- Кривопупенко, ты не дрейфь, - командир взвода стрелков Шаронов погладил свои усы, словно в чем-то одобряя их как маскировку: из-за них было непонятно, он был серьезен или улыбался. Сейчас он говорил таким тоном, будто перед ним была восьмилетняя девочка, которую он готовил к совращению. – Выходим из трибунала после оглашения приговора и идем по коридору, как будто в камеру возвращаемся. А после тринадцатой - поворот влево, двадцать шагов и тупик, хотя так же влево есть еще одна дверь. Она на улицу. Там нет ни охраны, ни замков, просто снаружи стоит машина. Она увозит трупы. Если плохо сделаешь, увезет два…
На этот раз у Шаронова усы дрогнули, и было ясно, что он смеется.
- Одним мертвяком будешь ты.
Трибуналом была комната, которая использовалась как красный уголок. На глухой стене висел плакат, славящий курс партии. Он был прикреплен почти под потолок, а ниже, слегка под углом, портреты Ленина, Сталина и Карла Маркса. На них вожди и теоретик-могильщик капитализма были красивые и мудрые. И они неотрывно следили глазами за передвижениями людей внизу.
У этой стены стоял стол со стульями. А напротив двери, шагов пять от нее, застыл в одиночестве стул, покрытый чехлом из какой-то непонятной ткани и какого-то неприятного цвета. Про этот чехол говорили, что его всегда сушат. Взрослые мужчины, сидя на нем, писались как пятилетние дети. Чаще они приподнимались, вцепившись в этот стул, словно тот был последней надеждой.
Все менялось постепенно в этой комнате. Стол года два назад привезли новый, а три стула к нему подобрали получше, с высокими резными спинками, «как в каком-то аглицком замке», по выражению старшины хозяйственной роты Скоморохи, который почему-то не боялся, что за такое сравнение донесут, и занавески на окнах не такие, как в 1935 году, а из тонкого льна.
Но лишь этот одинокий стул не трогали. От него шла тканая дорожка к столу, за которым заседала тройка трибунала.
В последнее время не было ни одного заседания, проходившего больше четверти часа. Может потому, что судьям было все ясно, и перечислять прегрешения изменников Родины казалось даже роскошью, а может, потому, что к трибуналу примыкала небольшая столовая для комсостава, в которой всегда были горячие наваристые щи, свежеиспеченный хлеб и сто граммов пропущенной через извест водки. И военный суд спешил отметить еще одно очищение от «гниды» социализма и будущего планетарного коммунизма.
В дверь напротив, впускали подследственных из караулки, в которой сидел дежурный наряд. Вот здесь-то и обучал командир взвода своего нового подчиненного искусству убивать.
- Ты, Кривопупенко, после поворота в тот тупик, снимай с предохранителя наган, подходи близко к арестованному, дуло к затылку и на пятый шаг нажимай курок.
- А нельзя ли сегодня отложить для меня, пусть это сделает Задвигайло. Он же с нами в наряде? – хмуро предложил Кривопупенко. Он не был готов именно к такому повороту в своей судьбе. Еще вчера вечером, уходя в свой первый наряд из дома, он говорил жене, что ему доверили новый пост, ну, и, само собой, разумеется, будет паек получше.
- Ты же, Паша, лучший стрелок в дивизии, - с гордостью говорила Марфа в ответ. –Как же тебя не могли не заметить! В прошлом году сам Климент Ворошилов приезжал, чтобы вручить тебе значок. Вот и предложили…
Кривопупенко думал, что смеется над ним Шаронов, обучая целиться в затылок с десятка сантиметров. Да сядь на голову человека муха, он Павел Кривопупенко, с полсотни метров попадет в нее. Когда он служил в дивизии, приезжал корреспондент какой-то газеты, и предлагал поставить ему на голову яблоко. Обещал: «Собьешь, напишу о тебе, как об Уленшпигеле!» Он и яблоко тогда привез, и отошел от Павла недалеко, чтобы испытать его. И Кривопупенко с разворота, не целясь, срезал у яблока верхушку с хвостиком. Его чуть не отдали под трибунал, да на следующий день сам Ворошилов потребовал меткого стрелка к себе. Наградил, а штабисту сказал, что надо держать кадры в руках...
«Шон, зер шон!» - стоит до сих пор в ушах корреспондентское восхищение. А здесь этот Шаронов.
Дверь трибунала открылась. Сначала показался арестованный, затем с оружием в руках Задвигайло.
В проем двери Кривопупенко увидел, как члены трибунала о чем-то громко говорили и смеялись. Ничего не указывало на то, что этому человеку в гимнастерке темно-защитного цвета с двумя нагрудными накладными карманами и в шароварах, какие носит комсостав, объявили о высшей мере наказания. С уточнением – «…привести в исполнение немедленно».
Цепкий взгляд арестованного остановился на Кривопупенко.
«Мать твою, - словно током ударило Павла, - это же Радченко! Сам Степан Семенович!»
Но, у бывшего командира ничего не отразилось на лице, ни взглядом, ни губами он не дал знать, что лично знает стрелка. Он шагал уверенно, словно на плацу, держа, как обычно, руки за спиной. Только теперь их связали.
Они, трое из команды конвоя и фельдшер Христенко, вышли в коридор и двинулись в сторону камер.
И воцарилась странная тишина. Узники там, за тяжелыми, обитыми железом дверьми, знали об этих последних шагах арестованного. Слышен был сухой щелчок взведенного курка - уводили надежду на справедливость. И молчали, прощаясь с новой жертвой невиданного доселе государственного порядка.
Даже в четвертой камере стало тихо, хотя там уже вторую неделю сидел какой-то полупомешанный и все, как в таких случаях, кричал, что напишет письмо Сталину. И всех их здесь перестреляют! Он кричал, что спас Родину в 1934 году, когда была заброшена группа немецких шпионов с целью убить Самого.
Камни стен тюрьмы глухо передавали незамысловатую передачу точками Морзе: «Идем, идем, идем!» Но на этот раз диссонансом был шаг самого арестованного. Это был шаг железного командира и его конвой еле поспевал за ним.
И все-таки кто-то не выдержал и крикнул:
- Степан! Прощай друг! Ты настоящий коммунист!
Этот возглас не внес ясности в души затихших арестованных. Он спровоцировал множество вопросов, смял всю картину действительности в скомканную бумагу с неудачным вариантом допроса. Разве это застенки врагов их страны, в которых убивали настоящих коммунистов? Тогда где эта страна?
К той двери двинулись двое из дежурных, Радченко уводили, а за его спиной раздался скрежет отодвигаемого запора и открывшейся двери. Сейчас носками сапог будут «воспитывать» оратора.
Вот и тринадцатая камера. Поворот.
Два, три, четыре шага…
Неожиданно комдив развернулся на ходу и остановился:
- Паша, не промахнись, - сказал он, глядя в глаза однополчанину.
- Я не промахнусь, - тотчас же за Кривопупенко ответил Шаронов, он держал в руках свой наган.
- Я знаю, - ответил, не глядя на Шаронова, Радченко, - что тебя расстреляют здесь же и скоро…
Раздался громкий хлопок. Шаронов упал, сраженный выстрелом в висок. Задвигайло поднял, было, свой наган. Но тоже был сражён пулей.
- Что они там мажут на всю тюрьму…
Это крикнул начальник коридорной охраны.
Он кивнул головой двоим из караула, и пошел в направлении тупика. Как только показались все трое, Кривопупенко уложил и их. Фельдшер сидел у стены, укрыв свою голову руками. А ворошиловский стрелок стоял у двери, в которую вытолкал своего командира, срезав с запястий верёвку. Затем нырнул во двор сам. Он бросился к кабине крытого грузовика. Там уже сидел комдив. Водитель пока думал заглушить мотор, был выброшен со своего места стрелком.
Но отъехали они недалеко, даже особенно и не приблизились к воротам.
В них стреляли со всех сторон - и с вышек, и с коленей, бойцы, стоявшие в охране.
Шею Кривопупенко оцарапала пуля, и он ослабил хватку руля. Комдив, схватился за баранку, и машина стала петлять по двору и стремительно понеслась к стене одного из задних корпусов тюрьмы.
Перед этим, Кривопупенко, увидев надвигающуюся на них массу из сложенного кирпича, услышал выкрик своего бывшего комдива:
- Вот она, сталинская правда!
Шел май 1937 года.