Вечером, когда Гаджи Закир уехал в город по своим делам, а Габиль – на свадьбу внучатого племянника, я с дядей Фаризом и Лейли пошли на пляж. В этот день море было умиротворённым. Когда мы гостим в Бильгя то в тёплые вечера, обязательно выходим к морю и прогуливаемся вдоль берега. Лейли любит ходить исключительно по кромке берега, чтобы накатывающиеся волны обнимали её ноги. Раньше компанию ей составляла и Каце. Я же с дядей Фаризом всегда шёл чуть в стороне от моря, немного отстав, и смотрел, как вода омывает их следы, которые неизменно возникали вновь, в ожидании очередной волны, чтобы исчезнуть и снова появиться, но уже чуть дальше, как бы стирая прошлое и вступая в настоящее. Иногда девушки оборачивались к нам и, смахивая с лица волосы, ласкаемые лёгким бризом, о чём-то весело говорили. Обычно это были незначительные фразы о морском воздухе, красоте заката, золотистом песке, направлении ветра. Мы им что-то отвечали, и они вновь, держась за руки, шагали вдоль берега, я же снова вглядывался в следы, пока одна из них не захочет подтолкнуть другую в море и не побежит вдоль берега, заливаясь смехом. Чаще всего это была Лейли, Каце же, весело устремлялась в погоню, грозясь отомстить, прекрасно понимая, что Лейли быстрее и у неё нет никаких шансов её нагнать. Я знал, чем закончится этот короткий забег. Видел ни один раз. Пробежав пару десятков метров, Каце остановится, а Лейли подойдёт чуть ближе к ней и будет дразнить, обрызгивая её водой из накатывающих волн. Как же я любил такие вечера. Как же я люблю их до сих пор!
Но сейчас стараюсь не смотреть на следы Лейли, которая с одиноко бредущую вдоль берега. Мы были бы рады вообще не приходить выбираться к морю, но это стало традицией дяди Фариза.
После прогулки мы обязательно вернёмся, сядем в кресла-качалки и будем пить чай, обсуждая последние новости. Вернее, старик читает газету и добавляет свои эмоциональные комментарии к новостям, рассчитывая, что кто-то оспорит их. Я с Лейли был далёк от таких разговоров, да и спорить с человеком, который намного старше и мудрее тебя не хотелось. В этом на первых ролях была Каце, она спорила даже тогда, когда отец был всесторонне прав. Каце это забавляло, старик же почти всегда выказывал глубокое недовольство её позициям, но всё равно был рад, что можно с кем-то поспорить. Казалось, если их не тревожить, они будут спорить вечность. Это вошло в их быт сразу после того, как Каце перебралась жить к отцу. Помню, однажды всё началось медицинской ошибки в далёком Сингапуре, после чего тема плавно перешла на медицину в целом, а через полчаса на недостатки медицины в нашей республике.
– Мы не нужны нашей медицине здоровыми, ибо у нас не медицина, а бизнес! – возмущалась Каце. - Больными мы только и делаем, что обеспечиваем наших врачей, медсестёр, санитаров и фармацевтов!
– Ошибаешься! - парировал дядя Фариз. - Все они прошли очень сильную советскую школу и если бы не наши врачи, я бы уже червей давно кормил.
– Отец, слава Богу, у тебя сильный организм, который справился с этим недугом и, хвала Аллаху, что у нас есть деньги на квалифицированную помощь. А ты подумай о других, ведь большинство едут в Иран, чтобы получить тот же сервис только потому, что там не нужно платить взятки за операцию. В Азербайджане же происходит геноцид бедняков. Если у тебя нет денег, ты не достоин ничего: не достоин жизни в больнице, внимания чиновников, справедливости в суде, а главное, не достоин уважения в социуме. Те, кто могут себе помочь материально, направляются в Израиль, Германию. Люди стараются избегать нашу прожорливую и чаще всего неквалифицированную медицину. Правильно в народе говорят: главное не попадать в руки полиции и врачей!
– А знаешь, почему в Германии хорошая медицина? – спросил отец но, не дожидаясь, ответил сам. – Всё потому что они экспериментировали над человеческими жизнями в концентрационных лагерях, лишали их разума, доводили до животного состояния. Миллионы людей стали жертвами таких экспериментов, которые дали базу знаний для их медиков. И до сих пор информация, добытая варварским путём, работает на них.
– Пап, а как же советский ГУЛАГ? Он почти ничем не отличался от фашистских лагерей. Только ГУЛАГ образовали раньше.
– Не городи чушь, это разные вещи, – ответил он, и прошёл в дом.
Дядя Фариз всегда так поступал, когда затруднялся ответить на обвинения направленные в сторону советской власти. Однажды он даже представился фарцовщиком, когда был у нас в кафе перед пятидесятилетним американцем, хвалившимся, что продавал в гостиницах США глупым, советским гражданам джинсы по десять долларов, покупая их в магазине за два. В ответ, дядя Фариз сказал, что сам покупал у глупых американцев джинсы за десять долларов и продавал за 150 рублей в СССР. При этом он добавил, что частенько стоял у гостиниц в Москве и за разные безделушки в виде значков и блях со звездой от солдатского ремня, выманивал у иностранцев вещи, которые продавал в сотни раз дороже, чем его несчастные десять американских, котирующихся на тот момент меньше рубля долларов.
Он так и остался патриотом уже несуществующей страны. Страны, где люди не думали о себе, а только работали. Единственное что изменилось с развалом советской власти это то, что тогда была работа, и не было такой пропасти в социальном статусе граждан как сегодня.
В тот вечер, когда уже сверчки в сумраке застрекотали азбуку Морзе, старик с кроссвордом в руке вновь присоединился к нам и сев в своё кресло стал разгадывать его. Мы же, слегка раскачиваясь, глядели на звёзды и вели лёгкую беседу, время от времени помогая старику в решении кроссворда.
– Как же хорошо сидеть и разглядывать Большую Медведицу, – сказала Лейли.
– Которая из них она? – заинтересовалась Каце.
Мы стали внимательно всматриваться в беспорядочную россыпь звезд, чтобы угадать местонахождения Большой Медведицы. Даже дядя Фариз отложил кроссворд и, сняв очки, взглянул на небо.
– Не знаю, – ответила Лейли, – я не разбираюсь в созвездиях, но точно знаю, что она где-то там. Может мы сейчас и смотрим на неё. Но ведь главное не это, главное то, что здесь так тихо.
– Так переезжайте сюда, – сказал Фариз, – дался вам этот город с его шумом и копотью. Здесь вам и пляж, и морской воздух, да и Каце не будет так тоскливо со мной.
– С вами невозможно соскучиться, отец! – избегая ответа, сказала Лейли.
Старик понял, что в одиночку Лейли не будет рассматривать это предложение и, повернувшись, обратился ко мне:
– Тимур, ну вправду, что вам делать в городе? Перебирайтесь к нам. Места много, да и вместе будет веселее.
– Отец, я бы с удовольствием, но меня удерживают наш дворик и стены дома. Там воспоминания, ароматы нашего детства. Да и если честно, не люблю я песок.
– Тогда, пусть Лейли перебирается сюда.
– Я этого баламута одного не оставлю, – сказала Лейли, растрепав мои волосы. – Не доставлю ему такого удовольствия, чтобы он там, в одиночестве распоясался. Да и готовить ему кто-то должен. К тому же для этого нам придётся всю мою мастерскую сюда перетаскивать. И не ты один вдыхаешь энергию этого дома, Тим, – обратилась она уже ко мне, – я тоже. Причём чаще всего я пишу картины по твоим рассказам.
– Ну, рассказы его ты можешь в любой момент прочесть, а еду он возьмёт из кафе, – сказал дядя Фариз, – И вообще Тимур, тебе не кажется, что пора уже и семьёй обзавестись?
– Только этого нам не хватало, – пробурчала Каце.
– О вас, девочки, я вообще молчу. Ваши ровесницы уже в каждой руке по ребёнку качают! Да и что тут такого? Тимуру уже самый срок создавать семью.
– А кто, по-твоему мы, отец? Мы и есть его семья!
– Трудно с вами ребята. Упёртые вы. Когда же вы наконец поймёте, что кроме вас есть ещё мир? Жизнь - огромный круг, а вы, как маленький треугольник в нём и никого не подпускаете сквозь границы. Вам надо создавать семьи, вы же кроме самих себя никого не замечаете. Мне, между прочим, хочется нянчить внуков. Хочу, чтобы здесь бегали ваши дети.
– Рано им ещё бегать, пап. К тридцати годам можно будет и о семье подумать, но никак не сейчас. Мы ещё сами дети.
– Это вы дети? О каком детстве ты говоришь, Каце? Вы, наверное, самые первые, кто повзрослели в нашем дворе. Ваше детство похоронено ещё в девяносто втором году, в Карабахе! – привстав со своего места, воскликнул старик. Затем сел и тихо добавил: – Вы уже давно повзрослели.
После смерти Каце, дядя Фариз больше не говорит на эту тему. Не спрашивает, когда я женюсь или же, наконец, выйдет замуж Лейли. Нет, он не знает про её болезнь, не хотим, чтобы переживал. Наверное, он сам теперь не сможет привыкнуть к новому человеку среди нас.
Ранним утром, мы взяли машину дяди Фариза и поехали в Илису. Именно там, в окрестности Илису мы остановились летом 1996 года. Старик с нами не поехал, он вообще не любил покидать дом в Бильгя. Еду ему привозили из ресторана, а в город выезжал только навестить могилу жены и ребят.
Интересно, когда едешь на запад или юг, то вдоль дороги можно увидеть пасущихся коров и баранов, а по дороге на север чаще всего встречаются кони, изредка коровы и ни одной овцы.
Через несколько часов, мы уже свернули на дорогу, ведущую в Илису. За окном всё тот же живописный пейзаж: луга, граничащие с горами и чистый, опьяняющий воздух. Помню, как спорили с Каце, о возможной стоимости земли в этих краях. Никто, конечно же, не думал покупать здесь участок, мы не мыслили себя без Баку, но вопрос цены нас всё же интересовал и мы решили спросить у молодой пары, которая медленно брела вдоль обочины, держась за руки. Услышав звук приближающейся машины за спиной, парочка разжала руки, и девушка поспешила отстраниться от парня. Оно и не странно, ведь это не столица, где влюбленные могут прогуливаться, не стесняясь своих чувств - в сёлах это не принято.
Остановив машину рядом с ними, мы вышли. Увидев молодых ребят и бакинские номера на нашей машине, парочка успокоилась.
– Здравствуйте, – обратился я к ним, – чудесная погода, не так ли? Извините нас, пожалуйста, мы немного заблудились в поисках местного муниципалитета.
– Так это вам в Кахи надо, – ответил парень
– Да, не хило мы промахнулись. Может, вы нам подскажете, сколько тут стоит купить дом с просторным двориком?
– Но здесь не продают дома. Можно купить землю и обстроиться на ней.
– И сколько стоит сотка земли?
– Дорого. Триста долларов.
– Не хило, – присвистнул я, – С учётом того, что для деревенского дома и сада нужно минимум двадцать соток, то вообще порядочная сумма набирается.
– Вы хотите тут землю купить? – спросила девушка.
– Подумываем.
– Для чего вам это надо? – спросил парень, – По номерам видно, что вы из Баку. Тут все пытаются перебраться к вам, в поисках заработка, а вы решили наоборот?
– У меня прадед отсюда. Вот и зовёт меня здешняя земля, – ответил я
– А из какой он деревни?
И чёрт меня дёрнул тогда опять сочинять небылицы. Я же не знал ни одной деревушки в этих краях. Всё что мне было известно так это то, что мы проехали Кахи и проделали пару километров в сторону Илису.
– Мне дед покойный рассказывал, что где-то поблизости этих мест. Прадед был зажиточным беком и жил в отдельной усадьбе. Занимался торговлей и скотоводством - у него больше трёхсот лошадей было. А потом пришла Красная армия со своим социалистическим строем. Отобрали землю, из особняка сделали больницу, а его самого назначили пастухом над своими же лошадьми. Прадед не выдержал такого позора и через несколько месяцев застрелив всех лошадей, покончил с собой.
– Какой ужас! – сказала девушка. – Пусть Аллах упокоит его душу. Представляю, как ему было тяжело, ведь он лишился в одночасье всего, что зарабатывалось поколениями.
– Кстати, вы не знаете, где здесь, раньше, была больница, которую снесли в конце тридцатых годов? – я начинал входить в раж.
– Нам всего-то двадцать лет. Надо спросить у стариков в деревне, – ответил парень.
– Жаль. Придётся ехать в город и копаться в старых архивах, чтобы разузнать.
– Ребята, может вас подбросить до деревни? – спросила Лейли.
– Спасибо, но мы просто прогуливаемся. К тому же, нежелательно чтобы в деревне нас видели вместе, – сказал парень.
Каце завела машину и тронулась с места. Я глянул на Лейли через зеркало заднего вида. Она улыбнулась и спросила:
– Напишешь и про этого несчастного бека рассказ?
– Подумаю над этим, – ответил я.
Через минуту Каце остановила машину и обратила наше внимание на раскидистый дуб, возвышающийся примерно в ста метрах от дороги, у обрыва к реке. Вокруг него была зелёная поляна, по краям которой росли деревья, но рядом с самим дубом их не было. Создавалось впечатление, что они побаивались подойти к нему на близкое расстояние, чтобы не казаться на его фоне мелким кустарником.
– Кажется, лучше места, чем под сенью этого дуба мы не найдём, – сказал я. Правда придётся машину оставить на дороге. К поляне выехать никак не получится - спуск слишком крутой.
– Согласна, – сказала Каце, – только придётся два-три раза возвращаться к машине. Все вещи одним разом мы не сможем с собой взять, да и перспектива оставить машину на дороге не радует.
– Каце, нельзя быть таким прагматиком. Посмотри, какая живописная поляна. Тут и речка и деревья, а самое главное дуб, к тому же я прихватила с собой красную ленту, чтобы привязать её к нему на улице четырёхсот тридцати шести шагов. Не получилось там, получится здесь, – сказала Лейли.
– Так там же молодожёны ленточки привязывали. Ты что, замуж собралась сегодня выскочить?
– Мне всего лишь хотелось оставить что-то на память о нашем пребывании там. К тому же, если ты помнишь, зимой нам с Тимуром цыганка нагадала свадьбу в течение трёх месяцев. Срок истёк, теперь, если ей верить, мы уже молодожёны, – усмехнулась Лейли и первой вышла из машины.
Пока мы искали безопасное место, чтобы спуститься по камням вниз, нас нагнала влюблённая парочка.
– Машина сломалась? – поинтересовался парень.
– Нет, мы специально искали вековой дуб, – ответила Каце, указывая на раскидистое дерево у обрыва реки.
– Скажите, а сколько ему примерно лет? – спросила у них Лейли.
– Думаю не одна сотня, – ответила девушка. – Мой прадед говорит, что помнит его таким же с детства, а ему уже сто шестой год идёт. А на что он вам сдался?
– Дело в том, что вчера состоялась наша свадьба, – ответила Лейли, прижимаясь ко мне, – а как известно в давние времена, молодожёны, жившие поблизости таких деревьев, привязывали на их ветви пояс свадебного платья в знак их долгих, семейных уз и вечной любви. Вот и мы решили с мужем вспомнить традиции наших прадедов.
Мы с Каце переглянулись. Она была удивленна не меньше моего - до этого дня мы никогда не слышали, чтобы Лейли сочиняла или привирала.
– Как красиво. Нам тоже надо будет поступить так же в день свадьбы, Феган, – обратилась она к своему возлюбленному.
– Обязательно, Фидан, – ответил тот, поглаживая её волосы.
– Какие созвучные у вас имена. Давайте знакомиться. Меня зовут Лейли, моего мужа Тимур, а это моя сестра Наргиз, – сказала Лейли, указывая на Каце, – Кстати, а когда у вас свадьба?
– Иншааллах через два месяца. К тому времени надеюсь закончить строительство дома, – ответил Феган.
– Прекрасно. Поздравляю вас и надеюсь, что скоро наша лента не будет одиноко развиваться на ветру.
– Тимур, твои байки плохо влияют на Лейли, – сказала Каце, когда мы, навьюченные рюкзаками, шли к намеченному месту.
– А я считаю это положительным фактором. Ты заметила, как у неё горели глаза, когда она рассказывала всё это?
– Да ладно вам ребята. Я же не лгала. Я просто рассказала им красивую сказку. А сказка не считается ложью! – весело возмутилась Лейли.
– Может, сделаете эту сказку былью? – усмехнулась Каце и сразу же получила лёгкую оплеуху от Лейли.
Сейчас я знаю, до какой степени был счастлив, но в ту пору даже не подозревал, что могу быть настолько счастливым. Счастье было обыденным и потому совсем незаметным.
В тот вечер, Лейли предложила каждый год приезжать к этому дереву, добавив, что мне неплохо было бы написать маленький рассказ о дубе, который стоит в гордом одиночестве, изгнав другие деревья к самому краю поляны. Тогда я ответил, что за столетия с ним происходили куда более интересные истории, нежели я смогу сочинить. Может даже под ним лежит какой-нибудь джигит, погибший ещё в восемнадцатом веке в одной из многочисленных войн, и дерево охраняет его покой, который мы так вероломно нарушили.
– И ночью, когда мы будем мирно спать, дуб склонит над нашими телами свои ветви, ласково проведёт листвой по щекам, спуститься к шее и резко сомкнёт ветви, с хрустом ломая их! – продолжила, уже повеселевшая Каце.
– Да ну вас! – возмутилась Лейли. – Вам то что, выпили и веселитесь, а я, между прочим, глаз не смогу сомкнуть.
– Какая ты у нас впечатлительная, – сказал я. – Это самый добрый дуб на свете. Он скрывал в своей тени многих купцов, ремесленников и простых крестьян, которые встречали его на своём пути. Завидев их, ещё издали, дуб колыхал ветвями в знак приветствия и так же прощался с ними. Он живой и добрый. Смотри, с правой стороны ствола даже имеется небольшая впадина. Это как у добрых людей ямочки на щеках.
Хоть мы и договаривались возвращаться в Илису каждый год, но на следующее лето были заняты делами, а потом и вовсе забыли - не до походов было.
Семь лет назад, мы встретили влюблённую пару, прогуливающуюся вдоль обочины, сейчас же увидели старика, идущего по ней тяжело опираясь на трость. Мы предложили его подвезти. Старик поблагодарил нас и сел в машину. На вид ему было не менее восьмидесяти лет: лицо испещрено следами долгой жизни – морщинами, волос у него уже не было, весь череп покрывали старческие родинки, но глаза, вернее взгляд очень живой.
Лейли заворожено смотрела на него через зеркало заднего вида и, не выдержав, сказала:
– О Аллах, вы такой старый.
– Знаешь, а ведь это свойственно пожилым людям, – усмехнулся старик. – Мне уже девяносто три года, доченька.
– Что же вы делали на дороге? Вам впору чай пить под тутовником, а вы прогулку устроили.
– За пенсией ходил - ответил он. - Предвосхищая твой вопрос, сразу отвечу: последний из моих сыновей умер год назад, а внуки в Баку живут. Вот и обхаживаю каждый месяц эту дорогу, надеясь на добрых людей как вы. Сам-то я не голосую в дороге – гордость не позволяет, рассчитываю на добродушие водителей.
– И часто подвозят? – спросил я.
– Вы первые в этом году. Понимаете, в последние годы, многие потеряли одну из величайших ценностей человеческой жизни – человечность. Не вчера это началось и не завтра закончится. Одно могу сказать - в наше время такого не было. Всё началось с конца восьмидесятых, когда страна дала первые трещины. В девяностые же были разрушены все добрые, этические связи не только между людьми, но и между родственниками. С приходом капитализма, люди гонятся лишь за деньгами, и в этой погоне никто не замечает исчезновение нравственности, доброты, искренности во взгляде. Люди думают, что собственное благосостояние – это деньги, но они заблуждаются. Собственное благосостояние – это человечность.
– Я с вами полностью согласна, – сказала Лейли, – У нас просто ужасающий кризис общественной морали. Она стала настолько уродливой, что изменилась до неузнаваемости.
– Я это и хочу донести до вас. В наше время такого не было. Мне вот интересно - что заставило людей, измениться? Что с ними случилось? Нищета? Нет! Раньше было хуже. Взять хотя бы отрезок начиная с тридцатых и до конца шестидесятых годов. Как бы тяжело ни было людям, они не теряли надежду и нравственность. Но самое страшное, это современная молодёжь…
– Дед, – перебила его Лейли. – Вы забываете одну важную вещь, нынешняя молодёжь – ваше наследство.
– К сожалению, ты права, доченька.
– Ты только глянь, – сказал я Лейли, останавливая машину там, где семь лет назад остановилась Каце, указывая на дуб.
К тысячам сказочно зелёных листьев на дереве, добавились сотни красных и белых лент, завязанных на его ветвях.
– Не может быть, – выдохнула Лейли.
Мы вышли из машины и увидели ещё одно новшество – ступеньки, спускающиеся к поляне. Старик, тоже вышел из машины и, направившись к лестнице, сказал:
– О, это главная достопримечательность наших краёв. Сколько себя помню к нам ехали, чтобы увидеть башни Галача или Сумуг, но теперь, в первую очередь приходят к дереву любви, именно так называли её раньше.
Мы спустились вниз и внимательно слушая, следовали за стариком. Он рассказал нам о Фегане и Фидан, которые первыми завязали свою свадебную ленту на дереве, положив начало традиции будущим молодожёнам. Впоследствии к дубу приходили любящие сердца со всех окрестных районов, даже из Баку. Здесь были признания в любви, делали предложения руки и сердца, а в дальнейшем эти же пары приходили к дереву и привязывали к его ветвям ленту с пояса свадебного платья. В этой истории, о нас и нашей ленте не было сказано ни слова.
– Почему вы сказали, что его раньше называли деревом любви? – спросила Лейли.
– Потому что сейчас его называют по-разному, – остановившись, ответил дед, указывая тростью в сторону дуба, – но я по-прежнему называю его деревом любви.
До дуба оставалось ещё метров сорок, но мы всё же смогли разглядеть то, на что нам указывал дед. Ствол был обвит широкой, чёрной, траурной лентой.
– Что здесь произошло? – спросила Лейли.
Дед, продолжил путь к дубу и начал свой рассказ:
– В нашем селе, по соседству со мной жила девушка, Айтен. Видать, судьбой ей было предназначено волочить тяжёлую жизнь. В пять лет она потеряла мать, после смерти которой спился отец и всё бремя дома упали на плечи её брата. Через три года его тоже не стало – убили в пьяной драке. И вот, восьмилетней девочкой, Айтен уже научилась доить и пасти соседских коров, чтобы прокормить двух младших сестёр и отца – алкоголика. В деревне рады были бы ей помочь и без этого, но она не принимала помощь. Считала, что хлеб нужно заработать. Ей не платили деньгами, иначе бы отец всё пропил, а давали еду и, кое-что из одежды. Она была воистину сильной девочкой. Вернее сказать маленьким, мудрым человеком. Во всех делах Айтен помогал её одноклассник, с которым она проводила весь день после школы. Вместе пасли коров на поляне, там же делали домашнее задание. Трудно сказать, когда они полюбили друг друга. Впервые я заметил это, когда им было по пятнадцать лет. До сих пор не могу забыть их взгляды. Глядя на них, на то, как они смотрят друг на друга, я видел, каким должен быть человек. Ведь в любви рождается человечность. Искренняя любовь - это палитра чувств, какими и должен обладать человек в повседневной жизни.
Мы уже дошли до дуба и старик, начал разглядывать ствол, проводя по нему руками.
– Что произошло дальше? – спросила Лейли.
– Дальше он уехал в Баку и поступил в университет.
– Выходит он её бросил, – печально выдохнула Лейли.
– Нет, – сказал дед, – Такая любовь не могла закончиться. Он приезжал на каждые каникулы, и они вновь не разлучались, а когда уезжал, вся деревня выливала вслед ему воду, чтобы путь его был чистым и благополучным. Айтен же провожала с зеркалом в руках, чтобы он отразился в нём и обязательно вернулся. Два года назад, уезжая на последний семестр, он привёл её к этому дереву и сделал предложение. Свадьбу назначили летом. Айтен тогда так же вышла с зеркалом. Он отразился в нём и вернулся. Да только на свои похороны. На обратном пути автобус попал в аварию. Выжили все. Все, кроме него. Мудрая Айтен, не познавшая детства и выдержавшая немало горечи, пропала. Она пропала не только в переносном смысле, но и в прямом. Вся деревня её искала и только наутро нашли.
Она висела здесь, покачиваясь на ветру, который словно убаюкивал её.
Старик немного помолчал, погладил ствол и продолжил:
– Представляю, сколько её слёз стекало по взрезам коры к земле, орошая корни дерева болью. Сколько было пролито слёз после смерти Айтен, орошая корни скорбью. На третий день, её отец, напившись, хотел срубить дуб, но единственное чего он добился: оставил на нём шрамы, – старик постучал тростью по едва заметным рубцам. – С тех пор сюда больше не приходят влюблённые, хотя нужно, чтобы всё было иначе. Ведь это дерево символ чистой, искренней любви.
Мы не остались в Илису. Лейли захотелось вернуться в Баку сразу после того, как подвезли старика до его деревни.
Весь обратный путь она молчала. Я пытался разговорить её, но она отвечала короткими фразами и беседа не получалась.
– Мы не виноваты в смерти Айтен, – сказал я.
– Знаю. Мне не жаль самоубийц. Просто устала.
Спустя несколько минут, она уже спала, а я думал над её словами. Как бы смешно это не звучало для самоубийц - религия считает суицид смертным грехом. Хороша же градация грехопадения - смерть тому, кто и так желает смерти. Я не поверил Лейли, что ей совсем не жаль Айтен. Она слишком впечатлительна. Скорее всего, её слова можно принять как предупреждение, прозвучавшее в мой адрес.
Думаю ли я о смерти? Скорее нет, чем да. Вернее, думаю, но, как и все остальные. Мне просто не хочется торопить события. Как любил говорить Эмиль: «живём – смотрим!». Одно знаю точно – не представляю себя в одиночестве. Не представляю себя без Лейли.
Чуть более десяти лет назад мы ещё были школьниками и мечтали. Лейли мечтала стать балериной, Каце – ветеринаром, а я с Эмилем путешественниками. Но главная наша мечта, без которой невозможно было осуществить остальные, – быстрее повзрослеть. Последняя сбылась. Только хочется обратно! Хочется вновь в школьные годы, меняться марками, уминать на переменах булки по пять копеек и мечтать.
Школьные годы – беззаботное детство, где мы были головной болью для всех учителей, но при всём этом учились исключительно на пятёрки. И хоть Каце старше нас на год и могла быть с нами только на переменах, этого времени вполне хватало, чтобы чего-нибудь вместе придумать и натворить. Чаще всего доставалось стёклам, которые, как нам казалось, разбивались от лёгкого прикосновения. Били мы их случайно, но по многу раз, так как носились на переменах, как угорелые. Нас за это никто не ругал, ведь все были в курсе о должности дяди Фариза. Даже тогда, когда мы стащили молоток у завхоза, прибивающего новое стекло к двери физкультурного зала, нас погладили по голове и долго смеялись над шуткой озорных детей. Нашей четвёрке сходило с рук всё: стёкла, шум в классе во время уроков и даже драки, которые чаще всего начинали сами. А Лейли даже потакали за то, что на уроке физкультуры, когда все бежали к финишу, она неспешно топала к неудавшемуся ей старту. Она бегала быстрее всех в школе и каждый раз пыталась побить свой же рекорд, но часто останавливалась на половине дорожки и возвращалась со словами «никогда не поздно начать всё сначала».
Мы были избалованы таким отношением к себе и по-другому выстраивать взаимоотношения уже не могли. Однажды летом 1985 года дед устроил нас в летний пионерский лагерь в парке Низами, где никто не знал про должность отца Каце и, где впервые нам не было никаких поблажек. Если первые два дня было интересно общаться с новыми детьми, то на третий день нас уже не устраивал распорядок дня в лагере, в котором всё было по графику. В девять утра линейка, на которую мы всегда опаздывали, так как часто нас привозил шофер дяди Фариза, заправляющий по дороге бензин, и мы вынуждены были простаивать большую очередь на бензоколонке. В девять тридцать завтрак, длящийся ровно тридцать минут, где заставляли доедать за собой ненавистную кашу. Затем столько же принуждали маршировать под солнцепёком, напевая осточертевшие пионерские песни. После обеда, в два часа дня тихий час, в котором мы не могли уснуть строя друг другу смешные рожицы, от чего вожатые в резкой форме выражали своё недовольство. После полдника наступала более свободная пора, когда мы были предоставлены самим себе, – до того времени, пока за нами не заедут.
Через две недели нашим мучениям пришёл конец, причиной которому послужила обыкновенная алюминиевая ложка. Так получилось, что любимым нашим занятием во время еды было гнуть ложки и придавать им различные формы. Во время очередного завтрака одна из них сломалась в моих руках, что не ускользнуло от зоркого взгляда директора лагеря. После трапезы всех ребят собрали на площадке, меня же вывели в центр и директор начал свою пламенную речь о том, что в то время, когда советский народ работает во благо своей страны, я ломаю чей-то труд. Говорил, что из таких, как я вырастают бездельники и тунеядцы. Мне было стыдно смотреть в лицо товарищам по звену. На меня смотрели как на врага, пока в центр не выбежала Каце, кинувшись с кулаками на оратора. Через мгновение к ней присоединились и Эмиль с Лейли. Всех тогда отправили в кинотеатр «Севиндж», нас же в наказание оставили в лагере под присмотром парочки вожатых, которые не обращали на нас особого внимания.
Пройдя дорогу, примыкавшую к парку «Низами», мы поднялись на холм, за которым было небольшое мазутное озеро. Там мы измазались этой жижей с ног до головы. Это была своеобразная месть. На следующее утро директора сняли с работы за то, что работники пионерского лагеря недоглядели за детьми, которые чуть не утонули в мазуте, а мы остались дома, вернувшись в свой обычный летний день без рамок.
Как же прекрасна жизнь без графика и распорядка! Никакой ненавистной каши, никаких алюминиевых ложек и глупого марша под палящим солнцем! Только мы и дворик, мы и запах свежей буханки хлеба с деревенским маслом. Этот запах до сих пор напоминает детство, когда мы с Эмилем каждое утро бежали в булочную неподалёку от нашего дома, где покупали несколько буханок хлеба по двадцать и ватрушки по десять копеек. А на обратной дороге уже съедали на пару с ним хрустящие края целого хлеба так, что оставалась только середина, которая, впрочем, не пропадала за общим столом двора, куда спускались в тёплые месяцы все обитатели дома на завтрак. Её съедал мой дед, потерявший к тому времени почти все зубы, а носить протезы категорически отказывался.
Пропасть времени отделяет меня от тех дней, а воспоминания близки настолько, насколько удалено прошлое. Они близки настолько, что кажется, стоит протянуть руку – и можно ощутить теплоту детского бытия: запах дворика, где варились варенья из малины, инжира, абрикоса, аромат чая вылитого под виноградник, прогулки в парке с медовым яблоком в руках и вишенки за ушами. Воспоминания о детстве – бисера всесокрушающей радости. Воспоминания о детстве – наряд обличия на всю жизнь, и мне кажется, что сегодняшний старик смутно помнит себя самого лет десять назад, но до сих пор в его памяти ярки воспоминания детства.
Глава 8 http://proza.ru/2012/06/13/781