ПОЛЁТ БОМБАРДИРОВЩИКА НАД ГРУЗИЕЙ
Пушистый снег ранней и неморозной зимы. Его много, но он мягок, свеж – земля как в цвету, но не на уровне крон, а на уровне корней. Долгий-долгий пологий уклон. Деревянные сани. Такие у меня были в детстве, их сделал мне дед-плотник. Сани детские, но основательные, тяжёлые и просторные: при случае их использовали в хозяйстве для перевозки разнообразных грузов, преимущественно ворованных, - соломы с совхозного поля, кукурузы в початках с совхозной фермы и т. д. и т. п. Впрягаешься в верёвку и везёшь, упираясь, как на картине Перова. Универсальные сани: дед сделал их по всем правилам, без единого гвоздя, на шипах и из такого крепкого дерева (дуб!), что когда у нас случился пожар, они даже не смогли сгореть. Скирда сгорела, а сани, приваленные к ней, только обуглились, приобретя доисторический, каменноугольный вид, - они потом оставляли на белом снегу чёрный след. Ноев ковчег.
Я, вполне взрослый и даже пожилой мужчина, лежу на них пластом, лицом вниз. Так – ласточкой, распростёртой в низком полёте, - слетали мы в детстве с горок. Я и сейчас расставил руки, но напоминаю скорее не ласточку, а летучую мышь. Или немецкий бомбардировщик в бреющем полёте. Бомбардировщик летит вверху, а я, его тучная тень, брею по земле.
Уклона уже почти и нет, но сани несутся поразительно легко. Временами только шевелю ладонями, как рыба плавниками, лишь кончиками пальцев отталкиваясь от снега, - этого достаточно, чтобы сани скользили стремглав. Видимо, изначально лечу с очень высокой горы. С горного хребта. Энергия падения стала инерцией затухающего наземного полёта. И хотя перед мной давно уже ровное открытое пространство, я знаю, что это – Грузия.
Грузия лишена лоска. Проскальзываю мимо одиноко стоящих убогих жилищ. Мне навстречу, наперерез выскакивают дети и собаки. Дети одеты бедно, на них обноски с чужого плеча. В 1994 году мне навстречу выбегают мои сверстники пятидесятых годов – я тогда донашивал после матери кирзовые сапоги, в какие обуты они сейчас. Собаки смелее детей. Дети останавливаются как вкопанные, не добежав. А собаки с незлобливым лаем пытаются пресечь мой незаконный с их точки зрения полёт. Детям не хватает любознательности. Они замирают, сунув палец в рот, и провожают меня совершенно пустыми глазами. Может, дяди летают тут каждый день? А колли пытается вспрыгнуть мне на спину. Колли совершенно роскошна – тяжёлая, жирная. Длинная, вычесанная шерсть пушиста, как снег, и белизною соперничает с ним. Сразу видно, что собаки и дети из разных эпох. В моём детстве подобных не было. В моём детстве собаки были собаками, а люди людьми. Сейчас всё наоборот: собаки становятся людьми, а люди собаками.
В моём детстве и породы такой не было – колли. Овчарки, дворняги. Мелкопоместная, исхудалая помесь. Жулики, Бобики и их плодовитые подруги Пальмы.
Пытается вспрыгнуть, но я, как плавниками, шевелю пальцами, и сани, получив ускорение, легко уходят от погони. И только коллин глаз, раскосый и карий, влажный и женственный, мелькнул, едва не касаясь моего лица. Коснись, и на щеке моей наверняка остался бы тёплый и мокрый карий след, как от поцелуя. Глаз у неё не злобный. Глаз у неё смеющийся и соблазнительный...
Но мне туда не надо. Я тороплюсь в какие-то другие места.
Далеко-далеко по горизонту видны трубы. Из них валит серый, наподобие цемента, дым. Он постепенно заволакивает и без того серое, унылое небо, синюшными пятнами проступает на снегу. Я решаю про себя, что там, за горизонтом, - Рустави. Может, туда я и лечу, отталкиваясь плавниками пальцев от снега, в котором почему-то не чувствуется холода и который по мере моего движения вперёд, к Рустави, становится, как старый ватник, всё более закопчённым и даже, кажется, потным.
Болезнь, во всём проступает болезнь.
И вдруг передо мной возникает ров. Он не крут, заснежен. Но вряд ли саням его перескочить. Скорее всего я должен рухнуть вниз. Я это понимаю, но мне не страшно. Падение есть естественное продолжение состояния, в котором я нахожусь, - полёта. Но на другой стороне оврага появляется моя жена. Она в шерстяной вязанной шапочке и на лыжах. Вымахивает прямо на гребень, как из-под земли, - заправская лыжница. Разрядница. А ведь последний раз, думаю я, на лыжи становилась лет пять назад. Вот-вот свалится вместе со мной. Кричу, чтобы она отъехала от края. Я как-нибудь и сам свалюсь. Она не соглашается, машет головой и, наклоняясь, протягивает мне руку. Удивительно, как она держится на краю обрыва? Наклонилась ко мне так, что давно должна упасть - в бездну, курящуюся задымленным снегом.
- Я сам! – кричу я ей, и, кажется, уже благополучно лечу вниз. В бездну.
Но в последний миг жена всё же дотягивается невероятным усилием до меня и удерживает. Выхватывает из бездны, как из пасти. Я не помню себя на другом, на её, берегу. Но помню, что она дотянулась до меня запредельным рывком, сама став пролётом моста, удерживаясь на весу только кончиками ног, обутыми в лыжи, - может, это и предопределило успех, заякорило её – хотя по всем законам механики она должна была рухнуть в пропасть ещё раньше меня. Помню близко-близко, как у колли в полёте, её влажный, смеющийся, раскосо взлетевший мне навстречу глаз. Только не карий, а зелёно-синий. И взгляд, в котором нет ни страха, ни натуги. Ничего, кроме жизни, азарта жизни – он, вынесенный на самый кончик её, на второй её полюс, и составил недостающую опору пролёта.
Путешествие закончилось.
Наутро нашу «Волгу» на въезде в город ударил грузовик, шедший следом за нами. Жена сидела на заднем сиденье. Всё обошлось.
1994-1996 г.г.