- Двадцать семь тысяч! На эти деньги можно было послать всю команду на летние тренировки!
Торе пытается обвинять, но голос звучит просительно, как будто он ждёт объяснения, после чего может расслабиться, посмеяться.
- Ладно. Как это случилось?
Но мне нечего сказать. Как это объяснить? Что отсутствие радости в душе превращается в то, что в один прекрасный день, возвращаясь с работы, вы останавливаетесь у винного магазина, не нарочно, просто останавливаетесь, без всяких задних мыслей, заходите, идёте к кассе Анны-Греты, говорите о команде, её сын правый защитник, о погоде, о здоровье, и в какой-то момент, между прочим:
- Большой Джонни Уокер...*
Она поворачивается и вытягивает бутылку, не прерывая разговора, кажется, о том, что у мамы болит бедро, и что такие кошмарно длинные очереди на операцию, а вы говорите, что это ужасно, платите, беседуете ещё немного, желаете ей здоровья, и она:
- Тебе тоже, Уильям.
Вы садитесь в машину и кладёте бутылку на переднее сиденье, и уже чувствуете радость просто оттого, что она есть, и вы думаете, что не обязательно пить, что это просто так, на всякий случай.
Но вы не верите себе, потому что внутри словно что-то тикает, так что можно услышать биение своего сердца, быстрое, слишком быстрое.
… Лисбет как будто знает, как будто есть что-то в том, как вы держитесь, как улыбаетесь, что позволяет ей знать. Поэтому она накрывает стол тонким фарфором, зажигает свечи, подкрашивает губы, и на всё, что вы говорите, отвечает:
- Как интересно. Ты должен мне рассказать об этом подробнее.
И всё же ближе к вечеру, часов в семь, вы говорите:
- Что ж, надо поработать над сундуком, а то не успею.
Тогда она улыбается. Робкая улыбка блуждает на её губах, но у неё полно идей. Что можно посмотреть телевизор. Что мы могли бы сыграть в карты. Что мы можем просто сидеть, обнявшись. Что мы могли бы выйти на вечернюю прогулку.
- Мне действительно нужно закончить сундук.
Улыбка падает с её губ, разбивается.
Вы спускаетесь в домашнюю мастерскую и действительно продолжаете мастерить сундук для Аманды, который она должна была получить на своё двадцатилетие, точь такой же, какой получил Антон, нет, лучше, красивее, с резьбой и инкрустациями, потому что ей пришлось ждать, ей уже двадцать два. Можно вырезать завитушки. Уже видите картину в целом. Говорите себе:
- На двадцатитрехлетие он будет готов. Не вопрос.
И когда вы прикасаетесь к прекрасному, то чувствуете, как в душе снова рождается радость. И вы думаете, что пора остановиться. Ради Лисбет. Не говоря ей ничего. Спускаться в подвал только столярничать. Экономить деньги. А через год, скажем, пригласить в путешествие на её любимый Родос. Стоять с билетами в руках и видеть, как светится от счастья лицо Лисбет.
Эти мысли доставляют вам радость. И вы понимаете, насколько сильно любите её. Вы встаёте. Ввинчиваете пробку обратно. Жуёте мятную пастилку. Поднимаетесь наверх и садитесь на диван рядом с Лисбет. Начинаете целовать её в ухо и она становится счастливой, защищается, но вы обнимаете её и сдираете с неё одежду, а она говорит:
- Окна! Нас могут увидеть!
- Пускай видят. Тебе нечего стыдиться.
Она краснеет и вырывается, полураздетая подходит к окну и опускает жалюзи, но вы не должны позволить ей думать, что она не должна хотеть. Не сейчас, когда вы «того», как она называет это. Вам надо преследовать её. Шептать ласковые слова ей на ушко. Тогда она забывает думать и просто счастлива...
У неё такое выражение лица, словно ей стыдно за то, что произошло. Вы снова спускаетесь вниз, садитесь, снова наливаете, берёте список с темами для разговора и повторяете их про себя, пока не выучите наизусть. Думаете, что в следующий раз Антон скажет что-то другое, чем своё обычное: «Ага» на вашу попытку поговорить о чём-то.
В следующий раз он не будет постоянно поглядывать на часы, для него это будет обычная прогулка с отцом, в то время как женщины, Лисбет и невестка, вы знаете, что её зовут Анита, но вы постоянно называете её Карин, готовят обед, что для него это не наказание, когда он, как узник, постоянно отсчитывает время. На этот раз он тоже будет говорить, и мы пойдём аж за железнодорожный мост. На этот раз мы дойдём до самого центра, будем проходить мимо бара, и он скажет:
- Батя, я приглашаю.
Мы посидим там несколько часов. Он позвонит домой и скажет, где мы. Потом мы пойдём домой, слегка пьяные, переговорив о серьёзном, рассказывая смешные истории. Наш смех будет отзываться эхом между стенами домов. Мы будем стоять во дворе, имея столько нерассказанного, что не сможем войти. Нас прервёт с балкона Лисбет:
- Входите уж. Вы разбудите весь квартал.
И с притворной строгостью фыркнет:
- Как дети.
Последнюю сцену вы прокручиваете её снова и снова. В одиночестве смеётесь анекдоту, рассказанную Антоном. О шлюхе и воши. Нет, скорее, выражению лица, его восторгу рассказчика. Его восторгу от моего смеха. Прежде, чем алкоголь размоет эту картину.
… Вы знаете, что она лежит в темноте с открытыми глазами и пытается вычислить вашим по шагам, сколько вы приняли. И когда вы заходите и садитесь на кровать, она отворачивается. Вы гладите её по спине. Она съёживается, отстраняясь. Спрашивает:
- Придёшь ты завтра домой?
- Конечно, приду.
- Придёшь?
Тут она поворачивается, включает светильник и спрашивает снова:
- Придёшь?
Вы не хотите видеть её такой печальной, поэтому говорите:
- Ну конечно же.
И вот вы сидите на следующий день над цифрами, и понимаете, что пропустили перерыв на кофе, пропустили обед, что торопитесь куда-то, но уже знаете, что вам нужно. Тогда вы идёте к Олофсону и говорите:
- Сегодня я должен уйти пораньше.
Он не решается на большее, чем:
- Ну, если вы уже закончили.
Он не смотрит на вас. Он боится. Боится, что вы унесёте свои знания в другое учреждение.
Вы садитесь в машину. Думаете: «Всего одна большая бутылка». Чтобы провести спокойный вечерок. Собраться с мыслями.
Снова зайти к Анне-Грете вы не можете. Лучше в Веннесе**. Но где-то возле Лильселе*** вы останавливаете машину. Понимаете, что вместо этого должны ехать домой, чтобы вернуться в обычное «прийти домой вовремя».
И тогда опять появляется сильная тоска. Тоска по смеху.
Поэтому вы едете на побережье. Останавливаетесь в отеле. Берёте виски из мини-бара. Звоните Лисбет и плетёте что-то о старом армейском друге, которого неожиданного встретили, возвращаясь с работы и которого не видели вечность, и что это наверняка будет допоздна, и что вы наверняка проспите, и не может ли она позвонить Олофсону завтра утром и сказать, что вы больны, потому что вы не хотите разговаривать с ним, поскольку поссорились накануне из-за ерунды.
Её голос так хрупок, когда она притворяется, что верит. И вы думаете, что не будь этого стакана виски, вы бы поехали домой. Сказали бы ей:
- Я еду домой.
И услышали бы такую радость в её голосе.
Но вы вешаете трубку. Спускаетесь в ресторан. Вкусно ужинаете. Рядом с вашим столиком сидит мужчина вашего возраста. Представляется директором в какой-то отрасли бумажной промышленности. А вы говорите о себе, что вы директор спортивного клуба. Предлагаете ему выпить. Рассказываете совершенно непринужденно, что у вашего клуба большое будущее, что вы известный тренер по футболу, а он говорит, что у него большой опыт по хоккею с мячом и это вызывает взрывы смеха, прежде чем вы, наконец, пожимаете друг другу руки, и он даёт вам свою визитную карточку, и он действительно директор в бумажной промышленности, и вы обещаете связаться с ним в следующий раз, когда будете в тех местах.
Он спотыкается, неловко балансирует:
- Да, было бы хорошо продолжить знакомство. У вас есть визитка?
- В другом пиджаке.
- Но вы позвоните?
- Конечно.
- Я не гей и всё такое, но, как говорит Богарт в том фильме, «это может стать началом большой дружбы» или как там ещё.
Он смущенно улыбается, и вы клянетесь, что свяжетесь с ним. Опять пожимаете друг другу руки и идёте в бар, чтобы посидеть там до закрытия. Смакуете мгновения смеха.
Так, говорит он и смотрит на тех, кто выпивает. И снова заказывает выпивку. Но вы не спорите. Не такой вы человек.
А на следующее утро девушка за прилавком смущенно улыбается и говорит, что на карточке недостаточно денег.
Тогда вы достаёте кредитную карточку спортивной организации. Говорите:
- Можно снять с этой.
Думаете: «Ничего, выкручусь. Придумаю опять что-нибудь». Но в машине вам тревожно, и вы выходите, прогуливаетесь немного, чтобы успокоиться, и делаете вывод, что вы всё-таки хорошо провели время, что это был весёлый вечер, что это было действительно необходимо, и выжимаете из себя смешок, что не стоит волноваться, что сделано, то сделано. И: «Я снова повторяю это».
И вот вы сидите, рассматриваете снимки команды, а Торе говорит: Двадцать семь тысяч, хватает трубку, суёт её в рот, но не прикуривает, а просто тянет, так, что слышен свист.
– Мы, – говорит он. – Как долго мы знаем друг друга? Пятнадцать, нет, кажется, восемнадцать лет.
Он вынимает изо рта трубку. Снимает очки. Трёт глаза, будто хочет проснуться. Надевает их снова.
- Почему? Просто ответь - почему? Я поддержу. Я помогу тебе. Чёрт побери, в любом случае мы решим эту проблему.
Но вы знаете, что ничего не можете объяснить. Поэтому вы встаёте. Говорите:
- Делай то, что считаешь нужным.
- Сядь, чёрт тебя подери, и поговори со мной. Это же я, Торе. Твой друг.
Но вы поворачиваетесь и уходите.
Команда проводит интервальные тренировки. Вы останавливаетесь на минуту и смотрите. Никто не идёт навстречу. Все только косятся.
… Она сидит на кухне. Её глаза снова опухли от долгих слёз. Вы обнимаете её. Но она вырывается.
Вы спускаетесь в свой подвал, в комнату для досуга. Даже не пытаетесь столярничать.
Просто наливаете. Выпиваете первую рюмку.
И чувствуете радость, словно любовь.
*Джонни Уокер - шотландский виски
**Веннес, Лильсель - города на севере Швеции
перевод со шведского Шахризы Богатырёвой
фото из интернета