Мария Денисовна, наконец, добралась до своей кушетки в сестринской комнате и стала укладываться, не раздеваясь. Мыслью она все еще была в третьей палате, с женщинами, переведенными из онкологии и еще плохо знакомыми ей. « Бедные, – думала она, – каково это – ждать утра…как перед казнью. И каждый получит свое, ему предназначенное… Одним судьба улыбнется, у других жизнь вскоре оборвется, а они не знают, живут себе, все-таки надеются. Так надо думать о смерти или нет? Говорят – надо. Будто бы от этого мудрее становишься. Жизнь больше ценишь. – Она еще покрутилась немного на твердом ложе своем и, уже засыпая, додумала: а по- моему, глупость это. Ждать смерти – значит – себе отравлять оставшиеся годы. Зачем? Нет, что-то не так. Намудрили мудрецы».
Многие бы, наверное, удивились подобным мыслям в голове обычной медицинской сестры, пусть и опытной, пожилой, всеми уважаемой, но все-таки обыкновенной женщины – в глазах большинства. Правда – слишком молчаливой, что обычно одними расценивается как глупость ( сказать нечего), у других вызывает подозрение: значит, себе на уме.
Но многолетняя дружба скромной операционной сестры с врачом Диной Семеновной, острой на язычок и умницей, добавляло авторитета самой Марии Денисовне. Доктор Бессмертная считалась лучшим хирургом в отделении ( после зава) была моложе своей приятельницы, но вела себя с нею как мамаша, неусыпно следящая за дочкой, страдающей ранним склерозом:
– Маруся, марш в ординаторскую – там чай раздают. Подкрепись, давно не ела.
– Маруся, полежи с полчасика, я сама перевязку сделаю. Ты отстояла на ногах два часа, забыла?
– Маруся, выпей хотя бы дибазол. У тебя же с утра давление было за сто шестьдесят.
Маруся послушно пила чай, таблетку, усаживалась в кресло, уложив ноги на подставленный стул. И все это с добродушной улыбкой.
– Моя бы воля – я бы тебя давно турнула на пенсию, чтобы ты могла безмятежно прожить хотя бы еще четверть века.
Заработавшуюся Марию Денисовну могли турнуть на пенсию в середине восьмидесятых, как и многих других, когда кинулись сокращать штаты. Но именно она казалась незаменимой в операционном блоке и перевязочной.
В этой городской клинике всё давно просилось на пенсию – и прежде всего построенный в девятнадцатом веке основной корпус, четырехэтажный, где располагалась хирургия. Здание оседало, не выдержав возраста, трещины змеями ползли по стенам, грозя развалить корпус на куски. Запланированный городскими властями капитальный ремонт все отодвигался, и уже стало ясно, что это – мечта неосуществимая.
– Нас просто прихлопнут, – предсказывала доктор Бессмертная.
– Или распихают по окраинным больницам, – называла Мария Денисовна второй вариант событий, более оптимистичный.
А пока под боком у них закрылась городская онкология – вроде бы тоже на ремонт, но все понимали: той пришел естественный конец.
Мария Денисовна слышала, как орал зав отделением, Григорий Осипович, в своем кабинете, отбиваясь по телефону от высокого начальства:
– Как это, как это – освободить палату?! А своих куда дену?! Как это – выписать?! Еще и ремонт?! А на какие шиши я обеспечу эту «просто косметику»?!
Под конец разговора вопли утихли, заведующий сдался: освободим, ладно, дайте три дня.
Ясно, пообещали с ремонтом помочь. И вот теперь на отшибе от общего коридора, рядом с операционным блоком, впритык с реанимацией, сияла чистыми стенами и воняла свежей краской палата для онкологических больных. На шесть коек.
Шесть человек готовили к операции.
Григорий Осипович, онколог по главной своей специальности, и собирался оперировать новеньких. Все они были по одному профилю – слава Богу. Тот был мастером «грудного» дела, как говорили за его спиной. Так что женщины из онкологии попали по точному адресу.
Григорий Осипович тоже был пенсионером, пришел сюда очень давно, вместе с Марией Денисовной.
Она боготворила этого крикуна. Тот быстро отходил, как и заводился ( всегда по делу) – мелочностью не страдал. За это почти все его любили, насколько возможно искренне любить собственное начальство. С больными он разговаривал как с детишками, почти всем «тыкал», а во время операции, если та шла под местным наркозом, шутил до тех пор, пока несчастный не отвечал ему улыбкой.
Шесть женщин разного возраста, переселенцы из соседней онкологии, просто перешли из одного здания в другое, прихватив свои вещички. В распахнутое окно вылетали последние миазмы краски. Допотопные железные кровати напоминали о послевоенной разрухе: их собирали по закоулкам разных отделений. Понятно, что никто не торопился отдавать лучшее.
Собственных больных решили досрочно не выписывать, а просто уплотнили пространство, сдвинув деревянные кровати.
Где-то на окраинах города строились новые клиники, но эта была в центре и привлекала народ опытными врачами и гулкими просторами палат. Мощные стены как бы гарантировали высокое качество прежнего медицинского образования. Здесь была и кафедра хирургии во главе с профессором. Летом его кабинет оставался закрытым, но сам профессор, освобожденный от студенческой свиты, набегал в отделение раз в неделю вроде бы для консультации. Как обычно – перед операционным днем, чтобы своим высочайшим авторитетом освятить предстоящее действо.
Все понимали ненужность этого ритуала: профессор давно не прикасался к скальпелю, но сохраняли «лицо».
Продолжение
http://www.proza.ru/2012/06/17/41