В книге амбарной
На сером листе.
Последний твой путь написали.
Е. Шильдер
29 октября
Особая встреча с площадью Дзержинского состоялась 29 октября. День был ясно-пасмурный. Шла на площадь я специально, вместо памятника Дзержинскому пустое место, на желтом уже газоне возле места, где ранее стол памятник, выстроились люди, в руках у них списки и металлические стаканчики со свечами. В сумке у меня фотография Александра Евгеньевича Шильдера, я уже знаю, что он не умер от болезни в 1937 году, а был расстрелян. Это была не его болезнь, а других, и он был расстрелян за болезнь других. Я достаю фотографию моего деда и встаю в ряд вместе со всеми другими, кто пришел сюда.
Ко мне подошли, и попросили убрать фотографию. Раньше в съемках показывали на этом месте трибуны и ораторов, теперь трибун нет и ораторов тоже. Подсказали где взять свечу и список. Сказали, что можно назвать и своих родственников. Пока шла к скверу ветра не чувствовалось, но здесь стоя поняла, что теплой клеточки во мне не осталось, пробовала поворачиваться во все стороны. Достала шелковый бордовый платок, повязала на голову. Зачитала фамилии:
Еремич Казимир Ипполитович, 48 лет, бригадир Московско-Киевской железной дороги, расстрелян 10 сентября 1938 года;
Ермаков Григорий Ефремрвич,38 лет, начальник животноводческого управления Наркомата земледелия СССР, расстрелян 15 марта 1938 года;
Ермаков Иван Степанович, 37 лет, помощник начальника планового отдела Московского управления ГВФ, расстрелян 10 февраля 1938 года;
Ермилов Василий Васильевич,26 лет, студент института Цветметзолото, расстрелян 29 мая 1938 года;
Ермолаенко Иван Васильевич, 39 лет, ремонтный рабочий на Юго-Восточной железной дороге, расстрелян 14 марта 1938 года;
Ермолович-Лытина Елена Аксентьевна, 49 лет, домохозяйка, расстреляна 28 февраля 1938 года;
Ерохин Василий Федорович, 38 лет, старший экономист совхоза «Клетский», расстрелян 8 марта.
На листе стоял номер, он был 148-ым.
Перед тем как подойти к микрофону я уже просмотрела фамилии, но когда читала, то иначе все стало звучать. Саму меня поразило слово «домохозяйка», да и возраст, 49 лет. Мне самой за пятьдесят. К чему так вот, зачем расстрел, варила бы себе борщи и щи. Милое дело. А ремонтный рабочий, это еще, почему он здесь, а работать, кто за него будет. Потом еще студент. Его-то куда отправили. Расстрел. Страшное слово расстрел.
Потом перевернув лист, зачитала и фамилии других:
Шильдер Владимир Александрович, 70 лет, директор Императорского Александровского Царскосельского лицея, высшая мера наказания, расстрел, умер в тюрьме в 1925 году;
Шильдер Анна Михайловна, 69 лет, высшая мера наказания, расстрел заменен ссылкой на Соловки;
Шильдер Михаил Владимирович, 32 года, работник Статистического управления, высшая мера наказания, расстрелян в 1925 году,
Шильдер Александр Евгеньевич, 39 лет, инженер строительства Химкомбината в городе Березняки, высшая мера наказания, расстрелян 21 ноября 1937 года.
Это не все фамилии Шильдеров, которые можно было зачитать, это только те, к кому применили высшую меру наказания – расстрел. Такими были приговоры каждому из них, и женщине тоже.
Поставила свечу к тем свечам, что уже стояли около камня.
Почти сразу, ко мне подошла журналистка и подвела к камере и попросила рассказать о родственниках, имена которых я назвала у микрофона. Через минуту я поняла, что меня не снимают, или то, что я говорила, не подошло, или во внешности были какие-то изъяны. Но меня не прервали, и я сама не остановилась. Договорила, что хотела.
Журналистка спросила, почему так обошлись с семьей Шильдер. Я ответила, что слово обошлись не очень подходит. Семью уничтожили. И это делалось для того, чтобы человеком было просто управлять. Семья это балласт, заботы, болезни, радости, богатство, нищета, имущество. Со всем нужно управляться. Дети, которым надо в жизни что-то передавать. Нет семьи, нет проблем. Быстро собрался, быстро поехал, поехал куда послали. С тобой рядом те, кто о тебе все знает, кто может проголосовать прав ли ты или виноват. Поблагодарив слушателей журналистов, я ушла.
Спустилась вниз по бульвару мимо Политехнического музея. Присела на лавочку. Уходить не хотелось. Рядом на лавочке сидела пожилая женщина, причудливо одетая, теплее, чем требовалось по погоде. Теплые сапоги, правда, короткие, куртка неопределенного цвета. Из-под куртки торчали остатки свитера. Сбоку на лавочке на аккуратно разложенной газете лежал бутерброд и стоял маленький термос в сшитом из тряпочки мешочке, стояла чашка без ручки.
- Хочешь чай. Вижу, замерзла, - взглянув на меня, она сказала.
От чая отказалась решительно. Неожиданно найдя собеседника, я попробовала рассказать, где я была и что чувствую. Кого вспомнила. Хотела передать, что там, в сквере, объединившись с другими в памяти, я была все равно чужой.
- Сочувствую,- только и заметила она.
Но, оказывается, не только я подумала, что нашла собеседника, но и моя знакомая по лавочке знала, что ей нужно рассказать. Она изложила свое отношение к власти в городе, лично к Лужкову. Отметив, как сильные, так и слабые стороны его власти. Изложила несколько своих предложений по управлению городом. Говорила она очень грамотно, строив речь логически понятно для незнакомого человека, который не мог знать ее манеру разговора. Внешний вид городской сумасшедшей никак не вязался с хорошо поставленным докладом о современной жизни. Потом она приступила к любимой теме работающих женщин, именно, к обсуждению самой работы, и обсуждению начальства.
Как оказалось, моя собеседница работает рекламой адвокатской конторы, как она назвала «бутербродом». Она бывшая балерина, живет недалеко от Старосадского переулка. Работает старательно, а вот молодежь только выйдет на работу, сбросит с плеча плакаты, спрячет где-нибудь за урной дорогую для адвокатов рекламу и куда-нибудь исчезнет.
- Так работать нельзя. Вон, смотри, еще одна прячет «свой бутерброд», и собеседница показала на крошечное создание вдали за перекрестком, видеть я ее долго не могла, прохожие закрывали девушку, но собеседница и ударница труда зорко следила за бездельем других коллег.
Мое состояние приобщения к памяти ушедших, которое я испытала стоя у Соловецкого камня, под влиянием такой жизненной силы этой немолодой женщины, не могу сказать бабки, и ее напора стало отступать, и, идя к метро, я вновь окунулась в свои заботы, и мысли заскользили в сторону магазинов и дома.
А за спиной оставались сподвижники и воспитанники Дзержинского, защитники безопасности страны и их жертвы. Они держали в руках тоненькие огоньки душ убитых в бессмысленной, в чудовищной борьбе всех со всеми.
Все давно в прошлом, но отойти от него не удается, любое касание какой либо темы так и высвечивает имена, сплетенные невидимыми нитями, но влияние этих невидимых нитей так велико, что скручивая и палача и жертву, не дает им уйти друг от друга.
Читая фамилии Шильдеров на Лубянской площади, я уже знала, что для того чтобы эти фамилии прозвучали здесь, в ряду других, нужно было приложить некоторые усилия. Нужно было ехать на Соловки и смотреть на пристанище старой и больной Анны Михайловны Шильдер. И расспрашивать тех, кто знает, где это в крепости и храме размещались роты осужденных, среди которых был и мой дед, награжденный орденом Святого Георгия во время Великой войны, или 1-ой мировой, Шильдер Александр Евгеньевичи, и его брат тоже герой той же войны Шильдер Карл Евгеньевич.
Потом нужно было листать страницы протоколов допросов, и узнавать по крупицам тех, кто ушел так бессмысленно и по сути, ни за что. Иногда, то, о чем говорилось в протоколах, поражало своей полной бессмысленностью и абсурдом. И не проступало ничего, о чем можно было заявить и со стороны арестованного и со стороны следователя, что все происходящее за гранью всего разумного. Только кто-то неведомый знал, что вне зависимости от вины арестованного, тот уже предназначен для окончания его жизни на этой земле. Такая жестокая бессмысленность сквозила от того, что никто и не мог предположить, что эти страницы допросов потом смогут читать родные безвинно казненных.
На некоторых страницах были надписи «хранить вечно». Для кого хранить вечно эти муки? Или хранить, чтобы ничего не знали? Власть над человеком была столь безгранична, и это чувствовалось в каждом слове следователей, и только вежливое « Вы» было насмешкой над тем, что последует за этой вежливостью. А следовала только смерть, смерть сразу или через несколько лет, или через мучения в лагерях. Трудно было найти хоть какое-то сопротивление всему происходящему, а особенно тем, кто оставался арестованным один на один с жестокой машиной подавления.
И даже тогда, читая протоколы допросов Анны Михайловны Шильдер и потом письма ее защитницы Александры Карловны Полозовой, понимаешь, что существовали люди, которые осознавали и саму власть, и понимали задачи органов подавления в стране. И тем было удивительно, что это были очень пожилые женщины, которые могли позволить себе не предавать других, и делали это, и просить за осужденных, которым было отказано в самой жизни. Это красивое слово герой, когда в одном движении человек преодолевает все страхи и совершает неординарный поступок, и тот другой герой, а точнее героини, которые под постоянным давлением и страхом смерти находят в себе силы оставаться самыми умными и храбрыми героями. Осознание масштаба террора не осознавалось так остро, и было практически скрыто, тем удивительно то, что уже в 1925 году Анна Михайловна Шильдер все знала и предвидела, и действия тех, кто сидел за столом допросов с противоположной стороны, были предсказуемы. Казалось, что в том столе, куче досок, который был одним для следователя и арестованного, был какой-то глубокий смысл, он, этот стол, был той невидимой рекой, перейдя которую арестованный оказывался в царстве мертвых.