Е. Головин. Готфрид Бенн (Алекс Боу) / Проза.ру

Этот поэт присоединился к экспрессионистам, увлеченный, как ему казалось, их радикальной программой. Никакой программы не было. Просто несколько молодых людей талантливо эпатировали буржуазное общество в немногих сборниках стихов и, собираясь в излюбленных кафе Берлина или Мюнхена, разражались декларациями против современного мира вообще. Первая книжка молодого врача под названием «Морг» привлекла внимание как чарующими анатомическими деталями, так и насмешливыми, ироническими, но весьма спокойными интонациями. «Маленькая астра».



      Пьяный возчик пива распростерт на столе.

      Кто-то темносинюю астру догадался

      сунуть ему между зубами.

      Когда я из грудной клетки,

      действуя скальпелем,

      удалил язык и нёбо,

      надо было ее вынуть,

      так как она грозила

      скользнуть в близлежащий мозг.

      Я осторожно достал ее,

      укрепил между ребрами

      и зашил.

      Пей досыта в своей вазе!

      Покойся с миром,

      Маленькая астра!

Знание дела, острый взгляд и холодная наблюдательность научили доктора Готфрида Бенна снисходительному отношению к живым людям и мертвецам. Служитель морга, после того, как выбил последнюю золотую пломбу изо рта неведомо умершей девушки, собрался на танцы и философски заметил: «Земля к земле!» Белой невесте негра уютно уложили на подушку белокурую голову, но жених умудрился вонзить в белые уши грязные пальцы своих ног. Он не виноват, ибо сам пострадал: лошадиным копытом ему раздробило глаза и лоб.

Маленький сборник «Морг» полон таких макабрических сцен, описанных прямо таки с академическим спокойствием. Странно, что так начинал один из великих поэтов двадцатого века, автор удивительных стихотворений о философии и любви.

Через несколько лет Готфрид Бенн резко изменил стиль и тематику своих произведений.

Никаких моргов, раковых бараков, операционных столов, несчастных случаев, медицинских инструментов и прочее. Две темы стали резко превалировать над другими: женщина и «я». От экспрессионизма осталось только свободное обращение с метром и рифмой, но поэтика переменилась целиком. С двадцатых годов он принялся широко пользоваться метонимиями, метафорами, ассоциативной образностью, синекдохами, междометиями, которые выражали все, что угодно, кроме эмоционального отношения автора, одним или несколькими словами вместо длинного периода: в результате стихи поражали сразу, но непонятно чем. Многоразовое прочтение давало каждый раз другое впечатление.



      Мягкая боязливость. Расцветающий рассвет.Как

      из теплой шкуры пришло это из лесов?

      Красное грезит. Поднимается кровь.

Стихотворение называется «Метро». Единственное указание места. Очевидно, человек стоит у двери вагона и пропускает «это, пришедшее из теплой шкуры из лесов». В следующей строфе единственное указание, что это женщина одетая, похоже, по-городскому:

      Через все вёсны проходит чуждая женщина,

      Чулок напряженно натянут. Однако я не вижу кромки.

      Слишком далеко от меня. Я вздыхаю у двери.

      Легкий расцвет. Чуждая влажность.

      О как ее рот пожирает затхлый воздух!

      Ты – интеллект розы, кровь моря, ты – сумрак богов,

      Ты – цветочная клумба. Как стремят твои бедра

      прохладу походки, свойственную только тебе!

      Темная: живет под ее платьем

      только белый зверь – свободный и загадочный запах…



Разумно рассуждая, в вагон входит молодая женщина, приехавшая с дачи или из санатория. Но зачем поэту разумно рассуждать? Явление в вагоне – резкий артефакт, натюрморт, создание, скомбинированное из обрывков фантазии поэта, далеких и близких воспоминаний о живой природе, смешанных с мифическими реминисценциями. Ее двойственность блуждает по всему стихотворению: когда автор употребляет продуманные, прециозные метафоры – интеллект розы, кровь моря, сумрак богов, она – ты, когда в ней темной чувствуется белый зверь, она – она, ее, чуждая в третьем лице.

Она прошла и ушла, автор не успел в нее влюбиться. К тому же она чужда и опасна. Но даже там, где любовь возможна, Бенн не изменяет своей холодности. «Английское кафе».



      Совершенно узкие туфли,

      русские, еврейки, мертвые народы, далекие берега

      скользят после Нового Года.

      Скрипки зеленеют. Майской свежестью веют арфы.

      Ветер пустыни. Розовеют пальмы.

      Раэль, узкие золотые часы на запястье,

      мозг агрессивен и пол защищен.

      Врагиня! Однако твоя рука – земля

      нежнокоричневая, почти вечная.

Даже, когда Готфрид Бенн не упоминает конкретно о мифе, нечто мифическое ощущается в его поэзии. Мы ничего не знаем о Раэли, но слышим древнее эхо, отзвук далеких эпох.



      О белокурая! О лето твоей наготы! О

      аромат жасмина этого локтя!

      О я хорош с тобой. Я ласкаю

      тебе твои плечи. Ты, мы путешествуем.

      Тирренское море. Лихорадочная синева.

      Дорический храм. В розовой беременности

      равнины. Поля

      умирают смертью асфоделей.



Раэль холодна, эгоистична, как бы сейчас сказали, эмансипирована. С ней вполне удобна и приятна краткая эротическая связь, не более того. Героиня «Метро» внутренне чужда и фантастична по прихоти поэта, Раэль обладает элементами средиземноморского пейзажа, родственной поэту ассоциативностью. Раэль принадлежит внешнему миру, она везде своя: Раэль и английское кафе, Раэль и Тирренское море, Раэль и дорический храм. Но совершенно ясно: после этого моря и этого храма другая женщина привлечет другие пейзажи, станет деталью другого орнамента, небом другой земли. Потому что женщина – вторична. Что же первично? Здесь центр Готфрида Бенна, его радикальное открытие: «чувство «я». Проблема занимала его всю жизнь.Не «что такое «я», не зачем «я», не «строение «я», но «чувство «я». И с какой стати «второе «я»? Его он ощущал постоянно, даже духовная автобиография называется «Двойственная жизнь». Он был человеком греческого мифа, искренне не понимая, почему он врач двадцатого столетия. Его не интересовали психология, социология, сложности с людьми. Кто он, откуда он? Именно он, а не другой человек, другие люди. Дарвин, эволюция – слишком просто, слишком наивно. Нет, до Дарвина, до эволюции. Этому он посвятил прекрасное стихотворение «Песнь».

      О мы были нашими пра-пра-предками,

      Комочком слизи в теплом болоте.

      Жизнь и смерть. Оплодотворение и рождение

      скрывались в тайне наших соков.

      Листком водоросли или холмиком дюны,

      формацией ветра и влекомые вниз.

      Потом головой стрекозы, крылом чайки,

      уже так далеко, уже так много страданий.

      Достойны презрения влюбленные, насмешники,

      несчастные, умирающие от тоски и надежды.

      Мы болезненно заражены богами,

      и все же думаем часто о боге.

   Томительная бухта. Темный сон леса,

   Звезды – расцветающие, тяжелые комья снега.

   Пантера прыгает бесшумно сквозь деревья.

   Всё – берег. Вечно зовет море.

Это и есть чувство «я».Элемент эволюции распознается только при желании, поскольку нет последовательного течения времени: нельзя сказать, что крыло чайки – этап на пути к пантере, а уж от пантеры до Готфрида Бенна совсем близко. Просто поэт чувствует родственную неделимость общего пространства стихотворения, космическое единство далеких эпох и пейзажей. К примеру, он мог бы работать в радиомастерской или на автомобильном заводе, и не чувствовать своего «я», не отрицая важности общего дела. Поговорив по телефону, он бы повесил трубку, сознавая пустячную значимость аппарата. Может быть, он признавал полезность своей врачебной специальности. Позитивное отношение к вещам не имеет связи с чувством «я». Он мог любить свой врачебный халат, зажигалку, тюленей, устриц и забывать все это при исчезновении из поля внимания. И потом. Очень важен страстный интерес поэта к тому, что он пишет. Готфрид Бенн не ценил мужчин. Но с каким ангажансом в эссе «Паллада» касается он темы? Здесь его любовь или нелюбовь не имеют значения.

«Когда бы он был павлином, обезьяной, конюхом Иосифа, но он – трансцендентальный мужской субъект, андрократический безумец, храмовый педераст, совратитель и причина всех преступлений! Cherchez l’homme! Почему общество предоставляет ему свободу? В минуту страсти – детское и опасное существо, визжит и свистит он, вертится как флюгерный петух, после чего истеричен и неразумен. Его мысль – спектакль, буффонада вымирающего пола, он сооткрыватель дверей рождения, не более того. Он приобрел самостоятельность благодаря своим системам, чисто негативным, иногда сугубо безумным, - все эти ламы, будды, боголюди и богокороли, избавители и спасители, и никто мир реально не спас – все эти представители трагического мужского целибата, чуждые материальной сущности натуры, чуждые вещественному зову матери, игнорирующие тайный материнский смысл вещей: непредвиденные разломы в цельности формы, зловещие гости, отдельные голоса которых заглушает общая музыкальная реакция цикад, лягушек и, особенно высоко организованного социально, государства жесткокрылых, где всё нормально кончается спариванием, где их держат за государственных врагов и временно терпят. Такими мужчинаами руководит Паллада, от Паллады до шизофрении – всего один шаг; Паллада и нигилизм, Паллада и прогрессивная церебрализация. Здесь, под платанами, в лысом черепе Сократа отразилась первая проекция – ах, и когда-то отражались в нем твои волосы и твои губы, о Диотима!»

Это блестяще написанный текст и, как таковой, не имеет отношения ни к правде, ни к лжи, ни к личному мнению Бенна. Вряд ли он презирал граждан «государства жесткокрылых», вряд ли пренебрежительно оценивал героев, реформаторов, мятежников, интеллектуалов. Мужской и женский коллективы обречены на вечную борьбу, решительная победа здесь невозможна, ибо сущность жизни прекратится. Скорей всего, текст создан в полемике за женскую эмансипацию начала двадцатого века под влиянием Стриндбега, Чехова, Эллен Кей и под более отдаленным влиянием Ницше. Сам Готфрид Бенн не мог сочувствовать ни «государству жесткокрылых», ни сторонникам Паллады в изображении последних в данном тексте.Человек, столь высоко одаренный «чувством «я», не мог благоволить тоталитарному государству (его кратковременная симпатия к СС закончилась полным разрывом), равно как мятежникам и реформаторам. «Я» - дано неизвестно кем и чем,его нельзя обрести, но легко потерять. Бенн одно время пытался его интенсифицировать с помощью наркотиков, но кажется неудачно. Так или иначе, область «я» в наше время – это область прошлого, далекого прошлого, мифа. Стихотворение «О ночь».



      О ночь. Беру еще кокаина,

      и разделение крови началось:

      волосы поседели, годы потекли,

      я должен, должен любым усилием

      еще раз от прошлого расцвести.

      О ночь! Я хочу не так много –

      усилия судорожного сжатия:

      чтобы вечерний туман вскипел

      от расширения пространства, от чувства «я»…

      О ночь! Я могу тебя только умолить!

      Просить только чуть чуть напряженности,

      И чувство «я» - презрев все границы,

      еще раз от прошлого расцветет!

Злоупотребление кокаином и другими наркотиками дает лишь иллюзию расширения «чувства «я». Гораздо вернее постепенная утрата этого чувства и обретение многих негативных свойств, равно как физических немощей. Но не будем менадически анализировать ( то есть детально, по-женски ), согласно красивому выражению поэта – менада – жрица Диониса - опасности на пути «я». Отталкивающих людей или безобразные предметы «я» может проигнорировать, но иногда препятствия слишком удивительны, например, цветы. Сирени, яблоневый цвет, маковое поле резко ограничивают «я». По словам поэта, «волна левкоев» способна его затопить. Ничего удивительного, если представить, что «чувство «я» настолько деликатно, настолько не имеет точек соприкосновения с эгоизмом, властолюбием или любовью в обычном смысле, что его может сокрушить даже лепесток розы. Оно живет прошлым, да, но создает в собственной ночи. «Синтез».



      Молчаливая ночь. Молчаливый дом.

      Но я – самая тихая звезда,

      я озаряю собственным светом

      свою собственную ночь.

Задача оказалась непосильной. Невозможно устроить в современном мире оазис для «чувства «я». «Надо вернуть понятие «я» обратно в мир», - писал он. С помощью науки оно отдано бесконечности и бестиям, так сказано в позднем стихотворении «Потерянное «я». Мы решились перевести это стихотворение обычным способом, дабы передать ритмическое негодование автора.

      Потерянное «я» - добыча стратосферы,

      ягненок, жертва излучений гамма.

      Частицы…поле…бесконечности химеры

      на серых парапетах Нотр-Дама.

      Проходят дни без ночи и рассвета,

      проходит год – ни снега, ни цветов,

      и бесконечность наблюдает с парапета,

      и ты бежать готов.

      Куда. Где обозначены границы

      твоих амбиций, выгод и потерь.

      Забава бестий бесконечно длится,

      чернеет вечности решетчатая дверь.

      Взгляд бестий: звезды как распоротое чрево,

      смерть в джунглях – истина и творческая страсть,

      народы, битвы, мировое древо –

      все рушится в распахнутую пасть.

      Пространство, время, идеалы

      столь дорогие нам –

      функциональность бесконечно малых,

      и мифы есть обман.

      Куда. Зачем. Ни ночи, ни экстаза.

      Где эвоэ, где реквием.

      Отделаться красивой фразой

      ты можешь, но зачем.

      Когда-то думали мыслители о боге,

      И вездесущий центр определял наклон.

      Пастух с ягненком на дороге

      единый созерцали сон.

      Все вытекали из единой раны

      и преломляли хлеб во славу бытия,

      и час медлительный и плавный

      когда-то окружал потерянное «я»



Строение фразы

Каждый наследует небо, любовь и могилу;
к этому мы не хотим возвращаться -
все это безусловно в культурных кругах обсосано и проговорено.
В чем есть новизна, так это в вопросе о строении фразы,
и он насущен:
Что вообще заставляет нас тратить слова?

Что заставляет нас рисовать или облекать в рифмы девушку,
взятую непосредственно или отраженную в зеркалах,
или черкать на четвертушке кустарно выделанной бумаги
бесконечные клумбы, кроны деревьев, стены из кирпича,
причем последние, подобно гусеницам с черепашьими головами,
с жуткой последовательностью вытягиваются
в праживотном порядке?

Отпугивающая бессмысленность!
Видов на вознаграждение никаких,
тут многие умерли с голоду. А, нет,
это просто привод к руке,
управляемый издалека, расположение мозга,
может быть, припозднившийся амулет или тотемный монстр
на содержании формального приапизма:
пройдет время, мы справимся с ним,
но покамест строение фразы
лидирует.

“Те немногие, что об этом знали” (Гёте) -
о чем именно?
Осмелюсь предположить: о строении фразы.

Finis poloniae[1]

Finispoloniae -
фигура речи,
помимо конкретного исторического значения
подразумевающая крах
великогоцарства.

Атмосфера дьявольщины,
дыхание затруднено,
ублюдки - если и проявляют способность мыслить,
то лишь о чем-то наподобие азиатских муссонов
или озера Чад.

Гигант сам себя ведет на заклание,
сам к себе обращая последние стоны,
чуждую песнь, большинству незнакомую,
случайно подхваченную кое-кем -

Finis poloniae -
возможно, дождливым днем, что не очень желательно,
но все же, в данном случае, воскрешающим лепет счастья.
Следует соло трубы,
напоследок гортензию, тишайшее из растений,
выстаивающее целый ноябрь под дождем,
на могилу, молча.

Фрагменты

Фрагменты,
душевная экскреция,
кровавый плевок имеющего длиться столетия -

рубцы - прерванная беременность утра творения,
могущественные религии пятью веками
размолоты в прах,
наука: подкопы под Парфенон,
Планк вместе с механикой квантов
рыдает в объятиях Кеплера и Кьеркегора -

однако случаются вечера, выдержанные в тонах
Отца всего сущего, зыбки, расплывчаты,
но неколебимы в своем молчанье
струящейся голубизны,
цвета всеотрешенности,
когда складывают
на коленях руки, так
по-крестьянски просто,
и предаются тихому пьянству
под наигрыш гармоники батрака -

и прочие,
затравлены внутренними неустройствами,
клаустрофобией,
экспрессией пластических форм
или любовной охотой.

Паралич чувств вкупе с припадками эротичности:
фигура сегодняшнего дня,
воплощенный вакуум,
лишь костюмом
обнаруживающий непрерывность личности,
сидящим, при условии качества ткани, лет десять.

Остальное - фрагменты,
вполголоса,
зачатки мелодий из окон дома напротив,
спиричуэлз
или же Аве Мария.

Стихи 1912-1920 гг.

Маленькая астра

Утонувшего возчика пива

водрузили на стол.

Меж зубов ему втиснуть

лиловую астру

кто-то нужным нашел.

Когда через грудь

я длинным ножом вырез;л

язык и мягкое нёбо,

я задеть ее, видимо, мог

и она соскользнула в мозг,

расположенный по соседству.

Когда его зашивали,

я бросил ее прямо в грудь ему,

в кучу опилок и прочей швали.

Вволю напейся из этой вазы!

Спи сладко,

малышка астра!

Аляска

Европа - сопля

из носа юнца, -

нам подавай Аляску!

Сын моря, дитя тайги,

тюленей жрущий,

медведя бьющий,

походя баб дерущий,

чревом зрящий, -

муж настоящий.

Матери

Ношу тебя как рану на челе

открытую... знать о себе подчас

она дает, но из нее в тоске

уж сердцу не истечь...

И лишь порой

я вдруг средь бела дня стою слепой,

вкус крови ощутив на языке.

У поля ржи

Стоя у поля ржи, он говорил:

постоянство и сказочный цвет васильков -

прелестный мотив для малюющих дам.

Мне по душе глубокий альт мака.

Думаешь о кровавом поносе и месячных,

о нищете, голоде, смерти -

короче: о потемках мужской судьбы.

Стихи 1937-1947 гг.

Шопен

Был не очень речист,

не силён в теориях -

все ведь они вокруг да около;

когда Делакруа разглагольствовал,

он нервничал, сам бы он вряд ли сумел

«объяснить»ноктюрны.

Никудышный любовник

в тенистом Ноане,

где дети Жорж Санд

не желали слушать

его наставлений.

Болел чахоткой

в хорошо известной

затяжной форме

с кровотечениями и рубцами в лёгких;

смерть тихая -

сравнительно со смертью,

сопровождаемой

параксизмами боли

или от залпов винтовок;

к дверям пододвинули рояль (эраровский),

и в последний час

Дельфина Потоцкая

спела ему про фиалку.

С собою в Англию он брал три рояля:

Плейель, Эрар, Бродвуд,

играл вечерами по четверть часа

за двадцать гиней

у Ротшильдов, у Веллингтонов, в Страффорд-Хаусе

и для бесчисленных «Подвязок»;

с душой, помраченной усталостью

и приближением смерти,

возвратился к себе

на сквер д’Орлеан.

Сжигает

рукописи и наброски -

только не оставлять

никаких фрагментов, заметок,

этих предательских улик;

под конец он сказал:

«Мои опусы завершены в той мере,

в какой мне дано было их завершить».

Каждый палец должен играть

сообразно своей природе,

самый слабый - четвертый,

(средний связан с ним по-сиамски).

Начиная учить игре, он говорил:

«Позицию руки находят,

ставя пальцы на клавиши

ми, фа-диез, соль-диез, си, до»[4].

Тот, кто слышал хоть раз

звуки его прелюдий -

будь то в загородном доме,

иль высоко в горах,

иль из дверей на террасу,

например, какого-нибудь санатория, -

едва ли забудет это.

Не написал ни одной оперы,

ни одной симфонии,

только эти трагические прозрения,

запечатленные маленькой рукой

уверенного художника.

Стихи 1949-1956 гг.

Фрагменты

Фрагменты,

выбросы души,

струйки крови двадцатого века,

рубцы - от нарушений кровообращения

у ранней зари творения,

осколки прошлых религий, раздробленных пятью веками,

наука: трещины в здании Парфенона,

Планк с его теорией квантов,

вновь всё замутивший,

вслед за Кепплером и Кьеркегором,

но все же случались порой вечера,

завершавшиеся в тонах Отца Всего Сущего, -

легкие, разлитые до горизонта,

незыблемо безмолвные

посреди струящейся голубизны,

любимого цвета интровертов,

когда, собравшись, сидели,

уперев ладони в колени,

по-крестьянски просто,

предаваясь тихому пьянству

под гармошку слуги, -

и еще вечера другие,

издерганные душевным хаосом,

инсультами формальных исканий,

погонями за любовью,

кризисами творчества и припадками эротизма, -

это все человек наших дней,

чье нутро - вакуум,

постоянство личности сохраняется

посредством ладно сидящих костюмов,

которые при условии высокого качества ткани

носятся десять лет.

Остальное - фрагменты,

полугласные,

зачатки мелодий из домов напротив,

негритянские спиричуэлс

или авемарии.

Вспомни о тех, чья жизнь была тщетной

Когда вдруг отчаянье -

о ты, знавший в жизни минуты взлетов,

шедший уверенным шагом,

ты, способный одарить себя многим:

опьяненьем восторга, рассветом, внезапным порывом,

когда вдруг отчаянье,

даже если оно

длань свою к тебе простирает

из непостижимой бездны,

суля погибель и тленье -

подумай о тех, чья жизнь была тщетной,

о тех, оставшихся в воспоминаниях

нежной жилкою на виске,

взором, внутрь себя обращенным,

о тех, кто оставил нам мало надежды,

но кто, как и ты, говорил о цветах

и с невыразительною улыбкой

тайны души обращал

к своему невысокому небу,

что должно было вскоре погаснуть.

Конструкция фразы

У всех есть небо, любовь и могила,

не будем об этом,

в нашем культурном кругу

о сем говорено много.

Но что актуально, так это вопрос о конструкции фразы,

и он неотложен:

что нас побуждает чему-то искать выраженье?

Почему мы рифмуем или рисуем девушку,

с натуры или ее зеркальное отражение,

на лист простейшей бумаги

наносим бесчисленные растения,

кроны деревьев, ограды,

последние в виде жирных гусениц с черепашьими головами,

неимоверно низкие,

одна за другой ползущие

в определенном порядке?

Непостижимо: на это еще никто не ответил!

Нет, то не виды на гонорар -

от голода многие дохли за этим занятьем.

То некий моторчик в руке,

извне управляемый,

особый отдел мозга,

может быть, запоздалое исцеление

или связь с тотемом,

приапизм формы за счет содержания,

это пройдет,

а пока вопрос о конструкции фразы -

первичен.

«Те немногие, которые кое-что знали об этом» (Гёте) -

о чём об этом?

Полагаю: о конструкции фразы.

Натюрморт

Когда все облетает:

настроения, мысли, дуэты,

и мир лежит пред тобой

освежеванной тушей

(шкуры потоком унесены)

без шелухи, без кожи, без золоченой обертки

и кровавой клетчаткой

таращится в пустоту, -

что значит это?

Вопрос вопросов! Но ни один из думающих

не задаст его больше...

реминисценции ренессанса,

перенасыщенности барокко,

музеи-усадьбы...

глубже копать не стоит,

вод грунтовых не видно,

колодцы темны,

стили истощены...

в облике времени появилось

натюрмортное что-то,

дышат часы,

воспаряя над кружкою пива,

поздно, еще пара ударов,

легкий клинч и захват,

и вот уже гонг - я дарю этот мир

на радость всем, кто доволен им:

игрокам не нужносерьёзничать,

пьяницам удаляться в пустыню Гоби,

и эта дама с моноклем тоже

предъявляет права на счастье:

дайте же ей его...

Безмолвно озеро

в окружении незабудок,

а гадюки хохочут.

К***

У порога ждал, но той границы

Так и не сумел перешагнуть.

Чтоб в моем жилище поселиться,

нужно в нем родиться. В этом суть.

Жаждущему путнику без слова

Здесь дадут спасительный глоток.

Но всего один, и вот уж снова

Старый на двери висит замок.

Встречались люди

Мне встречались люди, которые,

называя свою фамилию,

произносили ее так робко,

точно им и в голову не могло прийти

представиться как-нибудь по-иному -

«фройляйн Кристиан», а затем

добавляли: «Как имя Кристиан»,

этим, должно быть, желая облегчить твое положение:

не трудная, мол, фамилия, не «Папиоль» или «Бабендэрэрдэ».

«Как имя» - не утруждайте, пожалуйста, память!

Мне встречались люди, которые

вырастали в одной комнате с родителями, братьями, сестрами,

занимались на кухне,

заткнув уши пальцами,

выходили в люди,

становились красивыми,

настоящими леди с осанкой графинь,

душевно мягкими и работящими, как Навсикая,

с лицами светлыми, как у ангелов.

Я часто спрашивал себя и не находил ответа:

где истоки той мягкости, той доброты?

Не знаю этого до сих пор,

и вот уж пора прощаться...

Они ведь тоже люди

Они тоже люди, говорю я себе,

видя, как кельнер подходит к столу -

к тому, что в углу за ширмой,

где, должно быть, сидят завсегдатаи

или кто-нибудь в этом роде,

тоже, наверно, способные

тонко чувствовать, наслаждаться,

радоваться и страдать.

Не одного же тебя

одолевают тревоги, сомненья,

и у них - свои страхи,

пусть по поводу заключения сделок,

общечеловеческое проявляется

даже здесь!

Беспредельна горечь сердец,

всеохватна,

но случалось ли им любить

(не в постели),

сгорая, точно в пустыне, от жажды

по персиковому нёбному соку

недостижимого рта,

гибнуть в бездонной

несовместимости душ -

этого я не знаю,

можно, впрочем, спросить у кельнера,

пробивающего у кассы пивные чеки,

уповающего на выручку,

чтоб утолить свою,

иную,

но тоже глубинную жажду.

Эпилог 1949

IV

С печалью вспоминаю сад порой

за Одером среди равнин смиренных,

овраг, мостки и вот уж пред тобой

зашелестеть готовый куст сирени.

И мальчика, чья жизнь оборвалась

на озере, - еще наш мир теченьем

реки не устрашен был, что звалась

вначале Счастьем, а потом Забвеньем.

И краткий тот - все содержавший - стих,

ибо слова в нем безнадежны были.

И в этой книге поместил я их:

„Tu sais“ - «Ты знаешь»... - надпись на могиле.

V

О том, о многом, что в себе хоронишь,

сквозь дни свои неся в себе одном, -

ты никогда ни слова не прор;нишь,

не скажешь ни глазами, ни письмом.

Всё бывшее души твоей уделом -

добро и зло, и муку, и любовь -

откроешь ты, достигнув тех пределов,

где, погибая, воскресаешь вновь.

Не надо печали

На этой маленькой, почти детской кровати

скончалась Дросте (в Мерcбурге та кровать теперь эскпонат музея),

на этом диване в доме у столяра - Гёльдерлин,

на санаторных койках где-то в Швейцарии - Рильке, Георге,

на белых подушках в Веймаре

угасли

большие черные очи Ницше,

всё это теперь лишь хлам

или вовсе не существует,

призраком стало,

утратило сущность

в безболезненно-вечном распаде.

Мы носим в себе зародыши всех богов,

ген смерти и ген желанья -

кто разлучил их: слова и вещи,

кто свел их вместе: страданья и это ложе,

на котором страданьям конец приходит,

слёз потоки и эти доски,

кратковременный жалкий приют.

Не надо печали -

так далеки,

недостижимы и те слезы, и та кровать,

нет ответа: ни да, ни нет,

рожденье, телесные муки, вера,

всплеск волнения без имени, без названья,

дуновение, краткое, неземное,

коснувшись постели, потревожило сон

и вызвало слёзы -

усни!