Только переезд открывает тебе глаза на то, как много в твоем жилище скопилось разного хлама. Ладно, мебель, одежда, посуда – они, конечно, нужны. Ну, пусть диски, книги, фотоаппарат и ноутбук, цветы в горшках и горшки без цветов, два телефонных аппарата, папины инструменты, мамина бижутерия, утюг, занавески, сушилка для белья и портрет Дерека в бумажной рамке. Но бесконечные сумки, корзинки, ведра, ящики, коробки – доверху набитые мелким и крупным, бесформенным, облезлым, линялым, наполовину ломанным барахлом?
Примостившись на ступенях, Элик завороженно смотрел, как родители по частям вытряхивают из дома вещевую душу.
Почти все предназначалось на выброс. Огромная гора у подъезда ощетинилась ножками стульев, торшерами и вениками. В машину папа запихал только три чемодана, два – в багажник, и один, самый громоздкий, на заднее сидение.
– Куда мы едем? – спросил Элик, когда за окном автомобиля качнулись и поплыли знакомая улица с полусонными, зашторенными домами, и лестница, похожая на корабельную мачту, и гнутый столб, и машущая рукой соседка. – Далеко?
– Очень далеко, – улыбнулся отец. – На край мира, как выражается твоя мама. Я тебе рассказывал: мы переезжаем в другой город. Я буду работать в больнице, а тебя запишем в новую школу. Туда, где ребята любят учиться. Договорились?
– Да ну... – недоверчиво протянул мальчик.
У взрослых никогда не разберешь, то ли они шутят, то ли держат тебя за дурачка. Любой первоклашка скажет, что мир круглый, у него нет краев. Элик учился во втором классе. Новой школы он чуть-чуть боялся, зато о старой не грустил ни минуты. Ему там не нравилось, казалось неуютно и неловко, как филину в тесной, освещенной прожекторами клетке. Недоброе внимание учителей и презрительная зависть ребят были платой за ту легкость, с которой Элик схватывал материал.
«Плохая школа, – говорил отец, – жлобская». Но снялись с насиженного места они вовсе не из-за нее, а из-за Дерека и маминой депрессии. Что означает это слово, Элик до конца не понимал, заметил только, что мама стала какая-то деревянная, а потом и вовсе потемнела и скрючилась, как горелый свечной фитиль. Мальчик беспокоился – не болеет ли, но отец объяснял, что она тоскует по Дереку.
Они ехали весь день и всю ночь. То карабкались вверх по серпантину, то спускались в пологие низины, в закатные и жемчужные луга, взлетали по гибким мостам и ползли сквозь клочковатый и плотный, будто мокрый синтепон, туман. Родители сменяли друг друга за рулем, а Элик дремал, положив голову на чемодан, и не видел, как автомобильные фары прорубают узкий коридор то в сплошной черноте леса, то в призрачном сиянии городов, как светофоры и фонари выплескивают на дорогу радужные пятна света.
Перед восходом солнца он уснул по-настоящему, крепко. Когда открыл глаза, за окном нежно серебрилось утро – студеное, как глоток колодезной воды. Позади светлой стеной вздымался сосновый лес. Впереди лепились друг к дружке, тесно, точно ласточки на проводах, домики с плоскими крышами. Плоскими казались и сами здания. Коренастые, придавленные низким, клубящимся небом, они словно норовили растечься по земле. На многих крышах росли трава и деревья. Единственное высокое строение – готической архитектуры костел – упиралось шпилем в облака.
– Ну вот, мы и приехали! – воскликнул отец. Элик радостно захлопал ресницами, и даже мама растянула губы в сухой дрожащей улыбке.
Дом словно ждал их, блестя моховым крылечком, черный от дождей снаружи, но уютный, точно согретый блеском свечей, внутри. Его как будто только что покинули люди, оставили распахнутым и теплым, бархатным от пыли, сонным и задумчивым.
Окруженный пятью стульями, грубоватый, но добротный стол на кухне, буфет из светлого дерева, такой же шкаф в гостиной и узкий шкафчик в прихожей. В спальнях – резные кровати. Двустворчатое трюмо. Все сосновое, солнечное.
– И кто тут жил раньше? – удивилась мама. – Вся мебель как новая... А электричество? Я хочу включить плиту, приготовить чего-нибудь горячего. А вы пока разбирайте вещи, мальчики.
Элик с отцом таскали чемоданы, а потом все вместе ели суп из консервов, который после дорожной сухомятки показался сказочно вкусным.
– Нравится тебе здесь, сынок? – ласково спросила мама, рассеянно шаркая ложкой по пустой тарелке.
Мальчик кивнул с полным ртом.
– Завтра пойду в школу.
– Да ты что? – рассмеялся отец. – Тут уже начались каникулы!
После обеда Элик с книгой примостился на крыльце. Не комиксы какие-нибудь и не рассказы, а учебник математики. Вдруг в жлобской школе успели пройти меньше, чем в новой? Он решил прочитать несколько параграфов вперед. За его спиной, в доме, позвякивала посуда, громыхали ящики, хлопали дверцы буфета и шкафов. Лодыжки щекотали сухие травинки.
– Эй! Привет!
Элик вздрогнул и выронил книжку. Перед ним стоял тощий вихрастый мальчик, пяти- или шестиклассник, в расстегнутой джинсовой куртке и полотняных брюках непонятного оттенка, но ближе к зеленому. Одних лет с Дереком и чем-то его неуловимо напоминающий – хотя Дерек был повыше и поплотнее.
– Я Хайниц, – прищурился паренек. – А ты, значит...?
– Элик.
Они пожали друг другу руки, как старые друзья.
– Давно приехали? Откуда? Надолго ли к нам? Дом купили или сняли?
Хайниц забросал Элика вопросами, а тот, запинаясь, отвечал. Странное чувство, как будто Дерек вернулся и разговаривает с ним, усиливалось с каждым словом. От хрупкого, как тростинка, мальчугана исходила ясная и уверенная аура старшинства, в которую хотелось окунуться, как в прогретую солнцем реку, и плыть, повинуясь течению и не думая ни о чем.
– Ты похож на моего брата, – признался Элик.
– У тебя есть старший брат? – оживился Хайниц.
– Был. Он погиб три месяца назад. Попал под фургон мороженщика, – Элик зажмурился, в который раз представив, как расписанная в цвета радости машина со сладким грузом в одно мгновение превращается в убийцу. Глухой удар, всплеск, словно на землю опрокинули бочонок с маслом, крик Дерека и кровь на асфальте. – С тех пор мама и папа не разрешают покупать мороженое, – он вздохнул. – А я его люблю. Сто лет, кажется, не ел мороженого. Оно мне даже по ночам снится.
– Я принесу завтра утром, – быстро сказал Хайниц. – Какое ты любишь? Пломбир? Эскимо? Клубничное? Сливочное с ванилью и с кусочками шоколада? Как насчет лимонного в стаканчике?
– Отлично, – Элик облизнулся. – Спасибо тебе. Так вот, когда Дерек умер, мама заскучала. Все время повторяла, что не может больше жить в городе и готова уехать на край мира. Это по ее выходит, что очень далеко. Вот мы сюда и приехали.
Хайниц опустил голову и пару минут молча разглядывал сбитые носки своих кроссовок.
– А ведь она права, – произнес, наконец. – Тут он и есть. Немного пройти – туда, – он мотнул головой в сторону леса, – и будет самый настоящий край. Только жутко это... Один раз увидишь – второй не захочешь.
– Врешь, – насупился Элик.
Но странный мальчик не врал. Таких прозрачных глаз не бывает у того, кто лжет, и таких крошечных, суровых морщинок у рта и вертикальных – между бровей. С подобным выражением лица говорят о чем-то очень-очень серьезном и уж точно не придуманном.
– Могу показать тебе, завтра. Только захвати фонарик. Там темно, даже днем.
– Где?
– На краю мира.
Как-то, года полтора назад, Дерек взял брата ночью на кладбище. Проба мужества. Детская глупость. Они бродили по темным аллейкам, среди могил, и было совсем не страшно, наоборот – спокойно и красиво. Элик запомнил скорбные фигуры мадонн и ангелов, мраморные лица и крылья, точно живые в мерцающем свете красных огоньков, ладони, сложенные в тихой молитве, запах цветов, и земли, и талого воска, и скрип щебня под ногами. Мама потом долго ругала их обоих, смахивая слезы, одновременно плача и смеясь, а Элик не мог понять – почему? На кладбище нет ничего опасного.
Другое дело – отправиться туда, где кончается все. Откуда можно упасть и никогда-никогда больше не вернуться обратно.
– Пойду, – сказал Элик, и от собственной смелости у него захватило дух. – А ты, правда, не сочиняешь? Земля-то круглая, мы в школе учили, да и взрослые все говорят...
– Взрослые! – передразнил Хайниц. – Они тебе про аиста не рассказывали? А про зубную фею? Про Санта Николауса с мешком подарков и ватной бородой?
Элик потупился и молчал. Не далее чем позавчера он получил от зубной феи монетку – плату за выпавший молочный зуб.
– Они только и норовят, что задурить нам головы, эти взрослые, – уверенно продолжал Хайниц. – Что учителя, что предки. Круглая Земля – это же надо такое выдумать! Ты что, сам не заметил, какие у нас дома – сплюснутые, как черепахи? А небо – если забраться на крышу больницы и встать на цыпочки, можно дотянуться до туч. Знаешь, какие они на ощупь? Холодные и мокрые, будто тряпки, которыми в школе вытирают с доски. Осенью небосвод опускается совсем низко – так что его и сводом-то назвать нельзя. Плоский, будто крышка. Небокрышка. И тогда шпиль костела втыкается в нее и прокалывает дырку, и звезды сыплются на город, как перья из рваной подушки. По утрам дворники выметают их с тротуаров, вместе с осенними листьями. Поэтому зимы у нас беззвездные, черные, как нутро колодца. Если что и светит ночами, то только луна и снег. А весной рождаются молодые звезды.
– Вот заливаешь! – восхитился Элик. – Так и Дерек не умел.
– Да правда это, правда, – рассмеялся Хайниц. – Завтра сам увидишь и поймешь. Если конечно, не струсишь. Смотри, не забудь: фонарик и попить чего-нибудь. А мороженое за мной.
Весь остаток дня Элик ходил взволнованный и счастливый. Познакомился с соседской девочкой Миррой, и сыном булочника Хансом, и близнецами Штефельбергами, которые выгуливали по школьному двору голубоглазую лайку. Облазил все улицы, все потаенные уголки. Правда, на крышу подняться и небо потрогать не удалось – ну да ничего, успеется. В городке на краю земли само время текло по-другому, даря забытую радость, и каждый второй большой мальчик напоминал старшего брата, и каждый дом был сосновым изнутри – даже костел и больница, в которой собирался работать отец, а солнце сияло тускло, словно лампочка под засиженным насекомыми плафоном. И не верилось, что где-то совсем рядом находится нечто настолько чудовищное, что взрослые не смеют даже заикаться об этом.
Хайниц пришел рано. Увидев его из окна, Элик наспех запихал в рот полбутерброда и в одной тенниске выскочил на крыльцо. Фонарик и бутылку с водой он еще с вечера положил в рюкзак.
– Куртку возьми, окоченеешь, – велел Хайниц. – Это здесь тепло, а там – бррр... А пока – налетай! – он протянул Элику обернутый разноцветной фольгой запотевший брусок.
Мальчики направились к лесу, туда, где сквозь низкорослые сосны с узкими кронами и почти белыми стволами сочился мутный туман. Петляя во мху, в гущу стволов убегала тропинка.
– Ты, наверное, думаешь, зачем взрослые лгут собственным детям? – говорил Хайниц. – Я тоже сначала не понимал, а потом догадался, что они ведь не нас – они сами себя обманывают. Люди не хотят знать, что у мира есть край. Можно ведь с ума сойти от страха, если себе представить. Раз он есть – значит, кто-нибудь обязательно с него сорвется рано или поздно, верно?
Элик не отвечал, потому что всеми ощущениями и мыслями ушел в лимонное мороженое. Ему было холодно, и сладко, и больно, как будто не фруктовый лед, а жизнь Дерека таяла у него во рту. Он и не заметил сначала, что вокруг становится темнее, хотя кроны сосен уже не закрывают солнце – обглоданные ветром и туманом, лишенные хвои, они торчат беспомощно во все стороны голыми палками. Мох побелел. Стволы покрылись лишайниками.
– Край, он не просто так, – говорил Хайниц, и голос его звучал гулко и пусто, – он человека меняет. Кто хоть раз там постоял – никогда не будет таким, как прежде.
Элику чудилось, что идут они много часов, но не прямо, а словно зигзагами или по замысловатой спирали. Дорогу то и дело пересекали толстые корни.
– Уже ночь, – прошептал Элик. Отчего-то ему было боязно говорить вслух.
– Нет, что ты! – Хайниц согнул руку и поднес к его лицу часы со светящимся циферблатом. – Время считывать умеешь? Двенадцать десять, полдень. Здесь всегда так, – он включил фонарик, и тонкий луч побежал вперед них по тропинке, выхватывая из мрака жидкие кустики мха, сухие ветки, комочки красной глины. – Все, мы почти у цели. Дальше – иди один, а я подожду тебя здесь. На край надо одному.
– Почему? – дрожа, спросил Элик.
– Так положено. Тропа впереди узкая, вдвоем не протиснуться. Да не бойся, ступай, там пара метров осталась.
И он побрел, спотыкаясь, стуча зубами, стискивая в карманах онемевшие кулачки. Мир съежился, сплющился настолько, что облака лежали у Элика на плечах, а макушку холодил озоновый ветер.
Плотная серая небокрышка захлопнулась, наглухо запечатав мертвый лес. Фонарик куда-то делся, и тропинка угадывалась только по бледному свечению лишайников на древесных стволах. Элик шел и вдруг остановился, словно наткнулся на невидимую стену. Мрак сделался непроницаемым, давил на зрачки, но мальчик знал, что стоит на краю обрыва, потому что ощущение пропасти под ногами невозможно спутать ни с каким другим.
Хотелось развернуться, закричать, убежать – но Элик застыл, не в силах двинуться с места, не смея пошевелиться. Все звуки умерли, только откуда-то снизу, из глубокой-глубокой пустоты, доносился плеск первозданного океана.