Пока в один прекрасный день вы не сбежите от той, которую любите, на кладбище, чтобы избавиться от шума в голове.
А тут мальчик, который неотрывно смотрит на вас. Стоит в трёх метрах с открытым ртом, с безвольно повисшими руками.
- Извините его. Он смотрит так на вас потому, что вы очень похожи на его отца.
Она подходит и улыбается.
А через три дня вы звоните ей. Говорите себе, что вам просто хочется услышать свой собственный голос, несущий какую-то чепуху.
Золотистый осенний свет льётся через высокие окна, и повсюду фотографии человека, который попал под трамвай. И только поэтому она постоянно находит причину упоминать его имя с нежностью.
И потому, наконец, можно расслабиться, перестать быть тем, кто я есть на самом деле.
А ещё потому, что она берёт мою руку, когда мы сидим на диване, расстегивает блузку, да, берёт мою руку и кладет себе на грудь, грудь маленькая и крепкая, и говорит:
- Извини. Просто я так хотела этого.
Только поэтому. И потому, что я делаю её такой счастливой одним коротким словом:
- Да.
Поэтому я переезжаю к ней.
Сын немой, серьёзный, словно я не что иное, как нечто заключительное в утомительном ряду, молчит, словно просто сдерживает обещание, когда мы собираем конструктор, подвал полностью забит ими, всё полусделано, оставшиеся части в ведро, мы ищем, пробуем, собираем одну модель за другой, и однажды вечером его насмешливый голос, но выражение лица на этот раз довольное.
- Он всегда был таким пьяным, что не находил детали.
C ухмылкой, которая мне кажется смущённой, он идёт, накренившись, шатается, кричит грубым голосом:
- Где мачты? Где, чёрт возьми, мачты?
И гибко ускользает от моего поощрительного похлопывания по плечу, словно специально тренировался для этого.
Я вытираю клей с пальцев, мы сидим за кухонным столом, она говорит о нём, о покойном, и я понимаю, что она не любила его, но сама ещё этого не знает, просто говорит для себя, чтобы оправдаться, что не любила.
Тогда сын встаёт и выходит, словно не хочет присутствовать при этом разговоре.
Я пью вино, удается стиснуть зубы и пить сдержанно, хотя мог бы выпить больше, и провожу по её щеке, как будто это моя щека, пытаясь подчеркнуть своё равнодушие.
Она берет мою руку, тянет её к своей шее, и я провожу по ней кончиками пальцев, её глаза закрыты, пока, наконец, она не тащит меня в спальню.
И в минуту своего наслаждения она кричит его имя, а затем:
- любимый мой
Я успокаиваю её, уверяю, что это не имеет никакого значения. Пропускаю её волосы сквозь пальцы. Перебираю её длинные мягкие волосы и после того, как она засыпает.
Потом сижу на кухне, где все еще стоит её запах, допиваю бутылку, и знаю, что это то, что я буду помнить всегда - красноватый отблеск абажура и её запах, немного дымный, вернее, немного прокуренный.
И его друзей, их друзей, и ту вечеринку декабрьским вечером - я изучаю его манеру, пропуская три пальца через волосы, добавляя в этот жест своё, и она вздрагивает, отводит взгляд, словно ей нужно перевести дыхание.
И она убирает его фотографии, и когда я прихожу к ней, сидит в полутьме с зимним сумраком снаружи, накручивает на палец свои длинные светлые волосы, жует прядь, выплевывает её.
- Ты это увидел на фотографиях, да? Ты смеёшься надо мной.
Я пропускаю три пальца сквозь волосы.
- Я не любила его. Это ради Йохана. Он очень любил своего отца. Понимаешь?
Она не осмеливается посмотреть на меня, и я пропускаю три пальца сквозь волосы.
- Пожалуйста. Перестань.
Она гладит меня по щеке, и тоска пронзает моё тело, как зубная боль. Тоска на выдохе.
А она:
- Я на самом деле люблю тебя.
Другая часть города. Красные бархатные обои. Тёмное дерево.
Никто не здоровается со мной, называя его именем. Даже в шутку.
Столик в углу.
Первый бокал пива и облегчение.
И я закрываю глаза. И зову с собой младшую сестру, которая шла рядом, а я трогал раны на её спине, чтобы ещё раз напомнить ей, но знал, что дальше двора с прохладным ветерком и светлой ночью она не пойдёт, потому что мама стояла неподвижно, просто стояла на балконе, сложив руки на груди.
- А мама с пойдёт с нами?
Я сказал:
- Нет, только ты и я.
Она обернулась. Схватила куклу, которую утешала.
В ПРОШЛОЕ:
Младшая сестрёнка, глаза серо-зелёные. Уже не плачет. На спине свежие раны. Она даже не дёрнулась. Только прикусила нижнюю губу. Почувствовала, что мама на балконе. Обернулась. Увидела её. И ответила вопросом на вопрос.
В ПРОШЛОЕ:
Она задрожала, отпрянула, когда я слишком приблизил своё лицо.
Я прошептал:
- Что, замёрзла?
Она:
- А мама с нами?
И я пошёл вниз по склону к дороге. Голосовать. Я сочинил историю, что заболела мама и некому подбросить меня к ней.
Вокруг - тишина.
Официантка склоняется надо мной, вырез на груди прямо перед моими глазами.
- Ты кричишь.
- Извините.
- Иди-ка ты домой.
- Ещё кружку.
- Нет.
И я стараюсь идти спокойно, но прихожу слишком рано, чувствую это, надо было бы остыть, погулять ещё час или два, сын стоит сзади неё, а она говорит:
- Любимый?
Словно спрашивает.
Я бормочу что-то вроде того, что мне лучше уйти, что нам нужно расстаться, что я ничего из себя не представляю.
Она подходит ко мне. Обнимает. Говорит:
- Нет, ты именно тот человек, с кем я бы хотела быть.
Я хочу, чтобы она была счастливой без меня.
- Нет.
Я понимаю, что она имеет в виду.
Мне бы сделать шаг назад. Просто отступить. Остановить время. Подумать.
Но её объятие всё сильнее, всё цепче. И я вырываюсь. Она падает. Сын в трех шагах. Его рот открыт, словно он кричит, но я не слышу.
Она на полу, ей страшно, но она смотрит на меня прежним взглядом. Любящим.
И я замахиваюсь. Хочу, чтобы она закричала.
Её сын не бросается между нами. Не пытается защитить мать своими детскими кулачками.
Я кричу:
- Так ты трус, ублюдок ты эдакий!
И бью её кулаком с размаха, и чувствую всем телом, как ей больно.
А он застыл в своём беззвучном крике, уставившись на меня. И я снова поднимаю кулак и снова опускаю его, пытаясь смягчить удар.
Как бы она не защищалась. Как бы она не запиралась с сыном в ванной, я уже рухнул в коридоре и плачу.
- Уходи, - умоляет она.
И тут же:
- Позвони мне завтра.
И я хватаю красный деревянный стул и разбиваю его об стену в коридоре.
Тогда она наконец кричит.
И я ухожу, как уходил всегда.
Нет, сначала я брожу по улицам, и осенний ветер кусает мне щёки. Брожу и надеюсь наткнуться на кого-нибудь, кто здоровей меня. Кто избил бы меня вдрызг. Не встречаю. Старик. Хромая женщина с собачкой. Две хихикающие девочки-подростка. Вот и всё.
А потом я жду. В прежней вшивой комнате. Когда я возвращаюсь туда, в нос бьёт незнакомый резкий запах. Какие-то пятна на стенах.
Жду неделю. Две. Жду полицейских. Они не приходят. Тогда я иду в полицию сам. C повинной.
Звонят ей. Я слышу её голос. Слышу, как она кричит, что я не не бил её. Что она не из тех женщин, которые позволяют себя бить.
И вот тогда - тогда я иду на вокзал. Жду три часа. Сажусь в поезд. Еду почти сутки. Выхожу. Суставы онемели. Холодно. Иду прямиком на кладбище. Боюсь найти. Десятисантиметровый снег. А я в открытых туфлях.
Не нахожу. Наверное, я плохо ищу. Строю разные предположения, как это произошло. Как отец забил сестрёнку насмерть.
Нет могилы.
Думаю, что она, может, всё-таки жива.
И вижу мамину. «Покойся с миром».
Дата смерти, семь лет назад, почти день в день.
Кричу в снег, который начинает сыпать:
- Сукин сын!
Нахожу паб, хотя он уже находится в другом месте. И начинаю поджидать отца.
Какой-то мужик в джинсовой куртке и красной клетчатой рубашке откашливается и говорит:
- Ты, должно быть
Нет смысла отрицать.
- Мы учились в одном классе, - говорит он, садится и раскидывает мощные руки на столе. Я откидываюсь назад.
Он говорит:
- Упал с балкона. Вроде хотел отматерить каких-то мопедистов. Прикован к койке. Сам себя не узнает. Папаша твой.
Я узнаю его. Это один из тех, кого я бил. Кого мы били. Я говорю:
- Извини.
- Забыто. Ты был таким грустным, когда дрался.
Он тщательно сворачивает себе папиросу.
Я:
- Что с моей сестрёнкой?
Он не может прикурить. Щелчок за щелчком. Я напрягаюсь, словно перед неизбежным ударом. Говорю, нет, выдыхаю:
- Ладно, можешь не рассказывать.
Он стучит зажигалкой по столу. Пробует еще раз. Прикуривает, выпускает облако дыма.
- Она замужем. Трое детей. Работает в школьной столовой. Муж хороший, мой кузен. Я был у них неделю назад на её дне рождения. Она всё время переживала о тебе. Ваша мама умерла. Ты мог бы позвонить хоть раз. Ей было трудно.
Только после того, как он уходит, я чувствую боль в правой руке, отрываю бокал от руки, палец за пальцем, беру его в левую руку и успеваю засадить пол-бокала, прежде чем он возвращается.
- Я позвонил ей. Она скоро будет.
- Кто?
- Сестра твоя. Приведи себя в порядок.
Но я сижу сиднем. Не могу думать о ней иначе, как об убитой. Думаю, что должен купить цветы в связи с её недавним днем рождения, положить ей на могилу.
Сижу, ожидая отца, которого, знаю, никогда не смогу заставить себя убить. И всё же пытаюсь продумать, что я буду делать. Как разобью пивную кружку. Как буду целиться в его трахею.
Но к тому времени, когда паб закрывался, а я был в туалете, она уже сидела за моим столом. Располневшая. Только глаза и нос говорили, что это она. И выглядела вполне довольной своей жизнью.
...Она что, пришла за мной в отель и сейчас стоит за дверью? Или это только в моей голове звучит ей голос:
- Мама очень переживала, что отпустила тебя в ту ночь. Но жить стало легче. На самом деле я думаю, что он любил тебя. Он просто не знал, что делать с этим чувством. Он был в шоке, когда ты исчез. Даже целый год не пил. Мы жили почти хорошо.
Я открываю дверь, открываю только, чтобы убедиться, что её нет.
Но она здесь:
- Вот какой ты стал.
Она плачет и смеётся, обнимает меня и долго не отпускает. Я с трудом уговариваю её сесть. Сажусь напротив в полумрак. Она сидит в свете лампы, так что я могу видеть её.
Она говорит, что я сейчас же поеду к ним. Что у них есть свободная комната. Что её муж наверняка сможет устроить меня на работу. Что мы должны пойти к маме на могилу. Что она поможет мне справиться с выпивкой. Что у неё есть одинокие симпатичные подруги.
Я говорю:
- Я бью. Я тоже из тех, кто бьёт. Бьёт тех, кого любит.
Она сидит прямо, слёзы размазывают тушь. И по мере того, как я рассказываю, она опускает голову. Сначала я думаю, что она склонила голову в молитве. Потом понимаю, что она уснула. Вырубилась. Изнемогла.
На ней зелёное платье. Красивая женщина средних лет, которая, может, немного обеспокоена своим весом, опустила голову и спит, спит с полуоткрытым ртом. Я поднимаю её лицо. На нем написан покой. Лицо человека, у которого все хорошо. Я спрашиваю:
- Так это возможно?
Она спит, и только похрапывание отвечает мне.
Я меняю отель. Называюсь своим уже умершим именем.
В номере я опустошаю мини-бар.
Яркий свет, слишком яркий. Выключаю лампу. Темно. Включаю торшер. Обматываю его полотенцем.
Сна ни в одном глазу. Только мир кружится быстрее и вспышками чередуются день и ночь.
И я ищу - или только представляю себе, как ищу её имя в телефонном справочнике, как мне страшно, что не найду, ведь она же замужем, но вот она под двойной фамилией, как снимаю трубку, набираю номер и спрашиваю:
- Неужели такое возможно?
И она отвечает:
- Да.
Отвечает, не спрашивая.
И я кладу трубку.
Сажусь на поезд. Не важно куда. На последние деньги. Нахожу свободное купе. Задёргиваю занавески. Открываю последнюю бутылку водки.
И картина, как я бил её, всё отчетливее. И только сейчас слышу крики мальчика, всё громче, всё пронзительней.
Знаю, что буду вспоминать всё время, что он, кажется, кричал, когда я ещё раз ударил её.
Тогда я звоню ей тоже. Она говорит:
- Вернись.
- Но ты же знаешь, какой я.
- Того, кого я видела, я люблю. Он не такой. Это моя вина, что ты так поступил.
Лбом к холодному стеклу, на секунду облегчение, и я вожу головой, ищу лбом холодные участки.
- Начнём с начала.
Я только дышу.
- Ты еще здесь?
- Да.
И она снова:
- Начнём с начала.
И в этот момент я пытаюсь найти слова, которыми скажу, что я возвращаюсь. Хочу еще раз услышать радость в её голосе. Стою и говорю себе, что молчу только потому, что я ищу слова.
В моё молчание она втаскивает сына.
И я узнаю себя, как мать подтащила меня и со слезами заставила меня взять трубку и сказать:
- Вернись.
И отец в трубку:
- Никогда больше не буду бить.
И мальчик в трубку:
- Вернись.
Ищу другой ответ. Который отличался бы от отцовского. Пока я подыскиваю слова, до меня доходит, что то, что я принял за его дыхание - это всего лишь шумы на оборванной линии.
И я схожу в поезда.
И наконец. Тишина. Стою, упиваюсь ею.
Пока его - или это мой крик - не отзывается эхом снова.
...И я стою со сжатыми кулаками, и кричу, и пытаюсь защитить сестрёнку. Готовый драться. Только драться. До конца.
Больше он никогда не бил её.
Темно. Пустынная улица. Несколько витрин с переливающимся из желтого в голубой светом. Ни одной машины. Только я и несколько уличных фонарей.
Я думаю, что здесь должна быть женщина, что я должен найти её дверь и лечь там, и тогда я проснусь в постели, раздетый, чистый, согретый.
Может быть, в какой-нибудь зелёной комнате, полной нарядных кукол.
Стою посередине улицы, закрываю глаза и вижу, как она склоняется надо мной и спрашивает, как я себя чувствую. У неё широкое лицо. Нет, узкое, и слишком накрашенное.
Иду вниз по улице, закрыв глаза, и только чувствую свои шаги, своё тело, которое приведёт меня куда нужно, и в один прекрасный день я буду сидеть, прижавшись к ней, пахнущей потом, духами и возбуждением, и буду гладить её руку, и нервные тики на её левом виске перестанут пульсировать просто потому, что я остался и живу с ней неделя за неделей.
Я спотыкаюсь, падаю на левую руку, больно, словно что-то сломалось, сажусь в голубой свет витрины. Кладу больную руку на колено.
И после одной их таких ночей она будет что-то делать в комнате, не подозревая, что я слежу за ней, а потом всё-таки уловит мой взгляд:
- На что ты так уставился?
Ну, она так скажет. Но доброжелательно.
А я:
- На женщину с шикарной задницей.
И получу по лицу посудной тряпкой, и увижу, что она еле сдерживается, чтобы не улыбаться так широко.
И тогда она не скажет ничего, когда я скажу, что я забыл всё, когда я буду держать её за руку, смотреть ей в глаза и уверять, что ничего не помню.
Авторизованный перевод со шведского и пояснения Шахризы Богатырёвой