Кушка 2
© Антон Санченко
© перевод Виктора Лукинова
Но история на этом не закончилась.
На утро об этом вечернем приключении каким-то образом узнал Гарик. Он и раньше бывал удивительно проинформированным о наших внутренних, а иногда и секретных ротных обстоятельствах, словно уши свои с нами оставлял, уходя домой. Поймать те уши на горячем и надрать их как следует у нас никак не получалось. И он вызвал вчерашнего неудачника в командирскую и, вместо того, чтобы задать взбучку ещё и самому, неожиданно предложил написать рапорт начальнику училища. Официально. На Куриленко. Это ж рукоприкладство, необходимо дать делу ход!
- Так он же не руками, - попробовал было отпираться курсант Инкогнито.
- Он ремнём. С бляхой.
- Снимай штаны! – скомандовал Гарик.
- Что значит не буду? Раньше нужно было стесняться.
Курсант Инкогнито без штанов был отличнейшей иллюстрацией к известной песне
На побывку едет молодой моряк
Грудь его в медалях
Попа в якорях
- Очень хорошо, - обрадовался Гарик, разглядывая те адмиралтейские якоря на курсантской заднице.
- Сейчас пойдёшь со мною к Капель…, то есть к начальнице медсанчасти. Побои снимем.
Залётчик подумал и согласился. И Куриленко… сняли!
Сказать, что училище пережило шок – ничего не сказать! Разве что американские стратеги, узнавшие в одно прекрасное утро про распад СССР, смогут Вам описать бледную тень этого ощущения. Вроде бы безоговорочная и абсолютно неожиданная победа, но как жить дальше?
Куриленко – всесильный и последовательный враг всех самовольщиков, то есть практически всех двух тысяч курсантов, каждый из которых хоть раз да имел случай покататься на знаменитых салатных Жигулях, пойманный в городе и доставленный на исправительные работы вне очереди;
Куриленко – охотник за клешами со вшитыми клиньями (это уже нам рассказывали старшенькие, мы же наоборот – ушивали брюки дудочками), ходивший по городу с металлической линейкой, мог остановить курсанта и при девушке начать вымерять ширину форменных брюк, и той же заточенной линейкою их распороть, если они хоть на сантиметр шире уставных;
Куриленко, чьей фамилией с непристойными эпитетами были расписаны причалы всего Средиземноморья и околиц, такою давней и легендарной была та вражда с курсантами;
- росчерком пера какого-то там залётчика был свергнут со своего постамента, словно языческий кумир, и только заступничество чифа Камчатки позволило ему остаться в училище в скромной должности лаборанта начальной военной подготовки.
- Под мою ответственность, - отрезал чиф Камчатка педсовету во главе с Чибой-роботом, только что единогласно проголосовавшему за увольнение Куриленко.
И кого же, Вы думаете, назначили начальником строевого отдела взамен? Да, именно Гарика. Кроме всего прочего, это означало, что наша рота снова осталась без командира.
На следующих двоих мы уже делали ставки, сколько они в нашей роте продержатся, и особо не торопились исполнять их приказания: а вдруг завтра и этого снимут, кто нам тогда уже выполненные приказы назад вернёт?
Четвёртый… да, уже, минуточку, четвёртый. Извиняюсь за непроизвольный каламбур, задержался он, конечно, не на минуточку, но ни на много дольше. Так вот, четвёртый вообще оказался… писателем. Членом союза писателей даже. И прошу не сокращать его почетное звание до одного короткого слова. Прозвище он, понятно же, заработал благодаря названию своей книжки, которой никто из нас однако не читал. «Сорок первый». Про войну и про любовь, и в конце она его убивает.
Усатый. Не просто усатый, усы на флоте скорее правило, но эти развесистые усы были самой заметной чертой его лица. Такой выделяющейся, что сразу возникал вопрос «А как он борщ ест? Как кит-полосатик, через усы процеживает?» Итак усатый, мелкий, в старорежимной мичманке с микроскопическими полями. Феодосиец Макс утверждал, что именно такой исторический картуз недавно кто-то спёр из музея Александра Грина. И тот усатый дядька на фотографии, которую Сорок первый сразу пришпандорил над письменным столом в командирской, – как раз и есть Александр Грин, и что пора уже вызывать из Феодосии кинолога с овчаркой, чтобы вернуть ту фуражку на родину. Впрочем здесь мнения расходились, харьковчанин Михайль утверждал, что то совсем не Грин, а Фритьоф Нансен. И картуз следует вернуть в Христианию.
Выйти перед строем роты в такой трофейной фуражке было по крайней мере необдуманным поступком. Никого уже не волновало, какой ты там командир или писатель. Сразу возник вопрос, как долго «оно» у нас задержится.
- Не больше трёх недель, - вынес приговор баритонист Мамочка.
- Спорим, - принял вызов телефонист Забрёха.
- На пачку сигарет ежедневно, если дольше продержится.
- А если выгонят, сигареты с тебя!
Сорок первый, может, и был неплохим человеком, но не для такой роты как мы. Ведь мы же были – правильно, одиннадцатая рота. Та самая.
- Кто таки и вправду зажарил и съел того уже упоминавшегося голубя на улице Суворовской? 11 рота.
- Кто ночью спёр желтую бочку с пивом на площади Корабелов и приволок её как раз под второй экипаж, чтобы угостить ещё и других курсантов? 11 рота.
- Кто … А вот об этом лучше вообще промолчать.
И каждый раз нашу роту сажали на карантин и делали оргвыводы, однако помогало это мало. Не знаю, что тут играло роль. Может то, что предыдущий выпуск одиннадцатой был действительно легендарным, мы это уже поняли, и в ситуации, когда любой курсант другой роты начинал задумываться, не запахло ли тут «дискотекой» и бесславным вылетом из бурсы, курсанты одиннадцатой махали рукой и говорили беспечно:
- А, плевать, или я не из одиннадцатой роты?
И даже то, что к большинству таких ораторов уже необходимо было применять слова «бывшие курсанты», их последователей не останавливало. Или мы не из одиннадцатой роты? Рота уменьшалась, как шагреневая кожа, и управы на это не было никакой.
А Сорок первый верил в силу слов. Он нам читал нотации и пытался урезонить примерами из разных книжек, которых ни один курсант не читал. И совсем не так как Куриленко, который ту силу устного слова тоже использовал, но очень оригинально. Куриленко знал что курсант, стоящий в строю и вынужденно слушающий речь отца-командира уже четверть часа по стойке смирно, думает лишь:
- Когда ты уже наговоришься?
а не ловит восторженно начальнические эпитеты, метафоры и сравнения, потому как каждая фраза не задерживается в курсантской голове дольше пяти минут. Вот Куриленко и изгалялся бывало, сыпал своими отборными солдафонизмами, рассказывал о Рейгане и международном положении, исключительно в расчёте на это курсантское нетерпение и поголовное нежелание всей роты во второй раз попадать в такую задницу посреди ночи из-за какой-то там неуставной дребедени. Вы думаете, мы сами не заставляли всех наших ротных жоржиков вернуть пружины в фуражки после такой вот лекции? По крайней мере в бурсе, на разводе, обязан быть подпружиненным. На это и был расчёт. А не на вот эти писательские моралите и инвективы.
Однако не удержусь, чтобы не записать ещё некоторые армейские перлы Куриленко, которых мы когда-то наслушались на ночных лекциях:
- Сколько живу, столько убеждаюсь, что куда курсанта не целуй – везде задница…
- Вот если бы ты на столе у Рейгана кучу навалил – медаль тебе, а то и Звезду Героя! А писать слово из трёх букв с четырьмя ошибками на советской социалистической парте героизма никакого не требует, товарищи курсанты…
- Что товарищи радисты, нет связи никакой, кроме связи половой?
- А Вы не волнуйтесь, товарищи курсанты. Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют…
Вот это последнее, наверное и можно было назвать Куриленковским кредо. Когда его в ту Кушку таки послали, сняли с начальника ОРСО, человека будто бы подменили. Одел человек себе вместо фуражки кроличью шапку и какое-то стёганное пальтецо вместо шинелки, и не видно и не слышно его. Лаборанту то ни к чему.
Да что там, курсант Квитка как-то уже утром возвращался в бурсу и чуть на голову ему не спрыгнул в том гараже в котором Куриленко когда-то поймал попрыгунчика-Жоржика. И хоть бы пожурил самовольщика, или хоть вздохнул недовольно бывший грозный начальник ОРСО. Лишь рукой махнул – вали уже товарищ курсант, твоё счастье. Я тебе не папа, не мама и не ротный командир.
Принципиальный Сорок первый в такой ситуации уже бы воспитывал полчаса с цитатами из Гомера и принципиально направил бы на «дискотеку» даже постороннего курсанта из чужой роты, не понимая, что это не по-джентльменски. Или воспитывай или «дискотека». Две этих радости – это уже слишком.
Была у Сорок первого и записная книжка. Но использовал он её совсем не по назначению. Сидишь бывало, лясы точишь в курилке, а тут кэп выскочит как чёрт из табакерки, со своей записной книжкой. «И что я уже натворил такого?» - думаешь. А он попросит повторить какую-нибудь фразочку, какое-то там «что ты волну гонишь, как «Титаник», в натуре», усмехнётся, запишет и дальше побежит без единого оргвывода.
Сам курил – тоже с понтом – вишнёвую трубку с душистым болгарским табаком «Нептун». Тут Мамочка, проигравший пари и отдававший теперь свои сигареты Забрёхе, уже чинарики на тротуаре собирает, сушит на батарее и самокрутки крутит, а дождь пройдёт – вообще кукует и слюною давится, здесь глядь – командир со своим «Нептуном». Ну не ёрш твою медь?
Накурится, бежит в командирскую и что-то там себе пишет, только перо скрипит, а иногда сам себе хохочет. Юморист что ли? Я ведь не говорю, что Мамочка специально пустил на самокрутки ту рукопись, над которой Сорок первый трудился в поте лица всё свободное от командования ротой время. Не со зла он. Мамочке просто не было что курить, и довёл его до такого состояния именно Сорок первый, тем, что не убрался из роты своевременно, через три недели. А Вы говорите: «Рукописи не горят!»
Тут как раз приходит телефонограмма из Нобелевского комитета, просят рукопись, чтоб авторство подтвердить и на лауреата выдвинуть. Ну, пусть не из Нобелевского, из одесского издательства «Маяк» рукопись за полученный и уже прокуренный на «Нептуне» аванс требуют, член союза кинулся, а роман из жизни курсантов «Республика ШКИД» уже без первой части, Мамочка семнадцатую главу докуривает.
Ну и было б из-за чего нервничать, Остап Вишня вон говорят, тоже когда-то так хохотал над своей же юмореской, что пока её дописал до конца, скрутил на самокрутки и скурил её начало. А Сорок первый сорвался на визг, куда все манеры и морали делись, накинулся бы наверное на Мамочку и придушил, если б тот не был таким внушительным баритонистом, не доберёшься, разве что в пузо головой его боднёшь, да и только. Потому то наш усач в гневе лишь оббежал вокруг баритониста несколько раз, залетел в свой кабинет, схватил свою трофейную мичманку и окончание романа под мышку и больше мы его не видели. Так и осталась бурса без романа про себя.
- Ну Забрёха, даже блоком «БТ» теперь от меня не откупишься! Сигары, «Портагас Топпер»! – сказал Мамочка, глядя из окна курилки вслед командиру.
И Забрёха таки должен был заказать на каникулы ротным киевлянам, чтоб купили в магазине «Габана» на улице Червоноармейской кубинских сигар по убийственной цене сорок копеек за штуку, лишь бы уладить дело с Мамочкой и не выплачивать ему сигаретами ежедневно до самого выпуска.
Между тем, до выпуска ещё дожить нужно было. Мы снова остались без кэпа. А чтобы мы не расслаблялись, нас снова посадили на карантин.
Фуражка следующего кэпа заставила нас почесать затылки. Дело в том, что она была… курсантской. Точной копией наших уставных и не очень уставных «миц», даже «плевок» (так курсантским языком называется почему-то кокарда) тот самый – красный флажок в золотой «капусте». Собственно ничего удивительного, наш пятый кэп ещё вчера сам был курсантом и другой мицы не успел приобрести. Он только что сбежал с Дальнего Востока по семейным обстоятельствам, а так как все моряки были закрепощены за своими конторами заграничными визами, просто ждал в училище, пока его дальневосточную визу подтвердят и для плавания на Чёрном море. Причина понятная и уважительная, мне кажется. Но самой большой для нас неожиданностью оказалось то, что он был не просто вчерашним курсантом, а ещё и курсантом одиннадцатой роты. Именно той, прославленной.
Рыжий, конопатый, курносый, рослый и накачанный как Бамбула (О, и гиря наша ещё жива! А ну считай, пехота!) он сразу стал претендовать на безоговорочный авторитет в роте.
Курсантское прошлое было для него ещё свежими воспоминаниями, потому и повёл он себя с нами, как типичный «годок», так на флоте называют «дедушек». Впрочем, прозвище его очень быстро трансформировалось почему-то в Гудок.
Варварские обычаи спартанских мальчиков могут возмущать, могут вызывать протест и возражения, но они бессмертны. Потому что никто лучше и быстрее «годка» не объяснят затурканному молодому, что именно от него в училище или на корабле требуется, в каком количестве и с какой скоростью, и что бывает за то, когда качество или скорость не устраивают.
- Что значит, в окне стекла нет, молодые? Вы курсанты или курсистки? Четверть часа на «найти стекло», время пошло!
- Кто палубу вдоль доски драит? Разводы будут! Поперёк драить, салаги!
- В тельняшках не спать! Голый торс! Я тебе сейчас объясню, зачем!
Зайдёт когда чиф в кубрики с проверкой – любо дорого посмотреть. Палуба надраена, коечки туго заправлены, подушки торчат пирамидками и даже полоски на одеялах выровнены. Посторонних в роте нет, пары никто не прогуливает, только очередной наряд по роте, да Забрёха в баталерке спрятался под шинелями. Чиф доволен, хоть и допускает, что для этой красоты кому-то довелось раздать, а кому-то расписаться в получении некоторого количества тычков, подзатыльников и тумаков. Или сам он не был курсантом? Лишь бы меру знали.
Между прочим, мера во все времена была разной. Оказывается, мы попали в бурсу уже в либеральные часы, когда шастать ночью по кубрикам молодых и устраивать им незапланированные подъёмы-отбои считалось уже плохим тоном среди самих старшекурсников. Если сильно уж чесались кулаки, дрались уже большей частью на субботней дискотеке, в тёмных переходах между корпусами, и больше для развлечения, чем из традиционного армейского зверства. Во времена же, до одиннадцатой роты» такие ночные набеги для старшекурсников были нормой.
И вот однажды какие-то залётные хмельные орлы со второго экипажа так отделали ночью старшину одиннадцатой перед строем его роты, что рота не выдержала, хоть и была ещё «молодою», и согласно традиций спартанских мальчиков, и даже устава, «должна была стойко терпеть тяготы службы». Так вот, восставшая молодёжь не только пронесла на носках рабочих ботинок тех нетрезвых старшекурсников через весь плац, но и, чего уж там мелочиться, ворвалась во второй экипаж и поставила на уши расслабленных и сонных «годков».
Потом был чуть ни месяц ночных разборок со всеми старшекурсниками училища вообще: и судоводителями, и механиками, и радистами, почти осада ротного помещения, однако одиннадцатая рота всё выдержала, и от неё отцепились навсегда. А после этого, когда «дедушками» стала уже одиннадцатая, суровые бурсацкие традиции заметно помягчали. Оказалось, что для этого достаточно одной небитой роты. Потому что аргумент одиннадцатой «Как в молодых ходил, так поджилки тряслись, а сейчас – герой!» срабатывал безотказно. Так свидетельствует легенда об одиннадцатой роте. Я передаю её так, как услышал её из уст Навадахо, музыканта и сладкоголосого певца.
На Гудка работало то, что все курсантские приколы он ещё знал наизусть, помнил, что прежде, чем вывести роту на физзарядку утром, следует заглянуть в умывальник и выгнать оттуда всех «шлангов», что прогульщиков нужно искать в баталерке под шинелями, что перед обедом наиболее хитровжученные не становятся в строй на плацу, а ждут в роте, пока Гарик отомкнёт столовую, чтобы сбежать по лестнице и заскочить первыми. С ним даже не интересно было играть во все эти курсантские игры, ибо результат всегда был предвиденным. Наш фокус с палубным ведром для транспортировки вина очень его потешил именно тем, что они до такого не додумались, но всё равно оказался ему на один зуб.
- Я понимаю, что ведро вина для роты – что слону стопка, – однако Вы меня подставляете, молодые. Мне же визу подтверждать. Отставить. Ну, выливать, конечно, уже грех, но это был последний раз.
Научил он нас и интересному психологическому финту ушами со старшекурсниками. Так и предложил, когда в следующий раз какое-нибудь привидение в поисках вчерашнего дня в роте появится, дневальному следует громко подать только одну команду, независимо от того какой именно день недели будет искать «дедушка».
- Одиннадцатая рота! На выход! – и всё.
И точно, сработало. Прямо передёргивало почему-то тех искателей приключений от этой команды и этого номера роты.
- Так что, нет сигарет, молодой? Так бы и говорил. Я лучше в четвёртой роте поспрашиваю.
И след простыл. И курить уже что-то перехотелось.
Жаль, что и погорел Гудок именно на этой команде. Всё через то ведро палубное. Ведь же никто, понятно, его не послушал, что «это был последний раз», и вот в следующем же походе за вином двоих наших курсантов избила на Забалке местная шпана. Человек десять их было. И ведро сплющили и даже дужку оторвали. А на физиономии наших виночерпиев смотреть даже было больно.
- Одиннадцатая, на выход! – твёрдо скомандовал наш кэп, едва разобравшись в ситуации, и принялся наматывать на руку свой флотский ремень.
Так, в ротном строю, с командиром во главе, мы пробежали полуночной Забалкой мимо пожарной части до самой бензоколонки, громыхая в ночной тишине двумя сотнями своих ботинок-гадов. Даже собаки почему-то на нас не лаяли, а местная шпана решила за лучшее попрятаться за заборами своего бандитского района, и не попадать под горячую руку. Милицейские «бобики», пытавшиеся перехватить нас уже возле училища, на наше счастье, опоздали минут на пять. Потому и в результате этой ночной прогулки пострадала только виза нашего кэпа Гудка.
-Ничего, ребята, и на местном флоте люди работают, держите хвост пистолетом, - сказал он нам на прощанье. И вся рота, а мы снова были на обычном карантине в ротном помещении, высунулась в распахнутые настежь окна экипажа на втором этаже и по чьему-то стихийному примеру, начала колотить о подоконники снятыми с ноги гадами, отбивая ритм гнева и неподчинения, пока наш разжалованный кэп Гудок пересекал плац по направлению к учебному корпусу со своим чемоданом, а когда он уже взялся за ручку дверей и в последний раз оглянулся на наши окна, мы все как один, не сговариваясь, загудели-завыли, как стая волков, которую оставляет её вожак.
- С ротой нужно что-то делать, - решил чиф Камчатка.
И вот на следующий день после обеда, а обедали мы в первую смену и имели ещё полчаса в запасе перед следующей парой, в роту тихо вошел Куриленко в сопровождении какого-то гражданского гаврика. Никто ему «рота смирно!» не кричал – лаборант в кроличьей шапке, а не начальник ОРСО, много чести. И даже с коечек, на которые все попадали после обеда поверх одеял, не разуваясь, никто не подрывался, когда он в кубрики заходил. Ходи, смотри, наверное нужно тебе, раз уже зашел. С начальной военной подготовкой у нас всё чётко.
А Куриленко ходит себе, ни к кому не цепляется, рассматривает и вздыхает. Ведь лежать на койке поверх одеяла, закинув ноги на спинку – это чуть ли ни наитягчайшее казарменное преступление, вот что значит сорвалась рота с тормозов. Гражданский гаврик в джинсовой курточке и заморских штанах тоже молчит. Разве что не вздыхает, а хмыкает.
- Помнишь, и Вы такими были? – спрашивает у него Куриленко в одном из кубриков.
- Помню, - радостно кивает головою гаврик.
- А помнишь, какими стали, когда меня к Вам ротным поставили?
- Помню, Анатолий Николаевич! – ещё радостнее подтверждает гаврик. Выпускник он, выходит, из нашей бурсы, что ли?
- Ну, я сейчас выйду на десять минут. А ты объясни ребятам, что к чему и что их ждёт.
И вышел себе.
- Ну что парни. Поздравляю! – смеётся выпускник.
- Довыпендривались Вы до того, что Куриленко Вам ротным поставили. Чиф сказал – под его ответственность. Готовьтесь рыть могилы и хоронить бычки, если он хоть один чинарик найдёт в умывальнике. К марш-броскам за сон дневальных на тумбочке готовьтесь. Всей ротой, пять километров, погода не волнует. И главное – сам же, зараза, рядом бежит, не сачконёшь, и хоть бы хны ему, когда вся рота уже прямо подыхает. Ну и ещё много к чему готовьтесь, салабоны. Но…
- Но одно могу Вам гарантировать. В хвост и в гриву собственноручно будет Вас долбить, ежедневно, еженощно, а также на рассвете и в сумерках, все мозги своими речами перед строем закомпостирует, но ни одного из Вас уже не отчислят из училища. Проверено. Не только на нашей роте, но и на предыдущих.
- Так. А что, телевизора в роте нет? – уже послышался из коридора голос Куриленко.
- Непорядок. А как же рота программу «Время» смотрит? Старшина, со следующей стипендии собрать со всех по рублю!
Мы быстренько подхватились с коечек и принялись их заправлять. И Вы знаете, прогноз того гаврика-выпускника таки оправдался. Никого из нас уже не отчислили из училища до самого выпуска. Ни единого человека.