Мы в ответе за тех, кого приручили.
Антуан де Сент-Экзюпери
Тогда я ничего в жизни не боялся, кроме шпаны в темном переулке, но для тех, кто жил в Москве семидесятых, это естественно и не требует никаких дополнительных объяснений.
Был у меня близкий друг, второго такого не найти. Начали мы нашу дружбу до гробовой доски в шестнадцать лет. Мы с Сережей жили в новом "хрущевском" доме, куда одновременно вселились, только их квартира была этажом ниже. Переезд из коммуналки в новую квартиру рассматривался как огромный успех и счастье. Это было первое отдельное жилье в жизни наших семей.
Сережа был худой и уязвимый, вернее, какой-то незащищенный, за что его очень, как впоследствии выяснилось, любили разнообразные девушки. Кроме того, он был наделен редкой способностью к творчеству, особенно к рисованию. От его рисунков, набросков, картин и акварелей я просто балдел, мне они казались верхом совершенства, а он через пару дней о них начисто забывал.
К нему я заходил через балкон. Выходить из квартиры, спускаться один пролет по лестнице, звонить, чтоб открыли, и только после этого общаться – это было скучно, заурядно, то есть такой способ хождения в гости подходил для стариков, к которым тогда относилось все население страны старше двадцати лет. Я влезал на мои балконные перила, спускался, повисая на руках, раскачивался и прыгал со своего балкона вниз, то есть заход в гости происходил лихо, быстро и с шиком мнимой опасности. Конечно, я проделывал этот трюк, когда никого из взрослых поблизости не было, осознавая, что начнутся никому не нужные крики и обвинения.
О каком-то там риске сорваться вниз я никогда не думал, мысли тогда занимали совсем другие предметы. На дворе стояла "оттепель", все время появлялось что-то новое, необыкновенное, явно запретное для подцензурной диеты, которой всегда кормили советского человека. Жутко интересно было читать газеты, в толстых журналах печаталась настоящая крамола, казалось, что правдивое искусство, все ускоряясь, мчит нас к победе настоящей, невиданной доселе свободы.
Он хотел поступить в Художественное училище, я во ВГИК, но наши родители не верили в возможность каких-либо перемен в руководящей нами железобетонной власти и поэтому дуэтом возражали против любой нетехнической специальности.
«Как ты не понимаешь? – синхронно раздавалось на разных этажах. – Нужно иметь настоящую специальность. Заниматься искусством при социализме – это либо нищенская жизнь, либо каждый день тебе придется идти на сделку с совестью. Ты этого хочешь?» Такая перспектива нас, честно говоря, пугала. В итоге Сережа оказался в авиационном МАИ, где вскоре стал ведущим художником студенческого театра миниатюр, а я поступил в химический МИХМ.
Судя по всему, родители все-таки понимали ту жизнь лучше нас: вскоре, когда мы учились на первом курсе, Хрущева заменил Брежнев, и «оттепель», как вожделенная иллюзия целого поколения, была придушена на многие годы.
Самый выдающийся «подвиг» в своей жизни я совершил летом, на практике в Волгограде, где студенты моего факультета на трудовом семестре «нюхали» настоящее химическое производство. Было это так. Я, как и все остальные, работал разнорабочим и помогал местному бригадиру монтировать разные металлоконструкции. В какой-то день пошел дождь, началась гроза, и все рабочие собрались в тесной каптерке, где от сигаретного дыма вскоре стало невозможно дышать. Мне стало скучно сидеть в тесноте и духоте, и, главное, слушать их пролетарскую беседу, кроме того, хоть сам курю, накуренного помещения не переношу, поэтому я вышел из каптерки и встал под навес.
Передо мной, как ракета на старте, возвышалась ректификационная колонна, и я вдруг испытал острый приступ смелости без границ, то есть почему-то решил, что будет очень интересно посмотреть на грозу с высоты птичьего полета, поэтому, без всяких сомнений и колебаний, разделся до пояса и полез наверх. Сто тридцать метров.
Дождь хлещет, гром грохочет, молнии сверкают. Вот она, настоящая романтика! Железо под дождем становится скользким, как будто смазанное жиром, поэтому ползти пролет за пролетом по винтовым железным лестницам – это настоящее испытание силы воли. Кроме того, мне представлялось, что обнаженный до пояса человек, который под проливным дождем, освещаемый частыми вспышками молний, карабкается вверх по блестящей металлической башне, выглядит крайне фотогенично, просто – киногерой!
Залез на верхнюю смотровую площадку, и передо мной открылась грандиозная панорама грозы. Когда смотришь сверху, то кажется, что молнии вертикально бьют из темного грозового неба прямо в землю. Красиво и необычно! Ну, посмотрел немного и полез вниз. Дождь ведь льет, как из ведра, так что долго любоваться разбушевавшейся стихией невозможно. А спускаться оказалось в сто раз сложнее. Ноги на круглых прутьях лестницы скользят невероятно, я пару раз повисал на одной руке, когда нога неожиданно срывалась, но все-таки, в конце концов, благополучно добрался донизу.
Посмотрел вверх – ощущение невероятное, даже не верится, что сейчас там был, на такой высоте. Подхожу к каптерке, а бригадир меня уже ищет. "Ты где был?" – спрашивает строгим голосом, глядя на мои насквозь промокшие рабочие штаны и ботинки. "Вон там!" – отвечаю с улыбкой и показываю пальцем на вершину ректификационной колонны. Он посмотрел на меня с изумлением. "А зачем?" – спрашивает он тоном, не предвещающим ничего хорошего. "На грозу хотел сверху посмотреть", – объясняю с гордостью. Он аж в лице переменился. "Иди прямо сейчас в заводоуправление и скажи, что я тебя из бригады выгнал к чертовой матери! Чтоб духа твоего тут больше не было! Мне самоубийцы не нужны!" – проорал он напоследок. После этого случая меня отовсюду чуть было не исключили, еле отговорился.
Когда, по приезде в Москву, я рассказал о своем смелом поступке Сереже, он многозначительно покрутил пальцем у виска. "Мог убиться запросто!" – коротко прокомментировал он. "Никогда! – воскликнул я. – Понимаешь, главное – это не бояться, и тогда всё будет хорошо!" И напомнил ему случай с соседкой, который произошел на наших глазах. Она на секунду вышла на лестничную площадку, и за ней захлопнулась дверь. Она очень боялась и поначалу категорически возражала, но я легко спрыгнул с балкона четвертого этажа на ее балкон и с улыбкой открыл перед ней входную дверь. Вся операция заняла не более трех минут!
Прошло много лет, мы закончили свои технические институты, хотя Сережа продолжал рисовать, для него это было необходимо, как воздух, женились, у нас было уже по двое детей. И как-то Сережа забыл ключи на работе. Возвращаться не хотелось, и он полез с балкона девятого этажа на свой восьмой. И сорвался.
Когда его хоронили, я плакал. Он всегда был такой незащищенный...
У меня остались две его картины. Одна была подарена на день рожденья, там, в стиле Шагала, Сережа изобразил меня, летящего над Чертаново, где я недавно отмечал новоселье, а другая – это его автопортрет, написанный при мне за несколько минут, причем не кисточкой, а пальцем.