался с боку на бок, временами горестно всхрюкивая: "Садизм... злоба... тупая настырность... лжа бесконечная! и всё насквозь фальшиво!" Тут я спешно ухватилась за кончик спасительной ниточки и парировала спич на-диване-лежа-на-спине так: "Но если всё, тобой перечисленное, ложь, так это и хорошо. Ложь это же неправда? То есть то, чего, на самом деле, нет?" Ты сел и серьёзно посмотрел на меня, потом сказал: "Это мысль." Я, осмелев, дернула тебя за ногу и сказала: "Так что хватит корчить из себя  Ван Гога, и вообще, не надоело пережевывать одно и то же сто раз? Вся твоя тщедушная диалектика от голода. Пойдём поедим картошки что ли. Ты просто тщеславен, как павлин." Ты почему-то обрадовался и, сказав:" На всякий случай формулируй мысли корректно, тем более что у меня врожденная аномалия," - бордо выдвинулся в сторону кухни. С тех пор о литературе мы больше старались не говорить. Зато началась новая тема - мир приближается к точке взрыва наглости, глупости и всевозможного идиотизма. Но и тут я нашлась, что ответить в утешение: даже если вселенский дурдом лопнет, как огромный мыльный пузырь, а потом его клочки и осколки разлетятся по мирозданию, так, может, то, что останется, и будет искомой хорошей жизнью? Это моё высказывание ты даже не счел нужным комментировать. Но и я в долгу не долго существовала, оставив без внимания очередной наезд на театр - мол, там вообще издеваются над историческими персонажами, их там просто уничтожают, там есть только роли и их исполнители. Точнее, бездарные исполнители, которые играют самих себя, и это почему-то называется исторической пьесой, и на место в палате номер шесть, конечно, никто не претендует. Чтобы прославиться, надо написать пьесу про то, что некто хочет жениться на своём младшем брате, - однако, отвернувшись к окну, пробормотала просто так, будто бы сама себе: "Нельзя всё же отступать перед врагами, они тут же сплетут заговор... или посадят в тюрьму..." Тогда ты резко переключился и предложил поговорить  о "твоих грязных романах", но эта хохма меня ещё меньше интересовала, потому что я сама скромность и никогда никому не сую себя под нос. И вообще не люблю шокировать.  Ты снова стал яростно хихикать, почему-то тебя некоторые темы начинали неудержимо смешить. Глупость может встряхнуть, но ненадолго, потом быстро приходишь в себя и всё начинается сначала. Хватит. Неделю лежать на боку и заниматься интеллектуальным жеманством - для этого надо иметь самую слабую в мире нервную систему. Ты сказал, подняв бровь: "Да неужели? Напомни-ка мне, откуда мы друг друга знаем..." Это было маслом в огонь. Мы смотрели друг на друга с такой тяжестью во взоре, в которой уже вот-вот созреет всеразрушающая буря, которая и определит будущее на долгие времена. Но мы также готовы были немедленно впасть в экстремизм, доказав тем самым неразрывную связь между вожделением и унижением. Наши отношения необратимо достигли той грани, когда просто необходим не слишком тайный союзник в виде садо-мазохизма... Конечно, я понимала, что подставляюсь под насмешку. "Да, - сказала я упрямо,- и дело даже ещё хуже. Это вообще может быть болезнью, и очень серьёзной, возможно даже нарколепсией". После этих моих слов твои глаза стали просто масляными - тебя это злобно умилило. Но радоваться такому заболеванию вряд ли стоит. Это когда человек спит и спит, и никак не может проснуться, потому что это его иммунитет отключает сознание в принудительном режиме. Собаки-нарколепсики могут уснуть даже во время случки. Так природа борется с бесполезным или кризисным, на её хозяйский взгляд, животным и человеческим веществом... А фармацевты даже и не думают производить лекарства от наступающего нового кошмара, они уверены - во всем мире, а России особенно, никого нельзя будить, кроме того, им всегда было выгоднее торговать снотворным. Так скоро весь мир погрузится в спячку, Китай лидирует по числу нарколептиков, их особенно много после сезонных ОРВИ. Тут ты трагическим шепотом сообщил, что конкретно на восток в ближайшее время не собираешься, однако спать сутками не перестанешь. Итак, пугать тебя мне было больше нечем, но что-то всё же надо делать. Иначе благодатное чувство удовлетворения от спасения утопающего, весьма вероятно, очень скоро превратится в классовую ненависть. Так закончилась халява. Последний раз я вижу тебя перед своим носом. Но вот хлопнула дверь. Никогда уже не будет так больно от этого резкого звука, и никогда ещё я не испытывала такого облегчения. Крупные слёзы катились из моих закрытых глаз, это были слезы счастья. Немного успокоившись, я вдруг вспомнила одну историю из прочитанного когда-то романа, там герой во время путешествия по Венеции, герой, молодой человек из Европы, услышал странный тревожный звук, происхождение которого он скоро понял, увидав, как ребятня толпится у парапета, разглядывая какую-то точку на волнах Большого канала. Это был крошечный котенок черного цвета, отчаянно пытавшийся спастись. Проходящие катера и лодки всякий раз окатывали его волной, и он едва уже не захлебывался, даже пищать не мог, все ждали, что несчастное животное вот-вот пойдет ко дну, но котенок продолжал абсолютно бесперспективную борьбу за жизнь, в нем обнаружилась поразительная сила сопротивления. На фоне беззаботной гуляющей публики его отчаянные вопли были приказами, это был существа, одиноко протестующего против равнодушия, одиночество беспомощного, едва родившегося зверька, заброшенного в мир, где сам человек одинок. Иногда ему удавалось приблизиться к берегу, но набегавшая волны снова относила его назад, к большой воде. Его мотало кругами, которые никуда не вели. Он терял силы на глазах, но чем дальше его отбрасывало, тем невероятнее казалось его очередное возвращение. Спасти его можно было только по воде, суша находилась в частном владении, где в этот час не было никого видно. Зрители наблюдали агонию, никто уже не сомневался в скорой гибели малыша. И вот, перед лицом всеобщей пассивности и не желая слушать дальше этот душераздирающий вой, герой, молодой человек, бросился на его спасение. Он спустился под мост, забрался на парапет и уткнулся в решетку сада частного владения, хозяином было швейцарское посольство, как следовало из прибитой вблизи таблички. Он протиснулся между прутьями, а это всегда возможно, если только голова пролазит, его могли поймать, арестовать и посадить в тюрьму за проникновение на частную территорию, но он всё же надеялся на то, что Швейцарские законы сделают, в случае чего, снисхождение спасителю страдающего животного, потому что бедственное положение живого существа всегда превыше законов. Так он добрался до деревянного настила, уложенного на сваи, забитые в Большой канал, он стал звать котенка, но тот не шел к нему, вообще уже от страха и отчаяния ничего не понимая и никому не доверяя, из под-моста хрипло кричали в ответ взрослые коты, которые так же были бессильны помочь малышу. Однако потерпеть неудачу так близко от цели было бы слишком. Молодой человек, с отвращением глядя вниз на гнилостную воду, походившую на густое жирное месиво, в котором смердела всевозможная разлагающаяся мерзость, и не мог решиться войти в эту среду, чтобы добраться до утопающего котенка. Там, где он стоял, была видна надпись граффити, относящаяся, вероятно, к самой сути Венеции: "Избыток прошлого, недостаток настоящего, отсутствие будущего". Этими словами сальный зловонный поток будто бросал герою вызов, не желая возвращать свою добычу - вопящий от ужаса комок из шерсти и усов. До него было меньше метра, но он не доверял или не понимал, что нужно просто чуть-чуть подплыть к спасителю, котёнок просто барахтался и пищал. Молодой человек тянулся к нему изо всех сил, поскользнулся и тоже плюхнулся в эту зловонную жижу, грязную, затхлую изнанку великого города, двенадцать столетий царящего в этом мире. Теперь риск утонуть был уже для двоих. Но мысль о полном несоответствии происходящего хоть какой-то норме, придала ему силы. Он, как незадачливый сенбернар, не мог погибнуть, так и не спася это крохотное орущее существо. Возможно, именно отвращение помешало ему утопиться в зловонной жиже от стыда. Несколькими мощными гребками он настиг котенка, схватил его и закинул на понтон, затем сам выбрался из воды. У парапета гремела овация. Это несколько успокоило его самолюбие. Зрители как бы берут на себя часть его позора. Он вытряхнул из спасенного зверька едва ли не бурдюк воды, кот сейчас был похож на пористую живую губку, трепетавшую в ритме бешено колотящегося его сердчишка. Он скалился и выпускал когти, не переставая вопить и вырываться, будто пережитое несчастье было громадным горем, которое уже ничем и никогда не поправить. Герой не мог взять котенка с собой, его девушка страдала аллергией на кошачью шерсть, и он вернул его назад, в кошачью колонию под мост - пусть теперь о нем заботятся его родители. Но он и там продолжал кричать от пережитого стресса...
             Молодого человека, однако, потрясла мысль о том, что он только что разоблачил, уличил во лжи главную венецианскую легенду: там, где постоянно прославляли и превозносили смерть, он вернул жизнь. Пусть это был всего лишь котенок, но это всё же была жизнь, маленькая частичка великого целого вечно живой материи Вселенной... Была поздняя осень, вечер наступил быстро, золото куполов и мрамор фасадов венецианских дворцов омрачились в моновение ока, Большой канал вздыбился от ветра волнами, как фантастическими горбами, вода стала мертвенно-бледной, небо делалось всё более хмурым. Туристы исчезли сразу же, будто их тут и вовсе не было. На площадь Святого Марка словно накинули снежную снасть. Венеция не погружалась в воду, как Атлантида, а тонула в вышине, в море ослепительной белизны - наступила зимняя летаргия. Ночью молодой человек всё же вернулся под мост посмотреть на спасенного котенка ещё раз - его окоченевший трупик обгладывали крысы...
               Ты ушел, а я, несмело раздвигая узкие рамки других точек зрения, стала думать - что же это было? Кто ты? О чем на самом деле помышляешь в расцвете возраста Христова? Да! Мне казалось, что я лучше любого психиатра могу растолковать твою историю тебе самому, и лучше адвоката - всему миру. Но для начала, я должна хотя бы для себя всё понять. Это пугало, конечно, своей ответственностью, но отступать было некуда - ведь не ты меня попросил об одолжении, а я сама тебе навязываю всё это. Теперь тебе не придется больше лгать, и это даст тебе, несмотря на все трудности отвязной жизни, ощущение дополнительной психологичесой свободы. Мне через какое-то время стало известно, что ты был разорен обстоятельствами и собственным упрямством до последней крайности, что у тебя совсем ничего не стало, и ты ходил зимой и летом одним цветом - в клетчатой рубашке, шортах и пляжных шлёпках, будто какой-то йог. Конечно, далеко так не уйдешь, но до магазина и обратно вполне можно натренироваться. А потом как-то раз ты кому-то кричал на улице: "Негодяи, меня голым не возьмете!" А ещё потом мне кто-то из наших общих знакомых показал страничку из литературной малотиражки, где был опубликован отрывок из твоей повести или романа, не помню. Но там были всё те же упрямые строки: "Изменить себе? Никогда! Начать всё сначала - зачем? Хотя... да, было такое... Однажды повстречалась мне эта женщина... Сначала я её спас, потом она меня... И вот ради неё я могу сделать это! Да, да! Я снова, погибая от счастья, готов вступить на эту ухабистую неторную дорогу, но только пойду по ней уже в другом направлении."

2.

  Ты забросил литературу основательно. Это было твоё решение. Я внимательно, насколько было возможно, следила за перипетиями твоей жизни, не мешая тебе, но и не навязывая своей заботы. Ты хотел всё делать сам, вот и молодец. Давно пора стать взрослым. Ты отметился всюду, даже умудрился поработать на прииске. Иногда печатал дельные статьи на производственную тему. Ты опять возмущался какой-то несправедливостью, требуя немедленного отмщения. Потом ты зачем-то связался с финансовой богемой - под тем предлогом, что там ещё теплится нечто живое. Ты стал причастен к тайным махинациям банков, которые могли в одночасье вознести на Олимп никому неизвестного новичка или низвергнуть в пропасть вчерашнее всесильное божество. За банками с их валютными спекуляциями последовал некий международный консорциум и спекуляции уже на нефти. Складывалось впечатление, что у тебя куры несут чистые акции, потому что денег они уже не клевали. Но ты всё же вспоминал о нашем прежнем доме размером с табуретку и зачем-то сделал на спине тату. Да, я всё могу понять, кроме одного, зачем тебе понадобилось жертвовать на ХХС в масштабах Урода-Маврода? У тебя же всё по-честному? Или нет?  Твоя высокая, но уже чуть согбенная фигура наводила на многих ужас. Твоя внешность вряд ли со стороны выглядит приятной и нисколько не соответсвует твоей значимости. Она как бы сама по себе, и ты от неё отдельно. Иногда в твоём облике проступала голубиная робость. Твой костюм не только что из химчистки, ну да, ты же занятой человек, но явно и не прет-а-порте. Ты стал говорить как-то отрешенно, руками не взмахивал совсем, но в глазах твоих всё ещё виднелся невинный ребенок, хоть сейчас готовый на примитивную шалость. В твоих делах расчет шёл рука об руку с первобытной интуицией. Но всё же ты был слишком созерцателен для сугубо делового человека. Множество устремлений и минимум самоконтроля. Ты любил, как и раньше, витать в облаках до такой степени, что даже ни разу не свалился оттуда. И всё же твой мистицизм явно стремился быть поглощенным головой. Характер, по существу, явно сильнее, чем это казалось на вскидку. Однако, "совестливая нарура, не способная сконцентрироваться", это явно не про тебя. Избыток воображения также по-прежнему был с тобой, по этой причине ты часто переигрывал. Но твоя любовь к миру творчества была теперь уже абсолютно бескорыстной. Ты также, при желании, мог бы сойти за вертпраха, замаскированного под нечто вроде рефлексирующего Макиавелли, потому что в тебе всё перевернулось вверх дном - если раньше напускная слабость  скрывала глубинную силу души, то теперь демонстративная сила умело декорировала внутреннюю назревающую пустоту. А где пусто, там нетвердо. Итак, ты из неудачника достаточно быстро сделался на редкость удачливым счастливчиком, и, что особенно замечательно, силою своей лишь воли. Обстоятельства и случай были в этом деле явно пристяжными. Однако невозможно не содрогаться, думая обо всём случившемся уже после завершения удачного старта, на свежую голову, т.е. о том, что это была всего лишь потрясающая авантюра, такой вот фальш-старт-ап с непременно реальным плачевным концом, авантюра, превратившая тебя сначала в любимца миллионов, а затем в того, кого травили и гнали беспощадно кому не лень, ибо твоя фантастическая удачливость была непрерывной опасностью для множества посредственных соискателей, и они злобно гнали тебя, как свора голодных борзых травит молодого оленя, пока не загнали, наконец, в самый несчастный и терпкий уголок нашей любимой РОдины, за тысячи километров от бывшего дома. Что ты там видел и чувствовал по утрам, кроме дремучего нетронутого леса, удушливых испарений химического производства и ослепительных горизонтов будущих свершений - несмотря ни на что и вопреки всему? Ты был образцовым заключенным, тебя любили сокамерники и о тебе хорошо отзывался персонал. Ты ловко спрятался от внешнего мира и нисколько не спешил назад, к этим чудовищам, которые с таким аппетитом вновь вцепились бы в твой недообглоданный скелет. Однако ты был далек от того, чтобы хотя бы мысленно полностью погрузиться в созерцание красот окружающего мира и сутки напролет наслаждаться дикими звуками прекрасной дремучей тайги. Мне захотелось всё увидеть своими глазами, и я, вооружившись картами и схемами, приехала, как жена декабриста, на таёжный хутор, бродила невдалеке от того места, где ты работал, и ни с кем специально не встречалась. Я добровольно и вдохновенно проводила время в одиночестве тем, где влачил своё одиночество по закону и ты. Однако я не могла испытывать к тебе, хранителю своей некой тайны, только жалость, хотя мне часто хотелось зажмуриться, тряхнуть головой и очнуться, как от кошмара... Кто бы узнал в этом донельзя худом мужчине, в одночасье ставшем могущественным промышленным магнатом, перед которым трепетали вечно голодные пираньи не только малого и среднего бизнеса, а также и бездарные политики, того, кто уже завтра, как раз в тот самый момент, когда враги неминуемо ждали твоего полного и окончательного падения, докатившись куборем до самой последней ступеньки не просто карьерной, но так же и социальной лестницы, вдруг вновь появится на арене вечной борьбы, как ожившая статуя командора, и вновь достигнет не просто успеха, а неслыханного доселе триумфа, триумфа столь убедительного, что, казалось, только внезапная смерть может положить парадному полету запредельной мечты конец. Но до этого пока далеко.

3.

   В те времена политическую, а значит, и всю прочую жизнь страны раздирали на части различные враждующие не на жизнь, а насмерть группировки. Общественность, постоянно взбудораженная неумолчной трескотней "прогрессивных" СМИ, по всегдашней, присущей массам глупости уважать уже вынесенное суждение, была настроена враждебно ко всякому проявлению свободного разума. Но вот новая пресса, давно и быстро привыкшая к ловкому передергиванию карт, забрасывает в пространство общей мысли очередной удивительный фантом - будто бы у истоков твоей карьеры стоял антиправительственный заговор, и само правительство больше всех не желает, чтобы страна хоть на время утихомирилась. Некий сильно взнервленный автор под псевдонимом напористо утверждал, что давно идет по следу, который очевидно ведет за кулисы власти, и даже божился, что некогда сам испытал на себе власть твоего искрометного обаяния, что однако не помешало ему взяться за это столь опасное, хотя и весьма романтическое расследование, и вообще - он сам из себя тоже несомненно кое-что представляет. Зная тебя совсем не приблизительно какое-то время, я пришла к выводу, что ты с младых ногтей научился быстро схватывать суть вещей, это тебе всегда помогало в трудных ситуациях, в зрелости ты научился целеустремленности - т.е. искусству добиваться желаемого. О тебе тогда многие раздраженно говорили - и откуда он такой явился? Мол, нет среды, условий и всё такое. Но так считать - значит просто не понимать природу человека. В ней как раз и есть всё необходимое изначально, просто надо уметь достучаться до самого себя. Ты этому научился. Глядя на тебя в минуты твоей славы, можно было смело сказать - вот этот человек, цельный, твердый, с характером стоическим, всегда устремлен в будущее, и завтра он сделает явно больше, чем успел вчера. Но я-то знала, что и в минуты славы, и в час самого глубокого кризиса ты вновь превращаешься в неприкаянного мечтателя, романтического поэта с гусиным первом в руке, над которым имеют власть лишь веления собственного растревоженного сердца, а всеми твоими помыслами владеет в сей роковой момент какой-то прекрасный вид с вершины горы или хотя бы из окна некого дома, где ты случайно оказался... Карабкаться по пути, отнюдь не устланному лепестками роз, стало для тебя, конкистадора 21 века, чем-то вроде пагубной привычки. Впрочем, прилежание и дисциплина, как ты сам однажды рассказывал, были у тебя с детства, это и стало главным гарантом твоей столь неожиданной и умопомрачительной карьеры. Как литератор, ты успешно дебютировал портретными очерками в популярном еженедельнике, персонажи были в полном восторге, ты умел разглядеть в их характерах то значительное, чего они сами в себе почему-то не замечали. Тебе тогда уже нравилось идти своим путем, и, даже зная, что этот поход может завести на очень опасную тропу, ты никак не хотел смотреть на знаки-предупреждения на обочине и хоть что-либо менять в себе. Итак, твое имя, подобно сбившейся с курса звезде, восходило дважды. Потом ты привлек к себе внимание блистательным репортажем с выставки собак, причем написал его в полночь, провавявшись на диване весь день в смутном томлении и дреме, так как был, увы, метеозависимым сущестовом, - даже не подозревая, что из-за дождя и сильного ветра собачий показ перенесли на завтра. Когда в праздничные дни не хватало острого материала, ты легко выдумывал всевозможную отсебятину, к примеру, про изнасилование обдолбанными подростками убогий столетней старушки, войдя во вкус и как бы назло сбившейся с ног милиции, сочинил даже целый сериал с продолжением, география которого могла поразить всякого, кто хоть краем глаза видел карту этой местности - шальные подростки за какие-то считанные минуты легко и невидимо переносились в другие области и края, совершенно беспрепятственно совершая там свои бесконечные и омерзительные проступки, что  принесло газете многие тысячи новых подписчиков и распродаваемые ещё тепленькими фантастические тиражи, это и понятно - тогда бандитов опасались все. Читающая публика, поголовно введенная в заблуждение, совершенно потеряла голову от ужаса и беспредела, царящего в пределах собственной родины, и принялась громогласно возмущаться и решительно требовать немедленно послать правительство в отставку. На уличных антиправительственных митингах решили сжечь все комки, двоим хозяевам сломали шею, одного зеваку чуть не затоптали насмерть, им по иронии судьбы оказался с виду безобидный служитель Фемиды, случайно проходивший мимо, несколько десятков человек, неудовлетворенных судьбой, были арестованы и 15 суток буйно сидели в обезьяннике. Все были уверены - бандиты прямо из криминального чтива сплоченными железными батальонами шагнули в простую пост-советскую жизнь, сидеть сложа руки не имеет права никто. И только одно существо - большое, тщедушное, страдающее ужасным комплексом одиночества, тридцатитрехлетнее дитя испытывало глубокое моральное удовлетворение от успешно разыгранного образа властелина вселенной.

4.

  За сим и последовал тот самый роман, принесший тиражи с четырьмя, а потом и пятью нулями, что для новичка просто немыслимо. Благодарные читатели, ужаснувшись открывшейся им правдой о теневой стороне нашей жизни и прочтя предисловие солидного издателя, были уверены - это, бесспорно, плод многолетнего труда и непосильных творческих мучений. Но дело обстояло совсем иначе: редактор газеты, по совместительству владелец небольшого, но уже нашумевшего прогрессивного издательства, почуяв дурманящий запах легкой прибыли, запер тебя в кабинете с биотуалетом и холодильником, где еды было не больше, чем на неделю. Так и появился на свет твой первый литературный шедевр. Однако ты скоро понял - такого рода халява может завести ещё дальше, при условии, что ты из неё вовремя выходишь. Тебя уже начали посещать мысли, хотя пока и немного смутные, о том, чем может быть чревато будущее. Необязательно писать всю жизнь "невыдуманные истории", быть красавчиком и умницей, каких мало; чтобы стать активным баловнем судьбы, иногда достаточно быть просто обаятельным, ловким и напористым. Всё это в тебе было, вне всякого сомнения. И твоему внутреннему взору мгновенно открылась непроходимая, загадочная и полная мистического безмолвия возможность иной жизни...

5.

Там, где ты отбывал химию, на многие километры вокруг, если не брать в расчет море, простиралась девственная тайга. И в ней было всё: и кедровое масло, и стальная древесина лиственницы, и дармовая резина из смолы, а также барыги-деляги, бывшие и действующие зэки, которые вступили в обоюдовыгодный сговор с местными паханами. Здесь всегда с гарантией можно было найти одно из двух - свободу или смерть. Но гибель вегда была бесславной, поэтому, что естественно, о ней гораздо меньше знали, чем о совсем не плачевной возможности номер один. Вот всему этому вскоре было суждено стать на какое-то время твоей "родимой стороной", а также делом жизни, твоей новой жизни... В этой среде ты ни у кого не вызывал неприязни, и тебя это вполне примирило в текущей действительностью - в конце концов, не всё же время срывать джек-пот и ужинать в ночном клубе! Тут, в этом забытом богом месте, был также прииск одного американского дипломата, он взял его по случаю - в режиме баш-на-баш. Однако прииском этим он никогда не занимался, не потому что был этаким размотаем, просто не ожидал от него хоть какого-то дохода, не говоря уже о том, чтобы беспрестанно и легко наполнять карманы. Вот тут ему и подсказали, что есть один человек, который уже имеет некий опыт в этом деле... Так ты стал фактическим хозяином прииска, хотя и с предупреждением, что выкручиваться тебе придется самому. Однако на исполнение задания тебе не дали даже мизерной субсидии. Тяжелый физический труд среди множества невзгод стал твоими повседневными буднями. Шеф не вмешивался, как американец, он хорошо понимал: мужчина обретает силу только в полном одиночестве, если вообще способен её обрести. Американское геомеричное мышление подобно их безжизненным провинциальным городкам: с пустой прямоугольной планировкой в стиле Корбюзье, прочными стенами, обильным мусором вокруг и потенциальной западней на каждом углу, - замкнутое строго в себе сплоченное целое, нюансы не приемлет в принципе. Это наступательный образ и тип грядущего века... Сначала человек сотворил среду, а потом эта среда творит нужного ей человека... Здешние верующие фанатичны хуже гугенотов, у женщин на лице растут жесткие черные волосы, хорошо если только на подбородке, они, эти местные брунгильды, крупны телом и властны, как Наполеон. Они в своих удаленных от мира поселеньях уже давно перемешались кровью с каждым двором, чужаков в смысле продолжения рода совсем не признают, так они веками сохраняют свою нетронутую породу и абсолютно незамутненную кровь.  Не надо долго мучиться, чтобы найти лицо, на котором может отдохнуть воображение. В глубине этих девственных провинций хранят они свою гордую независимость, однако видно невооруженным глазом, скоро их растопчет собственное слабоумие. Зимой работы меньше, остается только грубая еда до отвала и беспробудное питьё, все попойки кончались одинаково - хоровым исполнением любимой народом песни "Жил меж нами мертвец". Для внешнего глаза здесь всё сурово, дико и совсем уже беспросветно...
     Скоро твоё худое лицо покрылось бронзой загара и маской набирающего новую мощь превосходства. Смех твой стал просто чудовищным. Американец был вполне доволен. Таёжных зверей ты совсем не боялся - тигровые кошки чуть не спали с тобой. Они так же, как и зэки, признавали  твоё превосходство. Если опасность всё же могла исходить, то, конечно же, только от людей. И то только потому, что он их всё ещё любит. Конечно, резонно спросить, как прирожденный горожанин смог стать так скоро бесстрашным и стоическим обитателем дремучей тайги? А также можно было бы задаться и ещё одним непраздным вопросом: понимал ли этот оголтелый маньяк, что его наполеоновские планы могут и не осуществиться? Ведь в его биографии уже были стремительные падения - почти сразу после искрометных взлетов. И тогда мне снова наш общий знакомый принес затертую листовку из давнишней карманной серии, где под твоим именем значились следующие строки: "Ты нужна мне, потому что ты - часть меня, квинтэссенция моей жизни, и это дорого мне так же, как и все мои фамильные черточки, а разлюбить себя я не смогу никогда. Это взаимность навеки." Кто она - эта таинственная "ты"? Думаю, правильный ответ: вечная опасность. Ответом же на первый вопрос может быть следующее: в каждом настоящем существе живет селянин, человек земли. А ты, конечно же, был настоящий. Во всяком случае, меня не разочаровал ни разу, хотя злил и обескураживал часто. Казалось, всеми  твоим чувствами правит теперь некая высшая справедливость, ты не боялся даже смерти, потому что бога в тебе уже не стало совсем. Говорили, что он научился передавать мысли на расстояние, и также легко читал чужие послания. По какой наклонной плоскости катилось тогда твоё неугомонное сердце, этого не знал никто. Однако, как раз к тому моменту, когда тебе была дарована свобода, ты был уже полностью во власти латинянской какой-то страсти к перемене мест. Девственная тайга, терпкий запах хвойной прели в сырой тени, изнурительный каждодневный труд, всему этому очень вовремя пришел внезапный конец - ты здесь уже начинал задыхаться. Однако, в определенном смысле, роскошный быт таёжного сатрапа, властвующего беспощадно, не стал твоей привычкой. В тебе вновь ожил неисправимый романтик. В какой-то миг вся эта недавняя прошлая жизнь стала для тебя просто опасным приключением, которое надо сполна пережить, чтобы почувствовать его вкус и не испугаться.

6.
jnc.lf


   И вновь в тебе бушует жажда деятельности. Твой благодетель, благодарный американец, очень сожалеющий о твоём досрочном освобождении, наконец, раскошелился - и ты получаешь концессию. Тебе также выдали нечто вроде премии за успешную попытку использования труда уголовников в промышленных масштабах. так ты вновь появился на арене большой борьбы, с некоторым количеством нала, концессией и большим воодушевлением от новых перспектив. Отныне ты опять удачник - тебя не сожрали тигровые кошки и не изнасиловали зэки, а упавшее случайное дерево не переломило твой хребет. По крайней мере, вежливость делает всех снисходительными к твоему прошлому. Ты не бегал по кабинетам, не давал взяток, чтобы убедить господина Никто в необходимости работы там-то и там-то. Твои уже бледнеющие глаза опять загорались прежней алчностью к делу, которого ещё не было, но оно, бесспорно, ждало где-то за порогом. Но кое-кто посматривал на тебя с некой долей сочувствия - он чё, работать хочет? Перегрелся в тайге... Нет, наоборот, мозги отморозил... Соскучился по распорядку, который не потерпит ни одна цивилизация? Кайло ему в руки!
   Однако трудовой ресурс уголовного  мира - пожизненно осужденные - вот на что ты рассчитывал, мечтая сделать свою концессию сверхприбыльной. И надо же - сразу везение! Вовремя подоспел указ, расширяющий профиль соответстующей уголовной статьи. Ты планировал взрыть все пески на берегах и дне мелких, но золотоносных речушек, но как сделать так, чтобы самородки  не ослепляли глаза работников и не внушали им вольнодумные мысли? У этой публики карманы есть даже на собственной шкуре. А тайга всё спрячет, да так, что искать бесполезно, и ты стал ненавидеть этот девственный лес, так близко обступавший тебя со всех сторон и горячо любимый тобою ещё совсем недавно. Ты не можешь побеждать с налёту. Тебе надо сначала отступить, как бы для разбега, а потом уже брать намеченную высоту. И ты всё бросил, уехал, сменив место жительства, затем вернулся и бросился снова в эту бредовую тайгу, как в бездну. И опять один. Выжидаешь, напряжен, постоянно делаешь какие-то записи. Ночной костер тебя больше не притягивает, это уже не за чем - племя бушует в твоём собственном сердце. Вокруг тебя ползают ночные насекомые, рептилии, а ты с восторгом вдыхаешь запах грязи, растоптанной зэковскими сапогами. Когда тебя укусил энцефалитный клещ, ты даже не сразу понял, что это значит. Болезнь сбила тебя с ног в разгар рабочего дня, ты лежал около месяца, простертый и бездвижный, пристально вглядываясь в черно-лаковую завесу близкой таёжной чащобы. Но раз у тебя вновь появился досуг, пусть и вынужденный, химерические мечты тут же овладели тобою: как бы тайга не защищалась от тебя, победишь, в конце концов, ты. Всё что нужно построить, построишь, всё что нужно добыть, добудешь, а что произвести - произведешь. И будут миллионы, десять, двадцать, сто, сколько надо, столько и будет... И силы вновь поднялись в тебе, потому что ты так хочешь. И ты встаешь и снова берешься за работу. И начинаешь всё заново, потому что пока лежал бездвижно, понял многие свои ошибки. Вовремя их исправить - половина успеха. Удача не отвернулась от тебя, более того, она будто заискивала перед тобой - однажды утром телефонный звонок на твой мобильный принес тебе приятную весть, от которой у тебя на миг свело дыхание - отныне ты доверенное лицо одного солидного международного дома "Х and Ko". Теперь над тобой опасно подтрунивать. Ведь ты стал правой рукой этих важных господ. А это финансовая республиканская аристократия самого высокого пошиба, реально обладающая непомерной властью. Теперь ты мог себе позволить быть деликатным с той публикой, которая от тебя напрямую зависит. Твоя непреклонность приобрела новые качества - тактичность и достоинство. Но ты по-прежнему чувствовал себя человеком, стесненным в возможностях. Ты мог больше, много больше! Пока над тобой тяготел сюзерен, о полной свободе нечего было и мечтать: ты был очень важным, нужным, и всё же винтиком в чужой машине. Но жизнь более странная вещь, чем сама фантазия - и колесо Фортуны вращалось всё в ту же сторону. Чтобы оставаться самим собой вопреки обстоятельствам, надо быть сильным, очень сильным, чудовищно выносливым. И главное - хотеть этого более всего на свете. Однажды ты прочел притчу о старом ягуаре, шерсть у него уже почти вся вылезла, глаза ослабели, когти затупились или были сломаны в боях, но он продолжал жить и всё ещё был царем своей территории. Никто не смел смотреть в его почти уже слепые глаза - ягуар по-прежнему был для всех символом мощи, а его тело, тощее и полуживое, всё так же светилось гордостью - когда смерть наконец нашла его, никакой зверь, никакая птица не посмели тронуть его труп, ты определенно становился таким вот ягуаром. Но тайга - враг честный, наносящий удар прямо и никогда из-за спины, другое дело люди, самый страшный зверь в тайге это человек. Кто не сеет и не пашет, тот мечтает о том, как украсть миллион. Однако в тайге нет римских дорог, прямых как струна, узких и тесно вымощенных. В какой-то момент появилось ощущение агонии. Так что же произошло? Когда воздух был уже раскален, как забытая на огне сковородка, появился судебный советник с небольшим дипломатом в руке. На тот момент бы уже не был правой рукой, ты зубами выгрыз свою независимость и теперь действовал всегда в одиночку. Получилось однако только со второй попытки - первая, открыть свой торговоый дом, закончилась неудачей: в ответ на эту весьма свободолюбивую акцию тебе подмочили репутацию, и основательно, чтобы отмыться, нужно было время, к тому же, тебе пока не хватало солидности, и ты дисциплинированно вернулся в строй, став топ-управляющим пригревшего тебя дома. На время, конечно. Синдикаты вообще не терпят конкуренции, о необходимости которой только и говорят. По духу они феодальные сеньоры, и всегда такими останутся. Ты сделал ставку на малых и средних, которых и намеревался пунктом первым  вывести из их игры. Если бы у тебя получилось, страна дружно восстала бы в день твоей смерти против твоих заклятых врагов. Второй раз ты пошел в обход, создав свои предприятия в Европе, которые плавили, очищали и обрабатывали самородки, попутно ты открыл также линию по переработке ценной древесины и ещё несколько вспомогательных заводов. Ты успевал везде и всюду преуспел. Спустя какое-то время у тебя уже были свои газеты и журналы, свои издательства, ты давал деньги кинопродюсерам, ты создал сеть ресторанов, обслуживаших сугубо корпоративы, и замахнулся, было, на самого Вильяма нашего, Шекспира, то есть на театр, попутно финансируя без всякого счета писателей и художников. И всё это благодаря простой максиме, которой ты руководствовался всё последнее время - деньги на счетах должны не только пребывать, но и прибывать. Жесткая складка на переносице как-будто говорила это. Тебе не препятствуют, твои успехи ошеломляют, с тобой хотят сотрудничать, тебе удивляются: привычно тихие воды рутинных дел были бесповоротно возмущены. И это при том, что ты не примкнул ни к одной партии и хранил верность одинокой фракции дикарей. Секрет успеха прост - несмотря на постоянную заботу о восхождении числа суммы на счетах, прибыль отнюдь не была главным делом твоей жизни, ты понимал, что иногда надо и потерять её часть, чтобы потом всё окупилось сторицей - в своих многоходовых раскладах ты всегда следовал здравому смыслу простого человека, то есть поступал по совести, что насторожило многих. Твои грузы стали блокировать, запретив вход в порты, где обычно швартовались твои судна. Этот новый указ вынуждал сбрасывать товар прямо в воду. Поступить так, значит обвалить рынок, что было на руку другим импортерам - они теперь легко держали свою цену.. Так что у твоих конкурентов нарколепсии точно не было: столь героический способ вести бизнес явно был не по вкусу всевозможным акулам и воротилам - Комиссия по международным рынкам легко опустила тебя на дно.

 7.
   Ты явно становился опасен, таких не только не любят, их люто ненавидят - так началась неистовая и беспощадная война, коллизии которой могут показаться фантастическими. Чтобы свалить ненавистного конкурента, его надо для начала оболгать, и тут сгодится любое вероломство. Клевета, голая ложь и просто смешные своей глупостью выдумки - всё шло в ход, враги не брезговали ничем. Коррумпированный суд с восторгом выхватывает из рук клеветника любой подмётный донос. Уже на улицах развешаны плакаты с твоим лицом  - конечно же, в формате "разыскивается убийца". И это не какое-то там Чикаго, это просвещенная Еврось наших дней! Но ты держал удар стойко, и судьба к тебе благоволила. Все жалобы были безрезультатны  и дела закрылись за отсутствием состава преступления. Более того, тебе намекнули, что помогут войти в депутатский корпус, тогда уж никаких судов вообще. И тут враги недреманные предлагают взаимовыгодную сделку - ты отказываешься. Нет, ты не упертый чурбан, который всегда против, вот если бы тебе предложили что-то вроде "мир, дружба, май, и всё по-честному", тогда да, но они хотели совсем другого. За сим последовал жесткий ультиматум: вали отсюда куда подальше, или будешь разорен и убит, ты смеялся врагам в глаза. Тогда они делают заход с другой стороны: мол, у нас епанча на оба плеча. Они согласны от тебя отстать, но тогда всем членам шайки на руки по шесть миллиардов за каждый твой бизнес. Однако платить столь щедро добрым дядям только за то, что итак твоё и хорошо работает, это слишком. И ты опять смеялся над их ульти-матом. Так весело и неизбежно началась мировая война.
       Ты принял вызов, став депутатом - как раз перед очередным назревающим судом по обвинению в мошенничестве и злоупотреблении доверием, начинается прямой шантаж. Но тебе всё нипочем - ты летаешь на своём самолете туда-сюда по всему миру, меняя страны и континенты без малейшей боли в голове. Как-то раз твоя небесная ласточка спикировала в море, но утопить машину не удалось, она была готова и к этому, ты даже не слишком огорчился сим досадным эпизодом, сказав лишь самому себе: какие болваны! Власть имущие делают вид, что впали в беспамятство. И опять на стенах, информационных щитах, в газетах твои фото с надписью - спекулянт, мошенник, торговец оружием, нувориш и шкурник... Сначала обвиняли твоё ближайшее окружение, якобы они тобой манипулируют, но потом уже мишенью был только ты. Горячие головы предлагают дать тебе самое строгое наказание и для этого даже вернуть"вышку". Кто-то раскопал документ, якобы свидетельствующий о том, что ты в детстве страдал болезнью Дауна. Короче, тучи над городом стали, и в воздухе пахнет грозой...

 8.
  Потом прошел слух, что ты бежал, но уже через три дня последовало разъяснение, что: по причине ослабленного здоровья ты уехал в глубинку отдохнуть от дел и людей, но как только поправишься, тут же вернёшься. На самом деле, о боги, ты там начал писать книгу... Вот как тебя достали! Совсем уже тощий, с обтянутыми скулами, ты вернулся в назначенный день и поднялся на трибуну. Однако напрасно ждали депутаты елейной заискивающей улыбки зарвавшегося барыги или хитроумной риторики слегка подбитой бизнес-акулы или даже пираньи - ты принес им совсем не апелляцию, и твой тихий голос и спокойный тон заставили подобрать коготки самых нетерпеливых воителей... Твои пронзительные, пугающе умные глаза устрашают многих, столь бесспорное чувство собственного достоинства буквально давит на них, кое-кому приходится потупиться. Кратко разяъснив суть импорта через таможенные пакгаузы, ты на цифрах наглядно показываешь, сколько уже наварили твои конкуренты на этом деле и сколько ты потерял по их вине. Ты явно переходишь от экспозиции к наступлению, решительно перекладывая часть вины на службы снабжения.  В умонастроениях депутатов наступает очевидный перелом. Твои выпады не просто ответ на удар, но хорошо продуманная стратегия трезвомыслящего коммерсанта. Реплики от имени Комиссии по делам рынков уже очевидно раздражают аудиторию. Всего на миг приподняв завесу тайны над проблемой междунарожной торговли, ты объемно показал всё происходящее за кулисами. Взгляды полутысячи депутатов прикованы к твоему лицу, ты выражал свои мысли так ясно и отчетливо, твой голос был проникнут такой искренней человечностью, что твои несостоявшиеся обличители теперь с большой симпатией внимали тебе, дружно шикая и захлопывая злобные реплики твоих оппонентов, которые, явно запутавшись в трех соснах, не находили, что возразить по существу. И только тогда ты заговорил о своей ненависти к врагам, разоряющим тебя и замаравшим твоё честное имя ради своей выгоды - голос твой стал сильным и резким; когда эти слова разорвали тишину внимательно слушающего зала, стало окончательно ясно, на чьей стороне победа. Выслушивать подробные разъяснения столь очевидного беспредела, подготовленные членами Комиссии по делам рынков, вообще не стали. В зале открыто выкрикивали: да завершайте уже поскорее! Заседание кончилось так, как и должно было закончиться в твоём случае - плачевно для твоих врагом и триумфом для тебя. Эта Комиссия была создана несколько лет назад специально для расследования дел, связанных со спекуляциями во время военных действий в горячих точках планеты. Коррупционеров и мошенников полагалось нещадно прижучивать, но получилось так, что именно эта публика очень скоро и стала в ней задавать тон. Из двухсот тысяч дел по существу было рассмотрено только одно. После такого скандала Комиссия потихоньку канула в Лету, а её члены, заядлые патриоты, также втихую расползлись по киприотским синекурам.

9.
  И всё же твой знаменитый Торговый дом был разорен - пошатнувшись из-за убытка после того, как весь товар в портах был реквизирован, он так и не смог оправиться от дополнительно понесенных потерь из-за травли в сми, обысков и эмбарго на кредиты банков. Конечно, Торговый дом ещё не всё, чем ты владел, но прекрасное здание твоего суперуспеха дало первую серьёзную трещину. Да, она внутри, постороннему глазу пока ничего не видно, её даже можно аккуратно заделать, если от тебя отвяжутся хотя бы на время твои наглые враги, но изнутри она будет только разрастаться. И потом: проблемы с оборотными  средствами даже само государство могут поставить на грань банкротства. Однако ты и эти трудности воспринял, как лишний повод побольше работать. Ты всё ещё категорически не готов был к сдаче в плен или выходу в тираж. Твоя вдохновенная дерзновенность - не просто спортивный азарт, ты всегда получаешь практический результат, несмотря на свою беспримерную в мире бизнеса молодость. Итак, после падения твоего Торгового дома ты действовал, и результатом было раскрытие ещё нескольких важных для твоего дела тайн - в итоге несколькими заклятыми друзьями у тебя стало больше, теперь гораздо большее число людей считало тебя человеком, опасным для общества, однако деловой горизонт всё же существенно прояснился - ты по-прежнему был рыцарем без страха и упрека. Ты не взрывал ветряные мельницы, прежде чем на них нанасть. Но главное, ты понял суть современных войн и военных действий: это войны за власть над ресурсами и над самой властью, ростовщическое семя выдвинуло денежный вопрос на первый план, всё остальное было лишь сопровождением театра военных действий, ведь нефть такой же боеприпас, как снаряд или бомба. Победа на выборах или в драчке доставалась той группировке, которая успешнее других могла надуть остальных. Легче всего побеждали в таких баталиях армии наёмников.
   Тогда выражение "реальная политика" звучало и кстати, и невпопад. Продемонстрировав свою независимость, не вступив ни в одну партию, ты снова чуть не попал в опасную ловушку. Твои партнеры по обязательствам по отношению к некому важному учреждению кинули тебя, кроме того, что теперь ты в одиночку должен был выполнять весь пакет групповых обязательств на сумму более пяти миллиардов, ты также был предан и собственным консорциумом, который сам основал и который вынужденно распался в результате акций запугивания, осуществленных через вливания в одно известное информацимонное агенство. Однако и в стайке "дикарей", таких же непартийных деловых одиночек, ты тоже оставался чужаком. Никто из них тебя не приручил. И, несмотря на всё это, ты продолжал публично и резко поносить дурные нравы, царящие в коридорах власти и яростно негодовать по поводу гулявшей там фауны. Ты договорился до того, что жизнь так жестока к свободным предпринимателям именно потому, что сам дух буржуазности уже почти задушил всё живое, но, несмотря на это, всякий, кому дороги красота жизни и справедливость, не должен опускать руки - надо действовать и ещё раз действовать. А тем временем накатывался мировой кризис. Ты страстно желал остановить его, но как это сделать в одиночку? Самое время собрать вместе все разрозненные по чьей-то глупости производственные силы. И тут кое-какие важные персоны стали осторожно перешептываться насчет того, что именно такого типа как раз и не хватает на самом высоком государствнном посту, да, да, именно теперь, именно в такой час, когда куда ни глянь - властелин всюду он, этот негодяйчик, мировой кризис. Паралич сразил все центральные органы экономической жизни, банки содрогаются, и не только потому, что сотрясаются их основы, - ничто человеческое не чуждо желающему выплыть во что бы то ни стало алчному банкиру. И всё же число банкротств зашкаливает, счет безработным идет на миллионы повсеместно, а голодные пролетарии вот-вот начнут захватывать фабрики, заводы и JPS, ибо ничто уже не может помочь задыхающейся экономике выйти из маразма.

10.
    Однако вряд ли и ты был всегда таким уж неистовым правдоборцем - рыцарь без страха и упрека мог и блефануть. Ничего удивительного, блеф, в иных случаях, может смело взойти на высоты настоящего героизма, это почти то же, что и открыть свой главный офис прямо напротив офиса конкурента, но для этого надо переболеть страстью совершать поступки и знать вкус настоящего риска. И ты, стремясь наверстать упущенное, принял решение восстановить своё любомое детище - Торговый дом имени себя самого. Итак, теперь превыше всего - не дела. Успех опять сопутствовал тебе - постановление о прекращении судебного преследования поставили в этом грязном деле жирную точку. Однако это вряд могло удовлетворить врагов, они  злобствовали открыто, скандал, тюрьма и бесчестие вряд ли удовлетворили бы их - их теперь могла успокоить только содранная живьем твоя личная шкура. Но и ты не намерен был сажать пальмы в ковше башенного крана. Однако трещина, эта старинная дура, уже расширилась настолько, что ты рисковал быть ввергнутым именно сейчас в полный крах. Тогда и началась новая атака: ведь если не утопить тебя сейчас, ты, выкрутившись и на этот раз, решительно и безоговорочно, без всякого миндальничанья покончишь с ними навсегда. Хозяин зелёной тайги станет-таки хозяином каменных джунглей, так что хватит уже быть добренькими. Тебе не терпелось встретить нападение с открытым забралом. Но в такие времена открыто никто не нападает: на этот  раз тебя обвинили в мошенничестве в отношении региональных банков, там как раз только что сменилась администрация, старые долговые расписки были потеряны безвозвратно, и тебе был предъявлен серьёзный иск о недоплате на около ста миллионов долларов, как раз  столько, сколько нужно было этим банкам на выход из кризиса, одновременно в Президиум поступает запрос о лишении тебя депутатской неприкосновенности. Сердечный приступ уложил бы другого в постель надолго, но только не тебя - в назначенный день ты уже на ногах. Для чего? Чтобы присоединиться  к запросу и эффективно защищать себя в суде. Ты решительно заявляешь, что равенство граждан перед законом никто не отменял, и ты не хочешь быть в этом аспекте неприятным исключением, ну и, как всегда, ты верил в себя и считал, что только ты сам наиболее успешно можешь защитить себя от новых нападок, поскольку лучший способ доказать свою невиновность - ответить за всё лично. А если это не так, значит у нас вообще  нет судов. Тебе тут же сделали заманчивое предложение левые: они предложили свою защиту, желая воспользоваться судебной трибуной для разоблачения интриг правительства, преследующего тебя, но на самом деле, ловко выгораживающего твоих заклятых врагов, а ведь против них есть куда как более серьёзные обвинения. Но ты был верен себе - кто б удивился, ты сказал нет. Теперь уже никто не сомневался, что ты - отверженный и заклеймленный, опаснейший враг государства и общества, следующим утром тебя арестовали.

11.
   С этого момента полный мрак. Голосовали снятие неприкосновенности 31 марта, поздно вечером, потому что заседание сильно затянулось. Следующее заседания должно было быть только через две недели, и тогда бы уже палата подготовила решение для министра юстиции, к нему же оно поступило бы только после этой даты. Но всё устроили иначе, так как было приказано тебя арестовать сразу же после голосования о снятии неприкосновенности, с утра пораньше, то есть 1 апреля. Многие подумали, что это злая шутка, но нет, эти люди так серьёзно не шутят. И это было грубым нарушением статьи Уголовного кодекса а также достойной наградой одинокому герою, всё ещё верящему, что правосудие у нас есть. Лучше бы ты верил, что оно ест... С соблюдением всех предосторожностей тебя на рассвете перевезли в удаленную от столицы тюрьму тайно, без какой-либо огласки, когда журналисты ещё даже не приступали к чистке перьев, бросили в одиночку, где был только вонючий тюфяк, приблизиться к которому ты не посмел, ну и, конечно, вонючая парашная дыра в углу. Там с визгом копошились давно голодные пасюки. У тебя отобрали всё, включая подтяжки, галстук, ручку, само собой, телефон. Однако бритву тебе оставили, Ты, пасюки и бритва - исключительно хорошая компания, слов нет! Каждый час открывалось окошечко, и бдительный дозор сверял наличие присутствия опасного заключенного на положенном месте. Ни одного унижения тебе не позволили избежать. Когда тебя возили на допрос в прокуратуру, что можно было видеть, стоя недалеко от входа в это здание, что у тебя восковый, как у всех заключенных оттенок кожи на лице и шее, совершенно истощившееся тело словно истаивало на ещё крепком костяке. Когда тебя судили, ты был одет во всё черное, как монах, в зале суда ты всё время смотрел на свои руки, освобожденные от наручников, и только к концу заседания ты решился взглянуть на судей и скамью для прессы. Когда у тебя поднималась температура, это как раз никому не было интересно, но случалось теперь часто - из кошмарной крысиной норы тебя выпустят только через два месяца, а ещё через два года иски от коллегии региональных судов, признанные в спешке удовлетворенными, будут отозваны, и сумма иска будет сокращена на два порядка. Как же всё это случилось? А вот как. Через три недели после заточения кредиторы, оценив твое чистосердечие и разуверившись в клевете на тебя, а также неожиданно найдя между собой общий язык, дружно восстали против тех банкиров, твоих бывших компаньонов кстати, которые, с единственной целью тянуть время, подали сильно подфальшивленные иски, которые по сути были ни чем иным, как прямым вызовом самой госпоже Фемиде, что и породило множество невинных жертв среди самих акционеров, интересы которых как раз им должно было бы защищать. Так что Фемида у нас иногда не только ест, но и есть, да только жаль, что она всегда так сильно запаздывает. Но и здесь продолжала работать всё та же зловещая парадигма: насколько они спешили заточить в застенок успешного главу крупной компании, внезапно оставшеся без руля и ветрил, настолько же тянули, возвращая  законную свободу. Временно, конечно, ибо служители Фемиды твердо знали лишь одно правило правосудия: преступник понуждает цивилизованное общество быть всегда в форме. Значит преступник нужен всегда, ибо этому ведомству, а значит, и обществу в целом, он безусловно полезен. Невиновный преспутник полезен вдвойне - он учит людей бояться. Никто не должен быть свободен от страха быть осужденным. Этот страх и есть самый надежный цемент стабильности, так что, если система единыжды сказала ДА, окончательное НЕТ она уже никогда не скажет. И вот тут в тебе снова проснулось чувство юмора - разум тебя не покинул, значит бог тебя не оставил... Отвечать смехом на мелкие и крупные засады, расставляемые твоими неугомонными недругами, стало твоей хорошей привычкой. Когда однажды зимой Наполеона гнали из России, Стендаль, чтобы не сойти с ума от неизбежного приступа национального позора, каждое утро оттаивал кусок льда и самым тщательным образом брил свои щеки. Ты делал то же самое, чем вызывал много недоумения у своих стражей, наверное они думали, что борода в тюрьме особенно греет. Ты вдруг с изумлением понял - вот она, вожделенная свобода! Здесь и сейчас, в этой зловонной тюрьме ты наконец был свободен абсолютно от всего.

12.

Задним умом понималось, что предвесники надвигавшеся беды были, только непростительная беспечность не позволила тебе вовремя остеречься - около твоего дома постоянно вертелись какие-то типы и нагло расспрашивали жильцов о тебе, наверное, боялись, что сбежишь. А череда неожиданных и самых  невероятных предательств как раз в конце марта? Кто-то из твоих давних знакомцев прилюдно клял тебя почем зря, а некто, кстати, твой злостный должник, клянчил деньги у твоих же врагов, не дождавшись твоего ареста. Журналисты донимали тебя - дайте материалы, уж мы-то развернемся! Но мысли твои были о другом - ты свободен! Наконец и так неожиданно ты свободен! Ты в своем заточении был свободнее всех своих мучителей, прокуроров, судий, министров, дельцов и отцов-основателей, коммерсантов и всех-всех-всех, кто в это время рулил страной. И ты, орел молодой, спокойно поджав когти, ждал только одного - своих судей. Через месяц в твоем vip-номере заткнули наконец парашную дыру и постелили новый матрас, однако на допросы тебя возили всегда в наручниках, и фото были во всех газетах. Но ты не расслаблялся, ты был сильным, как никогда. Но отвечать на вопросы следователя без документов и не ознакомившись с досье, которое тебе упорно не показывали, было трудно. Однако, несмотря на строжайшую секретность, есть вещи, которые всё равно становятся явными - в одной популярной газете появилась заметка такого примерно содержания: мы все на свободе только временно, мы живем в таком мире, что даже трижды невиновный не может быть уверен в своем завтрашнем дне...
   Общественное мнение потихоньку возбуждалось в правильном направлении.

13.
   Когда тебе, наконец, дали бумагу и ручку, ты начал писать книгу - нет, не о борьбе с конкурентами, ведь изобличать системные финансовые преступления в мире, где всё держится на финансовой олигархии, и в чьих руках все рычаги власти, затея бессмысленная и даже безумная в чем-то; и чего ждать от прикормленного народца, который каждодневно "воспитывает" граждан через послушные финансам сми? Это для тебя уже как бы и вовсе не существует - ты пишешь поэму в прозе с весьма замысловатым сюжетом и пронзительным лиризмом о любви и смерти, о природе и жизни, полной самых увлекательных приключений, вот  какими образами был наполнен воздух твоей тюрьмы. Своё вдохновение ты черпал полными пригоршнями из собственного сердца. Ты написал эту книгу не только для тех немногих, кто пока ещё устоял, но и для юношества, чтобы научить молодых любить настоящую жизнь, умно прозревать сердцем, ненавидеть ложь и презирать тупой бунт, бессмысленный и беспощадный, который только и делает, что приводит к власти негодяев, ещё более ничтожных и горестных, чем только что свергнутые. Теперь для тебя факты значения не имеют, тебя отныне интересует только история преступления против истины.
   После освобождения тебя под надзором двух стражей порядка направили в частную клинику - твое здоровье было серьёзно подорвано, но ты своим непостижимым обаянием смог очень быстро приручить их. Они стали твоими верными  слугами. Тебя освободили ещё и потому, что твой Торговый дом пошел вразнос - с этим твоим детищем не мог справиться никто - ты единственный мог и должен был помочь синдикату и вконец запутавшимся экспертам. В книге, написанной в тюрьме, были места, подробно и с любовью описанные тобою - это таёжные тропы, склоны гор, густо поросшие мелколесьем и цветущим кустарником, полные терпких влажных ароматов. Ты писал о грибных аристократах - молоденких съедобных мухоморчиках, в красных кокетливых шляпонах и сплошь в белых накидках, изящных, нежных и весьма редко обнаруживаемых теми, кто охотится преимущественно за крепышами-боровиками, приземленными и налитыми, как мышцы атлета-бодибилдингера, или, на худой конец, за тощими сморчками.
   Освободившись, ты оказался как раз точно загнан в угол, но кем? Сворой борзых, которые ни на миг не оставляли тебя без своего назойливого внимания. Тебя тошнило от бесцеремонной напористости этих старых и новых друзей. Ты опять в том несуразном и хитроумном мире, который несколько лет назад хотел покорить своей честностью и самотверженным трудом, и который так жестоко тебе отомстил за это. Предотвратить твое разорение уже не получится никак - время заключения так расширило зловещую трещину, что преодолеть этот разрыв жизни выше даже твоих, казавшихся неисчерпаемыми сил. Ответственные за все скандалы вокруг твоего бизнеса продолжают занимать свои ответственные посты. Их личное состояние уже исчисляется сотнями миллионов, миллиардами даже. Общественое мннеие, сначала видевашее в тебе справедливо подбитую акулу большого бизнеса, потом поняло, что его просто водили за нос, причем не слишком изощренно. Но за тобой оставались ещё затоваренные многочисленные склады, товар предстояло законно отобрать, и только после этого тебя можно было бы с чистой совестью списать в тираж как неудачника, если уж не удалось расправиться с тобой, как с крупным мошенником и злостым нарушителем закона. Содрать с тебя живьем шкуру по-прежнему многим очень хочется. И потому запрещены любые переводы средств на твои счета - так ты никогда не рассчитаешься с кредиторами.

14.
  Вовремя прогремела тяжелая артиллерия - само его величество государство предъявило иск о неуплате налогов  за прибыль на 30 миллионов за бог знает какой седой год. Итак, ты свободен - но только лишь для оптаты долгов, число которых увеличивается прямым делением, ты свободен, да, но только не от них. Служащие разбежались в четыре дня. Тебя принудили продать ещё живое произвоство за 5% реальной стоимости, новенькие сверхсложные станки с заводов уходили по цене металлолома, изысканную мебель из центрального офиса вывезли барышники совсем даром - только за вывоз. Этот тщательно спланированный окончательный разгром тебя уже не удивлял, а чему удивляться после того, как тебе запретили получать официальную почту на бланках! До того ты даже не знал, что на почте есть  специальные люди, которые следят за исполнеием этого чудовищного полутайного предписания. Тебе также не выплатили твое незаконно удержанное депутатское жалование - после того, как ты был освобожден и дело твоё было временно закрыто. Многие думали, что история на этом и закончится, но это было не так. Тебе всё-таки присудили год тюрьмы условно и штраф в 10 миллионов, в расчете на то, что в заначке ты кое-что всё-таки держишь. Помимо этого, тебя фактически лишили гражданских прав на 5 лет. Правительству и суду удалось основательно спрятать концы в воду за то время, пока ты сидел в тюрьме. Разве могли после этого "правового" бедлама вынести тебе оправдательный приговор? Над планетой власть летает, миллионы всё считает. Хочешь денежки иметь? Надо сесть и... полететь.
      В эпоху, весьма склонную всё объяснять и готовую хоть завтра упразднить все великие тайны, имеющую на вооружении невиданные ранее средства массового оглупления, на головы людей вдруг опускается такой густой туман непознаваемого, такой поголовной тайны, какой, наверное, ещё никогда не было на земле за всю историю человечества. И даже в современных СМИ, этих отлично и логично настроенных и надраенных до ослепительного блеска зеркалах сиюминутной жизни, для того лишь, чтобы всю текучку представить разумной, процветающей и удобной для всех нужных обществу людей, даже в них, этих незамутненных зерцалах тотальной вселенской лжи, можно без труда увидеть в контексте или подтексте, между строк, отголоски сей великой тайны - это и делает даже самую простую сводку новостей чем-то очень тёмным и многозначительным, а потому мало понятным разуму большинства не сильно замороченных людей. Можно услышать всё что угодно, кроме главной правды: вам намекнут или подробно рассажут в какой-нибудь передаче о визите пришельцев или НЛО, о злокозненном синклите мудрецов, тайно правящих миром, о сверхъестественных силах и оккультистах, но никогда никто не услышит и намека на голую правду сей подлой жизни - миром уже давно правят ложь и алчность, и слуги их - криминал. Так давно, что преступники, все поголовно в костюмах от самых модных кутюрье и в непробиваемом панцире отличной репутации, даже думать забыли, кто они были на самом деле. И неважно, что их никогда не судили, они всегда будут подсудны высшему суду - ибо сотворили и ежечасно творят зло.

15.
   Теперь перед тобой были закрыты все двери. Попытка протеста с твоей стороны вызывает злой дружный смех. У тебя больше ничего нет, совсем ничего. Ты, возможно, в отчаянии, пытался выдвигаться, но предвыборная компания унесла все средства, которые удалось собрать с помощью ещё оставшихся верными тебе немногих друзей. Но ты очень хотел начать всё сначала. Ты ищешь, но никого и ничего не находишь. Твоих немногих стороников преследуют. Но ты снова надеешься и ждешь, когда пробьет твой час. Тебе бы надо научиться бить своих врагов их же оружием, но тогда ты уже будешь не ты. И в этот зловещий момент судьба наносит последний чудовищный удар. Вдруг на твоём горизонте появляется молодой, очень успешный бизнесмен, который обещает помочь тебе возродить твою рухнувшую империю. Речь идет не просто о партнерстве, но о союзе двух единомышленников! Ты вдохновлен неожиданным счастьем, вот-вот начнется новая эра. У тебя, к тому же, есть несметное и неуничтиожимое богатство - твой лично пережитый опыт. Но как тебе удалось не сойти с ума, когда ты однажды утром узнал, что твой новый союзник, твоя надежда, твоя новая религия внезапно скоропостижно скончался в машине, на полпути к тебе? Да так тихо, что даже его водитель не сразу это заметил. Но, по крайней мере, ты уже уплатил все свои долги. Деньги тебе дал твой новый компаньон на бизнес-проект, который ты составил для вашей общей будущей компании. Ты выплатил государству весь долг плюс штрафные проценты. Больше тебя трогать никто не смеет.
   Печальным и прекрасным утром ты оказался в больнице - тебя отравили. Однако и в таком состоянии ты продолжаешь сохранять ясный ум и холодное сердце. Ты вспоминаешь все детали рокового фуршета - ты понял, чем тебя хотели убить, и ты, старый таёжник, знаешь противоядие. Ты выжил. О чем думает убийца, поддаваясь кипящему в нем бешенству, когда из обыкновенного человека по личным каким-то мотивам он внезапно превращается в монстра? Поводов у твоих врагов меньше не стало, это ясно, и чем больше неудачных попыток свести с тобой счеты, тем сильнее их бессильное бешенство. Но тебе ни разу не пришло на ум взять в руки оружие, хотя бы для самообороны, потому что, несмотря на всю свою бурную производственную деятельность, ты жил всегда исключительно внутренней жизнью. Чудовищное количество мышьяка, которым тебя хотели загнать в могилу, не смогло причинить ей, а значит, и тебе лично, существенного вреда. Столько лет ежечасной борьбы с фауной каменных джунглей имели такой незавершенный финал - выстрел оказался холостым или пуля пролетела мимо... Кому как будет угодно. Но твои умудренные опытом жизни и смерти глаза по-прежнему сияли посреди сияния твоей просветленной души. Однако слишком многое отошло в область воспоминаний. Ты уже спустился на ладье твоей жизни до самого устья, не избегая в пути множественных встреч с пиратами, не раз принимал в качестве лекарства двойную порцию водки, но одутловатое лицо в синих прожилках наутро тебя мало радовало, и ты давно пристрастился к леденцам, чтобы подавлять неурочные позывы к алкоголю. Твой бар превратился в некрополь пустых бутылок с этикетками, каких уже давно нигде не клеют. Однако, будучи даже в стельку пьяным, ты крепко стоял на ногах. Так получалось, что ты всегда опережал своё время. Иногда твоя лодья увязала в иле, и тогда ты смело выходил на берег, покупал упряжку волов, расплачиваясь чистой валютой, нанимал погонщиков и вновь двигался в путь. Твои враги, эта алчная и хищная орда, всегда следовали за тобой, не упуская тебя из виду ни на миг. Когда твои партнеры припирали тебя к стенке и требовали деньги вперед, ты спокойно доставал пачку налички, резал её ровно пополам  и с улыбкой говорил - вторую половину получите по завершении всех работ. Наймит почтительно кланялся, восхищенный столь остроумным приемом, но не найдя, что возразить, старался больше не сердить тебя по мелочам. Иногда на твоем пути попадались легкие китайские парусники или основательные британские канонерки, охранявшие международные торговые пути от веромства, и всё шло как шло, и ты уже почти не переживал о трагическом завершени твоей бизнес-карьеры, но вот мерный стук маятника часов жизни в недрах твоего так и неразгаданного существа напомнил однажды - тебе уже перевалило за сорок, почти глубокая осень, подумал бы ты десять лет назад. Ты сделал контрольный подход к зеркалу - на тебя смотрели глаза, полные надежды и доверия, в любой момент ты готов был начать всё сначала. Лишь однажды ты впал в буйство и выкинул наглого клиента на улицу, но больше поводов к такому поведению не было - твоя внешняя аристократичность уже никого не вводила в заблуждение, тебя стали заранее бояться. Иногда ты вольным бродягой встречал закат и устраивался спать в каком-нибудь заброшеном домике рыбака, узелок с золотым песком и пара самородков всегда были при тебе. Пережидая темень в сиротливых, поросших бурьяном полях, ты чувствовал, как сжимается время, тесня ночь и уступая место новому дню. Потом ты готовил себе завтрак на костре, вытаскивая из сетей богатую добычу, которую ты, как терпеливый и неспешный ловец, деловито сортировал и кое-что щедро возвращал воде. Ты хорошо понимал, что жажда приключений, законно волнующая сердце юноши, в столь зрелом возрасте выглядит  смешно, кроме того, с некоторых пор ты очень невзлюбил эти докучливые уроки совести, которые продолжались, тем не менее, несмотря на все твои протесты, всю твою сознательную жизнь. Иногда ты даже сожалел, что было твоей детской мечтой, но так тебе и не удалось, - послужить в ВВС, вот там была бы полная свобода, но потом вдруг осознал, что если нужна помощь авиации, чтобы освободиться от внутренних оков, значит они тебе причитаются по рождению.

16.
   В какой-то момент ход событий перестал считаться с твоей личной волей, и тебе уже нечего было дать судьбе, чтобы произвести очередной выгодный взаимоперерасчет, кроме как заложить свою беспокойную душу. Зарок, однако, был скреплен именем Бога, но оно потонуло в грохоте хохота, который тут же раздался со всех сторон. Со смятенной душой вслушивался ты в биение металлического пульса у самого твоего уха, затем шумно выдохнул, встал, вышел на автостраду, поднял руку, чтобы проголосовать попутке, но про себя твердо решив - больше ни на шаг не отступать перед натиском враждебной стихии. Тебе повезло, ты был взят на борт бронетранспортера, который, к тому же, возвращался с боевых действий. Так ты, чисто случайно примкнув к экипажу, снова прослыл героем. Но вот, едва оглядев отвоеванную у судьбы обитель, ты понял - это хуже тюрьмы, это чистый плен. Однако заново начинать торги с богом было более чем неуместно, к тому же, ты был связан клятвой. Антураж твоей новой жизни был удручающ: фасад весь в выбоинах, крыша течет, ограда повалена, а столетний дуб прямо за ней расщепило молнией, хотя стены всё же стоят, мебель тоже кое-какая есть, и ты приободрился - теперь всю эту малость ты ценил вдвойне, так всегда бывает, когда есть реальная угроза полной потери. И в таких условиях вполне можно было перестать маяться и даже обзавестись солидным брюшком и выдавать себя за туповатого мужлана. О прежнем напоминало только тату на спине. Ты был вполне доволен жизнью в этом удаленном от цивилизации местечке, однако, чтобы не провалиться в тридцатиленюю или сколько там тебе ещё положено, спячку, тайно изобретал всё новые и новые стычки на берегу, надеясь всё же, что договор с богом будет когда-нибудь пересмотрен в одностороннем порядке, и международная концессия твоего воображения, если сама собой не потонет, то неожиданно всплывет прямо в пруду, за твоим новым старым домом. В тебе появилась умилявшая многих уютная неторопливость. Но иногда ты был угрюм, как глухонемой в обществе слепых. В такие дни ты, будто по внезапной прихоти, садился на единственный стул посреди комнаты, и только легкое колыхание нежного тюля в оставленном на весь день распахнутом окне служило верным признаком твоего там присутствия. Когда ты уходил из дома, ты всегда задвигал темно-зеленые гобеленовые шторы, будто там кто-то в твоё отсутствие умирал. По утрам ты пристастился пить минералку, вставал не в шесть, как раньше, а в половине восьмого, и на обед ел ростбиф или расстегай из кафе напротив. Прохожие из местных часто спрашивали тебя через окно, какая погода будет завтра, почему-то думая, что сидя в своей комнате в полном одиночестве, ты часами разглядываешь небо, с целью вычислить, будет ли завтра дождь или опять тридцать пять. Те же, кто приезжал сюда на отдых из-за близости к морю, тоже интересовались погодой, но так, будто это был их личный гороскоп. Иногда они выпытывали со страстью влюбленных, всегда шепотом, где тут хорошо ловятся креветки. Кроме еды, любви и погоды, здесь, похоже, никого ничего не интересовало. Когда заканчивался отпускной сезон, отдыхающие, неохотно переодевшись в костюмы и юбки, спешили в сторону вокзала, их чинно провожали до остановки автобуса, с виду весьма почтительно, но с очевидным, плохо скрытым затаенным презрением. Зимой занесенный песком берег являл собой удручающее зрелище. Но однажды в городке появился новый человек, он приехал уже поздней осенью, поселился в единственной гостинице и явно не был похож на отдыхающего. Сначала казалось, что его занесло сюда случайно, что он вот-вот снимется и исчезнет в темном проеме привозкального входа, однако время шло, и местным он почти уже примелькался. Кафе вне сезона особо не заморачивалось разносолами - каждый день из экономии готовили одно и то же, возможно, просто разогревли вчерашнее.

17.
   Этот постоялец безропотно каждый день ел наутро и в обед одну и же камбалу, жареную в сметане, иногда мидии под уксусом; когда к нему настолько привыкли, что стали уже немного сочувствовать, хозяин кафе стал приносить ему борщ и котлеты с домашнего стола, ну и ещё что-нибудь на десерт, из того, что оставалось. Пока он ждал блюдо, руки его равномерно пролистывали телефонный справочник. Застолье всегда проходило чинно и благостно, словно в доме закоренелого отшельника совсем уже на склоне лет. Обычное: "Не хотите ли ещё что-нибудь?" - теперь здесь звучало не как старая, стертая, как медный грош, любезность, а как вполне реальный заботливый вопрос, особенно если это говорила юная дочка хозяина. Прежде чем ответить, он долго и сосредоточенно смотрел на верхнюю пуговицу её блузки, потом говорил тихо свои высоким кротким голосом, застенчиво пожимая плечами: "Да нет, наверно...", - вместо того, чтобы просто сказать что-то вроде: "Спасибо, у меня всё есть". Ему в номер всегда приносили свежие газеты. Кто их читает каждый день? Бандиты, чтобы узнать, что их ещё не разыскивает милиция, и спекулянты, живо интересующиеся валютными курсами. Интернет здесь был неслыханной роскошью, а по телевизору едва трещала только местная программа. С первого же дня он начал выходить на прогулку по городу. Решительно шагая по мостовым, он не вертел головой туда-сюда, он просто шел, потом резко поворачивал в какой-либо переулок и снова решительно шагал дальше. В городке стали шептаться - а что, собственно, он здесь потерял? Неудивительно, что вы с ним сошлись. Однажды на исходе серенького дня он постучал в твою дверь, сказав, что надо поговорить. Сначала ты испугался столь откровенного проявления навязчивости - у тебя тут не церковь, хотя вроде как монастырь, но ты всё же не отец-настоятель... Он торопливо опередил твой ответ, сказав: "Не бойтесь, я не собираюсь каждый вечер перед вами исповедоваться, но жизнь катится под уклон, чем всё кончится, трудно понять, а жить совсем впотьмах как-то уж очень неуютно. Вы многое повидали..." Тебе совсем не хотелось думать о нём больше, чем полагается для шапошного знакомства, если он дохнет от скуки, то это его личные проблемы, и ты сказал, что рад быть к его услугам, но, к сожалению, только не сейчас, и вообще, у тебя дурная привычка рано ложиться спать. Он ушел своей торопливой походкой, обескураженный столь холодным приемом, но ты уже знал, что он вскоре снова вернется. Так и вышло, ты уже поджидал его, не решаясь самому себе в этом признаться, рассеянно размышляя о том, что можно делать на скользкой от грязи улице в столь поздний ненастный час. Когда раздался робкий стук в ставень, ты в два прыжка оказался у окна, за которым от сильного ветра темной пеной клубился дикий виноград. Ты сделал знак рукой - пройдите к парадному, потом ты даже не почувствовал, как повернул ключ в замке, ты огляделся - ни в одном из домов напротив из-под деревянных щитовидных ставень не пробивалось ни полоски света. Звякнули консервные банки у порожка - так ты защищался от внезапного вторжения ночных грабителей, в спешке ты оцарапал плечо о сплетенные сучья самодельной вешалки у входа... Гость аккуратно сел на указанное место, не снимая плаща, уткнувшись мокрой щекой и согнутый латинским "V" локоть. От неожиданности и ещё бог знает от каких эмоций, ты выставил на стол ведерко для шампанского, налил в него из огромной канистры самогон, рядом поставил пузатую рюмку и фужер на длинной витой ножке. Другой посуды у тебя для этих целей не было, предлагать граненые стаканы ты не решился. Настоящие же напитки были заперты в подвале дома. "Здравствуйте", - сказал ты, усаживаясь напротив. - Здесь тесновато, всё очень скромно, но мне нравится." Он слабо кивнул и спросил озабоченно: "А вы давно здесь проживаете?" Тебе трудно было сосредоточиться, более того, ты догадывался, какой будет следующий вопрос: "И что, надолго здесь, в этой дыре, застряли?" К тому же, его лицо вблизи было совсем другим, чем это виделось издалека. Возраст не определялся даже приблизительно. Тонкое лицо было таинственным. Ты принял залихватскую позу и сказал: "Вы весь в грязи. Что с вами случилось? Уж не напал ли на вас кто?" Ты однако знал, что в такую непогодь на улице не испачкаться целое искусство. Грязь была везде, после дождя по мостовой нёсся настоящий селевый поток, по обеим сторонам тротуара стремились к дамбе бурные пенистые ручьи... Ты вдруг вспомнил, что, кажется, не положил ключ на место, стал хлопать себя по бокам, но ключ как-будто испарился. Тут твой гость, с проворством опытного вора, выхватил искомый ключ из грудного кармана твоей пижамы и протянул его тебе на своей узкой белой ладони. Ты неловко засмеялся, пробормотав обескураженно: "Так нечестно!" - и продолжил украдкой разглядывать гостя, боясь почему-то принять ключ из этой узкой белой руки. Милая приятность его тонкого лица, вся его субтильная фигурка, казалось, совсем утопавшая в широком грубом плаще, придавали его облику неестественную, как накладные манжеты, аристократичность. Он был то моложав, то стар, и всё это зависело только от угла зрения, под которым ты на него смотрел. Тебе казалось, что всё это от того, что внутри твоего виз-а-ви давно живет некий неистребимый порок, заботами которого его жертва и сохраняет вопреки всему эту чудовищную миловидность и даже весьма обольстительный вид. -"А давайте-ка выпьем!" - сказал ты неожиданно весело. Он пожал плечами и ответил: "Везде уже закрыто". - "А вот это? Ну так как? Махнем, товарищ гражданин?"  - дерзко выкрикнул ты, поднимая ведерко над столиком, так и не определившись, как следует обращаться к ночному гостю. Он ответил просто: "Я не пью. Совсем. Просто у меня такое лицо!" Ты, сказав со смехом, так я и поверил, налил в ёмкости самогон и выпил из пузатой рюмки. Затем почти сразу налил вторую. Он молча, с интересом смотрел на тебя. Ты сказал несколько смущенно: "В вашем возрасте уже почти не меняются, дубленая кожа кажется молодой. Или я ошибаюсь, гражданин начальник? Вас это не коробит?" Он сказал, что нет, так оно и есть, и это лучше, чем если бы я стал ему говорить "папаша", потом интригующим шепотом добавил: - "Завтра вы всё это забудете, даже раньше, сразу, как только пойдете спать".
   Твой разум плавно переходил в то состояние, когда уже ничто не удивляет. Ты почему-то непрерывно представлял себе поднявшихся на дыбы коней. Они стоят рядами на задних копытах и дико ржут. Душу разбередило быстро, на тебя явно что-то накатывало, всё сильнее и хлеще, с таким состоянием ты уже не мог совладать. Но и не мог остановиться - ведро быстро теряло вес. Ты вдруг впал в отчаяние и стал жаловаться, что раньше никогда не терял ключей. А вот сейчас с тобой что-то происходит, ты даже однажды ночью пошел на вокзал и долго искал там своего отца... Отца, которого вообще не знал - ни лично, ни как он выглядит, разве что со слов матери. Гость улыбнулся как-то набок и сказал вкрадчиво: "Когда на востоке обезьяны набиваются в город от холода и голода, и их становится очень много, местные власти собирают специальный взнос, нанимают поезд и отправляют всех непрошеных гостей назад в джунгли. Мне в дороге всегда скучно до отчаяния..." - закончил он неожиданно, будто и был той самой назойливой обезьяной из городских трущоб. Ты молча уставился на него, словно не ожидал такой откровенности. Потом он сказал, что все уже давно спят, на что ты возразил, что мы-то не спим, и это главное, за это можно и ещё разок выпить. Он снова напомнил тебе, что ему всё равно, но сам он не пьёт, после чего встал, как-то боком прошел к двери, было слышно, как он чем-то гремел в коридоре, а ты всё пытался пойти за ним с фужером в нетвердой руке, но это у тебя выходило плохо, и ты упрямо кричал ему в темь пустоты: "Нет, не отвертишься, я тебя все же уломаю, папаша!" Но когда гулко хлопнула дверь, закрывшись за этим странным ночным гостем, тебе почему-то стало приятно. Ни малейшего раздражения по поводу ночного визита ты уже не испытывал, однако ты подумал, как это всё же хорошо и достойно, что ты не поддался обманчивой приязни, на которую обычно так слабы пьяные мужчины.

18.
   Потом ты долго сидел на разобранной постели, сверля стенку невидящими глазами, и тщетно пытался осознать, что это всё же было. Потом ты лег на постель поверх пледа, сложил руки на груди и закрыл глаза. Спал ты недолго, проснувшись на самом брезге серого рассвета так же легко, как и уснул. Ты поёжился, почувствовав, что озяб от сильного сквозняка. В доме, однако, был полный порядок. На письменном столе слева лежала стопка бумаг, которые ты просматривал вчера, на стенах висело несколько репродукций, которые ты давно купил и собирался повесить, да всё руки не доходили, на журнальном столике, где вчера вечером ты поставил ведерко из-под шампанского, теперь был букет оранжевых фонариков в узкой длинной вазе, два легких кресла рядом стояли строго симметрично в свежих, будто только что наутюженных чехлах... И только в одном был странный своей необычностью непорядок - парадная дверь оказалась распахнута настежь. Ты нажал на кнопку вызова - резкий, неуместный в столь ранний час звук звонка разорвал предрассвеную мглу тщательно прибранной комнаты. Никто, однако, не пришел и никакой звук не был ответом. Наутро ты смущенно говорил аптекарю, покупая зеленку и лейкопластырь: "Вот ночью забыл, куда положил ключ, полез через окно и весь ободрался." Ты немного досадовал, что тебе приходится перед кем-то отчитываться. На твоем плече действительно были три длинные глубокие царапины, ранки не воспалились, кровь на них запеклась черной корочкой. И только легкое смутное беспокойство по поводу того, куда девался ключ от входной двери, не давало тебе вполне расслабиться и беспечно наслаждаться неожиданной для ноября теплой и ласковой погодой. В тот же день ты поставил на входную дверь новый замок. Твой единственный помощник по хозяйству работал и жил в местном отеле, он приходил раз в неделю, с утра по пятницам, делать уборку. Но этот день был понедельник. Ты всё списал на свою временами слабеющую память - сосредоточенность на одной и той же мысли иногда дает такой вот неприятный результат. Эта иллюзия, однако, держалась на волоске, который мог в любую минуту оборваться, хватило бы одного-единственного свидетельства памяти. Но ничего такого не всплывало в твоем невозмущенном воображении, и лицо твое засияло невыразимым счастьем. Пусть будет так, как судьбе угодно, сказал ты, сам не зная почему и невольно рассмеялся. Тебя даже не удручало, что средств для жизни  почти уже не осталось - мешочек с золотым песком был уже давно вывернут наизнанку, а самородки ушли ещё в самом начале, когда надо было привести разрушенный дом в жилой вид.

19.
   Местные как-то сразу перестали говорить о странном незнакомце, который как неожиданно приехал, так и вдруг исчез из тихого осеннего городка. Никто не переспрашивал - а помните, этот... ну тот, который... Никто не сожалел о нем и никто не радовался его исчезновению, о нем просто забыли, подспудно понимая, что легко могут обходиться без него, и всё. А раз так, что тут обсуждать? На исходе зимы, когда погода установилась и было уже сухо и безветренно, в городке решили устроить регионально развлечение, приуроченное к Масленице - автогонки, причем надо было уже на финише переехать по дну полноводную горную речку. Из ближайших населенных пунктов собралось немало состоятельной публики и человек десять участников. Никаких особо шикарных машин тут, конечно, не было, зато гонщики на вид почти все были просто великолепны. Однако это как спички - чтобы узнать их настоящее качество, надо сначала чиркнуть. Все делали ставки - но также, как нельзя обугленные спички сложить  обратно в коробку и ещё раз чиркнуть, так нельзя было изменить ход времени этого дня, когда уже всё закончилось. Гонищики перед стартом разминались, пили тоник и были громко подбадриваемы своими родственниками или просто болельщиками, и только один жалкий, мелкий гонщик просто лежал на траве и всё. Ты поставил на его скромное темно-синее авто, на которое вообще никто не ставил, и водителя которого никто не знал. Он был мелок телом и невысок ростом, казалось, и без того маломерочный костюм ему безнадежно велик. Почему ты так поступил, какие соображения руководили тобой, одному богу известно. Возможно, ты каким-то чудом догадался, что под жалкий автохлам замаскирован какой-нибудь авто-раритет типа "Блю-Флейм", специально созданный для установки супер-рекордов, под ветхой фактурой которого скрывается реактивный двигатель, и несут его колеса-крылья со специальными дисками. Он, уже со старта развив бешеную скорость, преодолел речку (на спидометре более 1000 км/час), когда ещё большинство участников ралли не прошли и  половины пути. Ты получил всю кассу, он получил суперприз, размер которого был раз в десять меньше твоего выигрыша. Этих денег тебе с лихвой могло хватить не несколько лет весьма безбедной жизни. Получив в кассе деньги, ты, под злобными и  недоумевающими взглядами окружающих, подошел к победителю ралли и пригласил его зайти к тебе по-холостяцки, на рюмку хереса - выпить за победу. Когда через час вы сидели подле журнального столика и обсуждали гонки, говоря про то, что ничего подобного в этих краях отродясь не бывало, а перед вами так и стояли два бокала с хересом,  он вдруг засобирался на выход. Ты поспешно спросил: "А как же херес?" Он улыбнулся своей кривой улыбкой и ответил: "Не думаю, что это проблема, уверен, не будет особого труда для вас выпить оба бокала." Ты и выпил - сначала один, потом второй. Он встал, ты сказал, что проводишь его, но не удержался на ногах и снова повалился в кресло, бормоча смущенно про то, что ты сейчас не совсем в форме... Потом, пристально посмотрев на супер-гонщика, спросил: "Напомни, победитель, откуда мы друг друга знаем?" Он опять улыбнулся своей странной косой улыбкой, потом достал из кармана куртки какую-то небольшую вещицу и протянул тебе. На узкой белой ладони лежал твой ключ. Он сказал: "Вот возьми, мне он, надеюсь, больше не понадобится. И впредь не будь таким открытым." Он ушел, а ты уснул, сидя в тоv же кресле. Проснувшись днем, в грязной и мокрой от хереса одежде, ты принюхался и прислушался, ничего и никого, тишина... Первый раз за последние месяцы тебя посетила тревожная мысль - кто же такой это был и что делать с деньгами. Ты перебрался на кровать, потому что чувствовал тяжесть во всем теле, свернулся калачиком и ждал, что будет дальше. Ночью ты засыпал и просыпался, лежал в темноте, не в силах шевелиться, а в твоей груди бушевало пламя, сердце неслось куда-то на бешеной скорости, тяжелое нечто бродило и оседало в слишком густой крови. Ты с вниманием наблюдал за тем, что происходит с тобой, как если бы твоё тело было химической лабораторией; если реакция пройдет нормально, то всё равно впереди ничего хорошего, суровая рука рассвета неотвратимо ляжет на твоё плечо и ты должен будешь совершить невероятное - поднять над землёй своё непослушное бренное тело. Мысли о том, что хмель помогает сладиться с этой треклятой жизнью, стали тебе глубоко отвратительны.

20.
   Ты непрерывно думал о вчерашнем, кружил и кружил вокруг, круги сжимались, но приблизиться к сути всё время что-то мешало. Зачем он, тот странный гонщик, заходил вчера? Так ли всё это случайно? Ты встал, налил рюмку, чокнулся с зеркалом и выпил, твой собутыльник держался долго, но потом, под конец второй бутылки, всё же сошел с дистанции, его просто не стало видно. Возможно, он вылез из зеркала и пошел пить в другое место. Тебе вдруг примерещился сладковатый запах парного молока, ты подумал, что начинаешь сходить с ума - фермы рядом не было, ты подошел к окну, распахнул его настежь и выглянул, на улице из женщин была только старушка с клюкой, её дразнил какой-то пьяный с диктаторскими усиками, называя  каргой и любовницей Гитлера. Ну да, не выходной же, зачем мешать движению? Сиди себе дома и смотри в окно. Мужчина то и дело многозначительно поглядывал на тебя, оцелил ли ты юмор? Если бы ты сейчас выпил какой-нибудь вермути, в тебе бы тот час же проснулось желание всех полюбить, но главное, в тебе снова проснулось бы искусительное подозрение, что жизнь может быть вполне сносной штукой, если ты разведал уже лаз в это волшебное пространство, где всё омерзительное чудесным образом просветляется и сияет божественным светом. Нет, ошибаются те, кто думает, что алкохимики соображают на троих, чтобы тупо напиться, опьянение - это лишь непомерная цена их возвышенных устремлений...
   С улицы настойчиво доносились дразнящие запахи снеди, она особенно кажется вкусной, когда готовится не для вас. Ты сел, взял старую газету в руки, перегнул на последней полосе, тщетно пытаясь зацепиться за перекладину уже когда-то решенного кроссворда. Назойливые шутки пьяного начинали раздражать, что-то очень злобное было в его странных остротах, видно, ему самому не очень на душе. Потом он оставил старушку и подошел к твоему окну, громко сказав что-то про дурную погоду, он явно нарывался. Конечно, лучше бы ощутить локоть ближнего как-нибудь иначе, каким-либо более цивилизованным способом, на худой конец придется пересчитать его последние зубы. Тебе стало совсем муторно, ты вдруг понял, чего тебе хочется: явно не хватало человека, к которому ты мог бы приложиться в трудный момент.

21.
   Потом тебя замучили провалы памяти - исчезали не просто часы, но и целые дни, недели, на их месте зияла ужасающая чернота, и в ней, как в мутном аквариуме, изредка, как золотопёрки, всплывали неоднозначные, смутные образы. Вязкий сон-обломон плавно переходил в такое же топкое бодрствование. Ты переставал себя чувствовать неприкаяным лишь тогда, когда начинал смотреть поверх деревьев, их вечно взволнованных вершин. Однажды ты вывернул свои карманы и обнаружил в них кучу каких-то обрывков бумажек, визитки даже, там были телефонные номера, записи о свиданиях, кое-как нацарапанные шатким почерком, но лица этих таинственных смутных знакомых так и не всплывали в твоей сильно затемненной памяти. Последний раз ты вынырнул из черной дыры как-то жарким летним полднем, с тяжелой головой и пересохшими до шершавости губами, просидел до ночи у окна, усиленно вспоминая какое-то важное для тебя дело. Ты сжал руку в кулак и стал по-детски пересчитывать ямочки, туда-сюда и обратно - ты уже не пил целых две недели, они, как сокровище, эти священные четырнадцать дней, были зажаты в твоем большом худом кулаке. Нет, ты больше не позволишь, чтобы из-за какой-то ерунды всё пошло наперекосяк, и хватит уже спотыкаться на ровном месте. За окном было темно и тихо. Но нет такого города, чтобы в нем ночью все поголовно спали. Ты решительно встал и вышел на улицу, пока на тебя не набросились голодной сворой угрызения сильно запятнанной совести. Слева и справа тянулись безликие коробки домов с глянцевыми в свете редких фонарей боками. Ты посмотрел на небо, оно было ясным и звездным, тебе почему-то представилась карта твоей страны, и ты - в зенице её ока, твой мозг вбирает всё, что видит эта гигантская одушевленная видеокамера... Ты вышел на пустынный берег, протяженные зеленые юбки набегающих волн дразнили тебя пеной кружев и россыпью мелких брызг кокетливо слепили твои глаза. Вдаль, сколько глазу наохват, тянулся пляж, где-то совсемм вдали копошились мелкие фигурки людей. Тебе захотелось подойти поближе и посмотреть на этих чудаков, вдохновенно разгоняющих застоявшуюся за ночь кровь и терпкость по всему молодому телу. Прячась за камни, ты подобрался освсем близко, стройные загорелые ноги и мускулистые руки торжественно исполняли кантату. Ты пошел по бульвару, ведущему к рынку, ночью он совсем другой, не такой яркий и огромный, днем на его задах торгуют рыбой прямо с лодок. Потом ты бодро шагал по дамбе, твердь кончилась, за ней колыхалась водная стишь. Тут в твоей памяти проплыл, как цветущий Делос, обрывок воспоминаний о взятии местного кабаре в кампании трех горячих парней. Абордаж закончился питьем с побитием, что никак не могло радовать и лишь вызывало сожаление о ещё одной бесцельно проведенной ночи, но это было уже полноценное воспоминание. Твои собутыльники на прощанье сердечно говорили тебе, что завидуют - тебе не придется выслушивать дома упреки... Изредка проходили припозднившиеся парочки, и ты был безмерно благодарен им за компанию - ты в этой ночи не был одинок. Когда забрезжило и настал серо-золотой рассвет, - а в такое время просто невозможно быть одному, ты увидел, как лодки рыбаков, одна за другой, целеустремленно скользят от причала в море. Ты шел по влажному берегу, песок мягко проседал под ногами. Дорога - это одновременно искушение и искупление, тебя вновь потянуло в другие края. На сей раз это уже не будет бегством, это просто хорошо обдуманное стратегическое отступление. Зачем люди ходят на службу, которую не выбирали? Зачем живут там, где им всегда плохо? Зачем свыкаются с ярмом настолько, что уже не чувствуют его тяжести? При виде таких людей нельзя не испытывать к этому ленивому и покорному пазлу человечества чувства ненависти, не исключая, конечно, и самого себя. Целительное переливание чувств закончилось чашечкой горячего кофе, сваренного на раскалённой плите, по-домашнему, в турке.

22.
   Когда пьяная эйфория рассеялась, на тебя накатила неизбежная депрессия, и тебе абсолютно нечем было от неё заслониться. Ещё неокрепший в трезвости рассудок то и дело спотыкался о бесчисленные предательские улики твоего бездумного разгильдяйства. Амортизатора в виде нейтральной территории не было, даже стены твоего дома таили в себе тяжкий укор. Ты хотел попросить прощения у кого-то, кому невольно причинил вред, страдания, но ты всегда и раньше-то робел в таких случаях, а осознание собственной вины делало это намерение и вовсе невыполнимым, выкарабкиваться из такого положения всегда позорно. Вот так вот взять и вернуться, посмотреть прямо в мокрые от слёз глаза и сказать - знаешь, я был далеко-далеко, почти на краю света, у самого синего моря, будь другом, раздели со мной это тяжкое бремя, одному, боюсь, уже не вынести... Но ты медлил ещё какой-то срок, потом всё же решился. Однако начал с марафета: парикмахерская, горячий компресс на лицо и шею, и кавардак в душе постепенно улегся. Ты уже слышал ободряющее ответное - ну конечно, вдвоем нам будет веселей, держись, чувак, подкрепление близко! Вечером, в надвигающейся черни ночи, ты вдруг подумал - а ведь мрак и там, и здесь, и кто сказал, что там он светлее? Но чтобы истина стала потрясением, мало задаться философским вопросом вроде этого, надо взойти живыми тропками морщинок, этих свидетелей времени на знакомом лице, вверх по реке жизни, расчистив его тем самым до счастливой улыбки. Нынешний день, с его голодной волчьей хваткой, скоро растаскивает звенья полнокровной жизни по кускам,  лучше с ним, этим диким и безжалостным зверем, не связываться вовсе, научившись верно смотреть вдаль и вглубь, то есть в текущем ныне без труда узнавать безвозвратно ушедшее прошлое, а также прозревать вероятное будущее.
   Теперь в тебе появилась некая благородная значимость, вокруг твоего эго будто бы образовался круг ровного, мягкого света. Кого ты мог принять в него, кто там сумеет уместиться из тех, с кем ты так легко ладил в потемках? Их всё же есть, как теперь говорят, хотя и немного, но все они далеко разбросаны, как одинокие утесы, на просторах жизни. Но может хватит закупориваться в себе, не лучше ли без всяких сомнений распахнуть душу настежь? Чтобы надежнее сблизиться, и вовсе не надо напускать туману. По-всякому, это лучше, чем идти на дно без опознавательных знаков. Гоня перед носом своего ботинка ни в чем неповинный камушек, ты шел к вокзалу.

23.
   Ты почему-то считал, что наши редкие встречи так малочисленны, потому что я свободна только по праздникам, что меня очень смешило, но я тебя в этом никогда не разубеждала.  Из заранее назначенных плановых встреч, чаще всего, ничего путного не получается, и патетический полет проходит в одиночестве. Воровато, как похититель детей, ты нажимал кнопку звонка. Твоё сердце билось горячо и тревожно, полное спортивного азарта, как у охотника, уже положившего палец на скусковой крючок. В такие минуты ты был веселый и дурашливый, тревога в твоем сердце сменялась умилением самим собой, как будто бы ты собирался с блеском разыграть некую заранее выученную роль. Тот, кто любит, всегда хочет быть слишком близко. И совершенно не надо душить в объятиях, чтобы доказать это. На тебе был, чаще всего, толстый вязаный свитер с большими дырками через два ряда, и он совсем не скрывал твою беспримерную худобу и цвета спелого персика смуглую кожу. Иногда же ты приходил просто в футболке, оставляя в машине верхнюю часть своей одежды, и здесь не было никакой связи с временем года или погодой. Я пыталась уловить скрытый смысл этих переодеваний, понять правила игры, придуманные тобою, но лучше бы я смотрела в бинокль из окна - всё равно ничего не ясно. Это всё равно, что сидеть в бурной речке, прислонившись к водорослям и тешить себя иллюзией, что хорошо отдыхаешь. Давай как будто мы... Ну вот и всё. Переиначивать жизнь игрой стало смыслом наших отношений. Однажды случайно я увидела тебя на улице, совсем в другом районе, в странном одиночестве. Ты долго стоял лицом к большому дереву, как будто был кем-то наказан. Но кто посмел наказать того, который так бесстрашно идет по миру наугад? Волосы, коротко подстриженные сзади, были другого цвета, чем длинная челка, которую ты то и дело отбрасывал со лба. Ты тер веки, будто собирался плакать. Потом повернулся на пятках и пошел в противоположную от меня сторону, я на всякий случай поглубже отступила за скрывавшую меня рекламную тумбу. Твои мысли явно занимало что-то невеселое, ты не озирался по сторонам, но особенно пристально смотрел перед собой, у меня же теплилась надежда, что это не размышления перед казнью; очень хотелось, чтобы картинка радовала - ну вот, вполне подходящий для меня субъект. Я не сказала о том, что случайно встретила тебя - это было бы нарушением всех правил, но, как потом выяснилось, ты меня тогда тоже заметил, но мне никогда не казалось, что многочасовые вахты среди камней и парков помогут вывести тебя на чистую воду, к тому же, это было бы мазохизмом. В таким ситуациях приятнее всего жалеть себя, но этого мне было бы мало. Ты для меня был значительно интереснее, чем я сама для себя. Если у тебя так скверно на душе, так может и моя вина здесь есть, хотя бы отчасти? Когда столь нелегкие мысли растопыривают мозг, начинаешь страшиться завтрашенего дня.

24.
   Однажды в мою дверь раздался неурочный звонок. Выскочив из адской бездны утреннего кошмара и едва справляясь с тяжелой сонной одурью, набрасываю на себя в большой спешке одежду, кое-как маскирую большим покрывалом постель, что совсем уже неприлично для разгара дня, и, ругая про себя почем зря негодяев, смеющих вот так вот запросто вторгаться в и без того безвоздушное пространство - ночь в полнолуние всегда проходит без сна, - иду открывать. "Ну и видок! - сказал ты, погружаясь в неописуемый восторг. - Ладно, залезай в постель обратно, я зашел, как порядочный, поговорить надо". Я не заставила себя долго упрашивать, к тому же, сидеть на стуле в таком виде и сюсюкать от смущения, не смея повернуть голову ни направо, ни налево, было бы просто нелепо. Ты пошел на кухню, а я, в ожидании твоих откровений, вытянувшись в струнку под одеялом, с каменным лицом, смотрела на поднос, который ты торжественно водрузил мне на грудь - перед моим носом лежали белый цветок и румяное яблочко. Не могу утверждать, что сердце моё трепетало, а щеки горели от волнения, но любопытство всё же было возбуждено до предела. Не слишом горячие новости лучше перевариваются, ультиматумы вчерашней свежести или предупреждения на месяц вперед - всё это недолет и перелет, в цель так никогда не попадаешь, но чего же он хочет? "Должно быть, плохо прошла ночь?" - спросил ты ехидно. Главное, в такой ситуации, да, перехватить инициативу, верный ход... - "Ну да, немного не спалось, - сказала я так, будто вообще не заметила подначки. - Соседи, наверное, до сих пор от смеха не пришли в себя, если в глазок видели, в каком виде я тебе открываю. Извини. Мне и самой смешно. Ха-ха." Это была своего рода попытка заклясть лихо. Однако хождение по мукам каждый совершает в одиночку - восставшие из бездны ищут и не находят друг друга, ночь уже стерла все следы в душе и слезы на щеках... Потом ты спросил, видела ли я утро сегодня, я сказала, что да, ещё до сна, ты с участливой улыбкой фальшиво посочувствовал. Эта простодушая горничная начинала меня раздражать, но ты снова взял доверительный, как у батюшки на исповеди, тон. Сейчас начнет мне желать здоровья и добродетели, а потом когда-нибудь пришлет по емайлу послание: "Вот прядь моих шелковых волос, она поседела по твоей недосягаемой милости." 

25.
   Ты начал издалека, что-то вроде "мне противно разговаривать с тобой как хозяин, но терпение моё не безгранично..." Да, это правда, такой милейший и покладистый хо-зяйчик. Но и я ещё та хо-зяйка. Потом ты, наткнувшись на китайскую стену мнимого непонимая, махнул рукой и стал как-то лихо рассказывать про свои намерения писать скетчи, которые были чем-то вроде рекламы. Идти дальше непроторенной, усеянной терниями опротестованных векселей дорогой ему видите ли уже расхотелось. У меня ещё теплилась надежда, что это вовсе не потому, что в конце этого пути тебе вдруг примерещились огни борделя. Я вкрадчиво спросила - нет ли здесь чьего-либо тлетворного влияния. Но ты тут же стал что-то лепетать про моё здоровье, которое в последнее время тебя так сильно тревожит. Не мерещатся ли мне кровавые мальчики... Уж лучше бы ты окружал такой заботой свои смешные тайны! Так ничего и не сказав по существу, ты ушёл. И я не стала задерживать. На завтра, во искупление обоюдной вины, мы пошли на скачки и чуть-чуть обогатились. Выигранные деньги мы подели на три части - по одной каждому из нас и одну оставили на черный день. Ты сказал, что теперь, как человек, обременный ответственностью, всегда будешь участвовать в подобных мероприятиях, так как не должно пренебрегать никакой возможностью улучшить своё материальное положение. На прощание ты пообещал ставить и от моего имени некоторую малость и делать это с таким трепетом, будто ты возносишь за меня молитву. Да... Ты в долгу не остался - бумеранг вернулся и поразил меня в самое сердце. Потом мы, как машины на перекрестке, разошись и поехали в разные стороны. Что, собственно, ты от меня тогда хотел, мне так и осталось непонятным. Это хороший способ - увиливать от одного долга под прикрытием другого. Ладно, думаю, пусть пишет мыльные скетчи про моющие средства для белого белья, двойная выгода, заплатят оба производителя - и стирального порошка, и трусов с бюстгальтерами. А что? Может получиться очень интригующе. К примеру, Петр Первый мылит шею жулику и вору и просто любимому коррупционеру Меньшикову, тот весь в белых трусах, в этот момент на сцене появляется бодибилдингер, тоже в  белых, но только стрингах, замешательство, сцена - не ждали, он просто перепутал двери спальни императрицы и тайного кабинета Петра. Царь отпускает шею Меньшикова и собственноручно намыливает "Лаской-99" шею слепому идиоту, пафосно приговаривая: "Читать когда научишься, дурак? План дворца для таких вот идиотов в коридорах власти уже год как вывешен!" Так что заодно и социальная реклама получится. Есть шанс хорошо заработать.
   В троллейбусе, на сидении напротив пассажир читал газету, а я разглядывала своё отражение в его очках. Очень смешно. Выходя из троллейбуса, я была поражена каталепсией прямо на верхней ступеньке - на остановке стоял ты с надкусанным батоном в руке и... нет, не нагло ухмылялся, а грозно хмурил свои красивые длинные брови. Просто человек-утес, в глазах сплошная пелена и ни малейшего просвета. Появившееся внезапно выражение небрежного благочестия на твоем лице меня уже не могло сбить с толку. Я тоже одарила тебя рублем - в моем ответном взгляде не было ни сочувствия, ни презрения.

26. 
   Наша старинная культурная улица приняла какой-то странный вид - через дом висят, как повязки, зеленые сетки, и получалось так, что кроме этих боевых шрамов она ничем другим и не знаменательна. Но это было совсем не так, хотя бы потому, что на ней умудрились пожить хоть какое-то время очень достойные люди, я говорю о своей малой родине - Старом Арбате. Однако новые времена не пощадили и его: по обеим сторонам, от начала до конца, здесь теперь теснились яркие "торговые точки", их было почти столько же, сколько людей, идущих туда-сюда. С упорством морского прибоя продавцы ежедневно раскладывали на прилавках свой незатейливый товар, хотя встречались и очень забавные вещицы из разряда галантерейных диковинок или ортопедических приспособлений. К примеру, продавалась подставка для подбородка из слоновой кости. Ближе к полудню народ напирал... Чуть больнее обычного царапало душу сознание - как же это всё некстати! Если бы я была безвольным вседержителем, знающим досконально всё о других, оставаясь при этом невидимым и неслышимым Нечто, не отвечающим ни на звонки, ни на мольбы, ни на тайные взгляды, я бы и то не осталась равнодушной к судьбе этого странного существа. На пути к метро, проходя мимо церкви, я вдруг  завернула туда. Новая дубовая дверь едва не прищемила мне пальцы, внутри царил сладковатый от запаха ладана полумрак, службы в это время не было, однако от алтаря доносилось некое невнятное говорение в полголоса; в окно было видно, как разъезжаются роскошные авто, которыми управляют надменные особи с каменным ликом идейских вождей, и ещё виднелось нескольких старушек, которые строгими группками сидели на лавках вокруг миниатюрного Пушкина в скверике под названием Кружок. Если бы я была вдовой нефтяного магната, то сделала бы здесь, над этим храмовым местом, прозрачный тоолько для света непробиваемый купол, чтобы ни один признак обыденной жизни не достигался из-вне... Надо бы помолиться, подумала я и подошла к иконе Казанской богоматери. Встав на колени, прошептала:
"Матушка, надеюсь, ты в полном здравии; тут у меня неприятность случилась; есть один оболтус на свете, я тебе уже говорила в прошлый раз о нем, услышь его молитвы, очень прошу тебя, я знаю, он обращался, хотя и не по чину. Я ручаюсь за него, и верь мне, пожалуйста, потому что другие могут сказать много неверного или просто очень глупого про него, но это всё не то. И даже не бери в голову и никаких отравленных стрел в сердце ему не посылай. Целую твои земные следы много-много раз."
    Когда я дошла наконец до метро, в моей голове завертелась вдруг абсолютно сумасшедшая по своему каверзному смыслу мысль, от которой больно заломило в висках - если бы, как вчера, вдруг возник он, не здесь, на моей станции, а на какой-нибудь другой, случайной, но именно сейчас, перед моим носом, он бы поверил, что его молитва дошла, или что я и есть тот самый земной бог, который конкретно ради него и спустился на землю. И тогда всё у него получится, прекратятся эти бессмысленные увиливания от своего призвания, и он никогда уже не погрязнет в малодушии и лжи. Страшный соблазн овладел мною, и я поехала не в сторону "Киевской",  как планировала, а наоборот, потом два раза переходила с линии на линию и выбралась на свет божий, в конце концов, на "Красных воротах". Прямо на выходе из дверей вестибюля мне вручила рекламную листовку твоя безразличная рука - голова твоя была повернула в сторону двух хорошеньких девушек, они о чем-то громко щебетали и даже беззлобно толкали друг друга. Потом они внезапно обнялись и так, щека к щеке, пошли своим путем. Вряд ли ты собирался разбивать их дуэт, отдавая предпочтение одной из них, а повести себя, как взрослая скотина, у  которой энергия красоты рождается всегда лишь где-то в области пупка, ты в принципе не мог; заронить в мою душу подозрение столь низкого сорта никто не в силах... Просто они, эти шумные девчушки, являли собой в этот момент воплощение энергичной и сумасбродной юности. Одна из них особенно хороша, на ней была черная майка-топик в обтяжку, на голых хрупких плечах проступало сложное переплетение бретелек и завязок. Ты никого не осуждал, не старался привлечь к себе чьё-то внимание, ты просто был свидетелем проходящей мимо жизни, хотя, быть может, задним числом о чем-то и пожалеешь. На твоём лице проступало выражение глубинной затаённой боли, как будто только что сворой голодных псов  долго и жестоко травили твою больную  совесть. Дорогу назад я поспешила проделать как можно незаметней.
   
27.
  Я уже давно отвыкла от подобных ощущений - лёгкая дрожь пробежала по жилам, мгновенно стряхнув остатки внезапного оцепенения. Тебе нужна другая жизнь, другой подход - и тогда свершится чудо, заколдованный принц не станет больше прикидываться чудиком в серебряных сандалиях Меркурия из эластичных ремешков. Раскрывать свои карты первым ты не станешь. Когда мы встретились по каким-то нашим договоренностям через несколько дней, ты сходу закатил скандал: "Может тебе интересно, почему я не клеюсь к маленьким деткам? Ты зачем рыскала на "Красных воротах"? Если тебе мало думать, что я пьяница и спекулянт, то можешь также считать, что я закоренелый извращенец. Легко. Просто это трудно доказать. Я хитрый. И вообще, у меня плохая генетика, мой отец - мой ровесник." Я в который раз с глубоким сожалением подумала: никогда не надо прикасаться даже самым краем к чужим тайнам, даже в виде простого времяпрепровождения. Ничем хорошим это не кончается. А сейчас надо просто молчать, а потом попросить прощения. За что? Просто так, к примеру, сказать устало, с самым искренним ощущением осознанной вины: "Ну извини уже, черт бы тебя побрал, идиот паршивый", или что-либо ещё более вежливое в этом роде. И всё устаканится. Но только не возражать и не разубеждать, иначе дух противоречия сыграет с вами очень злую шутку. Однако на этот раз испытанный трюк не сработал. Он разозлился ещё сильнее. Наверное, "идиот" было перебором. Мы должны были пойти по делам, его делам, для него это было очень важно, но он, казалось, совершенно забыл об этом. На нем был модный пиджак, дымчатые очки без ободков, на голове свежевзбитый коктейль, ни малейшего намека на брюшко, в целом, вполне элегантный и представительный вид, такой тип может явиться куда угодно в сопровождении нестареющей мамочки просто так. Мальчиком его никак не назовешь. Более того, в таком сердитом виде он может даже ошибочно сойти за человека, который раскрутил глагол "иметь" во всех возможных залогах и временах. Поэтому я и предложила обсудить столь интересную тему как-нибудь потом, а сейчас пойти, наконец, туда, где нас уже давно ждут. Но сначала надо было хотя бы перекусить, и мы зашли в полутемное помещение кафе в подвальчике на Никитских воротах. Народу здесь днем немного, угощают вкусно, и всё чисто. Слегка подкрепившись, ты заметно подобрел, но мысль твоя неслась по-прежнему по старой колее, хотя уже и не с таким напором. Ты вполне развил затронутую тему и теперь разглагольствовал о том, что в жизни всё устроено парно - даже курицу здесь подают на двоих, и номер в гостинице есть на двоих, и купе в вагоне СВ тоже на двоих... Я согласно и покорно кивала головой, давая понять, что готова, не прося ничего взамен, доставить любую радость скандальному ребенку, кроме той, которая так никогда и не достанется никому - моё уединение неделимо. Я с ним обвенчана - не от рождения, но навеки. Конечно, человек, упорно живущий в одиночестве, неизбежно становится законной мишенью для окружающих - он всегда белая ворона, или цыган, во всяком приличном обществе впечатление он производит довольно убогое. Он чувствует некую скованность, норовит мысленно укрыться за невидивую штору, он словно заискивает - ну не дёргайте же меня, сволочи... И едят они, такие люди, как-то скучно, словно исполняя необходимую, давно надоевшую обязанность. Но это категорически не мой случай - я давно уже наслаждаюсь на полную катушку своим образом жизни, однако убедить тебя в этом мне так и не удалось, и каким бы пошлым тебе ни казалось это "прозябание", сломать и разрушить его ты был бессилен. Обед превращался для нас в изощренную пытку, сказав: "Ну и сиди одна, как сыч на болоте", - ты встал, отодвинув почти нетронутую тарелку, и пошел на выход, а жаль, еда была великолепной. Я поспешила за тобой, встреча срывалась, но была надежда, что всё же успеем.

28.
   Да какая тебе, собственно, разница, чудо ты моё в пухнатых перьях, я же всегда, как пионэр, готова исполнять все твои приказы, по-моему, ничего и не придумаешь лучше таких вот, в высшей степени аристократичных отношений. Как можно не ценить такое счастье? В последнее время ты слишком сосредоточился на моей жизни, в центре твоих помыслов меня уже много больше, чем тебя самого. Это удручает. Так ты никогда не станешь победителем в этой волчьей схватке за место под солнцем. Да и мне необходимо эуропейское расстояние - глядя на тебя из некоторого далека, я представляю, что ты это я, со стороны мне виднее все твои, а значит, и мои огрехи, их можно незаметно подправить, - и тогда я могла бы стать скрипичной струной, которая трепещет от собственного эха. Однако предрассудки домостроя в твоей голове были непоколебимы, и ты свято верил в моё "несчастье", так как считал, по примеру многих сердечных людей, что курящие девушки редко выходят замуж, а становятся мымрами и грымзами; такие люди гордо несут по жизни эту странную мораль, как знамя некого тайного братства. Таким людям, чтобы уловить волны иного миропонимания, нужна длительная и тончайшая настройка, особое психическое усилие, даже ещё большее, чем на кладбище, когда понимаешь, что родные существа замурованы под плитами надежно и навечно, но они всё же где-то здесь.
     И так будет всегда, пока беспощадный Хронос не оставит и следа от бывшей амазонки. Тогда вот и останется последняя забота - сжимать пергаментными пальцами края клетчатого пледа на плечах. Но и это можно успешно делать без всякой компании. Мне было невмоготу, и, чтобы хоть как-то закруглить разговор, я сказала: "Ладно, согласна, это блажь. Можешь считать, что это тупое упрямство, наивная самодостаточность или просто каприз, но так будет всегда. Ты понял?" - "Да, да! Это потому что у тебя что-то сдвинулось в мозгах", - вяло парировал ты, но и тебе тоже надоело это бессмысленное пререкание. - "Не во вредности дело, всё гораздо сложнее", - без особого энтузиазма сказала я, ибо наши мысли были уже в совсем другом поле. Мы шли по бульвару, где обычно колобродят парочки, шалый дух повсеместно витал в воздухе. Ты мог бы представлять себя кем угодно, если бы само небо над нами не было пропитано твоим горем.
      Мы сели на свободную лавку, однако разбираться в своих чувствах и мыслях ты уже не мог - на твоих ногах вновь засверкали серебряные сандалии Меркурия. Прямо на нас шла одна из тех девушек, которых я видела у метро "Красные ворота". Не в черной майке, а другая, которая играла роль рыбы-лоцмана при ките, точнее, при китихе... Она как будто вынырнула из потока времени - в ней всё было то же, как и тогда, только не было рядом её прехорошенькой подружки. Уже издали она затеяла стрельбу лукавыми глазками и засеменила на своих пятнадцатисантиметровых каблучках весьма кокетливо. Ты сделал вид, что ничего не замечаешь, но автосигнализация в крови сработала моментально - помимо твоей воли. Ты весь воспрянул, в твоем взоре засветились недобрые огни инстинкта хищника. Отлично. Пациент скорее жив, чем мертв. Девушка прошла мимо нас дважды, давая возможность оценить вполне породу, класс и стать во всех подробностях, в её лукавых глазах пробивались весёлые искорки. Я спросила - может пойдем отсюда? Но ты и не думал сниматься со скамейки - это была вполне выигрышная дислокация. Ага, значит нескромные авансы всё-таки не твоя инициатива. В большом городе практически невозможно заранее просчитать топографический маршрут, а значит, нельзя и безошибочно выстроить тактику, опираясь на точные ориентиры, и встреча-западня всегда гораздо больше значит, что простое свидание. Причем для обоих - и того, кто всё организовал, и того, кто в неё попался. Уличный флирт имеет свои собственные законы. Мишень хорошо видна, но категорически недоступна. Есть свои плюсы и минусы. Можно смотреть на человека в упор абсолютно беснаказанно, но подойти к нему слишком близко нельзя. Я подумала, а если бы ты был один, то встал и пошел бы за ней, просто так, а она, учуяв тебя сзади, внезавно повернулась бы на сто восемьдесят градусов и пошла бы в лобовую атаку. Но тебя на голый песок так легко не выманишь. Сменив преследование на позиционную войну по причине усталости, девушка села на лавку напротив и вытянула ноги в шпильках во всю длину. Пока промашек не было ни с той, ни с другой стороны, игра шла предельно откровенно, но придраться было не к чему. Потом ей надоест сидеть и она встанет и пойдет обратно, время от времени украдкой озираясь. Ты будешь следить за ней боковым зрением...
    Наконец она скрылась из виду, а я спросила - что это было.  Ты ответил просто, без всякой тревоги или смущения - одна старая фанатка. Я рассмеялась. Так вот оно что! Мне стало грустно, я  попалась, как молодой воробей на мякине. Потом ты рассказал, что после презентации твоего бестселлера в большом книжном магазине толпа девчонок увязалась за тобой, и ты по глупости или из неутоленного ещё тщеславия и не вполне понимая всю тяжесть последствий, подпустил их слишком близко, войдя в подъезд своего дома у них на глазах. После чего и началась слежка - они по очереди караулили тебя по утрам, а потом сопровождали, по возможности, весь день. Оказывается, эта история длилась уже не первый год. Но почему я раньше ничего подобного не замечала? Наверное потому, что сейчас ты дал отмашку - можно подойти поближе. Мне стало как-то неуютно. Уже горели фонари, и было поздно, однако народу на бульваре только прибывало. Ты нервно всматривался во тьму - в обманчивом сумеречном свете тебе, вероятно, повсюду мерещились преследовательницы. Я вспомнила, как ты стоял на моей остановке с батоном в руке, это было ничуть не пафосно, но очень трогательно. Я снова увидела ту девушку, она шла по тротуару, изредка поглядывая на бульвар, наверное, думала, что мы уже ушли. Теперь, когда она не чувствовала на себе твоего взгляда, походка её изменилась - стала обычной, даже чуть-чуть расхлябанной, очевидно, она очень устала, бегая целый день на каблуках по твоему следу.  Потом к ней подошла группа шумной ребятни, и они вместе куда-то направились. Больше она уже не оборачивалась. Понятно, откуда они. На таких молодежных компаниях варягов из пригородов держится связь глухих местечек с большим миром столицы. Наверное, приезжают в Москву развлекаться, чтобы не сойти с ума от скуки где-нибудь в забытой властью тьму-таракани. Наша деловая встреча провалилась из-за неявки претендента, настроение было у нас у обоих неважнецкое, плохо соображая, куда идем, мы зачем-то повторили утренний маршрут. Если твои преследователи вооружены хитростью, а ты - хладнокровием, можно продержаться очень долго, но жизнь в постоянной осаде и слона собьёт с ног; в конце концов, возникает ощущение, что твой родной город, который ты уже разметил вехами, начинает вдруг как бы отвергать тебя, он больше не твой защитник и хранитель. Когда мы подошли к моему дому, и я уже собралась попрощаться, ты сказал жестко: "Ты как знаешь, на я иду к тебе. И не смотри на меня такими коровьими глазами". Мне осталось только пожать плечами. Однако дежурных стояний под моими окнами и детского кордебалета мне бы не хотелось.

29.
   Витрина в магазине на первом этаже моего дома была ярко освещена: разодетые в пух и прах пластиковые манекены хозяин, занятый инвентаризацией теней, сосредоточенно переставлял с места на место. Я вежливо поздоровалась, он многозначительно посмотрел на моего спутника и кивнул. Магазин как раз подо мной, когда травят насекомую мелочь, а потом пары медного купороса откачивают компрессором из подвала, вся эта гадость идет прямиком через камин ко мне в комнату. Только бы он, этот рачительный хозяйчик, сегодня ничего такого не затеял... Дома ты сказал: "Так. Вести серьёзный мужской разговор о главном мы сейчас не хотим. Что будешь пить? Я - пиво." Твой взор закипал недобрым азартом. "Могу поклясться, - продолжил ты весьма артистично, - в два счёта  тебя напою. Я таких, как ты, насквозь вижу, сначала не хочу, не буду, а потом не оторвать от горла. Для  разбега затравим мартини с джином, порций шесть или пять, а потом пол-литрой какой-нибудь мандариновки всё и заполируем, идёт? Но только, чур, молчок, а то мне от твоих родителей достанется." Нет, меня это нисколько не задело, просто боюсь, что ты можешь подумать, будто теперь так и будем дурачиться. А что вообще такого произошло сегодня?  Чего ради вдруг случилась революция? И я теперь - свергнутый и раскулаченный монарх. Нет больше у меня последнего прибежища - кончилось моё уединение. Хорошо. Нет, конечно, ничего хорошего в этом нет, это в смысле - ладно, поживём-увидим. Но вот то, что за окнами всё же начался кордебалет, это уже совсем не хорошо и не ладно.  И я, воспользовавшись тем, что ты громко пел в ванной, позвонила хозяину магазина и сказала страшным шепотом, что по имеющимся у меня данным витрины его лавки хотят сегодня ночью разграбить, боюсь, что потом через камин залезут и ко мне. И что делают это по всей Москве уже третий день некие подростки женского пола из Люберец... Далее я описала, по мере возможности точно, внешность твоих преследовательниц. Через десять минут подъехала милицейская машина, по количеству визга и воплей было ясно, захват удался. К твоему выходу из ванной всё уже было кончено. Больше подружки не появлялись. По крайней мере, в моем поле зрения. Однако, услышав такую тишину за окном, ты насторожился, тебя явно разбирало любопытство. Сделав вид, что что-то потерял, ты выскочил на улицу, но скоро вернулся, ещё больше озадаченный, но уже спокойный и почти веселый. Конечно, я тебе ни слова не сказала об этом маневре. Утром, наряженный в мой фартук, скользя, как тень, вдоль стены, ты явился на кухне, одной рукой придерживаясь за стенку, другая же придерживала голову, как будто та собиралась вот-вот отвалиться. Прислонившись к небольшому, изрезанному ножом деревянному столику, ты спросил, что будем есть: "Овсянку, сэр," - сказала я, и ты кисло посмотрел в тарелку. Похоже, пари ты так и не выиграл. И это не мудрено, если полночи проводишь в обнимку с унитазом. Ты угрюмо сказал - в жанре ненавязчивого извинения: "Ну да. Пикон с мартини не лучший вариант. Как-нибудь на досуге научусь, как ты, нюхать весь вечер бокал красного вина. И весело, и экономно, а главное, голова не болит и не мутит наутро." Что верно, то верно. Отвратительный аперитив со вкусом апельсиновой корки, смешанный с пивом, а сверху мартини, такой бред может прийти только в очень горячую голову. Поковырявшись в каше, ты осторожно спросил: "Я тебе ещё что-нибудь обещал?" - "Конечно, - сказала я застенчиво. - Посвятить быка на испанской корриде. Поспеши, пока её не запретили." Тогда ты спросил уже более уверенно: "Надеюсь, в твою светлую голову не придет вот так вот взять и наплевать на меня ни с того ни с сего, такое, учти, долго не прощается." Я, соорудив горестно-умоляющее выражение на лице, сообщила, что если бы ты с завтрашного дня вдруг стал стопроцентным трезвенником, я бы этого точно не вынесла. Тут ты слегка приободрился и строго переспросил: "Не шутишь? Поклянись!" На что мой ответ был со ссылкой на классику: не клянись - и проклятым не будешь. "Тогда у меня к тебе последняя человеческая просьба, если позволишь, - сказал ты со всей доступной тебе любезностью. - В моё присутствие никогда не сиди за книгой, да ещё в бигуди, под феном, как будто Минерва в шлеме. Невыносимое зрелище, даже не знаю, как тебе объяснить". В твоих глазах меня поразило какое-то затаенное выражение детской ревности.

30.
   В последнее время я корпела над томами энциклопедии по языкознанию, на столе лежал раскрытый пятый том, и ещё в трех томах лежали многочисленные закладки, и вот теперь я должна была смиренно смотреть, как ты с большевистским задором швырял эти книги на полки, расчищая пространство для каких-то своих  идей. Потом ты положил длинную линейку посередине и сказал, что половина стола у окна будет моей территорией, а на второй будет твоё рабочее пространство, вторгаться в которое категорически не рекомендуется. Ладно, спасибо и на этом - мой родной ноутбук уж поместится кое-как. Это был мой любимый старичок, сделанный ещё в СССР, хотя и японской сборки, тогда всему нашему коллективу разработчиков новейшей оргтехники Минприбор подарил по штуке. Потом к нему отдельно приспоспобили выход в интернет, в нем не было ещё своей собственной встроенной платы сетевого интерфейса. Покушения на мою любимую рабочую лошадку я бы точно не потерпела, связь с миром не должна прерываться ни под каким видом. Домен SU как раз за год до этого переименовали в RU, так как Sоuviet Union уже не существовал. Ты неприязненно посмотрел на моё издревле любимое существо и сказал как можно более равнодушно: "Подумаешь, ещё Одоевский 200 лет назад описал, как люди на расстоянии общаются по невидимым сетям в романе под названием "4437 год" (или "Три тысячи лет спустя"), там подробно описано, как работает столь диковинная штуковина". 
    Итак, пространство поделено, и что дальше? Столь абсолютное непротивление зло возымело некоторое действие, но было уже слишком поздно, когда в твоих глазах забрезжило смутное чувство вины. Однако в моей голове бродили и более приятные мысли, нынче ты уже не тот, что вчера, статус почетного гражданина моей, сугубо закрытой обители тебя словно окрылил. Может, и, правда, делом займешься? В знак своего преображения ты пообещал после третье рюмки наши совместные ужины готовить самостоятельно. Это меня совсем уже примирило с понесёнными потерями, плюсы явно перевешивали. Однако, надеясь на деловую жизнь, которую ты начнешь вести прямо со следующего дня, я всё же имела в виду твоё дело, то есть твоё призвание, а то ведь орден странствующих рыцарей от коммерции может так засосать в свою трясину, что и не выберешься без посторонней помощи. А уж когда эта публика собирается вместе, их просто не разлей вода. Все дружат и беспрестанно жужжат друг другу в оба уха про свои подвиги: стиральные порошки - наручным часам, фитнес-услуги - фармацевтическим товарам, игрушки для взрослых - средствам от молочницы... Но подступала уже иная волна - коммерсантов нового поколения, совсем пока зеленая - эти налетали, как вихрь, ни с кем ничем не делились, и каждый рвал с корнем где и что мог.
    Про своё обещание начать готовить ужин ты не забыл, это похвально дважды, значит не так сильно был пьян и вообще не бахвалился. Когда я пришла домой около семи вечера, на столе уже были расставлены миски и плошки с разной снедью, всё это должно было использоваться для приготовления некоего экзотического блюда. Ты настоял на том, что всё будешь делать на кухне самостоятельно - мол, я ничего в хорошей еде не смыслю. Хватит и того, что кое-как варю овсянку. Фаршированные рулетики из баклажанов это не просто так сказать и сделать, это искусство. Надо правильно выбрать сорт масла, сам баклажан, и главное - орехи. Ну и, конечно же, точно знать, когда прибавить или убавить огонь.  А вот намазать на телячьи эспалопы гусиную печень - с этим надо просто родиться. Я хотела хотя бы нарезать ветчину, но ты с первого же ломтика раскритиковал мою работу - слишком толсто, такое безобразие в рулет не свернешь. Моя попытка воткнуть пару долек апельсина в это изделие вообще вызвала бурю гнева - это-де может породить склонность к контрастам, что совершено ни к чему при нашем размеренном ритме жизни, и вообще, в еде главное - искусство полутонов, как и в человеческих отношениях. Когда я взяла в руки перечницу, ты тут же вырвал её у меня, как если бы это была граната со снятой чекой, и бросил в мусорный пакет - дескать, я отучу тебя от любви к слишком острому, дай мне только время. Медная кастрюля на плите сияла - ты скромно сказал, убирая её в духовку: "Не смотри, испортишь глаза, я почистил даже дно... И не вздумай ловить меня, как мальчишку за кражей варенья, в моём-то возрасте!" Когда всё было готово, ты сказал, указывая шикарным жестом на стол: "Ну? Я похож на влюбленного? А ведь мог бы законно уйти в недельный запой. Имел полное право - когда переходишь из одной мертвой петли в другую, можно на время и расслабиться." Внезапно ты замолчал и потом сказал, сосредоточенно глядя мне в рот: "Будь осторжна, там может быть нитка. Я забыл её снять." Ты всё время говорил, и мне было всё равно - правда это или ты всё врёшь, главное, чтобы не молчал, иначе пришлось бы говорить мне. И вряд ли бы тебе всё понравилось. К примеру, я могла бы сказать так: "Ты уверен, что ничего от меня не скрываешь?"

31.
   На следующий день я задала этот вопрос прямо с утра. Ты ответил, весело хлопнув себя по лбу: "Как я могу что-то скрывать, если ты вообще вопросов не задаешь?" Это была моя первая тактическая ошибка: надо делать вид, что я тебе полностью доверяю, и ты бы сам, рано или поздно, проболтался, а так ты ещё больше закуклишься, и меня будут обуревать тревоги и подозрения вне всякой перспективы их когда-либо разрешить. Не выдержав моего огорченного взгляда, ты сказал: "Хватит смотреть на меня печальными глазами коровы, я и так чувствую себя как в пустой бутылке, которую твоё тихое сознание безо всякой лицензии просвечивает х-лучами твоей незапятнанной совести. Пить я не собираюсь, это правда. И по злачным местам ходить завяжу, ибо пойдешь в церковь - уверуешь, пойдешь в кабак - напьёшься." Пользуясь моментом, я спросила в лоб: "А делать-то что будешь? С твоим талантом?" Ты весело подмигнул мне и сказал: "Заложу в ломбард. Чтоб он на тебя не влиял". Но я уже не могла повернуть назад. "Ты прекрасно понимаешь, о чем я..." Ты бросил нож на стол и сказал, как отрезал: "Вот уже видно, ты правда хочешь, чтобы мне здесь совсем разонравилось". На свой лад ты выбирал меньшее из двух зол, потому злился недолго. Поставив третий прибор на стол, ты сказал примирительно: "Лучший способ победить дьявола, это посадить его за свой стол. Ночью, когда будут одолевать страхи, я дам тебе леденцов. Ну что, согласна? Ты высказалась, враг побежден и обезоружен, теперь можно повернуться к нему спиной, прямой и незрячей. И вообще, хватит меня искушать хмелем вольной жизни. Я скоро эту твою геометрическую прямоту возненавижу. Запомни, угрызения совести для меня уже пройденный этап".
     Ты прав, возражать тебе бессмысленно: во всех твоих поступках было обаяние, прелесть живой сиюминутности, как будто бы у тебя вообще нет никаких специальных знаний, кроме искусства готовить рулетки из баклажанов, и ты живешь эту жизнь только интуицией. А она никогда не ошибается. Возможно твои причуды в жанре гордого безрассудства вполне соответствовали твоему представлению об утонченной натуре. Чего стоят эти испанские грёзы с кровавыми сценами и красными плащами... Гнездившееся в тебе странное существо, однако, проявляло себя лишь тогда, когда ты сам куда-то из себя самого исчезал, и тесное хранилище твоих сокровенных мыслей оставалось временно без присмотра; бессмысленно искать приметы твоей души на твоих вещах - они живут совсем уже отдельно от тебя. Глухая стена, ограждавшая крепость твоей внутренней жизни, была выше Китайской - проникнуть за неё непрошеные взоры не имели ни малейшего шанса. Затрещали часы на духовке, сообщая, что еда готова. Ты вытащил сверкающую медную кастрюлю, из-под крышки которой подымался умопомрачительный пар, как опытный повар, ты обернул её сложенной пополам салфеткой. Потом сказал, обращаясь к потолку: "Счастливой женщиной  будет моя жена... - Посмотрев мне в лицо со всей возможной для тебя серьёзностью, ты добавил: Будь внимательна, не съешь нитки, впрочем, я уже предупреждал. И не делай вид, что ты не ешь, а, как машина, заправляешься бензином."

32.
   Нет, не могу сказать, что эта суета вокруг рулетиков была мне слишком не по вкусу, или что моя дисциплинированная натура не в силах уже терпеть беспардонное нарушение всего моего жизненного уклада, наоборот, я всё больше радовалась, что ты, этот самый удивительный субъект на свете, водворился здесь, как в главном штабе вражеской армии, и мне даже приятен был тот переполох, что случился по этому поводу на лестничной площадке. Однако, чтобы понять, кто именно готовит раздоры, надо посмотреть, на какой почве они случаются. Но когда каждый новый день ничем не отличается от вчерашнего, неминуемо подступает усталость. Я как-то в шутку напомнила тебе про обещание ну... хотя бы стать матадором, ты нисколько не смутился и сказал, что ты и есть матадор, но только не постоянно, а когда у тебя мозги немного набекрень. Ладно, подумала я, наверное это неправильно - тщиться приобрести что-то стоящее только с помощью внешних перемен. Возможно, внутри тебя идёт какая-то работа, мне пока невидимая. К тому же, пережитых уже приключений кому-то хватило бы на всю последующую жизнь. И вообще, надо уметь держаться за то, что имеешь. Всё же надо признать, что кое-что в тебе уже изменилось. Куда девался громкий голос, которым можно оглушить барабанщика? Остались в прошлом вспышки внезапной ярости и пьяные скитания бог знает где... Иногда в твоей душе царил полный штиль. Но вдруг случалось, что на тебя находило нечто - твоё настроение портилось, и ты никого не хотел слушать. Однажды ночью ты долго сидел на кухне, когда на часах уже был третий час, я не выдержала и спросила, не боишься ли чего? Или тебя опять прельщает Китай? ( Мысли о Востоке становились для тебя почти уже страстью, будто само звучание этого слова вздымало золотую пыльцу восторга в твоей душе, и мысленно ты устремлялся навстречу тамошнему хаосу, чтобы сотворить из него великий порядок.) Ты удивленно покачал головой, потом сказал торжественно: "Легкомысленное отношение к смерти всем противопоказано, но когда в любой момент и день несколько сот американских авиадраконов с атомными бомбами могут по тревоге души титулованного психопата взлететь с палуб десятков суперэсмицев, раскиданных по всем морям и океанам, и меньше чем за час раздербанить нашу маленькую планету, как можно спать спокойно? Но мой выбор - не бояться вообще, ибо с идиотами не поспоришь, да и смысла в этом нет совсем. Однако мне людей жалко. Но я не потенциальный самоубийца, нет, это было бы слишком самонадеянно - сдаваться раньше положенного срока. А может тема не до конца раскрыта? Да и грехами надо насладиться сполна, прежде, чем сдать жизнь, как контрольную работу, на проверку. Не стоит заранее отказываться от её радостей, это невежливо, ведь с нас и за это спросит Создатель - все ли тропки истоптаны, какие он нам указал, всё ли вино выпили, которым нас угощали? Никто не любит, когда его дарами пренебрегают. А что касается своих безобразий, так я их вытворяю сам, без посторонней помощи. Не могу сказать, что всё было так уж здорово, но и не то чтобы совсем ерунда, хотя и ничего особенного. Но тебе этого не понять. Вот ты, когда, как безумный тореро, стояла пень-пнём  на дороге сразу за поворотом из-под моста, ты вообще о людях думала?"
   Что-то явно разладилось, слова падают в пустоту. Больше нам нечего было сказать друг другу, и я осела, как остывшее суфле. Однако предстоит поединок, и уклониться от него, на этот раз, не получится. И поздно уже доказывать, что ты вообще-то хочешь не погубить, а разбудить. Впрочем, это запоздалое прозрение уже ничуть бы не повлияло на дальнейший ход событий.

33.
   Прямое попадание в болевую точку, дружественный огонь, это очень по-нашему. Ну что ж, сама напросилась. Верно, винить вообще-то некого, ссылки на вероломство морально устарели. Только полный идиот строит дом посреди чистого поля, не соорудив заранее хотя бы плохонькую оградку. Мало сказать - люди, я вас всех люблю, и очень смешно думать, что ответ их будет твоим собственным эхом. Защищаться надо уметь не только от врагов, заклятые друзья более опасны, и не следует пренебрегать никакими средствами. Так хочет природа. Почему бы не поучиться у собственного организма? Он не верит в куриный бульон, как лучшее целебное свойство от всех хворей, хотя это может быть и вполне так, однако у человека, как произведения природы, органы внутренней безопасности ещё более надежны, чем внешней - от кожи, до физической и умственной силы. Внутренняя безопасность начинается в костном мозге, где производится эта блистательная армия чекистов, охраняющая наш органический покой день и ночь, потом идет мощная эшелонированная защита - первая линия из неспецифических иммунных клеток, дальше идут разведчики - В-клетки, которые вырабатывают антитела, помечающие вражеские мишени, потом воинственные Т-клетки, которые разят наповал клеточные раковые и вирусные образования, они же командуют на местах всеми остальными подразделениями иммунных клеток, но кроме этих трёх линий обороны есть и специальные органы, которые также только и делают, что занимаются нашей внутренней безопасностью - вот тимус, он как раз под горлом, посередине грудной клетки, это специальное высшее образование, супер-школа для Т-клеток, тут их учат отличать своих от чужих, и это совсем не просто, как может показаться на первый взгляд; под желудком расположился самый крупный лимфоидный орган - селезенка, это главное хранение и повышение квалификации бойцов, избыточных иммуных клеток, на случай болезни или некоего ЧП, и наконец, завершает всё это трехрегиональная засада из лимфа-узлов, это местные подразделения иммунно-клеточных хранилищ: чтобы за помощью далеко не ходить в случае пожара, они как раз и находятся в "шаговой доступности" от всех жизненно-важных центров. Почему же люди не следуют примеру, в смысле самообороны, божественного, природного строительства? А ведь так должна строиться система безопасности повсеместно - от государства до отдельного гражданина.. Но в жизни всё наоборот, мало кто думает об этом вообще. Люди живут кое-как, кое-как и умирают. Да, именно по причине собственой бесшабашности и лени. Но попробуй, заговори об этом в "приличном обществе", тут же зашелестит эдакий полный недоверия гаденький шепоток, и тогда можешь сколько угодно корчить из себя "простого человека", доверие этих умников будет украдено навсегда - отныне ты для них крэйзи. Да, не стоит преувеличивать, но бдительность никому ещё не мешала жить хорошо.  Совратить хорошего человека, на самом деле, очень несложно, и чем лучше человек, тем легче это делается, ибо жертва доверчива и часто судит о других по себе. А вот и ещё страшное искушение для многих - взять и взорвать чужую налаженную жизнь. Просто так, без всякой личной пользы. Чтобы медом это жизнь не казалась. Другое дело мерзавец, попробуй, одолей его голыми руками! Будешь постоянно утыкаться в тупик, глухую стену неприятия, окончательно сломаешь глаза, вглядываясь в потемки его смутной души, а он тебя, меж тем, уже давно насквозь видит и нацелился прямо по макушке шлёпнуть вооруженною рукой. И этот шлепок будто говорить тебе: "Прием-прием, я бомбардировщик, груженый бомбами, ухожу в пике... моя цель в двух шагах... ах-ах-ах... бабах!"
   Мы уже несколько дней сидим дома, вдвоём куда-то идти опасно, порознь не хочется. К тому же, нам здесь не так уж и плохо, прожитые вместе времена наполнили это небольшое замкнутое пространство плотной материей новых ощущений, которые со временем станут памятью, каждый предмет будет о чем-то напоминать, радовать или пробуждать чувство печали. Во всяком случае, эта комната перестала быть для меня трюмом корабля, загруженного по ватерлинию и одиноко летящего вдаль от родной Голландии. Ты стараешься держаться небрежно, но тебя выдаёт мелкое дрожание пальцев. Однажды ты достал папку, перетянутую ремешком, и разложил исписанные листочки на столе, разглаживая каждый листок аккуратно и бережно тыльной стороной руки. Я спросила: "Вот из ит?" Ты пожал плечами и  сказала: "Ничего особенного, кое-какие мыслишки систематизировал. Не думай обо мне высоко, не политика, хотя я лично вообще ничего не боюсь, я даже первым готов войти в Берлин, после того, как оттуда выгонят всех немцев. Из меня мог бы получиться отличный администратор." - "А ты когда-нибудь пробовал?" - осторожно спросила я. - "Конечно, - с нездоровым азартом сказал ты. - Вот на тебе каждый день тренируюсь. Но, с моими взглядами... Нет, в здешнюю политику я не полезу. Зато слежу в оба глаза за Китаем. Территория как раз по мне, есть, где разгуляться. И кто бы поверил, что ещё менее полувека назад там было одно человеческое месиво, из праха рождались и в глину же погребались... А здесь за что бороться? Чтобы завтра на мою родную землю пришёл миллион талибов и занял все рабочие места? Пусть лучше лопухом всё порастет. Пока ещё мне никто не доказал, что Бога нет, и я в него верю, а он мне никаких на этот счет указаний не давал". В твоём голосе почудились нотки некой значительности, как будто разлука с богом по причине его занятости в этот конкретный момент другими неизбежно придавала тебе статус избранника. Однако ты был очевидно взволнован сказанным, как будто одним рывком внезапно распахнулись ставни твоей души, и всему миру стало видно, что там и как. Твои губы тронула смущенная улыбка, и ты значительным тоном произнёс: "Заметила, я перестал стричь свой щетинный газон. Мне просто не хочется, чтобы ты рядом со мной чувствовала дополнительную ответственность. Сначала я подумал, может начать понемножку выпивать за столом, но потом решил, что легче просто не бриться. К тому же, мне не хватает не запаха алкоголя, а хмеля в голове, но это достижимо и другими путями. Хотя мне ужасно жаль расставаться с привычным тебе образом - пьяница похож на шпиона, его можно подозревать, но доказать вину трудно. О тайной сущности пьянства ещё никто не сказал всей правды, вокруг них, пьяниц, кромешная тьма, изредка разрываемая молниями, они будто идут через площадь по канату, идут даже тогда, когда каната уже нет, ибо у них иное измерение жизни. Вот о чем я жалею, а вовсе не об отсутствии в доме алкоголя. А ты, душа моя, если бы я был пьян, могла бы узнать о себе, что ты просто замечательная, прекрасно держишься и обалденно выглядишь, несмотря ни на всё, но, догадываюсь, и тебе претит скука банальности. Пообещай, что щелкнешь пальчиками, если тебе вдруг  захочется чего-нибудь неожиданного, я тут же зацеплюсь за первый попавшийся подходящий случай, хотя от природы мне эти черты не свойственны..."
    И это тоже было ещё одной попыткой начать новую жизнь - робкая дизайнерская щетина придавала твоему узкому лицу некую несвойственную ранее солидность. На следущее утро ты, наспех поев, куда-то торопливо засобирался: не глядя, рассовывал по карманам ключи, деньги, сигареты, зажигалку, ручку, записную книжку, телефон. С такой солидной оснасткой вряд ли ты планировал сильно отклониться от курса прямо сейчас. "Ничего не забыл?" - спросила я на всякий случай. "О да, мозги на место поставить. Спасибо, что напомнила, однако этот проступок не столь зазорный. И потом, не та собственность дорога, которую ты вечно держишь при себе, а та, которая тебя возвращает на привычное место," - сказал ты, уже на подступах к двери. Подобный всплеск красноречия меня насторожил - ты явно что-то замыслил. В эту минуту ты хлопнул дверью, вид у тебя был самодовольный и потому немного глупый. Если бы ты решил пойти и где-то банально напиться, зачем тогда так тщательно собираться? Мог бы и здесь это сделать без особых угрызений совести, очевидность намерений сделала бы твой поступок не столь позорным, и вообще, совесть бы не мучила, не бунтовало бы в ответ моё оскорбленное достоинство - но нет, здесь явно что-то иное. В твоих жилах чувствовался, или, скорее, угадывался напряженный живой ток. Всё выглядело так, будто ты слишком скоро достиг своего предела и совсем уже отключил тормоза; до чего же спонтанно поведение одинокого волка! У него слишком долгое прошлое и всегда короткое будущее. Когда в наступает смерть, он совсем близко видит порог вечности.

35.
   Сердечная боль от того, что ты ушел, толком ничего не объяснив, вскоре притупилась. Силки каждодневных привычек ещё не так крепки, чтобы рыдать в подушку после каждого хлопка дверью. Незаметно утреннее событие подернулось легкой, но не без приятности, дымкой, вобщем, не стало причиной приступа нудной тоски. Я уже давно приучила себя к мысли, что жить в одиночку куда как роскошнее. Я стала думать, каким ты был в детстве, возможно, смирным, послушным, ласковым ребенком. Единственное чадо всегда немнго тепличное. Внешне разумный, без глупостй, славный мальчуган, но глубоко несчастный внутри. Конечно, ты восхищался своим отцом, ревновал его к матери, которую, однако, никогда не хотел огорчать, так этого боялся, что приучился очень рано к скрытности. Но тебя также приучали никогда не лгать, и как всё это совместить, ты не всегда понимал. И вот однажды с тобой случилась истерика - ты бросился на пол, стал кричать и биться головой о голые доски в прихожей. Так начался твой подростковый кризис. Это испугало мать и рассердило отца, контакт был окончательно потерян...
   Однако ближе к вечеру моё воображение стала будоражить другая смутная мысль - не случилось ли чего серьёзного? Пора бы уже и вернуться или хотя бы позвонить. Теперь мне неотступно мерещился черный плащ трагической развязки, а сам твой утренний уход воспринимался уже, как безмолвная реплика в несостоявшемся диалоге. Добрые намерения, прекрасный порыв, но чем всё кончилось? И главное - что теперь делать? Посоветоваться можно только с зеркалом, но из него смотрело на меня будто бы немного чужое лицо - оплеухи этой скотской жизни словно и не оставили на нем заметного следа. Я попыталась придать этому невозмутимому выражению чуть-чуть гневливости, после чего лицо вообще потеряло всякое выражение, однако, став при этом как будто слегка надменным. Тогда я зашла с другого конца: запустив пару живинок в оба глаза и принахмурив бровки, всё же потыталась заложить пару мужских складок на переносице, но сколько я ни раздувала ноздри, кривила рот и всё такое, желаемого результата, увы, никак не получалось. Ясно, моё эго не желает обсуждать со мной эту тему категорически. Из такого неподатливого материала не вылепить подходящую случаю маску . Что дали, то дали, лица мы себе не выбираем, будем скромно ходить в том, что есть. И как только я приняла это соломоново решение, моё лицо тотчас же просияло энергией и решимостью.
    Мне что-то подсказывало, что надо пойти тебя искать. Не дав себе труда взвесить последствия столь бессмысленного шага, я натянула джинсы и направилась трусцой на Кружок, он прямо за нашим домом. На улице мне повстречался хозяин магазина с первого этажа, я поздоровалась с ним со значением, ведь нас теперь связывала героическая акция по спасению его витрины, но он лишь холодно покосился на меня, я приписала это его недоумению - в такой-то час и на пробежку? Однако почему Кружок? Потому что там есть лавки и нет пешеходов с Арбата. Именно поэтому там и только там можно встретить жителей Арбата.
    Все прелести отношений открываются как раз в тот момент, когда начинаешь подозревать, что они вот-вот закончатся или уже закончились, а ты об этом и не знаешь. Так всё кончено? Мною овладела запоздалая злость. Я даже намеревалась заплакать от ярости в голос, но вовремя передумала - веселить завсегдатаев Кружка совсем ни к чему. Я вспоминала, что ты делал вчера вечером. Сидел в кресле, укрывшись пледом, погружнный в какие-то тайные мысли, батареи не грели, было прохладно. Иногда ты тревожно озирался, не смотрю ли я на тебя. Твоё осунувшееся лицо, лишенное очевидных примет возраста, было напряжено. От всего твоего существа исходила скрытая нервозность, будто тебя одолевали тревожные мысли. Ты соблюдал дистанцию и не хотел делиться. Я делала вид, что ничего не замечаю. Мне казалось, что в тебе зарождается что-то вроде ненависти - по мере усиления моего влияния на тебя. Возможно, ты считал, что проникновение в глубины души такого порочного существа, как ты, ни к чему хорошему не приведет. Иногда ты что-то говорил вслух, и я с удивлением слушала твою правильную речь, будто ты на университетской кафедре, твой голос слегка поскрипывал, как заржавленный засов, возможно ты думал, что это придает особый престиж столь высокопарному спичу. Время от времени ты обводил взгялом скромное наше жилище, но до сих пор отсутствие роскоши и простанства вполне компенсировалось обоюдно желанным общением. Твои реплики становились какими-то отрывочными, монотонными и мало понятными, на кухне в унисон урчал пузатый чайник... Вот тогда-то и надо было забить тревогу, а не ждать сутки. Теперь мне было очевидно - ты давно уже что-то замыслил. Полагая себя оскорбленным, ты ни за какие пряники не сделал бы первого шага. Со спокойным торжеством даже на эшафоте ты продолжал бы проявлять непоколебимость. Кипевшая во мне ярость сменилась глубоким унынием.
   Наш любимый сквер выглядел не живее и не мрачнее, чем обычно, но только тебя я увидела не сразу. Сначала обошла вокруг маленького Пушкина, в его естественный рост, потом прошлась по дорожкам, кося глазом на притихшие парочки, и вдруг увидела тебя, бодрым и сияющим. Ты, в свою очередь, с умилением разглядывал меня, и даже обшарпанный особняк Поленова с его запущенным садом тебя, похоже, сейчас не угнетал. Забавно было бы сейчас наткнуться на двух подружек из Люберец, но нет, их тут не видно. Твои руки, словно крылья взлетающей птицы, били воздух. Нагло ухмыляясь, ты сказал: "Что, как не лёгкая щемящая грусть, вывело тебя из себя на улицу? Или ты обрадовалась, подумав, что избавилась от меня навсегда, как от надоевшего с самого начала и потому недочитанного романа, и ты уже готова к новенькой, с иголочки, дружбе, а? Сколько же надо оборвать едва завязавшихся нитей, чтобы понять такую простую истину? Так и что - первое или второе? Прости, я совсем одичал, лезу непрошено к людям в душу, но отвечай не думая, как на исповеди!"
   Понятно пока вот что - завтра для нас не существует в принципе, но есть одно сплошное, фонтанирующее сюрпризами сегодня, и мне не хотелось уступать прежде, чем ты хоть как-то расплатишься за свой фокус: обнимаясь с тобой на Кружке, я уже мысленно выпускала наточенные когти, которые не премину запустить в твою шкирку в подходящий момент. Прежде, чем идти домой, мы немного побродили по Арбату, именно в этот час он, длинный, как кишка, запружен донельзя, за полчаса можно существенно пополнить запас жаргонных словечек, справа и слева светятся входы в игральные автоматы и электирческий бильярд, повсюду шум и гомон, людская сутолока, рев и грохот близкого Садового кольца. Из последних сил стараются уличные музыканты. И это всё под моими окнами... Ты чувствовал, что назревает объяснение, и с готовностью юркнул бы в первое попавшееся кафе, где так легко вписать допрос с пристратием в уже готовый фон, что-то можно не расслышать, где-то слукавить, когда надо, уйти от ответа, короче, там всегда много проще объясниться, чем на голой сцене улицы. Безопасная встреча один на один с ужасным чудовищем, удачный розыгрыш враждебных стихий - всё это проходит на ура в уютных стенах скромных московских кафешек конца 90-х, обшитых деревянными панелями медового оттенка, с толстой кожаной стойкой и большой кадкой с искусственной пальмой или игрушечным павлином в полный рост, несущим по заказу клиентов горячий омлет - обычное дежурное блюдо такого заведения. Их, этих кафешек, более похожих на относительно респектабельные забегайловки Берлина или Амстердама, теперь повсюду тьма-тьмущая. Ну и - необозримость всегда нуждается в том, чтобы в неё проникали, по возможности, через узкий вход. Но эти смутные опасения я предпочла отвергать на корню, всякий раз ускоряя шаг вблизи дверей гостеприимных кафешек. Кроме того, в нашей замкнутой жизни, опрокинутой, к тому же, в замкнутое пространство, незнакомцы могли бы сыграть неожиданно значимую роль, если бы кто-то вдруг сел поблизости и стал бы по-современному лезть в наш напряженный те-а-тет. Конечно, мы будем громким шепотом говорить всем известные секреты, но всё же это не повод делать их всеобщим достоянием. С каждой минутой мы неумолимо приближались к объяснению. Вдруг мы чуть не нателели то ли на факира, то ли на йога - прямой, как тростниковый стебель, полуголый, бесконечно медленно он переходил из одной позы в другую, потом, сообщив, что сейчас положит ноги на небо, йог изобразил из своих гуттаперчивых конечностей и суперпластичного туловища какой-то фантастический цветок. После чего он встал, поклонился и сказал: "Сам Тагор просил Будду сделать из него тростник, чтобы напонить его музыкой. Так доверимся же Творцу и станем лучшим орудием в его божественных руках!" Слова его потонули в шуме и грохоте улицы и были столь неуместны в здешней суете, что мне почудилась в этом некая пугающая значительность. Внезапно йог исчез из виду, и толпа сомкнулась вокруг нас. Вообще на Арбате теперь можно встретить всё, что угодно - от неополитанского гуру и аглицкого лорда в котелке, до матарей-одиночек с куклами в пеленках на руках и инвалидов всех войн, начиная с Куликовской битвы и Ледового побоища, просящих подаяние в голубой берет. Встречались также групки умников, которые вели дискуссии по ближневосточному вопросу на английском языке. Какой-то местный портретист без зазрения совести хвалил голубоглазую белокурую девушку за красоту и шарм неземного формата, забыв, что вчера так же горячо клялся бронетке в отвращении к блондинкам, однако в каждое медовое словцо он незаметно для наивного глаза добавлял для равновесия столовую ложку желчи. Оранжевые хари-кришнаиты, фишка 91-го, просто бледная немочь посреди всей этой теперешней экзотики.
   Пока мы молча в обнимку бродили по Арбату, ты искоса поглядывал на меня - сильно ли я рада пришедшемуся на конец недели счастью. Я же думала о том, как в сущности, мелочны мои придирки, какую пустоту они прикрывают, какая я жалкая, если таковы мои главные претензии! В моём недовольстве, если оно и бывает, сказывается более всего рабская привязанность к привычному порядку. Да, ты его беспощадно разрушил, ну и что, разве нельзя создать что-то новое, более подходящее? Давно пора избвавиться от пунктиков. Однако я должна признать невероятное: во мне пробудилось давно заброшенное на чердак памяти чувство, которое я даже не сразу узнала - желание быть с кем-то всегда. И этот кто-то был ты. Всё произошло как-то незаметно, растянувшись на много дней, но в конечном счете я всё же стала другой. Давно уже никто не имел надо мной такой власти, когда сердце истекает беззаветным желанием счастья, которое, вполне возможно, завтра и вовсе исчезнет. Я с радостью ощутила, как сильно твоя рука сжала моё плечо, на твоём лице легкой тенью мелькнула чуть удивленная улыбка, что означало - послание принято, объяснение состоялось. Однако в этой прозрачной улыбке все же чувствовалась непоколебимая уверенность закоренелого эгоиста в том, что за время его отсутствия, каким бы долгим оно ни было, всё должно оставаться по-прежнему, но ты почему-то всё же два пальца на правой руке держал вытянутыми - примета от сглаза? И я ни с того ни с сего сказала прямо обратное тому, что в этот момент думала: "Как всё нескладно получилось!", и, кажется, заплакала. Потом от счастья и смущения я принялась молоть несусветный вздор, бессистемно переходя от слез к смеху.  Ты нарочито строго сказал: "Потише можешь? А то люди подумают, что мы обкурились косячков, - потом  уже в легком тоне добавил: Но это лучше, чем слезные жалобы, они меня выводят из себя уже на первых нотах. К тому же, здесь можно встретить презренных отпрысков твоих соседей." Весь следующий день ты излучал полную беззаботность.

36.
   Однако через пару недель произошло событие, которое отбросило далеко назад все планы домостроя и всякую надежду жить тихо и счастливо, эта мысль необратимо бледнела с каждым днем. В издательстве, где ты оставил свою рукопись, и на которое сильно надеялся, тебе отказали решительно и беспардонно - сказав, что это бред сивой кобылы или что-то в этом роде, ну и, кроме того,  сейчас совсем другие тренды... Слишком силен был удар. Призвав на помощь всю свою выдержку, ты всё же не сорвался в запой, хотя и сохранял с этого дня некоторую толику злобы во взгляде. Ты почему-то был твердо уверен, что упустил безвозвратно чудный подарок судьбы. Ночью у тебя начался бред, температура подскочила до сорока. Ты всё время называл какие-то имена и фамилии, однако в этом невероятном калейдоскопе воспоминаний женских имен вообще не было. А ведь мог хотя бы мать вспомнить, но, возможно, ты проводил учет своих врагов или называл имена наследников твоей интелектуальной собственности. Когда ты стал поправляться, я спросила, что тебя так достало в этом отказе. Дело-то ведь обычное. Ты нервно дернул щекой и сказал, что главредом там сейчас сидит один сопляк, которому ты "ставил руку" лет пять назад, когда подрабатывал рецензиями на самотёк. Бездарь редкосная, но ты ему тогда не отказал, а лишь предложил доработку, и даже подсказал, как эту графоманскую жвачку можно превратить в нечто, хотя бы отдаленное напоминающее чтиво. И вот теперь он главред, а потом когда-нибудь станет министром культуры... А ещё когда-нибудь издаст рукописи зарезанных им авторов под своим именем. Ты так разъярился, что я стала опасаться, не начинается ли у тебя опять бред, и ты снова будешь требовать перенести тебя в дом с бамбуковыми циновками и самурайскими  мечами на стенах. Я поспешила переключить твоё внимание на другую тему. Тогда ты напустился на меня, дескать я терплю всё это только из-за того, что ты, в некотором смысле, идеальный друг - потому что у тебя как бы нет определенного возраста, тебя нельзя отнести ни к детям, ни к отцам. Ну да, в этом что-то было от сермяги, ты постоянно путаешься в своих днях рождения, припоминая, сколько же тебе стукнуло на этот раз - двадцать два или тридцать четыре? И что? Человек от этого не становится ни лучше, ни хуже. Тогда я допустила вторую бестактность - спросила про твоих родителей. Про мать ты вообще не стал говорить, а про отца сказал, что тот погиб на войне, точнее - на двух. На афганской покалечил душу, а на первой чеченской всего себя - был взорван штаб.

37.
   Однако обижаться на тебя за слишком резкий тон я не могла - ты всё же не виноват, что заболел, и потом, ты таким способом приоткрывал свою душу. И это уже совсем иное дело. Я постоянно думала о роковой силе, которая вмешивается всякий раз, стоит только хоть чему-то стоящему чуть наклюнуться. Всё это было ужасно, мною овладевало полное безразличие к будущему, так было легче ни о чем не думать. Что бы ни случилось, хуже всё равно не станет, тебя же захлестывала злость на весь окружающий мир. Хватит размениваться на мелочи и тратить себя невпопад, надо оставить рядом с собой  лишь самое настоящее и посвящать всё время только ему. Иногда твоё сознание затягивали какие-то странные миражи, они рисовались и таяли в твоей голове, и только по отдельным словам и выражению твоего исхудалого от болезни лица я могла лишь смутно догадываться, что это было. Временами меня переполняла нежность к тебе, как к своему младшему брату-сироте, который бесстрашно и бестрепетно идет по жизни, не замечая, что шагает при этом ровно вслед за своими же демонами. Все запреты нарушены, терять особо нечего, возникающее сознание полной отвязанности дает ложное чувство свободы и высоты. И всё же не покидало ощущение, что мы в этом болоте застряли надолго. Однако ты всё ещё верил, что богу не нужны прямолинейные существа, от любимых подобий своих он ждет борьбы осмысленной и напряженной. Да, Бог не любит резво гарцующих перед его парадным крылечком на чужом коньке-горбунке.
    На какое-то время к тебе возвращалось былое оптимистичное трезвомыслие, и ты, почти не терзаясь раскаянием, что твой желудок потерял закалку по твоей же собственной вине, храбрился и обещал в ближайшее же время всех перепить и перебить к чертовой матери. Вздернув голову и шагая на нетвердых ногах от стенки к стенке, ты бормотал какие-то строки, прося меня тут же записыват... Потом ты вдруг, посреди ночи, свирепо сдвинув челюсти, срочно собирался в Китай - надо же как-то заставить, черт возьми, себя уважать!  Но поскольку билета в Китай на руках в данный момент не было, ты предложил взорвать пару петард, разбудить всех к чертям собачьим, всех тех, кто почему-то забыл, что мы всё же есть на свете. И мы не станем показывать всему этому свету, что у нас такие малые силы, но первым идти на приступ положено тебе одному, а я должна пока залечь в окопе и смиренно ждать... Смутные тени каких-то очень важных вещей метались в твоем больном сознании, но как ты ни старался их собрать в одно цивилизованное целое, они тут же таяли и исчезали, как мрак от света солнца, и на душе оседала лишь свинцовая тяжесть разлада. Однажды больные фантазии и безудержное краснобайство лились непрерывным потоком до рассвета, начавшись странным диалогом, состоящим из пустых фраз-паразитов и весьма ощутимых агрессивных выпадов вперемешку. Ты говорил отрывисто и быстро, путая  или сознательно меняя местами приветливость и недоброжелательность, так что я просто не успевала сортировать весь этот словесный поток и давать отпор по каждому пункту своевременно; потом ты стал уверять кого-то в лице меня, что всех нас ждут суровые испытания, мир стоит на краешке пропасти, и надо срочно ехать в Китай, чтобы не оказаться подстилкой для тех, кто туда свалится вслед за нами... Однако ты за меня боишься ещё больше, чем за себя самого, поэтому должен куда-то срочно меня пока спрятать, но как расстаться со мной, если мы подходим друг другу, как черный галстук к серому костюму... И всё это приперчено прозрачными намеками на мою возможную неверность.
   Я пыталась вразумить тебя хотя бы по самым очевидным вопросам, но признать поражение даже в мелочах было выше твоих сил - ты заявлял, что черпаешь информацию отнюдь не в мусорных ящиках. Уколы зонтика и каверзные вопросы были нацелены также и на скудость нашей жизни, и на инфантильность наших планов. Порой ты расточал хулу и одобрение, как заправский служитель культа, раздающий по воскресеньям просвирки прихожанам, не успев закончить препарировать один наш общий недостаток, ты уже обрушивал девятый вал негодования на то, что завтра из него обязательно произрастет. Потом, под занавес куплет: ты, оказывается, давно и необъяснимо уязвлен, почему я "сжигаю жизнь", как лишние калории, с тобой, "больным идиотом", в то время как весь мир самцов ещё не полёг у моих ног? Под утро, когда ты принес извинения в виде очередного экстравагантного вопроса: когда я перестану напускать на себя этот низменный вид, - и это не было оговоркой, ты даже повторил дважды, чтобы я не подумала что-то другое: низменный! низменный! - я, вконец одуревшая, готова была уже пойти спать, как бомж, в коридор - ужас обретал конкретный образ и имя, это была моя комната, -  тебя вдруг сморил внезапный спасительный сон. Свернувшись калачиком на диване и скоро сомлев в теплоте пушистого, в крупную клетку, пледа, ты, наконец, крепко уснул со счастливой мыслью о своей молодости и непричастности к столь далекому от нашего гнездышка развращенному и больному миру.
    Эта безумная, порой неприятная, обрывочная исповедь измочалила меня до последнего. Лавина бессмысленных колкостей могла бы ангела привести в раздражение, но я всё это старалась воспринимать лишь как досадную чепуху - нас каждый день и тут и там совершенно незнакомые люди провоцируют безо всякого видимого повода, и никто пока от этого не умер, но слабый голос здравого смысла был абсолютно бессилен хоть чем-то помочь. Однако теперь, за время твоей болезни, я привязалась к тебе настолько сильно, что готова была простить всякое глумление над собой, хотя бы по той простой причине, что все мои чувства постепенно полегли от переутомления, как жнецы в сверхурочную жатву, прямо на меже, оставалось бодрствовать только самое стойкое из них - чувство смешного.  Мы уже достаточно испытали прочность сопротивления материала, и я бы согласилась без лишних торгов на досрочную обоюдную капитуляцию - ну, конечно же, в предвкушении новых битв. Но как можно полагаться на столь непредсказуемое существо? Мой разум по-прежнему бунтовал.
   Однако проснувшись наутро и выслушав краткую сводку вчерашних новостей, ты дружелюбно попросил меня не принимать вчерашнюю словесную шелуху за личные оскорбления. Некоторыми эпизодами ты особенно интересовался и, как главный врач на консилиуме, просил их пересказывать в подробностях. Иногда ты негодовал на себя и даже пару раз пытался впасть в жестокое самообличение, а я подумала - раз ты так смачно себя гнобишь, значит и, правда, есть что скрывать. Под моим вопросительным взглядом ты принимал вид нашкодившего школьника, расспрашивать и самобичеваться не переставал и даже изредка бешено жестикулировал. В тот момент, лёжа на боку, ты был похож на большого растревоженного пеликана, и этот птах хмелел от своих же слов, как обычно пьянеют от вина. Мне казалось, ты тогда боялся потерять привилегию оригинальности. Ты даже выдавил из себя что-то вроде покаяния или обиды, сказал в пространство: "Восток начинается в Венеции, но оставим глупцам счастье всегда быть правыми"... Моё воображение, пока ничем не опровергнутое, могло по собственной прихоти рисовать любые картины самыми невероятными красками. Однако мне было неловко и совестно, что я стала свидетелем твоего унижения, но у меня не нашлось в тот момент ни единого аргумента, чтобы хотя бы слегка перевести стрелки и облегчить твои страдания.
Я думала о случившемся постоянно, и мне начинало казаться, что свести нас вместе, двух людей такой несхожей чеканки, но всё же слишком близких по каким-то иным, почти исключительным параметрам, могло лишь нечто, также в высшей степени исключительное...

38.
   Ты, как французский писатель Селин, предвестник и провидец, обладал даром предчувствия катастроф, их инстинктивно чувствовал, было бы легкомыслием пропускать мимо ушей твои предостережения и не обращать внимания на странности, проявляющиеся в тебе по этому поводу: ты просто не мог, как большинство, спокойно  и равнодушно двигаться "всем скопом" в никуда, бессмысленно утешая себя тем, что на миру и смерть красна. Ты ненавидел саму ненависть со всей страстью своей души, главным источником силы таких людей является свобода и одиночество, чтобы ты никого не подставлял и тебе никто не мешал осуществиться. Гениальный Селин, взявший себе псевдонимом имя своей бабушки, которая научила его читать, продвинул французский роман на сто лет вперед одним гиганским и мощным рывком, удастся ли тебе сделать то же? За прошедшие годы ты, конечно, лишился иллюзий, познал все нечеловеческие беды, прошел предательство, тюрьму, тоску и одиночество, тебя травили как бешеного пса, но ты лишь смеялся над "молохом жизни" или просто размышлял о природе добра и зла в столь неустойчивом, падшем мире. Возможно, иногда тебя посещали и пессимистические мысли - о старости и одиночестве, уже унылом и тягостном, когда никто не помогает, но многие мешают и вредят без всякой твоей на это воли и даже без пользы для себя, просто потому что ты не в силах уже от них отбиваться. Животное, болея или слабея, забивается в какую-нибудь щель, чтобы его никто не трогал в сей роковой час, не из скромности, как некоторые думают, а из чисто животного страха, а когда животное боится, оно уже никому не верит и ничего не понимает. Оно от мира ждет только одного - боли и страдания. Но ты человек, забиваться в щель, демонстрируя свою слабость, тебе не пристало. Возможно, и к тебе иногда приходили мысли, чтобы ветер стал ещё сильнее и снес не только крышу у тебя в голове, но и с твоего дома, а также весь этот преступный мир - людей ничтожных и благоустроенных, но жестоких и слепо-глухих к чужим нуждам и страданиям, к запаху смерти... Ты долго был один и надеялся только на себя. И ты преодолел. Наверное, кому-то доставило бы удовольствие помучить тебя ещё разок, допускаю, что у него могло быть сотни причин сделать это, но этот кто-то уже категорически опоздал... Впадая в безразличие или задумчивость, ты вдруг начинал бояться, что ты рыжий. А это значит, что твоя масть выдает крайнего, таких часто ненавидят просто так, ведь рыжий и красный - человек опасный, будто сама эта масть заранее трагично предопределяет скотство натуры... Но рыжим, ни в каких смыслах, ты не был, а волосы у тебя просто каштановые, это совсем другое дело, однако ты никогда не был и не стал бы тем, кто всю жизнь беспечно проводит на содержании у Случая и ориентируется лишь по облакам. Ты не растворился в железном потоке жизни, тебя не взяла бы даже азотная кислота. В этом смысле, ты был вне досягаемости. Но, удивительное дело, ты редко болел (за исключением того случая, когда тебе отказали в издательстве, обругав главное произведение твоей жизни "чушью собачьей", и у тебя началось после этого что-то вроде воспаления мозга, когда огромная поварёшка в течение трех дней неустанно размешивала в твоём черепе огненное варево, а потные щеки были похожи на тающее сливочное масло), подтверждая тем самым  неизвестное только врачам правило - болеют не от недостатка здоровья, а от нехватки хороших занятий. И если тебе удалось выстоять, а не просто выжить, значит тебе хватит мудрости и приобретенных знаний, чтобы идти дальше уже не такой длинной и ухабистой дорогой...
         Я знаю твою привычку спать, закинув руки за голову - на вывернутых наружу ладонях можно читать линию твоей жизни и  весь твой характер. У тебя сильная линия судьбы, а вот с продолжительностью жизни как-то не очень ясно, эта линия то исчезает, то снова пробивается. Теперь тебя несомненно будут бояться - ты знаешь уже столько, что не преминёшь, рано или поздно, всем этим богатством воспользоваться по прямому назначению. И у тебя уже заранее победоносный вид. Безумие преследовало тебя, как самый опасный и хитроумный хищник, иногда приближаясь настолько, что, казалось, вот-вот оно уже вцепится мертвой хваткой в твой истомленный мозг... Оно, бессовестно заигрываля с тобою, испробовало все 666 способов овладения, но даже когда твой корабль едва тащился, твои плоть и дыхание уже почти не принадлежали тебе, а мысли спотыкаются и валятся, ты не переставал контролировать себя, ибо ты научился защищаться - с помощью тех бесчисленных миров, которые вечно влачатся за твоей спиной во всех испытаниях жизни. И вновь свет сочился, будто кровь из раны, и ты снова начинал различать смыслы и символы. Это была не просто твоя тайная жизнь, но жизнь единственно стоящая и настоящая. Я знаю: когда ты сердишься, считая себя жалейкой вселенной, можешь даже пригрозить самому Господу, что проткнешь ему внутреннее ухо, когда придёт час свидеться накоротке, ибо там, в ухе, которое не слышит, и находятся врата ада. Не дай бог увидеть, что из этого получилось бы... Ты, всякий раз, встречая премьершу Того Света, бесцеремонно дергал её за косу, которая тут же падала в сточную канаву, и, внезапно обнаруживая в себе сволочную силу, весело смеясь, кричал громче, чем полковой командир: "Да, мадам, вы настоящая сука, и весь ваш блонд насквозь фальшивый!" Твоя готовность встретить конец света была равна готовности к обычному скандалу, когда всего лишь и надо что поставить на место лицемерных и склочных ублюдков. За одну ночь ты мог родить тысячу планов и самых невероятных идей.
   И вот ты снова в пути, босой и голодный, сбиваешь пятки о дорожный гравий, глотая пыль и сплёвывая наземь что-то вроде цемента, ты бросаешься со всех ног через рытвины в направлении возможного спуска, падаешь, безжизненный, опустошенный, вновь встаешь и идёшь дальше, хотя, догадываюсь, что совсем маленькая учтивая ложь навеки бы сдружила вас, и дальше ты плыл бы с комфортом в чужой лодке, - поймав, наконец, ветер в парус и взяв курс на свой вожделенный Китай, но в твоей речи, как в твоих заплечных мирах, осталась бы только одна форма времени - бесконечно отсталое и безвозвратно ушедшее прошлое, и тебя больше не мучило бы самолюбие и однообразие, и ты, наконец, вспомнил бы свою мать, которая делала всё, чтобы ты жил, хотя, по её словам, рождаться тебе и вовсе не следовало... Но, не помучишься - не научишься. И ты уже понимаешь, что у тебя всегда было сердце, и что для жизни оно всё-таки нужно более всего. Подавленные чувства и желания когда-нибудь возвращаются снова и стучат так громко и настойчиво, что даже меркнет свет в окне, из которого виден весь мир... И ты больше не исследуешь пороки внутри своей натуры, будто это некие аномальные явления природы, ибо ты научился опасаться чрезмерной уступчивости материала, которая как изморось - скоро оседает и испаряется, не оставляя ничего, кроме одного слегка мокрого места, именно потому эта мыслерукопись жизни наконец превращается в книгу, где личный опыт и вымысел с большим энтузиазмом подтрунивают друг над другом.
         
***
    Медленным кошачьим шагом под проливным дождем легкая женская фигурка около полуночи взошла по насыпи на неширокую лесную дорогу, но едва она достигла середины полосы, как на пустое тёмное шоссе из перелеска по проселочному тракту выскочила машина и пошла на поворот, резко набирая скорость. Пронзительный гудок заменял дальние фары. Фигурка остановилась, как вкопанная, и, очевидно, собиралась движением руки, из которой сильный ветер рвал длинный светлый шарф, приветствовать капот несущегося прямо на неё в диким рёвом автомобиля, который в самую последнюю секунду успел, однако, вильнуть в сторону, захватив белый флаг капитулянта круто вздыбленным боком. Произошла мощная вспышка, раскрывшийся в одно мгновение ослепительный гигантский цветок быстро погас, и вместо него трепетно вспыхнули два слабых диска, похожие на нимбы. Асфальт и окружающая среда не пострадали.

25 июня - 10 июля 2012