ОГЛАВЛЕНИЕ.
В качестве необходимого вступления.
Честь и ответственность считаться севастопольцем.
Севастополь последней четверти девятнадцатого века.
Укоренение Лукомских в Севастополе. Детские и юношеские воспоминания Александра Сергеевича Лукомского.
История первой женитьбы Александра Лукомского.
Начало службы Александра Лукомского в Киеве. Национальная специфика юго-западных губерний России.
К вопросу о выполнении евреями закона о воинской повинности.
Решение мобилизационных задач в масштабах Киевского военного округа.
Характеристика военной элиты России на примере офицеров штаба Киевского военного округа.
Совместная служебная деятельность Александра Лукомского с Владимиром Сухомлиновым. Невольная сопричастность Александра Сергеевича к той трагедии, что постигла незадачливого военного министра.
Где и как готовят потенциальных генеральских жен?
Севастополь на грани веков.
Немного о пригородных севастопольских хуторах и их владельцах.
Отношение Александра Лукомского к революционным событиям 1905-1906 гг. на фоне обострения в России еврейской проблемы.
Непосредственное участие Александра Лукомского в событиях 1905-1906 гг.
Трагедия генерала Сухомлинова, как предвестник катастрофы русской армии в 1-й мировой войны.
Первые проявления революционного(?) террора. Специфика этого явления на флотах.
Обстановка в Крыму накануне первой вспышки красного террора.
Обстановка в Севастополе после прихода в Петрограде к власти большевиков.
Планомерный процесс втягивания Севастополя и Черноморского флота в братоубийственную гражданскую войну.
Севастопольская трагедия в ночь с 16-го на 17-е декабря 1917 года.
По поводу «справедливого революционного гнева».
Обстановка в Крыму накануне второй вспышки красного террора.
Наступление матросских отрядов, руководимых большевиками, на Симферополь.
О злодеяниях большевиков в Евпатории.
О преступлениях большевиков в южнобережных городах Крыма. Установление советской власти в Ялте.
События в Севастополе в феврале 1918 года. 2-е «Варфоломеевские» ночи Севастополя.
Финансово-экономическая составляющая военно-революционного романа Александры Коллонтай и Павла Дыбенко.
Севастополь в период немецкой оккупации 1918 года.
Севастополь в период нахождения в нем военных контингентов стран согласия.
Еще раз о любви Александры Коллонтай к Павлу Дыбенко и их обоюдной любви к Крыму.
Суровые будни советского Крыма «образца» весны 1919 года.
«Деникинщина»(?).
«Врангелевщина»(?).
Последнее наступление красной армии на Крым.
Армия и флот Врангеля покидают Крым.
Они сохранили в чистоте Андреевский флаг.
Севастопольцы – активные участники гражданской войны под белыми знаменами.
Установление советской власти в Крыму. Террор в Крыму с ноября 1920 по ноябрь 1921 года.
В КАЧЕСТВЕ НЕОБХОДИМОГО ВСТУПЛЕНИЯ.
В истории каждого края, города есть страницы, о которых историки и краеведы вспоминают более прочих, обосновывают их значение. Чаще этот интерес связан с героическим или трагическим военным прошлым, реже – природными катастрофами или какими-то менее значимыми событиями. Там, где за последние пару веков ничего замечательного не происходило, а более древние события уже не впечатляли обывателя, то в советское время традиционно прославляли «лучшие» революционные и трудовые традиции...
Севастополь с момента своего создания был своеобразным исключением из правил. Он и создавался на героической волне освоения Россией Причерноморья, присоединения Крыма, на фоне кровопролитных и победоносных войн с Турцией. Создание Черноморского флота с одновременным становлением Севастополя – тоже одна из важнейших страниц нашей истории последней четверти 18-го, и первой половины 19-го веков.
Значение для России и для Европы Крымскай войны с ее эпицентром – кровопролитной борьбой за Севастополь, до сих пор не в полной мере оценена историками, хотя проблемы этой войны изучаются и обсуждаются по сей день. Даже напряжение в русском обществе, вызванное событиями русско-японской войны и первой революции не смогли «свернуть» памятные мероприятия, посвященные пятидесятилетней годовщине Крымской войны.
Уже давно не секрет, что по сей день существуют могущественные силы, всячески препятствующие объективной оценке этого поистине эпохального не только для России, но и Европы события.
Второй не менее важной темой для историков Крыма и особенно Севастополя является тема героической обороны Севастополя в Великой отечественной войне и тема решительного и кровопролитного штурма севастопольского крепостного района в процессе разгрома гитлеровцев в Крыму.
Этим темам посвящены многие сотни исследований и литературных произведений, опубликованы воспоминания многих сотен защитников города в двух оборонах. Может показаться несколько неожиданным тот факт, что трудов и исследований, посвященных Крымской войне на Западе - особенно в Англии и во Франции, издано значительно больше, чем у нас – в России. Аналитики, склонные к юмору, объясняют это явление тем, что до сих пор англичане и французы никак не выяснят, чей вклад более значителен в борьбе с Россией в ходе Крымской войны и поэтому последние 150 лет, оспаривая это первенство, они «воюют» уже друг с другом на страницах своих исторических изданий.
Между этими двумя основополагающими «севастопольскими» темами вам традиционно предложат несколько подгнившую, но заботливо приукрашенную тему о «славных революционных» традициях Севастополя и флота.
В советский период нашей истории эта тема вполне могла конкурировать с двумя предыдущими не только по количеству памятников и памятных мест, но и по настоящему «валу» исследований и изданий. Пик этих юбилейных торжеств и сопутствующим им публикаций пришелся на 1957, 1967 и 1977 годы. И если в изданиях, датированных 1957 годом, еще встречались проблески правдивого освещения событий 1905 и 1917 годов, то уже в 1967 году степень объективности ограничивалась рамками киносценариев «Броненосца Потемкина», «Почтового романа» и «Гибелью эскадры».
Мы не станем сейчас полемизировать на тему, насколько объективно отображались события первой и второй революций, второй обороны Севастополя, для нас сейчас важен уже тот факт, что делались попытки изучить и проанализировать эти события…
Чем больше мы ведем речь о двух оборонах и двух революциях, тем рельефнее выпячивается очевидный факт, - если и не «черным» то уж точно – «серым» пятном в истории города остается период с 1880 по 1920 год.
Можно предположить, что в истории города между 1855 и 1905 годами не произошло никаких выдающихся событий, если, конечно, не считать, бурного возрождения флота, порта и самого города. Этот же период совпадает с формированием общественно-политических сил и созревания тех социальных явлений, которые приведут Российскую Империю к трагическому финалу февраля 1917 года, а в ноябре ввергнут Россию в пучину братоубийственной гражданской войны…
Объективно оценить этот период в истории Севастополя должно быть так же непросто, как и историю всей России в эти же годы. Дело в том, что при нормальном, стандартном течении событий ( на которые Россия не так и богата – Б.Н.) эту оценку и анализ должны были провести историки и краеведы, которым в 20-х годах было бы где-то за шестьдесят лет. Именно они, вместившие в сознательный период своей жизни минувшее сорокалетие, должны были дать ему объективную оценку. Но судьбе было так угодно распорядиться, что потенциальные исследователи той эпохи полегли на полях сражений мировой и гражданской войн, сгинули в подвалах многочисленных чрезвычаек, либо были настолько потрясены катастрофами предшествующих лет, что утратили способность объективно оценивать события.
Именно поэтому нам особенно ценны и дороги воспоминания людей не просто проживших в России этот сложный период, но и оставивших о нем подробные, объективные воспоминания.
Из всего перечня документальных свидетельств той эпохи нам интересны, прежде всего, воспоминания севастопольцев, особенно тех, кто своей жизнью и службой оставил заметный след в истории России.
Доверившись их глазам, их сердцам и рассудку попытаемся и мы взглянуть на ту далекую, сложную и «под занавес» - трагическую эпоху. Попытаемся в очередной раз оценить противоречивую обстановку конца 19-го века, жесткую и малопонятную ситуацию начала 20-го, приведшую к глобальной всероссийской катастрофе.
Есть определенная уверенность в том, что воспоминания этих людей, выросших на родной нам севастопольской земле, связанных с ней кровными узами, несших в своих сердцах заряд нашего моря и солнца, будут нам более понятны и более убедительными, чем «изыскания» посторонних для Крыма и Севастополя людей.
ЧЕСТЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ СЧИТАТЬ СЕБЯ СЕВАСТОПОЛЬЦЕМ.
Для начала следует уточнить, кого логично было бы считать севастопольцем, более того - коренным севастопольцем. В любом другом городе, где одно поколение плавно сменялось другим, такая постановка вопроса показалась бы просто неуместной. Там, каждый, числящий за собой хотя бы два поколения – отца и деда, с полным основанием мог считать себя коренным жителем этой местности или города. Конечно, если смотреть на процесс «укоренения» жителей в той же Нижегородской губернии, то кто-то может сказать, что коренными жителями там должны считаться прямые наследники родов арзи, мари, и прочих народностей, населявших этот край до прихода в 13-м веке русских воинов. Но что же тогда говорить об американцах? В нашем, по своему уникальном случае, уместно вести речь о двух, от силы - трех поколениях жителей, проживавших в Севастополе на определенном отрезке времени. Первый такой временной отрезок составил 75 лет и оборвался в 1855 году. Второй – не дотянув до 70 лет, фактически оборвался в 1920 году. Третьему суждено было продлиться всего 24 года, завершившись фактическим уничтожением жителей города в апреле-мае 1944 года. Не будет большим преувеличением утверждение, что сегодня жителей шестидесятилетнего возраста, могущих подтвердить, что в Севастополе проживали их бабушки и дедушки, можно насчитать не более нескольких сотен. Так исторически сложилось, что среди городов, образованных на территориях Новороссии в последней четверти 18-го века, только один единственный город – Севастополь дважды не фигурально, а буквально был стерт с лица земли, с фактической утратой всего своего населения. Это гибель части населения в ходе обороны и последующая массовая эвакуация при оставлении Севастополя в августе 1855 года. Опять-таки колоссальные жертвы в ходе обороны, с массоваой гибелью населения от голода и террора при оккупации, в ходе Великой Отечественной войны. Если же объективно оценить колоссальные жертвы населения Севастополя в ходе гражданской войны, то можно вполне утверждать, что Севастополю за неполные 230 лет своего существования трижды пришлось фактически возрождать свое население.
До присоединения Крыма к России, местность, на которой возводился город и крепость Севастополь, своего коренного населения фактически не имела. Ближайшее захудалое татарское селение располагалось на берегу в глубине Северной – Ахтиарской бухты и, тем не менее, дало свое наименование бухте и строящемуся городу. Развалины древнего Херсонеса находились в восьми верстах от предполагаемого центра намеченных постройкой военного порта и города и были покинуты населением за четыре века до прихода русских войск. На месте древней Балаклавы было небольшое селение рыбаков и контрабандистов.
Изначально население Севастополя составили семьи офицеров флота, крепостной артиллерии и портовых служб. Со временем появились слободки, в которых селились отставные и семейные матросы, солдаты. Офицеры-дворяне, попадавшие в Севастополь, продолжали ощущать себя смолянами, нижегородцами, вятичами, москвичами. С родиной их связывали воспоминания детства, наследственные вотчины, дожидающиеся их в российских губерниях, либо поместья на Украине, в Бессарабии или в Белоруссии, полученные за службу русским Государям их отцами и дедами. Конечно, были случаи наделения землей в Крыму отдельных наиболее заслуженных черноморцев. Так, адмиралу Федору Ушакову была пожалована земля на месте нынешнего пляжа Учкуевка. Некоторые из сановников и военачальников получали земельные угодья в Крыму. Так, в районе Бельбека имелось поместье деда печально известной Софьи Перовской. Повышенный интерес у российской знати к земле в Крыму появился после возведения на Южном берегу дворцов представителей царской фамилии.
Некоторые из наиболее предприимчивых и богатых офицеров в процессе службы или при выходе в отставку приобретали землю в Крыму и даже перевозили во вновь приобретенные владения своих крестьян, но это было скорее исключением из правил. Многие из офицеров, даже служа на кораблях, не расставались со своими дворовыми людьми, прикрепленными их заботливыми родителями в качестве «дядек», остававшихся в услужении своих молодых господ не только в их городских квартирах, но и сопровождавших их в плаваниях и сражениях на кораблях эскадры. Кстати, с этим специфическим явлением настойчиво и эффективно боролся адмирал Лазарев. К тем офицерам, что были побогаче, и имения которых располагались в пределах реальной досягаемости гужевого транспорта, ежегодно прибывали посланцы с деньгами , а то и со съестными припасами. Все это способствовало поддержанию связи с «малой» родиной и с тем дворянско-помещичьим сельским миром, либо буржуазно-чиновничьим миром столиц, из которого дворянские недоросли ушли в свое время в морской корпус, для последующей службы на кораблях и в портовых службах Черноморского флота. И даже с годами обзаводясь семьями, с появлением детей, многие из них, особенно мелкопоместные, «записывали» своих сыновей если и не на своей родине, то в дворяне Херсонской губернии. И только значительно позже, в 70-х, 80-х годах 19-го века, указывая местом рождения Севастополь, офицеры флота продолжали записывать родившихся мальчиков «по Таврической губернии». Значительно чаще многие семейные, хозяйственные офицеры и даже адмиралы получали в окрестностях Севастополя небольшие участки земли под хутора, названия которых до сих пор сохранились на картах в топонимике Севастополя. Так что, по естественным, исторически сложившимся условиям, Севастопольскую округу составляли не поместья, а хутора, дававшиеся офицерам флота и чиновникам порта.
Примерно такой ход событий с «укоренением» на севастопольской земле офицеров и военных чиновников флота продолжался до самой Крымской войны, которая своим стальным всеразрушающим катком прошлась по Севастополю и его окрестностям, превратив в груду развалин и город, и ближайшие хутора, оставив после себя пепелища и обширные кладбища. Большинство семей, ранее проживавших в Севастополе и его окрестностях, получило денежную компенсацию за потерянное во время войны имущество и в подавляющем большинстве не вернулось в разоренный и практически уничтоженный войной город. Даже те, кто тянулся душой к скорбному пепелищу, вынуждены были селиться в ближайших городах и селениях. Так, герой обороны Севастополя артиллерийский офицер Торопов, ставший к тому времени генералом, обосновался на небольшом участке земли по Ялтинской дороге при входе в Байдарскую долину,- нынешняя Торопова дача. Даже такой патриот Севастополя, как адмирал Авенир Ивков вынужден был поначалу проживать в Симферополе.
В переломные исторические моменты, с их многочисленными проблемами, вполне логично искать аналогии в прошлом… Разве уместно было бы лишать права считать себя севастопольцами наших родителей, прибывших служить и трудиться в Севастополь в послевоенное время, проживших в Севастополе большую часть своей жизни, породнившихся с городом и флотом и оставшихся навечно в севастопольской земле? Безусловно, лишать права считать себя севастопольцем того, кто желает себя им считать, было бы просто глупо. В этом отношении показательно решение обсуждаемой проблемы в семье севастопольского градоначальника 90-х годов девятнадцатого века вице-адмирала Руднева. Родившись в Горбатовском уезде Нижегородской губернии, адмирал всю жизнь посвятил служению флоту и Севастополю. Трое его сыновей и дочь родились в Николаеве, младшая дочь и младший сын родились в Севастополе. Старшие сыновья, став морскими офицерами служили на Дальнем Востоке, на Балтике, один из них в течение нескольких лет «отметился» на Черноморском флоте, продолжив службу на Востоке. Сам адмирал, прослужив более пятидесяти лет на Черном море, лишь на несколько лет по призыву своего соратника по обороне Севастополя адмирала Бутакова, послужил на Балтике. И в 1892 году, завершив свой жизненный и служебный путь в качестве севастопольского градоначальника, лег в каменистую землю Братского кладбища. А старшая его дочь, вдруг вспомнив о нижегородских корнях своего родителя, официально оформила документы, подтверждающие ее права считаться дворянкой Горбатовского уезда Нижегородской губернии. В то же время, отставной капитан 1 ранга Дмитрий Ильинский вроде бы и резко порвавший со своей службой на флоте и с Севастополем, уединившийся в нижегородской глубинке, приложил максимум усилий для того, чтобы первая его дочь не просто появилась на свет в Севастополе, а была еще и крещена в Петропавловском соборе. Крестным отцом девочки стал адмирал Авенир Ивков. Благословили новорожденную образом Спаса Нерукотворного, снятого в последний момент с борта гибнущего брига «Иней», командиром которого до последней минуты обороны Севастополя числился Дмитрий Ильинский. Эти примеры - ярчайшие образцы того, что однозначного и стандартного решения проблема родства с Севастополем трудно найти.
И, тем не менее, для закрепления своего прежнего определения ввожу категорию - потомственного, коренного севастопольца - то есть родившегося в Севастополе от родителей, проживавших в городе. Но и здесь придется закрыть глаза на некоторые особенности. К примеру, большинство офицеров Черноморского флота, служащих в 70-е, 80-е годы девятнадцатого века, родили своих сыновей, в Николаеве или в Херсоне, но привезли их в Севастополь в самом юном возрасте. Если же опять обратиться к памятным нам временам, когда большинство офицеров Черноморского флота, отлучившись на два-три года в Ленинград или в Москву для обучения в академиях, родили там вторых или третьих детей и записав в свидетельства о их рождении гордые названия столиц, привезли их опять-таки в Севастополь… Это уже к тому, что я, используя свое особое положение бытописателя, пытаюсь «притянуть» на себя право считаться потомственным севастопольцем, притом, что родился я в Измаиле, где в то время мой батюшка служил на кораблях Дунайской флотилии, но все последующие годы своей службы и жизни связал с Севастополем.
Для того, чтобы не прослыть упертым формалистом и несколько уступить требованиям «общественности», из всех офицеров флота, береговой артиллерии и флотских структур, проходивших службу на канун ноября 1917 года в Севастополе, я включаю в число избранной мной категории «севастопольцев» сыновей и внуков участников героической обороны Севастополя в Крымской войне, вполне закономерно полагая, что право считаться севастопольцами по духу и по крови было завоевано их отцами и дедами. В таком случае, наиболее характерным представителем этой подкатегории мог бы считаться Александр Васильевич Колчак.
Воспоминания генерала Лукомского долгие десятилетия пылились в спецхране и, став доступными исследователям, сразу привлекли внимание своими объективными оценками событий и ролью автора в описываемый событиях. По логике вещей, мы – севастопольцы, по праву землячества, вправе считать себя прямыми наследниками военной славы генерала и оставшихся после него документов и воспоминаний.
Фигура генерала Лукомского привлекает нас по той громадной роли, что он сыграл в процессе создания и развития Белого движения, и по тому, что он оставил после себя интересные воспоминания. Несмотря на то, что воспоминания эти носят, личностный, дневниковый характер и не предназначались для публикации, - для нас – севастопольцев, они представляют исключительный интерес, в части касающейся описания города и его обитателей той далекой и малоизвестной поры, и особенно важны уже тем, что сделаны они нашим земляком – признанным лидером Белого движения.
Не рассчитывая на всеобъемлющий охват событий, для начала, я представлю на ваш суд воспоминания тех фигурантов, которые по объективным данным и имеющимся в нашем распоряжении документам, попадают под требуемую категорию, и уже тем представляют для нас определенный интерес.
Сыновьям офицеров, чиновников, интеллигентов, родившимся в начале 80-х годов девятнадцатого века, получившим образование в кадетских корпусах и университетах, прошедшим испытания русско-японской войной и тремя революциями, принявшим активное участие в первой мировой и гражданской войнах, посвящается мое исследование. Родившиеся в Севастополе от отцов и матерей, считавших своей родиной губернии и уезды бескрайней российской земли, они до конца своей жизни ощущали себя не просто уроженцами Севастополя, а именно - севастопольцами. Именно об этой категории наших земляков мы и поведем с вами речь. В память их героических и зачастую трагических судеб мы вправе пренебречь отдельными традициями и стандартами и во главу угла поставить их несомненные заслуги перед Россией и любовь к своей малой Родине – Севастополю!
СЕВАСТОПОЛЬ В ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕТВЕРТИ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА.
Севастополь в последней четверти девятнадцатого столетия – строительство коммерческого порта, восстановление города, разрушенного в период Крымской войны, возрождение Черноморского флота… Казалось – уже нет силы способной остановить этот рывок к былому величию и славе. Разве мог тогда кто-нибудь представить себе, что не пройдет и тридцати лет, и Севастополь окажется в положении стального шарика на диске всероссийской рулетки, где что ни ячейка, - то революция, то война… И в конечном итоге ему выпадет «Zero»… В итоге трехлетней кровопролитной гражданской войны городу предстоит стать тем последним клочком русской земли, за которым, поставившим на него «игрокам», выбравшим белые фишки, будет уготована чужбина, либо мрачный, окровавленный большевистский застенок… Его сердце города подвижника, города борца будет растоптано занавоженными сапогами картавых большевистских комиссаров, а душа высоко взлетев над ласковым Черным морем, рассыплется яркими искрами от Константинополя и Бизерты до Австралии и Южной Америки, Канады и Стокгольма. А, чтобы не оставалось и тени сомнений, кто в городе стал истинным хозяином, его центральные площади и улицы станут носить имена садистов и убийц - Троцкого, Урицкого, Володарского…
Но тогда, в далекие 1870-е годы все еще только начиналось… Вариантов возрождения городов подобно Севастополю, фактически, а не фигурально разрушенных до основания, Россия не знала. Ведь даже при знаменитом пожаре Москвы при Наполеоне сгорела лишь шестая часть старой русской столицы. Англичане и французы покидали Севастополь весной 1856 года без особого сожаления в полной уверенности, что возродить город на старом месте практически нереально. Сейчас может показаться диким такое явление, что значительное число гостей Севастополя той поры интересовалось не Севастополем как таковым, - а городом, в окрестностях которого остались многочисленные военные кладбища последней войны и… велись раскопки древнего Херсонеса, по сути, тоже представлявшего древнее кладбище. Поэтому вполне логично, что здесь срабатывал эффект мемориального кладбища,- печально, скорбно, но интересно и притягивает. Посещались в основном кладбища, сооружения бывшей линии обороны и места кровопролитных сражений в окрестностях города. При оценке этого вполне естественного явления не следует путать приезд-проезд Севастополя праздными, хотя и любознательными путешественниками с посещением города бывшими участниками обороны, пролившими здесь кровь во славу Отечества. По-разному и они относились к тому скорбному пепелищу, что до поры представлял из себя Севастополь. Посещение генералом Павлом Липранди мест сражений под Севастополем ускорило его преждевременную кончину. Адмирал Авенир Ивков, выждав пару лет в Симферополе, одним из первых вернулся в Севастополь, для того, чтобы прожить в нем оставшиеся 40 лет своей жизни. Его лучший друг и боевой соратник - отставной капитан 1 ранга Дмитрий Ильинский регулярно приезжал в Севастополь и даже первую свою дочь крестил в Петропавловским храме, благословя иконой с брига «Эней». Практически не покидали Севастополя в эти годы адмиралы Кислинский, Руднев, генерал Торопов. А ведь в ту пору ни города, как такового, ни порта, ни флота не существовало. Кстати, многие участники войны избегали частого посещения Севастополя той поры. Бывали и выдающиеся крайности. Так, Лев Николаевич Толстой приехал в Севастополь только через тринадцать лет после окончания обороны. Хрулев вернулся в дорогой его мужественному сердцу город уже в цинковом гробу. Кстати, наиболее заслуженным защитникам города было предоставлено посмертное право захоронения на Братском кладбище.
Как минимум первые двадцать лет после героической обороны Севастополь встречал приезжих грудами развалин, поросших сорной травой. Именно таким запомнился город тем, кто посетил его до 1875 года. Но вот что самое интересное - разрушенный войной, практически необитаемый и одичавший Севастополь притягивал «живой» памятью недавней военной трагедии, болью незаживающих ран. Чудесные, дышащие трагизмом и величием подвига стихи оставил о Севастополе Федор Тютчев, посетивший Братское кладбище, интересные воспоминания оставили Островский и Марк Твен.
Возникает закономерный вопрос: неужели Россия была настолько бедна или беспамятна, чтобы на такой длительный срок забыть о Севастополе? Попробуем, без истерик, разобраться в ситуации.
С начала 60-х годов в Севастополе практически одновременно возводятся три собора: Владимирский – на городском холме, одноименный ему собор в Херсонесе и Свято-Никольский храм на Братском кладбище. Неоднократные задержки в строительстве этих столь важных для Севастополя культовых объектов объяснялись разными и не всегда логичными причинами. Как известно, начало обороны Севастополя застало строительство Владимирского собора на этапе оборудования нижнего Никольского храма и цокольного цикла верхнего Владимирского храма. Многие ли читатели знают о том, что уже в то время был полностью оборудован штольневый подземный переход от строящегося храма к Петропавловскому собору? С эскизным изображением этого подземного перехода, сделанного в 1855 году, любой из вас может познакомиться на сайте, посвященном истории Петропавловского собора. Это означает, что уже накануне Крымской войны архитекторы и строители приступили к созданию системы подземных переходов от строящегося Владимирского собора к основным оборонительным объектам крепости. Судя по всему, уже в то время система прекрасно оборудованных подземных переходов проектировалась для быстрой и безопасной переброски под землей пехотных, артиллерийских резервов и доставки боевых припасов. Как известно, самые большие и самые досадные потери русские войска, входившие в гарнизон Севастополя, понесли в процессе переходов полковых и батальонных колонн под огнем противника. Император Александр Николаевич, воспринимал потери, понесенные армией и флотом в ходе Крымской войны, как национальную трагедию, а смерть своего отца, императора Николая Павловича, не пережившего военных поражений, как свою семейную трагедию. В этой связи выглядит вполне логичным принятое на государственном уровне решение - начинать возрождение Севастополя с создания подземной инфраструктуры будущей крепости. Искать документальных подтверждений по принятию подобного решения – бесполезно, Парижские соглашения категорически запрещали России иметь флот на Черном море и … возводить береговые и крепостные сооружения. В нашем же случае – грандиозные сооружения создавались под землей, при соблюдении мер маскировки, вполне обеспечивших соблюдение государственной тайны. В этом и крылась основная причина того, что бесконечные вереницы грузовых телег, нагруженных прочнейшим крымбальским камнем из местных каменоломен, направляясь к строящимся храмам, громыхали в основном по ночам, потому как, посчитав эти телеги, можно было ожидать возведение не христианских храмов, а египетских пирамид… Согласно осуществляемому проекту узловыми центрами подземных коммуникаций являлись возводимые соборы. Так под «крышами» соборов, призванных почтить память жертв героической обороны, создавалась подземная структура будущей Севастопольской крепости, призванная не допустить в грядущих войнах подобных, столь больших жертв. В процессе строительства было предусмотрено все, начиная от помещений для складирования различных припасов, оборудования рельсовых путей для вагонеток, до вентиляционных галерей. Примерно по такой же схеме с соблюдением тех же технических норм позднее строились Керченская, Брестская, Владивостокская крепости, но строительство ни одной из них не требовало столь строгого соблюдения тайны и создания «легенд прикрытия».
Сроки строительства храмов поражали всякое воображение. Немалое удивление у «непосвященных» вызвало и то, что главному архитектору проекта Авдееву вместо наказания за «долгострой» и явный «перерасход» строительных материалов, по готовности «объектов» строительства присвоили звание академика архитектуры. Причем это высокое звание присвоил ему уже не Император Александр Николаевич, так и не дождавшийся завершения строительства, а его сын – император Александр Александрович, принявший по наследству «кураторство» над проектом. По самым приблизительным подсчетам, камня, и прочего строительного материала, использованного на оборудование подземной инфраструктуры крепости, с лихвой хватило бы на возведение многих десятков домов на городском холме Севастополя. Со сроками строительства храмов вроде бы разобрались, а что же город?
Логично было предположить, что процесс восстановления Севастополя и сама жизнь города после Крымской войны вызовут повышенный интерес в России и за ее рубежами… Ничего подобного не наблюдалось. Не отрицая подвига севастопольских героев, нарождавшаяся в России буржуазная пресса навязчиво рекомендовала взирать на результаты и оценивать последствия Крымской войны с позиции Энгельса, Герцена и прочих «доброжелателей»…
Да, действительно, человеческая природа такова, что в борьбе за выживание мы стараемся по возможности забывать и вычеркивать из жизни весь негатив, поэтому назойливый и фальшивый трезвон герценовского «Колокола» оказался созвучен ходу мыслей многих россиян. А поскольку печальные для России итоги Крымской войны ассоциировались в русском обществе, прежде всего, с Севастополем, это не могло не сказаться на послевоенной судьбе города. В этом была одна из основных причин отсутствия должного внимания «просвещенной» российской публики и прежде всего – писателей и поэтов к послевоенному Севастополю. Такое отношение со временем менялось, делались робкие попытки переосмыслить причины, ход и главное – последствия Крымской войны.
Обстановка в корне изменилась после празднования двадцатилетнего юбилея обороны - в 1875 году. Теперь все больше литературных , поэтических произведений и исторических исследований посвящалось героической обороне Севастополя. Практически в течение ближайшего полувека эта тематика не сходила со страниц таких почтенных изданий как «Русская старина», «Русский архив» и «Исторический вестник». Даже начавшаяся война с Японией не изменила отношения к «севастопольской» теме и к очередной юбилейной дате – пятидесятилетию обороны. Тем более, что героическая оборона Порт-Артура у многих ассоциировалась с обороной Севастополя. Это притом, что ангажированная капиталом буржуазная журналистика в периодической прессе той поры нисколько не выделяли Севастополь из десятков и сотен уездных российских городов. До некоторой степени такому явлению способствовали известные административные условия - статус генерал-губернаторства в Севастополе был восстановлен только в 1882 году. Именно этот год явился переломным в пользу принятия решения на базирование в бухтах Севастополя возрождавшегося Черноморского флота
И, тем не менее, следует признать и тот очевидный факт, что самый активный период возрождения Севастополя был напрямую cвязан с деятельностью коммерческого порта. Берега Южной бухты как бы в мгновение ока покрылись пакгаузами, складами, конторами различных представительств и посреднических фирм. На улицах, ближайших к порту, разместились консульства не только ведущих европейских, но даже экзотических южно-американских государств. Новая таможня располагались в громадном, по севастопольским представлениям, четырехэтажном здании видным со всех сторон и как бы нависавшим над бухтой. Таможня с подсобными помещениями составила целый городок на пересечении Тотлебеновской набережной и Таможенной улицы. В настоящее время примерно в этих же границах располагаются редакция и типография газеты «Флаг Родины». Севастопольской таможне в те годы вполне могла позавидовать даже легендарная Одесская… Кстати, и по национальному составу севастопольская буржуазия той поры не на много отличалась от одесской. Масштабы таможенных структур достаточно красноречиво свидетельствовали о перспективах развития Севастопольского порта. …
Южная бухта стала местом отгрузки продуктов сельского хозяйства и сырья из южных регионов России в Европу и Америку и местом перевалки мануфактуры и промышленной продукции, направляемой морем из Европы и Америки в Россию. Выбор Севастополя как ведущего коммерческого порта Черноморского побережья России объяснялся очень просто. Путь паровых и парусных коммерческих судов из Севастополя в Константинополь был вдвое короче маршрута из Одессы и тем более из Новороссийска. Если же принимать во внимание преимущества севастопольских бухт, данные им природой, плюс ледовую обстановку в районе Одесского порта и жестокие штормы в районе Новороссийска в зимние месяцы, то Севастопольский порт имел неоспоримые преимущества. Но пройдут двадцать лет, и в результате жесткой межведомственной борьбы военный флот решительно потеснит в севастопольских бухтах коммерческий порт. Вынужденный перевод коммерческих портовых структур из Севастополя в Феодосию, Керчь и Евпаторию никогда не создаст в них тех условий, что могли обеспечить исключительные по своим удобствам севастопольские бухты. Но даже и те неполные двадцать лет активной деятельности порта в Севастополе уже обеспечили отличные стартовые условия для восстановления и возрождения города. Никто не спорит, еще больший подвиг совершат советские архитекторы и строители, воссоздав современный центр Севастополя на месте опаленной огнем каменной пустыни, оставленной фашистами весной 1944 года. Более того, восстанавливался тот, старый Севастополь, не «сталинскими» темпами – за «семилетку», а, как минимум, за четверть века. Кстати, кто сейчас еще помнит о том, что до «пятилеток» у нас в стране были еще и семилетние планы развития народного хозяйства? Примером восстановления после Второй мировой войны в рекордно короткие сроки Сталинграда, Минска и Севастополя по сей день восторгается весь мир.
Обращаясь к выбранной мной для исследования теме, я наивно предполагал, что найдутся существенные следы деятельности ученых-историков, краеведов, литераторов, осветивших интересующий нас период в развитии города. К сожалению, анализ имеющихся по теме материалов как мемуарных, так и архивных, не особенно радует. Как уже говорилось, в «Русской Старине», «Русском архиве» и «Историческом вестнике» в основном публиковались воспоминания ветеранов и документальные источники, посвященные обороне города в Крымской войне. В изданиях «Россия древняя и молодая», «Записки Одесского общества истории и древностей» публиковались отдельные материалы по раскопкам Херсонеса, давались описания таких окраин Севастополя как Инкерман, Балаклава и Фиолент. Приятное исключение составляли журналы «Военный сборник», «Морской сборник» и «Инженерный журнал». Эти, казалось бы, узкопрофильные журналы имели военно-исторические разделы, в которых публиковались материалы из истории флотов, крепостей, очерки из истории последних войн. Так, в 1861-1862 годах в журнале «Морской сборник» были опубликованы воспоминания военно-морского врача, служившего на Черноморском флоте в 30-х годах 19-го века. В этих воспоминаниях дается подробное описание Севастополя той поры. Инженерный журнал, начиная с 1888 года, дает подробную информацию о строительстве фортификационных сооружений и береговых батарей Севастопольской крепости.
При этом, главный источник информации - архивные материалы по выбранному для исследования периоду очень бедны по объему и содержанию. Причин к тому немало. Проблемы сохранения архивов неоднократно обсуждались историками. Сколько «безутешных слез» пролито по утрате архивов Пскова, Новгорода, Вильнюса, Смоленска? Но архивы этих городов оказались в руках оккупантов вследствие физической невозможности их эвакуации. А кто, скажите, мешал вывести основные архивные фонды городского архива Севастополя в 1942 году? Большая часть архивов старого Севастополя была попросту брошена и погибла в пожарах, охвативших Севастополь в июне 1942 года. Сейчас в нашем распоряжении имеется серьезный аргумент, начисто отметающий все возможные возражения работников севастопольского архива на этот счет. В фондах Севастопольской Морской библиотеки хранится сборник немецких архивных документов по периоду оккупации Севастополя в 1942-1944 гг. В этих документах имеются данные о том, что днем 1 июля 1942 года в захваченный немецкими армейскими частями Севастополь вошла команда 647-й тайной полевой полиции 11-й армии. Первым делом сотрудники этого «полевого гестапо», как его называли сами немцы, направились к зданию горотдела НКВД Крымской АССР. И там, к своему немалому удивлению, они обнаружили, что практически вся его документация сохранилась. Начиная от бумаг отделения госбезопасности милиции и заканчивая отделением ЗАГС. Все это подробно прослеживается в донесениях ГФП 647, которые находятся в сборнике немецких архивных документов. Сборник этот опубликовал в 1998 году в Германии историк Ганс-Рудольф Нойман. Это трехтомник «Севастополь, Крым: документы источники, материалы» - Регенсбург, 1998.
Согласно имеющимся в этом сборнике отчетам немецкая тайная полевая полиция, благодаря найденным в горотделе НКВД документам, раскрыла и уничтожила сеть подпольных организаций, созданных горкомом партии и горотделом НКВД. После же обработки документов паспортного стола и ЗАГС были раскрыты разведсети, оставленные разведотделами Приморской армии и Черноморского флота.
Что же тогда говорить о городских архивах, относящихся к исследуемому нами периоду… В отличие от Севастополя в относительно приличном состоянии сохранились документы той поры в областном архиве Симферополя. Похоже, немецкие оккупанты не проявили к нему должного внимания и интереса. Сейчас на сайтах, посвященных истории города, публикуются данные метрических книг севастопольских храмов 30-40-х годов 19-го века. Но и они сохранились только потому, что находились в запасниках Симферопольского архива. К таким же неутешительным выводам пришел севастопольский краевед Евгений Чверткин, в течение многих лет восстанавливавший по крупицам историю Севастополя той случайно(?) забытой эпохи.
Обозначив свое многотомное исследование – «Кое-что про Севастополь», Чверткин дал подробное описание улицам и отдельным домам центральной части города, его жителям той поры. Естественно, ему не удалось избежать многих ошибок, но он создал вполне определенную канву для последующих более глубоких исследований, за что ему громадное, хотя и несколько запоздалое – спасибо!
Разрозненных публикаций о Севастополе той поры встречается немало, но подавляющее их большинство создавалось, что называется «с колес», проездом через Севастополь на Южный берег Крыма… Да и само паломничество представителей имущих слоев и российской интеллигенции на Южный берег началось не ранее середины 1880-х годов, после строительства Великими Князьями и русскими аристократами дворцов на Южном берегу Крыма.
Итак: основной причиной двадцатилетней задержки с восстановлением Севастополя было то, что основные инвестиции в городское строительство стали поступать с началом активной деятельности Севастопольского коммерческого порта и завершения строительства железной дороги, а произошло это не ранее 1875 года.
Немаловажной причиной были финансовые затруднения в России после Крымской войны и как следствие - в масштабах государства, важнее было восстановить Севастопольскую крепость, нежели сам город.
Начиная с 1875 и до 1892 года происходит активное строительство порта и соответствующих структур, его обеспечивающих. Этот период имел все характерные признаки «дикого русского»(?) варианта капитализма в его самом неприглядном (уже хорошо знакомом нам) обличии. На фоне создания и функционирования порта, строительства железной дороги шло строительство города, сопровождавшееся, всевозможными гримасами южно-российского капитализма с его ярковыраженной национальной составляющей. Можно вполне допустить, что подобная обстановка в лишней рекламе не нуждалась, да и особенно хвалиться было нечем…
Основная причина слабого документального отражения исследуемого нами периода, высказанная мной, не бесспорна, но более чем очевидна. Что же касается литературного и краеведческого описания исследуемого периода, то те, кто по возрасту, социальному положению и по призванию должны были впоследствии дать описания Севастополя той поры, полегли на полях сражений русско-японской, первой мировой и особенно кровопролитной гражданской войн, либо оказались на чужбине и вынуждены были «…денно и нощно добывать кусок хлеба», забыв о прочих своих целях, задачах и предназначениях…
Вот и образовалось в истории Севастополя эдакое, если и не белое, то уж точно – серое пятно, с размытыми временными границами примерно с конца 1870-х до начала 1920-х годов.
Принимая во внимание все вышеперечисленные причины, я взял за основу воспоминания севастопольцев, живших в городе в этот период и оставивших воспоминания о той поре. Это генерал-лейтенант Александр Сергеевич Лукомский, подполковники Кришевский и Альмендингер, Алексей Львович Сапожников и другие…
По оговоренным уже мной причинам выбор «первоисточников» был крайне ограничен, но и здесь я сознательно отдал предпочтение персонажам, к которым я испытываю личные симпатии.
УКОРЕНЕНИЕ ЛУКОМСКИХ В СЕВАСТОПОЛЕ.
Отец будущего генерала Александра Лукомского - Сергей Родионович происходил из дворян полтавской губернии. Родился он в родовом имении Лукомских в селе Журавка на границе Пирятинского и Прилукского уездов. Будучи младшим сыном в семье, получил хорошее домашнее образование. По воспоминаниям Сергея Родионовича его матушка преподавала сыновьям не только общеобразовательные предметы, совершенно обходясь без учителей (только для уроков по Закону Божьему ею приглашался местный священник), но и преподавала им латинский и греческий языки и живые иностранные языки. Сдав экстерном выпускной экзамен при Киевском кадетском корпусе, Сергей Лукомский был определен в специальный инженерный класс при этом же корпусе. По получении офицерского звания, он поступил в Николаевскую инженерную академию, которую и закончил военным инженером. В 1874 году Сергей Лукомский перешел на постройку Лозово-Севастопольской железной дороги. Его дистанция была к северу от Симферополя - до Александровска. Молодую жену с тремя маленькими детьми он поселил в Симферополе. К этому периоду относится наиболее яркие детские воспоминания Александра Сергеевича: «Когда мне было семь лет. Мать со мной, с моей сестрой Лелей (Еленой), которая была моложе меня на три года, и братом Сергеем, которому тогда был всего один год, поехала летом навестить отца и провести с ним лето до осени. Помню, как отец собирался ехать на лодке (по плавням Днепра) на охоту на уток. Мне было обещано, что меня отец возьмет на охоту, если я выучу таблицу умножения. Отец уже снарядился для охоты и стал меня экзаменовать. Я сделал какую-то ошибку, и отец сказал, что я на охоту не поеду. Конечно рев, но затем я вспоминаю проклятую цифру и весь в слезах бегу за отцом и громко кричу требуемую цифру. Отец остановился и вновь меня проэкзаменовал. Я выдержал и, все еще всхлипывая, с гордостью надел на себя отцовский ягдтаж и поехал с отцом на охоту…
Охота была удачна. Настреляно было много уток. Особенно на меня впечатление произвела убитая отцом птица – баба (пеликан). Эта первая охота вкоренила в меня любовь к охоте. Я с тех пор только об охоте и мечтал и впоследствии стал страстным охотником и хорошим стрелком…».
Я привел этот небольшой отрывок из детских воспоминаний Александра Лукомского вот из каких соображений. Страсть к охоте, это, вне всяких сомнений, очень серьезное увлечение, особенно для военного человека. Это способствует воспитанию выносливости, ловкости, наблюдательности, умению быстро ориентироваться на местности, вырабатывает молниеносную реакцию, глазомер, не говоря уже об умении обращаться с оружием и метко стрелять в различную дичь. Охота на крупного дикого зверя предусматривает известную физическую закалку, смелость, выдержку, готовность ко всякого рода неожиданностям, в том числе - оказать помощь партнеру по охоте. Это и знание местных условий, умение расположиться на привал или ночлег в любое время года. Все это формирует комплекс охотника-воина. Короче говоря, практически все перечисленные качества исключительно нужны и важны как элементы общевоенской подготовки, недаром сибирские охотники так были желанны в составе общевойсковых частей и особенно в разведке… Но я не сказал еще о том главном для чего я затронул эту тему. Наше стандартное, гуманитарное, не сказать бы, - псевдо-гуманное воспитание приводит к тому, что для того, чтобы отрубить курице или индюку голову, мы зовем на помощь соседа «дядю Ваню»- он – охотник и вообще… Ведь даже вид мертвой птицы, кролика, барашка, особенно с неотделенной головой, порой вызывает у нас определенную негативную реакцию, способную сделать из нас убежденных вегетарианцев… А теперь представьте себе, что вам предстоит убить куропатку, утку, дрофу, красавца тетерева, зайца, лису, горного козла, свирепого вепря, громадного волка, или добродушного, доверчивого громадного лося… Да еще более того, - не задержавшись ни минуты, ловко перерезать ему горло… И потом смотреть в его удивленные, печальные, умирающие глаза. Вы скажете, какое первобытное варварство, какая дикость и жестокость… И вы будете абсолютно правы, но… Представьте себе поле боя с жестоким и коварным врагом. Ну, примерно таким, каким являются современные боевики-чеченцы. Это и разорванные взрывами тела, лужи дымящейся человеческой крови, обезображенные трупы, грязные гноящиеся раны, дикие крики раненых, безумные, страшные глаза контуженых… Как вам такая простенькая картинка? И как приготовить солдата и офицера к подобной тяжелой работе, что сделать для того, чтобы он остался живым, не сошел с ума и при этом выполнил поставленную задачу? Вот тут-то и вспомнишь о навыках охотника и о его умении грамотно выследить, убить и разделать дичь…
Можно с уверенностью сказать, что страсть к охоте, привитая в детском возрасте, во многом способствовала формированию у Александра Лукомского характера воина, в чем-то помогла военной карьере и, быть может, где-то в бою спасла жизнь. Есть подозрение, что страсть к охоте, была самой сильной страстью в его жизни. Даже в мемуарах, серьезных и основательных, тема охоты заполняет у него как минимум пятую часть всех воспоминаний.
Я где-то в глубине души хорошо понимаю Александра Сергеевича. К сожалению, я не получил того объема мужского воспитания, которое из мальчугана делает охотника, рыболова, пожизненного туриста или, мастера на все руки. Пока мне не исполнилось десять лет, мой отец по своей должности командира тральщика, командира дивизиона кораблей и офицера штаба постоянно был в море, и я видал его урывками. Бывал он дома редко, когда он уходил - я еще спал, когда он приходил – я уже спал. Были и у меня яркие воспоминания от общения с отцом. Однажды он принес с корабля живого сокола. Эта гордая, красивая птица, совершая перелет над морем, выбилась из сил и села на палубу корабля, находившегося в море, далеко от берега. Матросы ее поймали и принесли к командиру. Командир решил удивить и порадовать семилетнего сына. Желаемый эффект был достигнут, необычность подарка впечатлила, но продержав птицу между рамами окна сутки и, накормив ее сырым мясом, мы выпустили ее на волю…
Кстати, у меня в углу в полной готовности в чехле стоит … нет не охотничье ружье, а металлоискатель, и я периодически его использую при загородных прогулках - своеобразных рекогносцировках по местам боев Крымской войны. Тем местам, изучение которых входит в планы моих краеведческих исследований. Иногда меня приглашают на рыбалку или охоту, но в качестве основной снасти или оружия я опять-таки прихватываю металлоискатель. Я считаю, что каждый должен заниматься прежде всего тем, что у него лучше получается… Это все на тему «…страстных увлечений», способствующих основному специальному профилю. В конкретном случае и я как краевед и историк не являюсь исключением.
Впервые Александр Лукомский попал в Севастополь в восьмилетнем возрасте, когда его отец, военный инженер, был назначен в царское имение Ливадия. Осенью того же 1876 года глава семьи приобрел участок земли и построил на Тотлебеновской набережной дом. В период ремонтов и построек отец Александра Сергеевича жил в Ливадии, а остальное время в Севастополе. Мать жила в Севастополе, периодически наезжая в Ливадию, но обыкновенно на два-три летних месяца, беря с собой детей.
«…Севастополь того времени еще больше чем наполовину был в развалинах после Крымской кампании. Средняя часть города (гора) была почти вся в развалинах и даже на главных окружающих город улицах (Екатерининский и Нахимовский проспекты и Большая Морская) не менее половины домов представляли собой развалины. Эти развалины являлись отличным убежищем для различного преступного элемента, которого в городе было много. Грабежи были постоянным явлением; без револьвера никто не рисковал по ночам ходить по уединенным и разрушенным частям города. Жители города были буквально терроризированы шайкой грабителей; было много и убийств. Наряду с серьезными грабежами случались и курьезы. Однажды у нас вечером собрались гости. Было, вероятно, еще не поздно, так как меня еще не отослали спать, как раздались отчаянные звонки на парадной. Горничная открыла дверь, и в гостиную влетела страшно взволнованная одна наша знакомая - старая дева. «Что с вами?» - «Меня ограбили». Старая девица взволнованным голосом рассказала, что недалеко от нашего дома на нее напали два грабителя, приставили ей револьвер к голове и потребовали кошелек и серьги. Она все это отдала. После этого грабители ее отпустили, подарив ей револьвер. «Как – револьвер? Где он?»- «Они его положили в эту сумочку». Окружающие ее слушатели буквально вырвали из ее рук сумочку, открыли и вынули оттуда…кусок колбасы.
Севастопольские развалины для нас, детей, представляли источник громадных наслаждений. Экскурсии по развалинам, игра в разбойников занимали все свободное от учебных занятий время, а науками нас не утруждали. В этот период я познакомился и подружился с уличным мальчишкой по прозванию «Козел». Рыжий, крупный, сильный и смелый, он знал все подвалы в развалинах и был незаменимым товарищем при наших экскурсиях и частых драках с другими мальчишками. Впоследствии, будучи уже офицером, при одном из моих приездов в Севастополь я встретил «Козла». Он меня узнал, подошел, поздоровался, поговорил о детских воспоминаниях, сказал, что служит носильщиком в артели Русского Общества Пароходства и Торговли. Я дал ему 25 рублей. Он долго не соглашался взять, но затем взял, сказав при этом: «Мне только не хочется, чтобы вы, Александр Сергеевич, подумали, что я вам скажу, является следствием того, что вы мне дали 25 рублей. Мне очень неприятно, что я согласился их взять. Но верьте мне, что и без этого подарка я питаю к вам и вашей матушке самые теплые чувства. Я не забыл, что и вы и ваша матушка ко мне всегда хорошо относились и мне часто помогали. Знайте и скажите вашей матушке, что могут спать всегда спокойно с открытыми окнами. Ваш дом никогда никто не тронет». На мой недоуменный вопрос, как он может это гарантировать, он ответил: «Значит могу».
Впоследствии при поимке какой-то шайки грабителей выяснилось, что «Козел» имел к ней не только несомненное отношение, но, по всем данным, был атаманом. Когда я тогда же сказал матери о моем разговоре с «Козлом», она мне ответила, что и ей он говорил то же.
Кроме игр в севастопольских развалинах было у нас еще два любимых развлечения: летом купанье, а весной и осенью игра в войну на различных редутах, еще сохранившихся в окрестностях Севастополя. Игра в войну сопровождалась и охотой на воробьев, в изобилии ютившихся в кустах около Севастополя. Мы достали откуда-то два громадных старых пистолета, доставали порох и дробь. Как мы друг друга не покалечили – одному Богу известно. К счастью, все ограничивалось легкими ожогами и ссадинами, а три-четыре воробья являлись трофеями, вполне искупающими эти неприятности.
Еще более опасное занятие было купание. Хотя для присмотра за мной и за моей сестрой, Лелей, которая была моложе меня на три года, была в доме гувернантка, но она вне дома со мной совершенно не справлялась и у меня с ней состоялось какое-то негласное соглашение, по которому, после прихода на Мичманский бульвар (единственное место, куда в то время гувернантки водили на прогулку детей и где сами назначали встречи своим знакомым) я получал полную свободу действий и мог исчезать и обязан был только возвращаться на бульвар к 14 часам 30 минутам, когда была пора возвращаться домой к обеду.
Все лето и начало осени я употреблял это свободное время (примерно 2,5 часа) на купание. Присоединяясь к группе моих сверстников, я стремился к Южной бухте. Обыкновенно мы купались около так называемой Царской пристани ( В настоящее время – район причалов между стоянкой катеров штаба флота и воротами на причальную стенку Охраны водного района – Б.Н.) Десятки раз мы прыгали с пристани в воду головой вниз, плавали вдоль пристани, а часто выплывали далеко в бухту.
Два раза я тонул: один раз я неудачно поднырнув в соседнюю купальню и попав не во внутренний бассейн, а под пол купальни. Другой раз – обессилив при попытке взобраться на мокрую балку пристани, которая была над водой на пол-аршина. Оба раза я терял сознание и тонул, но был извлекаем из воды взрослыми купальщиками. Но эти случаи не отбили охоту к купанью, и я научился плавать как рыба. Уменье хорошо плавать помогло мне однажды спасти моего младшего брата, Сергея. Летом 1877 года, то есть когда мне было девять лет, я пошел купаться в купальню вместе с матерью и сестрой. Мой младший брат, Сергей, которому было три года, находился в купальне пол присмотром няни. Я уже вышел из воды и начал одеваться, когда няня начала кричать. Я сначала не понял в чем дело, но затем увидел, что мой брат лежит на дне купальни и его голова просунулась через боковые стойки, поддерживающие деревянный пол купальни. Оказалось, что няня не досмотрела, и он, играя, свалился в воду. Мать растерялась и не знала, что делать. Я, как был в белье, бросился в воду, нырнул, освободил голову брата и вытащил его из воды. Брат наглотался воды, но его сейчас же привели в чувство, и все ограничилось рвотами, ревом и прошло благополучно. Я, конечно, оказался героем, и, к величайшему моему удовольствию, был признан родителями хорошим пловцом и получил официальное разрешение купаться со своими друзьями без присмотра взрослых. Вскоре после этого случая я чуть было не погубил моего брата Сергея. Мать уехала к отцу в Ливадию, а дома гувернантка-швейцарка и няня потеряли всякую власть над нами, детьми. Я как-то пригласил ко мне несколько моих сверстников, и мы устроили во дворе ряд игр. Главная из них, конечно, была игра в разбойников. Мы забрались на сеновал; затащили туда брата Сергея. Только начали играть, как раздался зычный голос няни, разыскивавшей своего воспитанника. Мы немедленно через отверстие, в которое подавалось сено лошадям, спустились по имевшейся узкой лестнице в конюшню. На сеновале оставался один трехлетний Сергей. Кто-то ему крикнул: «Полезай за нами». Сергей, конечно, послушался, но сорвался и полетел вниз. В результате тяжелый перелом ноги, а мне, после возвращения из Ливадии матери,- жестокая нахлобучка…
Помню, и я пострадал два раза: один раз моя сестра Леля, с которой я из-за чего-то поссорился на площадке лестницы, меня толкнула, и я, упав навзничь, пересчитал головой все ступени лестницы. Как я остался жив – одному Господу известно, но болел после этого долго. Другой раз, вывалился навзничь из окна первого этажа и раскроил себе кожу на голове. Кровотечение из раны было настолько сильное, что родителей своих напугал сильно.
Доставалось нам, старшим детям, мне и Леле, довольно сильно от матери за то, что мы часто ссорились между собой и дразнили младших – Сергея и Зину, которой было немногим больше года….».
Старательно переписывая строки воспоминаний о детских годах Александра Лукомского, я прекрасно даю себе отчем в том, что кроме как севастопольцам, притом хорошо знакомым с центральной частью города, едва ли эта информация будет интересна кому-нибудь еще. Ну, что ж, можно тогда взглянуть на предлагаемую вашему вниманию информацию с другого ракурса - ознакомление с детством заслуженного военачальника первой мировой войны, ближайшего сотрудника и помощника Антона Деникина и пр. и пр. Ну, а нам он дорог уже тем, что в своих детских играх бегал по знакомым нам улочкам, спускался к Южной бухте по сохранившимся по сей день тропинкам, купался в тех же местах , где мы купались в детстве и , похоже, даже ругали и наказывали нас за аналогичные провинности…
И не беда, что Тотлебенская улица давно уже называется улицей Лермонтова, что участок, принадлежавший Лукомским, выходит не на Никольский переулок, а на улицу Марата. Чем руководящим большевикам был симпатичен кровожадный Марат, мне понятно, но каким боком им помешала память о Тотлебене, не совсем ясно,- должно быть генерал-адъютантские аксельбанты и графство героя обороны Севастополя их раздражали. Даже то, что Никольская улица, идущая параллельно Тотлебеновской и упирающаяся в Никольский же переулок, была переименована в улицу Мичурина, я готов принять. Хотя Никольская улица выходила к Никольскому Адмиралтейскому собору и поэтому старое ее название здесь более уместно, чем упоминание имени знаменитого садовода-новатора… Участок, занимаемый усадьбой Лукомских, на Тотлебеновскую улицу выходил фасадом дома под номером 18. На Никольскую улицу выходил внутренний флигель, имевший порядковый номер 15. В настоящее время по наружной кромке этого участка располагается трехэтажное здание, расположенное буквой «Г», в котором располагаются команды и службы, обеспечивающие деятельность штаба ЧФ РФ. Вход со стороны улицы Марата на улицу Мичурина осуществляется под арку. Справа, на месте старого флигеля располагается КПП части, а во внутреннем дворе, где когда-то располагались хозяйственные постройки и конюшня, размещается автохозяйство штаба. Другим домам по улице Лермонтова, следом за зданием ФЭУ флота, повезло больше, многие из них сохранили облик, данный им при постройке. Улица Лермонтова заканчивается бывшим домовладением Конкевича. Этому зданию вдвойне повезло. Мало того, что оно практически сохранило свой первоначальный облик, так оно еще и привлекло внимание режиссера фильма «Увольнение на берег». Главный герой, которого мастерски сыграл известный киноактер Лев Прыгунов, встречается в этом доме со своей девушкой. Перпендикулярно улице Лермонтова проходит улица, носящая имя свирепого и кровожадного анархиста Мокроусова. На ней располагается комплекс зданий редакции и типографии газеты «Флаг Родины». … Когда-то здесь располагалось зафиксированное на многих фотографиях четырехэтажное здание портовой таможни, и улица, соответственно, носила название - «Таможенная». Кстати, нынешняя портовая таможня, правда, в более скромных габаритах размещается в одноэтажном здании напротив бывшего дома Конкевича.
Если вы не против, то мы продолжим знакомиться с Севастополем конца семидесятых годов девятнадцатого столетия и вернемся к воспоминаниям Александра Лукомского.
«…Насколько я любил свои похождения в развалинах города, его окрестностях и купанье, настолько терпеть не мог воскресные посещенья семьи Рихтер (Оттон Борисович Рихтер командовал в Севастополе корпусом, а затем был главноначальствующим Императорской квартиры). Там было четверо детей: старшая Эльзи, годом меня старше, Коци, мой сверстник, Отто, примерно двумя годами меня моложе, Мици, девочка пяти лет. У Рихтеров надо было вести себя чинно, нельзя было громко кричать и заводить шумливые игры… Вообще было нестерпимо скучно.
Война 1877 и 1878 годов, конечно, нас, детей, очень волновала, и мы впитывали всякие слухи, болезненно и страстно ее переживали. Все остальное отошло на второй план.
Летом 1877 года мать повезла нас, детей, к отцу в Ливадию.
Помню, как однажды мать, мы дети и еще одна дама (София Ивановна Туловская, затем по второму браку Колюпанова) поехали на берег моря купаться. Во время нашего купанья на горизонте появился дым. Мать и С.И. Туловская решили, что это турецкий монитор и что он будет обстреливать Ялту и Ливадию. Захватив нас, дамы в полураздетом виде бросились в экипаж, и мы во всю прыть лошадей поехали домой, в Ливадию, в надежде, что туда снаряды не будут доставать. Впоследствии выяснилось, что пароход был «Веста», возвращавшийся в Севастополь после боя с турецким монитором.
Детские переживания во время войны 1877-78 годов в значительной степени повлияли на мою дальнейшую карьеру. Отец хотел меня отдать в реальное училище, чтобы я подготовился к высшему техническому учебному заведению и был впоследствии инженером. Я же, охваченный воинственным пылом, умолял отдать меня в военную гимназию.
Случай помог осуществлению моего желания. К осени 1878 года я был недостаточно подготовлен к поступлению в реальное училище (мои развлечения на берегу моря, по-видимому, сильно мешали наукам), и родители решили отдать меня во второй класс училища в 1879 году. Между тем во время пребывания Императора Александра Второго в Ливадии весной 1879 года мой отец как-то случайно встретил Государя в парке Ливадийского дворца. Государь заговорил с отцом, стал его расспрашивать про нашу семью и, узнав, что мне, старшему сыну, уже минуло десять лет, спросил: «Ты его, конечно, отдашь в военную гимназию?».
Отец ответил, что я очень хочу быть в военной гимназии и служить на военной службе. Государь сказал: «Скажи ему, что я его устрою. Тебе же будет сообщено, в какую гимназию он будет определен». Родители были несколько смущены и огорчены, я же ликовал.
Летом 1879 года отец получил уведомление из Петербурга, что меня надо к августу доставить в Симбирск, где я, если выдержу вступительный экзамен, буду принят на казенный счет во второй класс. Родители были очень огорчены, что меня определяли в гимназию столь далекого от Севастополя Симбирска, но отказаться нельзя было. Мне же было совершенно безразлично, в какой город, в какую гимназию - лишь бы она была военной.
Родители утешались тем, что впоследствии можно будет перевести меня поближе к Севастополю, и тем, что в Симбирске жила двоюродная тетка отца, Варвара Николаевна Родионова, и все двоюродные сестры – Екатерина Николаевна Языкова и Варвара Николаевна фон Румель…».
Как бы предчувствуя, что, несмотря на известный интерес к условиям и процессу обучения в военных гимназиях конца восьмидесятых годов 19-го века, нас все же обязывает ко многому «севастопольская» тема, Александр Лукомский несколько задерживает наше внимание на ней.
«…Я думаю, что представляет некоторый интерес описание Севастополя и его окрестностей, относящееся до 1878-1879 годов. Хотя мне было тогда всего 10-11 лет, но благодаря игре «в разбойники» в севастопольских развалинах и в «войну» на старых севастопольских укреплениях, оставшихся с 1854 года, я отлично помню Севастополь того времени. В приличном, то есть застроенном виде были только Нахимовский проспект и Большая Морская улицы, да и то на них местами зияли большие пустыри и попадалось много развалин домов, пострадавших от бомбардировок в Севастопольскую кампанию. Дома в два и три этажа попадались как исключение; большая часть домов были одноэтажные небольшие особняки. На Нахимовском проспекте от Б. Морской до нынешнего Приморского бульвара была прилично застроена только южная сторона улицы, прилегающая к горе; северная же часть улицы, прилегающая к стороне моря, была застроена жалкими домишками, за которыми вплоть до Северной бухты тянулся пустырь, на котором был раскинут базар с лотками и небольшими лавочками.
Приморского бульвара не существовало; был грязный и обширный пустырь, покрытый бурьяном, и имелось несколько небольших домиков, скорее лачуг.
Около Графской пристани возвышалось лучшее по тому времени здание в городе – гостиница Киста (старая гостиница, около которой впоследствии была построена новая, ныне существующая гостиница Киста). Затем тут же на Графской площади было здание морского ведомства (управление порта) и управление (контора) Русского общества пароходства и торговли.
На Екатерининской улице, начинавшейся от площади у Графской пристани и огибавшей центральную часть города с восточной стороны, было только десятка два приличных домов; из которых лучшими были: гостиница Ветцеля, здание почты, дом градоначальника, Морской собор, так называемый Тотлебеновский дом и не больше десятка частных домов в один и два этажа. Все остальное пространство представляло груду сплошных развалин. Здание таможни тогда только строилось рядом с небольшим домиком, где помещалась старая таможня (и где теперь, в наше время, существует портовая таможня - Б.Н.).
Была застроена небольшими, но хорошими домами Тотлебеновская набережная (от Таможни), на которой находился и наш дом.
Дорога от Екатерининской улицы до вокзала тянулась по сплошному пустырю; попадались только отдельные домики, принадлежавшие портовым рабочим и отставным матросам. Площадь, соединяющая Б. Морскую и Екатерининскую улицы, была сенным базаром (впоследствии - Перелешинская, а в наше время площадь Ушакова – Б.Н.); на ней был только один дом в три этажа, совершенно казарменного вида, принадлежавший богатому хлеботорговцу и спекулянту по торговле землей в Крыму – Дуранте.
Исторического бульвара еще не существовало. Вся средняя часть Севастополя (гористая) была в сплошных развалинах. Наверху только возвышался собор и вокруг него несколько казенных и городских зданий (между прочим реальное училище и несколько домов морского ведомства)?...».
Редактор, оформлявший воспоминания Александра Лукомского поставил знак вопроса после упоминания автором домов «…морского ведомства». Дело в том, что, начиная с конца 70-х и до конца 90-х годов, в Севастополе было построено более 30-ти так называемых офицерских флигелей. Все они были построены по двум или трем типовым проектам, были двухэтажные. Но были и исключения - так, офицерские флигеля морского ведомства №№32 и 34, построенные на Пологом спуске на уровень Екатерининской улицы выведены в три этажа, а на спуск – одним этажом. Все они строились из крепкого крымбальского камня, имели парадные подъезды и «черные» выходы; в зависимости от должностей и званий офицеров, расселяемых в них, были рассчитаны на четыре или две семьи. В одном из этих флигелей, чудом сохранившимся после Великой Отечественной войны, с 1944 года размещалась Морская библиотека. Отличительной особенностью этих флигелей было то, что на их фронтонах размещался знак в виде стилизованного щита с перевязью, обрамленного разными завитушками. Кроме флигелей морского ведомства строились флигеля для офицеров двух гарнизонных полков - Белостокского и Брестского, а также для офицеров 13-й артиллерийской бригады и офицеров крепостной артиллерии. Многие из них неплохо сохранились, особенно те, что расположены на Северной стороне. К сожалению, нумерация флигелей Морского ведомства производилась по системе, рожденной изощренным чиновничьим мозгом, и не поддается никакой логике. Не исключено, что первоначально номера флигелям давались по ходу их строительства, так что рядом с 34-м можно обнаружить 5-й и пр. Кстати, флигеля были построены настолько основательно и функционально, что я, не задумываясь ни минуты, перебрался бы из, так называемой, «сталинки» в равноценную квартиру в подобном флигеле.
«…Частных зданий в средней части Севастополя было мало, и они были разбросаны среди развалин.
К западу от Б. Морской (по направлению к Херсонесу и примыкая к морю) было небольшое предместье, застроенное небольшими домиками, принадлежавшими большей частью семьям старых матросов.
Корабельная и Северная сторона имели свои небольшие поселки, населенные рабочим людом. Водопровода в городе не было; воду по домам развозили в бочках. Более состоятельные люди имели своих лошадей для привоза воды, ибо водовозы брали за воду сравнительно дорого ( по 1 копейке за ведро). Канализации, конечно, не было. Освещение улиц ( да и то только главных) было крайне мизерное. Только на главных улицах были жалкие остатки мостовой (вряд ли ремонтировавшейся со времен Севастопольской кампании), и все улицы были покрыты густым и толстым слоем известковой пыли…».
Для того чтобы представлять себе обстановку в Севастополе в последней четверти 19-го века, можно было бы воспользоваться ранее доступными материалами на эту тему, но поставив себе задачу проследить судьбу активных участников белого движения, я посчитал целесообразным взглянуть на Севастополь глазами севастопольца – одного из организаторов и убежденных вдохновителей белой борьбы в России,- генерал-лейтенанта Александра Лукомского. Сделав упор на воспоминаниях Александра Лукомского о Севастополе, я был обречен принять его своеобразный стиль воспоминаний - будучи фанатично увлеченным охотником, большинство даже самых значимых событий в своей жизни, карьере и в боевой деятельности он связывал с очередным этапом своих охотничьих приключений. Сам Александр Сергеевич, видимо, ощущая некоторый перебор в своем основном (?) «по жизни» увлечении, убедил себя и пытается убедить нас в том, что именно увлечение охотой уберегло его от пагубных увлечений молодости, а значит и сохранило для выдающейся военной и государственной деятельности. Большинство читателей, в той или иной степени увлеченных охотой или рыбалкой, восприняли бы такие утверждения с восторгом, мы же примем эту информацию к размышлению…
Нужно признать, что Александр Сергеевич Лукомский – чудный рассказчик, не исключено, что и это качество им приобретено в процессе многочисленных выездов на охоту.
Очень интересен его рассказ о порядках в Симбирской, а затем в Полтавской военных гимназиях, ставших, кстати, в 1882 году опять кадетскими корпусами. Но эта не наша тема, поэтому мы будем «прихватывать» кадета Лукомского во время его приездов в Севастополь, тем более, что с переводом в Полтавский кадетский корпус появилась реальная возможность посещать родителей и родной город не только в каникулярные отпуска но и по праздникам.
Обучаясь в Симбирской военной гимназии, Александр Лукомский субботние вечера и воскресенья проводил поочередно у двух теток: Языковой и фон Румель. На Рождество, Масленицу и Пасху он ездил в именья Языковых и Румель. Год пребывания в Симбирской военной гимназии оставил у него приятные воспоминания на всю жизнь.
«…Заканчивались экзамены для перехода в третий класс. Я мечтал о поездке в Севастополь, но надеялся, что меня никуда из Симбирска переводить родители не будут. Я им писал, что очень хотел бы остаться в Симбирской военной гимназии. Но вот однажды меня вызвали к инспектору классов и от него я узнал, что получена бумага из Петербурга о переводе меня в Полтавскую военную гимназию. Я был очень огорчен.
В мае 1880 года в сопровождении окончившего военную гимназию Николаева я отправился в Севастополь…».
Здесь не лишне будет уточнить, что для сопровождения малолетнего кадета обычно вызывался кто-то из родителей или родственников по доверенности родителей. Николаев же, о котором вспоминает Александр Лукомский, был выпускником военной гимназии, сыном вдовы офицера, проживавшей в Симбирске в доме В.Е. Родионовой, - тетушки отца Александра Сергеевича. Как покажут дальнейшие события, сопровождающий был выбран очень удачно.
«…Путь наш лежал через Нижний Новгород-Москву-Харьков. Из Симбирска в Нижний Новгород мы выехали во 2-м классе на небольшом пароходе общества «Самолет». В первую же ночь нашего путешествия мы пережили крупную неприятность. После полуночи, когда все уже спали, я проснулся от какого-то резкого толчка и был сброшен с верхней койки на пол каюты. Еще не придя в себя со сна, я услышал крики: «Тонем, тонем!». Николаев и я натянули на себя сапоги и шинели и побежали на палубу. Кругом стоял крик и страшная суматоха. Оказалось, что на нас налетел какой-то встречный пароход и, ткнувшись носом в бок нашего парохода, несмотря на крики о помощи, бросился наутек вниз по Волге. Удар пришелся в районе 1-го класса, и вода хлынула в большую пробоину. Наш капитан не растерялся, повернул пароход к берегу и выбросился на отмель. Опасность миновала. Когда мы с Николаевым выскочили на палубу, то наткнулись на совершенно голую даму, которая стоя у мачты, истерически рыдала. Какой-то пассажир накинул на нее пальто. Как потом выяснилось, эта дама, пассажирка 1-го класса, в момент столкновения меняла перед сном рубашку. От испуга она выскочила на палубу «как мать родила». …Целый день мы простояли на отмели, и только в конце дня нас пересадили на догнавший нас пароход того же общества «Самолет». Дальнейшее путешествие было без приключений. Осталось у меня в памяти пребывание на Московском вокзале, где меня жестоко оскорбили две какие-то дамы. Николаев куда-то ушел, а я остался при вещах в зале 1-го и 2-го класса. Пришедшие в зал две дамы сели напротив меня. Через несколько времени одна из дам стала со мной заговаривать и предложила мне конфет. Мне показалось неприличным «заигрывание» баб с почти «взрослым» военным гимназистом, и я упорно отмалчивался, а от конфет отказался. Дамы сначала начали смеяться, называя меня «букой» и крымским яблочком, а затем стали меня целовать… Я отбивался и пришел в раж, а они еще больше меня стали тормошить… Наконец, я вырвался и забился в угол зала. Пришедший Николаев с трудом меня успокоил.
По приезде в Севастополь я был принят в компанию военных гимназистов, которые держали себя обособленно от «шпаков», то есть штатских, и были в открытой вражде с местными учениками реального училища. На нижней аллее Мичманского бульвара постоянно происходили «бои» противников, как групповые, так и в одиночку – один на один. «Шпаков» было больше, среди них были многие великовозрастней, чем мы, и нам стало жестоко доставаться. Мы стали искать союзников. Моя дружба с уличным мальчишкой «Козлом» нам помогла. Договорившись с «Козлом» и уплатив ему некоторую мзду съедобными вещами, мы условились, что в указанный вечер десяток мальчишек под предводительством «Козла» спрячутся в кустах и по сигналу бросятся нам на помощь. Затем был послан вызов «шпакам». Результат боя превзошел все ожидания. Своевременное вступление в бой нашего резерва ошеломило врагов, и они позорно бежали с места битвы!...
После этого боя «шпаки» уступили нам первенство и перестали нас затрагивать, боясь грозных наших союзников. Но «дань» союзникам нам пришлось уплачивать в течение всего лета…
До сих пор мне хорошо памятен один случай, который меня в то время ужасно обидел и огорчил. Бродя по окрестностям Севастополя с моим приятелем Александром Еранцовым, мы забрели к Херсонесскому монастырю. Там мы наткнулись на древнего монаха, сидевшего и гревшегося на солнце. Он нас подозвал, услышав наши голоса и, сказав, что он слепой, стал ощупывать голову Еранцова. Затем он сказал Еранцову: «Дай я тебя благословлю. Тебе предстоит большая будущность. Ты будешь скромным героем, хорошим военачальником и будешь делать много добра». Еранцов был очень доволен. Подошел к старцу и я. Результат ощупывания моей головы дал для меня неблагоприятные результаты. Монах стал волноваться, а затем закричал: «Уходи, уходи: тебя не благословляю. Ты будешь кутилой, пьяницей и беспутным человеком». Я как ошпаренный бросился от монаха и долго не мог этого забыть и простить ему обиду…
Много раз в жизни я вспоминал это предсказание. Относительно Еранцова оно оправдалось в той части, что действительно, Александр Еранцов был всегда честным, скромным и многим помогал; став военным юристом, он не стал военачальником и героем. Что же касается меня, то по совести говоря, было несколько моментов в жизни, когда только страсть к охоте и природе пересиливали «легкомысленный» образ жизни и отвращали меня от пагубного пути…»
У нас еще будет возможность вспомнить об этом предсказании монаха и уточнить отдельные сюжеты, связанные с провиденческими и мистическими моментами в жизни Александра Лукомского.
«…Лето 1880 года протекло быстро, и в августе моя мать повезла меня в Полтаву…. Мой первый год пребывания в Полтавской военной гимназии скрасился наступлением Рождественских праздников и поездкой в отпуск к родителям в Севастополь.
Попав на Рождество в Севастополь, я забыл все неприятные впечатления, связанные с переводом в Полтавскую гимназию, и понял, что некоторые минусы по сравнению с Симбирской гимназией сторицей возмещаются возможностью ездить в отпуск домой не только летом, но и на Рождественские и Пасхальные праздники…».
«…Я привык к новой обстановке, и жизнь потекла нормально. Но вот наступило 1 марта 1881 года, и мы все были взволнованы и взбудоражены убийством Императора Александра Второго. Наша военная гимназия заворошилась как встревоженный улей. Мы никак не могли понять, как это могли найтись такие мерзавцы, которые могли поднять руку на боготворимого и, казалось, всеми любимого Монарха. К чувству горя присоединялось чувство оскорбления, нанесенного не только всему русскому народу, но, в частности, нам, воспитанникам военной гимназии. Изредка слышанное слово «нигилист» стало отныне выражением чего-то мерзкого, подлого. Мы собирались группами, целыми классами для обсуждения того, что произошло. Клялись отомстить , очистить Россию когда вырастем от подлой сорной травы; клялись быть верными Царю, защищать его от всяких предателей…
…Лето 1881 года я провел в отпуску в Севастополе, и скоро впечатления тяжелых событий весны этого года изгладились. В августе я вернулся в корпус. С осени этого года в Полтавский институт благородных девиц поступила моя сестра Леля и еще две девочки из Севастополя. Посещая их каждое воскресенье в институте, я уже не чувствовал себя таким одиноким, как это бывало в предыдущий год. Зимний период 1881-1882 года ознаменовался коренной ломкой внутренней жизни: гимназия была переименована в корпус; возрасты – в роты; старшая рота (6-й и 7-й классы) на строевые занятия выводились с ружьями; младшие роты также усиленно обучались строевым занятиям; многие из стариков штатских воспитателей были заменены молодыми строевыми офицерами. Все это нам нравилось: мы стали себя чувствовать настоящими военными….
… Лето 1882 года, после моего перехода в пятый класс, ознаменовалось для меня большой радостью: 10 июля, когда мне минуло 14 лет, я получил в подарок от отца охотничье ружье центрального боя 16-го калибра. До этого времени я только сопровождал отца на охоте и изредка получал разрешение сделать несколько выстрелов из отцовского ружья. Теперь же я становился самостоятельным охотником, что наполняло мое сердце радостью и гордостью.
В то время вся северная часть Крыма, к северу от Симферополя, и юго-западная, в треугольнике Симферополь – Севастополь – Евпатория, имели громадные участки еще не тронутой, девственной земли, целины, покрытой ковылем. Дичи было много в этой степной части Крыма. Было много дроф, стрепетов, куропаток, перепелов и зайцев. На всю эту дичь, начиная с Петра и Павла (29 июня) вплоть до половины августа, охотились с собаками. В жару даже дрофы и стрепета, особенно самки с молодыми, залегали в траву и подпускали собак на стойку. Дичь была тогда еще мало пуганая. Выезжали мы на охоту обыкновенно на несколько дней или с Северной стороны Севастополя на подводах (излюбленным местом охоты был обыкновенно Кантуган) или по железной дороге до станции Бьюк-Онгар или Джанкой и оттуда углублялись в степь на подводах.
Для охотников в степи было полное раздолье. Большая часть громадных степных пространств принадлежала государству, и охота нигде не возбранялась, да и охотников было сравнительно мало. Даже на частновладельческих землях я не помню случая, чтобы нам запрещали тогда охотиться… Убить за день дрофу и двух стрепетов считалось очень успешно. Куропаток же, перепелов и зайцев было много. Многие из охотников перепелов даже не стреляли; я же стрелял во всякую дичь и скоро так наловчился, что стал обстреливать старых охотников и приобрел славу очень хорошего стрелка. Руководствовался наставлением одного из моих учителей по охоте, старика слесаря Севастопольских морских мастерских: «Бей сороку, бей ворону, добьешься и до ясного сокола».
В эти поездки «в степи» я ездил всегда со взрослыми. Кроме моего отца обыкновенно ездили на эти охоты его приятели: инженер Федор Николаевич Еранцов, бывший севастопольским городским головой, капитан Александр Евграфович Варыпаев, командир роты в Белостокском полку, и капитан 1 ранга Владимир Петрович Евдокимов, бывший агентом Русского общества пароходства и торговли. (В процессе дальнейшего исследования нам неоднократно придется встречаться с деятельностью сына Владимира Петровича, - будущего адмирала Сергея Владимировича Евдокимова, который в описываемые нами годы, видимо по малолетству, ему было всего 4 года, впоследствии избежал «пагубной» страсти увлечения охотой…- Б.Н.). Затем, кроме этого основного охотничьего ядра, часто с нами ездил племянник Еранцова, мой сверстник, Николай Ергопуло и случайные охотники, которых мы приглашали или которые сами напрашивались…».
Наконец-то охотничья страсть Лукомских нам сгодилась уже тем, что позволила проследить их контакты и знакомства по Севастополю той поры. Фамилии Евдокимовых, Еранцовых, Ергопуло столь значимых и почитаемых в Севастополе нам еще неоднократно встретятся…
«…В промежутки между выездами в степь я охотился в Инкермане в долине Черной речки. Я обыкновенно забирался на лодке к устью Черной речки еще до рассвета и, прекрасно зная все дачные места, успевал их обходить до появления какого-либо соперника-охотника. Убив одну-двух уток и несколько бекасов, я возвращался домой к 9-10 часам утра. В те годы не было запрета охотиться весной и, приезжая в Севастополь на праздники Св. Пасхи, я наслаждался охотой в долине Черной речки на различную перелетную дичь. Я всегда умудрялся попадать к устью Черной речки первым (впрочем вообще охотников в Севастополе было немного, а ездивших к Инкерману на лодке, что стоило не менее двух рублей, совсем мало; тех же охотников, которые шли из Севастополя в долину Черной речки пешком или ездили до полустанка Инкерман на поезде, я всегда опережал). Как я уже сказал, я знал места прекрасно и первым делом обходил прогалины между камышами при впадении речки в море. В этих местах мне удавалось убивать удивительных по породе уток. Помню, однажды я убил крупного селезня, совершенно белого, с ярко пунцовой головой и частью шеи и с большим пунцовым хохолком на голове. Его широкий нос был зеленого цвета, лапки желтые. Один моряк, служивший прежде в Архангельске, сказал мне, что этот экземпляр принадлежал к довольно редкой породе северных уток. По-видимому, некоторый процент и этих чисто северных уток делает перелет в Африку, а затем опять возвращается на север.
Обойдя камыши, я спешил в долину Черной речки, за железную дорогу, и обходил известные мне болотистые участки (впоследствии эти участки были дренированы и из их района был проведен в Севастополь водопровод)…».
Далее, Александр Сергеевич увлеченно повествует о том, как на Рождественские праздники 1882 года он с отцом в компании с Ф.Н. Еранцовым, А.Е Варыпаевым и В.П. Евдокимовым выехали на лошадях из Севастополя к Байдарским воротам с целью охоты на диких козлов. «…В горах эта охота скорее похожа на облаву, где гончие собаки выполняют роль загонщиков. Потревоженные в горах козлы уходят от опасности, никогда почти не стремясь переваливать хребты, а убегают вдоль откосов оврагов и лощин. Зная эту повадку коз, охотников ставят на номера на откосах оврага и лощин, пересекая последние, а гончих собак заводят верст за 6-8 от охотников и бросают вперед в том направлении, где стоят охотники. Если окажутся козы между собаками и охотниками, то гончие их погонят, и они прямо пойдут по одной или другой стороне лощины или оврага. Так как коз в то время в Крыму было очень много и любимые ими пастбища были известны лесникам, то часто случалось, что захваченными оказывались до 10-15 коз, кои и убегали от гончих по обоим откосам…».
Я надеюсь, что крымчанам, влюбленным в южнобережные и горные ландшафты, было бы интересно побывать вместе с Лукомскими на этой охоте и прочувствовать всю прелесть декабрьского горного Крыма, но не уверен в том, что остальные читатели нас правильно поймут. Жителям европейской части России и Украины очень сложно поверить и в то, что до самого Нового года в южной части Крыма о снеге нет и речи, более того, стоит солнечная погода, с температурой, превышающей в обеденные часы 15-17 градусов. В прошлом году в декабре мои друзья, владеющие скромным, но удобным автомобилем пригласили меня проехать в отель, расположенный на одном из отрогов гор, нависающих над низиной, в которой располагается водохранилище, т.е. в тот район, о котором идет речь в воспоминаниях Александра Лукомского. Для того чтобы попасть в этот поистине прекрасный уголок, нам пришлось миновать бывший пионерский лагерь «Горный» и проехать по узкой дороге, вырубленной в склоне глубокого ущелья. На дороге этой с большим трудом расходятся две легковые автомашины. Где-то на полпути нам открылась любопытная картина – с десяток горных коз и козлов преспокойненько перемещались по склону практически вертикальной скалы, не особенно обращая внимание на проезжающие автомашины, подтверждая свой непуганый статус. Хозяева проезжающих мимо машин, привлеченные эдакой экзотокой, останавливались, снимали коз на видио и на фото.
Охотничий вариант оформления элитного отеля - кроме ожидаемых и вполне предсказуемых в подобной обстановке оленьих и козлиных рогов, мастерски выделанных чучел свирепых вепрей, предварялся загоном во дворе, в котором мирно месили грязь два чернявых поросенка, каждый весом килограммов по двести, с длинной черно-серой шерстью и клыками, которые должны бы именоваться бивнями. Можно предположить, что компании «наших» охотников здесь бы тоже понравилось, хотя с тех пор минуло более 130 лет.
«…Через несколько дней после нашего возвращения в Севастополь с охоты на козлов к вечеру стало холодно, выпал снег и термометр показывал несколько градусов ниже нуля. На другой день рано утром отец меня разбудил, сказав, чтобы я скорее одевался и пришел к нему в кабинет. Он сказал мне, что мы сейчас едем на охоту на дроф, что много дрофных стай тянет через город. Я много уже слышал про зимнюю охоту на дроф, но никогда не принимал а ней участия. Быстро одевшись, я пришел к отцу. Он вывел меня на улицу и показал на две дрофиные стаи, тянувшиеся довольно низко через наш дом. Я увидел стаи примерно по сорок дроф.
Дрофы летели углом, как летят гуси и утки. Впереди каждой стаи отчетливо были видны крупные дрофичи, которые были колонновожатыми.
Во время чая, пока кучер запрягал лошадей, отец мне рассказал следующее. Когда наступает зима и в губерниях Херсонской, Подольской, Киевской, Полтавской, Харьковской и Екатеринославской выпадает снег, все дрофы, там находящиеся, перекочевывают к югу, и очень большое количество их скапливается в Крымских степях к югу от Перекопа. В этой части Крыма оттепель и дождь часто сменяются зимой резко наступающими морозами и часто случается, что большие стаи дроф с обмерзшими крыльями на несколько часов теряют способность лететь. Жители деревень и промышленники этим пользуются, окружают такие стаи дроф и перебивают их просто палками.
Когда же и в Крымских степях выпадает снег, дрофы летят к морю и, по-видимому, стараются его перелететь, направляясь к югу. Но, отлетев далеко от берега, видя, что земли нет и чувствуется усталость, возвращаются назад. Когда дрофы летят к морю, они обыкновенно держатся очень высоко, а возвращаясь усталые назад, летят очень низко и стараются тут же, на берегу, опуститься и отдохнуть. Все это, конечно, знают охотники, и все имеющие ружья стремятся в такие дни к берегу моря. «Впрочем, ты сам все это сегодня увидишь,- закончил отец. Дроф летит много, и охота обещает быть удачной».
Через час мы уже подъезжали к морскому берегу недалеко от Георгиевского монастыря. По берегу я действительно увидел группы охотников, чего-то ожидающих. Некоторые были вооружены биноклями.
Наконец с разных сторон раздались крики «летят», и все попрятались за камни или за кусты. Залегли и мы с отцом. Жадно я смотрел по направлению моря. Через несколько времени я увидел несколько дрофиных стай, низко летящих над самым морем к берегу. От мороза от воды поднимался пар, и я понял слышанное мною прежде выражение: «дрофы парятся». Усталые птицы действительно летели над самым паром (испарением), поднимавшимся от воды. Через несколько минут по всему берегу началась канонада… Конечно, это не охота, но бойня, садочная стрельба. Но должен все же сказать, что эта стрельба очень оригинальна и действовала захватывающе. Отец и я убили по две дрофы каждый и довольные вернулись домой.
В этот же приезд в Севастополь я в первый раз в жизни участвовал в облаве на волков. За два дня до моего отъезда в Полтаву, где я в то время учился в кадетском корпусе, пришли к нам П.В. Колюпанов и А.Е. Варыпаев и предложили отцу и мне поехать вечером на волчью облаву, которую устраивает начальник охотничьей команды Белостокского пехотного полка. Мы согласились.
Варыпаев мне рассказал, что, опять-таки в связи с выпавшим в Крымских горах снегом, к Инкерману пригнано большое количество отар овец. Передвижение же овец к югу сопровождают их всегдашние спутники – волки. Что начальник охотничьей команды Белостокского полка получил сведения, что появилось около Инкермана много волков, и решил устроить на них охоту.
Часам к 10 вечера мы были уже на месте и устроились в сторожке у лесника. Опрошенные пастухи наговорили столько про волков, что я от волнения не спал всю ночь. С 9 часов утра начались загоны. На первых трех загонах в ожидании волков не разрешалось стрелять не только по зайцам, но и по лисицам. Как на зло, в этих загонах на меня выкатила отличная лисица и несколько зайцев… Я проводил их глазами. С четвертого загона, потеряв надежду на волков, было решено стрелять и зайцев. В одном из загонов я убил одного зайца.
Солнце стало совсем снижаться, и мы решили устроить последний заячий загон около самой избушки лесника, рядом с пасущимися овцами. Я стоял на номере рядом с Колюпановым (шагах в 70 от него). Только что начался загон, как я увидел, что Колюпанов поднял ружье и что-то высматривает перед собой. Посмотрев в ту сторону, я увидел двух волков, медленно пробирающихся между кустами прямо на моего соседа. Колюпанов подпустил их шагов на двадцать и выстрелил. Один из волков как подкошенный свалился, а другой повернулся и бросился назад. Колюпанов выстрелил второй раз. Я увидел, как второй волк поджал зад, как-то заметался в разные стороны, а затем повернулся и бросился прямо к Колюпанову. Последний успел переменить только один патрон и новым выстрелом уложил волка в каких-нибудь пяти-шести шагах перед собой. У меня создалось впечатление, что раненый волк бросился на Колюпанова, но П.В. объяснил это проще и правдоподобней: тяжело раненый зверь просто потерял соображение и направление и случайно бросился бежать по направлению Колюпанова. Картина была чрезвычайно интересна и эффектна; я только позавидовал соседу и упрекал судьбу, что не на меня вышли волки…».
Настойчиво, но с минимальным эффектом пытаясь войти в режим описания Севастополя и его окрестностей, я достиг пока только того, что познакомил вас, мой терпеливый читатель, с особенностями охоты в окрестностях Севастополя. Люди впечатлительные и не особенно на этот счет информированные, должно быть, скажут, это ж надо, какое изобилие дичи, и совсем рядом… были ж времена…
У меня не было повода печалиться тому факту, что мне пришлось держать охотничье ружье один единственный раз в жизни. Весной 1972 года мой однокашник по училищу Александр Подколзин уговорил меня получить охотничий билет, пройдя соответствующие испытания при стрельбовом стенде на мысе Хрустальный. Видимо два лихих курсанта пятого курса произвели хорошее впечатление на заведующего тиром и, поверив наслово в наши прирожденные способности стрелков, экономя заряды, он не стал нас экзаменовать на мишенной позиции и сразу оформил необходимые документы. На этом этапе мое «хождение в охотники» и закончилось, мой же товарищ, служа в течение десятка лет на ракетном полигоне в Катунино, увлеченно и успешно охотился… Что же касается былого изобилия дичи в районе Севастополя, то есть подозрение, что до какой-то степени это изобилие сохранилось и по сей день. Если вы в дни открытия охоты на пернатую дичь окажитесь на склонах балки Бермана, что за городским кладбищем, то вы станете свидетелем настоящей охоты с пальбой, с собаками и с обязательными охотничьими трофеями. Причем, судя по автомашинам, оставленным на бывшей стоянке войсковой части ПВО, охотится здесь народ, скажем так, не очень простой…и далеко не нищий. Имея делянку земли на южной стороне балки Бермана и добираясь всякий раз пешком от конечной остановки у городского кладбища, я регулярно спугиваю всякую живность – от перепелок и дроф до жирнющих зайцев… Мне не дадут соврать владельцы садов в районе Максимовой Дачи и хутора Лукомского, 7-го километра Балаклавского шоссе, что, защищая виноградники и молодые деревья от «погрыза» зайцами, иногда приходится выпускать по обнаглевшим «косым» пару зарядов дроби…
Старожилы Севастополя, живущие поблизости от площади Ушакова и прогуливавшиеся в 60-х годах по склонам Исторического бульвара не раз замечали ободранную худую лисицу, жившую в норе на склоне, обращенном к Южной бухте. Казалось откуда бы ей взяться, особенно после того, что все живое в этих местах неоднократно уничтожалось… По описанию Севастополя 30-х годов 19-го века, на склонах холма, ставшего ныне Историческим бульваром, была буковая роща, со столетними громадными деревьями, которые нещадно вырубались в процессе строительства города. Вот и получилось, что деревьев не стало, а лисицы «задержались» в своих норах.
После чтения увлекательных охотничьих рассказов Александра Лукомского, я не то что бы заразился охотничьим азартом, но, находясь в загородной зоне под Севастополем, в лесу стал внимательнее смотреть по сторонам. Мне сейчас приходится дежурить на объекте, расположенном в глубокой лесной балке, с северной стороны врезающейся между двумя высотами Федюхиной гряды. Склоны балки покрыты густым крымским лесом. По некоторым признакам, в округе немало всякой дичи. Собаки, находящиеся на объекте, только успевают зализывать раны на лапах, полученные от так называемых проволочных «петель», поставленных местными браконьерами. Эти «боевые» раны наши милые собачки получают, расправляясь с попавшими в петельные капканы зайцами. Однажды старший из псов по кличке «Боцман» решил поделиться со мной своей добычей и принес в сторожку окровавленную заячью голову. Мне неоднократно приходилось наблюдать как среди бела дня крупные зайцы пересекали обширную поляну между двумя хранилищами. Поднимаясь на ближайшую высотку, я часто встречал молодых лисят. Взрослые лисы обнаглели до того, что приходят подкормиться на наш объект и на соседние свалки. Среди незнакомых мне крупных птиц я несколько раз видел пары фазанов, безбоязно сидящих на верхушках сосен. Несколько дней назад (в середине октября) в верховьях балки с пол дня отдыхала большая стая диких гусей, летящих на юг. Видимо, они собирались с силами перед перелетом за море. Уже по этим местным наблюдением можно судить об охотничьих перспективах в современном крымском лесу. И это притом, что менее чем в трех километрах от объекта – поселок городского типа Штурмовое (Новые Шули), рядом несколько крупных предприятий – завод металлоконструкций и завод железобетонных конструкций.
Усилием воли оторвемся от охотничьих проблем и попытаемся вернуться в русло «севастопольской» темы…
В воспоминаниях Александра Сергеевича о Севастополе и о Крыме нас привлекло, прежде всего, то, что семья Лукомских была органически связана с Севастополем и его проблемами того времени. Мы уже вели речь о том, что отец его по своей должности руководил строительством южного участка Лозово-Севастопольской железной дороги и практически довел ее до Севастополя. Сам Александр Сергеевич объясняет столь необычные для военного инженера служебные обязанности отца тем, что в период начавшегося активного строительства железных дорог в России, вследствие недостатка подготовленных инженеров путей сообщения на эти постройки откомандировывались от военного ведомства военные инженеры. Быть может, это и не столь важная особенность, но на тех должностях, что занимал Сергей Лукомский в процессе строительства железных дорог, его денежное содержание в десятки раз превышало оклады военных инженеров в военных структурах. Судя по всему, за эти годы он составил себе весьма приличное состояние. Только этим объясняется покупка значительного по площади участка земли под строительство дома в Севастополе, покупка хутора и покупка большого участка под строительство доходного дома в районе нынешнего сквера перед театром Луначарского. В последующие десять-пятнадцать лет предприимчивый инженер-полковник построит двухэтажный дом на Тотлебеновской набережной, создаст полноценный усадебный комплекс в верховьях Хомутовой балки и приступит к строительству трехэтажного здания на Нахимовском проспекте. Являясь инженером дворцового комплекса в Ливадии и наблюдающим за постройкой ливадийского дворца, он продолжал обустраивать свой дом в Севастополе, основательно, на высоком профессиональном уровне оборудовал свою загородную усадьбу на территории хутора своего имени. Учитывая охотничьи пристрастия Сергея Родионовича, место для хутора было выбрано с учетом близости охотничьих угодий в окрестностях Севастополя.
ИСТОРИЯ ПЕРВОЙ ЖЕНИТЬБЫ АЛЕКСАНДРА ЛУКОМСКОГО.
Александр Сергеевич в своих воспоминаниях довольно подробно описывает свою службу в Одессе в 11-м саперном батальоне. «…Саперные офицеры в Одессе были на положении гвардии. Кроме того, что начальник саперной бригады генерал-лейтенант Скалон (бывший во время войны с Турцией командиром лейб-гвардии саперного батальона), имевший в Одессе обширные знакомства, старался, чтобы саперных офицеров всюду приглашали…». При перечислении семейств, в которых ему приходилось бывать в тот период, упоминается семья Еранцовых. Надо полагать, что одесские Еранцовы были родней севастопольским… Так, упоминая главу семейства, Александр Сергеевич, между прочим, отметил, что Еранцов был женат на родственнице Сухомлинова, - кстати,- любопытный факт…
Об этом периоде Александр Сергеевич пишет: «Службой нас на первых порах не утруждали. По мнению командира батальона и ротных командиров, молодых офицеров нельзя было допускать к обучению солдат в первый год офицерской службы: надо их самих обучить. Обучение солдат в ротах велось ротными командирами и начальниками команд при посредстве главным образом фельдфебеля и старших унтер-офицеров. Если в роте имелись уже достаточно опытные офицеры, то на них возлагалось обучение грамоте и руководство некоторыми отделами обучения. Молодые же офицеры должны были сами подучиваться, присматриваться, и нести дежурство по батальону. Свободного времени оставалось много, и мы им широко пользовались. Одесское общество вело довольно широкий и веселый образ жизни.
Первоначально мне очень нравилось бывать на вечерах в Институте благородных девиц, у командующего войсками (генерал Рооп), у Еранцова (его жена – урожденная Сухомлинова) и у других. Но скоро все это мне надоело, и я примкнул к компании, которая вела довольно разгульный холостяцкий образ жизни. Часто обедал я в Северной гостинице, посещал театры, а затем закатывался куда-либо ужинать. К весне 1889 года из семейных домов я часто бывал только у Самойлович и у Сташевич.
К этому времени относится бурный период моей жизни, который, к моему счастью, был прерван скандалом, связанным с ужином на «брандвахте». На внешнем рейде Одессы всегда стояло на якоре в те времена небольшое паровое военное судно, называвшееся брандвахтой. На обязанности командира этого судна было проверять все суда, приходящие в Одесский порт, и после захода солнца и до утра разрешать входить только тем судам, которые имеют в полном порядке все судовые документы. Всякое судно, подходящее к Одесскому порту после захода солнца, должно было останавливаться и посылать на брандвахту шлюпку с офицером парохода для доклада, какое это судно, какой груз, какое название и пр. Входить в порт можно было только после получения разрешения с брандвахты. Если само судно не останавливалось, его останавливали с брандвахты холостыми выстрелами (на брандвахте были две небольшие пушки). За каждый выстрел, сделанный с брандвахты, командир входящего судна уплачивал штраф; за первый выстрел 25 рублей, а за последующие больше (кажется, за второй – 50 р., за третий- 75 р., а за четвертый -100р и т.д.).
Жизнь на брандвахте была, конечно, чрезвычайно скучная и тяжелая. Особенно в осенние и зимние непогоды, когда брандвахту швыряло во все стороны и укачивало даже старых «морских волков». Командир, два офицера и механик были всегда рады, когда их посещали на брандвахте гости.
Григорий Иванович Кортации, один из выпускных из Инженерного училища 1888 года, был давно знаком с «отшельниками» брандвахты (отец Кортации был начальником Николаевской обсерватории и его сын знал почти всех черноморских моряков. Знал большинство из них и я); кроме того один из офицеров брандвахты, Юрьев, был, кажется, родственником Кортации. А так как мы, шесть человек (Кортации, Фок, Кащенко, Мессинг, Ольшанский и я), жили «коммуной» на одной квартире, то, естественно, у нас и все знакомые были общими. Повадились мы ездить на брандвахту довольно часто. Все проходило мирно, но в один из приездов, желая отплатить гостеприимным хозяевам, мы с их согласия, привезли на брандвахту свой ужин с изрядным количеством различных бутылок…
В результате часам к 11 вечера мы все были на сильном взводе. Входит в кают-компанию боцман и докладывает: «Подходит какой-то пароход». Командир брандвахты отдает распоряжение: «Вызвать команду и заряжать орудия». Затем предлагает нам подавать команду для стрельбы. Мы в восторге вываливаемся на палубу. Первое – пли, второе – пли и т.д. и т. д. Мы открыли страшную канонаду!
К брандвахте подошла шлюпка с входящего парохода, который остановился после первого же выстрела. Какой-то голос, по-французски умоляет прекратить стрельбу… Наконец, огонь прекращен, и какие-то два возмущенных итальянца подымаются по трапу на палубу. Бурное объяснение закончилось тем, что итальянцы приняли участие в нашем кутеже, а затем с ними отправились в город на нашу квартиру, где до утра продолжали хлопать пробки. Съезд на берег был обставлен очень шумно: пускали ракеты, зажигали фальшфейеры и пр.
На следующее утро пробуждение наше было не из приятных: около 10 часов утра к нам прибыл адъютант от командира порта, капитана 1 ранга Перелешина, приказал нас разбудить и передал нам приказание своего начальника прибыть к нему на квартиру к 11ч. 30 м. утра в обыкновенной (то есть в мундирах) форме. Смущенные, мы оделись и поехали.
Капитан 1 ранга Перелешин довольно долго заставил нас ждать в своей приемной комнате, где находился и весь офицерский состав брандвахты. Наконец он вышел и обрушился на нас, укоряя в скандальном поведении, не соответствующему офицерскому достоинству, и грозил судом и разжалованием в солдаты. Мы молчали и стояли, повеся нос. Ругань перешла в наставления и закончилась словами: «Ну что же мне с вами делать? Вы все такие славные юноши! Ваше счастье, что итальянцы, в конце концов, с вами перепились и приняли участие в вашем буйном схождении на берег. Теперь капитан итальянского парохода просит меня прекратить все это дело. Обещаете ли вы мне, что впредь будете вести себя пристойно?».
Мы, конечно, с радостью дали это обещание. После этого мы все были приглашены Перелешиным позавтракать, и все закончилось для нас благополучно.
Случай этот меня встряхнул, и я отстал от кутящей компании. Впрочем, на перемену моего образа жизни повлияло и то, что я познакомился с очень хорошенькой и умной девушкой, Ольгой Алексеевной Перетц, за которой начал ухаживать…».
Судя по всему, знакомство это и последующий брачный союз были не совсем случайными. Ольга Алексеевна принадлежала к семье известных выкрестов – Перетц. Ее дедушка- Абрам Израилевич Перетц был банкиром, разбогатевшим на винных откупах и подрядах в судостроении. В 1813 году Абрам Перетц принимает лютеранство, что в немалой степени способствовало его дальнейшей карьере. Абрам Израилевич поддерживал широкий круг связей. Среди его близких знакомых были М. Сперанский и министр финансов Е.Ф. Канкрин. Старший его сын – Григорий был единственным офицером - евреем среди декабристов. Младший сын, на правах сына коммерции советника, поступил на гражданскую службу и сделал блестящую карьеру в период разработки реформ 1860-1870-х годов, достиг звания действительного тайного советника и поста Государственного секретаря, впоследствии члена Государственного совета. Средний сын Абрама Израилевича – Алексей Абрамович, отец Ольги, на государственной службе достиг звания статского советника, и «поднялся» он на подрядах по строительству железных дорог. Казалось бы, с какой стати, девушка, выросшая в семье с такими выдающимися национальными традициями «дикорастущего» капитализма, вдруг проявила интерес к простому(?) саперному подпоручику?
Бабушка по отцу Александра Сергеевича была двоюродной сестрой известного киевского профессора Николая Христиановича Бунге, ставшего в 1880 году министром финансов в правительстве Александра Второго. Отец Ольги Перетц, отставной действительный статский советник, Алексей Петрович, служил прежде в министерстве финансов, уже только поэтому был «обречен» на контакт с внуком своего бывшего, могущественного начальника. Плюс – общая одесская сфера обитания, с ее спецификой и национальным колоритом… С другой стороны - по своей должности министра финансов Николай Христианович Бунге очень плотно общался с родным дядюшкой Ольги Алексеевны - Государственным секретарем Перетцем. Вырисовывался равнобедренный треугольник, оказавшись внутри которого Ольга Перетц и Александр Лукомский были обречены на близкое и «перспективное»(?) знакомство…
Не менее значимым фактом представляется и то, что Николай Бунге в 1882 году выступил с резкой критикой выработанного графом Игнатьевым законопроекта, направленного к ограничению евреев в некоторых весьма важных правах, и именно благодаря ему, «Временные правила» 1882 года сохранили лишь часть ограничительных мер, что было замечено и отмечено российским еврейством…(Еврейская энциклопедия, т. 3, стр. 186). Кстати, Николай Христианович Бунге официально придерживался евангелического вероисповедания и с чего бы ему так решительно бороться за права евреев? Перетцы официально «открестились» от своего пожизненного еврейства и перешли в лютеранство еще в 1813 году, но не считали уместным прилюдно показывать свою приверженность православию. Ольга первая в их семье решилась венчаться по православному обряду.
Я не очень силен в конфессиальных, прости меня Господи, «заморочках», но мне неоднократно пришлось убеждаться в том, что прихожанами евангелических церквей Прибалтики очень часто бывали евреи…
Был еще и другой повод для знакомства семей Лукомских и Перетцев. Отец Ольги Алексеевны, входил в группу концессионеров при строительстве южного участка Лозово-Севастопольской железной дороги, где одной из дистанций заведовал военный инженер-подполковник Сергей Лукомский. Рабочие контакты их более чем очевидны. В довершение ко всему, после катастрофы с царским поездом у селения Борки была назначена авторитетная следственная комиссия, которую возглавлял, опять-таки, статс-секретарь Егор Абрамович Перетц. Комиссия вынуждена была признать, что в процессе строительства были допущены значительные технологические нарушения и финансовые злоупотребления. Не правда ли, стандартная для всех времен ситуация – статс-секретарь Абрам Израилевич Перетц расследует чрезвычайное происшествие, где в весьма неприглядном свете просматривается коммерческая и служебная деятельность статского советника Алексея Абрамовича. Комиссия завершила свою работу 25 декабря 1888 года, а уже 1 января 1889 года статский советник Алексей Абрамович Перетц выходит в отставку. Вот такая «петрушка» прослеживается на фоне возможного брачного союза Ольги Перетц и Александра Лукомского. Не знаю как вы, дорогой читатель, а я склоняюсь к тому, что молодые люди встретились…ну…совершенно случайно, и полюбили друг друга, только вот любовь эта завершилась, к сожалению - трагически.
Судя по всему, роман с Ольгой Перетц у Александра Лукомского имел вялотекущий характер. Так, в своих воспоминаниях Лукомский упоминает о том, что он не изменил своим холостяцким привычкам. «…Последним моим «буйным» пикником, устроенным холостяками с дамами, была поездка в один из осенних дней 1889 года на Большой Фонтан. Кончился он не особенно благополучно: при прыгании с обрыва на берег моря Г. Кортации сломал себе ногу, а на обратном пути в город свалился с поезда чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе бароне Роопе. Этот случай еще более оттолкнул меня от слишком буйного времяпрепровождения. Впрочем, в монахи я не записывался и всегда принимал участие в общих увеселениях, избегая только мрачные попойки в чисто холостяцких компаниях.
К этому же времени, я помню, относится мое кратковременное увлечение опереточной дивой, очень милой и очень интересной, Светиной - Марусиной Лауре. У нее было два брата: один был моряк и служил в Добровольном флоте, а другой известный карикатурист «Карандаш», «Caran d Ache», живший во Франции.
Вспоминаю и попойку «по приказанию начальства». Приехал в Одессу знаменитый итальянский тенор. Он бывал у начальника саперной бригады, и ему показывали ученье 11-го саперного батальона. После ученья был обед в офицерском собрании, и я был в числе «приставленных» к итальянцу. Было дано указание «уложить в лоск». По совету старших, чтобы самим не опьянеть скоро, мы (несколько человек, приставленных к итальянцу) перед обедом съели по коробке сардинок и выпили по большой рюмке прованского масла… Результат был, действительно, потрясающий – мы все были почти трезвы, а бедного итальянца, в виде мертвого тела, уложили проспаться в комнате дежурного офицера…».
Так и в нашем конкретном случае, заявив о своем увлечении Ольгой Перетц весной 1889 года, Александр Сергеевич вернулся в воспоминаниях к объекту своего увлечения только в связи с описанием очередного охотничьего эпизода в конце лета…
«…Все лето 1889 года мы по очереди гуляли, а занятиями в ротах фактически руководили фельдфебеля, особенно, конечно, была довольна молодежь. Я в это время был уже адъютантом батальона, и мне заместителя не было. Но в конце концов и я упросил командира батальона, полковника Горбатовского, назначить мне заместителя, с которым я мог бы чередоваться через каждые две недели: две недели он гуляет, а я сижу в лагере и исполняю адъютантские обязанности, а затем две недели гуляю я… Когда наступило время охоты (с 15 июля), то моя страсть к охоте переселило мое желание съездить в Одессу, и я с увлечением охотился на куропаток, которых в районе Хаджибеевского лимана было очень много. Помню два случая за это лето.
Однажды я поехал в Одессу и вечером пошел к Перетц. Немного спустя, мне приносят срочную телеграмму от командира батальона, вызывающего меня в лагерь. Заказав почтовых лошадей к 1 часу ночи, я все же провел вечер в приятной для меня компании. В час ночи поехал на почтовых в лагерь (в 30 верстах от города) и в 8 часов утра явился к полковнику Горбатовскому.
Он встретил меня словами: «Простите меня, дорогой Александр Сергеевич, что я вас вызвал, и вызвал не по служебному делу. Ко мне на дачу повадился летать ястреб, таскает цыплят и бьет бедных скворчиков, а ведь вы у нас единственный хороший охотник. Убейте, ради Бога, этого разбойника, а затем, если хотите, уезжайте в Одессу хоть на три недели».
Я устроился в засаде, и под вечер мне удалось убить ястреба. Напутствуемый благодарным начальством, я в тот же вечер полетел обратно в Одессу.
….Второй случай был в конце лета. Я попросил разрешения съездить в Севастополь к родителям. Разрешение попросил на две недели, но был предупрежден, что ожидается инспекторский смотр генерал-инспектора по инженерной части и что если будет получено известие о его выезде из Петербурга, мне будет послана телеграмма и я должен буду немедленно вернуться в Одессу и прибыть в лагерь.
Получив отпуск, я с первым же пароходом Русского общества пароходства и торговли (РОПИТ) отправился в Севастополь.
В это время Севастополь уже представлял крупный военно-морской порт. Было построено и уже спущено на воду несколько броненосцев («Екатерина Вторая», «Георгий Победоносец», «Евстафий» и др.), несколько крейсеров, канонерок и много миноносцев. Севастополь был переполнен моряками. В нашем доме постоянно бывало много морских офицеров.
Севастополь веселился. В Морском собрании и в частных домах постоянно бывали балы, вечера, вечеринки… Севастопольские барыни и барышни сходили с ума по морякам. Наехало в Севастополь и много звезд полусвета из Петербурга.
Я со всем увлечением молодости окунулся в веселье и приобрел много приятелей среди морской молодежи. Но прошло десять дней, и я получил телеграмму от командира батальона полковника Горбатовского с требованием немедленно вернуться вследствие приезда в Одессу генерал-инспектора инженерных войск (фамилию забыл, кажется Кобелев, или что-то в этом роде).
Я бросился в контору РОПИТ. Но оказалось, что только через три дня будет пароход в Одессу. Я не знал, что мне делать. Выручил меня один из моих морских приятелей. «Пойди к адмиралу Лаврову и попроси его взять тебя на один из наших кораблей. Завтра мы идем в Одессу, сопровождая генерал-адмирала Великого князя Алексея Александровича».
Я бросился к Лаврову, хорошо меня знавшему и бывшему старшим флагманом Черноморского флота. Предварительно «для верности» я забежал к его жене (дочери генерала Берга – инженерного генерала,- сослуживца отца Александра Лукомского – Б.Н.) и, зная ее влияние на мужа, попросил ее мне помочь. Она дала мне записку на имя своего мужа, и я предстал перед очами адмирала.
Адмирал любезно меня принял, несколько раз перечитал записку своей жены и затем обратился ко мне (он сильно заикался, а потому его речь носила несколько комичный оттенок): «А,а,а…за-а-чем вам надо в Одессу?». Я объяснил. «Хо-о-о-рошо. Значит По-о-закону мы посторонних брать на суда не-не-не можем. Но я вас возьму, но с условием…Ка-какой у вас чин? – «Я подпоручик». «Хо-о-рошо. Зна-а-ачит как мичман. Вы знаете, что мы сопро-овождаем генерал-адмирала. Его Императорскому Вы-вы-сочеству, быть может, захочется погулять по палубе и по-по-смот-реть на эскадру. Его Вы-вы-со-со-чество выйдет, и в би-би—бинокль по-смотрит, и вдруг скажет: «А это кто?» Если вы тоже будите гу—гу-гулять по палубе корабля, на котором пойдете. Так вот мо-о-о-е условие: Или сидите все время у себя в каюте или кают-компании, или, если захотите подняться на палубу – то по-по-просите какого-нибудь мичмана дать вам его куртку».
Я обещал сидеть смирно и не выходить «дышать свежим воздухом». Через час я уже сидел в кают-компании «Екатерины Второй» и моряки угощали меня мадерой.
Переход был очень бурный. Сильно заливало даже броненосцы. Канонерки и миноносцы получили разрешение зайти отстояться в каком-то попутном порту. На другой день прибыли мы в Одессу, но, к моему великому огорчению, вследствие сильного волнения не было дано разрешение на съезд на берег. Я страшно волновался. Наконец, уже около вечера, было разрешено отправить с каждого корабля по одному баркасу на берег за провизией. Командир броненосца разрешил спустить на берег и меня. Я отправился на почтовую станцию, взял лошадей и покатил в лагерь. Застал командира батальона в сильном волнении: генерал-инспектор должен был смотреть саперную бригаду на другой день утром…».
Внимательно и с некоторым пристрастием читая воспоминания Александра Сергеевича Лукомского, невольно обращаешь внимание на описание, казалось бы, исключительно важных эпизодов из жизнедеятельности войск, штабов различных уровней вплоть до округа и штаба верховного главнокомандующего, рассказчик находит возможность органично вставить целые разделы с личностными и бытовыми и зарисовками, всякий раз увлеченно (возможно даже с некоторым ущербом для основного описания) отвлекаясь на эпизоды, связанные с охотой и неизменно с особой теплотой и любовью вспоминает обо всем, что его связывало с Севастополем… Так и на этот раз…
«…Коснусь опять Севастополя, к которому в своих записках буду возвращаться еще неоднократно, так как вплоть до большевизма я периодически туда наезжал, навещая родителей.
К периоду 1889-1894 гг. Севастополь уже превратился в крупный военно-морской порт и постепенно превращался в приморскую крепость. Но, развиваясь в этом отношении, он начинал завядать как коммерческий порт. Хотя Евпатория, в которую, по мысли правительства, должен был перейти коммерческий порт, и оказалась для этой цели малопригодной, на правительство (главным образом морское ведомство) не допускало и мысли об оставлении в Севастопольских бухтах коммерческого порта. Как коммерческие порты на Черном море стали быстро развиваться Одесса и Новороссийск. Севастополь же стал замирать, и это, конечно, отразилось на благоустройстве города, новых постройках и прочем.
Для меня лично превращение Севастополя в военно-морской порт было неприятно в смысле охоты: охота на уток в верховьях Северной бухты и при устье Черной речки была запрещена. Что касается охоты на стрепетов и дроф, которую я так любил, то она потеряла в Крыму к этому времени свой интерес. Большая часть «целины» к этому периоду уже была запахана, дичи стало меньше, и охота потеряла свою привлекательность. Это уже не было кочеванье по беспредельным просторам, покрытым волнующимся ковылем, превратилось в малоинтересную охоту по полоскам несжатого хлеба, полосам кукурузы, проса или по бурьяну. Правда, было много перепелов, куропаток и зайцев, но общая картина была уже не та, и мало стало осторожных стрепетов и дроф.
Стало вообще культурнее и, конечно, хуже. Но, наезжая в этот период в Севастополь осенью, я имел возможность поохотиться на осенних высыпках (при перелетах на юг) перепелов и вальдшнепов. Массовый перелет перепелов обыкновенно происходил в окрестностях Севастополя в период от 15 сентября до 10 октября. Если в этот период были редкие понижения температуры, то высыпки перепелов бывали колоссальные. Я обыкновенно с вечера ездил на наш хутор в семи верстах от Севастополя и на рассвете следующего дня отправлялся бродить вокруг хутора или спускался в долину Черной речки. Иногда удавалось попасть на такую перепелиную высыпку, что расстреливался весь запас патронов, и щека распухала от отдачи ружья, а средний палец правой руки сбивался в кровь.
Мне много раз удавалось убивать значительно больше 100 перепелок. Один раз я убил 175 перепелок. Но, конечно, это уже была не охота, а бойня. Гораздо интереснее была охота на вальдшнепов, которая обыкновенно начиналась 5-10 октября.
Вальдшнепиные высыпки были не особенно обильные, но все же мне неоднократно удавалось убить 12-18 штук. Однажды только, имея всего 30 патронов, я попал на Бельбеке на большую вальдшнепиную высыпку и убил 22 вальдшнепа. Расстреляв патроны, я поспешил вернуться в город, набил 100 патронов и к рассвету следующего дня был на месте прежней (вчерашней) охоты, во время которой чуть ли не из под каждого куста вырывалось по два, по три вальдшнепа. Но…обойдя весь район, я не нашел ни одного вальдшнепа: все ночью улетели за море…».
«…В бытность мою еще женихом (осенью 1890 года) со мной произошел случай, который нельзя не отметить. У меня была младшая сестра, Зина, которой к тому времени было, кажется, 12 лет. Она была в Харьковском институте и заболела скарлатиной. Болезнь бросилась на почки. Мои родители привезли ее в Севастополь, где и лечили. Я как-то получил письмо от матери, что Зине плохо и было бы хорошо, если бы я приехал.
По письму я не вынес впечатления, что положение безнадежное, и протелеграфировал, что если сестра будет совсем плоха, чтобы тогда прислали телеграмму, а ехать так и сидеть в Севастополе неопределенное время я не могу. Прошло после этого несколько дней. Я вернулся домой на нашу общую квартиру (я уже писал, что я и пять моих приятелей жили на одной квартире) довольно поздно и лег спать. Около моей постели, за ночным столиком, стояла ширма, а на коврике около постели, как всегда спал мой сеттер Пипо. Этот Пипо был удивительно умный и великолепен на охоте: чудное чутье и полное послушание. Я купил его еще будучи в Инженерном училище у М.В. Линдестрема. Продал он мне его за какие-то пустяки только оттого, что он был очень злой и постоянно рычал на жену Линдестрема и их маленькую дочь. Линдестрем боялся, что он как-нибудь укусит девочку. Собаку я привез в Усть-Ижорский лагерь. Она на меня все время рычала и совершенно не хотела меня признавать. Так прошло недели две. Наконец я решил пойти с ней на охоту. На охоте, в кустах, собака куда-то пропала, и я, огорченный, вернулся в лагерь. Прошло дней десять. Как-то на рассвете дежурный юнкер будит меня и говорит: «Кажется, твой Пипо тут, в лагере». Я выскочил из барака в одной рубашке и действительно увидел Пипо, исхудавшего и с оборванной веревкой на шее. Я его окликнул. Пипо бросился ко мне, стал ласкаться, и с тех пор мы стали неразлучными друзьями, а его характер резко изменился: он ни на кого из домашних никогда не рычал. Вероятно, пережил тяжелую обстановку.
Потушив свечу, я задремал. Затем мне представилось, что я е сплю, и непотушенная свеча освещает комнату. Вдруг я вижу, что Пипо приподымается и на кого-то рычит. Я слышу шаги и из-за ширмы я увидел голову какого-то старика с длинной седой бородой, который, обращаясь ко мне, говорит: «Твоя сестра сейчас скончалась». Я пытаюсь встать, делаю усилье и просыпаюсь… Кругом полная темнота, но мой Пипо сердито рычит. Я зажигаю свечу и вижу, что Пипо, с взъерошенной шерстью и весь дрожа, стоит около моей постели и неистово рычит. Я схватил из ящика ночного столика револьвер, соскочил с постели, взял свечу и, посылая вперед Пипо, вышел за ширму. Никого нет; собака продолжает рычать и, упираясь (приходилось ее подталкивать), еле-еле подвигается вперед. Так довел меня Пипо до выходных дверей, не переставая рычать. Дверь оказалась запертой на замок и никого не было… Я позвал денщика, разбудил приятелей. Мы осмотрели всю квартиру; ничего конечно, не нашли, а успокоившийся Пипо слегка ворчал только подходя к наружной двери. Никого не оказалось и на улице.
Приятели посмеялись надо мной, что мне все это померещилось, и мы улеглись спать.
На другой день утром я получил телеграмму из Севастополя, что моя сестра, Зина, скончалась в 2 часа ночи.
Можно все это объяснить получением внушения на расстоянии о смерти моей сестры, но необъяснимо поведение собаки…».
«…Выше я уже сказал, что осенью 1890 года я познакомился с Ольгой Александровной Перетц и ею увлекся. Мне было тогда 22 года, ей - 20 лет. О женитьбе я как-то не думал, считая, что для этого слишком юн. Но О.А. об этом заговорила сама, и мы решили обвенчаться после того, как мне минет 23 года. (10 июля 1891 года), то есть тогда, когда по закону, офицеры, внося залог в размере 5000 рублей, могли жениться (без залога можно было жениться после достижения 28 лет). О моем «жениховстве» стало, конечно, всем известно; в этом почему-то все знакомые приняли горячее участие, и большинство «кумушек» удивлялись, почему я хочу ждать 23 лет и не попытаюсь падать прошение на Высочайшее Имя…».
«…Я сначала не хотел об этом и слушать, но моя невеста сама стала проявлять желание ускорить свадьбу. Да и мои родители были против этого, находя вообще, что слишком рано жениться не следует. Мне очень не хотелось подавать прошение на Высочайшее имя, так как я не был уверен в благоприятном для меня разрешении. Тогда мне посоветовали просить дать мне 11-месячный продолжительный отпуск. «Опытные люди» говорили мне, что если я получу такой отпуск, то могу сейчас же жениться без разрешения начальства, а затем, когда мне пройдет 23 года, подать рапорт о разрешении жениться, после чего можно сократить отпуск и вернуться на службу в батальон. Я колебался. Но однажды я был приглашен на чашку чая к Тумановым и там сам князь Туманов совершенно прозрачными намеками дал мне понять, что и он одобряет этот план. Это повлияло на мое решение. Я подал прошение о разрешении мне 11-месячного отпуска и, получив таковой, ранней весной 1891 года женился на Ольге Александроевне Перетц. Свадьба состоялась в небольшом селе под Одессой, где нашелся священник, согласившийся за одну тысячу рублей обвенчать без разрешения начальства. После свадьбы я с женой поехал к моим родителям в Севастополь».
Представьте себе ситуацию: старший сын одного из самых уважаемых и почтенных семейств Севастополя,- блестящий офицер привилегированного саперного батальона, приезжает в родной город с молодой красавицей женой и … селит ее рядом с родительским домом на соседней улице. Это притом, что Лукомские занимают участок, застроенный по классическому усадебному принципу. За высоченным забором возведен двухэтажный особняк, за ним – в глубине двора размещен гостевой флигель, окруженный различными хозяйственными постройками от конюшни с сеновалом до летней кухни и детской площадки.
Взгляните на карту центральной части Севастополя конца девятнадцатого века. Мадам Ольга Александровна Лукомская поселилась в четырехкомнатной квартире дома № 50 по Екатерининской улице. Это был совсем новый дом с большим внутренним двором, по периметру которого стояли двухэтажные благоустроенные флигели. В настоящее время наиболее заметным объектом является аптека № 36, размещенная на первом этаже стороны дома, обращенной к улице. Об уровне квартир в этом доме можно судить по их обитателям. С 1884 года в этом доме живет семья адмирала Митрофана Скаловского. С лета 1888 года здесь квартира генерала Михаила Ивановича Ставраки, деда печально известного однокашника Петра Шмидта. За этот сравнительно небольшой срок дом успел поменять владельца - потомственного почетного гражданина Лущенко сменил купец 2-й гильдии Розенштейн. Вот в этот дом и въехала «скромная» и независимая невестка Лукомских – Ольга Александровна Перетц… Если отбросить всякие домыслы и досужие измышления по аномалиям ранних браков, не согласованных с родителями жениха, то выбор жилья Ольгой Александровной был очень удачен - ее квартира от дома Лукомских была в 150 метрах…А что же наш молодой счастливый супруг?
«…Прошло месяца три, и мне стало нестерпимо скучно ничего не делать, а тут еще, как на зло, в мае из Одессы в Севастополь прибыла моя рота 11-го саперного батальона для ведения фортификационных работ в окрестностях Севастополя. К этому времени было решено превратить Севастополь в крепость. Средств для устройства фортов в распоряжении военного ведомства не было, и, по проекту военного инженера Величко, было решено обнести Севастополь по линии предполагаемой обороны треугольным рвом (который, при объявлении крепости на военном положении, должен был усилиться искусственными препятствиями), устроить погреба для снарядов, площадки для орудий, и прочее. Для этой-то работы и прибыли из Одессы саперы.
Мой ротный командир предложил мне, что он напишет командиру батальона и попросит его согласиться на возвращение меня из 11-месячного отпуска и зачисления меня опять в роту, находящуюся в Севастополе. Я согласился.
Через несколько дней после этого приехали с визитом к моим родителям генерал Скалон и жена генерала «Х». Сидя у нас, они высказали желание познакомиться с моей женой, прибавив, что нечего скрывать от них, так как вся Одесса знает о моей свадьбе.
Я позвал мою жену, (что стоило сбегать через улицу – в дом напротив… Б.Н.) и она с ними познакомилась…».
Видимо, следует уточнить, что Отец Александра Сергеевича был знаком с Василием Даниловичем Скалоном по прежней службе, - оба они были по образованию военными инженерами. В 1868 года Василий Скалон стал адъютантом генерал-инспектора инженерных войск, и с тех пор они поддерживали дружеские отношения. Появление генерала Василия Скалона в Севастополе тоже было не случайно. Сдав в Одессе саперную бригаду, Василий Данилович принял командование 15-й пехотной дивизией, что вполне соответствовало уровню его образования и прохождению службы. Еще будучи штабс-капитаном, он в 1866 году закончил Николаевскую академию Генерального штаба. Учился он, похоже, не блестяще. Окончил он академию по 2-му разряду, что не позволило ему быть причисленным к Генеральному штабу, но способствовало продвижению на командные должности без какого либо ограничения. В описываемый период 15-я дивизия входила в состав 7-го корпуса, здание штаба которого находилось в Севастополе по адресу – Екатерининская 53, практически в 200-х метрах от дома Лукомских. Так, что посещение старого приятеля генералом Скалоном было вполне естественным. Более того – мы уже вели речь о том, что предшествующие пять лет поручик Александр Лукомский служил в батальоне, входящем в Саперную бригаду, которой до последнего времени командовал генерал-майор Василий Скалон. У супруги же генерала, условно обозначенной в воспоминаниях Александра Сергеевича как «Х», имелся и свой несколько нездоровый интерес к личной жизни молодого Лукомского. Дело в том, что у Скалонов было две дочери, явно задержавшихся с замужеством, и не исключено, что до сего момента они имели «определенные виды» на перспективного молодого офицера…
«…Еще через несколько дней я получил письмо от командира батальона, который мне писал, что он согласен выполнить мою просьбу, но мне надо приехать в Одессу, чтобы исполнить некоторые формальности.
Я немедленно отправился в Одессу и в течение двух-трех дней проделал все что нужно. Получил предписание отправиться в Севастополь к своей роте, и на другой день должен был ехать по назначению.
В Одессе я являлся командиру бригады князю Туманову, обедал у них и его дочь весело шутила надо мной, говоря, что как хорошо складываются обстоятельства и что я в Севастополе найду не только свою роту но «еще кого-то, кто мне еще ближе». Князь Туманов чокнулся со мной стаканом вина и сказал: «Пью за здоровье этого кого-то».
Накануне отъезда из Одессы я пошел в театр. Сидя в партере, я увидел, что в бенуаре, в двух соседних ложах, сидят: в одной князь Туманов, а в другой генерал Скалон и госпожа «Х». В антракте я зашел в их ложи.
На другой день утром ко мне в гостиницу приехал адъютант командира бригады и сказал, что князь Туманов требует меня к себе. Облачившись в мундир, я поехал. Князь Туманов принял меня крайне холодно и, не подав руки, спросил: «Вы женаты?». Зная, что князь Туманов знает, что я женат, я ответил: «Официально, ваше сиятельство, я холостой: но, как вам известно, в действительности я женат».
Князь Туманов набросился на меня со словами: «Шила в мешке не утаишь», «вы афишируете, что женаты и ставите в глупое положение начальство», «вы должны за это поплатиться» и т.д. Я стоял совершенно растерянный, ничего не понимая.
Выждав, когда князь Туманов замолчал, я сказал, что ничего не понимаю, что я своей женитьбы не афиширую, что ведь я женился с негласного одобрения начальства и не понимаю, за что меня теперь карать.
Князь Туманов в очень повышенном тоне мне сказал: «Да , неофициально командиру батальона и мне было известно, что вы женились, но вы не смогли сохранить это в тайне и за это вы пострадаете. Вчера, после вашего ухода из ложи, генеральша Х спросила: «Что Лукомский – женатый или холостой?». Я ответил, что вы холостой, так как вам нет еще 23 лет. На это она, смеясь, ответила: «Ну, вы плохо осведомлены о семейном положении подчиненных. Я и генерал Скалон вчера вернулись из Севастополя; там мы были с визитом у родителей Лукомского и познакомились с очень хорошенькой женой Александра Сергеевича. А вы говорите, что он холостой. Ловко он водит за нос свое начальство».
Затем князь Туманов совсем вышел из себя: «Каково мне слушать от госпожи Х., что меня водят за нос, и слышать смех генерала Скалона! Я этого допустить не могу. Вы во всем виноваты. Немедленно подавайте прошение на Высочайшее имя об увольнении в запас по семейным обстоятельствам. Если вы не исполните моего требования, я подниму дело сам и предам вас суду за женитьбу без разрешения начальства и обман начальства!».
Никакие мои возражения не помогли, и я принужден был сказать, что сейчас же еду в батальон, явлюсь к командиру батальона и подам прошение.
Князь Туманов сразу пришел в хорошее расположение духа и сказал, чтобы я не сердился, что это так надо, но что он дает честное слово, что в запасе я пробуду не год (по закону обратно на действительную службу из запаса принимали не раньше как через год), а всего несколько месяцев; что для этого мне нужно будет просить о возвращении на действительную службу сейчас же, как только мне минет 23 года. Пришлось покориться, подать прошение и с грустью возвращаться в Севастополь в ожидании увольнения в запас.
Болтовня госпожи Х. доставила мне крупную неприятность. Особенно неприятно было то, что это оттягивало поступление в академию на целый год.
Как только мне минуло 23 года (10 июля 1891 года), я тот час же подал прошение о возвращении меня на действительную службу и о зачислении меня обратно в 11-й Саперный Императора Николая Первого батальон.
Князь Туманов сдержал свое слово и устроил так, что, в исключение из закона, кажется, уже в начале сентября 1891 года, состоялся Высочайший приказ о моем зачислении на службу в 11-й Саперный батальон…».
«…После нового моего возвращения в 11-й Саперный батальон я зажил семейной жизнью и почти порвал все старые знакомства. Отец моей жены проиграл к этому времени в Английском клубе какую-то очень крупную сумму (он вообще вел очень крупную карточную игру) и не мог помогать своей дочери. Получавшихся мною от родителей (300 рублей в месяц) и небольшого жалования (поручик получал 62 рубля – Б.Н.) хватало только на очень скромную жизнь. Моя же жена привыкла жить очень широко и открыто (мать ее давно умерла и е отец предоставлял ей полную свободу в приемах в их роскошной квартире, и она, имея компаньонку, жила как хотела). Необходимость совершенно переменить образ жизни побудила мою жену почти совершенно прекратить связи со своими прежними одесскими знакомыми. Я отдался службе и подготовке для поступления в Академию».
Судя по самым поверхностным наблюдениям, Александра Лукомского нельзя было назвать счастливым семьянином и этого он не может скрыть в своих весьма выдержанных воспоминаниях.
В начале лета 1892 года был получен проект предполагаемых изменений в положении об Инженерной академии и в службе военных инженеров. Планировалось при ежегодных выпусках из академии звание военных инженеров давать только 4-5 первым окончившим Академию и предназначенным на профессорские кафедры или для специальных работ при Главном инженерном управлении. Все же остальные окончившие Академию, получив значки за ее окончание, должны возвращаться в свои части, откуда по мере надобности и по аттестации начальства будут назначаться для службы в крепостях или при инженерных управлениях. Этот проект дал повод Александру Лукомскому, по согласованию с отцом, пересмотреть прежние планы и готовиться к поступлению в Академию Генерального штаба. Но так как программы для поступления в Академию Генерального штаба существенно отличались (для Инженерной требовалось, главным образом, хорошее знание математики, а для Генерального штаба – истории, географии и уставов), Лукомский вынужден был отложить поступление в Академию до 1893 года.
«…Летом 1893 года я держал поверочный экзамен при штабе Одесского военного округа, но позорно провалился, на экзамене по русскому языку. Сказалось плохое прохождение курса русского языка в Полтавском кадетском корпусе. В 1894 году я блестяще выдержал не только поверочные испытания при штабе Одесского округа, но и поступил в Академию Генерального штаба одним из первых».
В своей жизни я нередко сталкивался с таким фактом, когда жених узнавал о фактическом возрасте своей невесты только после состоявшейся свадьбы, но чтобы прожить с женой шесть лет и не узнать ее возраста… это уже невольно настораживает. Похоже, с самого начала не все так просто складывалось у Александра Сергеевича с его молодой женой. Даже с учетом очень осторожных высказываний Александра Лукомского о родне свой жены, о ее воспитании и привычках, у него невольно проскальзывают элементы явной неприязни, хоть и обличенные в спокойные и печальные тона…
Итак, в 1894 году подпоручик Александр Лукомский поступает в академию Генерального штаба. Успешно завершив основной курс обучения в 1896 году, он в числе 40 избранников был зачислен на дополнительный курс, который ему предстояло завершить в 1897 году.
«…Петербургской жизни в период моего пребывания в Академии я почти не знал. Хотя мои родители, которые жили со мной и моей женой, имели в Петербурге много знакомых и родственников и вели довольно широкий образ жизни, но я почти всегда уклонялся от всяких вечеров и предпочитал сидеть дома. Часто собирались и у нас (мы занимали отличную квартиру в небольшом особняке князя Юсупова на Мойке, рядом с большим Юсуповским дворцом), но я обыкновенно уединялся в свой кабинет и выходил только к ужину. В театрах я бывал редко, но любил в свободное время бродить по музеям или уезжать в пригороды Петербурга. В тех случаях, когда я ездил в гости, бывал почти исключительно в офицерских кругах. Жизни «политической» и настроений «общественности» совсем не знал».
В этот же период происходит знакомство Александра Лукомского с элитой делового еврейского мира столицы. «…Помню, что как-то, будучи приглашен на какой-то большой вечер к брату моей жены (он был присяжным поверенным и, по-видимому, вел довольно крупные дела в купеческом мире), я попал в совершенно незнакомую мне обстановку. Военных на этом вечере, кроме меня, никого не было. Было много именитого петербургского купечества, присяжных поверенных, представителей различной «интеллигенции» и много студентов.
Я сразу почувствовал какую-то враждебную мне атмосферу. При разговорах с дамами, барышнями, я чувствовал, как бы желание меня подразнить, а при разговорах с молодежью чувствовалось, что ко мне, как к офицеру, относятся как-то свысока, снисходительно-пренебрежительно. За ужином я стал центром внимания гостей, и после того, как публикой было выпито некоторое количество вина и водки, ко мне стали открыто придираться. Сначала молодежь стала мне задавать различные каверзные вопросы, а затем какие-то двое, на вид почтенных по возрасту, господ стали допекать меня вопросами: «Почему воинство называется христолюбивым?», «Как можно посвящать свою жизнь такому ремеслу, как военное?», Отчего правительство не хочет перейти на милиционную систему, отказавшись от постоянной армии?», «Неужели вы, если вас призовут усмирять народ, будите в него стрелять?» и проч.
Я сначала отвечал спокойно, но затем, выведенный из себя, стал волноваться и отвечать резко. Брат моей жены, Петр Алексеевич, постарался замять разговор, а я, как только представилась возможность, уехал домой. Этот случай еще боле отбил у меня охоту бывать в малознакомом обществе».
По некоторым самым поверхностным наблюдениям Александр Сергеевич Лукомский был не в восторге от национальных особенностей ближайшего окружения родни своей супруги.
«…На дополнительном курсе каждый из слушателей должен был выполнить три самостоятельные работы (темы): первая – разработка военно-исторического примера из военной русской истории (мне досталась оборона Севастополя в 1854-1855 гг.), вторая – разработка военно-исторического примера из заграничной военной истории (я разрабатывал осаду Генуи) и третья – задача по разработке самостоятельного действия корпуса. (Давалось стратегическо-тактическое задание. Надо было составить и описать всю административную часть и устройство тыла и, наконец, описать и составить все необходимые приложения для стратегического и тактического действия корпуса). После окончания мной третьей темы (в феврале 1897 года) совершенно неожиданно, как тогда казалось, случилась тяжелая драма: моя жена застрелилась…».
Итак, смотрим – Александр и Ольга Лукомские в браке прожили неполные 6 лет. Из них три года Александр с полной отдачей сил обучался в академии и практически безвыездно находился в Петербурге, а Ольга большую часть этого времени находясь в столице, весело проводила время или на длительный срок уезжала с дочерью в Севастополь. Видимо не только семейные заботы занимали ее в это время. Даже учитывая исключительную занятость учебой Александра, не могущего уделять молодой супруге должного внимания, трудно себе представить, что могло заставить молодую, 28 летнюю женщину, имеющую маленьких детей, столь решительно уйти из жизни… Видимо, здесь имело место что-либо из ряда вон выходящее… Многое в этой истории вызывает вопросы. Уже то, что Ольга застрелилась из револьвера, а не избрала традиционный для женщин уход из жизни с помощью яда или той же - вульгарной петли, наводит на разные размышления…
На могильной плите старого Севастопольского городского кладбища читаем: «Ольга Александровна Лукомская, урожденная Перетц; родилась 15.12. 1868 г., скончалась 18.02. 1897 года». Могильным плитам нет смысла «молодиться» - да и кладбищенские священники, народ суровый и принципиальный, и иногда - небескорыстный. Выходит, что Александр Лукомский был одного года рождения с Ольгой Перетц, а считал, что старше ее на два года (?)… В принципе, невеста могла быть старше жениха и на 10 лет, только зачем это так тщательно скрывать ? Как говорят юристы - в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, становится по человечески более понятной и спешка невесты с замужеством, и определенная ее настойчивость в этом направлении. Настойчивость, которая чуть было не поставила крест на военной карьере жениха… Почему Ольга Александровна была похоронена не в семейном склепе Лукомских в имении Журавка, а на скромном севастопольском городском кладбище? С учетом православной традиции, по которой самоубийц хоронили за церковной оградой, севастопольское кладбище в этом отношении не стало исключением, Ольга была похоронена в 20 метрах правее входа в церковную ограду. Видимо, прегрешения Ольги Александровны не ограничились только грехом самоубийства…
Просматривая севастопольскую прессу тех лет, обнаруживаю любопытное сообщение в «Крымском вестнике» за январь 1897 года. В нем сообщалось, что «…за крайнее небрежение к работе» был уволен с должности бухгалтер городской управы В.С. Буков». При пристальном анализе раздела криминальной хроники последующих номеров газеты выясняется, что «…небрежение к работе» Василия Семеновича Букова проявилось в оказании посреднических услуг спекулянту по торговле земельными участками в Севастополе – О.О. Петерсону. Любопытно было и то, что при продаже участка земли, расположенного в 25 саженях от Дворца Главного Командира Черноморского флота, дошлый чиновник Буков умудрился «кинуть», как сейчас говорят, самого Оскара Петерсона. И такое явление во все времена явно заслуживало всяческого осуждения, в том числе и в прессе… Вы скажете, какое нам дело до коррумпированных чиновников и до спекулянтов землей, против которых возбуждались уголовные дела? Похоже, что – самое, что ни на есть - прямое. Дело в том, что в течение двух лет «…известный одесский предприниматель Петерсон арендовал часть дома Лукомских, имея в нем квартиру и контору… Предприимчивые Лукомские, уезжая в столицу к сыну на время его обучения в Академии Генерального штаба, сдавали свой обширный, удобно расположенный особняк, и с целью контроля за его состоянием их невестка - Ольга Алексеевна, месяцами с дочерью проживала в Севастополе. Если теперь учесть, что скандал, связанный с «коммерческой» деятельностью постояльца совпал по времени с «неожиданным» самоубийством мадам Ольги Александровны Лукомской, то возникают мысли всякие и разные… Ведь, что-то привело эту умную и решительную женщину на ту крайнюю грань, после которой она оказалась на севастопольском кладбище…
Не стоит, однако, досужими домыслами беспокоить печальную память этой безвременно ушедшей из жизни молодой увлекающейся женщины. Поскольку Александр Лукомский не посчитал возможным с нами поделиться подробностями своей семейной трагедии, то не стоит и нам строить разные догадки на этот счет.…
«…Будучи страшно подавлен тем, что произошло, обвиняя себя в том, что я проглядел то, что могло предотвратить несчастие , и обвиняя во многом моих близких (которые были в курсе некоторых обстоятельств, но скрывали их от меня), я хотел уехать обратно в свою часть и подал рапорт об отчислении от Академии.
Об этом узнал С.А. Ронжин и, в конце концов, меня отговорили от этого, указывая, что лучше мне просить разрешение у начальства Академии уехать на некоторое время из Петербурга, но не отчисляться от Академии. Академическое начальство отнеслось ко мне в высшей степени внимательно, настояв, чтобы я взял обратно рапорт и уехал на месяц в отпуск. Я так и сделал.
В апреле 1897 года я защитил свою третью тему, получил за нее полный балл и, будучи причислен к корпусу офицеров Генерального штаба, взял вакансию в Киевский военный округ.
На выбор мною Киевского военного округа повлияло главным образом то обстоятельство, что командующим войсками в нем был Михаил Иванович Драгомиров. Помятуя слова профессора тактики Кублицкого, мне хотелось лично познакомиться с учением Драгомирова, проводимым им в Киевском военном округе…».
НАЧАЛО СЛУЖБЫ ЛУКОМСКОГО В КИЕВЕ. НАЦИОНАЛЬНАЯ СПЕЦИФИКА
ЗАПАДНЫХ ГУБЕРНИЙ РОССИИ.
Так нейтрально озаглавив очередную главу своего исследования, я уже по ходу дела уточняю, что мобилизационные планы во все времена были напрямую связаны с проблемами национальной государственной безопасности, а проблемы национальной безопасности России, хотим мы то признать или нет - с середины 19-го века напрямую завязаны с решением так называемого еврейского вопроса.
Уточнив направленность очередного раздела своего исследования, я криво ухмыльнулся – не слишком ли много чести мы оказываем евреям, пытаясь неоднократно оценивать и переоценивать их влияние на судьбы стан и народов мира. А.И. Солженицын в своем двухтомном исследовании, посвященном двухсотлетнему общению русского и еврейского народов, достаточно объективно проанализировал роль евреев на социальную, экономическую жизнь России, влияние на революционный, а точнее на разрушительный процесс, сокрушивший тысячелетнюю Российскую державу. Тем не менее, следует признать, что по многим аспектам глобальной мировой политики за последние, как минимум, 200 лет роль еврейского фактора по многим параметрам явно недооценена. Я и рад был бы обойти стороной эту скользкую и неблагодарную тему, но, как это не странно, она сама постоянно напоминает о себе. Дело в том, что в своих воспоминаниях один из лидеров кадетской партии – еврей и масон Винавер, анализируя деятельность администрации генерала Деникина в Крыму в 1919 году, обвиняет генерала Лукомского, как председателя правительства, во многих грехах, в том числе и в потворстве антисемитизму… Но тут он был совершенно не прав…и тому есть серьезные доказательства.
Взяв за основу своего исследования служебную деятельность и личную жизнь генерала Александра Лукомского, я попытаюсь проанализировать организацию им мобилизационной работы в штабе Киевского военного округа, и уже в части касающейся - влияние еврейского фактора на мобилизационную особенность отдельно взятого региона России с позиции офицера Генерального штаба, отвечающего за решение мобилизационных задач в масштабах округа. Обратимся к воспоминаниям генерала.
«…Со времени моего назначения на должность старшего адъютанта мобилизационного отделения штаба округа (с декабря 1902 года) передо мной открылось широкое поприще по ведению мобилизационной работы. Я пользовался полным доверием сменявшихся генерал-квартирмейстеров и начальников штаба округа. Никто из них в мобилизационных вопросах ничего не понимал, мало ими интересовался, и они предоставляли мне полную свободу делать так, как я находил нужным. Мною был составлен план работы:
а) прежде всего, довести до совершенства подготовительную мобилизационную работу в пределах Киевского военного округа, базируясь на действовавших тогда положениях и инструкциях;
б) путем переписки с Главным штабом и включением в отчеты командующего войсками необходимых данных – добиваться изменения действовавших положений и инструкций и приблизить, насколько возможно, пополнение армии при мобилизации из территориальных районов, в коих квартировали части. Последнее вызывало необходимость и коренного изменения порядка укомплектования армии в мирное время (новобранцами), дабы перейти, повторяю – насколько возможно к системе территориального укомплектования. Но последнее – для России – не являлось столь легким , как это было принято во Франции, Германии, Японии, Италии и в Австро-Венгрии.
Дислокация главной массы армии на западе, где население было малонадежно или малопригодно (еврейство) создавало чрезвычайные трудности. Кроме того, были затруднения иного рода: Сибирь (особенно Дальний Восток) вследствие малочисленности населения не могла дать нужное число людей для укомплектования расположенных там частей, а Казанский округ имел громадный избыток людей…».
Быть может, указывая в серьезном мобилизационном документе о малонадежности или малопригодности еврейского населения края, Александр Лукомский несколько сгущает краски? Быть может, он был не прав, а прав Винавер, обвинявший его в антисемитизме? Единственный способ подтвердить, или опровергнуть его утверждение,- это обратиться к публикациям прессы и издававшимся постановлениям и Указам той поры.
После усмирения Польского мятежа и учреждения в Северо-западных губерниях, вместо польской, русской администрации, правительство получило новые данные о косвенном участии евреев в мятеже посредством доставки повстанцам оружия, обмундирования, провианта, фуража и о страдании народа от еврейской эксплуатации. Несоответствие приведенных законов с нравственной испорченностью евреев объясняется ничем иным как ДУХОМ ВСЕХ РЕФОРМ И ВСЕГО ОБРАЗОВАННОГО РУССКОГО ОБЩЕСТВА ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ, А ТАКЖЕ НЕДОСТАТКОМ У ПРАВИТЕЛЬСТВА ЛИЦ, ХОРОШО ЗНАВШИМ ТАЛМУД - источник нравственности евреев.
Оказывается, «…что до конца 70-х годов 19-го столетия интеллигенция центральной России отличалась полным неведением об условиях быта Руси западной. С еврейством и его значением в этом крае были, разумеется, знакомы русские ученые и литераторы, воспитанные в нем; но они молчали о действительном положении края, потому что у них, главным образом, не хватало мужества идти против господствовавших либеральных течений и гуманных увлечений, по которым евреи считались страдальцами и угнетенными». Эти слова Иловайского подтверждаются тем, что до семидесятых годов в русской литературе не было удовлетворительного сочинения по еврейскому вопросу. О самом себе Иловайский рассказывает, что он лично познакомился с Западными губерниями в конце шестидесятых годов и вынес из этого знакомства гнетущее чувство и коренной переворот в своих воззрениях на еврейство. В Западных губерниях он нашел «сплошное непроходимое жидовство и подавленное им крестьянство с колонизированным слоем наверху. Русское торгово-промышленное сословие, как оказалось, совсем съедено жидовством» (Из письма Иловайского в «Новом Времени» №5324 за 1890 год).
Что касается утверждения Иловайского о том, что в русской литературе до семидесятых годов не было удовлетворительного сочинения по еврейскому вопросу, то он абсолютно прав.
Перемена во взгляде значительной части правительства и образованного русского общества на евреев произошла после выхода в 1870 году известной «Книги Кагала» Якова Брафмана, выяснившего в ней, что вредные стороны быта и деятельности евреев не зависят от ограничения их прав, (Я.Брафман, «Книга Кагала», изд.1888г, стр.167) а происходят от источника их быта и нравственности - Талмуда. Книга Брафмана в первый раз открыла России и всему христианскому миру сохранявшуюся в строгой тайне мрачную картину еврейской жизни и привела в ужас тех русских, которые с ней познакомились. Особенно их поразило открытие, что евреи, считавшиеся угнетенными, устроили в черте своей оседлости настоящее (тайное) Израильское царство, разделенные на кагальные округа с кагальными управлениями, облеченные деспотической властью над евреями и бесчеловечно эксплуатирующими личность христиан и их имущества, и все это есть логический результат учения евреев. Тому приводилось масса доказательств.
В «Книге Кагала» объясняется, что иноверческие законы не обязательны для евреев и что по образцу Синедриона в каждой еврейской общине должны быть: административное управление с деспотической властью и суд, вследствие чего в еврейских общинах в России негласно существовали кагалы (административные управления) и бет - дины - еврейские суды. Эти власти имели в своем распоряжении целый ряд дисциплинарных и тяжелых наказаний, чтобы принудить евреев им повиноваться и исполнять правила Талмуда, обряды и национальные обычаи. Например, кагал может подвергнуть виновных исключению из местной еврейской общины (Шамта или Нидуй) и исключению из всего Израиля (хорем, если исключенный Шамтою не покорится в течение 30 дней). ( Я. Брафман «Книга Кагала», стр. 188). «Бет-Дин» же по словам «Тур-Хошен-Гамишпот» (см. Еврейский закон), согласно 2-й статьи имеет власть наказывать плетью, убивать - неподлежащего смертной казнью, не с целью нарушения закона, а для поддержания его согласно требованию времени». Хотя еще до разорения Иерусалима Титом римляне отняли у Синедриона право приговаривать евреев к смертной казни, но им пользовались заменившие Синедрион еврейские власти в бывшей Польше.
С присоединением некоторых областей Польши к России и с подчинением находящихся в них евреев действию общих законов кагалы не могли подвергать их каким бы то наказаниям, между тем, они продолжали негласно судить и наказывать евреев и продолжали это до конца века, не затрудняясь даже подвергать смертной казни предателей и отступников от веры через тайных преследователей. «Книга Кагала» приводит тому много доказательств (стр.194-196). Не менее деспотические и безнравственные отношения еврейских властей установлены Талмудом к правам евреев по имуществу и особенно к личности и имуществу неевреев. Так в силу правил о «Хескат-Иисуб» «местный кагал имеет право все, что входит в район данной территории подчинить своей власти; опираясь на них, он считает себя хозяином всех имуществ, как еврейских, так и христианских, лежащих в его районе» («Книга Кагала», стр. 129); а потому воспрещает или разрешает жительство иногородним евреям в управляемой им общине; скрепляет сделки между евреями о купле и продаже («Книга Кагала», стр.116-119); продает евреям право эксплуатации нееврея (меропия) и право эксплуатации имущества нееврея (хазака). Одним словом, личность нееврея бесправная с точки зрения иудейства, продается, составляет для кагала предмет торговли. Нечего говорить, что существование права меропии тщательно скрывалось от иноверческого глаза и уха наравне с другим, еще более рельефным правом, о котором будет сказано ниже. Тем не менее, кто знаком с жизнью христианского населения Северо и Юго-Западного края, тот бесспорно признавал факт, что там не было христианина, особенно пролетария, не было такого учреждения или крестьянской общины, при которой не состоял бы какой-нибудь еврей; фактор, шинкарь или перекупщик, он всегда умел втереться, сделаться сначала необходимым, а впоследствии и неизбежным; но не отдельному лицу, ни учреждению, ни общине неизвестен тот факт, что это вначале как бы случайное и впоследствии упорное вмешательство еврея в дела и жизнь их основано на «…праве, купленном данным евреем у кагала, с условием бесконкурентного со стороны других евреев им пользования» (Я. Брафман, «Книга Кагала», стр. 126 -128 ).
Имущество нееврея свободно, говорит закон. (Хошен-Гамишиот, стр. 156. Примечание Брафмана, «Книга Кагала», стр. 129.); имущество нееврея - что пустыня свободная, сказано в другом месте (Талмуд тр. Баба-батра стр. 55. Примечание Брафмана «Книга Кагала», стр. 129) Согласно такому взгляду закона и толкователей его, Кагал, руководствуясь правилами «Хезкат - Иисуб»... и словами закона: «кто раньше имуществом нееврея завладеет, тому оно и принадлежит», представляет каждому еврею возможность завладеть этим имуществом, если только последний купит у кагала «хазаку» на недвижимое имущество христианина. Опираясь на «хазаку» еврей проявляет свою деятельность по отношению к имуществу христианина в двояком направлении:1) он старается окончательно завладеть этим имуществом и 2) он устраняет конкуренцию других евреев на него» (Я.Брафман, «Книга Кагала», стр. 127, 129, 130).
Таким образом, из описания Брафмана система управления еврейскими общинами и принцип эксплуатации евреями иноверцев установлен их вредным устным учением -Талмудом, очевидно с целью охраны иудейства от разложения насильственными мерами и подкрепления преимуществ евреев и их благосостояния над всеми народами дозволением евреям безгранично эксплуатировать последних.
После выхода «Книги Кагала» в 1870 году русские евреи были очень встревожены сделанными в ней разоблачениями их вредного учения, организации и темных сторон их жизни. Так И. Шершевский в брошюре «О книге кагала» ( изд.1872 года, стр. 100,!21,137, 20,15), не возражая против приведенных Брафманом выдержек из Талмуда о Меропии (эксплуатации личности нееврея) и Хазаки (эксплуатация имущества нееврея) утверждает, что Хазака прекратила свое существование почти столетие назад и что правила Меропии и Хазкат-Ишуб не применялись в бывшей Речи Посполитой. Кроме того, он отвергает существование кагалов, якобы уничтоженных в 1844 году, и, между прочим, исправляя выдержку Брафмана из Талмуда о НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ ДЛЯ ЕВРЕЕВ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЗАКОНА, приводит ее в следующих словах: «Закон государственный имеет значение в тех только случаях, когда он клонится к пользе государя или благосостоянию жителей страны, но не чтобы (Евреи) судились по законам не-еврейским; ибо тогда упразднятся все законы Израиля». Еще в 1866 году Я. Брафман представил документы и записи по еврейскому вопросу Виленскому генерал-губернатору Кауфману, который назначил комиссию для их рассмотрения и анализа. В 1867 году преемник Кауфмана, граф Баранов в циркуляре от 27 августа к губернаторам уже обращает внимание на то, «…что замкнутость евреев влечет множество злоупотреблений и тяжела для большинства их самих, так как она способствует сохранению в тайне кагального управления, отмененного правительством; обособление же евреев, ставя их в независимое положение от христианских обществ, дает им возможность злоупотреблять отношениями к христианам, так как каждый еврей хорошо знает, что найдет всегда поддержку в своем общественном управлении». Это первый по времени правительственный документ, удостоверивший справедливость слов Брафмана в « Книге Кагала» о существовании кагалов в еврейских общинах. Имеется масса подтверждений тому, что характер деятельности еврейских общин не изменился вплоть до 1917 года.
Если вести речь о литературных источниках, то имеет смысл вспомнить о романе Вагнера «Темный путь». Он начал публиковаться частями в журнале «Ребус» только 1881 году. Публикации отдельных глав продолжались до 1884 года, но опубликованы в журнале были лишь первые три части. Содержание романа вызывает противоречивые чувства, но привлекает несомненная связь описываемых вымышленных событий с реальной жизнью. Так, одна из героинь романа Сарра – высокоталантливая, и даже гениальная актриса, великолепная пианистка, но всю красоту, весь свой талант она поставила на службу еврейству. Для этой цели (достижения евреями мирового господства) Сарра вступает в связь с великим князем (имя его так и не называется, но в этом эпизоде следует, видимо, отголосок любовной аферы великого князя Николая Константиновича и американской авантюристки-еврейки Фанни Лир).
Не стоит принимать всерьез нелепое описание Вагнером обстановки провинциального балагана, в котором вместе с Саррой находится ее 12-летняя распутная сестра и где проходит тайный съезд «всемирных заговорщиков». А вот речь раввина содержит любопытную информацию: «Приветствую собрание главных вождей многострадального народа Иеговы! Приветствую восток и запад, север и юг. Возблагодарим Всесильного, дозволившего нам собраться здесь и обсудить дело Божие». («Ребус», 1882, №3, с.307). Далее раввин продолжает: «Братья Божьей семьи! Страдания, гонения, скитания – удел наш, но Всемогущий когда-нибудь выведет народ свой из неволи и приведет в землю обетованную. Враг восстал на нас с мечом, но мы положили золото на чашу гнева Божия, да умилостивится! Враг силен своими полчищами, но у нас есть чем купить их…
Он сделал кантонистами детей наших. Но это маленькие львята, которые вырастут, посеют раздор в полках его и растерзают его внутренности».
… Он сосет кровь из нас и чад наших. Мы сосем из него золото. У него сила, у нас хитрость. Мы лисы Самсона и пожжем хвостами своими пожити Филистимлян. Глада и разорения выпьют они полную чашу. Матери и жены их проклянут свою плодоносную жилу, видя как чада их будут умирать с голода. Мы, тощие кравы, пожрем жирных крав, но сперва выдоим все сосцы их. Смерть Филистимлянам! Смерть врагам народа Божьего». («Ребус», 1882, №37, с. 307).
Некоторые фрагменты речи раввина напоминают главы «Протоколов Сионских мудрецов»: о силе и власти золота, о хитрости и проч. Особо настораживает информация о кантонистах. Если принять во внимание информацию из «Краткой еврейской энциклопедии», то за 29 лет общее число кантонистов из еврейских семей составило примерно 50 тысяч человек. Большая часть этих мальчишек крестили по православному обряду, они получили начальное военное образование, позволившее им исполнять должности писарей, каптенармусов, музыкантов военных оркестров и проч. Отслужив положенное число лет, многие из них оставались служить сверхсрочно и получили все льготы, положенные отставным унтер-офицерам. Наиболее способные к наукам и к службе допускались к экзаменам за 14-й класс по табели о рангах и получали должности артиллерийских мастеров, техсодержателей и прочее, с перспективой аттестации на первичные офицерские должности по выбранной специальности.
Каким образом «молодые львята» могли бы разорвать внутренности государственной структуры, их обучившей и воспитавшей, долгие годы воспринималась как тайна больного(?) воображения Вагнера. Тем более, со временем стало известно о том, что сын ученого и литератора – Владимир Николаевич, во время нервного припадка застрелил свою жену. В ходе судебного расследования выяснилось, что родители патологической жестокостью довели сына до состояния деградации. Свидетельница писала: «Владимир – продукт странной, необъяснимой жестокости и недомыслия. Заброшенный и нелюбимый ребенок. За шалости и плохие отметки его запирали на целые сутки в чулан и наконец, выгнали из дому. Забитость и озлобленность и, пожалуй, психическая ненормальность довели до преступления. Впоследствии нашло свое объяснение и странное обращение сказочного Кота Мурлыки с сыном: старик Вагнер был ненормален и кончил прогрессивным параличом» (Ал. Алтаев, «Памятные встречи», М.1959, с. 300-304). Здесь следует пояснить, что Николай Вагнер – автор цикла сказок о Коте-Мурлыке. Очевидно, конкретные жизненные обстоятельства прослеживались в последующем творчестве писателя… Жаль, что события эти происходили уже в 90-е годы, - случись они немного раньше и Федор Достоевский, который переписывался с Вагнером, имел бы сюжетную канву для очередного романа…
Сложная судьба и очевидные психические отклонения, наблюдавшиеся в конце жизни автора, не являются поводом для абсолютного отрицания его творческих экспромтов и бытовых зарисовок…
О существовании романа «Темный путь» и его автора Николая Вагнера я узнал, производя поиск возможных предков матери лейтенанта Петра Петровича Шмидта – Екатерины Яковлевны, в девичестве – Вагнер. При этом, я выяснил, что в России был единственный род Вагнеров заслугами своих предков получивший права потомственного дворянства. Этот, с позволения сказать, дворянский род ведет начало от еврея-выкреста – Василия Алексеевича Вагнера, управляющего имениями графа Алексея Кирилловича Разумовского. Вагнер перешел в христианство в 1744 году, получив при крещении отчество своего восприемника. По именному указу императрицы Елизаветы Петровны от 19 марта 1745 года он получил потомственное дворянство. Впоследствие состоял адъютантом и секретарем при графе Разумовском (Голицын Н.Н. «История русского законодательства о евреях», СПБ., 1886, т.1, с.51).
Так вот, его потомка Николая Петровича Вагнера, с 1860 года профессора зоологии Казанского, и с 1871 года Петербургского университетовов, организатора и директора Соловецкой биологической станции, едва ли можно заподозрить в антисемитизме. В 1869 году французская Академия наук присудила Вагнеру премию имени Бордена. Для оценки научного уровня особенно следует принять во внимание переписку Вагнера с Д.И. Менделеевым и с Ф.М. Достоевским. Переписка эта касалась, прежде всего, спиритических опытов, а также возможного сотрудничества Достоевского в журнале Вагнера «Свет». Что же касается литературной деятельности Вагнера, то, начав с редактирования в 50-х годах журнала Московского общества сельского хозяйства, он в 1877-1879 годах издавал и редактировал научно-популярный журнал «Свет», а в 1891 году был избран президентом Русского общества экспериментальной психологии. Литературную известность Вагнеру принес сборник философских сказок и притч «Сказки Кота Мурлыки». Первое издание вышло в 1872 году, а последнее, десятое, уже в советское время – в 1923 году.
О мрачных прогнозах печальной памяти Николая Вагнера вспомнили после революционных потрясений и кровавых последствиях крушения Российской империи. Вспомнили и в связи с тем, что прогнозы эти прозвучали задолго до появления так называемых «Протоколов Сионских мудрецов», так что обвинять в плагиате автора романа «Темный путь» было нереально.
Для иллюстрации обстановки в Западном крае приведем еще позднейшее, 1890 года, свидетельство землевладельца о еврейской эксплуатации. «Один Опочецкий землевладелец, который несколько лет прожил в своем большом имении в Витебской губернии, бросил его, переехал на жительство в Опочецкий уезд Псковской губернии и поселился на принадлежавшей ему небольшой пустоши. На вопрос о причинах перемены места жительства он объяснил, что вся Витебская губерния распределена еврейским кагалом на известное число коммерческих районов или факторий, которые отдаются на кагальных торгах. Еврей «фактор», сторговавший для себя один район, делается в нем торговым монополистом, так что другой еврей - фактор не имеет права в означенном районе покупать и продавать; за нарушение этого кагал взыскивает огромные штрафные деньги. При таком положении сельский хозяин, как крупный помещик, так и малоземельный крестьянин, находится в руках местного фактора и должен за свои сельскохозяйственные продукты брать ту цену, которую назначает и предлагает местный фактор. Другие евреи-факторы, не говоря, конечно, что им кагалом запрещено делать покупки в чужом районе, предлагают еще меньшие цены, чем местный фактор. Такая же история разыгрывается, если землевладелец попытается продать хлеб не в своем имении, а в уездном или губернском городе: ввиду кагальной угрозы, торговцы-евреи предлагают цены на хлеб и прочие продукты ниже той, которую предлагает местный фактор. Ясно, что правильное ведение сельского хозяйства невозможно при такой экономической зависимости сельских хозяев от факторов-евреев, расставивших свои сети по всей губернии» (Сын Отечества, 1890 год , №206).
В Царстве Польском существовала такая же система еврейской эксплуатации христианского населения. К приведенному нами сообщению «С.-Петерб. Ведомостей» о существовании в Царстве Польском между евреями права «хазаки» добавим, что разделение в нем торговли и промыслов евреев по кагальным округам доказывается тем, что всякие поставки и подряды (как-то: поставка дров и соломы для войск, продовольствие содержащимся в тюрьмах, подряды по постройке шоссейных дорог и другие) на торгах, разумеется, правильно произведенных, с уступками от сметных цен, всегда остаются за прежними, местными евреями - поставщиками и подрядчиками, а эксплуатация личности христиан - тем, что у землевладельцев, ксендзов и вообще состоятельных христиан-поляков находятся несменяемые «факторы», которые передают свои должности по наследству от отца к сыну.
Выяснившиеся результаты расширения прав евреев и правдивые разоблачения Брафмана поколебали уверенность правительства в пользе либеральных законов для решения еврейского вопроса. Такие перемены обнаружились, прежде всего, в последовавшем в 1873 году Высочайшем повелении о закрытии раввинских училищ в Вильно и Житомире, как не соответствовавших своему назначению и преобразовании их в учительские институты, и упразднении казенных еврейских училищ 1 и 2 разрядов (Собрание законов и распоряжений правительства за 1873 год №324), потом в ограничении предоставленного 8 февраля 1865 года евреям права питейной торговли в черте оседлости на общих основаниях - законом 14 мая 1874 года (по которому евреям дозволено производить питейную торговлю только в собственных домах и быть сидельцами только в заведениях своих единоверцев), и ряд ограничительных мер, для пресечения уклонения евреев от исполнения воинской повинности по уставу 1874 года.
Последствия предоставления права евреям с университетским образованием служить во всех ведомствах без ограничения не замедлили сказаться на злоупотреблениях особенно в отраслях юридической и медицинской («Русский Архив», 1911 г., №1, стр.242 - 296). Были приняты меры упорядочения получения чиновниками-евреями потомственного дворянства. Законом 28 мая 1900 года об условиях приобретения прав потомственного дворянства и о порядке внесения дворянских родов в родословные книги постановлено: (ст.2, пункт 6) «Евреи, приобретшие права потомственного дворянства, в губернские дворянские родословные книги не вносятся» (Новое Время. 1900г., №8715). Таким законом дворянство частично ограждалось от вторжения евреев, которые несли в него растление нравов, боязнь чего и была причиною отказов дворянства губерний в приписке к ним евреев, получивших права потомственного дворянства, преимущественно через награждение их на службе орденом Св. Владимира 4-й степени. Само число евреев, приобретающих права потомственного дворянства должно было значительно уменьшится, так как ст. 2, пункт 1) «…потомственное дворянство приобретается лицами, удостоившимися на действительной службе, а не при отставке, производства в чины действительного статского советника, полковника или капитана 1 ранга, или пожалования российскими орденами первых степеней или Св. Георгия всех степеней, а Св. Владимира первых трех степеней».
Большие покупки евреями земель в губерниях Смоленской, Псковской и Новгородской вызвали высочайше утвержденное положение Комитета Министров 10 мая 1903 года , которым впредь до пересмотра в законодательном порядке постановлений о евреях, определено: воспретить в губерниях, не входящих в черту общей еврейской оседлости, совершение от имени или в пользу евреев всякого рода крепостных актов (Новое Время, 1903 год, № 9774).
Еврейский вопрос остро стоял на повестке дня не только в России. Положение по данной проблеме во Франции и Германии было еще сложнее. Для представления общей обстановки обратимся к речи Бисмарка перед депутацией евреев, просящих канцлера о защите их перед христианами. Бисмарк отвечал, между прочим, следующими словами: «Свою политическую карьеру я начал в качестве откровенного антисемита. Я высказал в Прусском парламенте, что сгорел бы от стыда, если бы мне пришлось искать защиты своего права перед лицом судьи-еврея. Я выяснил, что евреи обкрадывают земледельцев, что есть провинции, где даже подушка крестьянина принадлежит еврею, где даже будущий приплод скота принадлежит ему же. Там где еврей поселился 25-30 лет назад, как шинкарь, теперь он богатый помещик, крестьяне собственники у него батраки, а сыновья и дочери их работают на еврейской же фабрике. Вы плачетесь, что в Германии вас преследуют; но после возвращения из кампании 1871 года германский народ питал к вам исключительно доброжелательные чувства. Германская культура распахнула для вас свои двери, вы стали участниками всех наших привилегий и на всех путях ваших вы пользовались защитой закона, С доверием и редким доброжелательством принял вас народ - тот самый, на нетерпимость и ненависть которого вы теперь жалуетесь . Так вот что, господа! Если вы не сумели сохранить доброжелательство и дружбу этого народа, то в самих себе ищите семени этой неприязни. Вы сами сделали себя невыносимыми на всех ступенях общественной жизни. Вы унижали религиозные верования народа. Вы подкапывались под основы государства. Вы угрожаете гибелью недвижимой собственности, вы уничтожаете торговлю своими банкротствами, расшатываете земледелие. Путем ваших отравленных газет вы сбиваете с толку общественное мнение. Вы поддерживаете брожение народное тысячами ваших обычаев. Вы живете вредною, чужеядной жизнью. Вы пришли несколько лет назад с сумою за плечами, но ваша энергия не была стеснена никакими требованиями совести. Теперь среди вас есть 500 миллионеров, из которых 10 имеют до 100 миллионов каждый, некоторые от 50 до 100 мил., а один даже -800 миллионное состояние. И с того времени как государства обременены миллиардами долгов, ваши биржевые демократы имеют миллиарды состояния ! Вам не на что жаловаться. Вы живете в стране приносящей вам обильную жатву, хотя вы не сеете и не жнете. Не наша вина, что нет вам мира. Мы вам предоставили все, но вы самым преступным образом употребили во зло наше доверие к вам. Мы вам открыли путь в парламент и министерства, позволили занимать вам судебные должности, допустили ваше участие в общественных управлениях, воздвигли для вас биржи, мы отдавали вам своих сыновей и дочерей, чтобы создать с вами одно общество, одну семью. Но этого вам недостаточно. Вам вовсе не нужны ни государство, ни общество, вы вовсе не желаете присоединиться к нашему благородному труду. Вы стремитесь захватить преобладание в нашем отечестве, и не успокоитесь, пока не подкопаетесь под самые основы христианства и государства. Вам однажды удалось подчинить земледельческий народ. Вы сделали это, когда пришли в Палестину, нагруженные золотом и серебром, которое вы украли у египтян. Там вы нашли земледельческий народ, у которого вы отняли имущество и силу. Но вы ошибаетесь, если думаете, что вам и в Германии удастся подчинить себе земледельческий народ». «Чего же вы хотите от меня, приходя жаловаться, что ваше положение невыносимо? Самый отъявленный антисемит не покусится устроить вам вторую Варфоломеевскую ночь или Сицилийскую вечерю. Но когда я с ужасом вижу, что нам предстоит выбор - оставаться ли Европе христианскою телом и душою, материально и духовно; или стать иудейскою, тогда я понимаю, почему многие считают изгнание евреев разумным и здоровым исходом. Как добрый христианин я должен вам объявить, что ни один германец не пользовался в своей стране таким покровительством и благополучием, как вы. Но на нашу заповедь о ближних мы у вас не встретили взаимности, ибо мы в каждом человеке видим ближнего, а вы - нет. Вы нашли у нас гостеприимство и доброжелательство. Теперь я обращаюсь к вашим чувствам, чтобы спросить вас: доколе вы будите считать коренное население вашим рабочим скотом? В конце концов каждый сам уготовляет себе ад. Итак, если вы жалуетесь, что жизнь среди христиан для вас является истинным адом, то прошу вас не топчите более порога моего дома, ищите себе земли обетованной , идите в синагогу и пойте там свои скорбные песни». (Бисмарк о евреях. Статья М. Меншикова. Новое время. 1908 г., №11544).
К этой речи нечего было добавить ни в конце прошлого века, ни в начале нынешнего - поистине великая речь великого человека
К ВОПРОСУ О ВЫПОЛНЕНИИ ЕВРЕЯМИ ЗАКОНА О ВОИНСКОЙ ПОВИННОСТИ.
Для полноты характеристики выполнения евреями государственных законов и о отношении их к властям, опять обратимся к материалам периодической печати. В списке типовых правонарушений евреями первое место занимает уклонение от воинской повинности.
По уклонению евреев от исполнения самой важной обязанности граждан всякого государства насколько известно по официальным сведениям, свидетельствующим из года в год о громадной цифре недобора евреев, что его уже перестала отвергать и русская еврейская печать, которая старается оправдать евреев тем, что уклоняться от воинской повинности их вынуждает неполноправность и невозможность им сделать в военной службе карьеру.
Для уточнения фактической обстановки, вернемся в еврейскую общину 90-х годов 19-го столетия. Раввины Западных губерний обратили внимание на «…странный факт почти полного прекращения рождения мальчиков у евреев, как будто еврейские женщины по уговору перестали рожать. Недоумение раввинов в скором времени объяснилось тем, что предусмотрительные родители не желали регистрировать новорожденных с известной целью избавить их от предстоящей некогда воинской повинности. Для предотвращения этого излишнего чадолюбия, раввины обратились к ученым евреям, старостам и казначеям молитвенных домов с настоятельным требованием, чтобы о всяком факте рождения в их участке немедленно доводилось до сведения соответствующего раввина. Кагальные чрезвычайно обиделись такому требованию и предъявили встречные требования, по которым, в соответствии с 9-м томом Святого Закона, статьей 1086, раввин обязан сам совершать обрезание, а не предоставлять эту операцию меелам-операторам. Подобные факты злоупотребления кагалов имели место во многих общинах.
В подтверждение злоупотреблений кагалов по вопросам обеспечения воинской повинности и для доказательства как они ужасно мстили евреям-доносителям на них, приведем следующий факт. В 1877 году в местечке Уцяны, Вилкомирского уезда, Ковенской губернии, при разбирательстве мировым судьей дела о краже, ему заявили, что евреям, не достигшим призывного возраста, было показано в подлежащих списках по 24, 25 и более лет; за некоторых евреев были подставные лица, которым по внешнему виду не трудно было дать более 21 года; в некоторых семействах были добавлены небывалые дети, другим - уменьшены лета, или изменены имена. Всякий из евреев, кто дал кагальным депутатам деньги был освобожден, а за них отбывали повинность бедные, которым нечего дать. Главными обличителями этих злоупотреблений выступали отец и сын Прес-Айзены. В день окончания дела у мирового судьи их встретили угрозами защитники злоупотреблений, а через несколько дней им и еще двум членам их семьи была подмешана в пищу отрава. Всех их нашли в бессознательном состоянии с признаками отравления, засвидетельствованными прибывшим доктором. Молодые члены семьи, благодаря усердию врача, через два дня немного поправились; но их родители не подавали надежды на выздоровление. («Голос», 1877 г., № 4229, С.Я. Диминский, в своем сочинении «Евреи. Их вероучение и правоучение», стр.170). Нет смысла перечислять многие факта массового уклонения евреев от воинской повинности и службы, упомянем только о большой шайке евреев-членовредителей для освобождения преимущественно евреев от военной службы, судившейся в Одесском военном окружном суде. Деятельность этой шайки распространялась на все пространство от Варшавы и Киева до Кавказа, а число освобожденных ею лиц от военной службы и повинности считают в несколько тысяч. (Газета «Свет» составила длинный список способов такого уклонения евреев: подлог документов, удостоверяющих личность и лета; подкуп лиц, от которых зависит оценка годности новобранцев к службе; подделка зачетных рекрутских квитанций; приписка подлежащих призыву к семьям бездетных евреев; укрывательство; членовредительство; искусственное причинение болезней, освобождающих от повинности; превращение в турецких и иных подданных и т. д.( «Новое Время», 1886 г., №3604). Большой известностью пользовался и обычай евреев, поступив на военную службу, нести ее насколько возможно легче и безопаснее в разных нестроевых должностях: писарей, парикмахеров, музыкантов и др. Но только в 1891 году сделалось общеизвестным о побегах строевых нижних чинов из некоторых полков армии в Турецкую войну 1877 -1878 годов. Вот, что сообщил г. П.Г. в «Разведчике». «В одном из отрядов, перешедшем границу, после первого же перехода и дневки, один из командиров полков, сконфуженный, докладывал начальству, что из его полка в одну ночь бежала крупная группа солдат- евреев. Присутствовавший при этом другой командир полка только улыбнулся, а на другой день выяснилось, что из его полка в туже ночь бежали почти все евреи, находившиеся в строю, даже унтер-офицеры. Когда это сделалось известным, в следующих отрядах были приняты меры к пресечению побегов евреев; но, не смотря на это, побеги продолжались, хотя и в меньшем числе. Насколько помнится, в первом отряде одновременные побеги доходили до 50 и более человек с полка. Затем по мере движения к Дунаю, бегство продолжалось: на каждом переходе под мостами и в кустах подбирали оружие и амуницию, а по приходе на ночлег не досчитывались евреев. ( «Сын Отечества», 1891 г., №77). Эти данные лишний раз подтверждают обоснованность требований рекрутского устава 1831 года , по которому особо от христиан конвоировались рекруты-евреи; на каждые 5 человек полагалось по одному конвоиру (в отличие от 1 конвоира на каждые 15 рекрутов христиан). Запрещалось размещать евреев на ночлег в еврейских домах по пути следования. Это требование тоже было продиктовано жизнью. Мы заметим, что причина умолчания о том русскими корреспондентами, состоящими при действующей армии, объясняется нежеланием военного начальства оглашать масштаб побегов, чтобы не бросить тень на Русскую армию. Во всяком случае, жаль, что русское общество не узнало об этом своевременно; потому что тогда московский раввин г. Минор не мог бы в сентябре 1877 года в «Московских Ведомостях» утверждать, что «…евреи несут свою долю в тягостях войны». («Новое Время», 1877г, №№ 569, 571). Кстати, кроме перечисленных фактов, «доля» евреев в войне проявилась и в «укреплении» тыла армии. Евреи Горвиц и Варшавский в компании с евреями-купцами Грегером и Коганом, подрядившись поставлять продовольствие армии, не выполнили контрактов. В начале войны они поставляли продукты в недостаточном количестве и часто дурного качества, по несуществовавшим двойным и тройным ценам, а в ходе войны и совсем оказались несостоятельными по поставке главного продукта - хлеба, который и было разрешено войсковым частям армии покупать самим. Кроме того, агенты подрядчиков - евреи позволяли себе разные обманы при покупки у болгар продуктов, доставляли сведения турецким шпионам. Учрежденной после войны комиссией для проверки расходов по поставкам Когана, Грегера и Горвица, раздутые ими счета на 60 миллионов рублей были сведены к 11 миллионам. («Новое Время», 1902 г., №9632). Подрядчик подвод для войск Варшавский, поставленный сравнительно с подрядчиками продовольствия в очень выгодные условия по исполнению подряда, через своих агентов-евреев, жестоко эксплуатировал подводчиков, из которых многие тысячи разорились и погибли в Турции. ( из материалов расследования.) Но непризнание евреями обязательности для себя государственных законов не ограничивается их уклонением от исполнения этих законов: они явно не исполняли их, оказывая неповиновение властям, когда распоряжения последних касались их интересов. При этом, действуя обыкновенно сборищами, евреи часто позволяли себе насилие над властями, особенно, если они рассчитывали на безнаказанность. В 1877 году , в г. Вильне, огромная толпа евреев набросилась на конвой из 15-ти солдат, чтобы отбить еврея, одного из конвоируемых ими арестантов. Если бы не арестанты-христиане, которые закричали конвойным: «Защищайтесь сами, а мы жида не выпустим» (и действительно схватили его за руки и держали), то евреи несомненно отбили бы еврея- арестанта («Голос», 1877 г., № 27. «Знаменательное проявление»).
Как следствие изменений в законодательстве по еврейскому вопросу, появилось много чиновников различных ведомств еврейского происхождения. Особенно много появилось юристов и врачей. Не скрою, открытием для меня было то, что матушка знаменитого военного врача Пирогова была еврейка. И, кстати, Пирогов, являясь попечителем Виленского учебного округа, всемерно способствовал получению евреями высшего образования. В результате, такой политики, многие евреи стали врачами и юристами. Наверное, среди них были и хорошие специалисты. Но обратимся к периодической печати. Г. Степанов в 1890 году в «Сыне Отечества», между прочим, сообщил, что один военный врач-еврей приехал в Петербург защищать диссертацию на доктора медицины, но оказался бездарностью и ученой степени не получил. К этому времени подоспел приказ, ограничивающий доступ евреев в Военно-медицинскую академию, и эскулап рассвирепел. «Нас в России жмут; так вспомнит же нас Россия, сказал он со злостью: мы в долгу не останемся». И когда его спросили , чем же они думают отблагодарить Россию? то еврей ответил нахально: «Мы без ружья, в случае войны, уложим ВАШУ АРМИЮ: глазная болезнь и сифилис - неизбежные спутники каждой армии на войне, продолжал он развивать свою мысль, и в нашей силе привить сифилис глазам всех солдат» («Сын Отечества», 1890 г., №214, «Новое Время», 1890 г. № 5100 , Сын Отечества. 1892 г., №309, Сын Отечества, 1892 г., №310). Допуская, что этот врач со своей чудовищной мстительностью (хотя свойственной преимущественно еврею) составляет между военными врачами-евреями исключение, нельзя сомневаться, что вообще их служба в войсках признана вредной, если по новому положению для Военно-медицинской академии, выработанному в 1890 году особою комиссией, евреи в академию совершенно не допускаются.
Виленский генерал-губернатор в 1890 году вошел в Министерство Внутренних Дел с ходатайством о воспрещении евреям заниматься письмоводством в сословных канцеляриях всех учреждений, в виду пресечения им возможности содействовать своим единоверцам в уклонении от исполнения воинской повинности посредством совершения различного рода подлогов и обманов, при составлении посемейных и призывных списков. Поэтому в том же году было воспрещено допускать евреев к занятиям письмоводством в канцеляриях тех учреждений, на которых лежит обязанность составлять списки или вообще какого-либо рода документы по отправлению воинской повинности. («Сын Отечества», 1890 г., № 146). А в 1891 году в высших правительственных сферах решено: ни в коем случае, и ни под каким предлогом не принимать лиц еврейского происхождения и исповедания на службу в полицейские учреждения не только в городах, но и в уездах. («Сын Отечества», 1891 г.,№ 215.).
Особо остро еврейский вопрос встал с началом Русско-японской войны и первой революции в России. Был поднят вопрос о желательности или нежелательности пребывания евреев в армии. Двух мнений по этой проблеме у представителей армии не было. «Евреям не место в армии!» - вот общий голос. Это мнение хорошо было известно и «гонимому племени». Казалось бы, чего же лучше - евреям, упрекнуть которых в излишке храбрости нельзя, закрыть доступ в армию, чтобы они могли в период опасности для государства спрятаться за спины столь презираемых ими «гоев» и переждать военную грозу. Но оказалось, еврейскому руководству такой вариант не подходил. В своих планах на мировое господство, которое было возможно только с крушениями основных монархий, наиболее надежным и скорым средством достижения этой цели являлась разложенная и деморализованная «революционная» армия. Раз евреям закрыт доступ в армию, тем самым прекращается существование легальных агитаторов за счет казны. Обратимся к цифрам. С 1904 года % евреев новобранцев ниже процентного отношения евреев к остальному населению, и что же.... недобор продолжал колоссально возрастать. Исследователи этой проблемы объясняли это «эмиграцией в колоссальных размерах». Но ведь это то, что на военном языке и называется «дезертирством». В самом деле, как же назвать иначе повальное бегство за границу военнообязанных молодых людей? В труде Антоновича «Русский народ и главнейшие народности России перед воинской повинностью» («Военный Сборник», 1909 г., №11.) мы находим следующую таблицу.
«Недобор новобранцев в % по народностям за время с 1901 по 1908 гг.»
Главнейшие народности 1901 1902 1903 1904 1905 1906 1907 1908
Русские 0,03 0,02 0,04 0,02 0,5 0,3 0,2 0,3
Эстонцы - - - 5,7 8,1 2,7 0,15 -
Латыши 0,7 - 0,13 4,3 7,5 2,5 5,6 о,4
Армяне 4,4 1,7 2,1 7,1 19,4 9,2 7,4 3,5
Грузины 3,3 3,8 17 7,6 25,2 14,7 4,5 2,9
Поляки 0,6 1,4 1,7 11,3 19,8 16,3 15,2 11,2
Литовцы 0,9 4,2 7,4 27,5 34,8 27,3 32,0 23,1
Евреи 7,1 8,6 9,9 40,3 41,1 37,4 37,8 37,1
Эта таблица в достаточной мере указывает, может ли армия относиться с доверием к нации, которая в тяжелые минуты общегосударственных затруднений стремится избежать ее рядов. Нам могут сказать, что такое положение имело место только в войну 1904 -1905 годов, что это единичный случай. Но я уже приводил случаи массового дезертирства из полков в зоне военных действий в войну 1877 -1878 годов. Чтобы подтвердить, что явление это носило хронический характер, обратимся к документам. Г. Вим в статье «Об исполнении евреями воинской повинности», («Новое Время», 1908 г. №11534.) «Уже в 1875 году при ничтожном числе появившихся в общей массе призывной молодежи, евреев в районе оседлости не явилось на призывные пункты около 10,5%. В следующем 1876 году, когда мы готовились к войне с Турцией, число неявившихся евреев в том же районе составило 20,7%. В год войны, т.е. в 1877 г. число неявившихся евреев превысило 29,7%, а недобор новобранцев-евреев составил 47%, т.е. почти половину требуемого числа».
Итак, не правда ли, оригинально, как война, так не менее 40% евреев новобранцев куда- то исчезает! Но может быть хоть запасные евреи, пройдя службу в войсках, прониклись военным и патриотическим духом?...У того же Вима находим: «В общем, в то время, как запасным прочих народностей было вручено 95% призывных карт, евреям удалось вручить только 60%. Евреи, получившие призывные карты, обыкновенно являлись на сборные пункты сравнительно исправно, но значительная часть явившихся оказывалась негодной к службе; и они наперед знали, что их забракуют. Большинство больных были с грыжей или с прободением барабанной перепонки, т.е. с самыми подозрительными болезнями, которые легче всего можно причинить себе искусственно. В общем, из всего числа призывавшихся евреев, принято было лишь 40%, в то время, как христиан было принято 70%». Далее мы находим следующее характерное замечание: «Да, видно, что «горбатого только могила исправит: при последней мобилизации, которая происходила уже после прекращения военных действий в Маньчжурии, евреи стали являться значительно исправнее, и служба в войсках не сглаживает природных свойств еврея». Евреи-публицисты сетовали на то, что «начало современному циркулярному законодательству о евреях положил бывший военный министр Ванновский». В появлении репрессивных пунктов в законодательных актах виноваты сами евреи. А что же вы хотели господа? Вышеприведенные данные об отбывании евреями воинской повинности в 1875, 76, 77 гг. и далее вплоть до 1882 года вполне определенно показали, что закон 1874 года о воинской повинности, не заключавший никаких ограничений по отношению к евреям, требует дополнений. Правительство не могло быть равнодушным к поведению евреев, так как подобное равнодушие было бы просто преступным. В применении карательных установлений ясно ощущалась необходимость, почему с 1882 года и появились репрессивные распоряжения правительства. Ограничение пользования льготой 1-го разряда по семейному положению не дало осязаемых результатов; когда же попробовали «бить рублем», и в 1886 году ввели 300 руб. штраф на семью, уклонявшегося от призыва еврея, то эта мера помогла и процент уклонившихся, доходивший до 39% в 1885 году, сразу упал в 1886 году до 13% и далее понизился до 10%. Очевидно, генерал Ванновский не безосновательно, и не безрезультатно применил репрессии.
Для иллюстрации «доблести евреев» на фронте небезынтересны воспоминания капитана 1-го ранга Селецкого в его книге «646 дней в плену у японцев» (стр.144-145). «…Однажды из госпиталя был переведен в наше помещение молодой солдатик 12-го Восточно-Сибирского полка, хотя и с залеченными ранами, но сильно истощенный. Войдя в помещение, он стал разговаривать со своими товарищами, но вдруг вскрикнул и упал в обморок. Придя в себя, он сейчас же попросил, чтобы его отвели к подполковнику У.., который был старшим из офицеров полка. Когда его просьба была исполнена, то он, смертельно бледный, дрожа от страха, начал рассказывать У. следующее: на поле сражения он лежал почти рядом со своим раненым ротным командиром (если не ошибаюсь 5-й роты). По прекращении боя, к ротному командиру подошел солдат его же роты еврей Лазник и начал грубо его обыскивать, за что капитан, собрав свои силы , ударил Лазника по физиономии: тогда Лазник схватил ружье и несколько раз воткнул штык в грудь капитана. Совершив убийство своего ротного командира, он разорвал его мундир и вытащил из бокового кармана бумажник. Чтобы не подвергнуться той же участи, рассказчик притворился мертвым, так как Лазник стал осматриваться , желая узнать, нет ли свидетелей его гнусного преступления. Затем Лазник пошел осматривать другие трупы, а рассказчика санитары перенесли на перевязочный пункт. Случай этот по его заявлению он согласился подтвердить под присягой и в доказательство своих слов просил немедленно обыскать Лазника, у которого, по всей вероятности, сохранился бумажник убитого им ротного командира. Лазник немедленно был обыскан и у него нашли кожаный бумажник, принадлежащий капитану, хорошо известный некоторым офицерам и солдатам роты. ...».
Не правда ли, своеобразная иллюстрация того, до каких пределов может дойти «еврейская доблесть» на полях сражений; пули врага не заставили заглохнуть природных инстинктов еврея: хищник и паразит в обыденной жизни обратился в «гиену полей сражений». Масса подобных фактов приводится Стефаном Щербаковским («Новое Время» от 21 августа 1911 года) и генерал-майором Яблочкиным («Новое Время» от 7 сентября 1911 года). Генерал Куропаткин в своем труде «Россия для русских» (том 3) по поводу евреев пишет следующее:
«…Одна только народность не привилась в нашей армии: это еврейская. Принимая ряд незаконных мер, чтобы избежать службы в армии, евреи за некоторым исключением составляют бремя для армии в мирное время и горе в военное время.» (стр. 80). Далее на стр.122 продолжает: «…Наименее пригодными для военной службы из всех иноплеменников оказались по общему отзыву евреи. А между тем, при мобилизации (особенно в северо-западных губерниях) число евреев в некоторых частях войск, расположенных в этом крае, доходило до такой цифры, что начальники не без основания тревожились, предвидя понижение боевой годности вверенных им частей, слишком обильно укомплектованных евреями». И действительно начальники не ошиблись в своих опасениях, ибо на странице 387 того же труда мы уже находим следующую характеристику евреев-солдат: «…Существует и усиливается на Руси племя, которое совершенно не пригодно к военной службе - это евреи. Они доставляют массу хлопот на их подготовку к строевой службе, но успех в большинстве случаев не достигается. При сколько-нибудь недостаточном надзоре евреи и в войсках в мирное время начинают заниматься мелкими денежными операциями. Приставленные к каким-нибудь заготовкам, стараются обмануть начальников и поставщиков. В мирное время с евреями, если их не приходится много на роту, можно справиться. Но с наступлением военного времени евреи составляют тяжелую обузу для частей войск. Начальники стараются очистить строевой состав своих частей от евреев. Нижние чины в военное время тоже относятся к ним недружелюбно, не ожидая от них поддержки в бою. Несомненно, что в отдельных случаях и между евреями находятся очень храбрые люди; я лично знал таких и в туркестанских походах и в Турецкую войну. Но основная масса евреев по их натуре, привычкам, понятиям, не расположена к военной службе и для части, идущей в бой, составляет источник не силы, а слабости. При движении в Манчжурию частей войск из Одесского военного округа в состав их при мобилизации попало много евреев. По пути следования в Манчжурию масса евреев бежала. Когда я делал смотр одной из дивизий, оказалось, что из четырех полков дивизии бежали с пути свыше 1000 человек евреев. На потребованное объяснение, какие были приняты меры, чтобы воспрепятствовать побегу и ловить бежавших, выяснилось, что начальники частей не препятствовали евреям убегать потому, что с очисткой от евреев полков, хотя они и стали численно слабее, но, по мнению начальства, стали сильнее в боевом отношении. При таком положении евреев в армии, при уклонении их всеми способами от военной службы, представляется вполне необходимым избавить армию от евреев».
Армия сильна тогда, когда все воины проникнуты сознанием, что служат своему государству и Родине. По всему, еврею по складу его души чуждо понятие «родина», ибо, когда все спокойно, он, живет в ее пределах, но, лишь почудится признак опасности, он эмигрирует, - либо за океан, либо уходит во внутреннюю эмиграцию, - короче - позорно бежит за границу, предоставляя родную землю в распоряжение врага, а иногда и способствует ее завоеванию…».
По ознакомлению с вышеприведенными материалами, на каждый из которых имеются адресные сноски, можно сделать вывод, что генерал Александр Лукомский был очень сдержан в своих оценках по «еврейской проблеме» в западных губерниях России.
Я не думаю, что в таких странах, как Франция, или Австо-Венгрия не было проблем с территориальным комплектованием войск. Район Рура традиционно имел большой процент немецкого населения, что при подготовке войны с Германией было чревато проблемами. Славянские провинции Австрийской империи поставляли рекрут, традиционно ориентированных на уважение в России, что создавало проблемы в процессе войны с последней. Проблемы эти в значительной степени сохранялись и накануне Великой Отечественной войны. По вполне естественным причинам, призывной контингент прибалтийских республик, Западной Украины и Западной Белоруссии, присоединенных к Советскому Союзу накануне войны, считался крайне ненадежным в преддверии войны с Германией. Буквально за десяток дней до начала войны из этих районов были произведены массовые депортации отдельных категорий населения в центральные районы СССР. Депортации подвергались в первую очередь мужчины призывного возраста и только потом все прочие ненадежные (по критериям НКВД) категории граждан. По меркам гражданского права, мера эта была драконовская, в ходе ее пострадали многие неповинные люди, но ведь факт,- одна часть мужчин, оставшихся в этих районах, при приходе немцев вошли в «территориальные» дивизии СС, другая – ушла в леса, пополнив отряды «лесных братьев», а из числа депортированных, после соответствующей подготовки, были сформированы национальные дивизии, с честью пронесшие свои знамена через всю войну.
В ходе первой мировой войны органами контрразведки из прифронтовой полосы отселялись жители, заподозренные в шпионаже в пользу Германии и Австро-Венгрии,- среди них было много евреев. Об этом пишет в своих воспоминаниях начальник контрразведки Северо-Западного фронта генерал Николай Батюшин. Тем не менее, решиться на какие-то репрессивные меры против еврейского населения западных губерний России, у администрации и военных властей даже и мысли не было.
РЕШЕНИЕ МОБИЛИЗАЦИОННЫХ ЗАДАЧ В МАСШТАБАХ КИЕВСКОГО
ВОЕННОГО ОКРУГА.
После анализа периодической печати по выявлению истинного состояния проблемы взаимоотношений евреев с армией и государством, попытаемся с позиции Александра Лукомского оценить мобилизационные возможности Киевского военного округа.
Как следует из выводов, сделанных по названной проблеме, бывшим сослуживцем и начальником Александра Лукомского – генералом Куропаткиным, можно предположить, что соображения, высказанные самим Александром Сергеевичем, были вполне созвучны мыслям большинства военачальников той поры.
Так, Лукомский пишет: «…Для применения нормальной территориальной системы нужно было в корне изменить дислокацию воинских частей мирного времени, что представляло чрезвычайные затруднения из-за недостаточно развитой сети железных дорог и невозможности быстро подать к районам сосредоточения отмобилизованные части. Приходилось как-то иначе разрешать задачу о «территориальном» укомплектовании.
в) расширить понятие «мобилизации армии», отказавшись от узкого ее понимания в смысле мобилизации самой армии, связав последнюю с заблаговременной подготовкой всего необходимого на время войны – на срок не менее шести месяцев, в течение которых страна могла бы развить производство всего необходимого. Наконец, нужно было подготовить мобилизацию самой страны на случай войны на западном фронте (с Германией и Австро-Венгрией). Разрешение этих вопросов, конечно, не зависело от штаба отдельного округа, но штаб округа должен был перед Главным, а затем и Генеральным штабом (выделен из подчинения военного министра в 1905 году) добиваться правильного их разрешения. Вопросы, отмеченные мною под пунктом «а», к 1902 году уже были разрешены в Киевском военном округе хорошо. Надо было только работать в смысле «полировки», усовершенствования.
В 1904 году подготовительные мобилизационные меры были настолько хорошо разработаны, что я как старший адъютант мобилизационного отделения с полным спокойствием приступил к выполнению частичных мобилизаций, потребованных от Киевского военного округа. Последовательные мобилизации 3-й стрелковой бригады, 10-го армейского корпуса, затем 9-го и 21-го корпусов прошли блестяще, нисколько не отличаясь от результатов бывших до того «опытных» мобилизаций. Но эти мобилизации все же более ярко подчеркнули недочеты положений и руководств по призыву запасных, поставке лошадей и повозок… После окончания частных мобилизаций во время японской войны пришлось приступить к большой работе по составлению нового мобилизационного плана, а после окончания войны нужно было заняться пополнением израсходованных запасов и привести воинские части в состояние, допускающее производство новой мобилизации…Намечавшиеся еще до войны различные изменения в подготовительных мобилизационных работах затягивались, так как, с одной стороны, ожидалось разрешение целого ряда вопросов по новой организации армии, изменению ее мирной дислокации, пополнению израсходованных запасов.
В штабе Киевского военного округа период до конца моего пребывания в должности старшего адъютанта мобилизационного отделения, то есть до конца 1907 года прошел в работе по приведению в порядок мобилизационной готовности войск на этот ограниченный, переходный период».
Доводя до вас отдельные положения по мобилизационной работе на уровне округа, я четко даю себе отчет в том, что едва ли этот материал может представлять интерес. К сожалению, такое же убеждение, из-за недостаточной информированности, пронесли через годы службы многие мои коллеги. Как сейчас, я представляю себе специально разбитый палаточный лагерь, представляющий из себя многоэтапный комплекс,- начинавшийся оформлением документов, медосмотром, санитарной обработкой, и завершавшейся «явлением» небритого, нестриженного мужика, обряженного в форму, многократно бывшую в употреблении, с вещмешком, включающем имущество, необходимое резервисту, призванному для прохождения воинских сборов. В руках у этого «явления» предписание, согласно которому этот, с позволения сказать, «воин», в течение месяца, или двух будет проходить учебные сборы, и стажироваться в соответствии со своей воинской специальностью на «приписной» должности на корабле или в части. Резервистов, призванных на сборы по мобилизационным планам, в армии и на флоте традиционно называли – «партизанами» за их возраст и весьма специфический вид. Народ это был в меру испорчен нашим советским бытом, и несшим на себе все его родимые пятна. Отоспавшись с неделю в кубрике, выделяемым специально для них командованием корабля; прослушав ряд плановых занятий, проводившимися наиболее подготовленными и грамотными офицерами, эти, в общей массе, работящие и добросовестные мужики, сами тянулись на боевые посты, к механизмам, и, вспомнив былые годы, активно участвовали в работах на материальной части, занимались ремонтом техники и вооружения. Своим малозаметным присутствием (их старались прятать от старших начальников), они вселяли в нас уверенность, что у Военно-Морского флота имеется надежный «запас-резерв», который, при необходимости встанет в боевой строй… Если я не ошибаюсь, последние подобные сборы проводились лет 20 назад.
ХАРАКТЕРИСТИКА КОЛЛЕГ А.С. ЛУКОМСКОГО ПО ШТАБУ
КИЕВСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА.
Одну из глав своих воспоминаний Александр Лукомский посвятил «…начальствующим лицам Киевского военного округа и некоторым офицерам Генерального штаба». Нас с вами среди всех этих фигурантов, которым генерал Лукомский дал исключительно емкие и объективные характеристики, заинтересуют только некоторые. Следуя правилам жанра, я несколько задержу ваше внимание на характеристиках тех офицеров и генералов, с которыми был непосредственно связан по службе Александр Сергеевич, с кем он находился в дружеских отношениях, и особенно на двух знаковых фигурах эпохи - генералах Сухомлинове и Бонч-Бруевиче. По ходу повествования и анализа, вы поймете, чем вызван мой «нездоровый» интерес к этим двум генералам, о которых, казалось, мы знаем уже и то, о чем они сами не подозревали. Так вот, из характеристик этих генералов, данных им их ближайшим сослуживцем, мы как раз и узнаем о них то, что до сих пор, по мнению большинства предшествующих исследователей, нам, вроде бы и «…знать не следовало»… Основной нашей целью на данном этапе будет исследование жизни и деятельности Владимира Александровича Сухомлинова, особенно на этапе крушения его карьеры. На личности Михаила Бонч-Бруевича мы несколько задержимся больше потому, что сам он при жизни очень уж хотел привлечь к себе внимание, и это ему удалось вполне. Но для того, чтобы нас не обвинили в предвзятости и пристрастности, мы рассмотрим деятельность того же Бонч-Бруевича и особенно – Сухомлинова на фоне их коллег,- офицеров Генерального штаба, служивших одновременно с ними в штабе Киевского военного округа.
Анализ служебной деятельности и причин печального завершения карьеры генерала Сухомлинова следует рассматривать на фоне тех событий, что происходили в России, как минимум, в последнее предреволюционное десятилетие.
При анализе серьезных исследований периода, предшествующего крушению Российской империи, прослеживается, что группой масонов-заговорщиков, рвавшихся к власти, разрабатывались несколько диверсионных идеологических направлений:
1. Убедить широкие народные массы в том, что царь слаб, в его окружении недоброжелатели, желающие зла династии и России. Желательно укрепить и упорядочить власть царя, «разобраться» с его окружением. В этом направлении заговорщиками активно «разрабатывался» образ Григория Распутина,- как шарлатана, развратника и погубителя династии.
2. Дискредитация структур государственной власти в России. Целью было наглядно показать недееспособность министерств и ведомств в процессе управления Империей в тяжелейший военный период. И здесь всесокрушающим, неотразимым аргументом должно было послужить обвинение военного министра, генерала Сухомлинова, в преступном легкомыслии, в лихоимстве, и самом страшном - в государственной измене.
Как это не печально, но приходится признать, что деструктивные процессы, инициированные заговорщиками на фоне этих идеологических диверсий, в конечном итоге, привели к крушению монархии в России, а затем и крушению государственных структур Империи. И если гнусная интрига, направленная против Императора, его семьи и ближайшего окружения не выдержала испытания временем и в процессе ряда исторических исследований была разоблачена, то из обвинений, предъявленных к генералу Сухомлинову, только последнее, самое одиозное обвинение – в государственной измене, было снято. Даже ангажированная Временным правительством комиссия, ознакомившись с документами уголовного дела, была вынуждена пересмотреть приговор над Сухомлиновым в сторону его смягчения…
Итак, обратимся к воспоминаниям генерала Александра Лукомского:
«…Подбор Драгомировым ближайших сотрудников (начальник штаба, генерал-квартирмейстер, начальник военных сообщений, дежурный генерал и начальники окружных довольствующих учреждений – артиллерийского, инженерного, интендантского, санитарного, ветеринарного) был отличный.
Генерал-квартирмейстер генерал-майор Николай Владимирович РУЗСКИЙ был блестящим и знающим офицером Генерального штаба. В часы службы он был строгий начальник, а вне службы добрый приятель, готовый весело провести время за бутылкой хорошего вина. Как генерал-квартирмейстер он блестяще руководил работами своего отдела, и генерал-квартирмейстерская часть была для нас, молодых офицеров, прекрасной школой. К полевым поездкам и военным играм мы всегда подготовлялись самым серьезным образом, чтобы не ударить лицом в грязь и не оскандалиться перед начальником штаба или генерал-квартирмейстером.
В характеристике офицеров Генерального штаба я остановлюсь только на тех, кои впоследствии чем-либо выдвинулись или заслуживают того, чтобы их чем-либо особенным отметить.
Старшим адъютантом отчетного отделения (в МГШ аналогичное отделение носило название – отделение статистики – Б.Н.) был полковник Иван Николаевич ТОЛМАЧЕВ. По виду он был довольно лохматый и всегда неряшливо одетый. Мы прозвали его «шваброй». В отчетном отделении сосредоточивались работы по изучению армий вероятных противников и их театра военных действий, работы офицеров Генерального штаба, производство съемок, полевых поездок, организация военных игр. В этом же отделении сосредоточивались вопросы по ведению дел личного состава Генерального штаба в округе и аттестации офицеров Генерального штаба.
Из этого перечня видно, что старший адъютант отчетного отделения, являвшийся докладчиком у генерал-квартирмейстера по вопросам службы Генерального штаба и по личному составу, был лицом крайне ответственным. У нас сложилось мнение, основанное на ряде фактов, что И.Н. Толмачев был небеспристрастным докладчиком, был часто недоброжелательным по отношению к офицерам Генерального штаба и докладывал генерал-квартирмейстеру такие факты, которые можно было бы и не докладывать. Толмачева мы все терпеть не могли. Отрицательные качества Толмачева сглаживались умным и крайне доброжелательным генерал-квартирмейстером Н.В. Рузским. Но, если б генерал-квартирмейстер был менее умный и порядочный человек, Толмачев мог бы наделать много гадостей. Впоследствии Толмачев получил Бендерский полк. В 1905 году, будучи с полком на Кавказе, он, по-видимому, действовал решительно при подавлении восстаний, обратил на себя внимание министра внутренних дел и был назначен одесским градоначальником. В Одессе в качестве градоначальника он оказался более чем слаб. Прошумев некоторое время в Одессе в качестве «жидоеда» и покровителя городского головы Пеликана и Союза русского народа, он как-то быстро завял, был убран с должности одесского градоначальника и этим, в сущности, закончилась его карьера…».
Характеристика, данная Ивану Толмачеву Александром Лукомским, все-таки в большей степени соответствует периоду до 1904 года, то есть времени непосредственного общения двух офицеров, служивших в одном штабе. На весь же последующий, межреволюционный период, Александр Лукомский смотрит на фигуру своего бывшего сослуживца под впечатлением вороха публикаций о нем псевдодемократической прессы… Мы же имеем возможность взглянуть на службу и деятельность Ивана Толмачева вполне беспристрастно. Будучи только на пять лет старше Лукомского, Иван Толмачев к 1904 году по всем признакам был на взлете своей карьеры. 15 лет после окончания по 1-му разряду академии Генерального штаба он служил старшим адъютантом ведущего – отчетного отделения штаба. На тот момент, когда Лукомский был капитаном в мобилизационном отделении,- Толмачев в звании полковника уже являлся ведущим специалистом – старшим адъютантом отделения, занимавшимся разведкой и направлявшим специальную деятельность офицеров Генерального штаба округа. К моменту назначения командиром полка на Кавказе, Толмачем успешно прослужил «цензовый» год в должности начальника штаба 2-й казачьей сводной дивизии; притом, что Александру Лукомскому только весной 1904 года уже в звании подполковника предстояло пройти цензовое командование ротой…
В тяжелейший для России период Иван Толмачев, являясь командиром 132-го Бендерского полка в Озергетах на Кавказе, был назначен начальником экспедиционного отряда по борьбе с отрядами революционных экстремистов в Кутаисской губернии. За успехи в решении поставленных правительством задач он был награжден двумя боевыми орденами и произведен в генерал-майоры. Следует отметить, что в это время наместником на Кавказе был граф Воронцов-Дашков, с которым даже император не решался портить отношения. Исполнять обязанности дежурного генерала в его штабе была немалая честь. И этой чести Иван Толмачев был удостоен. Затем, в течение года Иван Толмачев занимал пост военного губернатора самого беспокойного района Кавказа – Гурии и Мингрелии.
В конце 1907 года, когда обстановка на Кавказе несколько стабилизировалась, Толмачев был назначен начальником штаба 16-го армейского корпуса Виленского военного округа, но практически сразу же по личному настоянию Петра Аркадьевича Столыпина Иван Николаевич был назначен одесским градоначальником. Это не было рядовым назначением, - назначая Толмачева, Столыпин отстранял от должности своего свояка – тайного советника Дмитрия Борисовича Нейдгарда… Вступая в должность, Иван Толмачев заявил: «О программе своей деятельности я должен сказать, что я солдат и признаю только своего Государя. Его приказания я буду исполнять в точности, не останавливаясь ни перед чем… Первое мое усилие будет направлено на то, чтобы в городе наступила тишина…Национального вопроса я не касаюсь, он для меня не существует. Мое дело не вдаваться в политику и в партийность».
К сожалению, граф Коновницын, возглавлявший одесский отдел Союза Русского Народа, не нашел общего языка с Толмачевым, стремившимся взять под свой контроль деятельность союза. Тем не менее, при вступлении в должность и выступая перед представителями монархических организаций, Толмачев заявил: «Прежде всего – мой низкий поклон вам, господа, за вашу деятельность! Второе – я в душе черносотенец, и если я официально не могу быть членом союза, то в моей семье все – кто только может – члены союза». После такого заявления у Толмачева сложились нормальные, рабочие взаимоотношения с монархистами Одессы.
Политика Толмачева, ставшего полновластным хозяином Одессы, и по словам С.Ю. Витте «…с особой силой преследовавшего евреев», вызывала к нему ненависть левых и либералов всех мастей. Здесь нелишне уточнить, что преследовал Толмачев не евреев, как таковых, а революционеров, смутьянов и авантюристов еврейского происхождения… Что касается заключения Сергея Витте, - очевидного проводника сионистского влияния на процессы, происходящие в России, - то такой «наезд» как раз характеризует Ивана Толмачева как государственника и патриота России.
Вполне естественно, что уже в 1908 году кадеты внесли в Государственную Думу запрос о превышении Толмачевым своих полномочий, в связи с тем, что градоначальник энергично взялся за чистку Новороссийского университета от либеральных профессоров и отметившихся на революционном поприще студентов. Не скрывая своей монархической ориентации, Толмачев покровительствовал Одесскому Союзу Русских людей под председательством Николая Родзевича, бывая в столице, посещал заседания Русского Народного Союза им. Михаила Архангела и Русского Собрания. Приветствовал Съезд сторонников Маркова (4-й Всероссийский съезд Союза Русского Народа в Санкт-Петербурге 14-16 мая 1912 года). Председатель Киевского губернского отдела СРН Николай Мищенко, выступая на съезде, назвал Толмачева «…безгранично преданным Престолу и Отечеству русским патриотом», отмечал: «Очень и очень мало у нас на Руси таких генералов Толмачевых. А если бы на Руси было еще два-три генерала Толмачева, да еще два-три генерала Думбадзе (градоначальник Ялты с 1907 года. – Б.Н.), то была бы с корнем вырвана еврейско-инородческая революция, и склонились бы перед священным знаменем Союза Русского Народа все жидовствующие русские». Вполне естественно, что для одесской еврейской элиты Толмачев стал злейшим и смертельным врагом. Сразу же после трагической гибели Петра Столыпина генерал Иван Толмачев был отправлен в отставку с присвоением очередного звания генерал-лейтенанта. В 1912 году баллотировался в Государственную Думу, но по вполне естественным причинам нужного числа голосов не набрал.
Накануне Первой мировой войны проживал в Калуге. Являлся сторонником объединения всех монархических сил России. Числясь в «запасе» МВД, на военную службу востребован не был. В 1916 году остро полемизировал с Пуришкевичем, осуждая его за союз с кадетами…
После Февральской революции находился под следствием Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства в связи с тем, что в 1907 году в Одессе было совершено убийство «…турецкого подданного Мотеля Ише-са», якобы совершенного черносотенцами с его подачи. Нужно ли уточнять истинную национальность этого, с позволения сказать – «турецко-подданного»? К тому времени мы уже знавали турецко-подданных: Базиля Захарова, Израиля Парвуса, Жаботинского и прочих «милых» одесситов…
После некоторых уточнений в биографии Ивана Толмачева остается сожалеть о том, что Александр Лукомский не владел этой информацией при написании своих воспоминаний, иначе он несколько изменил бы свое мнение об этом офицере-патриоте, своем бывшем сослуживце.
«…Старшим адъютантом мобилизационного отделения и моим первым учителем по мобилизационному делу был полковник КОЛОКОЛОВ Александр Евграфович, представлявший из себя довольно интересный тип. Мобилизационное дело он знал великолепно, обладал уникальной памятью и был чрезвычайно работоспособен. Обладая крепким физическим здоровьем, он мог, не отрываясь, в буквальном смысле этого слова, просиживать за работой 48 часов. Был случай, когда без сна и почти без пищи он проработал трое суток, и исполненная им работа была признана образцовой таким требовательным и придирчивым начальником, каким был начальник штаба генерал Шимановский. Колоколова все любили за его доброту, отзывчивость и готовность помочь чем только мог всякому, кто только к нему не обращался. Товарищ он был удивительно милый, готовый за всякого заступиться, всякого вызволить из беды. Скромен он был чрезвычайно. Стремился всегда оставаться в тени. Если начальство его хвалило, он всегда конфузливо заявлял, что, мол, это не он, а такой-то или ему помог исполнить работу, или дал такой-то совет.
Впоследствии мы узнали, что он помогал каким-то вдовам и каким-то сиротам, но об этом он никому никогда не говорил. Несмотря на свою чрезвычайную скромность, он обладал редкими качествами: у него было много гражданского мужества; он никогда не боялся взять ответственность на себя. Наряду с этими положительными качествами он имел и серьезное отрицательное качество: он пил запоем. Случалось это довольно редко – раз в два или три месяца, но период запоя тянулся 7-10 дней, и на это время он совершенно выбывал из строя. Когда он присылал мне, как своему помощнику, ключи от секретной кассы – я знал, что период запоя начинался. Во время запоя он обыкновенно запирался у себя в квартире и не скандалил. Но если во время запоя попадали к нему его буйные приятели (полковники Глинский и Рейс – о которых скажу ниже), то дело принимало иной оборот, и требовалось вмешательство приятелей, чтобы утихомирить компанию и водворить ее по домам. Один раз генералу Рузскому едва удалось умилостивить генерала Шимановского, настаивавшего на увольнении Колоколова со службы. Дело было летом. Колоколов и Ко «закутил» в ресторане на Трухановом острове на Днепре против Купеческого киевского сада. Было уже поздно. Военный оркестр, игравший в ресторане, собрался домой. Колоколов запротестовал. Музыканты сыграли еще одну-две вещи и стали укладывать инструменты. Колоколов появился около оркестра, приказал разобрать инструменты, построил команду и заявил: «Раз хотите домой, то поведу вас я. Марш за мной!». После этого он двинулся к реке и…пошел в воду. Музыканты замялись, но на его крик пошли за ним. Он приказал играть марш и двинулся дальше. Кто-то из публики стал кричать, что он перетопит музыкантов. На это Колоколов ответил: «Я иду впереди и утону прежде, чем захлебнется кто-либо из идущих за мной жидов». К счастью среди публики оказался командир полевого жандармского эскадрона полковник Вельяшев, большой друг Колоколова и человек колоссальной силы, который бросился в воду и вытащил не умевшего плавать и уже начавшего «пускать пузыри» Колоколова… Музыкантам Колоколов дал 25 рублей и отпустил домой. Рузскому стоило больших усилий отстоять Колоколова и уговорить Шимановского простить его на этот раз.
Вскоре после этого Колоколов получил Архангенгородский полк, которым командовал, кажется, два года, и умер от воспаления легких. Как командир полка он был очень слаб. Ближайшими приятелями Колоколова были полковники Глинский и Рейс, старшие адъютанты управления военных сообщений. Оба были очень знающими офицерами Генерального штаба, хорошими работниками, но любили сильно и часто выпить. Особенно был подвержен этой слабости Глинский, который, к тому же, был «буен во хмелю». Глинский все же был только рядовой хороший офицер Генерального штаба, а потому все более и более учащавшиеся его кутежи и скандалы должны были привести к каким-либо крупным для него неприятностям. Его часто спасало заступничество его начальника генерала Мартсона, но Шимановский в конце концов потребовал удаления Глинского из штаба округа. Только болезнь, а затем уход с должности начальника штаба генерала Шимановского спасли Глинского в том смысле, что, хотя он и ушел из штаба округа, но был назначен начальником штаба 33-й пехотной дивизии в том же Киеве.
Летом 1900 года, будучи начальником штаба 33-й дивизии, Глинский напился на полковом празднике 131-го пехотного Тираспольского полка и решил ехать продолжать кутеж в город. Солдату-кучеру было кем-то приказано объехать вокруг лагеря и привезти Глинского к его же бараку. Предполагалось, что он спьяна не разберет, куда его привезли, и можно будет водворить его в постель. Но Глинский «разобрал» и, обозлившись, ударил кучера кулаком в физиономию. На другое утро кучер пришел на кухню корпусного командира генерала Водара жаловаться своему приятелю – денщику генерала. Денщик, подавая чай корпусному командиру, сказал: «А на кухне у меня сидит мой приятель, которому вчера кто-то из господ офицеров разбил морду. Он бедный плачет, но не хочет говорить, кто его побил». Генерал Водар прошел на кухню и стал расспрашивать солдата, который, как потом выяснилось, умышлено расцарапал себе лицо и вымазал его кровью. Хитрый солдат сделал вид, что страшно испугался, увидев командира корпуса, сначала не хотел говорить, кто и за что его ударил, но, на требование Водара сказать правду, подробно все рассказал. Водар обозлился, вызвал начальника штаба корпуса и приказал назначить расследование и дать делу законный ход.
Для Глинского, конечно, это грозило судом и концом всякой карьеры. Он бросился к генерал-квартирмейстеру генералу Рузскому и умолял его спасти. В это время было поручено распоряжение из Петербурга о командировании в Маньджурию (началось боксерское восстание) трех офицеров Генерального штаба, желающих туда ехать. В числе желающих и предназначенных ехать в Маньчжурию был я. Рузский поехал к Водару, и после долгих разговоров было решено, что если Глинский немедленно уедет в Маньчжурию, то вся история будет замята. После этого Рузский вызвал меня и попросил отказаться от поездки в Маньчжурию в пользу Глинского. Я согласился, и Глинский на следующий же день уехал из Киева. Впоследствии я слышал, что Глинский, произведенный в генерал-майоры, сильно пьянствовал в Маньчжурии , а затем и в Варшавском округе, где служил после русско-японской войны. Дальнейшую судьбу его я не знаю.
Приятель и собутыльник Глинского полковник РЕЙС был человеком исключительно талантливым и широко образованным. Он великолепно знал иностранные языки. Генерал Шимановский его очень ценил за прекрасное знание устройства австро-венгерской армии и австро-венгерских железных, шоссейных и грунтовых дорог. В этой области он был ходячей энциклопедией. Благодаря его ловкости, уму и отличному знанию немецкого и венгерского языков ему удалось выполнить целый ряд очень смелых и рискованных заданий, связанных с рекогносцировками в Карпатах и районе передового австро-венгерского театра военных действий. Но однажды поездка с рекогносцировочной целью не удалась, хотя Рейс и его спутник, полковник Новицкий, отделались очень дешево. Было нами получено сведение о прокладке второго пути на перевальном через Карпаты участке одной из австро-венгерских железных дорог. Проверить это сведение через Агентов не удалось. Рейс предложил Шимановскому командировать его и полковника Новицкого. Шимановский согласился. Поездка была обставлена самым секретным образом. Оба полковника получили паспорта на каких-то гражданских чинов. Они решили доехать до перевальной станции, пойти в буфет, пропустить поезд и в ожидании другого поезда, что-то через 4-5 часов, пойти погулять и выяснить интересующий их вопрос.
Все шло хорошо. Доехали до намеченной станции. Пошли в буфет. Заказали кофе и расположились за столиками. Прошли 12 или 15 минут остановки поезда, и они, якобы взволнованные бросились на перрон к отходящему поезду, но…какой-то тип преградил им дорогу и вежливо предложил вернуться на станцию, где их провели в какую-то комнату и объявили, что они арестованы впредь до особого распоряжения. Часа через три им объявили, что вещи, ими забытые в поезде будут к вечеру доставлены на станцию, а они – утром на следующий день, под конвоем – будут отправлены обратно на русскую границу. Рассуждать не приходилось. Когда на следующий день их отпустили с пограничной австро-венгерской станции, сопровождавший их господин сказал: «Для вашего сведения, мне поручено вам передать, что австро-венгерским властям известны ваши фамилии и то, что вы оба – офицеры Генерального штаба. На этот раз вас решено просто выдворить вон с нашей территории, но если вы опять попытаетесь производить у нас разведки, то в лучшем случае попадете в тюрьму».
Этот простенький факт убеждает нас в том, что уровень и успешность работы австрийской контрразведки примерно соответствовал российской.
«…Рейса Шимановский старался направить на путь истины, уговаривал его перестать пить, но ничего не помогло, и, слабый здоровьем, Рейс очень быстро сгорел и умер. Новицкий был очень интересным типом. Когда я был назначен в штаб округа, Новицкий в чине подполковника был помощником старшего адъютанта отчетного отделения (помощником у Толмачева). Затем был, после ухода Толмачева, старшим адъютантом. Новицкий был очень хорошо образован, отлично владел иностранными языками, великолепно знал все данные об Австро-Венгрии и ее армии и был удивительно работоспособен. Характера он был прямого и был очень резок. Считал нужным откровенно бороться со всякой ложью, незаконностью и всяким лицемерием. Но сам был чрезвычайно вспыльчив, пристрастен к людям, а потому часто и несправедлив…Был большим другом генерала Ранненкампфа, командовавшего в то время Ахтырским полком. Характер Новицкий имел отвратительный. Насколько знаю, с одним Ранненкампфом он никогда не ссорился. Про него, кажется, Рузский выразился так: «Новицкий совершенно не приспособлен в общественной жизни. Жить и работать с людьми не может, но чрезвычайно способен. Жаль, что его нельзя отделить от людей и пользоваться его работой, держа его в клетке. Новицкий как начальник будет несносен. Далеко не пойдет, так как наверняка сломает себе шею».
В штабе Киевского округа Новицкий был живой энциклопедией. Обладая колоссальной памятью и будучи широко образованным, он был лучшим исполнителем сложных работ. Все касающееся Австро-Венгрии и ее армии он знал великолепно. На этой почве, я помню произошла драма между ним и начальником штаба Шимановским. Во время одной из военных игр Шимановский спросил кого-то из офицеров Генерального штаба об организации австро-венгерской артиллерии. В ответе офицера Шимановский усмотрел какую-то ошибку и сделал резкое замечание. Офицер обиделся и ответил: «Ваше превосходительство, только сегодня я узнал от полковника Новицкого изменения в организации австро-венгерской артиллерии и вам сделал доклад на основании этих новых данных». Шимановский приказал позвать Новицкого. «Вы сказали капитану N. о том-то?» - «Да, Ваше превосходительство, это я сказал». – «Как вам не стыдно, будучи старшим адъютантом отчетного отделения, не знать организации армии нашего вероятного противника! Я вами недоволен. Можете идти». Обиженный Новицкий хотел что-то сказать, но Шимановский повернулся и ушел сам из комнаты. Новицкий почувствовал себя страшно оскорбленным. Он только накануне получил сведения о некоторых изменениях в организации австрийской артиллерии, доложил об этом генерал-квартирмейстеру и познакомил с полученными данными собравшихся на военную игру офицеров. По-видимому, Рузский не успел или забыл доложить об этих изменениях Шимановскому. Новицкий пошел в свой служебный кабинет, написал прошение на Высочайшее Имя об увольнении со службы по домашним обстоятельствам, дал его переписать писарю «пером рондо», подписал и понес к Рузскому. Рузский его внимательно выслушал, начал было возражать против принятого Новицким решения, но, встретив упорное сопротивление и зная характер Новицкого, сказал: «Хорошо, я передам ваше прошение начальнику штаба». Затем, как бы неловким движением, Рузский опрокинул чернильницу и чернило залило прошение. «Простите мою неловкость, но в таком виде давать прошению ход нельзя; возьмите его и прикажите переписать. Сегодня я занят, а вы его мне принесите завтра в 12 часов дня».
Рузский сейчас же доложил Шимановскому, и на другой день, в 11 часов утра, когда все собрались для продолжения военной игры, Шимановский вызвал Новицкого и в присутствии всех перед ним извинился. Инцидент был исчерпан. Когда Новицкий был назначен начальником штаба 11-й кавалерийской дивизии, начальником которой был немец, кажется, фон Бадер, говоривший по-русски с сильным немецким акцентом, между начальником дивизии и его начальником штаба начались непрерывные недоразумения, некоторые из которых начали принимать очень острый характер. Оба они возненавидели друг друга. Начальник штаба округа решил перевести Новицкого на другое место; представление в Петербург было сделано, но разразился новый, невероятный скандал. Получены были телеграммы и от Бадера и от Новицкого, что они оба ходатайствуют об увольнении в отставку. В Луцк был послан генерал для производства расследования. Оказалось, что во время доклада Новицкого Бадеру, последний внезапно пришел в раж, и, схватив чернильницу со стола, запустил ею в своего начальника штаба. Чернильница пролетела мимо. Полковник Новицкий при расследовании дела показал, что у него с Бадером сложились действительно очень скверные отношения, но почему Бадер запустил в него чернильницей, он недоумевает. При этом докладе у него никаких недоразумений с начальником дивизии не было, что он держал себя совершенно корректно, и совершенно не понимает, что случилось с начальником дивизии. Что он, Новицкий, не имея возможности вызвать на дуэль своего начальника дивизии, хочет выйти в отставку, чтобы потребовать от Бадера удовлетворения.
Бадер подтвердил, что на докладе, окончившимся «чернильницей», Новицкий был действительно вполне корректен, но что «…выражением своего лица он выказал мне такое презрение, что я не выдержал и пустил в него чернильницей». Бадер заявил, что он сам не понимает, как все это случилось, но признает, что виноват и не может оставаться на службе в роли начальника дивизии.
В результате Бадер был уволен со службы по прошению, а Новицкий переведен в Главное управление Генерального штаба на чисто кабинетную работу. Затем, года через полтора, Новицкий получил Иркутский гусарский полк. Начались опять скандалы. Он якобы хотел искоренить обычаи, по которому командир полка, заведующий хозяйством и командиры эскадронов питались от «фуража», заготавливаемого «хозяйственным» способом. Начальник дивизии пошел против Новицкого. Он принужден был переменить полк, но опять недоразумения на хозяйственной почве вызвали ряд столкновений с начальством. Он вышел в отставку, поселился в своем имении и скоро умер. Мы его вспоминали и жалели как хорошего, по существу, человека. Его история оттенила бывший недочет в нашей армии: всех офицеров Генерального штаба пропускать через строевой стаж. Новицкий же принадлежал к категории людей, которых и на выстрел нельзя было подпускать к строевым частям и штабам. Такими надо было пользоваться только как канцелярскими работниками в высших штабах (не ниже штаба округа) или давать им научные работы.
Вспоминаю полковника Алексея Евгеньевича ГУТОРА. Он попал в штаб Киевского военного округа на должность старшего адъютанта отчетного отделения после Новицкого. Очень ласковый, заискивающий у начальства и сослуживцев, он не пришелся ко двору. Мы его невзлюбили. Способностей он был средних, но в работе был очень аккуратный и старательный. Отличительной чертой его характера было полное отсутствие гражданского мужества. Начальства (начиная с генерал-квартирмейстера) он боялся страшно. Последующее показало, что, по-видимому, он принадлежал к той категории людей, которые боялись палки капрала больше, чем неприятельской пули. Во время японской войны он получил Георгиевский крест 4-й степени. На мировую войну, предварительно прокомандовав лейб-гвардии Московским полком, он вышел в качестве начальника штаба армии, затем командовал дивизией, корпусом и, наконец, армией. После революции был столь же ласковым и заискивающим перед Временным правительством, а потом пошел на службу к большевикам.
Был в штабе Киевского военного округа и нашумевший впоследствии своей службой «за совесть» при большевиках Михаил Дмитриевич БОНЧ-БРУЕВИЧ. Без широкого образования (закончил Константиновский межевой институт в 1891 году и военно-училищный курс при Московском пехотном юнкерском училище в 1892 году; то есть базового военного образования он не имел – Б.Н.), несколько тупой, но чрезвычайно упорный, с громадной трудоспособностью и большой волей, Бонч-Бруевич считался хорошим и крайне добросовестным офицером Генерального штаба. По своим убеждениям он был правее самых правых. В период революции 1905 года он написал ряд статей, проникнутых необходимостью расправиться с революционерами самым беспощадным образом…».
Видимо, Бонч не исключал того, что информация о его брате, одном из ближайших соратников и сотрудников Ленина, станет известна его командованию и может послужить краху карьеры по линии Генерального штаба, поэтому столь активно выказывал свою лояльность режиму.
«…Выдвинулся он из общей массы офицеров Генерального штаба вследствие того, что в 1905 году М.И. Драгомиров привлек его к работе по переизданию своего курса тактики. Произошло это так. М.И. Драгомиров отлично сознавал, что сила современного огнестрельного оружия должна изменить тактические формы действий на полях сражений и что вообще технические усовершенствования должны внести изменения в прежние тактические положения, формы и требования. Внимательно следя за ходом кампании против Японии, изучая происходившие стычки и бои, получая массу писем от участников войны, Драгомиров намечал те изменения в принятой нами тактике, которые ему казались целесообразными при новой обстановке, при новых требованиях. Но сам он боялся приняться за переделку своей «тактики», не чувствуя достаточных сил. В это время он уже был серьезно болен и сомневался в правильности некоторых своих выводов. Он решил, что ему нужен помощник из числа бывших на войне. Но кого пригласить, кому поручить эту ответственную работу? Наконец, Драгомиров решил, что лучшим исполнителем будет его сын Владимир, который был все время на войне, сначала в качестве офицера Генерального штаба, а затем, в начале 1905 года, получил на войне полк. Драгомиров написал своему сыну Владимиру, прося его приехать в Конотоп хотя бы на короткое время. Кроме того, он написал Куропаткину с просьбой отпустить Владимира Михайловича Драгомирова в отпуск. На фронте в тот период наблюдалось длительное затишье.
Владимир Драгомиров приехал к Пасхе 1905 года. Переговорив с отцом, он категорически отказался от предложенной ему работы. Огорченный М.И. Драгомиров обратился тогда к начальнику Академии Генерального штаба, кажется Михневичу, с просьбой выбрать подходящего офицера Генерального штаба и командировать его в Конотоп. Но Михневич такового не нашел. Между тем, М.И. Драгомиров, чувствуя, что силы его понемногу оставляют, решил приступить к работе по пересмотру своего курса тактики. Мне он поручил привозить ему по очереди офицеров Генерального штаба из штаба Киевского военного округа, чтобы выбрать из них подходящего сотрудника…».
Несколько странным видится тот факт, что эти обязанности помощника по корректуре курса тактики не были, в первую очередь, предложены самому Александру Лукомскому. Видимо, старик очень уж осерчал на сына и не захотел портить отношения еще и с зятем…
«…Из приехавших к нему офицеров, подвергнув их экзамену и как следует прошпиговав их, он, в конце концов, остановился на Бонч-Бруевиче. После этого Бонч-Бруевич стал часто приезжать в Конотоп, и М.И. Драгомиров часами с ним разговаривал, давал указания, диктовал… Бонч-Бруевич аккуратно все записывал. Если бы Драгомиров прожил еще год, то, конечно, новый курс тактики был бы «драгомировским», но М.И. скончался в октябре 1905 года, не вполне даже закончив давать указания Бонч-Бруевичу и не видя, во что вылилась работа последнего.
После смерти Михаила Ивановича Бонч-Бруевич продолжал работу уже вполне самостоятельно, и когда она была закончена, оказалось, что Бонч-Бруевич прибавил много «отсебятины», многие свои мысли прикрыл именем М.И. Драгомирова и в результате, по справедливому указанию одного из критиков, трудно было определить, где кончается Драгомиров и где начинается Бонч-Бруевич; какие мысли и выводы принадлежат М. Драгомирову и какие Бонч-Бруевичу. Критика на эту книгу озлобила Бонч-Бруевича, а тут еще приплелась обида на то, что его «провалили» в попытках его попасть профессором в Академию Генерального штаба…».
Не попав в Академию Генерального штаба в качестве профессора, Михаил Бонч-Бруевич все-таки «втиснулся» в академическую структуру в качестве заведующего обучением,- попросту говоря,- начальником учебной части, но обиды свои копил…
Чувствуется, что до конца жизни Александр Лукомский сохранил чувство досады на то, что в «соавторы» при корректуре курса тактики был выбран Драгомировым не он, а Бонч-Бруевич.
«…Незадолго до начала мировой войны Бонч-Бруевич был назначен командиром, кажется, 165–го Луцкого полка. Командиром полка он оказался хорошим. За бой при Золотой Липе он был представлен к ордену Святого Георгия 4-й степени. Дума не утвердила. Новая обида. Затем он получил Георгиевское оружие, и генерал Рузский взял его к себе в штаб 3-й армии генерал-квартирмейстером. Затем идет очень быстрое и блестящее повышение Бонч-Бруевича. Рузский берет его с собой в штаб Северо-Западного фронта на должность генерал-квартирмейстера. Скоро он начальник штаба Северного фронта у Рузского. На этой должности Бонч-Бруевич, по-видимому, очень зазнался. Он был очень резок в своей переписке и сношениях с командующими армиями, и его просто возненавидели…».
Весьма показательно и то, что генерал-майором Бонч-Бруевич стал только в январе 1915 года. С апреля 1915 года генерал-майор Бонч-Бруевич – начальник штаба 6-й армии, дислоцировавшейся в Петрограде и его окрестностях. Судя по всему, именно в этот период «перспективный»(?) генерал был замечен и «обласкан» руководящими заговорщиками-масонами во главе с Милюковым. До февраля 1916 года – Бонч-Бруевич оставался начальником штаба Северного фронта.
Неприязненное отношение к себе Бонч-Бруевич вызвал и у Императора и его ближайшего окружения, нагнетая «шпиономанию» в действиях фронтовой разведки против бывшего полковника Мясоедова. Фактически, он был один из инициаторов интриги, раздавившей Мясоедова, и бросившей тень на военного министра генерала Сухомлинова. Тот факт, что вся эта, мягко сказать, некрасивая возня, имевшая конечную цель – свалить военного министра , происходила под контролем командующего фронтом генерала Рузского – активного масонского функционера, наводит на очень интересные мысли.
С заменой Рузского в командовании фронтом на генерала Куропаткина звезда Бонч-Бруевича закатилась. Куропаткин просил Ставку (генерала Алексеева) о назначении к себе начальником штаба генерала Сиверса, а Бонч-Бруевича представил на армию. Но Алексеев ответил, что Бонч-Бруевич может по старшинству рассчитывать только на дивизию. Бонч-Бруевич обиделся и заявил, что меньше чем на корпус (хотя, мол, и это из попов в дьяконы), он не пойдет. Алексеев отказал и в этом. После этого с назначением Сиверса начальником штаба Северного фронта Бонч-Бруевич был оставлен при Куропаткине в качестве генерала для поручений. Уже с марта 1916 года Бонч-Бруевич, числясь генералом для поручений при командующем фронтом, – начальник гарнизона Пскова, где находилась Ставка главкома Северного фронта.
«…С этого времени, Бонч-Бруевич уже обозлился на всех и вся. С началом революции 1917 года Бонч-Бруевич делает ставку «на новый режим». Он сначала «верноподданный» Временного правительства, а затем большевиков. Он был одним из первых русских генералов, предложивших услуги Ленину...».
Сразу после февральской революции Бонч-Бруевич установил контакт с комиссаром, назначенным Временным правительством – «трудовиком» Савицким и с псковским советом РСДП. 29 августа 1917 года он назначается временно командующим Северным фронтом вместо генерала Клембовского. Это ему принадлежит сомнительная заслуга в задержании на станции Псков генерала Краснова, направлявшегося к казачьим войскам, двигавшимся на поддержку генерала Корнилова. Невмеру инициативный генерал вызвал подозрение даже у Керенского, и уже 9 сентября Бонч-Бруевич передал командование фронтом генералу Черемисову. В начале октября 1917 года Бонч-Бруевич отказался от назначения генерал-губернатором Юго-Западного края с резиденцией в Киеве и принял «скромное» назначение начальником Могилевского гарнизона, чтобы оказаться поближе к моменту «раздачи». Видимо, братец его - Владимир Дмитриевич, зная наверняка о готовящемся выступлении большевиков, посоветовал ему особенно не суетиться, а временно затаиться в «нужном» месте.
«…При большевиках он сначала делает карьеру. Становится ближайшим сотрудником Троцкого. Большевики в значительной степени ему обязаны организацией и восстановлением боеспособности Красной армии. Потом он сходит со сцены и примерно с 1927 года о нем ничего не слышно...».
Уже в первых числах ноября Бонч-Бруевич по телеграмме управляющего делами СНК (то есть родного брата – Б.Н.) убыл в Петроград за новым назначением. Ему была поручена «…организация обороны столицы и границ республики…».
С марта по август 1918 года – он военный руководитель Высшего военного совета, после упразднения которого, отчислен в распоряжение все-того же – СНК (то есть – в «распоряжение» брата – Б.Н.). Весной 1919 года привлекался в качестве начальника Полевого штаба РВСР. С марта 1919 года по октябрь 1923 года – начальник Высшего геодезического управления. На этой должности был инициатором неоднократных «чисток» среди своих бывших коллег по Генеральному штабу - служащих картографического управления. В 1925 году организовал бюро «Аэрофотосъемка». В течение 1920-1923 годов своими труднообъяснимыми, нестандартными поступками вызывал «нездоровый» интерес у ВЧК, но всякий раз вмешательство брата вызволяло Михаила Дмитриевича из неприятных ситуаций.
Судя по последней уточняющей справке, действительно, активная деятельность Михаила Дмитриевича закончилась в 1923 году. Если, конечно, не считать того, что в 1944 году о нем вспомнили и присвоили «очередное воинское звание – генерал-лейтенант». Правда, для подтверждения своей лояльности Михаилу Дмитриевичу пришлось вступить в ВКП(б). К характеристике личности Михаила Бонч-Бруевича мы еще вернемся, анализируя ситуацию с травлей и последующим осуждением генерала Сухомлинова, и в связи с той прытью, что проявил он в расследовании деятельности бывшего министра, что одерживать его пришлось самому Императору.
Наиболее близкими друзьями Александра Лукомскоо по Киевскому военному округу были: Владимир Михайлович ДРАГОМИРОВ, Сергей Александрович РОНЖИН, Яков Александрович ФОК, Иван Егорович ЭРДЕЛИ, Владимир Николаевич ПЕТЕРС, Сергей Николаевич РОЗАНОВ, Георгий Николаевич ВИРАНОВСКИЙ и Александр Сергеевич ПОРОХОВЩИКОВ – все офицеры Генерального штаба.
«…Эрдели и Розанов – мои постоянные спутники по охоте. Ронжин – друг моего детства. В.М. Драгомиров – был наиболее талантливым из всех сыновей Михаила Ивановича. Но при его громадных способностях и очень большой работоспособности, у него был один крупный недостаток: он всегда был «в оппозиции» против начальства, а прежде всего против своего отца. В нем до генеральских чинов сохранялся какой-то мальчишеский задорный, «кадетский» характер. То, что быстро выветривалось после окончания корпусов у их бывших воспитанников-кадет, в нем сохранилось, и он даже как-то культивировал этот дух, это свое направление. Он в период своей службы в Киевском округе как бы боялся, что ему могут делаться какие-то поблажки как сыну командующего войсками, что его могут заподозрить, что он может пользоваться своим положением. Что его могут выдвигать не просто как Владимира Михайловича Драгомирова, а как сына Михаила Ивановича…».
На фоне Владимира Драгомирова, очень рельефно смотрится в своем исключительно «грамотном» использовании родственных связей его коллега по службе в штабе КВО – Михаил Бонч-Бруевич, сделавший свой «революционный» выбор и построивший всю свою последующую карьеру, исключительно благодаря поддержке и «подстраховке» брата. Но здесь, должно быть, особенно ярко проявились национальные особенности нашего «революционного» генерала…
«…У Владимира Михайловича Драгомирова были все данные, чтобы быть продолжателем работы своего отца, но это не вышло, и виной тому, прежде всего, он сам: от этого, несмотря на все просьбы Михаила Ивановича он уклонялся. Будучи блестящим офицером Генерального штаба, в мирное время, он показал себя таковым же и во время русско-японской войны. Он отлично командовал сначала Самарским пехотным полком, а затем лейб-гвардии Преображенским. Мировая война застала его на должности начальника штаба Киевского военного округа. Перед тем он был генерал-квартирмейстером штаба Киевского военного округа (командующим войсками был Николай Иудович Иванов, а начальником штаба Михаил Васильевич Алексеев)…».
Как жизнь и служба интересно и в чем-то предсказуемо сводила и «разводила» на смежных должностях будущих масонских заговорщиков и истинных, последовательных патриотов…
«…На войну В.М. Драгомиров вышел в качестве начальника штаба 3-й армии (командующим был Рузский, а потом Радко-Дмитриев)…».
Обратите внимание - по предвоенной военной доктрине 40-х годов фронт формировался на базе округа. Так, Юго-западный фронт был сформирован на базе Киевского военного округа, командующий округом генерал Кирпонос стал командующим фронтом, начальник штаба округа генерал Тупиков возглавил штаб фронта… А по доктрине, разработанной Михаилом Ивановичем Драгомировым, окружная структура мирного времени ни в коей мере не могла претендовать на боевую организацию фронта, создаваемого на территории округа. При формировании боевой структуры фронтов, армий и корпусов включались механизмы, учитывающие, прежде всего, боевой и служебный опыт военачальников – «старшинство» назначаемых на ответственные должности генералов и офицеров.
При такой практике невозможно было бы назначить командующим создаваемым в 1941году Западным фронтом бывшего командующего Особым Западным округом генерала армии Павлова, последней боевой и строевой должностью которого было командование сводной танковой бригадой во время боев в Испании…Результат такого назначения нам хорошо известен – по личному приказанию Сталина, за «…за потерю управления, приведшую к развалу и разгрому фронта…» генерал Павлов был казнен…
«…Затем Владимир Драгомиров получил в командование 8-й корпус, а потом был назначен начальником штаба Юго-Западного фронта, где главнокомандующим был Николай Иудович Иванов…».
То есть, по ходу военных действий оба генерала заняли таки, фронтовые должности, соответствующие их старым окружным, но только предварительно проявив себя на должностях, им предназначенным по «старшинству». Но так получалось далеко не всегда и не у всех…
«…Галицийская операция (во второй ее половине) была, несомненно, проведена Владимиром Драгомировым. После нашего разгрома в Карпатах в 1915 году, в поисках «виновного», Ставка (главным образом из-за происков действительного виновника, генерала Юрия Данилова) выбрала своей жертвой Владимира Михайловича. Он был отчислен от должности. Его это так потрясло, что он близок был к полному расстройству и самоубийству. Только забота о нем его жены, Ольги Сильверстовы, и ее на него влияние помогло ему пережить этот трагический период его жизни.
Затем он был назначен командиром 16-го армейского корпуса. Этим до революции закончилась его военная карьера. Умер он в Белграде в 1928 году.
РОНЖИН Сергей Александрович был очень умным и способным человеком. Он был очень близок к генералу Сухомлинову, который, будучи назначен военным министром, продвинул Ронжина на должность начальника военных сообщений Главного управления Генерального штаба. Во время мировой войны Ронжин был начальником военных сообщений при Верховном главнокомандующем. После революции Гучков (был назначен Временным правительством военным министром) убрал Ронжина с этой должности. Он вернулся в Петербург на должность начальника военных сообщений Главного управления Генерального штаба, а затем во время борьбы с большевиками был на Юге в армии генерала Деникина. Числился в резерве.
ФОК Яков Александрович был моим близким другом еще по Николаевскому инженерному училищу и по службе в Одессе. Особыми талантами не отличался, но был рыцарски честен и порядочен во всех отношениях. Был верным другом. Во время мировой войны командовал 3-й стрелковой бригадой, развернутой в дивизию. В 1915 году был смертельно ранен в живот и скончался в тяжелых мучениях.
ЭРДЕЛИ Иван Егорович до поступления в академию Генерального штаба служил в лейб-гвардии Гусарском полку. Был прекрасным товарищем, хорошим офицером Генерального штаба, но очень легкомысленным по части женского пола. Во время войны он командовал, кажется, 14-й кавалерийской дивизией, а затем принял пехотную дивизию и в 1917 году дошел до командования армией. Действовал храбро, но в боях его сопровождала неудача. Он подтвердил старую истину об «удачниках» и неудачниках». Так вот, на поле брани он был неудачником, хотя и действовал хорошо. Эта неудачливость преследовала его и в период борьбы с большевиками на Юге России.
ПЕТЕРС Владимир Николаевич человек ординарный, но хороший. Мы все его любили. Война застала его начальником кавалерийской бригады. На войне он показал себя не военным: не хватало сердца. Заболел, был отчислен в тыл и назначен начальником Елизаветградского кавалерийского училища. После революции, думаю, вследствие забот о многочисленной семье, он стал подлаживаться к новым хозяевам и кончил тем, что остался при большевиках в качестве лектора в бывшей Академии Генерального штаба, ныне академия имени Фрунзе…».
Интересная оценка боевых качеств офицера - «…не хватало сердца»,- повод для анализа и размышлений военным психологам…
«…РОЗАНОВ Сергей Николаевич был очень хорошим офицером Генерального штаба, но большим фантазером. Война застала его на должности командира пехотного полка. Командуя полком, он получил Георгиевское оружие, Георгиевский крест и был произведен за отличие в генералы. Затем отлично исполнял должность начальника штаба 3-го Кавказского корпуса и кончил войну начальником дивизии. Я не считаю командование им корпусом и даже временное командование армией уже в период полного развала фронта. В период борьбы с большевиками он был в Сибири у адмирала Колчака. Короткое время он был у Колчака начальником штаба, затем подавлял эсеровские восстание, кажется, в районе Томска, и закончил свою деятельность командующего войсками и генерал-губернатора Приморского военного округа.
ВИРАНОВСКИЙ Григорий Николаевич был в одно время со мной в Академии. Был хорошим приятелем, и мы все его любили. Но был он чрезвычайно легкомысленен и не отличался особенно твердой моралью. Во время войны, на должности начальника штаба 8-го корпуса у Владимира Драгомирова он получил Георгия 4-й степени, а командуя 12-й пехотной дивизией, получил в 1916 году и Георгия 3-й степени. В период революции и начавшегося развала армии, командуя корпусом, а временно и армией, оказался крайне неустойчивым и под давлением «комитета» представил главнокомандующему Юго-Западным фронтом генералу Деникину записку о необходимости со старших начальников снять все заботы по правлению, сохранив в их руках, как «спецов», только строевое и боевое командование. Деникин его немедленно сместил и в период борьбы с большевиками на Юге России не захотел принять Вирановского в ряды армии.
Вирановский уехал на Дальний Восток к Колчаку, но попал туда уже в период развала и был где-то расстрелян большевиками…».
Что-то уж больно круто решал кадровые вопросы генерал Деникин, не стоило так разбрасываться боевыми генералами.
«…ПОРОХОВЩИКОВ А.С. был прекрасный товарищ, но крайне неуравновешенный и шалый. Дошел до должности начальника штаба корпуса.
Встает в памяти и просто отрицательный тип офицера Генерального штаба – это полковник Поливанов, если не ошибаюсь, племянник Поливанова, бывшего в 1915 и в начале 1916 года военным министром…».
Очень сомнительна такая степень родства, так как сам генерал Поливанов в те годы был еще полковником…
«…Полковник Поливанов принадлежал к такому типу лиц, про которых народная поговорка гласила: «Против овцы – молодец, а против молодца – сам овца». По отношению младших Поливанов был груб и заносчив, а перед начальством заискивал. По своей натуре он был с большой подлецой и был природный доносчик. Когда он появился в штабе округа, его сразу невзлюбили. Будучи назначен начальником штаба 12-й кавалерийской дивизии в Проскуров, он невзлюбил своего начальника дивизии, генерала Бенкендорфа, и решил его «прибрать к рукам». Так как генерал Бенкендорф больше проводил время в своем имении, чем командовал дивизией, то Поливанову было легко подобрать целый ряд «прегрешений» своего начальника. Он систематически и очень аккуратно стал записывать в «мерзавку» все прегрешения начальника дивизии, подкрепляя их датами и копиями различных документов. Когда «материала» накопилось достаточно, он стал попросту шантажировать Бенкендорфа. Вначале дело шло для него успешно, но он обнаглел и перетянул струну. После одного из столкновений он пригразил Бенкендорфу, что он на него донесет и докажет, что фактически не Бенкендорф, а он командует дивизией. Бенкендорф обозлился и, будучи не робкого десятка, выгнал Поливанова из своего кабинета и обо всем донес командиру корпуса с просьбой немедленно убрать Поливанова. Последний перешел в контратаку и послал в штаб корпуса подробный и мотивированный донос на своего начальника дивизии. Было произведено расследование. В результате Бенкендорф вышел в отставку, но облик Поливанова вырисовался во всей своей красе, и он был уволен в отставку без прошения.
СОВМЕСТНАЯ СЛУЖЕБНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АЛЕКСАНДРА ЛУКОМСКОГО С ВЛАДИМИРОМ СУХОМЛИНОВЫМ И НЕВОЛЬНАЯ СОПРИЧАСТНОСТЬ К ТОЙ ТРАГЕДИИ, КОТОРАЯ ПОСТИГЛА НЕЗАДАЧЛИВОГО ВОЕННОГО МИНИСТРА.
Уже в который раз мне придется объяснить с какой такой стати «подрядившись» исследовать процесс участия севастопольцев в общественно-политических процессах 1880-1920 годов, я углубляюсь то в проблемы службы офицеров Генерального штаба в Киевском военном округе, то в революционную круговерть 1905 года в том же Киеве и в Харькове, а теперь не могу отказать себе в желании исследовать процесс грехопадения военного министра Владимира Сухомлинова. Дело в том, что, положив в основу своего исследования воспоминания одного из самых выдающихся севастопольцев исследуемого периода - генерал-лейтенанта Александра Лукомского, я обречен следовать за ним по местам его службы, соприкасаться с теми проблемами и процессами, что сопровождали его по жизни, всякий раз фиксируя его устойчивую и неизменную связь с родным городом и его проблемами. Что же касается последнего эпизода, связанного с военным министром Владимиром Сухомлиновым, то факт совместной службы сначала в штабе Киевского военного округа, затем в военном министерстве, дает право Александру Лукомскому иметь свое авторитетное суждение на всю ту скверную, печальную, но в то же время вполне предсказуемую для российской специфики ситуацию , в какую был целенаправленно втянут военный министр. А нам выпадает случай взглянуть на этот, казалось бы, исследованный вдоль и поперек исторический эпизод глазами и оценить рассудком нашего земляка, выдающегося военачальника и заслуживающего доверия человека. Считаю, что этой возможностью не стоит пренебрегать.
На фоне непрекращающихся коррупционных скандалов в высших эшелонах государственной власти и в военной структуре современной России, печальная судьба военного министра Сухомлинова должна быть всесторонне проанализирована, очищена от домыслов, шпионских «страшилок» и стать грозным напоминанием тем, кто, находясь на высоких государственных и военных постах, не брезгуют компрометирующими коррупционными связями и при этом убежден в своей неуязвимости и безнаказанности.
«…В 1900 году тяжело заболел начальник штаба округа генерал Шимановский, и по представлению Драгомирова начальником штаба Киевского военного округа был назначен генерал СУХОМЛИНОВ, бывший перед тем начальником 10-й кавалерийской дивизии.
Сухомлинов, бесспорно, был чрезвычайно способным, даже талантливым офицером Генерального штаба. Был он и отличным начальником кавалерийской дивизии. То, что уже ко времени назначения на должность начальника штаба округа он несколько разленился и перестал следить за новшествами в военном деле, генералу Драгомирову, вероятно, не было известно. О Сухомлинове Михаил Иванович судил по прежней его деятельности и по тому, каким он его знал по Академии Генерального штаба, командиром Павлоградского гусарского полка, начальником Кавалерийской школы и, наконец, как хорошего начальника кавалерийской дивизии…».
Александр Лукомский подходит к оценке деятельности генерала Сухомлинова весьма специфически и с первых же слов – предвзято. Мы с вами уже имели возможность познакомиться с большой группой офицеров Генерального штаба, составлявших рабочий костяк офицеров штаба Киевского военного округа, представляем оценочную шкалу, по которой Лукомский оценивал их деятельность. Он восторгался «работоголиками» по 48 часов не поднимавшимися со своего рабочего места, ходячими «энциклопедиями», державшими в своей памяти информацию по всем вооруженным силам той же Австро-Венгрии. Он восхищался феноменальной памятью и жесткой, академической требовательностью генерала Шимановского, способного контролировать любые, самые незначительные изменения в вооружениях вероятного противника… И в то же время, Лукомский неоднократно фиксировал факты, когда эти уникальные по своему профилю и по энциклопедическим знаниям специалисты оказывались совершенно не пригодными для руководства людьми и командования полевыми войсками, штабами частей и соединений рангом ниже корпуса.
И вот этот, с позволения сказать, «звездный» коллектив, способный за сутки в самом лучшем виде, во всех цветах и красках, со всеми приложениями и пояснениями «сотворить» схему фронтовой операции, по уровню своего профессионализма способный восхитить самого требовательного и взыскательного полководца,- вдруг видит перед собой лысыватого, по-кавалерийски кривоногого крепыша, одетого в несколько выцветший гусарский мундир, с привычным хлыстом в руке, и приятной, располагающей улыбкой на лице.
Знакомясь с отдельными, наиболее яркими представителями штаба, стоило обратить внимание на то, что среди офицеров Генерального штаба в особой чести были профессорского вида генералы и полковники типа Рузского в пенсне, Маврина с моноклем в глазу, Бонч-Бруевича с пробором на голове – волосинка к волосинке… А все те, кто не вписывался в этот классический, наработанный десятилетиями образ генштабиста, уже вызывали у них некоторую настороженность, если не явное отторжение…
От нового начальника штаба на всю эту рафинированную публику дохнуло той кавалерийской лихостью, удалью, бесшабашностью, многим из них знакомой разве только по балладам Дениса Давыдова, и настолько им неведомой, недосягаемой, а потому – чуждой, враждебной и пугающей, что они «слета» могли найти в Сухомлинове с десяток черт, подтверждающих его профнепригодность для должности начальника штаба…Киевского «особого»(?) военного округа.
Истории свойственно повторяться. Должно быть, так же как Сухомлинов, нелепо выглядел генерал Григорий Жуков, представляясь в 1940 году коллективу Генерального штаба по случаю назначения его начальником. Даже с учетом того, что в Генеральном штабе 1940 года о том, старом русском Генштабе начала двадцатого века напоминала разве только внешность его прежнего начальника – маршала Шапошникова, с его лощеной внешностью, с неизменным прямым пробором и пенсне… Но и тогда появление перед советскими генштабистами (в основном – «кухаркиными детьми»), генерала, вся служба которого, (исключая две последние должности) прошла в кавалерии, который не только не кончал академии Генерального штаба, но и в академии Фрунзе только обозначил свое присутствие… Властный и грубый, жесткий и требовательный, Жуков был разительным антиподом Шапошникова, с его интеллигентностью, мягкостью, его неизменным обращением – «…голубчик»… Но у Жукова, в отличие от Сухомлинова, хватило ума и решительности при первом же удобном случае отказаться от этой должности и вернуться в свою родную стихию – в войска… И еще неизвестно, как маршал Шапошников при всей его уникальности и гениальности генштабиста справился бы с командованием механизированным корпусом или той же пехотной дивизией в экстремальной боевой ситуации 1941 года… Когда в июле 1941 года маршалы Шапошников и Ворошилов были посланы Сталиным на Западный фронт - разобраться с ситуацией и выявить виновных в катастрофе, они «назначили» виновных во главе с генералом армии Павловым, а изменить и переломить ситуацию на фронте пришлось уже генералу армии Жукову.
Генерал Понеделин, бывший начальник академии Генерального штаба, командуя армией на Юго-Западном фронте, не только не избежал разгрома своей армии, но и оказался в плену…
При всей нашей симпатии и даже некоторой любви к Александру Лукомскому на описываемом нами этапе, он уже являлся той органической, природной частью «генштабовской сути», что уже по своему определению заставляла его рассуждать и мыслить по-особому…
Быть может, действительно, генерал-майор Владимир Сухомлинов не достоин был назначения начальником штаба округа? Взглянем на его послужной список. Закончив в 1867 году Николаевское кавалерийское училище, был выпущен в лейб-гвардии Уланский полк, расквартированный в Варшаве. С учетом того, что Владимир Александрович родился и юные годы прожил в Ковенской губернии, начинал обучение в Виленском кадетском корпусе, служба в Польше для него была вполне естественна и более предпочтительна, чем служба в столице.
С должности старшего адъютанта полка, в звании поручика, Сухомлинов в 1871 году поступает и 1874 году по первому разряду заканчивает Академию Генерального штаба. По окончании академии получает звание штаб-ротмистра с назначением старшим адъютантом гвардейской кавалерийской дивизии. С марта 1877 года - обер-офицер для особых поручений в штабе 1-го армейского корпуса, с одновременным командованием эскадроном лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка.
Участник русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов. Первоначально занимался организацией гражданского управления в Тырново, затем в качестве офицера штаба был прикомандирован к пехотной дивизии генерала Михаила Петрушевского. С середины сентября 1877 года находился в распоряжении главнокомандующего действующей армией великого князя Николая Николаевича (Старшего). Произвел ряд рекогносцировок турецких укреплений под Плевной.
Не исключено, что при ставке главнокомандующего было несколько прикомандированных гусарских офицеров и, тем не менее, спасибо сценаристам фильма «Турецкий гамбит», которые следуя исторической версии автора романа, и сами того не подозревая, вполне «смоделировали штаб-тотмистра Сухомлинова в образе гусарского штаб-ротмистра графа Нулина…
«…С 12 октября 1877 года по 5 января 1878 года состоял в Ловчен-Сельвинском и Троянском отрядах генерала Карцова в его горных рейдах по тылам турецкой армии. За боевые отличия был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени и Золотым оружием. После заключения перемирия посетил Константинополь, где заразился черной оспой и 15 апреля 1878 года на санитарном транспорте «Буг» был эвакуирован в Россию.
После окончания русско-турецкой войны, 6 мая, Сухомлинов был назначен правителем дел Николаевской академии Генерального штаба. Являясь, по сути дела, заведующим строевой частью и канцелярией академии, Сухомлинов являлся ближайшим сотрудником начальника академии генерала Михаила Ивановича Драгомирова. Под непосредственным руководством Драгомирова, Сухомлинов вел практические занятия по тактике кавалерии со слушателями 3-го (дополнительного) курса академии. Одновременно Сухомлинов читал лекции по тактике в Николаевском кавалерийском училище и Пажеском корпусе. Ему также было поручено преподавание тактики и военной истории Великим князьям Петру Николаевичу и Сергею Михайловичу. Именно в этот период Сухомлинов совместно с А.Фрезе и К.Дуропом составляет сборник тактических задач. В 1879 году создает Задачник к учебнику тактики Михаила Драгомирова. В том же 1875 году – тактическое исследование - «Эскадрон на аванпостах». В 1880 году издает «Примерное решение задач по тактике с разбором их. Дополнение к задачнику тактики М. Драгомирова».
Судя по тематике исследований и публикаций Сухомлинова – именно он являлся одним из активнейших помощников в процессе создания учебника тактики генералом Драгомировым.
С ноября 1884 года – Сухомлинов командир Павлоградского лейб-драгунского полка, расквартированного в Сувалках. С января 1886 года – начальник офицерской кавалерийской школы. Находясь в течение почти 12 лет во главе школы (как любовно ее сами офицеры-кавалеристы называли «лошадиной академией»), Сухомлинов положительно повлиял на развитие и усовершенствование техники кавалерийского дела в русской армии.
За время руководства школой Сухомлиновым был написан ряд учебных пособий, а также историческое исследование о Мюрате. Кроме того, он сотрудничал с журналами «Разведчик», «Военный сборник» и газетой «Русский инвалид».
Посмотрим, что он написал в этот период:
«Подготовка эскадрона» 1887 и с корректурами еще три издания до 1897 года;
«Сведения по уходу за лошадью. Руководство для всех офицеров, имеющих лошадь» с 1887 по 1906 год пять изданий;
«Зимний пробег партии Офицерской кавалерийской школы в учебном 1891-1892 году.
Остальные публикации носили военно-исторический характер и прикладного или научного характера не имели.
В апреле 1898 года Сухомлинов назначается начальником 10-й кавалерийской дивизии со штабом в Харькове. В ее состав входили Новгородский драгунский, Одесский уланский, Ингерманландский гусарский и Оренбургский казачий полк.
В мае 1899 года генерал-майор Сухомлинов назначается начальником штаба Киевского военного округа.
Вот мы, ознакомившись с этапами службы Владимира Александровича Сухомлинова , возвращаемся к моменту вступления его в должность начальника штаба округа.
Теперь подвергнем краткому анализу критические замечания, высказанные Александром Лукомским в адрес Сухомлинова:
1. «…ко времени назначения на должность начальника штаба округа он несколько разленился и перестал следить за новшествами в военном деле…».
За неполный год командования кавалерийской дивизией, разлениться при всем желании было невозможно, тем более, что по своей последней должности Сухомлинов аттестовался отлично. Кавалерия это не тот род войск, где командиры дивизий заплывали жиром и слабели умом…
В течение же 12 лет руководства офицерской кавалерийской школы в столице на виду Двора и всей гвардии, тоже не расслабишься…
Что же касается «…новшеств в военном деле», то я уверен в том, что касалось новшеств в кавалерии, то «умникам» - генштабистам из числа кабинетных стратегов, коллег Лукомского, Сухомлинов вполне смог бы «носы утереть»… С нововведениями же в вопросах стратегии и тактики своих вооруженных сил и сил вероятного противника, обладающий исключительными способностями и феноменальной памятью Сухомлинов, наверняка, в самое кратчайшее время способен был ознакомиться на уровне своих новых должностных обязанностей.
Интересно, а какой критике подвергли бы генерала Алексея Брусилова, окажись он в положении Сухомлинова на должности начальника штаба округа, а затем и военного министра? И академии то он не заканчивал, и в той же Кавалерийской школе целых 25 лет прослужил, и боевых-то заслуг серьезных не имел… Да, действительно, поступив на правах сына генерал-лейтенанта, в Пажеский корпус, Алексей Брусилов не отличался большими успехами в учебе и после окончания корпуса в 1872 году начал службу не в гвардии, а в Тверском драгунском полку. В войну 1877 года он вступил в звании поручика и в должности полкового адъютанта. За участие в боях на Кавказском фронте был награжден: орденами Святого Станислава 3-й и 2-й степени и Анны – 3-й степени. Никто не спорит – это высокие боевые награды, но можно ли их сравнить с орденом Святого Георгия и Золотым оружием, полученным штабс-ротмистром Владимиром Сухомлиновым?
Что касается дальнейшей службы этих двух выдающихся офицеров, то можно сказать – Алексей Брусилов служил отлично, Владимир Сухомлинов служил блестяще! Это несложно проследить по их послужным спискам и занимаемым должностям. Кроме периода совместной службы в Кавалерийской школе, у Сухомлинова и Брусилова был похожий эпизод в личной жизни - вторым браком Сухомлинов был женат на мадам Бутович, а Алексей Брусилов на мадам Желиховской. То, что обе дамы играли в жизни и в служебной деятельности своих высокопоставленных мужей несоизмеримую с их скромным статусом роль – это общеизвестно. То, что в самом скором времени коварная избранница Сухомлинова, действуя упорно и целенаправленно скомпрометирует его настолько, что никого не удивит ни отставка министра, ни последующие суд и арест… – это общеизвестный факт. А о роли Надежды Владимировны Желиховской в судьбе Алексея Брусилова известно очень немного - ровно столько, сколько она позволила о себе рассказать в воспоминаниях Алексею Алексеевичу. Точнее сказать – сколько она оставила при корректировке и подготовке к изданию воспоминаний покойного генерала. В этой связи ожидать правдивого изложения истории их взаимоотношений не приходится. Сам генерал Брусилов неоднократно заявлял, что их семейный союз был скреплен мистическими узами… Даже если оставить в покое мистику, присущую «миросозерцанию» племянницы Елены Петровны Блаватской, имеются достаточные основания предполагать, что благодаря своей необыкновенной энергии, задействовав «родственные» связи в США, Надежда Желиховская уверенно и успешно способствовала военной карьере Алексея Брусилова. И задержись у власти Временное правительство – быть бы Алексею Брусилову Военным министром… Вот такая простенькая аналогия - одна женщина на корню гробит карьеру Военному министру, другая из скромного, немногословного служаки успешно «делает» Военного министра…
Вот вам и очередной пример могучего женского влияния, одна из государственного мужа и любимца фортуны, делает преспупника, другая – из скромного служаки делает Главнокомандующего армией и национального героя…
При всем уважении к Алексею Брусилову, не может не вызывать удивления уж больно «особливая» его позиция, занимаемая заслуженным генералом в ходе всей гражданской войны. Вне всякого сомнения, по своему воспитанию, по мировоззрению он был на стороне Белого движения, но сознательно оставшись в большевистской Москве, позволил себе занять выжидательную позицию, не связывая себя никакими обязательствами перед Советской властью. Остается предположить, что что-то или кто-то обеспечивали ему своеобразную «неприкасаемость». При анализе обстановки и ближайшего окружения Брусилова начиная с 1910 года, несложно выявить, что с этими таинственными и могущественными силами связывала генерала его супруга – Надежда Владимировна Желиховская. Посудите сами, в 1908 году генерал овдовел, сын его к тому времени закончил Пажеский корпус, начал службу, и в женской, материнской опеке едва ли нуждался. Сам 57-ми летний генерал был полностью поглощен службой. Кроме того, он был неприхотлив, скромен и исключительно осмотрителен, чтобы совершать такие опрометчивые поступки, каким несомненно явилась его скоропалительная женитьба на 45-ти летней, солидной даме. При всей романтичности и высокой нравственности генерала, очень сложно поверить в то, что «светлые» воспоминания о 12-ти летней девочке, и даже – 22-х летней девушке Наде, могли у седого ветерана вызвать столь бурные чувства к 45-ти летней солидной и вальяжной Надежде Владимировне Желиховской. Более чем очевидно, что их скоропалительному союзу помогли тогда еще неизвестные «доброжелатели».
В семье Желиховских было четыре дочери: Вера – 1864 года рождения, Надя – 1865 года, Валентина – 1866 года, Елена 1868 года. Все четыре эти в общем-то милые девочки до зрелого возраста фактически сидели на шее у своей маменьки – известной журналистки и детской писательницы Веры Петровны Желиховской. Начать следует с того, что Вера Петровна – родная сестра Елены Петровны Блаватской и ее основной, прижизненный биограф. О Елене Блаватской, ее научных изысканиях, ее приключениях и путешествиях написано столько, что я не стану говорить ни слова, а предоставлю это самое слово другу и почитателю ее необычного таланта Всеволоду Сергеевичу Соловьеву.
В 1884 году Елена Блаватская покинула Индию и переселилась в Европу. В этом же году, после многолетней разлуки, она решила встретиться с родными. Сестру свою Веру Желиховскую она последний раз видела еще на Кавказе – более двадцати лет назад, теток Фадеевых – в 1872 году в Одессе, во время своего последнего приезда в Россию.
Весной 1884 года Вера Петровна Желиховская и Н.А. Фадеева собираются ехать в Париж к Елене Петровне.
Исследователи творчества Елены Блаватской считают, что Всеволод Соловьев в период парижской «семейной» встречи сыграл трагическую роль в судьбах сестер Елены и Веры. «…Желая развлечься, из любопытства или от скуки, или выполняя чье-то особое поручение (кто знает?), он вошел в судьбу Елены Блаватской как раз тогда, когда сестры встретились после многолетней разлуки».
Как известно, Елена и Вера общались в Париже с 8 мая по 16 июня 1884 года.
Соловьев, сначала увлекшись Еленой Петровной Блаватской, а потом, разочаровавшись в ней, продолжал, однако, дружить с Верой Петровной (в то время, кстати, сестры поссорились из-за него, развалившего Парижское теософское общество): «Когда осенью 1885 года г. Соловьев приехал в Петербург, он, в качестве глубоко преданного друга (каким высказывался в продолжение почти двухлетней усиленной переписки со мной и двумя старшими дочерьми моими), стал бывать у нас ежедневно»,- писала Вера Петровна Желиховская (Воспоминания, т. 24, стр. 118-119).
«Из-за сплетен Соловьева, дочери Веры Петровны, мои племянницы, крайне обозлены на меня за некоторые замечания, сделанные мною относительно их развязаннности, а моя сестра – послушное оружие и жертва своих дочерей,- писала Елена Блаватская А.П. Синнету (т. 12а, стр. 360).
Судите сами, в уме, наблюдательности и поразительной проницательности Елене Блаватской – не отказать. И, она, менявшая мужчин как поношенные перчатки, походя игравшая судьбами людей, оценивает поведение своих племянниц – Веры и Нади как «развязанность»… Такое утверждение дорогого стоит… Кроме того, она утверждает, что ее сестра - «…послушное оружие и жертва своих дочерей»… Вот так девушки, что-то еще натворят они в своей жизни? И ведь, «натворили» и, похоже, еще больше собирались «натворить»… По-хорошему, радоваться должна была Елена Петровна, что подросла ей такая, во всех отношениях, достойная смена…
Теперь смотрим – 1885 год. Всеволоду Соловьеву 36 лет. Елене Петровне Блаватской - 54 года, Вере Петровне Желиховской 50 лет, ее старшим дочерям – Вере – 21 год, Наде – 20 лет. Учитывая могучий интеллект и обаяние Елены Петровны Блаватской, можно было бы закрыть глаза на тот факт, что Всеволод Соловьев ей в сыновья годился, но то, что он «обаял» мамашу Желиховскую вместе с ее дочерьми, уже делает честь Всеволоду Сергеевичу… Не ясно только кто в этой истории больший маг и чародей,- Елена Блаватская со всем своим «чародейским» послужным списком, или молодой литератор Всеволод Соловьев? Нас же из этой любвеобильной семейки более всего интересует Надежда Желиховская и ее взаимоотношения с Соловьевым. Тем более, в этой истории каким-то боком «отметился» и наш уважаемый Алексей Брусилов.
В своих воспоминаниях Алексей Брусилов писал: « С этой семьей я разошелся в свое время из-за интриг Всеволода Сергеевича Соловьева. Я знал Надежду Владимировну молоденькой девушкой. Я вспомнил о ней, всегда мне нравившейся, вспомнил е брата Ростислава, моего друга юности, и потянуло меня узнать, где она, что с ними творилось за все эти долгие годы. Я написал в редакцию «Братской помощи», запрашивая адрес Надежды Владимировны. Однако, получив его, я – не отдавая себе отчета почему – порвал эту открытку и запомнил только, что две сестры Желиховские живут в Одессе. Я читал статьи Надежды Владимировны о московских лазаретах… вполне одобряя и взгляды на положение наших раненых… Меня, безусловно, тянуло к этой энергичной девушке, но я боролся сам с собой и отдалял от себя мысль о том, что ее жизнь, полная самоотверженной работы,- именно то, что для моей жизни было самым подходящим и живым. Я откинул мысль о Надежде Владимировне… и уехал в заграничное путешествие…».
Вот такой ход событий вполне соответствовал характеру и поступкам Алексея Брусилова. Но не стоит быть настолько наивным,- сам факт проявленного интереса заслуженного генерала к корреспонденту «Братской помощи» - инициативной одесситке, вполне мог дойти до нее… и вызвать вполне естественную, ответную реакцию…
«…Из Италии я вернулся в Россию через Одессу. Я вспомнил, что там живут сестры Желиховские, но решил проехать мимо, не заезжая к ним. Мысль моя постоянно возвращалась к Надежде Владимировне и к ее семье, к тому времени, когда она была совсем молоденькой…девочкой, какой я ее знал в Тифлисе и затем в Петербурге…».
И опять- таки - правильные поступки, рассудительного, ответственного мужчины…
«…В конце 1910 года я все-таки написал в Одессу, затем поехал туда и вернулся в Люблин уже женатым человеком. Но почему я должен был это сделать и кто мне это внушал – я не знаю…». (Воспоминания, гл.30, стр. 40-41). Рисково поступил Алексей Брусилов, ринувшись на встречу 45-ти летней «девушке своей мечты»… Вот бы от души посмеялся Всеволод Соловьев, доживи он до этой «счастливой» минуты…
И здесь генерал абсолютно прав – действовал он вопреки здравого смысла под влиянием целенаправленного внушения…
«…Надежда Владимировна очаровала весь Люблин, наладив приветливый для гостей дом, была, что называется, душой общества» (Воспоминания, глава 37, стр. 97).
Умный, проницательный Алексей Брусилов признавал, что с Надеждой Желиховской его «…роднили мистические корни».
Не стоит особенно уповать на неискушенность в этих вопросах и Алексея Брусилова.
«…В то же время меня интересовали и оккультные науки, которыми я усердно занимался вместе с писателем Всеволодом Соловьевым, С.А. Бессоновым, М.Н. Гедеоновым и другими. Много лет спустя, изучая оккультизм и читая теософские книги авторов по этим отвлеченным вопросам, я убедился, насколько русское общество было скверно осведомлено, насколько оно не имело в то время никакого понятия о силе ума, образования, высоких дарований и таланта своей соотечественницы Елены Петровны Блаватской, которую в Европе и Америке давно оценили. Ее «психологические» фокусы – такой, в сущности, вздор. Они в природе вполне возможны, это нам доказала Индия, но если бы этих явлений даже и не было, если бы Блаватская на потеху людей их и подтасовывала, то, оставляя их в стороне, стоит почитать ее сочинения, подумать о том пути, духовном, который она открывала людям, о тех оккультных истинах, с которыми она нас знакомила и благодаря которым жизнь человеческая становится немного легче и светлее» (Воспоминания, глава 30 а, стр. 33).
Теперь нам самое время уточнить отдельные сюжеты из жизни старшей сестры Надежды Желиховской – Веры. Теперь мы уже знаем, что и она не избежала колдовских чар Всеволода Соловьева. В 1888 году она выходит замуж за Чарльза Джонстона - публициста, писателя, теософа, оккультиста, переводчика древних манускриптов и книг с санскрита, древнееврейского, индостанского, бенгальского языков, владельце нескольких изданий, в том числе журнала «The Path».
Чарльз Джонстон познакомился с Верой Желиховской весной 1887 года. Познакомила их Елена Петровна Блаватская. Еще раньше, в 1885 году, встретившись с А. Синнетом, Чарльз Джонстон стал членом Лондонского теософского общества и тогда уже принимал участие в создании Дублинской теософской ложи (читай - масонской – Б.Н.).
Контакты между сестрами имели систематический характер. Это подтверждает рассказ Веры Петровны Желиховской о поездке в Лондон к Елене Блаватской в июле 1890 года; «Я с дочерьми приехала …и для свидания со старшей сестрой их, только вернувшейся с мужем из Индии» (т.16, глава 12,стр. 607). Речь идет о Вере Владимировне и ее муже – Джонстоне. Контакты этой милой супружеской пары с Россией поддерживались постоянно. Повесть Веры Джонстон «В Ирландской глуши: из дневника петербургской барышни», основанная на личных впечатлениях, появилась в журнале «Вестник Европы» в августе 1892 года. Кстати, «барышне» шел в ту пору 29-й год, видимо – стремление быть вечно юными – семейная черта Желиховских…
Большая часть сочинений Веры Джонстон публиковались в журнале «Ребус», издаваемом Николаем Вагнером, ученым и писателем, - личностью не столько загадочной, сколько странной…, тоже помешанном на теософских фокусах…и кончившим сумасшедшим домом…
Живя в Нью-Йорке, занимаясь издательским бизнесом, политикой, путешествуя по всему миру, Чарльз Джонстон «вдруг»(?) воспылал желанием познакомиться с генералом Брусиловым и в октябре 1911 года вместе с Верой Владимировной заявился в Люблин. Кроме своих многих достоинств, Чарльз Джонстон был одним из самых известных фотографов своего времени - весьма полезные навыки для журналиста и масона, -любителя посещать военные гарнизоны и штабы округов…
Стоит ли теперь удивляться тому, что по прибытии в Россию Чрезвычайной американской миссии в июле 1917 года, генерал Алексей Брусилов - единственный из всех военачальников, выделенный и обласканный нашими «американскими друзьями»(?).
Как известно, обстоятельства сложились так, что в августе Алексей Брусилов передал пост Главнокомандующего генералу Лавру Корнилову и последующие события уже привели Россию к катастрофе октября 1917 года… Как знать, быть может жлобски-выжидательная, спекулятивная позиция Америки в период гражданской войны в России и определила столь специфическое поведение генерала Алексея Брусилова?
Генералу тяжело жилось в эти годы. «…Моя жена превратилась в щепку, ее сестра и брат (Елена и Ростислав) тоже. Любимые собаки сдыхали от голода одна за другой».
Автор документального повествования о генерале Брусилове весьма осторожно дает оценку степени влияния Надежды Владимировны на своего супруга. На основании воспоминаний современников, родственников, близко общавшихся с Алексеем Брусиловым в последние годы его жизни, Семанов пишет: « Было у Надежды Владимировны еще одно пристрастие, значение которого простодушный супруг не принимал. Желиховские усиленно увлекались оккультными знаниями, теософией…. Самые бездуховные занятия объявлялись высочайшей духовностью, глубочайшая, сатанинская безрелигиозность – высшей, самой утонченной религией, полный антидемократизм – лицемерными словесами о «благе народа». Из этих фанатиков готовились кадры в масонские ложи – эти орудия самых темных сил капиталистического мира… Жаль лишь, что многие достойные люди жестокой ценой заплатили за свое прикосновение к липким тайнам масонствующего подполья. К несчастью, в их числе оказалась и Надежда Владимировна (Семанов, глава 37, стр. 97-98).
Надежда Владимировна и ее сестра Вера все более впадали в мистицизм» (глава 37, стр. 315).
Ольга Богданович, - автор содержательного исследования «Блаватская и Одесса», напрасно считает, что Семанов ошибочно назвал имя Веры рядом с именем Надежды Владимировны. Именно масонский контакт Надежды Желиховской и Веры Джонстон рассматривается мной как основная мотивация поступков генерала Алексея Брусилова в период ноября 1917 – октября 1920 гг.
Надеюсь, что сравнение этапов военной карьеры и «личной»(?) жизни генералов Сухомлинова и Брусилова помогут нам более рельефно «высветить» проблемы армии и общества России в исследуемом периоде.
Не будем опережать события и вернемся в штаб Киевского военного округа в день представления вновьназначенного начальника штаба генерал-майора Сухомлинова.
«… С первых же месяцев деятельности Сухомлинова как начальника штаба округа мы, офицеры Генерального штаба, увидели резкую разницу между ним и бывшим начальником штаба Шимановским. Шимановский терпеть не мог показной стороны, он сам работал не покладая рук по улучшению боевой готовности войск округа и требовал такой же работы от своих подчиненных. Сухомлинов от работы не уклонялся, ею и не увлекался. Он любил показную сторону, ему надо было, чтобы все шло гладко, было «благополучно». Он оказался чрезвычайно легкомысленным человеком, ставя на первый план спокойствие и приятное течение жизни. Уже когда он был командующим войсками округа, он меня, (хотя уже хорошо его знавшего) поразил своей чрезвычайной легкомысленностью. После проверки мобилизационной готовности войск Харьковского гарнизона, когда генерал Сухомлинов возвращался в Киев, он мне во время вечернего чая в вагоне сказал: «Ну, Александр Сергеевич, вы как начальник (старший адъютант ) мобилизационного отделения штаба округа должны быть довольны результатами проверки». Я ответил, что в общем все прошло недурно, но что мобилизационные планы в некоторых войсковых частях оказались в довольно беспорядочном виде. На это Сухомлинов мне сказал: «Да, я это знаю. Мне докладывал председатель поверочной комиссии, что мобилизационные планы в артиллерийских частях в полном беспорядке. Но так как эти части были переведены на военное положение в срок, укладка имущества была исполнена хорошо и части представились мне в образцовом порядке, я приказал не отмечать недостатков в мобилизационных планах. Вообще, Александр Сергеевич, я считаю, что все эти планы, записки и прочая канцелярская дребедень только вредны для дела. Я неоднократно замечал, что там, где бумажный хлам в порядке, там полный беспорядок в самой части, и наоборот. Наладьте это дело так, чтобы было поменьше этой бумажной дряни».
Я на это ответил, что, конечно, могут быть случаи, когда это будет так, как говорит командующий войсками, но «…не дай Бог, если взгляд вашего превосходительства станет известен войскам: тогда пойдет насмарку вся работа последних десяти лет по подготовке войсковых частей к мобилизации». Сухомлинов сказал на это, что он «пошутил» и что, конечно, об этом своем взгляде он никому говорить не будет. Но он не «пошутил». Я впоследствии убедился, что он действительно так смотрел на наши подготовительные работы по мобилизации. Взгляд его изменился только тогда, когда он был военным министром и когда из докладов начальника мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба он увидел, какая колоссальная подготовительная работа требуется, чтобы быть уверенным в том, что мобилизация будет проходить без осечки и в назначенные сроки…».
ГДЕ И КАК ГОТОВЯТ ПОТЕНЦИАЛЬНЫХ ГЕНЕРАЛЬСКИХ ЖЕН?
Появление в свое время книги «Кремлевские жены» навело известный «шорох» на читающую публику, хотя ничего нового автор не сообщил, более того, основная информация, представленная в книге, базировалась, как и положено для подобной специфической тематики, на легендах и сплетнях. Нам же совсем незачем подниматься на «кремлевский» уровень для того чтобы прийти к тому же невеселому выводу – большинство жен крупных чиновников, военачальников, партийных функционеров - еврейки, либо «выдвиженки» региональных еврейских кланов. Чаще – это вторые или третьи жены, то есть они становились женами не молодых офицеров, инженеров, чиновников, а женами «командиров» производств, начальников управлений, полковников и генералов, партийных функционеров… Бывало, конечно и иначе - девушки из еврейских семей принимали не типичное для своей среды решение – выйти замуж за лейтенанта. Но и в этом случае это обязательно должен быть не простой лейтенант, а самый-самый… И если уж такая задача стояла, то все прочие претендентки на «…руку, тело и погоны» избранника «…уничтожались как класс». Такое «не типичное» явление сохранялось до начала 90-х годов, пока престижной считалась служба в армии и на флоте… На это «явление» обратили внимание даже современные российские сценаристы, включив в сериал «Подарок судьбы» любовный треугольник между Юлией, Розалией и капитаном 1 ранга – Сергеем… Бывали во все времена и исключения, когда молодых перспективных кандидатов в мужья оценивали по служебному или финансовому положению их отцов или дедов… Но это не типично для нашего случая.
Ход подборки и последующей «ротации» жен для перспективных офицеров во все времена происходил как вполне естественный и в должной степени отработанный процесс. Если в дореволюционное время офицеры, заканчивающие обучение в академиях, в том числе и в Академии Генерального штаба, были на 90% холостяками, то с ними все обстояло проще. Процесс их распределения по округам, а тем более по структурам Генерального штаба предусматривал конкурс должностей, накануне которого не исключался и своеобразный конкурс невест… Безусловно, во все времена действовал принцип: обещать – не значит жениться, но система «окучивания» перспективных женихов все равно срабатывала и достаточно успешно. Вы посмотрите на фотографии самых известных петербургских и особенно московских свах конца 19-го века… Начиная с восьмидесятых годов девятнадцатого века дочери большинства крупных московских купцов и предпринимателей были замужем за офицерами гвардии и офицерами генерального штаба. Нечто подобное наблюдалось и в столице. Стоит ли уточнять национальность большинства «выдающихся» столичных банкиров и предпринимателей? Девушки из большинства буржуазных еврейских семей, чьи отцы и деды отказались от древней веры своих предков, перейдя в православие или лютеранство ради общественного признания и карьерного роста (с материальным благополучием у них и так все было в порядке - Б.Н.), с младенческого возраста готовились в жены русских сановников и генералов. Это был период активного сращивания промышленного капитала с банковским на фоне привлечения к процессу чиновничьей элиты. Именно эти браки призваны были укрепить общественное положение и приумножить богатство отцов семейств. Иначе, казалось бы, зачем весь этот «огород городить» с переменой веры? Да и что касается изменения вероисповедания, все было не так откровенно, как могло бы показаться. Большинство из тех, кто решался на столь крамольный для иудея шаг, безусловно руководствовались теоретическими установками Якова Лейбовича. Еще во второй половине 18-го столетия один из религиозных вождей европейского еврейства Яков Лейбович по прозвищу Франк склонил большое число своих соплеменников перейти наружно в христианскую веру для приобретения общих всем христианам привилегий. Часть евреев, перешедших во Францию стали протестантами, в Польше приняли католичество, перешедшие в Россию – православие. Так из Варшавы пошли по всему свету – католики Поляковы, а из Киева – православные Выхрюстики и прочее. Так, управляющий имениями графа Разумовского – Израиль Вагнер, приняв с православием имя своего крестного отца, стал Василием Алексеевичем. По именному указу этом императрицы Елизаветы Петровны от 19 марта 1745 года он получил потомственное дворянство. Впоследствии он состоял адъютантом и секретарем при графе Разумовском. О «родоначальнике» дворянского рода Вагнеров подробно написал Н.Н. Голицын в своем исследовании: «История русского законодательства о евреях» (СПБ., 1886.т.1,с.51). Об этом факте мы уже вели речь. Характерно и то, что «условно» принимая католичество, протестантство или православие, евреи брали себе имена своих крестных отцов и матерей, навсегда (?) отрекаясь от своих прежних иудейских…. Подробности о деятельности Якова Франка можно узнать из брошюры Скимборовича, изданной в Варшаве в 1866 году.
Процесс «обуржуазивания» коснулся и высших слоев российского общества. Подобно эпидемии заразной болезни стала для офицеров столичных гарнизонов игра на бирже, на скачках, участие в различных тотализаторах. Даже кодекс офицерской чести был слегка «подработан» под потребности буржуазной эпохи: невестой офицера могла стать девушка по происхождению отца не ниже купца 2-й гильдии, невестой офицера гвардии и офицера Генерального штаба не ниже купца 1-й гильдии! В кодексе, правда, звучало и пожелание о православной вере избранницы офицера, но категорически этот вопрос не стоял. Помните известную картину «Сватовство майора»? Художник Павел Федотов, сам бывший подполковник гвардии, хорошо знал своих персонажей…. Если это пагубное для российского офицерства явление нашло отражение даже на художественных полотнах известных мастеров, то о чем еще говорить? Может быть, и не стоило так «круто наезжать» на милых еврейских девушек, желающих «по уму» устроить свое семейное счастье, если бы не знать нам того конечного результата, к которому привело обуржуазивание, а проще - «обжидовление» российского офицерского корпуса… По сути дела, в процессе «окучивания» потенциальных женихов, казалось бы, в равных условиях были и девушки всех прочих национальностей, принадлежащих к семьям российской элиты. Да и потом, кто станет утверждать, что девушки из интеллигентных еврейских семей хуже татарок или грузинок?. Вот только несравненно больший процент успеха в этом непростом процессе всегда принадлежал именно им - умным, инициативным, образованным, имевшим хороших консультантов, а главное - имевшим за собой богатое приданное… Кстати, при всей значимости капиталов и общественного положения родителей невесты особое значение приобретало умение самой невесты добиваться поставленной цели… Далеко не всякая русская девушка, воспитанная в лучших «тургеневских» традициях, была способна на столь решительные и не всегда стандартные действия.
Суть же процесса была в том, что в семьях, где жена – еврейка, муж- русский или еврей, без разницы, он почти всегда находится под активным «прессингом» своей супруги. А, если у этой вошедшей в свою роль «хозяйки положения» находились «шибко грамотные» советчики, то карьерный рост мужа был обеспечен, правда, не исключая при этом известных проблем, а то и бед… Основная же незадача во все времена состояла в том, что даже самые яркие представительницы этой сверх инициативной нации редко обладали чувством меры, и на самом, казалось бы, кульминационном этапе карьеры их супруга поджидали всякие сюрпризы…и не всегда приятные. Нам с вами предстоит познакомиться с женами Александра Лукомского, генералов Сухомлинова, Маврина, Куропаткина, Брусилова. Нам уже многократно приходилось наблюдать примеры, когда имена одних и тех же людей могут легко «трансформироваться» в зависимости от обстановки и географической широты. При желании и я вполне мог бы представляться в известных кругах не Борисом, а, к примеру - Бэрлом, либо хлеще того – Борухом! Все ведь зависит от целей, задач и обстановки… Так что пусть вас особенно не расслабляют русские имена жен наших военных вождей - присмотримся к ним повнимательнее…
Вы, должно быть, предполагаете, что мы ограничимся информацией о «…делах давно забытых дней»… Наивно было бы предположить, что ситуация по приподнятой нами проблеме принципиально изменилась за последнюю сотню лет… Доверчивые и наивные мои коллеги - офицеры-моряки, прибывая для учебы на Высших специальных офицерских классах или в Морскую академию - в Ленинград; после изматывающей корабельной службы и убогого жилья морских гарнизонов в Полярном, Гранитном, Линахамири, Совгавани и Тихоокеанском вдруг окунались в лучезарные залы ленинградских ресторанов, театров и дворцов; неожиданно открывали для себя, что от женщин может пахнуть не только коммунальной кухней и детской мочой, но и парижским парфюмом… Что женщины эти владеют отличными квартирами, дорогими машинами, и самое главное - эти женщины рады видеть вас в своей изысканной компании… и не только…Моряки, конечно, были уверены, что очаровали женщин своим мужественным и суровым видом…При этом женщины эти делают вид, что не заметили драных носков и стоптанных каблуков ваших казенных ботинок, помнящих еще соль Кольского залива, а главное - они не пристают к вам с расспросами, почему в этом месяце не выдали «плавающих» и почему на кораблях соседней бригады уже выплатили «тринадцатые» оклады; они нудно не «пилят» вас за то, что вы - командир боевой части крейсера, капитан 3 ранга, а вашу жену на общей кухне нагло толкает задницей, размером и запахом как у мусорной баржи, наглая «мичманша»… Наоборот, они с неподдельным(?) состраданием смотрят на шрам, оставленный на вашей ноге стальным швартовным тросом, обращают внимание на раннюю седину, мудро соотнося ее с досрочно полученным званием… Они трогательно порываются поправить петли на вашей ветхой шинели и по-детски умиляются тому, что она пахнет морем и ржавым железом… Прощаясь утром они участливо интересуются есть ли у вас деньги на такси? Не допуская и мысли, что офицер флота может вполне довольствоваться трамваем… Кстати, вопрос вполне логичный, если учесть что накануне вечером в ресторане «Балтика» вы оставили 350 рублей и последнюю «валютную» десятку дали на «чай» официанту… Вполне логично и то, что на следующий день на первой же лекции вы прикидываете в «уме» текст телеграммы жене в Шкотово или в Порт-Владимир, или в другую дыру, из которой и выбраться-то по-людски не возможно, не говоря уже о том, чтобы выехать в Ленинград с маленьким вечно сопливым ребенком… Вот об этом-то вы жене и собираетесь телеграфировать, забыв напрочь, что еще две недели назад вы вместе с ней мечтали как будите гулять в ленинградских парках, как обойдете все театры и магазины, и что вы ей на остаток валюты от последней боевой службы обязательно купите… итальянские сапоги… Но, как только вы представите себе, что она заявится в Ленинград, принеся с собой и на себе, и в себе все то, от чего вы за две недели не просто оторвались и отвыкли, а уже отрешились… И вы с обреченностью вспоминаете, что в тумбочке общежития у вас стоит полбутылки водки и остатки шпротного паштета и все это «богатство» можно будет «заглотить» в перерыве между парами занятий, и уже тогда основательно, на «свежую голову» составить окончательный текст столь назревшей телеграммы…. И, уже «освежив голову», вы решительно приступаете к выполнению своего коварного плана - отсылаете телеграмму с обязательной припиской о том, что по «…служебным обстоятельствам» вызов в ближайший месяц послать невозможно, а о том, чтобы гнать заранее через всю страну грузовой контейнер с жалкими пожитками и речи быть не может… Наиболее изобретательные и запасливые ребята в подобной ситуации вполне могли использовать и бланки служебных телеграмм. Весь этот комплекс «отрешенческих» мероприятий реально мог сработать только в расчете на «замороченных» жизнью и житейскими невзгодами женщин, которые, доверившись вам пять-шесть лет назад, бросили учебу в Вузе, оставили родной южный город и, не послушавшись прозорливых родителей и многоопытных подруг бросились, очертя голову с вами осваивать Заполярье, или Дальний Восток…
Вы же в своих действиях как никогда решительны и настойчивы. На последнюю «заначку» вы заказываете в мастерской 1-го разряда настоящую «кабацкую» тужурку и брюки, в магазине «Березка» покупаете черные итальянские туфли ( вместо обещанных жене сапог), вы отрешаетесь от мата в быту и просите «сокамерников» по общежитию контролировать ваш сонный бред ночью… Вы стрижетесь у самого модного парикмахера и делаетесь противны самому себе, попросив его выбрить вам волосы в ушах и, …язык не поворачивается сказать, а рука не поднимается написать, – в носу!!!
Теперь вы шлете слезную телеграмму своему лучшему другу-холостяку с воплем души: «…пришли денег… сколько сможешь». Вы уверены – друг вас поймет и выручит, как и вы неоднократно выручали… Теперь вы уверены, что счастливое будущее у вас не за горами… а на третьем этаже четырехкомнатной квартиры по улице Восстания – напротив кафе «Буратино»…
По всем стандартным параметрам вы быстро «дозреваете» для новой, пока еще неведомой вам жизни.
Вас бесполезно убеждать в том, что женщина вашей голубой мечты вовсе не богатая наследница родителей-дипломатов, а дочь скромного капитана 1 ранга и работает она рядовым корректором в картографическом управлении ВМФ… Вы готовы спорить с циниками, которые станут утверждать, что очаровавшая вас девушка имеет грамотных… «во всех отношениях» подруг, поставивших себе «простенькую» задачу – достойно пожить, и не менее достойно выйти замуж… Тем не менее, квартиру, так очаровавшую наивного провинциала, наши девушки успешно «эксплуатировали» впятером с учетом того, что ее фактическая хозяйка убыла на ПМЖ во Францию и поручила одной из подруг «присмотреть» за жильем… Самая инициативная из подруг имела прямой выход на секретарей в отделах кадров Военно-Морской академии и Высших Специальных офицерских классов ВМФ. Не «…мудрствуя лукаво», как часто говаривал мой школьный преподаватель физики Владимир Ефимович Виленчик, анализируя списки прибывающих на учебу офицеров флота , девушки подбирали себе перспективных «друзей», неплохо «раскручивали их на «бабки», весело и культурно всей компанией проводя время, при этом, присматривая и некоторым образом «готовя» себе подходящую партию. У двух из пяти девиц, музыкально одаренных и учащихся в аспирантуре консерватории, были очень достойные и влиятельные по тем временам «покровители» на уровне начальников управлений базы и военных институтов, которые сами были заинтересованы хорошо «пристроить» милых барышень…И ведь что самое интересное: в конечном итоге – пристроили и были за них искренне рады…
Вам нужны факты, да сколько угодно… При окончании ВОЛСОК в 1980 году , старший лейтенант – слушатель гидрографического отделения, прибывший на учебу с Камчатской флотилии, за великое счастье посчитал жениться на дочери начальника отдела в Картографическом управлении ВМФ. Этому знаменательному акту предшествовала длительная (в течение полугода) крепкая и «плодотворная» дружба всей учебной группы с девушками упомянутого отдела, в котором и трудилась дочь их высокопоставленного (для своего уровня) начальника. Сколько человек из их небольшой учебной группы осталось для службы в Ленинграде не помню, но то, что староста группы, он же - старшина 2-го факультета, капитан 2 ранга из гидрографии Северного флота, был принят в штат картографического управления, помню отлично. Да и потом, почему бы профессионалам-гидрографам не остаться служить в Ленинграде, в своем главке?
И ведь не было в деятельности этих милых барышень ничего предосудительного, просто, серьезное дело у них не было пущено «на самотек», а поставлено на солидную, в некотором роде – научную основу. К примеру, прибыл для учебы на «классах» старший помощник командира атомной подводной лодки. Тридцатилетний «паренек» сразу приглянулся нашим «барышням». Возвращаться ему после учебы в Шкотово или в Гремиху не было большого желания, и вдруг …ну очень кстати, девушки по «своим каналам» узнают, что требуется командир на лодку, строящуюся на Северодвинском заводе с перспективой дальнейшей службы на Северном флоте. Более того, в самое ближайшее время офицеры этого экипажа во главе с командиром планируются на учебу в Ленинград. Документы на кандидата в командиры экипажа вовремя поданы по инстанции, решение Министром обороны принято, приказ издан, из двух представленных кандидатов утвержден, естественно – «наш». Командиры стратегических атомных подводных лодок назначались Министром обороны с последующим утверждением Военным отделом ЦК. Ну а то, что у молодого перспективного командира в Шкотово осталась жена с маленьким ребенком, - это уж издержки сурового военно-морского быта. Динамика службы офицера флота часто бывает непредсказуема, но при желании ее вполне можно подкорректировать.
Выдержке, уму и изобретательности наших девушек мог бы позавидовать резидент разведки Швеции или Дании. Кстати, интересно, имеет ли Дания свои спецслужбы? Флотские имеет наверняка… Во время пребывания «друзей» наших девушек на «классах» они главным образом «морочили» им головы, играли с ними как кошки с мышками… И такая обстановка, похоже, устраивала и тех и других…Офицерам было приятно провести время в компании милых, умных, «независимых» (?) юных дам. Девушки же, весело и непринужденно проводя время в кругу мужественных и «денежных» парней, периодически проводили «ротацию кадров», присматривая наиболее подходящих, «перспективных» кандидатов для последующей «углубленной» разработки. Теперь уже можно с уверенностью сказать, что эти нежные, одухотворенные существа, разбирались в кадровой политике и системе прохождения службы в Военно-морском флоте не хуже штатных сотрудников этих структур. Сама система службы офицерами флота и армии построена так, что именно учеба на курсах и в академиях является той ступенькой и тем реальным шансом, что способствует карьерному росту. Именно об этом, - о перспективах службы на будущих должностях чаще всего и шла речь в кругу друзей, единомышленников и «единомышленниц»(?) И ведь самое главное, что по кругу их общения девушки при желании действительно помогали своим друзьям. Самый элементарный пример – присвоение очередных воинских званий в процессе обучения и по окончании курса. Тем офицерам, у кого выходили сроки присвоения званий и позволяла последняя должность на флоте, при содействии «доброжелателей» звания присваивались молниеносно, черновики представлений писались прямо в перерывах между застольями и сразу уходили по назначению - к секретарям факультетов и далее… Отличникам учебы очередные звания присваивались по окончанию курса, часто без учета прежней штатной категории, и тоже без задержки. При запросе с флотов и центральных управлений на конкретных офицеров представления на звания посылались в соответствии с новой должностной категорией. Все это делалось легко и непринужденно. Уже только за это наших милых девушек следовало носить на руках и целовать во все доступные и… малодоступные места. Особенно активно пошел «процесс» обоюдного общения, когда были введены кроме одиннадцатимесячных курсов обучения – шестимесячные - для командиров кораблей и подводных лодок. Потенциальные «друзья» среди этой категории моряков были более перспективные и не беда, что срок их пребывания в Ленинграде был так мал, у большинства из них впереди была еще учеба в Морской академии и академии Генерального штаба. Представьте себе перспективу – как в подарочном варианте получить мужа – слушателя академии Генерального штаба… Но разве плохо «получить» и жену, с хорошим образованием, с деловой хваткой, умницу, красавицу, в перспективе способную не только возглавить женсовет эскадры или флотилии, но и готовую со знанием дела «курировать» клубную работу дома офицеров, знать специфику работы отделов кадров соединений и объединений до флотов и округов…включительно. Но и оправдать доверие такой «перспективной» супруги было не просто… И еще бы знать, что «на уме» у такой перспективной супруги с учетом того, что где-то рядом с мужем служили их общие знакомые… «Звездные» счастливцы, составившие «партию» нашим лучезарным девушкам, все без исключения «сделали» неплохую карьеру и, наверняка, всю оставшуюся жизнь убеждали себя в том, что до встречи со своими «избранницами» и жить-то ни жили, и смысла в жизни не видали… Не стоило бы тешить себя подобными иллюзиями - не они девушек разглядели, а девушки их «приглядели» и на путь истинный наставили…
Вам нужны примеры: - какие проблемы - как приятно было со стороны наблюдать за деятельностью супруги адмирала Чернавина, во время командования им флотилией подводных лодок, а затем Северным флотом; супруги адмирала Масорина, при командовании им Черноморским флотом. Иногда создавалось впечатление, что Дом офицеров курируется не капитаном 1 ранга Челенгаровым из Политуправления ЧФ, а мадам Масориной…. Инициатива их жен в «околофлотских» делах вызывала искреннее восхищение. Когда злые языки (явных неудачников по службе и в семейной жизни) говорят, что на 50% большинство выдающихся флотоводцев нашей эпохи своими служебными достижения обязаны своим женам,- это значит, что они не просто неудачники, они вообще не знают специфики службы. Не будь у наших военачальников тех жен, при которых они достигли своих высоких постов, они бы просто не состоялись как военачальники, а значит – их жены могут вполне претендовать на все 100% успешной карьеры своих мужей. Кстати, оба вышеназванные адмирала стали главкомами Военно-Морского флота и на этом посту образцово выполняли свои обязанности.
Со стороны, не сразу было понять, каким боком наша милая девичья компания по роду своих «прикладных» занятий сориентирована на офицеров Военно-Морского флота. Вольно или невольно, но девушки становилась носителями информации, скромно скажем - «служебного характера». Среди «друзей – клиентов» милых девушек запросто мог появиться командир противолодочного корабля, старший помощник командира атомной подводной лодки, командир эскадрильи морской авиации и пр. При таких «широких» перспективах, появись у наших милых девушек «покровитель» или наставник, пожелавший вдруг(?) обладать подобной информацией, то он мог ее получать без больших усилий… Кстати, так и бывало в подобных «салонах» накануне первой мировой войны… Ох уж эти юные дамы с их традиционной тягой к легким авантюрам.
Чуть было не забыл сказать о самом главном – трое из наших пятерых «замечательных» барышень были стопроцентные еврейки; у двух других матушки были из еврейских семей. Две девушки были аспирантками ленинградской консерватории, две других – младшими научными работниками военного НИИ, ну а самая изобретательная трудилась… правильно – в картографическом управлении. Красавицы - все как на подбор, а уж умницы какие… И, кстати, все в жизни сложилось у них так, как они планировали… Упиваясь своими возможностями и своей значимостью, две наиболее консервативные дамы не спешили менять свой привычный образ жизни на суровый быт заполярных или камчатских гарнизонов. Став со временем совладелицами этой замечательной во всех отношениях квартиры, они с успехом давали «путевки в жизнь» своим юным подругам, с радостью принимали «именитых» гостей, помнящих и ценящих гостеприимство и уют «явочной» квартиры.
Наших милых девушек я наблюдал только со стороны, белой завистью завидуя счастливцам, удостоившимся их внимания и посильного «участия». Вопросов не возникало - девушка Света в отделе кадров ВОЛСОК просто не опускалась до того, чтобы анализировать служебные данные слушателей групп специалистов…, задерживала свое внимание только на будущих флотоводцах. Исключение составили офицеры-гидрографы и только потому, что девушка – Лариса, «неровно» дышала в сторону офицеров этой специальности из уважения к своей работе (основной) и с детства уважала профессию и высокое призвание своего папеньки-гидрографа.
В описываемые мной годы перед глазами у девушек был ярчайший образец и блистательный пример для их «творческой» деятельности - до 1978 года командиром Ленинградской Военно-Морской базы был вице-адмирал Владимир Матвеевич Леоненков. Образцовый корабельный офицер, участник войны, прошедший службу от лейтенанта до адмирала на палубах и мостиках крейсеров, он рано потерял жену и, имея уже к тому времени сына офицера и взрослую дочь, женился на молодой и очень инициативной женщине. В интересующие нас годы инициатива супруги вице-адмирала Леоненкова в масштабах военно-морской базы вышла уже на такой уровень, что к ней шли претенденты на улучшение жилья, на получение «должностишки» в учреждениях тыла базы и пр. Добром все это не кончилось – вице-адмирал Леоненков скончался от сердечного приступа в сравнительно молодые для адмирала годы… Семью Леоненковых я знавал очень хорошо, жили они в Севастополе в двухэтажном доме напротив здания контрразведки флота. Старший сын адмирала – Сергей, годом младше учился со мной в одной школе и затем в Военно-Морском училище, сестра его тоже училась в нашей школе. Их двоюродный брат – Валерий вместе со мной учился в училище, затем мы несколько лет служили на одном корабле. Все они были очень милые ребята и по-человечески было очень жаль их отца и заботливого дядюшку…
И сколько было в Ленинграде и в Москве таких «инициативных» групп один только … ведает… И какая преемственность традиций - казалось, что после ликвидации в 1917 году в Петрограде Смольного института процесс подготовки «благородных» девиц к достойному замужеству все же имел место быть…и что быть может и имеет? Ну, предположим – офицеры флота сейчас не в фаворе, но с таким же успехом можно грамотно «окучивать» слушателей курсов повышения квалификации на базе Академии Управления, будущих менеджеров ведущих фирм и корпораций… Главное – грамотно сориентироваться и правильно организовать «работу», а блестящих примеров – множество…
Хорошо помня о том, что писать я подрядился не абы о ком, а об именитых севастопольцах, возвращаюсь в 90-е годы 19-го века.
CЕВАСТОПОЛЬ НА ГРАНИ ВЕКОВ В ОПИСАНИИ ПИСАТЕЛЕЙ И
ПОЭТОВ КОНЦА 19-го – НАЧАЛА 20-го ВЕКОВ.
Крым, Севастополь конца 19-го, начала 20-го веков… Вариантов описания Севастополя той поры встречается немало, но подавляющее их большинство создавалось их именитыми авторами, что называется «с колес», проездом из Севастополя на южнобережные курорты, видимо, поэтому не отличались особой глубиной и желаемым содержанием. «Дама с собачкой» Антона Чехова, «Белый пудель» и цикл Балаклавских рассказов Куприна, интересных по своему содержанию, выделяются особыми художественными достоинствами, но они не несут искомую нами историко-краеведческую информацию.
Произведения Валерия Брюсова, Алексея Пешкова, Ивана Бунина, Гарина-Михайловского и Осипа Мандельштама, «осчастлививших» свом присутствием Севастополь, тоже не являются достаточным основанием для автоматического причисления их создателей к бытописателям Севастополя конца 19-го – начала 20-го веков.
На мой взгляд, искомую информацию несет цикл романов «Преображение России» Сергеева-Ценского и повесть «Севастополь» Александра Малышкина.
Передо мной не стояла задача анализа литературного и поэтического описания Севастополя, поэтому я, не мудрствуя лукаво, в качестве исходного материалами воспользовался литературным путеводителем по Севастополю Михаила Лозинского, изданного в ноябре 1995 года. Каждый из перечисленных в путеводителе литераторов и поэтов оставил краткие заметки, либо стихотворные строки, наполненные восхищением от видов Херсонеса, Балаклавы, Фиолента, лишь иногда пару строк уделяя непосредственно Севастополю. Бросается в глаза, что для большинства из них Севастополь был не более как промежуточным географическим пунктом на пути к величественным древностям Херсонеса и Инкермана, или к красотам Фиолента и Балаклавы. Примерно так же как Симферополь традиционно оценивается «воротами» Крыма. Но ворота они и остаются не более как воротами, несмотря на их южную специфику. Но такое декадентски - легковесное отношение к Севастополю, какое сквозит в большинстве произведений упоминавшихся писателей и поэтов, вызывает у нас несколько настороженное, не сказать бы резче, отношение к подобным «заезжим» и «проезжим» знаменитостям. Делается обидно за наш родной, многострадальный город.
А ведь все они видели Севастополь уже залечившим раны, заботливо сохраняющим следы героической обороны, украшенный памятниками героям, солнечным, праздничным и манящим взоры.
Но, похоже, цветущий, жизнерадостный Севастополь, с большим трудом заровнявший следы кровавой бойни, потерял былую привлекательность для жаждущих непременно острых ощущений писателей и поэтов. По крайней мере, основательных, серьезных описаний Севастополя периода 1875-1895 годов я не обнаружил и могу привести этому любопытному факту убедительные доказательства.
Валерий Брюсов, побывавший в Севастополе в 1896 и 1898 годах, основной целью своих посещений сразу обозначил древний Херсонес. Декадента и символиста Брюсова настолько вдохновили древние развалины, что он даже заночевал в монастырской гостинице, для того, чтобы сразу убыть в Ялту. Кто спорит, развалины древнего Херсонеса привлекали многих, вот только не прослеживается какой-либо интерес поэта непосредственно к Севастополю.
Алексей Пешков в 1897 году посетил Херсонес, а в 1900 году он уже побывал в Севастополе. Но привлек его не столько сам город, сколько актриса Андреева, прибывшая сюда на гастроли в составе труппы московского Художественного театра. Этот интимный эпизод из жизни будущего классика советской литературы, возможно, и не был бы отражен в его «творческой» биографии не будь за ним полицейского «хвоста» с последующим донесением «…о пребывании Алексея Пешкова в Севастополе». После 1906 года Алексей Пешков, ставший Максимом Горьким, долго отсутствовал в России, до Севастополя ли ему было, и только в 1934 году он, отдыхая в Ялте, заезжал в Севастополь, побывал у рудников Балаклавы, помог им в решении текущих проблем. После смерти Максима Горького «безмерно» благодарные балаклавцы присвоили его имя рудоуправлению, а не менее благодарные севастопольцы в скверике рядом с бывшим Петропавловским собором воздвигли ему бетонно-гипсовый памятник. Со временем от ветхости и от людского забвения памятник разрушился, уступив место православным просветителям Кириллу и Мефедию, кто действительно принес на Русь грамотность не псевдо-пролетарскую, а общеславянскую.
Значительно ближе к нуждам крымчан, в том числе – севастопольцам, был русский писатель Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Оказалось, что с его именем связаны первые изыскательские работы на трассе Севастополь – Ялта. Будучи по основной своей специальности инженером-путейцем, автор повестей «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты» был в 1903 году назначен начальником изыскательской, геодезической партии по выбору маршрута для трассы впоследствии соединившей Севастополь с Южным берегом Крыма. Специалисты утверждают, что за основу разработок современной трассы положен проект Николая Георгиевича. Примерно на середине трассы Севастополь-Ялта благодарные дорожники скалу на видовой площадке, с которой открывается волшебный вид, украсили барельефом-чеканкой с профилем талантливого инженера и известного писателя. По выражению Алексея Максимовича Горького, Гарин-Михайловский был «…во все стороны талантлив». Уж кто-кто, а Алексей Максимович был хорошо осведомлен, что ко всем прочим талантам, Гарин-Михайловский проявил себя как активный народоволец и впоследствии – деятельный масон… При таких разносторонних талантах мог бы Николай Георгиевич хоть пару строк написать о Севастополе…
Антон Павлович Чехов неоднократно бывал в Севастополе, проездом в Ялту. Это видно из его писем 1888 – 1898 годов. Небезынтересно отметить и тот факт, что в апреле 1900 года московский Художественный общедоступный театр во главе со К. Станиславским был на гастролях в Крыму. Как нам уже известно из полицейского протокола об Алексее Пешкове труппа театра побывала и в Севастополе. В труппе театра была молодая актриса Ольга Книппер, которая очень хотела присоединить к своей фамилии приставку - «Чехова», да и отношения у них с Чеховым выглядели более пристойно, чем у Пешкова с Андреевой… В летнем театре на берегу Севастопольской бухты в районе нынешнего Приморского бульвара мхатовцы показали больному Чехову его пьесу «Дядя Ваня». Что же касается впечатлений о Севастополе, то на этот раз Пешков преуспел более Чехова, с учетом подробного полицейского протокола…
Я не вижу особого смысла и дальше перечислять литераторов, только «обозначивших» свое присутствие в Севастополе или его окрестностях и в лучшем случае оставивших очерк в журнале, статью в газете, а то и просто в письмах обмолвившихся о своем посещении города.
Несколько особняком от этой категории «гостей» города стоят такие писатели как Сергеев-Ценский и Михаил Филиппов,- они подолгу жили в Севастополе, искренне любили город и посвятили ему фундаментальные произведения. Михаил Филиппов в 1888 году выпустил в свет роман «Осажденный Севастополь», сражу же высоко оцененный современниками и особенно участниками обороны. Сергей Сергеев-Ценский создал многотомную эпопею: «Севастопольская страда», «Флот и крепость» и «Синопский бой». Оказывается, Сергеев писал еще и стихи, многие из которых он посвятил Севастополю. В своих романах, посвященных периоду первой мировой войны, есть главы и целые разделы, посвященные севастопольским событиям. Но даже эти писатели, посвятившие свои основные произведения первой обороне Севастополя, не приподняли интересующий нас период – истории Севастополя последней четверти 19-го века.
Жил в Севастополе в конце 19-го века человек, который, казалось, должен был описать город своего детства и юности, - это был Аркадий Аверченко. Но по ряду бытовых причин Севастополь тех лет у него ассоциировался «…жирной пылью и палящим солнцем». Юлия Самарина в очерке, посвященном Аркадию Аверченко, скромно замечает, что в биографии этого неоспоримого «короля смеха», как его называли некогда в России, до сих пор просматриваются «белые пятна». Я бы сказал жестче: весь севастопольский период жизни Аркадия Аверченко видится как в полосах густого тумана. Причем, источником этого тумана являлся сам Аркадий Тимофеевич. К загадочным эпизодам биографии Аркадия Аверченко мы при случае вернемся, а сейчас нас очень озадачили и насторожили отзывы писателя о его родном городе – Севастополе. В его рассказах Севастополь – ни «легендарный», ни «героический» и даже не «славный», но – «…всегда «пыльный», «ленивый», «однообразный» город, в котором ничего не происходит. «Проза жизни тяготила меня… Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в то время: как можно было жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки…? Меня, десятилетнего пионера в душе, местожительство отца не удовлетворяло». Такое отношение к Севастополю юного Аркадия Аверченко при его увлечении романтикой странствий и приключений, можно объяснить только тем, что он оставался в тот период великовозрастным неучем и невеждой… То, что Аркадий не получил даже законченного начального образования, большинство его биографов объясняют тем, что его семья, имевшая семерых детей, испытывала денежные проблемы. Такое объяснение не выдерживает критики, так как все шесть сестер Аркадия закончили гимназию и по всем признакам не испытывали материальных затруднений. Да и тот факт, что Аркадий два года «ходил» в реальное училище, где стоимость обучения была немалой, говорит совершенно о другом… Давно уже пора отказаться от «совковой» традиции, когда для придания права на «существование» и тем более права на реабилитацию перед лицом пресловутой «общественности» требовалось, как минимум, пролетарское происхождение, а еще лучше - нищенское существование при «ненавистном царизме».
Судите сами - одна из сестер Аркадия Тимофеевича была замужем за сыном Константина Павловича Гаврилова - Константином Константиновичем. Константин Павлович был одним из учредителей Городского собрания в 1872 году, гласным 1-го разряда. Он занимал ответственную должность кассира, а затем директора Общества Взаимного Кредита с момента основания этого общества Михаилом Ильичем Кази. Гавриловым в городе принадлежало несколько домов, один из которых находился в самом центре Нахимовского проспекта и имел №26. Это примерно то место, где сейчас аптека и кулинария, а следом - кондитерский магазин. Там же останавливаются «маршрутки», идущие от площади Нахимова в сторону площади Лазарева. В 1905 году Константин Павлович исполнял обязанности городского головы Севастополя, то есть пребывал во главе торгово-промышленного сообщества Севастополя. На эту выборную административную должность выбирались самые богатые, инициативные предприниматели. Другие сестры Аркадия Тимофеевича были замужем за купцами, чиновниками и офицерами. Похоже, до прихода к власти большевиков нищета никому из них не грозила. Последние годы пребывания в Севастополе Аркадий Аверченко жил в квартире дома №30 по проспекту Нахимова. Дом этот был известен по своему хозяину Езикию Шайтану. Похвально уже то, что, достигнув высот популярности как журналист и автор юмористических рассказов в столице, Аркадий Аверченко связи с Севастополем не прерывал до момента убытия из России с войсками Врангеля.
Особняком по направленности своего творчества по-особому, нестандартному отношению к Севастополю стоят Александр Куприн и Иван Бунин.
И Бунин и Куприн мне каждый по-своему симпатичен, но что касается их отношения к Севастополю, его проблемам и его истории, то оба они вызывают у меня пестрые чувства - от легкого раздражении, до презрения…
О Севастополе Иван Бунин знал со слов отца, Алексея Николаевича и дяди, Николая Николаевича – участников обороны города в период Крымской войны. Впервые Иван Алексеевич попал в Севастополь девятнадцатилетним юношей и с тех пор его взгляд на Севастополь как бы проецировался через образы и картины все еще того - «отцовского» Севастополя 1855 года. И, похоже, свои привязанности и миросозерцание исключительно впечатлительного юноши-романтика он сохранил до конца своих дней. Тогда, в апреле 1889 года, Бунин писал отцу: « Ты, папа, наверное, не узнал бы Севастополя: теперь он совершенно отстроился, но плох тем, что почти совершенно лишен зелени. Красоту его составляет, разумеется, море…Я нанял парусную лодку, ездил (конечно, не один, а с рыбаками) к Константиновской крепости, потом в открытое море…».
Аналитики творчества Бунина считают, что поездка в Севастополь нашла свое отражение в романе «Жизнь Арсеньева». В последующие свои кратковременные посещения Севастополя Бунин будет уже любоваться отвесными берегами Фиолента, «нагим горным миром» Балаклавы, обойдет пешком все бастионы оборонительной линии 1854 года. И уже, посетив Братское кладбище, напишет: «…только за бухтой было нечто отцовское». Такое наивно-трогательное отношение Ивана Бунина к Севастополю нам приятно, но севастопольцы вправе были ждать от него чего-то более осязаемого, хотя бы серию очерков?
Упоминая о Куприне в связи с его отношением к Севастополю, Михаил Лезинский патетически заявляет, что «…эта тема достойна огромной книги, которая обязательно будет написана». Когда такое заявление делает журналист, то это можно рассматривать как некую заявку. Учитывая не особую щепетильность в подборе материалов для своих публикаций, хотелось бы хоть краешком глаза подсмотреть, что бывший журналист, бывший издатель и бывший севастополец представил бы нам на эту тему. Ну, а пока книга эта остается в «проекте» автора, единственная ощутимая связь Александра Куприна с Севастополем - это скандальная публикация о событиях в Севастополе 14 ноября 1905 года. Очерк Александра Николаевича так и назывался «События в Севастополе». Очерк был написан по «горячим»(?) впечатлениям автора, присутствовавшего на Приморском бульваре во второй половине дня 14 ноября. Александр Куприн жил тогда в Балаклаве и по своей писательской, а более - журналистской и взбалмошной сути, естественно, не мог пройти мимо событий, развивавшихся в Севастополе. Из очерка следует, что Александр Николаевич наблюдал лишь финал событий, разворачивавшихся в Севастополе в течение полутора предшествующих месяцев. Картина, действительно, не предназначалась для впечатлительных и нервных зрителей. Часть того, что он увидел и описал, никто и не оспаривал. «…Никогда, вероятно до самой смерти, не забуду я этой черной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней на смерть…».
Какие же события, фактически, развивались на рейде перед взорами любопытных севастопольцев и гостей города? Еще накануне боевой корабль, вооруженный орудиями крупного калибра, был захвачен агрессивно настроенными бунтовщиками для гарантии своей безнаказанности и безопасности, захватившими в заложники большую группу офицеров и угрожавшими расстрелом из орудий мирному городу. Несмотря на приемлемые условия сдачи, бунтовщики, владеющие мощным вооружением и руководимые душевнобольным, не контролирующим свои действия человеком – Петром Шмидтом, представляли реальную опасность для флота и города. Командованием флота было принято решение заставить их сдаться силой оружия. Комплекс действий, предпринимаемых против восставших, был грамотно спланирован. По кораблю велся огонь полевой артиллерией, использующей заряды картечи, предназначенной для поражения расчетов моряков, расположенных на боевых постах верхней палубы и надстройках. Впоследствии все действия правительственных войск рассматривались авторитетной комиссией, назначенной Императором, и были признаны решительными и правомерными. В первые минуты операции по кораблю было сделано несколько выстрелов из корабельных орудий, пробоины от их снарядов зафиксированы на официальной схеме. Пожар, охвативший крейсер, в основе своей явился следствием паники на корабле и не принятия мер к борьбе с огнем…
Давайте теперь взглянем на события того трагического для Севастополя дня – 14 ноября с позиции прошедшего столетия и здравого смысла. Действия революционных авантюристов и экстремистов, терроризирующих флот и город, однозначно требовалось подавить. Другое дело, как это происходило, кто допустил именно такой ход событий – это уже отдельный разговор. А теперь представьте себе Севастополь 14 ноября. Морские экипажи, находящиеся в своих береговых казармах, не осознав суть царского манифеста, поддались псевдореволюционной пропаганде, стали выдвигать невыполнимые требования и вышли из подчинения своих командиров. Возглавляемые своими доморощенными правдолюбцами и направляемые революционными экстремистами различных партий и направлений, они перешли от бытовых протестов к требованиям политического характера. Изгнав с территории своего военного городка офицеров и преданных власти унтер-офицеров, с помощью боевиков-рабочих они захватили в порту оружейные склады и стали реально угрожать государственному порядку и безопасности мирных граждан Севастополя. Отдельные отряды расхристанных матросов, возглавляемые рабочими революционерами, захватили находящиеся в порту на зимнем хранении корабли и подняли на них красные флаги. Кроме повстанческого комитета, в так называемых Лазаревских казармах, вторым центром восставших стал захваченный командой крейсер «Очаков». Накануне описываемых событий на борт захваченного восставшей командой крейсера прибыл отставной лейтенант Петр Шмидт, в предшествующие пару недель завоевавший дешевый авторитет среди недисциплинированных матросов и городских бездельников и заявивший о себе как «…революционер вне партий». Прибыв на борт «Очакова», Петр Шмидт объявил себя командующим восставшим флотом и тем еще в большей степени способствовал нагнетанию обстановки на флоте и в городе. В качестве основной политической акции Петр Шмидт телеграммой в адрес Императора потребовал немедленного созыва Учредительного собрания…
Основную опасность представляло то, что бунтарские, агрессивные действия морских команд, вызвали вспышки насилия против офицеров в местных гарнизонных пехотных полках, в саперном батальоне, в частях береговой артиллерии и были с радостью поддержаны различными деструктивными элементами на предприятиях и заводах города.
Теперь вы уже вполне можете представить живописную картину: над Лазаревскими казармами трепещет громадное красное знамя (рядом с Андреевским флагом) и несется гул бесконечных митингов, периодически переходящий в восторженный рев… На внутреннем рейде Севастополя на прямой видимости с Приморского бульвара и Графской пристани аналогичное красное полотнище реет над крейсером «Очаков», на котором как и в казармах один митинг сменяет другой. Между крейсером и берегом снуют катера, и наблюдается какая-то агрессивная суета. Все предприятия города, железная дорога и телеграф охвачены многодневной забастовкой, по центральной части города бесконечно шествуют демонстрации, на площадях происходят митинги, на Приморском бульваре с утра не убывает большая толпа праздных гуляк и любопытствующих бездельников, комментирующих события в городе и на флоте.
Вот в этой жаждущей острых ощущений толпе и находился наш уважаемый классик русской литературы Александр Николаевич Куприн, когда, наконец, стянутыми к городу войсками, батареями полевой артиллерии, полицией и группами офицеров флота и гарнизона началась операция по ликвидации очагов антиправительственного мятежа.
Я привел эту краткую и сумбурную по содержанию справку по событиям, давно и неоднократно описанным в литературе, для того, чтобы задать вам, читатель, два вопроса. Что привело бывшего офицера, солидного человека, известного журналиста и признанного в России писателя в толпу праздных зевак, жаждущих острых ощущений, требующих толком никому неведомых «демократических» перемен? Вы скажите, что Куприн – журналист, его профессиональный долг быть в центре событий… Это весьма сомнительное утверждение для того смутного и противоречивого времени. Как бывший офицер Куприн не мог не понимать, что обстановка в Севастополе взрывоопасна и чревата решительными действиями правительственных инстанций по наведению порядка на флоте, в гарнизоне и в городе. Но если уж ты оказался свидетелем такой непростой и требующей последующего осмысления ситуации, разве можно поддаваться сиюминутным эмоциям и выплескивать их на страницы без меры «раскрученной» российской прессы? И ведь «выплеснул» и ангажированная пресса их «раскрутила», да так, что все последующие 100 лет по эмоциональным строкам его очерка весь мир судил о событиях, произошедших в Севастополе 14 ноября 1905 года. Выдержки из очерка Куприна до сих пор присутствуют на страницах учебников истории, повествующих о днях первой революции в России. И до сих пор школьникам предлагается воспылать праведным гневом против кровожадных правительственных войск, изжаривших в костре, охватившем боевой корабль, сотни неповинных ни в чем матросов, а оставшихся в живых и пытавшихся спастись вплавь, расстреливали в упор и приканчивали штыками… И это притом, что имеются сотни свидетельств того, что в бухте курсировали многие десятки плавсредств с задачей спасения матросов с «Очакова». В спасении участвовали даже частные катера и рыбацкие ялики, что, правда, не приветствовалось властями. Другое дело, что большинство ошалевших от пожара и опасавшихся расправы матросов сознательно плыло не в сторону ближайшего к кораблю Приморского бульвара, а к более дальнему берегу Северной стороны, достичь который в ноябрьской воде удалось далеко не всем…
Стоит ли удивляться, что после выхода в «розовой» прессе очерка Куприна, командующий флотом он же военный генерал-губернатор Севастополя вице-адмирал Григорий Чухнин издал приказ о выдворении Александра Николаевича в течение 24-х часов за пределы территории градоначальства. Когда же Александр Куприн в 1906 году попытался вновь поселиться в Балаклаве, полиция заставила писателя не только покинуть рыбацкий поселок, но и выехать за пределы Крыма. Судя по всему, причиной подобной административной меры явилась имевшаяся достоверная информация о том, что Куприн, находясь в Балаклаве, принимал участие в сокрытии от полиции группы беглых матросов. Если участников вооруженного мятежа, бежавших из Севастополя, считали государственными преступниками, то действия Александра Куприна следовало считать пособничеством преступникам. Это еще российская неповоротливая полиция не знала о «творческих» контактах Куприна с начинающим писателем, а по совместительству – активным левоэсеровским боевиком-террористом Николаем Никандровым (Шевцовым) – инструктором боевой дружины, осуществившей к тому времени убийство Главного командира Черноморского флота вице-адмирала Чухнина. По существующей версии убийство адмирала осуществил не матрос Акимов, бывший обыкновенной «подставой», а непосредственно сам Николай Никандров. При такой активной «гражданской(?) позиции» не стань Александр Куприн эмигрантом, то быть бы ему со временем почетным гражданином Севастополя.
Есть у меня в резерве еще два писателя, жившие в Севастополе, более того, умудрившиеся при «отсидке» в городской тюрьме заниматься литературным творчеством. Это уже упоминавшийся мной Николай Никандров и Александр Грин. Творчество Грина слишком хорошо знакомо нашему читателю, как и то, что с романтическим Зурбаганом ассоциировался не только Севастополь, но и Феодосия, а может и Старый Крым? Сам Гриневский признавался: «…Некоторые оттенки Севастополя вошли в мои рассказы». Только так и не более того. Но с Севастополем Александра Гриневского связывала еще и деятельность слишком далекая от его романтических произведений. Романтизм и интеллигентский авантюризм был присущ Гриневскому с самой юности. Он плавал матросом на каботажном судне, работал маркировщиком в одесских пакгаузах. Вернувшись на родину, в Вятку, работал банщиком, писцом, писал в трактире прошения в суд для крестьян, умирал от малярии в рыбачьей артели на берегу Каспийского моря. После приключений в Баку он стал печален и неразговорчив, стал ходить тяжело, как ходят грузчики, надорванные работой. На Урале в старательских артелях искал золото, был дровосеком, сплавщиком леса. Настрадавшись и наголодавшись определился в Пензе вольноопределяющимся в пехотный полк. Служа в Пензе, попал под влияние левых эсеров. Дезертировав с помощью тех же эсеров из пехотного полка, Александр Гриневский активно включился в деятельность левоэсеровских боевых групп. В 1903году по заданию ЦК партии эсеров Александр Гриневский прибыл в Севастополь. Находясь в Севастополе, он проявил себя как активный подпольный пропагандист против существующего в России государственного строя, имел подпольную кличку «Студент». Осенью 1903 года Гриневский был арестован и просидел в севастопольской и феодосийской тюрьмах до конца октября 1905 года. Прочитав одну из его прокламаций, товарищ по подпольной работе Быховский заметил: «А знаешь, Гриневский, из тебя мог бы получиться писатель». Его литературный дебют начался в 1906 году с беллетризованной агитки, предназначенной для распространения среди солдат. Было ему в ту пору 26 лет. В Крым Гриневскому довелось вернуться только в сентябре 1924 года.
Вот, пожалуй, и все, что связывало Александра Гриневского в тот период с Севастополем. Но уже и этого с лихвой хватило на то, чтобы в здании бывшей городской тюрьмы создать мемориальный музей писателя.
Теперь от «вятского» крымчанина Гриневского перейдем к «подмосковному» севастопольцу Николаю Никандрову. Николай Николаевич был на два года старше Гриневского, он родился в Петровско-Разумовском в декабре 1878 года. Отец его был почтовым чиновником, направленным для работы в Севастополь. Здесь прошло его детство, где учился, по собственному признанию «…скверно, с отвращением» сначала в церковно-приходской школе, потом в реальном училище, которое закончил в 1896 году».
Обратите внимание – если бы Аркадий Аверченко «…не гонял собак по Ремесленной улице», а прилежно учился в том же севастопольском реальном училище, то закончил бы его на два года позже Никандрова. Судьбе было угодно сохранить и здание бывшей церковно-приходской школы при Петропавловском соборе, в котором ныне находится районное отделение теплосетей, и здание реального училища, в котором уже более полувека находится третья средняя школа города.
Я не стану утомлять ваше внимание биографией Никандрова, скажу только, что он был не меньший фантазер чем Гриневский или Аверченко. Для начала он собирался принять постриг, затем по настоянию родителей поступает в московское Императорское училище путей сообщения, потом переводится в петербургский Лесной институт. В Петербурге участвует в работе революционного кружка, за что в 1899 году был исключен из института. Встреча с Львом Толстым в 1898 году резко меняют его взгляды на жизнь, поэтому после исключения из института он становится сельским учителем. Преподавание он сочетает с активной революционной деятельностью, вступив в партию эсеров в 1900 году. С этого момента Никандров состоит под гласным надзором полиции. Тогда же он начал печататься в газетах «Саратовский дневник», «Пермский край». Так что можно считать, что Лев Николаевич Толстой дал Николаю Никандрову «…путевку в жизнь». В 1902 году после привлечения к полицейскому дознанию по факту принадлежности к революционной организации, скрывается в Крыму. Здесь он работает грузчиком, гувернером, рыбаком. Первые художественные произведения Никандрова появились на страницах газеты «Крымский вестник» в 1902 году. Начинающего писателя заметили критики и писатели, оценили его наблюдательность, меткость языка. Заприметили его и сыщики севастопольской полиции. Никандрова арестовывают и помещают в Севастопольскую тюрьму. Утверждение некоторых исследователей творчества Никандрова о том, что Александр Гриневский, услышав в тюрьме его устные рассказы, посоветовал ему всерьез заняться литературой, не выдерживают критики. Если сопоставить факты биографии Никандрова и Гриневского, то к 1902 году у последнего не было еще литературного опыта.
В 1903 году Никандров быль сослан в Нижний Новгород, где он познакомился с Максимом Горьким. Литературная атмосфера Нижнего Новгорода отражена в его автобиографической новелле «По волчьему билету». По возвращению в Севастополь в 1905 году он знакомится с Александром Куприным, первыми словами которого были: «Прелестно пишите!», и который тотчас же предложил сотрудничество в журнале «Мир Божий». Как уже говорилось, в Крыму Никандров активно включился в деятельность левоэсеровской боевой организации. Скорее всего, он и прибыл в Севастополь уже с конкретным заданием, так как незадолго до его прибытия сорвалось первое покушение на адмирала Чухнина, подготовленное Савинковым, а сам Борис Викторович уже сидел в Севастопольской тюрьме. Кстати – вот вам еще один литератор – Борис Викторович Савинков, его повесть «Конь бледный» и последующие «Воспоминания террориста» получили широкую известность. И кто станет спорить, что Борис Викторович не имел отношения к Севастополю… Бывал в городе и неоднократно, в лучших гостиницах живал, в городской тюрьме сидел… Довольно странно, Михаил Лезинский упоминает Осипа Мандельштама и… забывает(?) о такой колоритной фигуре как Борис Савинков.
После «успешного»(?) покушения, завершившегося убийством адмирала Чухнина, Никандров переходит на нелегальное положение, живет по подложным паспортам, меняет место жительство, часто нелегально приезжает в Севастополь.
У меня к Николаю Никандрову несколько особое отношение. Дело в том, что в 1908-1909 годах Николай Никандрович, скрываясь от полиции, служил репетитором в Нижнем Новгороде, готовя к поступлению в гимназию двух мальчуганов: Бориса и Вячеслава Емельяновых. Большую часть года семья их отца - статского советника Михаила Емельянова, проживала в окрестностях Алатыря, на хуторе его тестя – отставного генерала Всеволода Григорьевича Петровича. В сентябре 1909 года Николай Никандров неожиданно исчез из Алатыря. Его подопечные – Борис и Вячеслав в 1910 году успешно поступили в 1-ю Нижегородскую мужскую гимназию. Воспитание будущих гимназистов Николаем Никандровым не пропало даром, начиная с 1915 года Борис Емельянов уже отмечался в полицейских протоколах как активный член организации левых эсеров… Судьбе было угодно еще раз свести Бориса Емельянова и Николая Никандрова в Москве в сентябре 1918 года. Именно после этой встречи, с «благословения» своего бывшего наставника, сын статского советника и внук генерала гвардии, 18-ти летний гимназист ушел добровольцем в Красную армию. Служа чертежником в штабе дивизии, Борис Михайлович Емельянов вступил в РСДРП и, продвигаясь по службе, к сентябрю 1920 года стал комиссаром штаба, а в 1921 году был комиссаром отдельной военно-строительной бригады Северокавказского военного округа…
Остается только уточнить, что Борис Михайлович Емельянов – мой родной дед по матери, в память которого и я был наречен при рождении…
После ссылки в Архангельскую губернию в 1909 году Николай Никандрович нелегально покидает Россию и живет в Швейцарии, Италии, Франции, зарабатывая на жизнь физическим трудом, и продолжает писать.
Дальнейшая жизнь и литературное творчество Николая Никандрова представляет несомненный интерес, но не входит в сферу нашего исследования. Отойдя после февральской революции от своих однопартийцев, он скрывается в Крыму в стороне от какой то ни было политической или общественной деятельности. Последующие его произведения свидетельствовали о том, что он окончательно сформировался как писатель сатирического направления. Это был, видимо, своеобразный метод выживания, хотя критика усматривала и в них клевету на советский строй. Тогда Никандров взял за основу своего творчества моринистскую тематику. В его самых известных произведениях «Красная рыба» и «Кочевники моря» исследователи и критики усматривают «севастопольские»(?) мотивы. Невольное сочувствие и уважение к Никандрову вызывает его принципиальное отношение к гражданской войне. Все эти годы Николай Николаевич прожил в Крыму на положении частного лица, решительно отказавшись от участия во всероссийской бойне.
Возможно, я поступаю нелогично, отнеся в самый конец нашего списка Льва Николаевича Толстого. Жизнь и творчество Льва Николаевича были как бы все сотканы из противоречий. Противоречивым и трудно объяснимым было и отношение писателя к Севастополю. Отбросим в сторону восторженные эмоции и постараемся трезво и жестко оценить схему – «Севастополь в судьбе Льва Толстого». Никто не станет спорить, что первая, восторженная, нервная, трагическая любовь Льва Толстого к истекавшему кровью, осажденному врагами Севастополю успешно разрешилась «Севастопольскими рассказами». И на этом, собственно, взаимоотношения Льва Николаевича и Севастополя прервались, чтобы не возобновляться более никогда! Севастопольцы всех последующих за первой обороной поколений стоят в первых рядах благодарных читателей и активных почитателей таланта Льва Толстого. Ведь, по сути дела, именно Севастополь воодушевил Толстого на создание произведения, ставшего первой ступенькой на пути в классики русской литературы и к всемирной известности. А что же Лев Николаевич? Ответил ли он Севастополю и севастопольцам взаимностью? Интересный вопрос. Особенно актуально он звучит сегодня, после того, как в центре Севастополя, на площади Нахимова при большом скоплении народа торжественно отмечалось столетие со дня смерти Льва Николаевича Толстого. Ведь следует признать факт, что прижизненная любовь к писателю севастопольцев так до конца и оставалась безнадежной и безответной. Никогда более за последующие 50 лет напряженной и плодотворной литературной и общественной деятельности Лев Николаевич не возвращался к севастопольской теме. Слишком прозорливые аналитики и критики трилогии «Война и мир» традиционно пытаются разглядеть севастопольские мотивы в дыму и огне сражений с Наполеоном, в реальном изображении ужасов войны. Лев Николаевич вполне заслуженно считался ветераном Крымской войны и участником боевых действий против горцев Кавказа. Но очевиден и тот факт, что военный кругозор его ограничивался пределами подпоручика – командира горной батареи. Сам Лев Николаевич неоднократно отмечал, что основные военные картины и психологические сюжеты войн с Наполеоном он почерпнул в процессе длительных бесед с ветераном этой войны отставным генералом Иваном Липранди.
Факты – упрямая вещь. Впервые после войны Лев Толстой посетил Севастополь через…16 лет, для того, чтобы очередной раз заехать в Севастополь только через 30 лет после окончания боевых действий под Севастополем. Именно «заехать» , а не приехать, так как основной целью приезда в Крым Льва Николаевича была встреча с Антоном Чеховым. При желании всему в жизни можно находить оправдания и объяснения. Так, официально считается, что отказ Льва Николаевича приехать на торжества, посвященные пятидесятилетию обороны Севастополя, связан с революционной смутой, охватившей флот и город. Это была отговорка. Официальные торжества прошли 27 сентября 1905 года, когда на флоте и в городе все было относительно спокойно. На торжества прибыл великий князь Алексей Михайлович и многие участники обороны города. Лев Николаевич получил приглашение и его с надеждой ждали в городе, но накануне торжеств произошел, казалось бы, незначительный инцидент. К юбилею обороны была выпущена памятная медаль, согласно статусу которой серебряный ее вариант предназначался участникам войны, фпродолжавшим служить, и наиболее заслуженным ветеранам из числа отставников. Таких набралось несколько десятков. К примеру, серебряную медаль получил адмирал Диков, участвовавший в обороне молодым мичманом. Остальные ветераны награждались бронзовой медалью. Когда Лев Николаевич узнал, что его наградили бронзовой медалью, он был возмущен до глубины души и расценил этот факт как личное оскорбление. В этом отношении Лев Николаевич ничуть не изменился за прошедшие пятьдесят лет. Так пробыв два года на Кавказе и неоднократно участвуя в стычках с горцами, он вдруг возомнил, что достоин награждения орденом Святого Георгия. Старые кавказские офицеры, наблюдая рядом с собой сначала комплексующего гражданского юношу, без определенных занятий, затем юнкера, не способного за два года сдать экзамен на прапорщика, сделали вид, что сочувствуют «проблеме» потенциального орденоносца, а затем подняли его на смех, чем нанесли ему смертельную обиду. Кстати, это была одна из причин перевода прапорщика Льва Толстого в Дунайскую армию в 1853 году. Находясь в Дунайской армии, Лев Толстой по протекции своего родственника генерала Горчакова исполнял обязанности офицера по особым поручениям при командующем артиллерии. Казалось бы, здесь, «под крылом» двоюродного дядюшки были все условия заслужить знаки боевого отличия. И отличие последовало,- за участие в сражении при Ольтенице прапорщик Лев Толстой был произведен в подпоручики «за отличие». В 25 лет – и уже…подпоручик! Но не таких отличий жаждал Лев Николаевич. Из Бухареста, где располагалась ставка, Лев Толстой периодически бывал на позициях наших войск, в том числе под Селистрией, где в составе штаба осадного корпуса весело и непринужденно проводили время его недавние партнеры по московским и петербургским раутам и балам: подполковник князь Урусов, полковник князь Федор Варшавский – сын Паскевича, майор князь Лобанов-Ростовский, полковник граф Николай Орлов, штаб-ротмистры Протасов и Воейков. Старшему в этой компании – полковнику князю Варшавскому – 30 лет, остальные все младше. Самые младшие – штаб-ротмистры гвардии – Протасов и Воейков. Все перечисленные офицеры – флигель-адъютанты Императора. Несколько раз, «по старой памяти», Льва Толстого приглашали в эту компанию, но он в своей серой шинели офицера пешей артиллерии выглядел инородным телом среди этих баловней судьбы в мундирах офицеров гвардии и прекрасно осознавал нелепость своего положения. От подобного унижения (?) он жестоко страдал и, как только в Крыму начались боевые действия, был в числе первых офицеров, изъявивших желание отправиться в Крымскую армию. Его опередил разве только майор князь Урусов.
Весь период нахождения в Крымской армии Лев Николаевич служил командиром горной ракетной батареи. В ходе боевых действий было предпринято несколько попыток использования ракет. В первом случае – против вражеских кораблей, обстреливающих Севастополь во время первого штурма города, и несколько раз производили стрельбу по неприятельским окопам. Но эти боевые эпизоды произошли до прибытия подпоручика Льва Толстого на театр военных действий в Крыму.
Большинство биографов Льва Толстого указывают, что он находился в осажденном городе с ноября 1854 года по август 1855 года. Батарея, в которой служил подпоручик Толстой, ни одного дня не была в составе гарнизона Севастополя, а находилась в районе Бельбека или на позициях в районе Мекензиевых гор. Зафиксирован единственный факт, когда батарея выдвигалась на резервную позицию в период Чернореченского сражения в августе 1855 года. Тем не менее, Лев Николаевич по собственной инициативе почти три месяца находился в осажденном Севастополе. С учетом обстановки в Севастополе и это был немалый срок. Лев Николаевич был прикомандирован к начальнику артиллерии 4-го бастиона, где периодически дежурил, чередуясь с другими офицерами. На тот период (январь-февраль 1855 года) Четвертый бастион наряду с Корниловским бастионом на Малаховом кургане являлся самым ответственным рубежом, но и наиболее опасным среди укреплений Севастопольской оборонительной линии. Пребывание подпоручика Толстого на 4-м бастионе и явилось основанием для награждения его боевым орденом – Святой Анны 4-й степени. Но как оказалось, и в этом случае непомерные амбиции Льва Николаевича не были удовлетворены. Ситуация с награждением осложнялась тем, что по негласному условию офицеры, находящиеся под огнем на 4-м бастионе два срока, представлялись к награждению орденом Святого Владимира 4-й степени. Именно на этот орден и претендовал наш скромный, лично смелый, но исключительно обидчивый потенциальный герой. Можно ли осуждать Льва Николаевича за эдакое неуемное желание получить столь высокую награду? Да ни в коем случае, но желать, не значит – получить… Существовало Высочайше утвержденное положение по награждению орденами, которое соблюдалось и в военное время. Так, офицера за боевые отличия награждали в порядке очередности орденами Станислава 3 степени, Анны 3-й степени, Станислава 2-й степени, Анны 2-й степени. Орден Анны 4-й степени стоял несколько особняком среди прочих наград низших степеней. Им награждались офицеры за личное мужество в бою. Вторыми степенями орденов обычно награждались офицеры в штаб-офицерских чинах. Все эти ордена, данные за боевые заслуги, украшались «мечами». В обычном порядке офицеры, награжденные орденами Станислава и Анны 3-й степени, за очередные боевые отличия могли рассчитывать на награждение орденом Святого Владимира 4-й степени. Но сплошь и рядом встречались офицеры, награжденные орденами Станислава 2-й степени, не имевшие ордена Святого Владимира. 4-я степень ордена Святого Владимира выделялась среди прочих орденов. Кроме всего прочего, награждение этим орденом давало право на потомственное дворянство. Начиная с 1856 года, орденом Святого Владимира 4-й степени «жаловали» офицеров, прослуживших в офицерских чинах 25 лет, а морских офицеров - «за 20 морских кампаний». Более почетным орденом из младших степеней орденов являлся только орден Святого Георгия 4-й степени. Им награждались офицеры, проявившие исключительную личную доблесть на поле боя. Вот это награждение действительно производилось вне зависимости от наличия прочих наград.
При том условии, что Лев Толстой не имел даже ордена Святого Станислава 3-й степени, его награждение орденом Святой Анны 4-й степени уже означало признание его особых боевых заслуг. Но как оказалось, эта награда не компенсировала явно завышенных амбиций графа Толстого. Он был уверен в том, что его боевые заслуги достойны большего, чем получить «…клюкву на саблю». Действительно, у боевых заслуженных офицеров, награжденных многими боевыми орденами, и склонных к жесткому окопному юмору, эта награда, предусматривающая украшение рукояти сабли Анненской лентой из красного муара с желтой окантовкой, ассоциировалась со спелой клюквой. Но для того, чтобы позволить себе право на такое несолидное «суждение» следовало, как минимум, стать таким…заслуженным офицером. Большинство ровесников из числа близких знакомых Толстого, служивших на тот период в армии, имели штаб-офицерские чины, многие боевые награды и по глубокому убеждению Льва Николаевича только награждение почетной боевой наградой могло хоть как то сократить этот досадный разрыв. В своем стремлении Лев Толстой был не одинок - при «самодеятельной» организации штурма форта Араб-Табия у Силистрии становится калекой, потеряв глаз, 27 летний полковник граф Николай Орлов; в подобной же авантюре у городка Каракула трагически гибнет жаждущий отличиться полковник Карамзин. Прибывший в Севастополь и не получивший желаемой должности князь Урусов, два срока исполняет обязанности траншей-майора в передовых окопах перед укреплениями Четвертого бастиона. Согласно «местным» не писаным правилам уже один срок исполнения этих обязанностей давал право на представление офицера к награждению орденом Святого Георгия четвертой степени. Это выдающееся даже в условиях Севастополя испытание молодой офицер с особой доблестью выдержал дважды и не получил заслуженной награды. Подполковник Урусов стал георгиевским кавалером только в апреле1855года, командуя Камчатским полком и возглавляя лихую атаку двух батальонов против французов, штурмовавших Второй бастион. Тот же Урусов, являясь выдающимся шахматистом своего времени, выходил с ходатайством перед генералом Хрулевым о разрешении ему «разыграть» в шахматы с французами передовые окопы перед шестым бастионом. Угнаться ли было Льву Николаевичу за этим исключительно способным офицером и отчаянным воякой? Прибывший в Севастополь в начале августа 1855 года начальник военной канцелярии Императора генерал-майор барон Вревский не фигурально, а фактически лишился головы в ходе Чернореченского сражения, затеянного по его авантюрной инициативе. Флигель-адъютант, ротмистр Воейков (все из той же великосветской компании – Б.Н.), прибывший 27 августа в Севастополь с документами к князю Горчакову, по личной инициативе ввязался в смертельную свалку у подножия захваченного французами Малахова кургана и получил смертельную рану. Подобный героизм напоминал старые рыцарские времена, и да простят меня пролившие кровь герои – походил на крупную карточную игру, где самым крупным проигрышем была смерть… То что Лев Николаевич играл в карты по-крупному ни для кого не было секретом.
Отказаться от поездки на торжества в Севастополь в 1905 году – это было право графа Толстого. Возможно, сам Лев Николаевич рассматривал свое решение как некую протестную акцию, далеко не первую в его бурной общественной деятельности последних лет. Правда, не понять ради чего и против кого был направлен этот протест. Но вот не дать свою фотографию в юбилейный альбом, оформляемый Рербергом, у Толстого не было никаких оснований. И он дал такую фотографию, что лучше бы он не давал никакой. На фотографии он изображен в своей рубахе, получившей уже тогда название – «толстовки», подпоясанной тонким ремешком. Такая фотография известного всему миру писателя, графа в альбоме, где даже нищие отставные офицеры сфотографировались в своей военной форме с боевыми наградами, - видимо, тоже была формой протеста, но опять-таки для чего и против кого? Да, конечно, фотографироваться в мундире отставного штабс-капитана (это звание ему было присвоено при отставке) с шашкой, на темляке которой должна была красоваться Анненская лента, было против бунтарской натуры Льва Николаевича. Опять-таки, во всех официальных документах лев Николаевич упорно именовал себя – «отставной поручик, граф Толстой». Ну что ж тут скажешь, - у каждого в голове свои тараканы, просто у Льва Николаевича при его выдающейся, неуемной натуре и тараканы были крупнее и усатее… Предполагая праведный гнев со стороны почитателей творчества Льва Толстого, обожествляющих его человеческие качества, привожу строки из автобиографической повести писателя «Юность»: «…привычка к постоянному моральному анализу, уничтожавшему свежесть чувства и ясность рассудка…». Ну что тут еще добавить? И стоило ли севастопольцам 50 лет надеяться на появление новых «Севастопольских рассказов»?
Теперь, когда анализ творческой деятельности писателей и журналистов, имевших хоть малейшее отношение к Севастополю интересующего нас периода отслежен, можно с полным основанием утверждать, что кроме Сергеева-Ценского с его эпопеей «Преображение Росси» и Александра Малышкина с повестью «Севастополь», по интересующей нас эпохе ничего примечательного, значительного писателями-современниками создано не было.
Примерно такое же отношение к Севастополю продолжалось и в начале двадцатых годов. Московские «тонкошеии» вожди долго помнили о том, что Севастополь был ставкой и «столицей» последнего русского правительства генерала Врангеля. Особая их «любовь» к городу проявилась в переименовании главных городских площадей в площади Троцкого, Урицкого, Володарского и пр. Район Севастополя в «аккурат» между этими двумя площадями посетил Осип Мандельштам. В ноябре 1923 года в «Известиях» появился очерк «Севастополь», в котором Осип Эмильевич «авторитетно» подтвердил тот факт, что «…Севастополь - приемник всей курортной волны» и особо восхищался оформлением и оборудованием института физических методов лечения, назвав его, кстати, – «…институтом физического лечения». Возможно, из-за кратковременного пребывания в городе новоявленный классик советской поэзии не смог посетить другие достопримечательности Севастополя, но его неподдельное восхищение во фразе «… где электричество, радий и вода бьются с человеческой немощью…», невольно вызывает естественную ответную реакцию не менее впечатлительных севастопольцев «…у кого, что болит, тот о том и говорит…».
Известный прорыв в отношении к Севастополю совершил Паустовский серией своих рассказов о Севастополе, Балаклаве… Но этот период уже выходит за грани обозначенного нами исследования.
НЕМНОГО О СЕВАСТОПОЛЬСКИХ ХУТОРАХ И ИХ ВЛАДЕЛЬЦАХ.
Появление первых хуторов в окрестностях Севастополя следует отнести к концу 18-го, началу 19-го веков. Судя по всему, это была мера своеобразного поощрения и экономической поддержки малоимущих, заслуженных офицеров флота, обремененных большими семьями, особо - уходящих в отставку, и пожелавших остаться на постоянное жительство в Севастополе. Параллельно с нарезкой земли под хутора происходило выделение земли под дачи флотского командования. Так появилась дача адмирала Макензи, давшая впоследствии наименование местности, на которой она была построена. В дальнейшем дача эта использовалась как летняя резиденция всех последующих командующих флотом. Кстати, начиная с 60-х годов 20-го века летней резиденцией командующего флотом является специализированный дачный комплекс на «диком» берегу бухты Омега. Адмирал Ушаков, командуя Черноморской эскадрой, стал хозяином хутора в районе балки, впоследствии получившей его имя, и владельцем большого участка земли в районе нынешнего пляжа Учкуевка. В эти же годы получили участки под строительство хуторов капитаны 2 ранга Берман, Подушкин; капитаны 1 ранга Пышнов, Меркушев, Ухтомский, Хомутов и многие другие.
Можно с уверенностью сказать, что значительное число хуторов, особенно из числа самых старых, создавались не на пустом месте и уж точно – не в «голой степи».
Передо мной раскрыта карта, названная «План развалин древнего ХЕРСОНА. Сочинен. 1786.». Эта карта, или как было угодно назвать ее составителю – план, приложен к №22 журнала «Отечественные записки» от февраля 1822 года к публикации под названием «О СЛЕДАХ древнего Греческого города ХЕРСОНА, доныне видимых В КРЫМУ». Автор публикации указывает, что план, приложенный к тексту, хранился в Депо Карт и снят он инженерным офицером, посланным от князя Потемкина для исследования сего достопамятного места. На плане четко просматривается деление всего Гераклейского полуострова на равные участки. Разбивка производилась на прямоугольники, образованные от пересечения параллельных горизонтальных и вертикальных линий, часто без учета плодородия и рельефа местности. Как известно из херсонесских хроник, участки эти по жеребьевке распределялись между самыми именитыми гражданами Херсонеса. На момент обследования Гераклейского полуострова вышеупомянутым инженерным офицером во многих местах по остаткам каменных изгородей, колодцам и фундаментам строений прослеживались границы участков, из анализа расположения которых и был составлен план.
Любопытно ознакомиться с пояснительной запиской, приложенной к этому плану:
«…Найденные по сие время от оного города развалины состоят на Юго-Западной стороне Таврического полуострова, между Севастопольскою гаванью и Георгиевским мысом, простираясь в длину и ширину на 10 верст, а окружность их составляет около тридцати пяти верст. На всем оном пространстве не осталось уже никаких зданий в целости, но следы от бывших прямых и правильно расположенных улиц еще во многих местах усматриваются. Улицы сии расположены параллельно на один ромб и градусы, от берега моря во внутренность земли, на десять верст в длину. Между улицами кварталы все единообразно содержат в длину 300, а в ширину 200 сажен, и, судя по великому их пространству, нельзя думать, чтобы они заняты были одним только строением, а уповательно, что между селениями находились и сады, от которых усматриваются еще со стороны моря некоторые остатки, состоящие из небольших кустарников. Все кварталы вообще наполнены кучами земли и камней, повсяду разбросанных; однакож в некоторых оказываются приметные еще следы больших зданий, выстроенных в сторону улиц, означенных на плане под буквой А. Примечания достойна величина тесаных камней, употребленных на сооружение сих зданий и складенных без помощи подмазки, вместо которой употреблены были железные связи, длиной в фут и более, для коих выдолблены места в камнях. Здания сии, может быть, служили в свое время общенародными водохранилищами; ибо при каждом из оных находится на одной стороне или при входе один или два колодца, землею засыпанные, при трех зданиях под буквой В обозначенные. Они были разрыты от 12-ти до 15-ти аршин, но глубина их оказалась несравненно больше, и стены выкладены с низу до верху камнем. Отверстие их весьма узко, но в глубину расширяются они постепенно равносторонними четвероугольниками, коих бока содержат четырнадцать аршин, и стены их имеют удивительную толщину; внутри сделаны они циркулем, или овалом, а снаружи окружены другой еще стеною, которая имеет в длину 33, а в ширину 27 аршин.
Под буквами С обозначены площади, на которых приметны также многие следы от бывшего тут строения, но ныне до основания уже разрушенного.
Под буквой D – крепость. Стены, окружающие оную, в иных местах еще целы, а в других развалились. От крепостных ворот простираются к морю две улицы и огромные развалины кучами лежащие, между которыми попадаются кусками изломанные мраморные карнизы, и также большие мраморные каменья…».
Под крепостью, судя по отметке на плане, автор имеет в виду привычное для нас древнее городище, которое мы именуем Херсонесом. Для нас же, в данном случае, важно лишь то, что в представлении технически грамотного офицера, знакомого с основами градостроения и фортификации, вся территория Гераклейского полуострова в конце 18-го века ассоциировалась с единым громадным мегаполисом, остатки которого, разоренные людьми и разрушенные временем, еще были способны поражать своими размерами и величием…
Судя по тем размерам участков, на которые указывает автор плана, они «нарезались» по 60 тысяч квадратных сажен, и, видимо, соответствовали нормам земельной собственности, принятой в Греции той поры. На плане Севастопольской крепости 1896 года можно с достаточной точностью измерить, к примеру, размеры хуторов: Бермана, Пышновых, Скирмунда, Меркушева. Границы трех последних хуторов позволяют утверждать, что занимаемая ими площадь соответствует указанным размерам. Более того, расположение этих хуторов вполне вписывается в схему, представленную в публикации. Хутор Бермана больше сориентирован вдоль балки, получившей его имя, но по размерам примерно такой же. Кстати, у восточной границы этого хутора до сих пор сохраняются остатки строения, имеющего форму квадрата и сложенные из каменных блоков, каждый из которых весит не менее 500 кг. На южном склоне балки Бермана, рядом с водозабором, просматриваются остатки усадьбы античного времени, с хорошо сохранившимися фундаментами.
Граница самого крайнего, северо-восточного участка, прослеживается чуть ли не на южном склоне нынешнего Исторического бульвара. Таких участков, от района нынешнего Камышевского авторынка до Исторического бульвара, судя по схеме, насчитывалось двадцать. От района, непосредственно примыкавшего к Херсонесскому городищу - в направлении к Балаклаве – пятнадцать. С учетом сильнопересеченной местности количество участков в разных линиях прослеживалось от пяти до двадцати… На участках, сориентированных от мыса Фиолент в направлении к отрогам Хомутовой балки, по сей день просматриваются остатки небольших укрепленных усадеб, включавших башни, окруженные высоким забором, сложенным из больших каменных блоков. Судя по всему, эти «пограничные» участки составляли передовую оборонительную линию Херсонесского государства. Хотя, не исключено, что таких оборонительных линий было несколько, так как такие же укрепленные усадьбы встречаются вдоль линии, соединяющей высоту «Сахарная головка» с мысом Фиолент. Фундаменты одной такой усадьбы сохранились на высотке западнее «Ялтинского Кольца», второй у восточной границы кладбища «5-го километра». На карте, упомянутой мной, примерно в границах этих участков, принадлежавших в древности гражданам Херсонеса, и создавали свои хутора наиболее достойные или наиболее предприимчивые граждане Севастополя.
К середине тридцатых годов 19-го века пустующих земельных участков в распоряжении командования флотом оставалось немного. Адмирал Лазарев был противником выделения хуторов служащим офицерам. Сам адмирал был уверен, что «хуторская» деятельность отвлекает офицеров от выполнения основных задач службы. Выделение земли под хутора было прекращено, редкие исключения делались для заслуженных отставных офицеров.
Процесс образования хуторов в окрестностях Севастополя, как и многие прочие мероприятия, предпринимавшиеся военной администрацией, имел свои аномалии и крайности. Так, морской врач Закревский, знакомясь с центральной частью Севастополя в 1832 году, отмечает: «…Выбрались опять на Большую Морскую… Чей этот большой сад? Это хутор генерал-лейтенанта Сиверса, бывшего начальника гарнизонной артиллерии. А этот дом, с таким огромным местом?... Это тоже хутор, генерал-майора Берха, начальника флотских штурманов. Так мы теперь на хуторах, Большая Морская улица кончилась?..Нет, мы еще идем по Большой Морской… дороге, но только не улице – здесь, как видите, одни хутора да пустыри…».
Этим любопытным свидетельствам очевидца имеются и документальные доказательства. Взглянув на фотографию центральной части Севастополя, сделанную в 1856году из района нынешнего памятника Ленина в сторону базара и Большой Морской улицы, мы легко среди сплошных развалин просматриваем хорошо сохранившиеся заборы, огораживавшие два хутора о которых ведет речь Закревский в своих воспоминаниях. Быть может, Берх нисколько не нарушил принцип отвода земли под хутора, просто выделенный ему участок оказался со временем в черте городской застройки… Кстати, упоминавшийся в воспоминаниях Закревского, генерал-майор Мориц Берх, в сороковых годах возглавит в Николаеве школу черноморских юнкеров и к началу Крымской войны, переименованный из генерал-лейтенантов флота в вице-адмиралы, станет Главным командиром Черноморского флота и портов Черного моря.
Тот же Закревский упоминает о хозяйственных постройках и обширном подсобном хозяйстве в районе нынешнего Дворца творчества юных (бывшего дворца пионеров). Описанный им хозяйственный комплекс, или хутор, принадлежал Николаевской береговой батарее.
Ни для кого не секрет, что большинство войсковых частей и организаций имели и по сей день имеют свои подсобные хозяйства. Чем солиднее часть, чем хозяйственнее в ней командир, тем богаче, обширнее и продуктивнее это хозяйство. Учебный отряд флота еще пятнадцать лет назад имел подсобное хозяйство, расположенное в верховьях Килен-балки, справа от улицы Горпищенко. 13-й Морской ремонтный завод чуть ли не на правах цеха содержал громадное подсобное хозяйство слева от Фиолентовской трассы в сторону балки Бермана. Черноморский флотский экипаж до сих пор мертвой хваткой держится за подсобное хозяйство, доставшееся ему в наследство от 30-й Дивизии противолодочных кораблей и расположенное в балке Молочной, немного ниже торгового комплекса по улице Соловьева. Это ли не доказательства неистребимой страсти в России к хуторам, в том числе и к неучтенным. Это притом, что еще пять лет назад в процессе «упорядочения»(?) хозяйственной деятельности в вооруженных силах РФ была издана директива по ликвидации в частях флота подсобных хозяйств.
История Севастополя с момента его основания неразрывно связана с хуторами. Император Александр Первый в свой приезд в Севастополь в октябре 1824 года накануне своей неожиданной и таинственной смерти в Таганроге, останавливался на хуторе Берха, тогда еще капитана 2 ранга.
О хуторах вспомнили после окончания Крымской войны в те годы, когда жизнь в Севастополе в основном теплилась по окраинам. Вполне естественно и то, что после войны хутора в окрестностях Севастополя «ожили» значительно быстрее самого города. Начиная с 60-х годов 19-го века старыми хуторами владели в основном наследники заслуженных ветеранов, да и сами названия хуторов были несколько скорректированы. Так, появились хутора: наследников Бермана, Ухтомского и пр. …Изменилась и практика выделения земельных участков - земля стала объектом купли-продажи. Владельцами хуторов все больше становились чиновники, врачи, купцы и наиболее предприимчивые офицеры.
Отец Александра Сергеевича Лукомского, инженер-полковник Сергей Родионович, участок земли под строительство хутора в верховьях Хомутовой балки приобрел у Инженерного ведомства. Кстати, название балка эта получила по хутору, жалованного в свое время капитану 1 ранга Хомутову. Отдельные признаки этого хутора до сих пор прослеживаются в том месте, где в устье балки располагается хлебозавод Черноморского флота. Самым заметным отличительным признаком бывшего хутора Хомутовых является громадная лиственница, под раскидистой кроной которой вполне могла разместиться большая часть хуторского двора. По обоим весьма крутым склонам балки прослеживаются яруса старых виноградников и осыпающиеся стены каких- то древних лачуг.
Передо мной Карта Севастопольской крепости 1896 года. На ней с величайшей точностью, свойственной военным топографам той поры, нанесены с полсотни хуторов. Здесь даже значатся номерные хутора Военного и Инженерного ведомства. Хозяйственные и экономические отношения той поры до боли напоминают современную нам эпоху. Если во времена Ушакова и Лазарева участки земли адмиралам и наиболее заслуженным офицерам выделялись из государственных земель морского ведомства безвозмездно, то уже в эпоху «дикого» капитализма, а период 1870-х годов относился к ней, - военное и инженерное ведомства активно приторговывали «излишками»(?) своей земли. Если адмирал Михаил Лазарев, дважды обошедший вокруг Света, герой Наваринского сражения, генерал-адъютант Императора, Главный командир Черноморского флота под конец своей жизни располагал крошечным одноэтажным дачным домиком на крутом склоне, ведущим от Георгиевского монастыря к морю, то подполковник-инженер Сергей Родионович Лукомский, «числившийся» за Инженерным ведомством и прослуживший всего лишь 10 лет в структурах Железнодорожного министерства, мог себе позволить купить у «своего» ведомства участок под строительство дома на Тотлебеновской набережной, участок под строительство доходного дома на проспекте Нахимова и участок под строительство хутора на шестой версте дороги, связывающий Севастополь с Балаклавой.
Хутор Лукомского на карте обозначен пунктом на пересечении четырех дорог. Вправо - шла дорога в направлении высоты 94.6 на Сапун-горе; влево - через хутор Максимова, оставляя справа Английское кладбище, и выходила к Лабораторному шоссе. Средняя – пересекала Лабораторное шоссе в его направлении к Сапун-горе и шла к Инкерману. Кстати, в месте пересечения этих дорог располагались два хутора Инженерного ведомства. Эта же средняя дорога в своем направлении на юго-запад достигала развилки дорог в районе хутора Николаевка, где была основная развязка всех дорог к юго-востоку от Севастополя. В настоящее время здесь располагается рынок «Пятого километра».
На большинстве хуторов имелись крепкие дома с многочисленными помещениями, рядом располагались хозяйственные постройки. Хутор же Лукомских с момента его проектирования предполагал структуру пригородной усадьбы. Прослеживая протяженность старого забора вокруг территории, занимаемой ныне частью радиоразведки флота, несложно убедиться, что по занимаемой площади это был один из самых крупных пригородных хуторов.
После окончания гражданской войны, потеряв своих прежних хозяев, офицеров, чиновников или их наследников и превратившись в «народное достояние» хуторские постройки постепенно разрушались. Этой судьбы избежали только хутора, получившие таких солидных «квартирантов» как флотские связисты в Лукомском, тыловики ОВРа в хуторе Тура на берегу Стрелецкой бухты, авиаторы на хуторах вблизи поселка Кача и в районе мыса Херсонес…Так, хутор Твердохлебова, находившийся на мысу вдающимся в море между Стрелецкой и Песчаной бухтами, со временем обратился в подсобное хозяйство 14-й береговой батареи, а все последующие 60 лет успешно выполняет те же функции для училища имени Нахимова.
К началу Великой отечественной войны часть хуторов, оказавшись в городской черте, сохраняли свои «хуторские» черты и названия, данные им прежними хозяевами. В процессе обороны Севастополя 1941-1942 годов многие хутора, расположение которых совпало с линиями обороны, использовались как опорные пункты. Скорее даже отдельные участки создаваемых линий обороны «привязывались» к наиболее «крепким» и с «умом» расположенным хуторам. Хутора, расположенные в тылу линий обороны, использовались штабами, медсанбатами, узлами связи. Так, в бывшем имении Максимовых, где после прихода к власти «гегемона» уже успела «поквартировать» колония малолетних преступников и военный санаторий, располагался госпиталь и подразделения тыла бригады морской пехоты. Именно такая «привязанность» военных инженеров и руководителей обороны к хуторам в последней войне привело к тому, что большая часть хуторских построек практически было сметено с лица земли артиллерийским огнем и бомбовыми ударами авиации. Посудите сами – наши позиции в районе хутора Мекензия семь раз переходили из рук в руки в ходе обороны. Хутора Бухштаба и Меркушева, являясь узлами обороны на подступах к 35-й береговой батарее, фигурировали в сводках и донесениях до последнего часа обороны крепости.
Будучи мальчуганом в конце пятидесятых годов, я неоднократно бывал в военном городке - когда то бывшим имением Туров. Там размещались службы береговой базы Дивизии кораблей ОВРа. Типичная хуторская застройка долгое время сохранилась на хозяйственном дворе недоброй памяти хутора Пятницкого. Несколько заметных хуторских комплексов сохранилось в районе улицы Шестой Бастионной, нависающей над Центральным рынком и идущей в направлении Мартыновой бухты. Большинству жителей Севастополя знакомо место расположения гарнизонной гауптвахты. В ходе послевоенного строительства города те хутора, что не были вовремя «прихвачены» войсковыми частями или другими деятельными организациями, оказались в районах новостроек и их названия остались только в памяти старожилов.
Cреди десятка хуторов, «пожизненно» вписавшихся в топонимику Севастополя, хутор Лукомского определенно входит в первую пятерку. Связано это, прежде всего со значимостью для Севастополя самого объекта, активная жизнедеятельность которого способствовала сохранению названия местности, на которой он расположен. Если звучит название – «хутор Пятницкого», то у севастопольцев это место ассоциируется с больничным комплексом, предназначенным для лечения больных с психическими заболеваниями. Если говорят – «Туровка», то подразумевается микрорайон, расположенный на возвышенности между площадью «50-ти - летия СССР» и берегом Стрелецкой бухты. До революции в этом районе располагалось небольшое имение братьев Тур. Название хутора Кальфа вписано как конечный пункт «маршруткам», идущим до городского кладбища. О хуторе Бермана вспоминают, когда заходит речь о ставке английского главнокомандующего лорда Роглана. О хуторе генерала Берха вспоминают реже, лишь когда заходит речь о последнем визите в Севастополь императора Александра Первого и последовавшей затем его неожиданной и таинственной смерти в Таганроге.
Упоминая неоднократно Морица Францевича Берха не лишне вспомнить и о том, что в период Крымской войны, находясь в Николаеве, он хоть и номинально, но являлся Главным командиром Черноморского флота и портов Черного моря и несмотря на почтенный возраст делал все зависящее от него для обеспечения флотских частей снаряжением, имуществом в том числе и медико-санитарным… При упоминании о Максимовой даче, каждый севастополец хорошо представляет себе загородное место традиционного отдыха горожан, расположенное в живописной балочке рядом с остатками усадебного комплекса, принадлежавшего до революции семье севастопольского городского «головы» Максимова. Кстати, непосредственно хутор Максимова располагался на возвышенности северо-восточнее усадебного комплекса. Там же, рядом, на возвышенности, примыкающей к остаткам усадебного комплекса, по сей день располагается цех завода по производству соков и шампанских вин, а напротив – в низинке - медицинский склад санитарного управления Черноморского флота.
Названия всех этих хуторов вполне закономерно связываются с какими-то Пятницкими, Турами, Берманами, Бергами, Кальфами, Максимовыми и только хутор Лукомских, по трудно объяснимой местной традиции, либо по капризу судьбы упорно именуют Лукомским хутором…,уже самой перестановкой – «Лукомский» и уточнением – «хутор» в определенной мере затеняя, «консервируя», память о его прежних владельцах.
Так вот, даже хозяева «маршруток» с номером «12» свою конечную остановку разместили не в пункте, обозначенном на «маршрутках» - как «Максимова дача», а на асфальтированном «пятачке», расположенном в 350 метрах правее – в верховьях балки, рядом с контрольно-пропускным пунктом войсковой части. Эта войсковая часть располагается в пологом отроге все той же Хомутовой балки (кстати, тоже сохраняющей свое название по хутору, располагавшемуся в ее устье…- Б.Н.), и занимает участок в восемь гектаров, живописно расположенный среди степного ландшафта. Из соображений «страшной» военной тайны участок этот на карте никак не обозначен, притом, что объект, на нем расположенный, хорошо известен даже местным бомжам с проспиртованными мозгами. Каждый из них вам доверительно сообщит, что располагается здесь учебный центр и полк радиоразведки Черноморского флота. Несмотря на то, что от прежней первозданной дикости, когда-то присущей этой местности уже и помину не осталось, не перестаешь удивляться исключительно удобному во всех отношениях выбору места отцом Александра Сергеевича Лукомского под строительство хутора. Осматривая окрестности и сам «объект», убеждаешься в том, что выбор этот хозяином – военным инженером и страстным охотником, прежде всего, обосновывался близостью охотничьих угодий и красотой места, а уже стратегическую целесообразность и важность самого места впоследствии по достоинству оценило командование флота, разместив здесь одну из самых значимых для флота береговых частей. Это сейчас по правому склону балки теснятся коттеджи, вдоль них проложена дорога, выходящая на трассу, идущую под южным склоном Сапун-горы, а тогда – в конце семидесятых годов 19-го века - этот заросший лесом и кустарником участок уже был своеобразным подарком природы, традиционно обитаемым и сберегаемым людьми. Судя по остаткам древних фундаментов, ярусами охватившими склоны балки, циклопическим виноградным лозам, виднеющимся в местах дождевых водостоков, место это было облюбовано местными аборигенами с незапамятных времен. Их не смутили даже тоненькие струйки местных родников с солоноватой водой. Еще тридцать лет назад, рядом с бывшим хутором сохранялись большие керамические трубы с расширявшимися на концах раструбами. Трубы эти были сориентированы в направлении, позволяющем максимально конденсировать влагу ветра. От них шел керамический водоотвод, завершающийся емкостью объемом в несколько кубов. Уже в 1964 году эта древнейшая система водообразования и водосбора находилась в запущенном и полуразрушенном состоянии, а затем уже использовалась как сточный коллектор для отвода дождевой воды. Несмотря на многолетнее присутствие здесь военных связистов на территории части сохранились отдельные постройки, напоминающие нам о тех далеких временах, когда хозяином «здешних мест» был военный инженер-полковник Сергей Лукомский, а его сын, молодой инженерный подпоручик, периодически приезжал в родной Севастополь, особо ценя хутор как исходный пункт для своих охотничьих вылазок… Вот и получилось так, что родное родовое гнездо на улице Тотлебена, по сути дела, было сметено ураганом последней войны, а хуторские постройки, помнящие своих хозяев, наперекор судьбе, сохранились.
В районе Лукомского хутора, или как мы уже порешили правильно его именовать - хутора Лукомских, я бывал лет с десяти, когда без реальной угрозы получить «нахлобучку» от родителей можно было на пару часов отлучиться из дома. Для мальчишек, живущих в нашем дворе, да, похоже, и в соседних, наиболее привлекательными местами «вылазок» были: район Казачьей бухты с 35-й батареей, район Херсонеса с объектами, граничащими с нынешней территорией Школы Водолазов и район Максимовой дачи. Ребята постарше посещали кордоны Мекензиевых гор, Балаклавскую долину в районе Тороповой дачи и прочие более отдаленные места боев последней войны. Мы были достаточно глупы, но не настолько , чтобы подвергаться явной опасности подрыва на старых боеприпасах. В районе 35-й батареи мы собирали несгоревшие порошины, в изобилии осыпавшие окрестные холмы. Это были следы последних залпов, которыми «салютовала» себе погибающая батарея, оставшаяся без снарядов и огненным смерчем «холостых» выстрелов, сметающая немцев, рвавшихся на ее огневые позиции. Порошины эти, по форме и размерам напоминавшие серые макаронины, мы называли «семидыркой» по количеству отверстий, или «свистуном», по тому звуку, который они издавали, упакованные с серебристую фольгу по принципу твердотопливного двигателя ракеты и подожженные со стороны открытого торца… Из потерн бывших 12-14 батарей в Херсонесе мы доставали более интересные вещи - гнилое армейское снаряжение, ружейные принадлежности, латунные гильзы. Из подвалов Владимирского собора в Херсонесе, где во время обороны располагался склад имущества политуправления флота, мы извлекали рулоны старой кинопленки, которая годилась на «дымовухи». Рулончик пленки, завернутый в плотную бумагу как большая конфетина или подарочная хлопушка, сгорая, выделял клубы густого и вонючего дыма. Кстати, уже тогда в начале шестидесятых годов мы знали о том, что из подвалов Владимирского собора по трем направлениям расходились сухие штольни, одна из которых – самая короткая, вела к берегу Карантинной бухты. Нас не останавливало даже то, что большинство интересовавших нас объектов находилось на территории воинских частей, охранялась караулами и контролировалось периодически наведывавшимися сотрудниками милиции… Проползая под колючей проволокой, минуя ров, и углубляясь в темный лаз…, мы должны были ощущать себя как минимум героями-пионерами периода войны. Если честно - должны были, но не ощущали… Единственно, в чем мы ощущали потребность - проверить себя на «вшивость», не оказаться трусливее других. Сами находки для нас были не так уж и важны. Кроме проржавевшего оружия и гнилого снаряжения у ребят из нашего двора в тот период появилась возможность достать нечто более интересное. На улице Терещенко до недавних пор существовало среднее ПТУ. Воспитанники этого учебного заведения готовились для работы на военных предприятиях города и, судя по всему, отдельные учебные группы проходили практику в арсенале. Будучи, по сути дела, такими же мальчишками чуть постарше, они умудрялись выносить с цехов, где производилась утилизация вооружения и боеприпасов, ручные гранаты, оптические приборы и новенькие патроны. Все это «богатство» они прятали во дворе училища в подсобных помещениях, где в то время производился ремонт. Удачно «сев на хвост» незадачливым «ФеЗеУшникам», мы стали обладателями настоящего арсенала. Наша столь удачно начавшаяся деятельность была решительно прекращена бдительными родителями, узнавшими о том, что отец нашего «коллеги» из дома рядом со110 флотской поликлиникой, обнаружил под «титаном», отапливающимся газом, две новенькие гранаты «Ф-1», спрятанные там его изобретательным сынишкой по кличке «Кока». Наши родители организовали допросы с пристрастием с угрозами сообщить в школу о наших проделках. Пришлось им открыть часть наших не самых важных тайников и клятвенно пообещать впредь не заниматься подобными делами. Информация же о том, что несколько наиболее прытких «пионеров-героев» из 26-й и 34-й школ были на одном из «объектов» отловлены сотрудниками детской комнаты милиции, несколько охладили наш поисковый пыл. Охладила, но ненадолго. Поиск в районе Максимовой дачи казался нам самым близким безопасным и привлекательным. Там мы находили россыпи винтовочных патронов, обрывки документов и остатки воинского снаряжения. Нас не настораживало то, что среди находок были явно предметы, не имевшие прямого отношения к последней войне – серебряные звездочки с офицерских погон, подгнившие кокарды, остатки снаряжения и обуви явно дореволюционного времени. Юным обормотам, даже и в голову не приходило, что они «исследуют» места массовых расстрелов 20-х годов. Там же, на высотках, окружавших Хомутову балку, мы сделали первые находки, относящиеся к эпохе Крымской войны. Это были пуговицы, кокарды, принадлежности конской сбруи и прочие элементы снаряжения англичан.
С момента приобретения в 1964 году моим отцом дачного участка в районе Максимовой дачи я стал там бывать постоянно и теперь уже официально для полива огорода. Примерно в этот период уже четко определилось, что к северо-западу от «хуторских» построек Лукомского, по северному склону балки, идущему к Максимовой даче, в период Крымской войны располагалось артиллерийское «депо» англичан, различные их тыловые службы и, как естественное следствие их скорбной воинской деятельности, в грунте склона остались многочисленные следы их воинского присутствия, в том числе обширное кладбище. Если район Максимовой дачи привлекал севастопольских мальчишек ржавыми следами последней войны, то район хутора Лукомских больше таил в себе следы Крымской войны. Так что, можно с полной уверенностью сказать, что с давних пор местность, граничащая с хутором Лукомских, была часто посещаема и активно осваиваема «наследниками лучших воинских традиций».
Как уже говорилось, свои воспоминания Александр Сергеевич Лукомский писал в конце тридцатых годов, не предназначая их для широкой публикации и не придавая им какой-либо популистской роли. Вести дневники не было редкостью в те времена, особенно среди офицеров-генштабистов, отличавшихся пунктуальностью и склонностью к самоанализу. Но только считанные единицы довели свои дневниковые записи до состояния воспоминаний или мемуаров. Среди коллег и ближайших сослуживцев генерала Лукомского таких оказалось немало. Подробнейшие и достаточно интересные воспоминания оставили генералы Редигер, Мартынов, Деникин, Врангель. В силу специфики своего исследования я сознательно отдаю среди них преимущество воспоминаниям Лукомского, только упоминая Редигера или Деникина. Первого потому, что он был севастопольцем, и, по сути, до конца своей жизни не порывал связи с родным и любимым городом. На Редигера я ссылаюсь потому, как в силу немецко-шведского происхождения его мемуары, основанные на подробнейших дневниковых записях, содержат массу интереснейшей информации, и последние два года своей бурной событиями жизни генерал и бывший военный министр прожил в Севастополе и упокоился на севастопольском городском кладбище.
.
ОТНОШЕНИЕ АЛЕКСАНДРА ЛУКОМСКОГО К «РЕВОЛЮЦИОННЫМ»(?)
СОБЫТИЯМ 1904 – 1906 ГОДОВ НА ФОНЕ ОБОСТРЕНИЯ ЕВРЕЙСКОЙ
ПРОБЛЕМЫ.
ПРЕДЫСТОРИЯ ПРОБЛЕМЫ.
В течение последнего десятилетия наблюдается повышенный интерес к личности генерала Александра Сергеевича Лукомского. О том, что Лукомский входил в ближайшее окружение генералов Алексеева, Корнилова и Деникина было известно всем тем, кто основательно знакомился с историей гражданской войны, но о его военно-государственной деятельности в предвоенный период и выдающейся службе во время мировой войны было известно лишь военным историкам. После публикации воспоминаний Александра Сергеевича появилась возможность проследить связь его фамилии с одноименным хутором в окрестностях Севастополя, да и с самим городом.
Первоначально я планировал в несколько этапов дать развернутый анализ суждений Александра Лукомского по проблемам развития России за период 1905-1917 годов и уже отдельно остановиться на отношении Александра Сергеевича к еврейской проблеме на этом историческом этапе. Но, учитывая жесткую, органическую связь еврейского тлетворного влияния на политику, экономику, социально-политическую обстановку в России, приведшую в конечном итоге к краху государственных и правительственных структур, я объединил эти два вопроса в один…, разделив его лишь на временные этапы.
Дело в том, что в своих воспоминаниях один из лидеров кадетской партии – Максим Винавер, анализируя деятельность администрации генерала Деникина в Крыму в 1919 году, обвиняет генерала Лукомского, как председателя правительства, во многих грехах, в том числе и в потворстве антисемитизму… Ситуация усугублялась тем, что Винавер в двадцатые годы пытался выглядеть чуть ли не главным арбитром в спорных и скандальных ситуациях, связанных с «еврейской» проблемой. Еще в марте 1917 года на правах заместителя министра юстиции Временного правительства Винавер был допущен к разбору архивов министерства Внутренних дел и первым делом «изъял» из фонда покойного министра Сипягина рукописный экземпляр так называемых «Протоколов сионских мудрецов» с собственноручной правкой этого документа Герцлем. Максим Моисеевич был уверен, что овладев главным доказательством подлинности «протоколов», он вправе судить о фактическом их происхождении и, естественно, был готов объявить всем о том, что «протоколы» - это продукт грубой и наглой провокации «охранки»… Скандальность ситуации усугублялась и тем, что разрешение о выдаче иудею и масону Винаверу секретных документов о происках иудеев, дал лично глава Временного правительства князь Г.Е. Львов – на тот момент глава русского масонства и масон 33 градуса Великой Ложи Франции. Таким образом, проблема «о главной тайне» российского еврейства встретила сочувствие и поддержку российского масонства… Но тут выяснилось, что Винавер совершил непростительную ошибку: он подписал опись полученных им в министерстве секретных документов, а в описи значилась и рукопись с пометками Герцля… Расписки Винавера иудейские сыщики не нашли при позднейших обысках в доме министра. Только с разгромом армии Деникина и утраты армейских архивов у Винавера появилась уверенность в том, что уличавшая его расписка утрачена и наступило время «разоблачений происков антисемитов»… Уже 12 июня 1920 года в английской газете «Спектатор» появилась статья ярого ненавистника России иудея Люсьена Вольфа, в которой «Сионские протоколы» впервые объявляются подделкой и плагиатом. Во главе всей этой компании стоял Максим Винавер.
На мой взгляд, роль евреев в деструктивных процессах в России на рубеже 19-го и 20-го веков можно было бы сравнить с ролью чеченцев в наше время. Маленькая пассионарная нация, возглавляемая своими национальными, клановыми и духовными вождями, прикрываясь идеями борьбы за национальную и экономическую независимость, используя финансово-экономическую и военную помощь из-за рубежа, в течение длительного периода усиленно и весьма успешно «портит кровь» громадной, многонациональной России. Самое печальное в том, что нечто подобное мы уже давно «проходили». Только в роли Чечни выступала Польша, несколько слабее – Финляндия, не говоря уже о прочих, «диких» окраинах. Во всех этих исторических процессах, направленных на расшатывание государственных структур и ослабление экономической мощи России, имели место многомиллионные финансовые «вливания» крупнейших мировых, а вернее сказать – еврейских банкиров – Ротшильдов, Шиффов, на фоне резкого политического и экономического давления правительств Франции, Англии, а позднее - Америки. Начиная с последней четверти 19-го века, на фоне рефлекторно проявляющихся «польской» и «финской» проблем, во весь рост и во всю свою мощь встает «еврейская» проблема… Не лишне будет уточнить, что, начиная с 1862 года, польской проблемы в чистом виде уже не было - она уже тогда переросла в польско-еврейскую проблему, при том, что так называемое «национально(?) - освободительное» движение в Русской Польше и в Привислинском крае умело провоцировалось и экономически поддерживалось еврейскими общинами края, при открытой военно-технической поддержке Франции и щедром финансировании все того же Ротшильда… Убедительные подтверждения этому специфическому процессу я привел в своем исследовании, посвященном герою Крымской войны и активному участнику подавления польских мятежей 1830 и 1862 годов - генералу Павлу Липранди.
Во всех вышеперечисленных деструктивных сюжетах представители еврейской нации сыграли роль катализатора, взяв на себя роль организаторов и главных исполнителей процессов разрушения исторической России. И следует признать, что со своей задачей они справились блестяще.
В конечном итоге, при тех же источниках финансового, экономического и политического давления еврейскому «национально-освободительному»(?) движению была уготована роль могильщика Российской империи. Да, действительно, по многим объективным и субъективным причинам Россия, начиная с 1862 года прихварывала, с 1905 года была хронически больна и при этом не оставляла попыток «родить революцию». И к 1917 году, как говорил недоброй памяти классик марксизма – «…Россия была в очередной раз беременна революцией». Но вместо того, чтобы решительно сделать «аборт», как в 1864 году при локальных «осложнениях» в Польше, либо вызвать «выкидыш», как с большим трудом сделали в 1905 году, лидеры еврейской нации в 1917 году способствовали мучительным и кровавым родам «революции» с помощью Кесарева сечения. Разрезав Россию без наркоза… и «забыли» ее, горемычную, зашить в течение последующих двадцати лет. В роли хирурга-исцелителя с острым скальпелем в короткопалых волосатых руках явился Иосиф Сталин. В процессе операции, он в три приема в 1930, 1937 и 1952 годах уничтожил паразитов, скопившихся в запущенной, гниющей ране, и, опять-таки без наркоза, суровой ниткой зашил измученную плоть… Жаль только, что самому «хирургу» жить оставалось совсем немного…слишком многим не по нутру показалась его практика «хирурга – новатора»…
Отвлекся я, однако, и предвижу массу возражений, возмущений, хотя я ничего нового не сказал, формируя некое вступление к обозначенной теме главы. Теперь же, мы попытаемся взглянуть на события в России глазами высокопоставленного военачальника, признанного при жизни аналитика, государственного человека и выдающегося военного администратора – генерала Александра Сергеевича Лукомского, «по жизни» и в процессе многолетней службы вольно и невольно соприкасавшегося с «еврейской» проблемой…
Что касается личной жизни, то женитьба на еврейке, и все, что было связано с этой женитьбой вплоть до трагической развязки, мы рассмотрели. Проблем высокопоставленного российского еврейства мы вскользь коснулись, знакомясь с родней Александра Сергеевича по отцовской линии со стороны Бунге… и более плотно со стороны родственников его жены, - урожденной Перетц.
Служа в течение 12 лет в Киевском военном округе, Александру Сергеевичу так или иначе приходилось контактировать с представителями общественности, деловых и финансово-экономических кругов, среди которых также было немало евреев, общение с некоторыми оставило негативные впечатления. Служа в мобилизационном отделе штаба КВО и оценивая мобилизационные резервы юго-западных губерний России, Александр Лукомский фиксировал значительный процент евреев среди потенциальных рекрут, считая, что такое положение значительно снизит боевые качества местных воинских формирований. Кстати, его прогнозы полностью сбылись при отправке в 1905 году в Манчжурию дивизий, прошедших доукомплектование в Киевском и Одесском военных округах. Процент уклонистов от призыва, дезертиров, случаев «самострелов» и сдачи в японский плен среди евреев в этих дивизиях превысил все предвоенные прогнозы и разумные пределы.
В своих оценках ситуации Александр Лукомский был не одинок. Генерального Штаба генерал-майор Евгений Мартынов, по своей должности занимавшейся вопросами мобилизации и комплектования войск, в 5-й главе своего исследования «Из печального опыта русско-японской войны» пишет: «При мобилизации евреи употребляли все способы для того, чтобы уклониться от призыва: массами эмигрировали за границу, прибегали к членовредительству и т.п. Согласно данным, напечатанным в «Русском Инвалиде», из 59.262 евреев, призывавшихся к исполнению воинской повинности в последней трети 1904 года, могло быть принято только 21.371 человек!!! Недобор пришлось пополнить христианами. Попав на театр войны, евреи обыкновенно старались устроиться на всевозможные нестроевые должности; если же это не удавалось, то симулировали разные болезни, нарочно совершали преступления, дезертировали или просто передавались неприятелю. В одной дивизии за время с 1-го апреля 1904 года по 1-е июля бежало 256 евреев; солдат всех других национальностей за это же время бежало только 8. Евреи, оставшиеся в строю, обыкновенно очень дурно влияли на товарищей и вследствие своей нервной натуры были главными распространителями всевозможных паник. Конечно, и между евреями попадались хорошие солдаты, но они представляли единичные исключения, в общем же еврейская национальность, отличительными чертами которой являются крайняя трусость и физическая слабость, совершенно непригодна к военной службе. Влить в хорошую строевую часть большой процент евреев – это значит наверняка ее деморализовать».
То, что наблюдали генералы Лукомский, Мартынов в отношении солдат-евреев со своего военно-административного «высока» не могли не видеть солдаты и офицеры воюющей армии, и все это не могло не вызвать резко отрицательного отношения в целом к представителям еврейской нации. И это было очень тревожное явление, особенно в военное время, когда, по большому счету, никому особенно не хотелось умирать от японских пуль и снарядов, от болезней и тягот, присущих войне. Но то, что фиксировали генералы, имеющие отношение к проблемам людских мобилизационных ресурсов и проблемам комплектования подразделений, отправляющихся на фронт, что наблюдали в боевой обстановке офицеры и солдаты, было самым ярким, самым заметным проявлением «любви» евреев к России, «сочувствие» ее проблемам и делам. Была еще оголтелая антивоенная и революционная пропаганда в дальнем и ближнем тылу, разнузданный наглый шпионаж в пользу Японии, саботаж и забастовочное движение, направленные на подрыв военной экономики, акции террора против военной и гражданской администрации. Финансовая и организационная основа всех этих явлений имела ярко выраженный еврейский характер, планировалась и осуществлялась еврейскими эмиссарами и функционерами. Вцелом, в перечисленных деструктивных процессах принимали участие представители всех национальностей России, при претензиях на лидерстве поляков, финнов, евреев, с явным организационным и тайным финансовым преимуществом последних. Доказательная база этого явления отработана более чем основательно. При отработке документов по анализу печальных результатов русско-японской войны, потерь русской армии в процессе боевых действий, от болезней и в плену, «всплыла» любопытная цифра: среди русских военнопленных в лагерях Японии находилось более 18-ти тысяч военнослужащих евреев. Эта цифра немногим меньше общего числа евреев, направленных на фронт в течение 1904-1905 гг. Многие офицеры, прошедшие японский плен, отмечали, что под видом гуманитарных акций «Красного креста» во многих лагерях с русскими военнопленными агентами революционных партий проводилась открытая антироссийская пропаганда, шла фактическая вербовка и подготовка будущих «боевиков» этих партий. Так что месяцы, проведенные в японских лагерях, для большинства солдат-евреев не «пропали даром».
Справедливости ради следует признать, что при иных обстоятельствах солдаты-евреи показывали образцы выдержки, находчивости и героизма. Примером тому вторая мировая война с реальной угрозой существованию всему еврейскому миру Европы. Из своей среды евреи выдвинули много успешных военачальников, многие воины-евреи стали Героями Советского Союза… Та же суровая статистика убеждала нас в том, что при необходимости евреи могут отлично воевать и заметно выделяться своими боевыми свойствами на фоне прочих наций. О высоких боевых качествах военнослужащих армии и флота Израиля говорилось неоднократно, разведка «Массад» является, по признанию специалистов, самой результативной и самой «жесткой» разведкой мира.
Лукомский приводит немало примеров, когда на армейском и государственном уровне слишком явно проявилась склонность к интригам, а в конечном итоге – к заговорам генералов и старших офицеров, имевшим еврейское происхождение… Такие примеры просматривалось в ходе «революционных»(?) событий 1905 и особенно явно проявились во время потрясений 1917 года.
Все эти явления коснулись Александра Сергеевича Лукомского в ходе его многолетней, непростой и ответственной службы и нашли отражения в его воспоминаниях. Получив разностороннее общее и академическое военное образование, Александр Сергеевич Лукомский со временем проявил талант выдающегося аналитика и организатора. Наверняка он был знаком с новинками отечественной и зарубежной литературы, был в курсе событий внутренней и внешней политики России. Его аналитические заметки по исследуемому нами периоду, позволяют отметить поразительную наблюдательность и верность суждений по многим острым внутриполитическим проблемам, в том числе и по решению еврейского вопроса.
Спустя много лет после революции представители правых эмигрантских кругов пытались обвинить русский генералитет в заговоре против царя. В их заявлениях указывалось, что ни начальник Генерального штаба генерал М.В. Алексеев, ни другие выдающиеся генералы (в том числе и прославленный Алексей Брусилов) не только не поддержали государя, а, наоборот, состояли в заговоре. С этим утверждением в подобной категорической форме нельзя согласиться и деятельность генерала Александра Лукомского тому подтверждение. В том, что Лукомский являлся одним из самых выдающихся русских генералов, - это очевидный факт, как и то, что Александр Сергеевич оставался верен до конца своему Государю и единожды данной присяге, за что он и поплатился после февральского переворота, оставив пост генерал-квартирмейстера главнокомандующего и приняв командование 1-м армейским корпусом. При несколько изменившихся обстоятельствах, уже возглавив штаб верховного главнокомандующего, генерал Лукомский не изменил своим принципам и всячески поддержал диктаторские устремления генерала Корнилова по наведению порядка в армии и стране. По их инициативе в направлении Петрограда начал движение конный корпус генерала Крымова, но, к сожалению, переломить ситуацию наши заговорщики уже не смогли. Генерал Крымов застрелился, а генералы Корнилов и Лукомский личным приказом Керенского были сняты с занимаемых должностей и преданы суду «за мятеж». Репрессиям подверглись и многие их сторонники. Вместе со Львом Корниловым и Антоном Деникиным Лукомский находился под арестом в Быхове, откуда им удалось бежать на Дон 19 ноября 1917 года. Теперь им предстояли годы жесточайшей борьбы и суровых испытаний…
Наиболее значимые соратники Лукомского по белой борьбе, генералы Деникин и Врангель оставили подробные воспоминания, в которых, кроме всего прочего, в достаточной мере проанализировали причины крушения Империи, трагической гибели царской семьи и последующей трагедии России.
С учетом того высокого положения, что занимал генерал Лукомский в армейской и государственной иерархии России, принимая во внимание его поистине государственный ум и способности аналитика, нам будет небезынтересно узнать и его мнение по ряду ключевых проблем во внутренней и внешней политики Российской империи и в деятельности правительства Юга России в период гражданской войны.
Теперь самое время уточнить какая связь между рассматриваемыми нами событиями, генералом Лукомским и еврейско-масонской интригой в процессе крушения российской государственности.
Для начала будет совсем нелишне проанализировать биографические данные генералов-заговорщиков, предавших своего государя и способствовавших развалу российской государства.
Наиболее активными заговорщиками являлись: генералы М.В. Алексеев, Н.В. Рузский, Маниковский, Д.Н. Дубенский, Н.И. Иванов,
Еще в 1910 году генерал А.А. Поливанов сделал запись в своем дневнике о масонских связях генерала А.Н. Куропаткина, Я.Г. Жилинского, Д.И. Субботича, а также о цели евреев проникнуть в армию, в частности в Генеральный штаб, в котором они уже были представлены под русскими фамилиями. В последнем случае мы видим явный намек на генерала М.В. Грулева (см: Поливанов А.А., «Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника», 1907-1916, .М.,1924, т.1, с.94).
Кто из упомянутых генералов был выходцем из кантонистов – сказать трудно, но есть несколько лиц определенно кантонистского происхождения. Это генералы: Иванов Николай Иудович, генерал-адъютант, командующий Юго-Западным фронтом; генерал Василий Федорович Новицкий, генерал Александр Памфилович Николаев. Последние двое решительно перешли на сторону советской власти. Более того, попавший в плен к Юденичу генерал Николаев «отказался покаяться» и со словами: «Да здравствует Третий Интернационал и мировая революция!» - был казнен белогвардейцами. Имеются сведения о том, что генерал М.В. Алексеев происходил из кантонистской семьи. Что же касается военного министра А.Ф. Редигера (1905-1909), то он обвинялся правыми давно («шведская фамилия и масонское сердце». – Е.А. Шабельская). Вышеупомянутый генерал М.В. Грулев был крещеным евреем, при этом в 1909 году временно исполнял должность военного министра. Генерал Брусилов был женат на Надежде Желиховской, племяннице Блаватской, имевшей влиятельных родственников в Америке, увлекался мистикой. Да и сам автор воспоминаний военный А.А. Поливанов также перешел на сторону большевиков. Ни Брусилову, ни Поливанову, ни Зайончковскому простить этого белые патриоты не могли – под вымышленными именами они были выведены в антимасонских романах А.И. Краснова. Что же касается проникновения евреев в Генеральный штаб, то А. Деникин в своих мемуарах писал о семи товарищах - евреях-выкрестах, учившихся с ним в Академии Генерального штаба, шесть из которых к первой мировой войне были генералами (Деникин А.И. «Путь русского офицера», Нью-Йорк, 1953, с.283).
Следует сказать, что искать признаки «прожиди» среди русского генералитета, не серьезно, а главное бесперспективно. Человека любой национальности определяют, прежде всего, поступки и цели, поставленные в жизни. Да будь он хоть трижды еврей, но если он является патриотом России, кто вспомнит о его национальности? Единственно, для такого признания следует не быть приспособленцем и перевертышем, а истинным и убежденным патриотом. Кстати, убежденные патриоты России встречаются и среди евреев…
В случае же с генералами и чиновниками из семей кантонистов – все значительно сложнее, чем это может показаться.
Да, действительно, в 40-х -50-х годах 19-го века при отдельных полках гвардии и армии создавались школы, предназначенные для подготовки унтер-офицеров, служб обеспечения: оружейных мастеров, сапожников, скорняков, писарей, каптенармусов, музыкантов военных оркестров, барабанщиков, горнистов, вестовых и пр. Основной контингент, обучавшийся в этих школах – дети семейных солдат и унтер-офицеров. Но немало в этих школах обучалось детей неимущих отставных чиновников и младших офицеров, служителей штабов и управлений из отставных солдат. Кроме обучения грамоте в объеме начальной школы и получения основательных навыков по одной из специальностей мальчики получали хорошую физическую и начальную военную подготовку. Наиболее способные и дисциплинированные ребята объединялись в группы по подготовке строевых унтер-офицеров с правами последующего обучения в Вольском кадетском корпусе, с перспективой получения офицерского звания.
Да, действительно, при разработке правительством программы по привлечению евреев к полезной для государства деятельности одной из мер предусматривалось обучение детей из малодостаточных еврейских семей в школах кантонистов в гарнизонах Варшавского и Одесского военных округов. И опять-таки, не было никакого разделения между мальчиками разных национальностей, обучавшимися в этих школах.
Конечно, если заглянуть в еврейские хроники середины 19-го века, то можно прочитать о наборах в школы кантонистов, как о величайшем народном бедствии – о плаче матерей и братьев, провожавших «бедняжек», о якобы большой смертности при доставке малышей к месту обучения, о величайших жестокостях при воспитании в этих школах…
Попробуем правду отделить от вымысла. Представьте себе простенькую ситуацию, знакомую даже ребенку. Уличная кошка родила семерых котят и ютится со своим выводком в подвале, и без того загаженного котами дома. Сердобольные жильцы этого дома подкармливают симпатичных котяток, заботятся о кошке и изыскивают любые средства для того, чтобы отдать котят в «хорошие руки». Наконец, находится такая «добрая» душа, или посланник от этой «доброй» души, который готов взять одного из котят, ясное дело – самого симпатичного, самого послушного и самого умного. Он выбирает удобный, на его взгляд, момент и пытается взять котенка на руки и посадить в специальную корзину… Как только он касается руками своего счастливого(?) избранника, как поднимается оглушительный кошачий ор, мама-кошка как разъяренная пантера бросается на вас и норовит выцарапать вам глаза, остальные котята, сначала испугавшись и попрятавшись, устремляются на вас вслед за кошкой… Если вам случайно повезло и вы успели забросить котенка в корзину, то не исключено, что кто-то котят- ближайших друзей «счастливчика» теперь уже попытается силой ворваться в корзину…И вы уже не рады, что связались с этой кошачьей компанией. И это еще не все. Теперь вам предстоит доставить своего «избранника» его новому «счастливому» хозяину. Весь путь к новому месту обитания котенка он будет метаться и орать до хрипоты и самое неприятное, что может случиться – это его побег. Перемещаясь от Портовой улицы в район улицы Ивана Голубца, с котенком в корзинке, я сначала воспользовался маршруткой от вокзала до остановки Кожанова. Котенок вел себя спокойно. На остановке Кожанова я должен был дождаться жену – основную инициаторшу «усыновления» кота. Котенок стал нервничать и вести себя агрессивно. Поднялись на улицу Толстого, повернули на Ивана Голубца и начали поиск нужного нам дома. На перекрестке улицы Руднева котенок, вырвавшись из корзины, взобрался на ближайшее дерево. Представьте себе картинку: стою я под деревом, котенок сидит на верхушке дерева и уже охрип от ора. Да еще рядом жена, которая всячески препятствует мне взобраться на дерево. Звоним будущим счастливым обладателям котенка, уточняем место расположения их дома и сообщаем о постигшей нас неудаче. Выясняется, что мы не дошли 100 метров до места назначения. Рядом проходит пьяненький «сердобольный» местный житель, который, оценив наше безнадежное положение, соглашается за 15 гривен принести лестницу и поймать котенка. В результате – лестницу я принес, полуживого котенка с дерева снял и «спасителю» 15 гривен заплатил. Теперь воистину счастливые мы доставили котенка его новой хозяйке. Новое приобретение хозяйка пожелала отметить сухим вином, но отметив мое возбужденное состояние, молча достала водку… Кстати, котенок прижился у хозяев, и он, и они бесконечно счастливы от общения. Остальные котята, достигшие зрелого возраста, продолжают дичать и хулиганить… и, должно быть, необычайно счастливы в своем первобытном голодном и холодном обиталище. Пройдет еще некоторое время, молодых котиков выгонят на улицу, кто-то попадет под машину, кого-то разорвут бродячие собаки, а кто-то, обессилив от бесконечной борьбы, тихо замерзнет в одну из морозных ночей…
А наш, спасенный от голода и холода котенок, любимый и балуемый хозяевами, может быть, через много лет своей счастливой кошачьей жизни, увидев через забор диких, голодных и холодных, но пока еще счастливых своим незнанием жизни побратимов, вдруг ощутит себя жестоко обманутым, обездоленным и настолько несчастным, что возьмет и нагадит хозяевам на кровать… Печальная история и не совсем верная. Коты и собаки – существа более благодарные, чем люди, они помнят заботу и платят добром…
Теперь от кошачьих историй вернемся к человеческим проблемам. Для начала следует уточнить, что все взятые нами на контроль персонажи- генералы Алексеев, Рузский, Иванов, Николаев, Деникин – дети бывших солдат, выслуживших офицерское звание. Отец Деникина, солдат из крепостных крестьян, в отставку вышел майором, отцы Алексеева и Николаева – армейские капитаны. Примерно из такой-же социальной среды вышли генералы Грулев, Маниковский, Дубенский, дети бывших кантонистов, выслуживших многолетней службой офицерское звание, числясь обер-офицерскими детьми, прошли обучение на казенный кошт в провинциальных юнкерских училищах, своим умом и поразительной работоспособностью «сделали» блестящую карьеру, закончив Академию Генерального штаба, стали генералами и известными военачальниками. Но и те, и другие, и не понять еще, кто из них больше, хорошо запомнили нищее детство, презрительное отношение к себе в корпусе со стороны родовитых вырожденцев из знатных и богатых семейств и выплеснули из себя весь скопившийся за годы службы негатив на слом державы, давшей им образование, сделавшей из них генералов.
Видимо, это старая как мир история о бедном мальчике, сделавшем блестящую карьеру в чуждом и враждебном ему государстве и «вдруг» пожелавшим отомстить за свои «вынужденные»(?) унижения…
Вы, конечно, помните двухсерийный австрийский фильм о полковнике Рейдле - начальнике разведки австро-венгерской армии. Мальчик из нищей русинской семьи, ставший блестящим офицером, так и не изжил в себе чувство пария и в критический момент предал своего императора, передавая (продавая) государственные секреты врагу.
Вся эта непростая и невеселая тема лишний раз напоминает нам о том, что предпринимая серьезные реформы в государстве, особенно в кадровой сфере, нужно тщательно изучать историю проблемы и помнить классические высказывания, вроде того, что «…сын вора должен быть вором, а сын прокурора – прокурором».
Император Николай Павлович был выдающийся для своего времени военный инженер, специалист по долговременным фортификационным сооружениям, но академического курса он не проходил и , по-видимому, не был силен в военной истории. Если бы Император был знаком с историей создания гвардии турецких султанов из мамелюков, то он не стал бы экспериментировать с еврейскими ребятишками, в надежде обратить их в преданных и благодарных подданных… В восемнадцатом веке по приказанию турецкого султана по окраинам необъятной Османской империи собирали мальчиков преимущественно из воинственных полудиких племен в надежде воспитать из них универсальных воинов, беспредельно преданных своему властелину, и готовых выполнить любой его приказ. Мамелюки составляли личную гвардию султана, снискавшую себе славу непобедимых воинов, являясь по сути беспринципными наемниками не помнящими родства… Со временем их среда стала источником многочисленных заговоров против самих султанов… Фильм по повести Татаришвили «Мамелюк» с Данелия и Джоджуа в ролях грузинских мальчиков Хвичи и Гочи в свое время произвел на меня неизгладимое впечатление…
Поскольку я не ставил себе задачей исследование всей жизни, служебной и боевой деятельности Александра Лукомского, то я могу себе позволить задерживать ваше внимание только на сюжетах явно заслуживающих особого внимания и последующего осмысления
Итак, для начала обратимся к той части воспоминаний Александра Лукомского, что относятся к периоду русско-японской войны и первой русской революции.
«…Конец 19-го столетия ознаменовался на Дальнем Востоке пробуждением национального чувства в Китае и стремлением избавиться от фактически полной зависимости от иностранцев. В Японии проводится императором (Микадо) ряд реформ, имевших целью в корне изменить веками установившийся строй страны и превратить страну в великую державу, с европейским государственным устройством. Кроме того, в развитии намеченного плана, Японии требовалось стать твердой ногой на материке, открыть для своей эмиграции (избытка населения) Корею и Маньчжурию; требовалось также превратить море, отделяющее Японские острова от материка, в свое, японское средиземное море. Во исполнении этого плана Япония не останавливается перед войной с Китаем, занимает Корею и берет в «аренду» Квантунский полуостров.
Если для национально-освободительных партий Китая при осуществлении идеи освобождения Поднебесной Империи от иностранного засилья врагами являлись все великие державы и Япония, то для последней главным и, в сущности говоря, единственно-опасным врагом для осуществления своих замыслов являлась Россия. Отсюда исходили государственные деятели Японии, начав с конца 19-го столетия укрепление военной мощи своего государства в таком расчете, чтобы в случае столкновения с Россией оказаться в силах вести войну.
Боксерское восстание, всколыхнувшее Китай в 1900 году, было направлено вообще против иностранцев. Великие державы и Япония объединенными усилиями подавили восстание и заняли Пекин. Россия, участвуя в общей экспедиции для занятия китайской столицы, в то же время взяла на себя самостоятельную задачу по подавлению боксерского восстания в Маньчжурии; это последнее и было выполнено русскими войсками (главным действующим лицом был генерал Ренненкампф, получивший за подавление боксерского восстания два георгиевских креста). После восстановления нормального (с европейской, но не с китайской точки зрения) порядка вещей в Китае державы потребовали себе компенсаций в виде особых районов (концессий). В результате Япония оказалась обиженной: Россия настояла, чтобы Япония отказалась от «аренды» Квантунского полуострова, а сама взяла его себе «в аренду на 25 лет», приступив вслед за тем к постройке крепости Порт-Артур и отдельного порта в Дальнем (ныне Дайрен). Всем, конечно, было ясно, что аренда эта через 25 лет окончиться не могла. Россия устраивалась на Квантунском полуострове явно навсегда, вкладывая в порты сотни миллионов. Япония чувствовала себя оскорбленной, но не достаточно еще сильной, чтобы категорически протестовать. А тут еще началось известное дело на Ялу (река на границе Маньчжурии с Кореей). Была создана концессия для разработки лесных богатств на Ялу. Концессия была дана Китаем. Во главе компании стояли Безобразов, Абаза и другие… Эта лесная компания пользовалась особым вниманием со стороны русского правительства. Назначенный на Дальний Восток наместник Его Императорского Величества адмирал Алексеев оказывал концессии полное содействие. Для охраны лесной концессии были назначены воинские части. Появившиеся в районе концессии некоторые офицеры (полковник Генерального штаба Мандрыка, полковник барон Корф, Николай Андреевич и др.) проявляли скорей разведывательную, чем охранную деятельность. Все это волновало правящие круги Японии. Они усматривали в деятельности представителей русского правительства стремление выжить Японию из Кореи, не допустить Японию утвердиться на материке. А это противоречило жизненным интересам Японии. Дипломатические переговоры не вносили ясности в положение и все более и более внушали подозрения Японии. У представителей японского правительства и у Микадо сложилось убеждение, что миролюбиво вопрос не разрешится и война с Россией неизбежна. Начинается в Японии лихорадочная и интенсивно-систематическая подготовка к войне. Кроме реорганизации армии и чисто военной подготовки ведется усиленная подготовка населения (в школах, прессе, на различных собраниях). Подготовляется почва к тому, чтобы война с Россией была национальной, приветствовалась бы населением… Наш предпоследний военный агент в Японии до начала войны, полковник Генерального штаба Глеб Ванновский, абсолютно ничего не видел. Донесения Ванновского подтверждались нашими дипломатическими представителями, указывающими на то, что Япония никогда не рискнет на войну с Россией.
Заменивший Ванновского на посту военного агента в Японии полковник Самойлов, наоборот, уже вскоре после своего назначения стал присылать совершенно другие донесения. Он указывал на то, что Япония серьезно готовится к войне, что ее армия после мобилизации будет очень сильна, что, если Япония и не стремится к войне с Россией, она на нее пойдет, если это будет необходимо для достижения ее жизненных интересов. Самойлову не верили ни военный министр Куропаткин, ни Главный штаб, ни наше Министерство иностранных дел. Но все же, ввиду постоянных протестов со стороны Японии, ввиду настойчивых донесений Самойлова и, наконец, начавшей звучать некоторой тревоги в устах и донесениях наших дипломатических представителей, а также требований со стороны наместника Е.И.В. , адмирала Алексеева, об увеличении военных сил на Дальнем Востоке, было решено проверить нашу готовность к войне на Дальнем Востоке и, если надо, увеличить находящиеся там вооруженные силы… Уверенность в том, что Япония не посмеет рискнуть на войну, зиждилась на убеждении, что наш флот не слабее японского флота и что Япония не будет в силах перебросить всю свою армию на материк и бесперебойно ее снабжать всем необходимым путем подвоза из метрополии.
Для проверки нашей готовности и вообще для ознакомления с положением на месте был Государем во второй половине 1903 года командирован на Дальний Восток военный министр Куропаткин. Куропаткин с помпой объехал Дальний Восток, побывал во Владивостоке, в Порт-Артуре, в Дальнем. В общем, он нашел, что все обстоит благополучно и что войны с Японией нам не приходится опасаться. На его совещаниях с наместником, Алексеевым, было лишь решено принять некоторые меры для ускорения постройки крепости в Порт-Артуре, некоторого усиления Владивостока, а также усиления войск и флота на Дальнем Востоке.
Насколько Куропаткин был уверен в том, что войны с Японией у нас не будет, служит доказательством его письмо на имя командующего войсками Киевского военного округа сейчас же после возвращения с Дальнего Востока в Петербург. В этом письме, присланном с полковником Генерального штаба Сиверсом (который должен был срочно привести и ответ), Куропаткин писал приблизительно следующее (пишу «приблизительно», так как точной редакции не помню, но суть помню хорошо):
…Объехав Дальний Восток и приняв некоторые меры для усиления там военного могущества, все же пришел к выводу, что войны с Японией нам опасаться не приходится. Весь обратный путь в Петербург думал о нашем Западе: там действительно на нас надвигается грозная опасность и нам надо усиленно готовиться к войне с нашими западными соседями.
Просматривая взятые мною из Главного штаба отчетные работы штаба Киевского военного округа, пришел к заключению, что не обращено внимание на обложение и взятие ускоренной атакой Львова и Перемышля. Нет соображений и на ведение осады, если бы таковая потребовалась.
Я постарался кой-что наметить по картам, имевшимся в моем распоряжении. Посылаю Вам мои краткие соображения, прошу безотлагательно приказать Вашему штабу подробно разработать эти вопросы (до нанесения на планы параллелей) и исполненную работу срочно прислать с полковником Сиверсом, который подождет ее окончания в Киеве...
Не говоря об абсурдности требований Куропаткина составить вперед подробный план осады и атаки укрепленных пунктов (Куропаткину было отвечено, что такая работа просто невыполнима и совершенно бесцельна), это письмо ярко иллюстрирует, что на Дальнем Востоке Куропаткин нашел «все спокойно и все благополучно».
Усиление войск Дальнего Востока выразилось в том, что было решено за счет войск Европейской России сформировать третьи батальоны для усиления двухбатальонных полков Сибирских дивизий (каждая европейская дивизия должна была сформировать на своей базе один батальон по штатам военного времени) и отправить на Дальний Восток две пехотные бригады с соответствующей артиллерией (от 10-го и 17-го армейских корпусов) и одну бригаду конницы. Это усиление считалось совершенно достаточным, дабы отбить охоту у японцев решиться на войну.
Кроме того, были отпущены дополнительные кредиты на срочное усиление крепостных работ во Владивостоке и в Порт-Артуре и на усиление различных неприкосновенных запасов для войск Дальнего Востока. Дабы не возбуждать у японцев «подозрения», было объявлено в печати, что войска передвигаются на Дальний Восток, временно, «для проверки провозоспособности Сибирского великого пути».
Этим детским объяснением, конечно, японское правительство не было «успокоено», а мерой усиления сибирских войск путем выделения батальонов по штату военного времени из состава дивизий европейской России были совершенно расстроены дивизии и подорваны их неприкосновенные запасы. Получился просто Тришкин кафтан…».
В наши планы не входит анализ ситуации в руководящих военных структурах эшелонах и высших эшелонах власти России накануне Руско-японской войны. Руководителям любого уровня и ранга свойственно ошибаться, но удивляет уже тот факт, что с началом войны, проявившего свою очевидную несостоятельность, как стратега, аналитика и военного министра, генерала Куропаткина Император назначает главнокомандующим армией на Дальнем Востоке. На бытовом уровне это, видимо, должно было восприниматься так – «…не сориентировался в предвоенной оценке обстановки, не принял должных сдерживающих потенциального агрессора мер, езжай и расхлебывай кашу…». Есть и другая версия такого нелогичного, а в условиях начавшейся войны и опасного назначения – «…какие-то могучие силы, соизмеримые с императорской властью, проталкивали Куропаткина на этот пост…».
«…У меня сохранилось впечатление, что мы, военные, нисколько не были возмущены нечаянным, «предательским» нападением японцев на наш флот, а всех нас поразил самый факт решимости Японии начать войну с Россией. Что же касается внезапности нападения - то все отлично понимали, что жизненные интересы Японии требовали именно внезапным нападением ослабить наш флот и этим сделать для них возможной борьбу с Россией: без господства на море и без возможности поддерживать регулярные сообщения между своими островами и материком Япония не могла бы вести войны с Россией.
Удавшееся японцам нападение на русский флот было, конечно, тяжелым ударом, но мы все, военные, как старшие, так и младшие, были убеждены в победе России и считали, что Япония решилась на безумный поступок, за который должна жестоко поплатиться. После неудачной для нас Японской войны, когда стали известны все обстоятельства, ее сопровождавшие, можно опять-таки сказать: если бы русские правящие круги отнеслись к войне серьезно, если бы не преуменьшали силы японской армии,- победа была бы за нами. Но наши верхи отнеслись к войне легкомысленно, и мы проиграли кампанию. Способствовало этому и бесталанное руководство операциями генералом Куропаткиным.
Вместо того, чтобы коренным образом изменить самый план кампании и сделать возможным сосредоточение вне зоны военных действий действительно крупные силы, с которыми и начать решительную операцию, наше командование на фронте стало бросать в боевую зону прибывающие из Европейской России войска пачками, а военный министр и Главный штаб стали совершенно сумбурно производить в России частные мобилизации и мобилизовать постепенно войска, почти исключительно в зависимости от провозоспособности Сибирской железной дороги. В результате на Дальний Восток посылались войска не сплоченные, не сбитые, которые в значительной степени дезорганизовывались в период длительного передвижения по железным дорогам. На месте же эти несплоченные части пачками бросались вперед.
Следствием непродуманных мобилизаций было полное разрушение всех мобилизационных соображений в Европейской России, а если к этому добавить, что армия Дальнего Востока жила главным образом за счет неприкосновенных запасов мирного времени (артиллерийские, интендантские и санитарные запасы), легко представить себе, какой хаос получился в частях Европейской России.
Мы только после Мукдена сосредоточили в Маньчжурии достаточные силы, но было уже поздно. Корпуса же, остававшиеся в Европейской России и на Кавказе, были совершенно обобраны, неприкосновенные запасы армии иссякли. К весне 1905 года Россия по отношению своих западных соседей оказалась фактически совершенно беззащитной. Последнее повлекло за собой заключение с Германией чрезвычайно невыгодного для России торгового договора. Война, бывшая непопулярной с самого начала, стала поводом для всех левых политических партий для борьбы с правительством и самодержавным строем. Все революционное зашевелилось, и началась в стране ярая пропаганда…».
В той части информации о войне с японцами, что донес до нас в своих воспоминаниях Александр Лукомский, нет ничего чрезвычайного, потому как самому ему не пришлось участвовать в боевых действиях в Маньчжурии. Интерес представляет то, что Александр Сергеевич узнал о многих событиях того периода, развернувшихся на государственном уровне только ознакомившись с материалами, оставшимися после смерти генерала Михаила Драгомирова. «…Весной 1905 года , после поражения наших армий под Мукденом, в Петербурге был поднят вопрос о необходимости сместить Куропаткина. М.И. Драгомиров, живший в это время на покое (числился членом Государственного совета) в Конотопе, получил привезенное фельдъегерем письмо от военного министра генерал-адъютанта Сахарова. Генерал Сахаров предупреждал Драгомирова, что Государь Император предполагает предложить Драгомирову пост главнокомандующего действующей армией вместо Куропаткина. Сахаров спрашивал Михаила Ивановича, сможет ли он принять это предложение. Заканчивалось письмо сообщением, что если государь не изменит своего решения, то Михаил Иванович получит телеграмму с вызовом в Петербург и что тогда надо будет приехать немедленно. Михаил Иванович написал командующему войсками Киевского округа о том, что может быть, он в ближайшие дни поедет в Петербург, и просил прислать в Конотоп вагон-салон.
Мне по секрету Драгомиров сказал о содержании письма Сахарова и добавил: «Если я получу это предложение, я соглашусь. Теперь главнокомандующему не нужно гарцевать на коне; не только можно, но и должно управлять войсками издали. Я чувствую, что я еще в силах исполнить свой долг перед Родиной и сумею управлять войсками из вагона. Если я буду назначен, я тебя беру с собой. А пока поедем вместе в Петербург, если я буду вызван».
Я был рад – как тем, что, может быть, М.И. Драгомиров будет главнокомандующим, так и тем, что явилась надежда и мне поехать на Дальний Восток… Я просился на войну с самого ее начала, но генерал Сухомлинов категорически мне отказал, сказав, что мне, как старшему адъютанту мобилизационного отделения, когда в округе беспрестанно идут мобилизации, никуда уезжать нельзя. Затем генерал Мартсон, уезжая на Дальний Восток, предложил мне место старшего адъютанта оперативного отделения в своем штабе. Теперь же, в случае назначения Михаила Ивановича Драгомирова главнокомандующим, я был уверен, что Сухомлинов меня отпустит.
Через два дня после письма Сахарова Драгомиров получил короткую телеграмму непосредственно от Государя с вызовом в Петербург. Михаил Иванович был чрезвычайно бодро настроен и в тот же день выехал в Петербург. Всю дорогу он обсуждал различные вопросы, связанные с войной с японцами, и мы, сопровождающие, удивлялись, куда делись слабость и недомогание, которые испытывал Михаил Иванович за все предыдущее время. По приезде в Петербург Михаил Иванович Сейчас же поехал к Сахарову и о своем приезде дал знать министру двора графу Фредериксу. Проходил день, два, три… и от Государя ничего нет. Граф Фридерикс известил Драгомирова, что о его приезде доложено Государю и что Михаил Иванович получит уведомление, когда Государь его примет. Настроение Михаила Ивановича Драгомирова резко понизилось, и он опять стал недомогать. Для него стало ясно, что Государь сам передумал, или Его отговорили. Наконец, от военного министра Сахарова Михаил Иванович получил уведомление, что Государь просил генерала Драгомирова прибыть тогда-то в Царское Село для участия в совещании, на котором будет рассматриваться вопрос о смещении генерала Куропаткина. Для Драгомирова стало ясно, что не он предназначается на место Куропаткина. Михаил Иванович поехал на совещание в Царское Село. Государь был с ним чрезвычайно любезен, но ни слова не сказал о бывшем предложении. На совещании участвовало, кроме Государя, всего восемь человек. Им всем за несколько дней были розданы печатные записки и доклады, обнимающие всю деятельность Куропаткина с момента назначения его командующим армией. На совещании было решено, что Куропаткин не может оставаться главнокомандующим, и Государем было решено, что заместителем (в смысле - приемником по должности – Б.Н.) Куропаткина будет генерал Линевич. Впоследствии было приказано отобрать у всех членов совещания выданные им печатные материалы и их уничтожить, оставив лишь один для секретного отдела Архива Главного штаба. Начавшаяся революция и перерыв сообщения с Петербургом Юга России сделало то, что своевременно не были затребованы материалы от Драгомирова, а затем о них забыли. После смерти Михаила Ивановича Драгомирова эти материалы взял себе я, и они у меня хранились (надеюсь, что они ныне целы, находясь с некоторыми другими бумагами в верных руках в России). Вот среди этих-то материалов я наткнулся на чрезвычайно интересные доклады Куропаткина на имя Государя, при назначении его командующим армией. Доклады эти поразили меня своим легкомыслием и стремлением устроить самого себя возможно лучше.
Особенно выделялись два доклада: один – в связи с назначением Куропаткина командующим армией, а другой – с изложением плана кампании. В первом своем докладе Куропаткин испрашивал указание Государя Императора о том, как должен быть отдан приказ о его, Куропаткина, назначении командующим армией. Куропаткин в своем докладе предлагал на усмотрение Государя несколько вариантов. Начинался доклад с напоминания Государю, что Его Императорское Величество еще недавно перед тем, высказывая ему, Куропаткину, полное доверие и одобрение по всем мероприятиям Военного министерства, определенно изволил выразить желание не расставаться с ним как с военным министром. Исходя из этого, Куропаткин высказал предположение, что лучше всего назначить его, Куропаткина, командующим армией с сохранением за ним должности военного министра. Временное же исполнение обязанностей военного министра могло быть возложено на начальника Главного штаба или на иное лицо по указанию Государя, с сохранением за Куропаткиным общего направления деятельности Военного министерства. Если б Государь признал неудобным сохранить за Куропаткиным общее направление деятельности Военного министерства в течение войны, можно было бы отдать в приказе, что он, генерал Куропаткин, назначаясь командующим армией, после окончания войны вернется на пост военного министра. В этом случае следовало бы кого-либо назначить временно исполняющим должность военного министра на время войны, сосредоточив в его руках все функции военного министра на это время. Наконец, если это будет признано несоответственным, то он, Куропаткин, должен быть просто освобожден от должности военного министра с назначением командующим армией. Заместитель его мог быть назначен «управляющим Военным министерством».
Весь тон и характер доклада подчеркивал преимущества первого предложения и толкал, во всяком случае, Государя на резолюцию, которой, если бы даже за Куропаткиным не был сохранен пост военного министра, то было бы дано письменное обещание его вернуть на этот пост. Как известно, Государь Император с этим не согласился; Куропаткин был назначен командующим армией, а Сахаров был назначен военным министром. Никакого обещания дано не было.
Во втором докладе (изложение на одобрение Государя Императора плана войны) Куропаткин с чрезвычайным легкомыслием излагал свой план действий. Я, к сожалению, не помню теперь детали этого доклада, но могу сказать только то, что удержала память. Весь доклад выражал полную уверенность в скорой и легкой победе. Японская армия была представлена совершенно ничтожной в своем качественном отношении. Излагался план, в случае если японцы рискнут двинуться вперед до полного сосредоточения своих войск, бить их по частям, не давая сосредоточиться. Указывалось, что у нас в Сибири совершенно достаточно войск для ведения решительной, активной, наступательной кампании. В случае же если японцы сумеют высадить и сосредоточить на материке значительные силы в глубине Кореи, то, закончив наше сосредоточение, нанести японской армии сокрушительный удар и сбросить ее в море. Затем указывалось, что наш флот окончательно разбивает флот противника, и мы производим десант в Японии. Записка заканчивалась указанием, что после подавления народного восстания, которое, вероятно вспыхнет, мир будет продиктован Микадо в Токио…На этом докладе (записке) были отпечатаны многочисленные пометки Государя Императора, сделанные Его Величеством на подлинном докладе.
Куропаткин этим докладом совершил государственное преступление, дезориентировав Государя Императора и членов государственного совета по фактическому состоянию сил и средств в районе предполагаемых боевых действий и по реальным возможностям этих сил в состязании с противником.
Не менее неприлично вел себя Куропаткин и во время самой войны. Зная значение «петербургских гостиных» и предполагая, что на «Двор» и на Царя и Царицу можно влиять через некоторых лиц, он в течение всей войны поддерживал постоянную связь с отдельными лицами в Петербурге (большей частью дамами), посылая им информации, разъяснения и жалобы с особыми фельдъегерями. Он рассчитывал, что за него будут заступаться перед Государем и Царицей, и среди влиятельных кругов будет создаваться благоприятная для него атмосфера. Причины своих неудач он сваливал на других, указывал якобы истинных виновников. После первых же неудач не знаю кем (и не знаю, причастен ли к этому Куропаткин), но кем-то была брошена в массу мысль, что в неудачах виновен М.И. Драгомиров, который будто бы своим преступным отношением к офицерам и попустительством по отношению солдат развратил армию, а своим преступным отношением к развитию в армии военной техники сделал то, что наша армия оказалась не на высоте современных требований. Несмотря на ложность и глупость этих обвинений, им в военной массе поверили; и до настоящего времени есть генералы, которые как попугаи повторяют их. Сам же Куропаткин в своих оправданиях и обвинениях других совершенно «забыл», что ведь он был продолжительное время военным министром, ответственным за подготовку войск к войне. Не удивительно, что об этом «забыл» Куропаткин; верней, у него хватило наглости это забыть; но удивительно, что очень мало кто из военной среды понимал, что главный виновник поражения именно Куропаткин. Выпущенные после войны многотомные объяснения Куропаткина были составлены очень ловко и даже талантливо (к работе Куропаткин привлек ряд очень дельных офицеров Генерального штаба), но в них много натяжек, и главная их цель – самооправдание и обвинение других. Он же, по его описанию, выходит во всем прав и чист. Просто несчастная жертва глупости и подлости других.
После окончания этой несчастной войны, как я уже, кажется, говорил выше, в Петербурге была создана комиссия для составления нового полевого устава. Старый полевой устав, который, если не ошибаюсь, был Высочайше утвержден в 1902 году, составлялся в штабе Киевского военного округа, по указаниям и под общим руководством Драгомирова. Наши неудачи объяснялись отсталостью положений полевого устава, а, следовательно, в этом обвинялся М.И. Драгомиров….
После Мукденского сражения наши армии отошли на Сипингайские позиции, где были пополнены и приведены в порядок. Подвезенными из Европейской России новыми корпусами наши силы были подкреплены и значительно превосходили силы японцев. Япония выдохлась; больше она ничего не могла дать, но рассчитывать на победоносное для нас окончание кампании было очень трудно: моральное состояние японской армии после ряда блестящих побед было очень высоко; новый главнокомандующий, «дедушка» Линевич был прекрасным полковым командиром, но никуда не годным главнокомандующим миллионной армии и совершено не в силах был изменить и поднять моральное состояние русских армий. В стране развивалось революционное движение и шла бешеная пропаганда за заключение мира во что бы то ни стало. В самой армии было неблагополучно: то в одной, то в другой части начали вспыхивать беспорядки.
При этой обстановке даже в случае победы над японской армией мы, в лучшем случае, сбросив ее в море, могли бы закончить войну вничью. Дальше ничего не могли сделать, ибо японцы стали полными господами на море. Усилий же, потерь и материальных расходов продолжение войны стоило бы колоссальных. Обстановка в тылу (Европейская Россия, Кавказ и Сибирь) грозила, что весь тыл скоро будет объят пожаром, армии могли бы оказаться отрезанными от родины и, конечно, разложились бы. Было решено идти на мир. Возложены были переговоры на Витте, и он при содействии правительства Северо-Американских Соединенных Штатов заключил Портсмутский мир. Война была закончена. За легкомыслие, с которым велась японская война, Россия жестоко поплатилась. Были потеряны (уступлены Японии) не только Квантунский полуостров и часть Южно-Маньчжурской дороги до станции Чан-Чунь, но и южная часть Сахалина. Япония стала великой державой. Тяжелое настроение было в тылу. О «революционных» настроениях я скажу дальше…».
Можно было бы, конечно, провести объективный анализ боевых и моральных качеств двух военачальников – Алексея Куропаткина и Михаила Драгомирова, выявить при этом явные преимущества второго по сравнению с первым, посетовать на то, что Император поддался давлению своего ближайшего окружения и назначил главнокомандующим армией Куропаткина а не Драгомирова…
Прежде чем перейти к анализу революционной ситуации в России, с точки зрения на нее Александра Сергеевича Лукомского, следует все же уяснить один немаловажный вопрос – могла ли кардинально измениться ситуация в военных событиях на Дальнем Востоке, если бы, скажем, на месте Куропаткина, с самого начала боевых действий оказался генерал Михаил Драгомиров? К сожалению, с горечью в сердце за величайший позор, перенесенный Россией и русским народом за поражение в войне с японцами, следует признать, что при тех причинах и при том мировом раскладе, что сопутствовал началу и ходу Русско-японской войны, ни Драгомиров во главе русской армии, ни адмирал Макаров во главе русского флота, не смогли бы привести Россию к победе. Под их руководством армией и флотом могли быть одержаны отдельные победы, быть может даже остался русским Порт-Артур, но победить Японию в этой войне России не позволил бы мировой «евроариал», принявший решение в максимально возможной мере унизить Россию морально и ослабить экономически…. Более того, окажись Драгомиров во главе армии, и останься живым Макаров еще хотя бы пару месяцев, война продлилась бы еще на полгода и привела бы на фоне политической смуты и экономических проблем к еще более тяжким и легко предсказуемым последствиям. Россию приказано было наказать и она была бы наказана в любом случае.
НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ УЧАСТИЕ АЛЕКСАНДРА ЛУКОМСКОГО В
СОБЫТИЯХ 1905 – 1906 ГОДОВ.
Для объективного суждения о той трагедии, что постигла Россию в 1917 году, важно проанализировать ситуацию, складывающуюся в стране на протяжении 1905-1917 годов, т.е. в революционный и межреволюционный период. Особенно важно взглянуть на гражданскую позицию и поведение будущих вождей белого движения в период 1904-1906 годов, то есть, в период первой попытки деструктивных сил разрушить Российскую империю… И в этой связи особенно любопытно анализ этот провести с позиции нашего земляка – генерал-лейтенанта Александра Лукомского.
Александр Сергеевич пишет: «Подготовка к революции, разразившейся в 1905 году, велась, конечно, задолго до войны, но возможность самой революции в 1905 году явилась главным образом вследствие непопулярной в народных массах войны с Японией, а также вследствие того, что в ее устройстве вместе с революционными кругами крайне левых партий приняли участие и буржуазные слои русской интеллигенции. В борьбе против правительства объединились с республиканцами многие круги земской России, купечества, профессуры, судебного ведомства, представители различных «свободных профессий» (громадный процент врачей, особенно земских, и учителей).
Большая часть русской интеллигенции объединилась в конституционно-демократическую партию, которая, проводя принцип конституционной монархии, просто подтачивала все монархические (и государственные) устои и, конечно, вела к республике. По одному пути с конституционно-демократами, или кадетами, шли многие представители русского дворянско-земского круга, говоря, что они борются не против Царя, а против «системы», против преступнобюрократического режима, возглавляемого якобы глупыми и преступными министрами, не понимали, что они ведут борьбу именно против монархической идеи, против Царя и разрушают созданное многими веками здание русской государственности.
Пока вели работу против Царя и монархического строя в России революционеры, республиканцы и иные более левых толков, серьезных результатов они не достигли. Правда, много террористических актов им удались, но даже убийство Царя (Александра Второго) не могло повлиять на изменение государственного строя России и разрушить государственную машину. До конца 19-го века с разрушительной работой всяких анархистов, республиканцев разных толков и социалистов различных оттенков успешно боролась русская государственная власть, поддерживавшаяся в этом отношении главной массой всех классов русского народа. Оставалась для этих лиц недоступной и армия; отдельные попытки внести в нее разложение всегда успешно пресекались. Но с конца 19-го века, когда к работе этих политических преступников начали примыкать широкие массы русской интеллигенции, когда разрушительная работа проникла в школы, когда земство стали противопоставлять «бюрократизму», когда, наконец, все внимание не только явно революционных элементов, но и широкой массы русской интеллигенции стало направляться на армию и стало проникать в ее ряды при помощи вольноопределяющихся, офицеров запаса, врачей и различных чиновников, когда в офицерские круги стал проникать яд из окружающей среды – положение стало серьезным.
Собственно в казармы, в солдатскую среду, в массу яд проникал очень мало, но как в армии, так и во флоте стало появляться все больше и больше отдельных матросов и солдат из мастеровых, разночинцев и сыновей мелкой интеллигенции, которые, будучи проникнутыми революционными тенденциями, представляли из себя элементы, которые при благоприятных обстоятельствах объединяли вокруг себя солдатскую и матросскую массы и вели их по революционному пути. Таким «благоприятными обстоятельствами», при полном равнодушии массы к различным политическим лозунгам, являлись обыкновенно какие-либо неудовольствия чисто бытового, хозяйственного характера. То окажутся черви в борще и каше, и на этой почве возбуждаются страсти: «нас кормят червями», «начальство ворует» и прочее. То фельдфебель или боцман берет для себя и своей семьи слишком значительный кусок сала или мяса из общей порции, и опять - «нас обкрадывают, нас морят голодом, начальство ворует». То возникают недоразумения на почве обмундирования, внеурочных работ и проч. То – но это случалось реже - недоразумения возникали на почве якобы несправедливого или жестокого обращения фельдфебелей, боцманов или отдельных офицеров с каким-либо солдатом или матросом.
Редкие, но более серьезные недоразумения возникали иногда при вызове войск для подавления каких-либо беспорядков среди населения. В этих случаях все чаще и чаще велась пропаганда против употребления оружия против «народа».
Верхи боролись с этими явлениями обыкновенно чисто полицейскими или жандармскими мерами. Офицерство, в своей массе совершенно лояльное и верноподданное, не умело бороться и не понимало (не видело) надвигавшейся опасности. С постепенным же проникновением в новые молодые кадры офицерства различных либеральных тенденций сопротивляемость армии революционной пропаганде постепенно ослабевала.
«Кастовый» характер офицерского корпуса, пополнявшегося в прежнее время из дворянской и чисто военной среды, постепенно изменялся, и к периоду войны с Японией офицерский корпус русской армии имел уже крайне разношерстный характер. Процент «разночинцев», из «интеллигентов» и из низших слоев (как их презрительно называли, «кухаркиных сыновей») стал значительным не только среди младшего офицерства, но и среди старших чинов. Достигающих высоких положений не по родовитости, а за личные заслуги было в армии сколько угодно: таких, как генерал Иванов, ставший командующим войсками Киевского военного округа и затем главнокомандующим Юго-Западным фронтом во время мировой войны, генерал Алексеев, генерал Деникин, генерал Корнилов, было очень и очень много.
Даже в гвардию «демократия» стала проникать довольно свободно. Инородцев, как впрочем, и прежде, в армии было очень много; но в период конца 19-го столетия, несмотря на официальные препоны, в армию стали проникать в изрядном проценте и худшие из инородцев – евреи. Помимо большого числа попадавших на младшие офицерские должности (конечно после принятия христианства) всяких Рубинштейнов, Штейнов, Рабиновичей и прочее, многие из евреев достигали и высоких должностей. Достаточно указать на Цейля, Ханукова, Грулева, барона Майделя и проч, и проч. …».
Кто-то скажет, что все, о чем пишет в своих воспоминаниях генерал Лукомский относительно событий первой революции в России уже не ново, что-то звучало в воспоминаниях Деникина, что-то в записках Врангеля. Спорить не стану, меня лично в воспоминаниях Александра Сергеевича привлекает исключительно объективный анализ процесса созревания революционной ситуации, влияние этого процесса на армейские структуры. О некоторых явлениях в армейской среде Лукомский мог догадываться, о чем-то только подозревать. Но и догадки, и отдельные подозрения Лукомского находили подтверждения в процессе развития событий во многих городах России. В немалой степени это относилось и к офицерам.
В развитие этих, скажем так, промежуточных выводов, Лукомский пишет: «…Подобное видоизменение состава корпуса офицеров русской армии, при постепенном изменении жизни государства и проведении системы общей воинской повинности, конечно, было естественно, но нарушало «единство» и «монолитность» офицерства и, повторяю, ослабляло сопротивляемость армии по отношению всяких революционных течений: офицерство в своем составе все больше и больше отражало ту среду, из которой оно выходило. В течение моей службы в Киевском военном округе (до 1905 года) я помню только два серьезных случая «революционного движения». Один, если не ошибаюсь, в Полтавской губернии, где на аграрной почве произошло движение среди крестьян ряда селений. Это движение было легко ликвидировано высланным нарядом войск и стражниками. Одной роте пришлось дать залп по толпе, и было убито несколько человек и несколько человек ранено. Стражники же перепороли порядочное число крестьян. Конечно, «расстрел» и порка вызвали возмущение в либеральных кругах. Относительно «расстрела» кричали, что преступно стрелять в беззащитную толпу боевыми патронами, что надо сначала «напугать», дав несколько залпов холостыми патронами, и что тогда не придется употреблять в дело боевые патроны.
Сторонники этого взгляда были и среди военных, и среди гражданской администрации. Ярым же его противником был М.И. Драгомиров, указывавший на то, что привлечение войск к подавлению народных волнений должно производиться лишь в крайнем случае, и раз власть переходит в руки военных начальников, то никаких «холостых» залпов или стрельбы поверх голов быть не может. Должно быть только предупреждение, если толпа не подчинится распоряжению разойтись, то будет дан залп. Залп же должен быть дан боевыми патронами и с хорошим прицелом.
М.И. Драгомиров доказывал, что, только так поступая, правительство сохранит в своих руках войска, а жертв будет немного. Всякие же «холостые» залпы, стрельба поверх голов и излишние разговоры – будут всегда вести к «братанию войск с толпой», развалу дисциплины в войсках, недоверью толпы, что в нее посмеют стрелять и, как следствие всего этого, излишние жертвы и возможное торжество революционно движения.
События первой революции подтвердили всю справедливость взглядов и требований М.И. Драгомирова: там, где войсковые начальники не миндальничали и исполняли точно требования «Правил подавления восстаний» (призыв войск для подавления восстаний) – все кончалось благополучно и крови было мало; там же, где этих правил не исполняли – кончалось всегда скандалами и большим числом жертв…».
Александр Лукомский приводит пример в подтверждение этого взгляда из своего опыта пребывания в Китае, в 1925 году, когда к Шанхаю подошли войска одного из взбунтовавшихся китайских генералов и, заняв китайскую часть города, угрожали иностранным концессиям. Один из участков на направлении наиболее вероятного наступления повстанцев должен был оборонять русский офицер Борис Сергеевич Яковлев, служивший в Шанхае во французской колониальной полиции.
«…Я жил у Яковлева. Он мне рассказал взаимное расположение китайцев и французов и повел меня показать его на месте. Обойдя французскую «позицию», я узнал, что высшим начальством отдано распоряжение: «В случае, перехода китайцев в наступление отнюдь сразу не стрелять в них, а в первую очередь их пулеметов и винтовок пустить поверх голов наступающих».
Длина моста и небольших перед ним участков, не занятых войсками, не превышала в общей сложности ста шагов. Я Яковлеву объяснил , что если он исполнит приказ своего начальства, то прежде чем он успеет изменить «точку прицела», его стрелки и пулеметчики будут смяты китайцами. Я порекомендовал ему направить пулеметы так, чтобы пули «не свистали над головами».
На следующую же ночь китайцы без всякого предупреждения на участке Яковлева бросились в атаку через мост и рядом через канал. Пулеметы их встретили «действительным огнем». Через минуту все было кончено: китайская масса отхлынула, и надо было подобрать убитых и раненых, коих было довольно много. Произведенное расследование показало, что если бы огонь был открыт поверх голов, то вряд ли французы уцелели. В результате Яковлев получил благодарность в приказе и был награжден орденом».
Было конечно любопытно ознакомиться с примером, взятым из «китайской» практики Лукомского, но от себя добавлю, что в русской армии, начиная с 1862 года, была наработана отличная практика, исключительно ярко подтвердившая правильность требований и рекомендаций, даваемых войскам и администрации М.И. Драгомировым.
Для того, чтобы прочувствовать всю динамику процессов, происходящих в русской Польше и непосредственно в Варшаве, реакцию военных властей на подрывную деятельность польских националистов, я привожу фрагмент воспоминаний современника и по сути дела – свидетеля этих событий - Н.В. Берга. В журнале «Русский архив» за 1871 год, то есть через 8 лет после описываемых событий, автор опубликовал обширное исследование «О польских заговорах и восстаниях», где в главе Шестой подробнейшим образом описал события, происходившие в Варшаве в марте-апреле 1861 года. Один из фрагментов этого описания я привожу полностью.
«…Полицейский офицер Ойжинский получил приказание выйти к толпе с двумя солдатами, двумя барабанщиками и одним офицером одного из полков, стоявших в Замке. Приблизившись на такое расстояние, чтобы стоявшие перед ним могли хорошо слышать его слова, он велел ударить в барабан и потом произнес по-польски: «В силу закона и распоряжений власти приглашаю вас разойтись; если не исполните этого после троекратного воззвания, будите разогнаны вооруженной силой». Толпа отвечала на это смехом, свистками и ругательствами. Многие грозились палками. Одна баба дошла до такого бесстыдства, что обернулась к войскам задом и подняла подол. Это было повторено ею три раза, при громком смехе и одобрительных жестах народа. (Из официального полицейского протокола). Все три предупреждения Ойжинского остались без всяких последствий. Тогда он был отозван в Замок и приказано полуэскадрону жандармов двинуться вперед рысью, действуя на толпу натиском лошадей. Толпа частью отхлынула к тротуарам, частью вошла в улицы Подвальную и Сенаторскую.
Жандармы остановились, разделенные от народа водосточными канавами. Иные из стоявших на тротуарах молодых людей махали перед глазами лошадей палками: лошади пугались, пятились, подымались на дыбы. Были и такие смельчаки, которые схватывали лошадей за поводья и, сильно рванув вниз, осаживали на колени, что возбуждало хохот и насмешки окружающих. Так прошло около получаса. Толпы, между тем, прибывали со всех сторон. Скоро Краковское предместье, Подвальная, Сенаторская и Свенто-Янская улицы зачернели колышущимися массами. В Подвальной улице начали строить баррикаду из бочек.
Конечно, нельзя было оставлять дела в таком положении. Генерал Хрулев, руководивший подавлением беспорядков, приказал жандармам обнажить сабли и атаковать народ, стараясь, однако, наносить удары плашмя. Первый жандармский взвод, стоявший перед Сенаторской и Подвальной улицами, произвел четыре атаки, а второй, стоявший вдоль тротуара, от Зигмунтовой колонны до Резлерова дома, на Краковском предместье, две атаки, но почти без всякой пользы. Народ, разбежавшийся в начале атаки, сплотился после них на улицах опять и стал бросать в жандармов и войска вырытыми из мостовой камнями, причем, было сильно ушиблено два офицера и девять рядовых. Немного позже ранено еще около 30 рядовых.
Когда генерал Хрулев отвел жандармов в резерв, а на место их выдвинул вперед 10-ю линейную роту Костомского полка и 1-ю Стрелковую Симбирского и приказал им зарядить ружья. Когда это было исполнено, офицеры подошли к толпе и еще раз пробовали убедить ее разойтись, говоря что «шутки закончены, ружья заряжены боевыми патронами»; но все увещевания были напрасны. Приказано было испытать действие прикладами: толпы двинулись и кое-где даже очистили улицы, но едва солдаты воротились на свои места, народ снова показался с прежних направлений, с теми же нахальными криками и бросанием камней.
После этого Хрулев подъехал к окну, у которого сидел наместник, и сказал: «я велю стрелять!». На что Горчаков кивнул головой… Тогда были выведены головные полувзвода от 1-й стрелковой роты Симбирского полка – против Подвальной улицы и от 10-й линейной Костромского – против Краковского предместья, и дали по залпу. Толпы бросились в боковые переулки и по дворам домов, но потом явились опять, осыпая войска ругательствами и спеша подобрать убитых и раненых. Против Сенаторской улицы стала выдвигаться 12-я рота Костромского полка и 11-я рота того же полка – против Пивной и Свенто-Янской. Едва только они заняли места и зарядили ружья, как со стороны Бернардинского костела послышалось пение, и показалась особая густая толпа в виде процессии, предводительствуемая рослым человеком, с крестом в руке: это был Новаковский. Наступила всеобщая тишина. Пение раздавалось в воздухе очень явственно. «Сущие Гугеноты!», – сказал кто-то подле Горчакова. Он отвечал: «Да!» Процессия продвигалась по направлению к Замку. Хрулев еще несколько мгновений смотрел на это шествие и приказал солдатам схватить человека с крестом и препроводить в Замок. Новаковский, отчаянно отбивался от солдат крестом, и весь его обломал о ружья солдат.
Испытав против всех этих, агрессивно настроенных сборищ, всякие меры увещеваний, Хрулев вторично приказал открыть огонь.
Головные полувзводы 1-й стрелковой роты Симбирского и 10-й линейной Костромского полка дали, каждый по два залпа вдоль Краковского предместья и Подвальной улицы; а полувзвод выдвинутой позже 12-й линейной Костромского полка, дал последовательно через каждые четверть часа, пять залпов вдоль Сенаторской улицы. При этом, после 1-го залпа, командир 12-й роты, капитан Кульчицкий, польского происхождения, вышел из фронта и сказался больным. Обязанности его принял на себя субалтерн-офицер роты. Кульчицкому было приказано на другой же день подать в отставку.
Потом произведено было несколько выстрелов 2-й стрелковой ротой Симбирского полка по улице Мариенштадту; что направо от Съезда, где собралась большая толпа Евреев и непристойными жестами и криками угрожала войскам.
Генерал Хрулев, по предварительным подсчетам, числил среди убитых порядка 200 человек, тела которых тут же собрали и снесли на замковый двор солдаты, явился к наместнику и доложил о своих действиях. Когда в процессе доклада прозвучало: «Зарядов выпущено такими-то и такими-то ротами сколько-то, пало столь-то», князь Горчаков, по свойственному ему обыкновению уклоняться в решительные минуты от всего, что может вызвать неприятные последствия, пробормотал своим неразборчивым говором: «А разве стреляли не холостыми зарядами – кто приказал?». Хрулев вспыхнул и сказал резко: «Нет, ваше сиятельство, теперь вам отказываться и вилять поздно. Я могу сослаться на многих здесь присутствующих… При том стрелять в такие минуты холостыми зарядами могут разве только дети!». Горчаков не удостоил генерала ответом (Николай Берг слышал об этом от самого Хрулева и от нескольких лиц, бывших тогда в Замке).
Таков он был во всем: приказывающий и отменяющий, приказывающий и забывающий приказание, умышленно, или неумышленно - Бог его ведает… Поведение Михаила Горчакова в Варшаве, до боли напоминает его странное поведение в ходе кампании на Дунае и в Чернореченском сражении.
Спустя несколько минут, Хрулев сказал, все еще тем же взволнованным голосом: «Надо бы подать сигнал к тревоге: это бы окончательно успокоило город». Горчаков был сконфужен и буквально раздавлен обстоятельствами; он был готов принять любые предложения Хрулева. Горчаков хорошо знал по Севастополю с кем он имеет дело. «Что же, велите подать сигнал!», – проговорил он робко.
Шесть пушечных выстрелов грянули с Владимирского форта цитадели и звук их потряс замерший и как-бы притаившийся в глубокой тишине город. Потом взвились над замком 12 ракет и заурчало и зашипело в воздухе. Это был знак, по которому войска должны были занять заранее указанные им пункты. Все эти дни войска находились в постоянной готовности и теперь по сигналу тревоги молниеносно занимали назначенные им позиции.
Жандармский эскадрон, стоящий в Лазенках в четырех верстах от Замка, явился на замковую площадь через четверть часа после первой ракеты. Батальон Олонецкого полка, находившийся во дворце наместника, вышел на Саксонскую площадь прежде, чем погасли последние сигнальные ракеты. С той же невероятной быстротой явились на указанные им места и другие части войск, назначенные по дислокации. Кто-то из городского муниципалитета распорядился осветить улицы усиленными огнями. Эффект несущейся во весь опор кавалерии, конной артиллерии, при блеске этих ярких огней, был торжественный и грозный. По воспоминанию очевидцев, варшавяне затаились в своих домах как в глубоких норах… Занявшие назначенные пункты войска, отрядили патрули и разъезды по заранее спланированным маршрутам. Сверх того, были наряжены особые команды для разыскивания по домам, лавкам и монастырям раненых и убитых. Так, в доме графа Андрея Замойского были обнаружены пять трупов; столько же – в Европейской гостинице, около того же в монастыре Сакроменток, в кондитерской Белли, в доме Разлера и других. Жители выдавали их не споря. Везде был виден страх и готовность к повиновению…».
Вот так последовательно, решительно и эффективно действовал в Варшаве герой Севастополя, генерал Хрулев. Примерно так же, случись необходимость, действовал бы генерал М.И. Драгомиров. Весьма эффективно в 1905 году будут действовать генерал Мин во главе Семеновского полка в Москве и генералы Ранненкампф, Меллер-Закомельский в Сибири. К великому несчастью не нашлось равнозначных им фигур, способных выполнить трудную и неблагодарную роль «санитаров леса» для России в феврале и в октябре 1917 года.
Генерал Лукомский продолжал:
«…Началась война с Японией, начались для России в конце 1904 года и мелкие брожения – то в одном месте, то в другом. Стала довольно бурно проявляться деятельность либеральных партий, особенно открыто и громко выступали конституционные демократы. Но во всем этом, ни общество, ни мы, военные, не разглядели признаков приближающейся революции. Многим из нас, не политиканам, верноподданным нашего Монарха, казалось, что многие русские патриоты ради блага отечества ведут борьбу не с Монархом, а с несколько устаревшими и закостеневшими формами, с бюрократическим произволом, с преступными формами деятельности русского чиновничества и плохих представителей администрации. Особенно ловко, гипнотизирующе и осторожно действовала партия конституционно-демократов (кадет).
В Киеве в числе их главных представителей были высокоуважаемые лица, как например, профессор князь Евгений Николаевич Трубецкой, профессор Афанасьев ( он же директор отделения Государственного банка). Эти лица, являвшиеся центральными фигурами образованнейшей части киевского общества и вращавшиеся в его аристократических кругах, втягивали в орбиту своей политической деятельности очень и очень многих.
Многие из главных деятелей этого не понимали. Например, князь Е.Н. Трубецкой, впоследствии поняв, что «кадеты» подрывали государственные устои, с ними порвал.
Первые серьезные беспорядки среди воинских частей вспыхнули в 1904 году в Полтаве. Командующий войсками Сухомлинов, послал в Полтаву своего помощника, генерала Шмидта, к которому в помощь был придан я. Экстренным поездом, ночью, мы поехали в Полтаву. К времени нашего приезда взбунтовавшейся полк одумался, и приказание Шмидта выстроиться полку на площади перед казармами было исполнено беспрекословно. Все прошло мирно, и, в тот же день, приехавший из Киева командующий войсками произвел смотр полтавскому гарнизону. На этот раз все ограничилось сравнительно небольшим буйством и разгромом какого-то цейхгауза. Виновные были арестованы и преданы суду.
Более серьезные беспорядки вспыхнули летом 1905 года в Киеве. Придя в этот день к 9 часам утра в штаб округа (я теперь не помню какого месяца и числа это было), я узнал от взволнованного писаря, что «на Печерске бунтуют войска». Позванный сейчас же начальником штаба генералом Мавриным, я узнал от него, что около 8 часов утра 4-й и 5-й понтонные батальоны, разобрав винтовки, с красными флагами и пеньем революционных песен двинулись на Печерск. Заходят в казармы расположенных там частей войск и, присоединяя их к себе, движутся дальше… Куда «дальше» и что в действительности происходит генерал Маврин не знал. Он уже разослал в разные концы офицеров штаба, дав им различные поручения и приказания и приказав отовсюду, откуда только возможно, телефонировать ему в штаб. Для охраны командующего войсками, генерала Сухомлинова, были вызваны к его дому две сотни 1-го Уральского казачьего полка. Генерал Маврин приказал быть около телефона, принимать все донесения, делать ему доклады и передавать его распоряжения. Примерно в 11 часов утра ничего путного нельзя было выяснить. Получалось впечатление, что все потеряли головы, и никто ничего не знает. Наконец выяснилось, что действительно, 4-й и 5-й понтонные батальоны по особому сигналу разобрали винтовки и боевые патроны и под командой нескольких молодых офицеров и каких-то подозрительных типов в штатском двинулись по Печерску «снимать» части. К ним присоединился еще один саперный батальон и небольшая часть артиллеристов и пехотинцев с оркестром музыки. На окраине Печерска вся эта толпа наткнулась на еще один саперный батальон (номера не помню), который был выведен на строевые занятия. При этом батальоне были все офицеры и командир батальона полковник Ершов. Полковнику Ершову было уже доложено, что понтонеры бунтуют, он успел вызвать патронную двуколку с патронами, и приказал выдать солдатам боевые патроны. Батальон полковника Ершова стоял в резервной колонне. Когда на площадь вышла голова бунтующей толпы (среди солдат было уже много штатских), Ершов выслал вперед адъютанта с трубачом, с предупреждением, что если толпа не остановится и если бунтующие солдаты не сдадут винтовки и сами не сдадутся, - будет открыт огонь. Находившийся впереди бунтующей толпы какой-то офицер в саперной форме вышел вперед и просил адъютанта доложить командиру батальона, что при толпе взбунтовавшихся солдат есть несколько офицеров, которые все время уговаривают солдат прекратить бунт, что это им почти удалось. Что настроение в толпе резко изменилось к лучшему и что все сейчас уладится и что только он просит разрешения вывести всю толпу на площадь. Для того же, чтобы все прошло лучше и глаже, он прикажет оркестру играть гимн.
Адъютант доложил полковнику Ершову; оркестр действительно заиграл «Боже, Царя храни», а толпа, как казалось, мирно и покорно стала выходить на площадь.
Полковник Ершов, довольный, что все кончается мирно и благополучно, услышав гимн, скомандовал своему батальону: «Смирно! Слушай на караул!». Толпа между тем приблизилась к батальону, державшему ружья в положении «на караул», и как-то случилось, что в одно мгновение офицеры батальона были смяты, полковник Ершов изрядно избит, а батальон…присоединился к бунтовщикам. Затем вся орава, с криками «ура» и пеньем какой-то революционной песни, двинулась к станции Киев-2-й.
Как потом выяснилось, взбунтовавшихся (или, правильней говоря их руководителей) потянули к Киеву-2-му слухи о том, что там находится поезд с привезенными из Тулы пулеметами. Последними и хотели завладеть бунтари. В действительности ничего для них интересного на станции Киев-2-й не оказалось, и их путешествие на эту станцию, а уже затем в Киев, сильно их задержало и дало возможность принять в Киеве некоторые меры для ликвидации бунта…».
Обратите внимание,- создается впечатление, что большинство подобных бунтарских акций происходило по единому, кем-то грамотно разработанному сценарию. Так, в октябре того же 1905 года в Севастополе, при угрозе вооруженного столкновения взбунтовавшихся матросов и солдат Белостокского полка, посланных на их усмирение, точно также впереди толпы бунтовщиков и дебоширов, выходящих на Новосильцевскую площадь, находился оркестр, вдруг заигравший гимн… Батальоны полка, выстроенные с оружием в резервных колоннах и призванные остановить бунтовщиков, от неожиданности «взяли на караул», а офицеры приложили руки к головным уборам…Точно также, в толпе матросов, составлявшей не менее 2-х тысяч человек, многие из которых были с оружием, находилось немало гражданских лиц, активно провоцирующих матросов на столкновение с войсками…
«…В отдельные части города были высланы войсковые части, и довольно крупная воинская часть была двинута вдоль полотна железной дороги к станции Киев-2, чтобы не дать бунтовщикам проникнуть в город. Но как-то случилось, что воинская часть, высланная к станции Киев-2, опоздала, и толпа бунтарей, перейдя через железнодорожный мост, двинулась в город к Бибиковскому бульвару. В районе, куда направлялись бунтари, не было никаких воинских частей. Узнав, что толпа движется к Бибиковскому бульвару, я переговорил по телефону с командиром Миргородского пехотного полка полковником Николаем Фердинандовичем фон Стаалем. Стааль взял бывшую у него под рукой полковую учебную команду и около Еврейского кладбища перегородил дорогу двигавшейся к городу толпе бунтарей. Оценив обстановку и поняв, что успех будет зависеть исключительно от решительности, он рассыпал свою учебную команду, приказал зарядить винтовки и предупредил, что подаст команду «пачками», как только толпа вытянется на площадь базара. Приказал лучше целиться и сказал, что никаких переговоров с бунтовщиками не будет и не будет никаких предупредительных сигналов.
Толпа появилась на площади Еврейского базара. Передние ряды увидели шагах в 150 от себя рассыпанную цепь солдат и направленные на них винтовки. Произошло замешательство. Передние ряды остановились, стали заряжать винтовки. Но в этот момент раздалась команда: «пачками» (залпами – Б.Н.), и затрещали выстрелы. Толпа шарахнулась в одну сторону, затем в другую, и через несколько секунд, бросая винтовки, вся толпа, как куропатки, рассыпались в разные стороны. Сзади подходили уральские казаки, которым только и оставалось, что собирать разбежавшихся, и командами отводить в казармы. Все было кончено. Убитых оказалось около 20 человек и раненых немного больше ста человек.
Тут произошел еще инцидент. По полковнику Стаалю, бывшему верхом на лошади, было сделано несколько выстрелов из окон соседнего дома. Сталь приказал резервному отделению дать залп по окнам. Все успокоились. Бунт был подавлен. Начальство подняло голову. Но стали разбирать, все ли было сделано по правилам, нет ли виновных? Кто-то пустил мысль, что полковник Сталь, открыв стрельбу без предупреждения, этим не только нарушил закон, но и способствовал тому, что в общей панике успели скрыться руководители и зачинщики бунта, в том числе три или четыре саперных (понтонных) офицера… Что, мол, среди толпы было уже много агентов полиции, и охранного отделения; что настроение толпы было уже не только мирное, но подавленное; что если бы последовало предупреждение об открытии огня – солдаты выдали бы зачинщиков, все закончилось бы мирно, и не было бы убито несколько невинных людей, случайно подвернувшихся под пули.
Подала голос и «общественность». Либеральные круги рвали и метали. Командующий войсками Сухомлинов не знал, что скажет Петербург. Начальник штаба Маврин боялся всех и вся. При этих условиях к Н.Ф. Стаалю высшее начальство стало относиться как-то неопределенно, холодно. Мы же, рядовое офицерство, отлично понимали, что Стааль поступил совершенно правильно, превысив свои права, и этим спас положение. Позиция высшего начальства нас волновала и возмущала. Офицеры Генерального штаба решили «чествовать» Стааля, устроив торжественный ужин и пригласив для участия в нем и строевых офицеров не ниже штаб-офицерского чина. «Бум» устроили большой.
Меня, «как зачинщика», генерал Маврин пригласил «переговорить». Я, конечно, не открывая карты в смысле нашего протеста против высшего начальства, изложил подробно взгляд большинства офицеров и отметил заслугу Стааля. Маврин доложил все Сухомлинову, и было решено взять «твердый курс». В Петербург, хотя и со значительным опозданием, полетела телеграмма с представлением Стааля к ордену Святого Владимира 3-й степени. Через несколько дней был получен ответ, что Сталь удостоился Высочайшего награждения Владимира на шею. Все хорошо, что хорошо кончается!
К сентябрю 1905 года «революционная» атмосфера сгустилась. То в одном, то в другом месте России стали происходить вспышки аграрных беспорядков, рабочих волнений и беспорядки в войсках (исключительно, впрочем, в мобилизованных частях, то есть пополненных запасными, среди которых революционеры находили более подходящую почву для своей пропаганды). Становилось очень неспокойно и в Киевском военном округе. Но, несмотря на то, что положение становилось очень тревожным, чувствовалось ясно, что в высших правительственных кругах происходят серьезные колебания, в провинцию не дается никаких определенных указаний, и местные власти, как гражданские, так и военные, стараясь угадать настроение верхов, сами колеблются, предоставленные сами себе, и боятся принимать определенное направление: как бы не сесть в лужу, не пойти вразрез с Петербургом и не переборщить в правую или левую сторону. В Киеве это мы наблюдали по деятельности наших верхов. Генерал Сухомлинов все время любезничал и заигрывал с либеральными кругами (с общественностью); генерал Маврин ходил растерянный и ничего не понимал; войсковые начальники в различных пунктах округа (так же как и губернаторы) были предоставлены сами себе, руководствуясь лишь общим указанием: чтобы было спокойно, но чтобы никого не раздражать и не допускать ничего незаконного. Подобное настроение правящей власти было, конечно, на руку революционерам, и их пособникам – либеральным кругам.
В Киеве при моем участии образовался кружок офицеров Генерального штаба, который поставил себе целью собирать все данные о попустительстве начальства или проявляемой ими слабости при пресечении проявлений революционного движения. Пользуясь своей сплоченностью и возможностью оказывать давление на начальство (с нами особенно считался начальник штаба округа генерал Маврин), мы считали, что при проявляемых признаках «прострации» и трусости (отсутствие гражданского мужества) со стороны многих начальствующих лиц мы – ради пользы Родины и общего «контрреволюционного» дела – не только можем, а должны делать в этом направлении все, что только возможно. Интересно отметить, что в этот период Генерального штаба подполковник Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, перешедший в 1917 году к большевикам и служивший затем им не за страх, а за совесть, был среди нас самым «черносотенным». Ряд статей, написанных им тогда и помещенных в «Разведчике», был написан очень хорошо и, бесспорно, прочищал мозги очень и очень многим. Его статьи, пропитанные монархическим духом и воинской дисциплиной, «разверзли» у многих уста молчания, и «Русский инвалид», «Разведчик» и некоторые ежедневные газеты стали помещать ряд статей, которые в общей сложности давали голос армии, к которому прислушивались и старшие войсковые начальники…».
Читателю может показаться, что уделяя столь много внимания событиям первой русской революции в Киеве я уклоняюсь от заявленной цели исследования. Может быть – и так. Анализируя события в том же Киеве, в 1905 году, с позиции генерала Лукомского, я составляю поведенческие характеристики будущим фигурантам событий революции 1917 года и последующей гражданской войны, тем же Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, Владимиру Михайловичу Драгомирову, Сергею Александровичу Ронжину, Якову Александровичу Фоку, Ивану Егоровичу Эрдели, Сергею Николаевичу Розанову, Георгию Николаевичу Вирановскому, Александру Сергеевичу Пороховщикову. Да одна только характеристика Михаила Бонч-Бруевича того уже стоит только потому, что он столько «наследил» в послеоктябрьский период и еще более знаменательно «натемнил» в своих «красочных» мемуарах… Разве не любопытно, даже сейчас, по прошествии сотни лет проанализировать процесс «рождения» и «становления» таких «осознанных» перевертышей как Бонч-Бруевич или Вирановский? Александр Сергеевич Лукомский одну их глав своих воспоминаний озаглавил «Характеристика начальствующих лиц Киевского военного округа и некоторых офицеров Генерального штаба», поэтому, мы уже имели возможность познакомся с отдельными фигурантами этой главы.
Всякий раз, используя чьи-то воспоминания для иллюстрации отдельных фрагментов своего исследования по выбранной теме, невольно задаешься вопросами – насколько материалы эти соответствуют выбранной теме и в какой степени они будут интересны читателю. В конкретном случае речь пойдет о последних днях жизни известного военачальника и крупного военного теоретика Михаила Ивановича Драгомирова и о том участии, которое примет в этой печальном эпизоде Александр Сергеевич Лукомский.
Дело в том, что сам Александр Сергеевич в своих воспоминаниях не всегда придерживался желаемой хронологии, видимо в надежде на последующую работу с материалом…, которая, к сожалению, не состоялась.
О служебных контактах с генералом Михаилом Драгомировым Александр Лукомский писал в главе, посвященной своей службе в штабе Киевского военного округа. О дружеских контактах с Владимиром Драгомировым, - сыном генерала, Лукомский упоминал постоянно , начиная с периода обучения в академии Генерального штаба. Но о своих отношениях с прочими обитателями хутора Драгомировых под Конотопом, Александр Лукомский более упоминал в связи со своими охотничьими увлечениями.
Так, Александр Сергеевич вспоминает: «…Став женихом Сони Драгомировой, я с 1901 года познакомился с Драгомировским хутором в Конотопском уезде Черниговской губернии. Хутор находился в четырех верстах к северу от Конотопа. С одной стороны к нему примыкала довольно широкая болотистая долина, которая на всем протяжении, где она примыкала к Драгомировскому хутору, заботами, главным образом, Софии Абрамовны Драгомировой, путем дренажных канав была превращена хотя и в мокрые, но вполне приличные луга. К северу от хутора, за великолепной дубовой (строевой рощей), начинался городской (Конотопский) лес, который доходил до частью болотистой, частью луговой и покрытой мелколесьем и кустарником долины реки Сейма. Около хутора в долине Сейма (в пяти-шести верстах от хутора) была прекрасная охота на дупелей и бекасов. Лучше этой охоты я знал только охоты по Днепровским болотам к югу от Александровска (Запорожье – Б.Н.). Кроме охоты на болотистую дичь в окрестностях Драгомировского хутора, была очень хорошая охота на волков (о чем я скажу дальше), а из птиц – осенью на вальдшнепов и на перепелов; один год была прекрасная охота на куропаток, но обыкновенно они попадались очень и очень редко.
Женившись, я летом почти все праздники (прихватывая кроме воскресенья и понедельник или субботу) проводил на Конотопском хуторе (до переезда в Петербург, то есть до 1908 года включительно)…».
Таким образом, исключительно из главы, посвященной охоте, мы узнаем, что в 1901 году Александр Лукомский женился на сестре своего друга и однокашника по академии Владимира Михайловича Драгомирова, - Софье Михайловне, и уже тем стал ближайшим родственником и в определенной степени наследником выдающегося военачальника. Нам остается надеяться, что увлечение Софьей Драгомировой у Александра Лукомского было более сильным и более одухотворенным, чем его увлечение охотой… Но это уж так, от зависти, а не от вредности… Тем более, что этот брачный союз по всем параметрам был идеальный. Заслужить симпатию и доверие генерала Михаила Драгомирова, резкого и объективного на оценку деловых и человеческих качеств подчиненных, было не просто. Посудите сами, Александр Лукомский - подполковник Генерального штаба, один из самых способных и перспективных офицеров штаба округа, один из ближайших друзей сына генерала; вхож в семейный круг, пользуется благосклонностью супруги генерала и очевидной симпатией единственной дочери Михаила Ивановича - Софьи.
Софья Михайловна Драгомирова, став супругой Александра Лукомского, на правах старшей невестки становится совладелицей хутора Лукомских под Севастополем, «записанного» на Александра Сергеевича, и уже по этим критериям вполне вписывается в сферу наших интересов. Таким образом, эта молодая дама с величественной осанкой королевы, именно такой изобразил ее на портрете В.А. Серов, с момента женитьбы на Лукомском, в некотором роде стала уже дважды «хуторянкой», породнив под своей двойной фамилией - Драгомировой-Лукомской, хутора в окрестностях Конотопа и Севастополя… В этой связи все, что с этого момента связывало Лукомского с семьей Драгомировых, вполне будет соответствовать теме нашего исследования.
«…К октябрю 1905 года проявление революционной деятельности достигло своего предела. Начались крупные забастовки. Наконец забастовка перекинулась на железные дороги и телеграф. В это время (в первых числа октября) я получил телеграмму из Конотопа от Софьи Абрамовны Драгомировой (тещи Лукомского – Б.Н.) с просьбой немедленно доставить для Михаила Ивановича Драгомирова баллон с кислородом. Михаил Иванович к этому времени чувствовал себя очень плохо. У него был рак печени, сильно развившаяся эмфизема легких и постоянные очень сильные отеки легких. Его дыхание необходимо было поддерживать кислородом.
С большим трудом мне удалось раздобыть в Киеве три чугунных цилиндра со сжатым кислородом. Нужно было разрешить вопрос о доставке кислорода до Конотопа. Переговорив с представителем одной пароходной компании, я заручился от него обещанием, что в мое распоряжение будет предоставлен в Чернигове небольшой пароход с верной командой, который доставит меня по Десне до Сосницы, а оттуда я проберусь на лошадях в Конотоп. В Сосницах пароход должен был меня ожидать. До Чернигова я решил добраться на штабном автомобиле. На всех железных дорогах была объявлена полная забастовка. В тот период автомобили были еще очень плохи, и поездка на них, даже на такое расстояние, как от Киева до Чернигова, была мало надежна. Выехал я из Киева вечером. К рассвету до Чернигова оставались какие-нибудь 5-6 верст, но автомобильная ось сломалась, и мы безнадежно застряли. На мое счастье появился обоз с картошкой, направлявшийся на Черниговский базар. Мне удалось погрузить цилиндры с кислородом на одну из повод, и я, сопровождая повозку в пешем порядке двинулся в Чернигов. В Чернигове удалось достать извозчика, и я добрался до пристани. Там сначала меня ожидало крупное огорчение: служащие и рабочие пароходной компании запретили выдавать в мое распоряжение пароход. После длительных переговоров и митинга была, наконец, вынесена резолюция: «Так как подполковник Лукомский везет кислород умирающему генералу Драгомирову, то сделать для него исключение и дать в его распоряжение пароход».
Я облегченно вздохнул только тогда, когда мы отчалили от черниговской пристани. В Сосницы мы добрались благополучно. Там я раздобыл повозку с парой лошадей и двинулся в дальнейший путь. Через Сейм по понтонному мосту едва перебрались: от дождя речка вздулась и мост был залит водой (часть дамбы). Верстах в 25 от Конотопа меня встретил кучер Драгомировых, высланный за мной с коляской, запряженной четвериком. Прибыл и казачий взвод, чтобы меня сопровождать до Конотопа. Я сначала решил, что высылка казаков совершенно напрасна, но оказалось, что была она очень полезна: поздно вечером, когда я подъезжал к Конотопу, из темноты выскочили какие-то фигуры, схватили лошадей под уздцы и обратились к кучеру с требованием немедленно остановиться. Но из-за коляски выскочили верховые казаки, затем послышалось щелканье нагаек, несколько крепких слов, несколько криков боли и все прошло благополучно.
М.И. Драгомирова я застал в этот вечер очень бодрым. Он даже сыграл три роббера в винт. Расспросил меня о том, что делается в Киеве; высказал большое огорчение относительно недостаточно твердого курса правительственной политики. Сказал, что он сам был сторонником либеральны реформ, но что либерализм уместен в спокойное время, а в периоды народных волнений и революционных брожений всякие либеральные уступки только вредны и преступны. Всякие уступки правительства в подобные периоды объясняются слабостью и вызывают новые, повышенные и невыполнимые требования.
Если мне не изменяет память, я приехал в Конотоп 12 октября, а М.И. Драгомиров тихо скончался, во сне, в ночь с 14 на 15 октября. Накануне, 14-го, Михаил Иванович был очень бодр и много со мной разговаривал. Он очень беспокоился, что не успеет до своей смерти дать все необходимые указания по пересоставлению своего курса тактики. Работал над этим подполковник Бонч-Бруевич. Он продиктовал мне ряд указаний, которые я должен был передать Бончу. Похороны Михаила Ивановича назначены на 17 октября. В этот день, вследствие полученной в Конотопе телеграммы о манифесте 17 октября, происходили в городе политические манифестации. Участниками были сплошь жиды. Когда во время похорон появилась около церкви процессия, во главе которой, на кресле, покрытом красным сукном, несли какого-то израильтянина, командиру казачьего (если не ошибаюсь, 2-го Волжского) полка стоило больших усилий помешать казакам почистить ногайками революционный сброд.
Движение на железных дорогах и функционирование телеграфа не сразу восстановилось после 17 октября. Слухи же из Киева (по пантуфельной почте) были крайне тревожны. По одной версии в Киеве вспыхнуло очень сильное революционное движение, причем чернью и взбунтовавшимися войсками совершенно разграблены и разрушены Липки (киевский аристократический квартал с наиболее богатыми особняками); по другой версии, после вспыхнувшего еврейского погрома чернь бросилась грабить наиболее богатые части города, войска отказались действовать против толпы и весь город объят пожаром. Никто ничего не знал, но железнодорожный комитет «Конотопских железнодорожных мастерских», имевший телеграфную связь с киевской железнодорожной станцией, подтверждал, что в Киеве очень серьезные беспорядки и что там очень неблагополучно.
Моя жена в сопровождении нескольких лиц (генерал Воинов, подполковник Ронжин и еще несколько человек) приехала на похороны отца из Киева на пароходе и привезла с собой цинковый гроб. Наши дети с гувернанткой остались в Киеве. Естественно, что мы волновались за их судьбу.
18 октября на пароходе по Десне в Киев. В ночь с 19 на 20 октября мы подходили к Киеву. С выходом из Десны в Днепр всегда открывается вид на Киев. Мы все стояли на капитанском мостике. Погода хотя и была несколько туманная, но все же казалась довольно ясной. По обеим берегам Десны отчетливо были видны огни прибрежных селений и плавучие вехи с фонарями, указывающие русло реки. Вот уже и Днепр… Киева не видно: полная темнота. Капитан делает предположение, что в городе не действует электричество. Но все же полная темнота была необъяснима; я с волнением и с замиранием сердца всматриваюсь в даль… Вдруг совершенно неожиданно, как завеса в театре, перед нами поднялась полоса тумана, скрывавшая от нас вид впереди, и перед нами во всей своей вечерней красе, сияя огнями, появился Киев. Все радостно вздохнули. Когда пароход пристал, мне достали извозчика, и я поехал к себе на квартиру. Первое, что меня поразило, это Крещатик. Во всех окнах квартир, гостиниц, магазинов были выставлены иконы. Иконы украшали окна и заведомо еврейских магазинов ( как, например Маршака и других). Ясно, что по Киеву прокатилась волна еврейского погрома. Вот и Университетская Круглая, где жил я в доме № 9. Та же картина: всюду в окнах иконы, иконы и в окнах моей квартиры. Открывший дверь денщик, а затем и пришедшая гувернантка рассказали, что они пережили два тяжелых дня, когда по улицам бродили шайки погромщиков и под предлогом еврейского погрома громили все и всех…».
Для тех, кто до сих пор свято верит в то, что «еврейские» погромы были делом рук так называемых «черносотенцев», авторитетные свидетельства Александра Лукомского еще раз подтверждают, что основную массу погромщиков составляло так называемое «ракло» - люмпенизированные отбросы общества, до поры составлявшие «обчество» районов базаров, вокзалов и креминализированных пригородских слободок. Это неоднократно подтверждалось разбирательствами и полицейскими протоколами, но идеологами большевизма советского периода, в основном состоящими из представителей «нации особенно угнетаемой при царизме», голословно, но упорно утверждалось, что еврейские погромы были организованы членами проправительственной организации Михаила Архангела. На эту тему уже написан с десяток аргументированных исследований. Для нас же важно свидетельство человека, которого мы уже изначально глубоко уважаем и мнению которого максимально доверяем.
«…После манифеста 17 октября прекратились забастовки железной дороги и телеграфа. Жизнь стала входить в нормальную колею, хотя вспышки революционного движения были еще по временам сильные и затянулись, захватив и часть 1906 года….
Я не буду касаться описания революционного движения 1905 года во всем его объеме. Все это многократно описывалось и известно всем.
Я отмечу лишь, что если революция 1905 года не удалась руководителям революционного движения, то заслуга в этом не твердого курса правительства, которое совершенно растерялось, выпустило управление страной из рук и своей неустойчивостью скорее способствовало развитию революционного движения, а заслуга в ликвидации революционного движения всецело относится к решительности отдельных военачальников, которым поручалась ликвидация революционных вспышек, и которые были совершенно предоставлены самим себе, а также тому, что армия в своей массе и корпус офицеров остались лояльными и верными присяге.
Чтобы не быть голословным, укажу ряд примеров.
Восстание в Кронштадте внесло панику в петербургские верхи. Подавлено оно было и быстро ликвидировано Николаем Иудовичем Ивановым. Иванов был комендантом крепости. Его решительные действия в Кронштадте в значительной степени способствовали его дальнейшему выдвижению на пост командующего войсками Киевского военного округа, а затем на пост главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта во время мировой войны и генералом Щербачевым (если не ошибаюсь, он в то время был командиром лейб-гвардии Финляндского полка)…».
К сожалению, мы будем наблюдать деятельность генерала Иванова в марте 1917 года, когда «охваченный» деятельными масонами военной ложи, свой талант военачальника и жесткого администратора он обратит на разрушение российской государственности… Здесь в нем сработает глубоко запрятанный кумулятивный заряд тысячелетней иудейской ненависти, заложенный в свое время в еврейского мальчика-кантониста…
«…Крестьянские восстания в Латвии и Эстонии приняли крайне угрожающий характер, но были быстро ликвидированы блестящими и решительными действиями нескольких кавалерийских начальников (Свиты Е.Вел. Орлов в том числе).
Восстание в Москве, когда все московское начальство совершенно растерялось ( например, начальник дивизии со своим штабом, переодевшись в гражданское платье, скрывались где-то на окраине Москвы), было подавлено Св.Е.В. генерал-майором Мином, прибывшим в Москву с командуемым им лейб-гвардии Семеновским полком (кажется в составе трех батальонов). Генерал-майор Мин в один день ликвидировал Московское восстание и, восстановив твердую власть, вручил ее в трепетные, но вновь ставшие твердыми руки местных властей.
Восстание в Севастополе, принявшее чрезвычайно серьезный характер, было ликвидировано генералом бароном Меллер-Закомельским, ставшим во главе Белостокского полка и поведшим его на штурм морских казарм.
Восстание в Харькове было подавленно благодаря энергии, проявленной авантюристом и самозванцем N (фамилию его, к сожалению, не помню), прапорщиком, призванным из запаса. Этот случай стоит того, чтобы его описать. В Харькове, где гарнизоном стояли части отмобилизованной, кажется, 51-й пехотной резервной дивизии (части 10-го армейского корпуса были на полях Маньчжурии), вспыхнул бунт. Это было, если память мне не изменяет, осенью 1905 года. Начальник гарнизона, он же начальник 51-й дивизии, генерал-лейтенант Синицкий был человек очень умный и вообще очень решительный. Но… был большой дипломат, и колеблющееся настроение верхов отразилось на его решительности. Я не сомневаюсь в том, что если бы в Харькове вспыхнул бунт среди какой-нибудь воинской части или восстали рабочие какого-либо завода или железнодорожных мастерских, Синицкий без всяких колебаний и очень решительно его подавил, не боясь, как бесспорно смелый человек, рискнуть и лично собой. Но восстание вспыхнуло среди студентов местного университета, к которому примкнули группы воспитанников других учебных заведений и группы харьковской «интеллигенции». Характер восстания был не чисто бунтарским, а чисто политическим, с выдвижением всяких либерально-политических требований.
«Весна» министра внутренних дел князя Святополк-Мирского и либеральные течения некоторых верхов поколебали Синицкого, и он, дабы «не промахнуться» и не испортить своей карьеры, вместо того, чтобы действовать решительно с самого начала, вступил в переговоры, стал устраивать всякие совещания с привлечением на заседания «почтенных лиц либерального лагеря».
Так прошло два дня, и общая обстановка в Харькове стала грозной: революционная молодежь и революционные деятели, воспользовавшись обстановкой, развили пропаганду и Харьков оказался в их руках. Забастовали фабрики, заводы и железнодорожные мастерские; рабочие присоединились к политической молодежи; войсковые части как-то сразу разложились и стали совершенно не надежными. В городе стала хозяйничать чернь и начались погромы (которые, историки известной национальной ориентации назовут Еврейскими – Б.Н.) и налеты на частные квартиры. Синицкий забил тревогу, но управление уже было выпущено им из рук, и он растерялся.
К концу второго дня генералом Синицким была получена телеграмма от командующего войсками Сухомлинова, что он требует немедленного подавления беспорядков и что он, Сухомлинов, будет в Харькове на следующий день.
Телеграмма заканчивалась выражением уверенности, что к его, Сухомлинова, приезду, порядок в Харькове будет восстановлен. Синицкий собрал на совещание старших начальников и пригласил губернатора. Во время совещания Синицкому докладывают, что приехал адъютант генерала Сухомлинова штабс-ротмистр N… и просит его немедленно принять. Его, конечно, Синицкий сейчас же принимает. Вошедший молодой офицер доложил, что он прислан генералом Сухомлиновым с приказанием подробно узнать обстановку, если возможно, помочь генералу Синицкому и затем выехать на паровозе навстречу генералу Сухомлинову и доложить ему все, что он узнает и увидит, дабы командующий к моменту приезда в Харьков был в курсе всех дел.
Синицкий нашел наиболее естественным пригласить приехавшего офицера на собранное совещание, присутствуя на котором приехавший все узнает.
Штаб-ротмистр N. выслушал сообщения лиц, собравшихся на совещание, задал ряд вопросов и затем попросил генерала Синицкого, не распуская совещание, уделить ему несколько минут на разговор с глазу на глаз. Синицкий согласился.
N. спросил Синицкого, может ли он, Синицкий, сейчас же иметь под рукой верный хотя бы один батальон пехоты, а в крайности хотя бы две роты, несколько орудий артиллерии и хотя бы одну – две сотни казаков. Синицкий ответил, что это собрать можно.
Тогда выказав довольно хорошее знание Харькова (ясно, что он бывал в нем неоднократно), изложил Синицкому свой план действий, указав, что, прежде всего, надо разогнать (или заставить сдаться) революционный штаб, засевший на какой-то фабрике. План Синицкому понравился, а еще более понравился молодой, энергичный офицер, внушивший ему полное доверие.
Синицкий с ним окончательно сговорился и условился, что во главе собранного отряда станет он сам, а N. будет при нем. Затем они пришли к лицам, собравшимся на заседание, и Синицкий отдал необходимые распоряжения. Часа через два собранный отряд двинулся по назначению, а несколько застав были с особыми поручениями разосланы в разные места города.
Когда небольшой отряд приблизился к зданию, занятому революционным штабом, он был встречен выстрелами из окон и из-за ограды, окружавшей здание. Сейчас же орудия были выдвинуты на позицию, отряд развернулся для атаки. N. попросил генерала Синицкого, прежде чем начать действовать, разрешить ему, N.. пройти вперед и переговорить с бунтовщиками. «Да ведь вас убьют!» - «Разрешите, ваше превосходительство, попробовать. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Рискнуть же стоит. Если дело удастся, то не будет пролито много крови». Синицкий согласился.
N.. пошел вперед как парламентер. О чем он говорил с бунтовщиками, так и осталось точно не выясненным. На последующем дознании студенты и рабочие показали, что он показал им всю глупость и нелепость сопротивления. Через полчаса N. вернулся и доложил Синицкому, что засевшие согласны, оставив оружие в занимаемом ими здании, выйти, при условии, чтобы их не арестовывали (кроме находившихся там нескольких солдат, сдающихся без всяких условий), а отпустили сейчас же по домам. Если это условие будет принято, то сейчас же революционный штаб отдаст распоряжение прекратить забастовку, и что к завтрашнему утру в Харькове будет восстановлен полный порядок.
Синицкий сначала хотел протестовать и «забрать» в плен революционный штаб, но N., пользуясь своим авторитетом, «как адъютант командующего войсками, снабженный особыми полномочиями», настоял на принятии условий, выработанных им с революционерами.
К утру, действительно, в Харькове установился полный порядок, а адъютант Сухомлинова, получив в свое распоряжение паровоз, выехал навстречу командующему войсками. На другой день все харьковские власти и почетный караул встречали Сухомлинова на вокзале. На вопрос Сухомлинова: «Как у вас дела?» генерал Синицкий и губернатор ответили, что в Харькове установлен полный порядок. Обойдя почетный караул, Сухомлинов пригласил к себе в вагон Синицкого и губернатора. «Ну, рассказывайте подробно, что и как у вас происходило в Харькове», - спросил Сухомлинов Синицкого. Синицкий на это весело ответил, что он вряд ли может что-либо добавить к докладу, который штаб-ротмистр N. сделал генералу Сухомлинову, а затем добавил: «Должен по совести сказать, что благополучным исходом мы здесь всецело обязаны вашему адъютанту». – «Моему адъютанту? Какой штаб-ротмистр N.? Я ничего не понимаю!» - сказал Сухомлинов. Выяснилось, что такого адъютанта у Сухомлинова не было, и он никого в Харьков не посылал. Розыски штабс-ротмистра N. никакого результата не дали. Выяснилось, что он поехал на паровозе до какого-то небольшого городка и затем куда-то исчез.
В связи с появлением N. в Харькове строились различные предположения, высказывалась даже мысль, что он сам какой-то крупный революционный деятель, которому благодаря своему «революционному положению» удалось так легко ликвидировать харьковское восстание, которое почему-то руководители революционного движения не сочли выгодным продолжать…
Много позже, при аресте на Кавказе (кажется, в Елизаветполе или Кутаисе) какого-то самозванца, пытавшегося арестовать губернатора за «бездействие власти», выяснилось, что это тот же N., действовавший в Харькове и побывавший уже в разных местах России и всюду стремившийся водворить порядок и подбодрить начальство, потерявшее голову.
О судьбе этого N. я ничего не знаю…».
Наверняка в архивах полиции и охранного отделения были, а быть может и по сей день остаются материалы об этом загадочном N. В роли «спасителя» незадачливой администрации и командования на местах незапланированных революционных вспышек, мог быть и Тер-Петросян, более известный нам как «Камо», мог в этой роли «прогастролировать», склонный к риску и авантюре ленинский любимец Красин.
Кстати, очень часто левоэсеровские боевики в процессе проведения своих терактов и «эксов» для прикрытия использовали офицерский мундир. Так было при организации ими теракта против Столыпина на его даче. Тер-Петросян, воспользовался мундиром полицейского офицера при налете на тифлисский банк. По истории гражданской войны нам знакомы имена таких авантюристов как Олеко Дундич, штабс-капитан Орлов. Мы еще вернемся к этой теме, ведя речь о нашем земляке,- прототипе героя известного сериала: «Адъютант его превосходительства» - штабс-капитане Павле Макарове.
Далее Лукомский пишет: «…На Кавказе революционные вспышки прошли очень бурно. Положение было спасено войсками. Там, между прочим, составил себе репутацию «твердого администратора» командир Бендерского пехотного полка полковник Толмачев (Иван Николаевич), назначенный вслед за сим одесским градоначальником. Докатилось революционное движение через Сибирь и до действующей армии. Главнокомандующий, генерал Линевич, растерялся и вместо того, чтобы «подтянуть вожжи», их распустил. Все его стремление было направлено на скорейшую демобилизацию армии и насколько возможно спешную отправку в Европейскую Россию эшелонов демобилизованных солдат. Надежной охраны станций и вообще железной дороги не было установлено. Эшелоны отправлялись с ничтожными кадрами сопровождающих частей. В результате первые же эшелоны разгромили буфеты на станциях, нарушили графики и расстроили все железнодорожное движение по Сибирскому пути. Следующие эшелоны голодали, захватывали чужие паровозы, и в скором времени движение по Сибирскому железнодорожному пути почти совсем остановилось. На территории Сибири образовался ряд «республик». Положение стало катастрофическим. Спасено оно было тем, что двум энергичным генералам (Ренненкампфу и барону Меллер-Закомельскому ) было поручено восстановить движение. Они на броневых поездах со следующими за ними еще эшелонами небольших, но надежных частей были двинуты к Иркутску с двух сторон: Ренненкампф со стороны действующей армии, а Меллер-Закомельский со стороны Москвы. Действовали они решительно. Перевешали и расстреляли несколько сот человек и установили полный порядок. Конечно, «либералы», громили их за жестокость, но, конечно, выливали на них злость за срыв ими революции. Ценой казни нескольких сот человек были спасены очень и очень многие тысячи жизней, и была тогда спасена Россия от жесточайших потрясений.
Революция 1905 года дала страшный показательный урок русскому правительству и командному персоналу русской армии. Казалось, что он должен был запомниться, но, к несчастью для России, все его забыли очень и очень скоро…».
ТРАГЕДИЯ ГЕНЕРАЛА СУХОМЛИНОВА, КАК ПРЕДВЕСТНИК ТРАГЕДИИ
РУССКОЙ АРМИИ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ.
Генерал Александр Лукомский вспоминает:
«…Иметь дело с Сухомлиновым было приятно: он был всегда внимателен, вежлив и ровен со всеми. Бесспорно, он был умным и образованным человеком. Он с полслова понимал суть дела и давал свои заключения или указания вполне определенно, кратко, ясно. Но, как я уже сказал, он одновременно с этим был чрезвычайно легкомысленным человеком. Он плохо разбирался в людях и очень часто приближал к себе или сходился с такими, которых нельзя было пускать на порог.
По своей натуре он легко поддавался женскому влиянию. Когда он был назначен начальником штаба, он был женат второй раз. Жена его, Елизавета Николаевна, по первому браку, кажется, Корево, была умная и хорошая женщина, но любившая пожить и собиравшая в доме всякую дрянь. Сухомлинов ее очень любил и всячески старался лучше обставить ее жизнь. А так как личных средств у него не было, а жалованья не хватало, то он «наезжал прогоны».
Это означало, что он планировал частые командировки в войска, используя салон-вагон командующего, и при этом получая немалые командировочные деньги – «прогоны». Происхождение этого термина шло с тех времен, когда все переезды осуществлялись на казенных лошадях, которые менялись на каждой «станции».
Во все времена было немало способов экономии командировочных денег. В наше время, для московского руководства очень соблазнительны командировки на Черноморский флот. Старшие офицеры, а тем более – адмиралы, получают, при этом, «суточные» из расчета более 100 долларов США. Так что, в этом отношении Владимир Сухомлинов не был оригинален. Другое дело, что офицеры, имевшие прибыль с земельных или прочих владений, или как Александр Лукомский получая немалый годовой доход с акций железнодорожных компаний, в которые своевременно вложил деньги его отец, несколько презрительно смотрели на своих коллег, «…не имеющих личных средств» и злоупотребляющих своим служебным положением. В этой связи становятся понятным доверительные отношения между генералом Сухомлиновым и полковником Ронжиным. Ронжин по своей должности – заведующего военными сообщениями округа, выписывал своему начальнику, так называемые, завышенные «прогоны», и будучи человеком далеко не нищим, видимо, неоднократно ссужал Сухомлинова деньгами, на что неоднократно намекал Лукомский в воспоминаниях.
«…Впоследствии, будучи командующим войсками округа, а затем и военным министром (особенно на последней должности), после смерти второй жены женился в третий раз (на Бутович, которую он развел с мужем), и разъезды для получения крупных прогонных денег стали просто скандальными.
У Сухомлинова был величайший недостаток, который можно было назвать «недержанием языка». Он не мог удержаться, чтобы не рассказать своим близким или хорошим знакомым какой-нибудь «секрет» или какую-либо новость. Служебные дела не составляли в этом плане исключений. Мне лично приходилось несколько раз слышать, как он рассказывал в дамском обществе действительно секретные вещи. Было много данных, что это свойство Сухомлинова было хорошо известно Генеральным штабам Германии и Австро-Венгрии, и ими использовались с целью шпионажа. Последнее же неимоверно облегчалась тем, что как вторая, так и третья жены Сухомлинова были неразборчивы на знакомства и в их гостиных можно было встретить всяких подозрительных лиц…».
Справедливости ради следует отметить, что комиссия, назначенная Временным правительством и пересматривавшая уголовное Дело Сухомлинова, ни одного подобного факта не смогла привести, поэтому последнее и основное обвинение с генерала – в государственной измене, было снято. А уж в той комиссии заседали такие жучары, проинструктированные министрами-масонами, что не возникает ни малейшего сомнения в надуманности этого обвинения…
«…Уже через несколько дней после назначения Сухомлинова начальником штаба Киевского округа выяснилось, что Рузский не останется на должности генерал-квартирмейстера. Сухомлинов не скрывал своего недовольства Рузским в разговоре, даже с молодыми чинами штаба, называл Рузского «доктором». Это название он дал за его очки и за то, что он часто не носил аксельбантов.
Рузский серьезно заболел и был отчислен от должности генерал-квартирмейстера (если не ошибаюсь, сначала был назначен в распоряжение командующего войсками, а по выздоровлении – начальником штаба Виленского военного округа). На место Рузского генерал-квартирмейстером был назначен генерал Благовещенский».
Самолюбивый, злопамятный и изобретательный генерал Рузский до конца своей жизни будет еще неоднократно «заболевать» в критических для него служебных ситуациях, а на Сухомлинова с тех пор затаит смертельную обиду.
«…Двухлетнее пребывание Благовещенского в должности генерал-квартирмейстера штаба округа было периодом довольно печальным. Благовещенский, совершенно незнакомый с работой генерал-квартирмейстерской части, не мог успешно ей руководить. Он предоставил полную свободу деятельности старшим адъютантам ( по строевой части – Бонч-Бруевич, по отчетной – Гутор и по мобилизационной – я. Мы, старшие адъютанты сговаривались между собой и вели работу. Мне (авторитет мой признавался моими сослуживцами) приходилось часто принимать решения и давать их на одобрение Благовещенского. Последний всегда одобрял и подписывал все, что мы ему давали. Хорошо еще то, что он не мешал… Генерал-квартирмейстерская часть работала еще хорошо – по традиции и вследствие того, что личный состав штаба был подготовлен в предшествующие годы службы.
Благовещенский был человек недурной, но чрезвычайно мелкий, узкий и чрезвычайный трус. В 1904 году он был назначен в действующую армию, в штаб генерала Куропаткина, на должность дежурного генерала. Там его невзлюбили, он был узким формалистом. Ко времени мировой войны он оказался на должности командира 6-го армейского корпуса. После неудачной операции в Восточной Пруссии (его корпус входил в состав армии генерала Самсонова) он был отчислен от командования корпусом.
После Благовещенского (в конце 1904 года) генерал-квартирмейстером штаба был назначен генерал Баланин. Он был много лучше Благовещенского, но не любил штабной работы и был ленив. Впоследствии, на должностях начальника дивизии и командира корпуса, он оказался хорошим строевым начальником. Во время мировой войны он заработал репутацию хорошего начальника и дошел до должности командующего армией.
Начальниками военных сообщений округа последовательно были Благовещенский, Задорин и Рерберг. Все трое исполняли работу вполне успешно.
Дежурным генералом штаба округа, после Фролова, был назначен Маврин. На должности дежурного генерала Маврин был выдающимся, знающим и дельным работником. Но на должности начальника штаба округа (был назначен в 1903 году, когда Сухомлинов был назначен помощником командующего войсками округа) он оказался ниже всякой критики.
Никогда не забуду случая, которому я был свидетелем летом 1903 года. Это были последние месяцы пребывания Драгомирова в должности генерал-губернатора Юго-Западного края и командующего войсками Киевского военного округа. М.И. Драгомиров чувствовал себя плохо и жил на хуторе под Конотопом. Сухомлинов с начальниками отделов штаба округа приезжал с докладами к М.Ив. на хутор. В один из этих приездов был и я на хуторе. Сухомлинов докладывал Мих. Ив., а я Маврин и Благовещенский ходили по аллее сада. Маврин и Благовещенский волновались, так как произошло какое-то недоразумение, о котором надо было доложить Мих. Ив., и они боялись разноса. Мы присели на скамейку. Маврин достал из бокового кармана какую-то бутылочку и отхлебнул из нее какую-то жидкость. Благовещенский спрашивает: «Что это вы глотаете?» - «Валериановые капли»,- последовал ответ. «Дайте и мне глотнуть; я сильно волнуюсь и боюсь, что Михаил Иванович нас здорово разругает». Маврин протянул ему свою бутылочку. Через несколько минут вышел из дома Сухомлинов и позвал их обоих к Михаилу Ивановичу. Прошло полчаса. Выходит в сад один Сухомлинов и смеется. Я спрашиваю: в чем дело?
«И смех и горе! Михаил Иванович их изрядно выбранил, а они так обалдели, что оказались неспособными продолжать доклад. Михаил Иванович прекратил доклад и сказал, чтобы они пошли прогуляться до завтрака. Они ушли, и, раз их здесь нет, то значит с ними случилась медвежья болезнь, и они отправились отыскивать укромный уголок.
Когда они ушли, Михаил Иванович мне сказал: «Не поздравляю тебя. Маврин – оглобля, а Благовещенский – трусливый дурак. Жаль, что ты подобрал таких неудачных помощников».
Характерно это было и для двух ответственных генералов, какими были Маврин и Благовещенский, и для Сухомлинова, которого этот случай только рассмешил и который его рассказал подчиненному этих двух генералов…».
Я не нахожу ничего смешного в этой истории. Во-первых, в выборе таких слабых и недостойных ближайших помощников и сотрудников были виноваты оба военачальника, Сухомлинов – в большей степени. Но уж если ты их выбрал, то не выставляй их на «битье» и на посмешище. В этой ситуации в более дурацком положении оказались не Благовещенский с Мавриным, налопавшиеся валерианы а их, действительно, легкомысленный начальник – Сухомлинов.
Так кем же был генерал Сухомлинов: крайне легкомысленным человеком, ставшим государственным преступником или все-таки невольной жертвой целенаправленной интриги?
«…Сухомлинов – военный министр. О нем я уже довольно много сказал как про командующего войсками Киевского военного округа. Конечно, и на посту военного министра он остался тем же умным человеком, быстро схватывающим суть дела, чарующим собеседником и чрезвычайно приятным знакомым. От работы он не бегал, но таковой не искал. Я бы сказал, что на посту военного министра он старался читать и делать все, что полагалось с наименьшей затратой энергии.
Еще на посту командующего войсками он всегда вставал рано и садился за работу. Ложиться также любил рано, совершенно не умея работать по вечерам (он это объяснял тем, что, еще, проходя академический курс, серьезно заболел мозговыми явлениями от нагрева головы от керосиновой лампы).
На посту военного министра он сохранил привычку рано вставать, но это часто не выходило из-за нового уклада жизни. Этот новый уклад жизни произошел не так из-за новой должности (это отчасти нарушало времяпрепровождение вследствие необходимости иногда присутствовать по вечерам на различных поздних обедах или вечерах), как из-за женитьбы в третий раз на молодой и красивой женщине Екатерине Викторовне Бутович. Этот брак принес Сухомлинову несчастье. Екатерина Викторовна, хотя и была очень неглупой женщиной, но была довольно аморальна и, по-видимому, свой брак со стариком (Сухомлинов был старше ее более чем на 30 лет) решила использовать во всю, как в смысле положения, так и в смысле возможности широко жить. Еще ее сильно сдерживала болезнь почек (пришлось одну почку вырезать и каждое лето ездить в Египет), а то бы она показала секунды… Но и при своей болезни она очень дорого стоила Сухомлинову, а своей легкомысленной жизнью (приемы у себя и вечерние посещения всяких театров и кабаков) она совсем нарушила Сухомлинову его привычный уклад жизни. В Петербурге ему надо было почти всюду сопровождать жену, а это отражалось на работе и являлось следствием того, что, будучи и без того чрезвычайно легкомысленным, Сухомлинов стал относиться и к работе более чем легкомысленно. Правда, первый период на посту военного министра он подобрал чрезвычайно работоспособных главных и ближайших сотрудников (Поливанов как помощник военного министра и Мышлаевский как начальник Генерального штаба) и не мешал им работать, благословляя все их начинания. Но затем, как я скажу дальше, он переменил этих своих сотрудников на неспособных, но для него удобных, и работа пошла много хуже.
Второй серьезный вопрос, ставший перед Сухомлиновым, - это денежный. Жена стоила дорого, требовала денег, и он старался их достать. Остановлюсь на этих двух вопросах.
Выбор Поливанова как помощника был чрезвычайно удачен. Поливанов был умный и чрезвычайно трудолюбивый, образованный и знающий работник. Особо хорошо он знал административные и хозяйственные вопросы. Он умел ладить с людьми, и к нему представители главных политических партий, октябристы и кадеты, относились хорошо, особенно октябристы, лидеры коих Поливанову вполне доверяли. Представители правого течения находили, что Поливанов слишком либерален, но отдавали ему должное за его знание и ум. При этих условиях Поливанов являлся ценным помощником Сухомлинову, особенно при соприкосновениях с законодательными учреждениями и при проведении через них военных законопроектов. Поливанов был в хороших отношениях со старшими чинами министерства финансов и Государственного контроля. Он пользовался полным доверием со стороны министра финансов и государственного контролера.
Начальники главных управлений Военного министерства – технического, артиллерийского, интендантского и санитарного – признавали авторитет Поливанова. Все это чрезвычайно облегчало работу военного министра и способствовало правильному направлению деятельности хозяйственных органов Военного министерства и проведению смет Военного министерства. Первоначально Сухомлинов оказывал Поливанову полное доверие.
Другим ближайшим сотрудником военного министра являлся начальник Генерального штаба, который руководил деятельностью генерал-квартирмейстерской части, Мобилизационного, Организационного и Топографического отделов и Управления военных сообщений. Ему же подчинялась академия Генерального штаба. Выбор Сухомлиновым Мышлаевского на должность начальника Генерального штаба был чрезвычайно удачен. Мышлаевский был умный, энергичный, волевой и образованный работник. Он был чрезвычайно работоспособен. В руках же Мышлаевского сосредоточились вопросы по реорганизации армии. Он также первоначально пользовался полным доверием Сухомлинова, и работа шла очень успешно.
К сожалению, уже через год (в1910 г.) начались недоразумения между военным министром и Мышлаевским.
Надо по совести сказать, что в этом был виновен Мышлаевский: он переоценил свои силы, свой авторитет, и свою «независимость»; он довольно часто говоря с различными лицами, выражался довольно пренебрежительно относительно Сухомлинова, выставляя его легкомысленным и ленивым. Стали ползти слухи о том, Коковцев и великий князь Сергей Михайлович (который ненавидел Сухомлинова) неоднократно высказывали мысль, что работа Военного министерства зиждется не на Сухомлинове, а на Мышлаевском, которого и следовало бы повести на должность министра. Была информация и о том, что сам Мышлаевский как бы поощряет эти слухи. Вообще, по-видимому, Мышлаевский был очень неосторожен и недооценивал Сухомлинова, который при некоторых крупных недостатках был волевым и властолюбивым…».
Казалось бы, несколько неожиданно смотрится роль великого князя Сергея Михайловича в этой интриге против Сухомлинова. В свое время Сухомлинов в течение трех лет преподавал тактику и военную историю Сергею Михайловичу и вместо почитания и уважения вызвал у своего бывшего ученика столь негативную реакцию… Великий князь Сергей Михайлович не был сторонним наблюдателем процессов, происходящих в Военном министерстве. С 1905 года он был генерал-инспектором артиллерии российской армии. Причем, должность эта для него не была декоративной. Закончив Михайловское артиллерийское училище в 1899 году, службу начал в лейб-гвардии конно-артиллерийской бригаде. С 1903 года – командир дивизиона той же бригады, с июня 1904 года - командир гвардейской конно-артиллерийской бригады. На должности генерал-инспектора артиллерии много сделал для улучшения русской артиллерии, инициатор создания в русской армии скорострельной артиллерии. Сергей Михайлович сделал все, что было в его силах для того, чтобы в предвидении неизбежной войны с Германией воздействовать на тяжелое на подъем русское правительство в вопросах перевооружения артиллерии. Никто не может отрицать того факта, что русская артиллерия к моменту вступления России в войну имела высокий уровень подготовки и подтвердила это на полях сражений мировой войны. Сергей Михайлович не был безгрешен по части женщин, являясь многолетним другом и любовником известной русской балерины Ксешинской, но в отличие от Сухомлинова – служба и государственная деятельность для него были превыше всего… Еженедельно бывая на докладах у военного министра и наблюдая фактический ход событий, что называется – изнутри, он имел полное служебное и моральное право реально оценивать «служебное соответствие» занимаемой должности военного министра Российской Империи.
«…Слухи дошли до Сухомлинова, он потерял доверие к Мышлаевскому и, заподозрив его в стремлении под него подкопаться, в один прекрасный день сделал соответствующий доклад Государю, и, совершенно неожиданно для всех, и прежде всего для самого Мышлаевского, последний получил рескрипт, в котором было сказано, что, чрезвычайно ценя высокий административный стаж Мышлаевского, государь находит, что Мышлаевскому ради будущей карьеры надо получить соответствующий строевой стаж, а потому ему надо откомандовать корпусом. И вслед за этим состоялся приказ о назначении Мышлаевского командиром корпуса на Кавказе. Мышлаевский совсем потерял почву под ногами, он рвал и метал, хотел подать в отставку. Затем несколько успокоился и поехал командовать корпусом на Кавказ.
Заместителем Мышлаевского был назначен на должность начальника Генерального штаба генерал-лейтенант Генгросс.
Генгросс хотя и окончил в свое время Академию Генерального штаба, но вернулся в свой Кавалергардский полк и затем служил только в стою. Штабной службы, тем более службы Генерального штаба он совершенно не знал; с административными вопросами не был знаком. Он был хороший строевой начальник, безукоризненно порядочный и умный человек, но для должности начальника Генерального штаба он был совершенно не подготовлен. Для меня осталось загадкой, как мог Генгросс согласиться пойти на должность начальника Генерального штаба. Сухомлинов же остановил на нем свой выбор потому, что знал честность и порядочность Генгросса и был уверен, что он не будет под него подкапываться. Кроме того, у Генгросса были большие связи в придворном мире и он пользовался расположением со стороны Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Назначая Генгросса начальником Генеральноо штаба, Сухомлинов надеялся через него получить поддержку со стороны Вдовствующей Императрицы и придворных кругов. Будучи назначен начальником Генерального штаба, Генгросс, собрав своих ближайших сотрудников (Юрия Николаевича Данилова – генерал-квартирмейстера, начальника Организационного отдела – Беляева, начальника Мобилизационного отдела – меня, начальника Управления военных сообщений – Добрышина), сказал нам приблизительно следующее: «Государю было угодно назначить меня начальником Генерального штаба. Я откровенно сказал Его Императорскому Величеству, что я совершенно не подготовлен для этого поста, но Государь все же пожелал, чтобы я был назначен. Больше возражать я не счел возможным. Не скрою от вас, что я совершенно не знаком с работой начальника Генерального штаба и вся моя надежда на то, что вы мне поможете в моем трудном положении. Я постараюсь возможно скорее ознакомиться с вопросами, связанными с моей должностью, но пока руководить работой я не могу. Я прошу вас вести работу самостоятельно, держа меня в курсе дел и договариваясь между собой. Если же вы не договоритесь по какому-либо вопросу – приходите ко мне, и мы совместно будем решать вопрос.
Мне было жалко Генгросса, но в то же время и грустно, что на должность начальника Генерального штаба мог быть назначен человек, совершенно для этой должности не подготовленный. С Генгроссом было чрезвычайно приятно иметь дело, но все же, конечно, оно очень страдало. Генгросс работал добросовестно, изучая все сложные вопросы. Работал и заработался: кажется, месяцев через 7-8 после его назначения его нашли утром лежащим под письменным столом. С ним случился удар, от которого он не поправился.
Следующим начальником Генерального штаба был назначен генерал Жилинский, который хотя и был знаком со службой Генерального штаба, но был совершенно не подготовлен к своей должности. Кроме того, он чрезвычайно берег себя (у него была болезнь печени) и он не утруждал себя работой. Человек он был властный, очень сухой и очень неприятный. Если не ошибаюсь, летом 1914 года он был назначен варшавским генерал-губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа. Его назначение на должность начальника Генерального штаба последовало по выбору Сухомлинова и по тем же мотивам, как и Генгросса: расположение Вдовствующей Императрицы и связи в придворных кругах.
После Жилинского начальником Генерального штаба был назначен генерал Янушкевич: очень милый и хороший человек, но совершенно безвольный и также не подготовленный для этого поста.
Таким образом, Сухомлинов ограждая себя от возможной интриги со стороны сильного и властного начальника Генерального штаба, проводил на этот пост, после Мышлаевского, людей совершенно не подходящих для ответственного поста начальника Генерального штаба. Это, конечно, было преступно со стороны Сухомлинова.
Аналогичное случилось с помощником военного министра. Поливанов был тоньше Мышлаевского и продержался дольше, умея ладить с Сухомлиновым, но, если не ошибаюсь, осенью 1911 года Сухомлинов узнал, что ведется против него серьезная интрига и хотят провести на пост военного министра Поливанова.
Сухомлинову сообщили, что интрига ведется графом Коковцовым, с согласия Поливанова. Мне рассказывали, что дело было так. Государь был в Ливадии. С докладом к Его Императорскому Величеству поехал Коковцов. Во время доклада Коковцов в очень резких тонах очертил легкомысленную деятельность Сухомлинова и указал на Поливанова как на человека, могущего быть отличным военным министром. Государь, якобы, ничего определенного не ответил, сказав, что он подумает. Но будто бы доклад Коковцова произвел на Государя сильное впечатление. Узнавший об этом граф Фредерикс послал телеграмму Сухомлинову, рекомендуя ему немедленно приехать в Ливадию.
Сухомлинов приехал, и как результат этой поездки было освобождение Поливанова от должности помощника военного министра и назначения его членом Государственного совета. Так ли это было или иначе, я не ручаюсь, но только знаю, следующее. Сухомлинов приехал в Ливадию совершенно для всех нас неожиданно. Он не собирался ехать в это время. Возвращаясь из Полтавы в Петербург (я был в Полтаве на опытной мобилизации), я поехал через Харьков. В Харькове надо было пересесть на севастопольский поезд. Когда этот поезд подошел, я увидел Сухомлинова, который вышел из своего вагона, прикрепленного к курьерскому поезду. Я подошел к военному министру: Сухомлинов пригласил меня к себе в вагон. После завтрака он меня позвал в свое купе и сказал: «Я узнал, что Поливанов через Коковцова вел против меня интригу и хотел занять мое место. Я эту интригу пресек. Поливанов уже больше не помощник военного министра, а член Государственного совета. На место же помощника военного министра Государь согласился назначить генерала Вернандера. Этот по крайней мере не будет под меня подкапываться».
Если Поливанов действительно подкапывался под военного министра, было, конечно, естественно, что Сухомлинов его «ушел», но было не естественно и преступно провести на пост помощника военного министра человека, который, хотя и был очень деятельным и знающим военным инженером, но по всем другим вопросам был совершенно не подготовлен…».
Как это не печально констатировать, но конкретно в этой ситуации просматривается не только преступный авантюризм Сухомлинова, пытавшегося удержаться на должности военного министра, проводя на самые ответственные должности в министерстве заведомо слабых кандидатов, не способных составить ему конкуренцию, но и то, что в окружении Императора существовали могущественные группировки, способные «проводить» должностные назначения на министерском уровне. Ни для кого не было секретом, что министр двора граф Фредерикс был доверенным лицом Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, как и то, что Сухомлинов входил в ее ближайший круг.
«…Как я уже отмечал, Сухомлинов, стремясь удовлетворять желания своей молодой и красивой жены, все время искал денег, ибо жалование военного министра (18 тысяч рублей в год) было для него совершенно недостаточно. Он прежде всего «наезжал» прогонные. При поездках по Высочайшему повелению он как военный министр получал «прогоны» из расчета на 24 лошади, что составляло довольно крупную сумму…».
Эти архаизмы, использовавшиеся при расчетах дорожного и продовольственного довольствия воинских чинов не перестают удивлять и восхищать, – проезд на 24-х лошадях, продовольственное обеспечение из расчета 24 суточных офицерских норм… Ну с лошадьми еще куда ни шло, но вот как проглотить паек, рассчитанный на полвзвода гвардейцев?
«…Ездил он много и в дальние края. Больше всего было возмущения и разговоров по поводу его поездки во Владивосток. Приехав туда, он там оставался меньше суток и покатил обратно. Для всех было ясно, что эта поездка была вызвана одним стремлением получить большие прогонные деньги. Он стал получать из военно-походной канцелярии Государя по три тысячи рублей в месяц и этим сильно восстановил против себя чинов Свиты, получавших пособие из того же источника. Сам он жил более чем скромно, но жена от него требовала и требовала, а отказать он не мог. Он все время якшался с различными темными личностями для устройства своих денежных дел. Вот эта денежная его запутанность в значительной степени сыграла роль в тех обвинениях о «предательстве», которые были ему предъявлены во время войны.
Конечно, никакого предательства не было, но его общение с различными подозрительными типами, появление в его доме различных лиц с подмоченной репутацией и, наконец, его несдержанность на язык создавали много поводов для его обвинения.
По «денежной части» лично у меня создалось подозрение в чем-то нечистом по поводу двух случаев:
1. Во время войны, в начале 1915 года, когда я был начальником Канцелярии Военного министерства, как-то вечером меня вызвал по телефону великий князь Сергей Михайлович и попросил приехать к нему на другой день утром. (Мы уже упоминали о том, что великий князь Сергей Михайлович имею звание генерала от артиллерии, был генерал-инспектором артиллерии – Б.Н.).
Когда я приехал, великий князь, приняв меня в своем кабинете, спросил: «Правда ли, что военный министр дал расписку банкиру Утину на покупку у него (правильней – через него) за 7,5 миллиона рублей станков для приготовления винтовок?».
Я ответил, что я ничего не знаю, но что по закону военный министр лично никаких сделок делать не может, что все вопросы о покупках или заготовках, по представлению соответствующего главного управления, рассматриваются и разрешаются Военным советом, в котором военный министр заседает как председатель. Великий князь мне тогда сказал: «Закон я знаю. Знаю, что так полагается, но я вас спрашиваю опять: известно ли вам, что военный министр единолично совершил покупку у Утина на 7,5 млн. рублей?». – «Нет, мне ничего не известно, и я полагаю, что здесь какое-то недоразумение. Я не могу поверить, что военный министр мог это сделать». – «Ну, я вам говорю, что он это сделал. Я вам прочитаю копию с расписки, которую Сухомлинов дал Утину». После этого великий князь прочитал мне содержание этой расписки. Я вновь выразил свое сомнение. Тогда великий князь мне сказал: «Я вас очень прошу выяснить этот вопрос и мне сообщить о том, что вы узнаете. Во всяком случае, я буду докладывать об этом Государю».
Прямо от великого князя я поехал к военному министру и рассазал ему мой разговор с великим князем. Сухомлинов категорически мне сказал, что это ложь, что он никакой расписки не выдавал. Я сказал об этом по телефону великому князю Сергею Михайловичу. В ответ на это великий князь мне вновь сказал, что он ручается за верность того, что он мне сказал, и что если до 12 часов следующего дня он не получит разъяснения, он поедет докладывать Государю. Положение создавалось тяжелое, и у меня возникла уверенность, что великий князь без серьезных и точных оснований так не говорил бы. С другой стороны, я был уверен, что лично Сухомлинов этот вопрос не мог бы решить, и вряд ли расписка составлена в его личной канцелярии. Кто же мог об этом знать? По положению, должен был бы знать я, как начальник Канцелярии Военного министерства и докладчик в Военном совете по всем вопросам, возбуждаемым главными управлениями. Но я ничего не знал. Пришло мне в голову, что этот вопрос, может быть, прошел или через помощника военного министра генерала Вернандера (но последний всегда меня ставил в курс всех вопросов, попадавших к нему), или начальника Организационного отдела Беляева, который довольно часто вмешивался не в свои дела. Тем более, что Беляев в это время исполнял обязанности начальника Генерального штаба.
Спросил по телефону Вернандера – ничего не знает. Позвонил Беляеву, и от него услышал, что действительно это проходило через его руки. Сказал ему, что сейчас же к нему приеду и попросил вытребовать из Организационного отдела соответствующее дело.
Беляев мне сказал, что он ничего, в сущности говоря, не знает, что военный министр на одном из его докладов передал черновик расписки, которую приказал переписать и немедленно ему прислать. Черновик расписки, написанный рукой Сухомлинова, оказался в деле и был мне показан Беляевым. Я рассказал Беляеву все, что произошло, и мы вместе поехали к Сухомлинову. Сухомлинову я рассказал о всех моих поисках и в заключение попросил Беляева показать военному министру составленный последним черновик расписки. Сухомлинов долго вертел в руках этот черновик и затем сказал: «Да, теперь припоминаю. Я действительно выдал Утину эту расписку». Затем военный министр рассказал нам, что Утин сказал ему, что ему, Утину, удалось по сравнительно дешевой цене приобрести в Америке станки для выделки ружей. Что срок расплаты будет примерно через два месяца, но срочно требуется расписка от военного министра, что эти станки, на сумму 7,5 млн. рублей, будут приобретены военным ведомством. Утин при этом сказал, что лично он ничего не наживает, передавая военному ведомству станки за сумму, которая назначена ему продавщиками. Поняв всю срочность вопроса и зная, что за этими станками давно охотилось Главное артиллерийское управление, но никак не могло получить согласие на их продажу, он, Сухомлинов, решил выдать расписку, но…забыл об этом сказать мне как начальнику Канцелярии Военного министерства. Все было правдоподобно, но выяснилась, чрезвычайная легкомысленность военного министра. Я сказал, что надо все это сообщить великому князю Сергею Михайловичу и срочно провести все дело через Военный совет.
Так все было сделано и скандал был предотвращен (великий князь, в сущности, и не имел основания поднимать историю, ибо Главное артиллерийское управление готово было дать за эти станки до 10 млн. рублей). Но остался скверный осадок, ибо одним легкомыслием военного министра дело не совсем объяснялось…».
Александр Лукомский так интеллигентно и так научно изложил эпизод, предшествующий покупке станков для сверловки стволов винтовок, что невольно «заговорил» саму суть проблемы… Одно только очевидно, что Сухомлинов за немалый «откат» взялся лоббировать покупку станков именно через Утина, в чем и выдал ему расписку. Далее, если бы голова военного министра не была забита посторонними делами, он был должен через «своих» чиновников в ГАУ внести запрос о покупке станков на рассмотрение очередного заседания Военного совета, где он сам председательствовал, что гарантировало на 100% прохождение вопроса. А здесь, кроме всего прочего, произошла целенаправленная «утечка» информации; великий князь Сергей Михайлович, он же генерал-инспектор артиллерии, испытывая особенную «любовь» к Сухомлинову, через своих людей в Военном министерстве получает копию расписки, данной банкиру Утину в нарушение всех инструкций и подтверждающую коррупционную сделку между Утиным и Сухомлиновым. Более того, не исключалось, что получив расписку, гарантирующую его гешефт, Утин, работая еще на одного, пока неведомого нам заказчика, грубо «подставляет» военного министра Российской Империи, дискредитируя его в лице всего министерства и Императора.
«…Я уже отметил, что лично Сухомлинов жил чрезвычайно скромно и на себя тратил мало, но жена требовала денег. Когда Сухомлинов был назначен военным министром, он, зайдя как-то ко мне, разоткровенничался и сказал: «За время пребывания в Киеве генерал-губернатором и командующим войсками я сэкономил около 75 тысяч рублей. Но теперь весь этот запас иссяк на бракоразводный процесс и на поддержку Екатерины Викторовны (его новая жена). Я просто не знаю, что делать: жалованье военного министра слишком мизерно…».
«…Затем однажды я был вечером у своего приятеля, Сергея Александровича Ронжина, который был очень близок к Сухомлинову. Во время нашего разговора зазвонил телефон. Ронжин взял трубку и стал разговаривать. Я сейчас же понял, что он говорит с Сухомлиновым. Немного погодя Ронжин, сказав, что он даст ответ через несколько минут, повесил трубку и сказал мне: «Саша, не можешь ли ты одолжить мне недели на две три тысячи рублей? Владимир Александрович просит достать ему срочно три тысячи, ему надо послать эту сумму Екатерине Викторовне, находящейся сейчас в Египте, а у него ничего нет». Я ответил согласием. Ронжин сказал по телефону Сухомлинову, что деньги он достанет (я просил не указывать, что деньги даю я). На следующее утро Ронжин ко мне заехал и сказал, что денег давать не надо, что Сухомлинов уже где-то достал…».
«…Однажды летом, я встретил Сухомлинова на Большой Морской. Он меня спросил, откуда я иду. Я ответил, что обедал у Кюба и иду домой. (Моя семья была в Черниговской губернии.) «Какой вы счастливец! Можете себе позволить пообедать в хорошем ресторане». На мой недоуменный вопрос: отчего же он не может себе этого также позволить, Сухомлинов ответил: «На себя лично я трачу не больше трех рублей в день. Завтракаю я теперь всегда в ресторане Экономического общества, а по вечерам ем колбасу с чаем. Ведь средств у меня нет никаких, а все, что возможно, я посылаю Екатерине Викторовне» (она была в то время в Египте, где лечила почки).
Все эти данные создали во мне уверенность, что у Сухомлинова нет никаких средств, а все, что он получал и «наезжал», шло на жизнь и на жену. Когда в 1915 году Сухомлинов был Государем смещен с поста военного министра и на его место назначен Поливанов, я поехал к Сухомлинову. Принял он меня в своем кабинете. Он был очень подавлен, прочитал мне рескрипт ( скорее частное письмо), полученное от Государя. Он при этом мне сказал: «Государя я ни в чем винить не могу. Его заставили меня убрать. Ко мне Его Величество относился и относится хорошо!». Затем, переменив тон, совершенно для меня неожиданно сказал: «Но, слава Богу, я не оказываюсь выброшенным на улицу, так как, к счастью, у меня есть приличный капитал» - «Какой капитал?,- невольно спросил я. «Да вот в этой папке лежат бумаги стоимостью в 700 000 рублей», - при этом открыл один из ящиков стола и указал на какую-то папку. Я должен сознаться, совершенно растерялся и спросил: «Ваше высокопревосходительство, откуда же у вас эти деньги? Ведь вы сами мне говорили, что у вас нет никаких средств? – «Да, у меня и не было никаких средств, но случай помог. Может быть, вы помните, у меня в гостиной была очень старинная и очень красивая люстра. Досталась она мне очень давно, и заплатил я за нее какие-то пустяки и совершенно не знал ее настоящей стоимости. На эту люстру обратил внимание Утин, и, зная мои финансовые затруднения, предложил ее продать любителю старинных вещей. Я согласился. Утину удалось продать ее за 75 тысяч рублей, и он передал мне эти деньги. Затем дней через десять после этого Утин зашел ко мне и предложил мне все эти деньги пустить на покупку бумаг, которые, по его словам , в самом ближайшем будущем должны сильно подняться в своей цене. Утин не ошибся, и теперь эти бумаги стоят 700 000 рублей». Возможно, конечно, все это верно. Но невольно напрашивается вопрос: не получил ли какой-либо посредник выгоду каким-либо иным путем? Особенно вспоминая историю со станками для выделки ружей. Мне представляется, и я в этом даже абсолютно убежден, что Сухомлинов никаких прямых взяток не брал, но…по легкомыслию и по не особенно стойким своим моральным качествам, мог идти на сомнительные дела, которые по Уголовному кодексу не являлись преступными.
Вспоминая Сухомлиновское дело и отрицая какое-либо предательство, необходимо отметить, что Сухомлинов отличался очень серьезным недостатком (особенно для военного министра), а именно, «недержанием языка». Он не мог что-либо сохранять в секрете; он должен был поделиться этим секретом с одним, а то и с несколькими лицами….».
Это действительно серьезный недостаток для любого человека, а тем более для человека по своей должности «обреченного» быть носителем военных и государственных секретов. Даже то, что касалось, этой очевидной крупной взятки в виде акций. Зачем об этой сделке, от которой за версту попахивало подкупом, а то и провокаций и решеткой, было рассказывать хоть и доверенному и проверенному офицеру, но все-таки – чужому человеку?
«…Я знаю несколько случаев, когда Сухомлинов в гостиной, в присутствии совершенно посторонних лиц, рассказывал безусловно секретные вещи. Я знаю, что он не имел никаких секретов от своей жены. При этих условиях вполне возможно, что проникавшие в различные гостиные шпионы или их агенты могли иногда услышать непосредственно от Сухомлинова или от других, слышавших это от Сухомлинова, какие-либо данные секретного характера.
Генерал Головин во всех своих статьях и книгах ругательски ругает Сухомлинова, выставляя его просто глупым и самодуром. Это, конечно, неверно. Что Сухомлинов был легкомыслен, это верно, но все же нельзя говорить, что за время пребывания Сухомлинова военным министром кроме вреда ничего не делалось… Сухомлинову прежде всего ставят в вину, что, как выяснила война, снабжение нашей армии было плохое и определился страшный недостаток боевых запасов, что Сухомлинов не предвидел потребности армии во время войны.
Но спрашивается - кто же правильно предвидел?...».
Должен заметить, что нас меньше всего интересует мнение генерала Головина, бывшего профессора академии Генерального штаба, бывшего начальника штабов армий и фронтов во время мировой войны, одного из кандидатов на должность начальника Генерального штаба…, но ни на одной из своих должностей напрямую не общавшегося с Сухомлиновым…
Другое дело обратиться к воспоминаниям следователя Владимира Григорьевича Орлова, ведшего уголовное дело, возбужденное против Сухомлинова, допросившего десятки свидетелей, владевшего всем объемом обвинительных документов, способного оценить и аргументы обвинения, и защиты…
Владимир Орлов, действительный статский советник, опытнейший юрист-следователь, преданный России человек, веривший в ее счастливую звезду и отдавший все силы для утверждения внутренних и международных условий, которые, по его разумению, способствовали бы возрождению России. Находясь в эмиграции, Владимир Орлов издал книгу под названием: «Двойной агент. Записки русского контрразведчика». Сам стиль написания этой книги, с явными потугами на художественный уровень, несколько настораживают, тем не менее, ознакомившись с послужным списком автора, его многолетней деятельностью следователя и разведчика, невольно проникаешься доверием к нему и к его воспоминаниям. Есть в его книге и упоминания о Владимире Сухомлинове. Ими мы и воспользуемся для формирования всестороннего, объективного мнения об этой противоречивой и в конечном итоге – трагической личности.
«…Его назначили военным министром, и незадолго до объявления войны он заявил: «Мы вооружены. Мы можем пойти в наступление в любой момент». Но уже первые выстрелы показали, что это не так. Ни о какой готовности к войне не было и речи. Неприступные крепости пали. В плен сдавались целые полки, им не хватало выдержки и твердости, сказывалась и нехватка оружия. Ни продовольствия, ни оружия, ни боеприпасов. Устаревшая армия и полное отсутствие резервов!
Разразился грандиозный скандал. И, естественно, вся ответственность сразу же легла на плечи военного министра. Складывалось впечатление, что многие грубые ошибки были совершены им умышленно, поэтому на царя оказывалось давление с тем, чтобы он принял строгие меры. В Петрограде была создана комиссия, в состав которой вошел и я. В задачу комиссии входило расследование всех обстоятельств данного дела. Моя задача состояла в том, чтобы выяснить, не был ли он связан с иностранными шпионами, и определить круг его знакомых. За четыре месяца я собрал массу уличающих его доказательств и составил досье, где на четырехстах страницах были изложены все факты, которыми располагало следствие в отношении бывшего военного министра.
Среди прочего мне пришлось разбираться в одном деле, когда допущенная им ошибка имела очень серьезные последствия. Перед войной трое российских военных изобрели дымовую шашку. При взрыве она создавала дымовую завесу, под прикрытием которой можно было незаметно производить передислокацию войск. Несколько лет изобретению не давали хода. Сухомлинов был в ссоре с одним из изобретателей: когда-то тот опубликовал в газете статью о том, что одна из крепостей, по его мнению, не имеет достаточных запасов воды. Сухомлинов же незадолго до этого уверял царя в обратном, поэтому он не только отказался провести испытание шашки, но даже распорядился о переводе изибретателя на другую должность, а попросту он был изгнан подальше с глаз долой.
От проекта, однако, не отказались, и, в конце концов, изобретателям удалось добиться царской аудиенции. Военный министр заявил, что в других странах проводились испытания подобных устройств, но закончились они полной неудачей. Однако изобретение настолько заинтересовало царя, что он приказал провести не одно, а два испытания и возлагал на них большие надежды. И надежды его, к великой радости изобретателей, оправдались. Он приказал начать массовое производство дымовых шашек, но Сухомлинов, между тем, не торопился выполнять царский приказ.
В июле 1914 года в Петроград прибыл офицер французской армии, которому в ходе военных учений продемонстрировали действие дымовой шашки. При этом, изобретатели обратились с настоятельной просьбой не демонстрировать дымовую шашку в присутствии иностранных военных атташе, справедливо опасаясь, что сведения о ней попадут в руки вражеской разведки. Однако, несмотря на данное обещание, Сухомлинов прибыл в сопровождении немецкого генерала. Изобретатели не хотели проводить испытание при данных обстоятельствах, однако военный министр сказал, что не потерпит такого недоверия, заявив, что его гость не представляет никакой опасности, так как ничего не понимает в подобных вещах. По завершении испытаний, немецкий генерал граф Дохна уговорил Сухомлинова подарить ему две шашки якобы для его личного музея. И Сухомлинов, военный министр России, уступил: он отдал немцу изобретение своих соотечественников. И так уж случилось, что вскоре после первого сражения французы прислали русским немецкую дымовую шашку, подобранную на поле боя. Она была изготовлена из тех же химических компонентов, что и шашки наших русских изобретателей. А в России это изобретение так и осталось в благих пожеланиях. Дымовые шашки не были запущены в России в серийное производство.
Другой случай, по которому я вел расследование, был и того хуже. Через несколько месяцев после начала войны к министру зашел двоюродный брат его жены инженер Николай Гошкевич.
-Дорогой кузен, сказал посетитель,- война скоро закончится, и я хотел бы подготовить мемуары о вас и перевести на все иностранные языки, чтобы мир узнал, сколь многим он обязан тому мастерству, с которым вы провели мобилизацию наших вооруженных сил. Только мне, разумеется, необходимы соответствующие документы!
- А кто будет писать эту книгу?
- Осторожность, прежде всего! Доверьтесь мне, своему кузену, предоставьте мне, прежде всего секретный меморандум, в котором содержатся сведения о стратегии, численности войск, вооружении и продовольственном обеспечении. Это документ огромной исторической важности, ведь существует только три рукописных экземпляра: у самого государя и у вас.
Сухомлинов без колебаний передал ему этот документ. Через два дня кузен появился вновь.
- Дорогой кузен,- сказал инженер,- не могли бы вы разъяснить мне пару пунктов меморандума.
- Это невозможно и совершенно не нужно для вашей работы. Информация, о которой вы просите, могла бы заинтересовать только шпиона, и я не скажу вам об этом ни слова,- ответил министр, провожая своего посетителя. Но он забыл потребовать возвращения меморандума.
Вскоре Гошкевич пришел еще раз.
- Послушайте, - предложил он,- у меня есть два первоклассных агента, у них прекрасные связи в Берлине, и они могут добыть любые необходимые вам сведения. Они имеют возможность встретиться с военным министром Германии, министром военно-морских сил; они вхожи в министерства иностранных дел и могут доставить в Петроград важную информацию относительно будущих переговоров о мире.
Сухомлинов проконсультировался с царем, который дал свое согласие, и двух друзей инженера – Василия Думбадзе и князя Мачиабелли – снабдили деньгами и направили в Берлин.
Мачиабелли с тех пор никто не видел, и больше о нем ничего не известно. Второй агент был задержан, когда возвращался обратно, при переходе финской границы. При нем нашли шифрованный меморандум и донесение на русском языке с изложением условий, на которых министр Германии готов подписать сепаратный мир. Расследование, однако, показало, что документы были сфабрикованы германским генштабом с целью дезинформировать русских. Было неопровержимо доказано, что Думбадзе является германским шпионом. Его приговорили к двадцати годам тюремного заключения, Гошкевича – к четырем годам каторжных работ. Оба были впоследствии освобождены правительством Керенского. Думбадзе в настоящее время проживает в Америке и борется за независимость Грузии.
Гошкевич был замешан и в других делах, связанных со шпионажем, и входил в ближайшее окружение Альтшиллера, австрийского вице-консула в Петербурге. Альтшиллер один стоил многих. Любой ребенок в России знал, что он шпион, для которого все средства хороши. Только военный министр, казалось, ни о чем не подозревал. Альтшиллер фактически оплачивал счета портного экстравагантной мадам Сухомлиновой. Он не раз приглашал ее и ее с мужем в свое роскошное загородное поместье в окрестностях Вены. Он оплачивал их дорожные расходы, автомобили мадам Сухомлиновой. Он всячески поощрял ее склонность к расточительству, безропотно оплачивая все счета!
В итоге он мог творить в кабинете военного министра все, что пожелает. Он вскрывал письма, просматривал всю корреспонденцию, помогал принимать решения о том, что, у кого и в каких количествах закупать. Фактически всем министерством руководил Альтшиллер…».
При всем желании верить информации Орлова, возникают весьма противоречивые мысли на этот счет. Неужели эта смазливая порочная толстуха оказывала на генерала Сухомлинова такое гипнотическое влияние, что он уходил от реалий жизни и совершенно терял рассудок?
«…В ходе следствия мы столкнулись со множеством странных фактов. Мадам Сухомлинова, например, носила такие наряды, какие не могла позволить себе сама царица. Она заказывала платья разных цветов, оттенков и фасонов и белье под стать им на сумму, более чем в три раза превышавшую министерский оклад ее мужа со всеми дополнительными выплатами. Эта женщина в огромной степени ответственна за его падение. На основании всех изобличающих фактов в 1916 году Сухомлинов был помещен в Петропавловскую крепость и приговорен к пожизненному заключению. Однако в 1918 году он был помилован революционным трибуналом, через Финляндию бежал в Берлин, поселился в одной из комнат приюта Фриденау, где и умер от голода!
Екатерина Сухомлинова к тому времени давно забыла о нем. Во время революции она сбежала с молодым красавцем грузином. Впоследствии ее арестовали где-то на Волге, при ней было два фунта сахару. И она, и ее друг были расстреляны за спекуляцию!».
Казалось бы - все ясно. А ведь, по сути дела, о слабой подготовленности к войне Российской Империи выделять виновником одного военного министра, по меньшей мере – наивно. Сделать козлом отпущения генерала Сухомлинова было выгодно всем: начиная от разведок Германии и Австро-Венгрии и кончая ближайшим окружением Императора. Тем более, что сделать это было несложно - Владимир Сухомлинов сам настойчиво, упорно и тупо шел как жертвенный бык на заклание.
Проблема фактического засилья германофильских группировок, фактического разгула германской и австро-венгерской разведок в зоне предполагаемых фронтов и в глубине российской территории просто поражала аналитиков Генерального штаба и требовала радикальных мер… А не приняв этих назревших мер, было не просто легкомысленно, а преступно вступать в войну с противником, разведкам которого было позволено творить то, что они творили… Вот тут уже вольно или невольно, но вполне реально назревал вопрос о халатности и беспринципности верховных властей и преступности самого режима власти…
Посудите сами: если в бывшей русской Польше в 1867 году числилось 290 тысяч немецких колонистов, то в 1913 году их было уже около 500 тысяч. Они целенаправленно селились вокруг приграничных крепостей, в приграничных, приморских районах и вдоль шоссейных дорог Брест – Киев, Варшава – Москва, Варшава – Петербург. Всего к 1914 году в России было более 2 миллионов немецких колонистов. Для сравнения в активно осваиваемых африканских колониях их было всего 20 тысяч. Поощрение такой переселенческой политики вполне соответствовало выполнению долговременных планов германского руководства по «освоению» российских земель.
Каждый германский подданный, проживающий в России и имеющий офицерское или унтер-офицерское звание (а таких было подавляющее большинство, так все мужчины, достигавшие призывного возраста, проходили службу в Германии), все без исключения выполняли нелегальную функцию – «кениглихер информатор». Под наблюдением каждого из них был отдельный участок территории с объектами тактического или стратегического значения, по изменениям на которых делались сообщения или производились периодические доклады. Практически за каждой воинской частью наблюдал вполне профессионально подобный «информатор».
Деятельность, которую осуществляла австрийская и германская разведки носила широкомасштабный характер. Она была направлена, с одной стороны, на шпионаж в «чистом виде», то есть на сбор всех необходимых данных о военно-промышленном потенциале России, состоянии вооруженных сил, мобилизационных планах и т.д. Другой задачей стало проникновение в руководящие военные сферы с целью вербовки или разложения лиц, занимающих высокие должности, и, подрыв тем самым боеспособности русской армии. В значительной степени эта деятельность оказалась успешной. Германская и австрийская разведки проникли в самые верхи военного управления России. В руки обеих разведок систематически попадали секретнейшие военные документы. Им был известен план подготовки России к войне 1914-1918 годов. Вред, причиненный русской армии, был огромен, он сказывался на протяжении всей войны. Следствием этого стал подрыв авторитета командования российской армии, что явилось одной из причин ее разложения.
Наиболее колоритной фигурой австрийского шпионажа в России был некий Александр Альтшиллер. В 1872 году семнадцатилетним юношей он переселился из Австрии в Россию и сделал неплохую карьеру в торговле и коммерции. Но главные его успехи относились к «деятельности» в области разведки.
Основным центром, привлекавшим внимание австрийской разведки на юге России, был Киев. С 1904 года командующим войсками Киевского военного округа и генерал-губернатором Киевской, Подольской и Волынской губерний становится генерал Владимир Сухомлинов. Считается, что заслуга Альтшиллера в том, что он сумел опутать шпионской сетью генерала. Да, действительно, Альтшиллер использовал любовную связь Сухомлинова с женой полтавского помещика Бутовича - Екатериной Гошкевич. Альтшиллер установил с Екатериной Бутович деловые отношения и буквально купил ее у мужа. Естественно, на бракоразводный процесс и на «отступные» безутешному мужу было потрачено более 70 тысяч рублей из сбережений Владимира Сухомлинова. Этой «дружеской» услугой Альтшиллера в жены командующего округом была «пристроена» «…бесконечно обязанная» ему развратница и авантюристка Екатерина Бутович, одновременно остался без сбережений сам генерал Сухомлинов, который так же посчитал себя в «бесконечном долгу» перед шпионом и прохвостом Александром Альтшиллером.
Естественно, что подобная комбинация Альтшиллера ввела его в ряды ближайших «друзей семьи» Сухомлиновых и предопределила весь дальнейший процесс плодотворного общения вплоть до естественного, но вполне прогнозируемого финала.
В Киеве Альтшиллер пользовался дурной репутацией. Его вполне закономорно подозревали в том, что он занимается шпионажем в пользу Австро-Венгрии. Ввиду этого особая близость Альтшиллера к Сухомлинову обращала на себя внимание.
Почему-то так уже традиционно сложилось, что в исторических исследованиях, претендующих на абсолютную объективность, опускаются подробности, позволяющие доступно и убедительно объяснить суть многих явлений.
Когда через восемь лет уже в Петрограде Александр Альтшиллер был превентивно арестован и ему были предъявлены обвинения в шпионаже, он, нагло усмехнувшись, сказал: «Единственно, в чем вы меня можете обвинить, так это в том, что я – еврей, что я это скрывал». Но, согласитесь, что и это признание дорого стоит, так как исходя из этого «простенького» факта несколько иначе можно рассматривать и всю предыдущую шпионскую деятельность Альтшиллера и его поразительную(?) неуязвимость. А если следовать навязываемой нам логике, что Александр Альтшиллер – австриец, убийца Столыпина Багров – поляк, жена полковника Мясоедова, - Клара Гольдштейн - уроженка Вильно, подложенная под Сухомлинова Екатерина Гошкович - украинка, тогда получается, что шпионаж не имел ярко выраженной еврейской составляющей, а был… «международным».
Если немного пристальней проанализировать ситуацию в том же Киеве, в начале века, то выясняется, что не один Сухомлинов удостоился столь повышенного внимания со стороны австрийской разведки. Генерал-квартирмейстер штаба округа генерал Маврин, сменивший на этой должности генерала Рузского, которого «ушли» по настоятельному требованию Сухомлинова, был так же вторым браком очень «удачно» женат на еврейке, которая вела себя, скажем так, очень своеобразно.
Вернемся к воспоминаниям Александра Лукомского: «…К сожалению, в бытность Маврина начальником штаба произошло скорбное недоразумение, после которого собрания офицеров Генерального штаба в Киеве стали проводиться гораздо реже, и они потеряли прежний интимный характер. Дело в том, что согласно положению об этих собраниях, которое было утверждено Мавриным еще в бытность его генерал-квартирмейстером, гости в собрание допускались только по рекомендации членов собрания, то есть офицеров Генерального штаба. Кажется, в 1907 году на одном из вечеров появился Фурман. Он был, кажется, присяжным поверенным, еврей, и числился торговым консулом какой-то южноамериканской республики. Фурмана большинство из нас знало по Киеву хорошо. Он был умный жид, с хорошими средствами и держал себя очень тактично. У Мавриных он был свой человек в доме (ну как Альтшиллер у Сухомлиновых – Б.Н.). Как-то раз перед его появлением на нашем вечере у кого-то из наших офицеров, в гостиной у госпожи Мавриной, произошло небольшое столкновение с Фурманом. Последний держал себя при этом довольно нагло. Приход Фурмана на наш вечер нас удивил; кроме того, близость Фурмана к германскому и австрийскому консулам (последний подозревался нашей контрразведкой в шпионской деятельности) делало его вообще нежелательным членом наших собраний. Я пошел посмотреть книгу «гостей». Фурман оказался записанным, а ввел его капитан Генерального штаба Кирпотенко – мой помощник. Я обратился за разъяснениями к Кирпотенко. «Госпожа N. попросила меня внести Фурмана на наш вечер, и я не счел возможным ответить отказом»,- ответил он. После обсуждения этого вопроса среди старших чинов штаба округа мы решили принять меры, чтобы Фурман у нас не появлялся. Капитану Кирпотенко было сказано, чтобы он больше его не «вводил».
На следующий вечер он опять пришел. Появился он в компании с женой генерала Маврина. В книге он оказался не записанным. Я взял на себя переговорить с Мавриным. На мой вопрос, не знает ли он, кто ввел Фурмана, которого вообще мы, офицеры, не хотели бы видеть на наших вечерах, он ответил: «Не знаю». – «А как вы, ваше превосходительство, сами считаете: желательно или нежелательно посещение Фурманом наших вечеров?» - Я считаю, что нежелательно»,- ответил Маврин. Мы думали, что этим инцидент будет исчерпан и что Фурман на наших вечерах больше не появится, но вышло не так. На следующий же вечер он опять появился и опять был введен той же дамой.
На другой день я (был накануне дежурным старшиной собрания) взял книгу «гостей», внес в нее фамилию Фурмана и пошел к Маврину. После моего разговора с Мавриным Фурман больше на наших вечерах не появлялся…».
Представляю насколько трудно давались эти строки воспоминаний генералу Александру Лукомскому. Уж кто-кто, а он прекрасно себе представлял как в подобной ситуации проявила бы себя его покойная жена с ее непомерными амбициями племянницы статс-секретаря Перетца на фоне этих местечковых дворянок, дедушки которых «поднялись» на торговле краденым тряпьем на рынках Бердичева и Вильны…
Да, Владимир Сухомлинов «друзей» своей cупруги отстаивал более решительно…
Можно с уверенностью сказать, что не окажись генерал Маврин такой «оглоблей», как ласково, по-домашнему его величал в своем кругу генерал Драгомиров, то с немалой долей вероятности мы бы сейчас анализировали не «Дело» генерала Сухомлинова, а, скажем - «Дело» генерала Маврина… Да, видать, уровень жены Маврина был не тот, - не в должной мере она его «стимулировала» к службе… Интриги, интригами, а ведь все под Богом ходим, да и в такой непредсказуемой стране как Россия, пожалуй, значительно перспективнее быть «оглоблей», чем звездным баловнем судьбы. Пиком карьеры Алексея Алексеевича Маврина была должность командующего Казанским военным округом. Командовал он им, правда, всего три месяца - с октября по декабрь 1914 года. Затем он был переведен в резерв чинов Генерального штаба с назначением членом Военного совета. 20 марта 1917 года с формулировкой «за болезнью» уволен в отставку с «мундиром и полным пенсионом генерала от инфантерии». Дальнейшая судьба его неизвестна. Зато в знаменательных этапах судьбы Владимира Сухомлинова нам еще предстоит уточнить отдельные детали.
Пробыв в должности командующего Киевским военным округом четыре года, с 1904 по 1908 год, 2 декабря Сухомлинов был назначен начальником Генерального штаба, а уже в марте 1909 года занял пост Военного министра. Кстати, тогда, при принятии решения Императором о его назначении, фигура Сухомлинова, боевого генерала - любимца Драгомирова, казалась более чем достойной и желанной на этом высоком и ответственном посту. Предшественником Сухомлинова был генерал Редигер. Александр Федорович Редигер был на пять лет младше Сухомлинова, но будучи сыном генерал-лейтенанта, получил более фундаментальное военное образование, закончив пажеский корпус. В дальнейшем оба будущих министра неоднократно пересекались по службе: участвуя в войне с турками в 1877-1878 годах, Редигер в отличие от Сухомлинова, был отмечен лишь орденом Станислава 3 степени и Анны 4-й степени. По окончании войны оба офицера преподавали в академии Генерального штаба, но в отличие от Сухомлинова, Редигер читал курс военной администрации. Именно эти его познания и были востребованы в послевоенной Болгарии. Кстати, активно «отметились» в процессе создания гражданской администрации Болгарии оба молодых офицера, но если штабс-ротмистр Сухомлинов вполне успешно справился с организацией гражданского управления города Тырново, то капитан Редигер, в должности товарища военного министра Болгарии барона Каульбарса и в звании полковника болгарской армии вступил в острый конфликт с князем Александром Баттенбергом - правителем Болгарии, и вышел в отставку из болгарской армии.
Немецкая пунктуальность и, я бы сказал,- ломовая решительность, проявлялись в ходе всей карьеры Редигера. Вернувшись на русскую службу, Редигер в течение последующих лет неизменно пользовался поддержкой барона Каульбарса. Начиная с 1884 года Александр Редигер неизменно служит в структурах военного министерства: делопроизводителем Канцелярии, помощником начальника Канцелярии, начальником Канцелярии, управляющим Военным министерством и, в конечном итоге, с июля 1905 года – военным министром. Решительными и последовательными действиями генерала Редигера Россия обязана наведению порядка в борьбе с революционной смутой. С 1906 года неоднократно назначался «…к присутствованию в Государственном совете», где принадлежал к группе правых… Своим характером и своим видением процессов, протекающих в России, генерал Редигер невольно встал в оппозицию окружению Императора и отстранение его от министерского поста было закономерно. Злой гримасой истории и предвестником будущих безобразных и трагических явлений в России стал факт временного управления военным министерством крещеного еврея, генерала Грулева. Судя по некоторым признакам, при обсуждении кандидатуры нового военного министра решающее слово принадлежало министру двора барону Фридерихсу.
Личные симпатии императора Николая Второго и императрицы Александры Федоровны, плюс расположение вдовствующей императрицы, способствовали прочному служебному положению Владимира Сухомлинова. Часто встречающиеся обвинения Сухомлинова в германофильстве не выдерживает критики. Что, природный немец Редигер со своим традиционным прогерманским окружением был меньшим германофилом? Другое дело, что нерешительному в своих поступках и решениях Императору импонировал мягкий и общительный характер Сухомлинова, его образованность и энциклопедические знания. Сухомлинов был весьма уступчив в государственных делах, охотно шел на компромисс, твердо придерживался монархической позиции, в отличие от Редигера, отличавшегося более жестким характером.
Еще принимая должность начальника Генерального штаба, Сухомлинов настоял на своем подчинении военному министру, якобы, считая необходимым сохранить принцип единоначалия. Став же военным министром, при подобной схеме подчиненности, он в полной мере воспользуется функциями единоначальника и «уберет» с должности начальника ГШ потенциального конкурента генерала Михневича.
С молчаливого согласия Императора Сухомлинов игнорировал рекомендации Государственной Думы, что было причиной ненависти к нему не только левого ее крыла, но и правого в лице Родзянко, Гучкова и Милюкова. В этом была его стратегическая ошибка.
С назначением Сухомлинова военным министром «друг» семьи Альтшиллер стал чаще наведываться из Киева в Петроград, а в 1910 году и вовсе перебрался в столицу, открыв там филиал Южнорусского машиностроительного завода. Часто бывая в доме военного министра, Альтшиллер подарил Екатерине Сухомлиновой коллекцию мехов стоимостью в несколько десятков тысяч рублей. Вполне естественным в этой ситуации было получение Альтшиллером выгодных оборонных заказов. Идя на поводу у жены-авантюристки, Сухомлинов невольно выполнял отдельные просьбы обнаглевшего Александра Альтшиллера и его окружения. По инициативе Альтшиллера Сухомлинов стал негласно по-крупному играть на бирже. Отдельные упущения в служебной деятельности и развязное поведение жены военного министра вызывали открытые нарекания его коллег по кабинету министров. Морской министр адмирал И.К. Григорович на одном из заседаний Совета министров предупредил Сухомлинова об опасности, исходящей от Альтшиллера, заподозренного в шпионаже морскими контрразведчиками.
Самое интересное, что, следуя здравому смыслу, военный министр Сухомлинов был активным сторонником внедрения в армии новых видов вооружений и техники. В период его руководства министерством были созданы автомобильные части, образованы структуры военно-воздушного флота, в полках были созданы пулеметные команды, в армейских корпусах – авиаотряды. По его инициативе были расформированы резервные войска и из этого источника проведено усиление полевых войск. Что же касается расформирования крепостных войск, то мнения на этот счет разделились. Другое дело, что крепостные структуры военно-морских баз были подчинены и переданы флоту, в этом был несомненный прогресс. Кстати, Троцкий в конце 20-х годов уже в который раз переподчинил приморские крепости армии.
В 1911 году была создана военная контрразведка. Тогда же были утверждены «Положение о контрразведывательных органах» и «Инструкции начальникам контрразведывательных органов». Утверждение о том, что в бытность свою начальником Генерального штаба Сухомлинов занимался составлением новых мобилизационных планов, не выдерживает критики, так как непосредственный разработчик этих планов генерал Александр Лукомский, как благо отмечает лишь тот факт, что Сухомлинов «…не мешал его работе».
Как уже говорилось, в обстановке начавшейся войны с Германией и Австро-Венгрией к весне 1915 года обнаружился острый недостаток снарядов и другого военного снаряжения, и Сухомлинова стали считать чуть ли не главным виновником плохого снабжения армии и общей слабой подготовленности России к войне. 13 июня 1915 года под давлением общественного мнения Сухомлинов был уволен царем от должности военного министра. Императрица Александра Федоровна писала Императору в Ставку: «Ярость офицеров против Сухомлинова безмерна. Они ненавидят самое его и жаждут, чтобы его прогнали. Эта авантюристка жена совершенно разрушила его репутацию. Он страдает из-за ее взяточничества. Говорят, что это его вина, что нет снарядов».
Вскоре было начато расследование его деятельности на посту военного министра. 8 марта 1916 года Сухомлинов был уволен с военной службы. 29 апреля он был арестован и находился в заключении в Трубецком бастионе Петропавловской крепости пока продолжалось следствие. С материалами обвинения, со слов следователя Владимира Орлова, мы в общих чертах уже познакомились. Скоротечность, поверхностность и непоследовательность следствия, слабая доказательная база обвинения, более чем очевидна. 11 октября 1916 года Сухомлинов был переведен под домашний арест и у него появилась возможность публичного оправдания. Со стороны Императора и его окружения предпринимались попытки «свернуть» дело Сухомлинова, но очевидность всеобщего негодования ему не позволили воспользоваться помощью квалифицированных адвокатов.
«Крови» Сухомлинова, похоже, жаждали все: и правые, и особенно – виноватые. Император не мог простить Сухомлинову провал операции по выходу на контакт с руководством Германии с целью заключения сепаратного мира. Да, действительно, инициатива о заключении сепаратного мира с Германией исходила от лиц близких к Императору, прежде всего от Григория Распутина. Нельзя не признать и то, что заключение сепаратного мира возможно спасло бы Россию от грядущей катастрофы. Против заключения Россией в одностороннем порядке сепаратного мира с Германией были не только союзники, но и те деструктивные силы, которые были заинтересованы в дальнейшем истощении и поражении России в войне. Если верить следователю Владимиру Орлову о степени участия в этой авантюре Сухомлинова, пошедшего на поводу у авантюриста и шпиона, кузена жены инженера Николая Гошкевича, то только уже за это министра следовало отстранить от должности и судить.
Верховное командование вооруженными силами во главе с Императором (великий князь Николай Николаевич – старший, к тому времени был отстранен от должности Верховного Главнокомандующего и эту обязанности по ней принял на себя Император – Б.Н.), похоже, с некоторым даже облегчением возложило вину на Сухомлинова. Пресловутое общественное мнение было подогрето прессой, находящейся в руках деструктивных элементов, и направлялось масонскими структурами.
Если взглянуть трезво на всю эту историю с Сухомлиновым, то он не вызывает сострадания,- он сам настойчиво и упорно, что называется, – «лез на рожон».
В этой связи, с именем Сухомлинова всякий раз связывают историю полковника Мясоедова. Мясоедов появился в Петербурге почти одновременно с Сухомлиновым.
Став в 1902 году помощником начальника, а потом и начальником Вершболовского отделения петербургского железнодорожного жандармского управления, Мясоедов пробыл на той должности до 1907 года. В штабе отдельного корпуса жандармов появилась информация, что Мясоедов часто ездит за границу на лечение, поддерживает дружеские отношение с германскими властями в приграничной зоне и лично известен императору Вильгельму. Говоря о его связях с немцами и австрийцами, намекали на их шпионский характер. Расследование, предпринятое по всем этим сигналам, не подтвердило большинство из них, но установило, что «…большую часть времени Мясоедов проводил за границей, относясь к своим служебным обязанностям пренебрежительно». Через год, когда непрекращающиеся компрометирующие Мясоедова разговоры достигли столицы, его уволили со службы.
Воспользовавшись старыми связями и располагая солидным капиталом, Мясоедов совместно с братьями Фрейдбергами утверждают акционерное общество «Северо-западное пароходство». В том же году старший из братьев Фрейдбегр - Давид, знакомит Мясоедова с яркой брюнеткой Кларой Годьштейн, которая через пару месяцев становится его женой.
Не правда ли, знакомый сюжет? Остается только уточнить, не были ли братья Фрейдберги связаны с германской разведкой. Но вопрос этот по сути своей риторический. Могли ли авантюристы-евреи, занимающиеся контрабандой и коммерцией в пограничной зоне, не быть связаны с разведкой? Так было и в этом случае, более того, Фрейдберги были двойными агентами, они одновременно работали и на русскую и на немецкую разведку.
В 1909 году супруги Мясоедовы в доме жены сенатора Викторова познакомились с супругами Сухомлиновыми. Женщины очень понравились друг другу (да и как могло быть иначе, они ощутили в себе близость по крови и по натуре…), мужчины тоже почувствовали взаимную симпатию… В сентябре 1911 года Мясоедова по прошению восстанавливают на службе в отдельном корпусе жандармов, а спустя несколько месяцев по ходатайству Сухомлинова переводят в военное ведомство и поручают возглавить политическую контрразведку – розыск политических противников режима среди военнослужащих. А.И. Гучков по этому поводу заявил: «В руки человека, основательно подозреваемого в принадлежности к шпионству, передавалась борьба с этим самым шпионством и судьба русского государства». Гучкова Мясоедов вызвал на дуэль, а редактора «Вечернего времени» Суворина, тоже обвинившего его в шпионаже - избил.
Никто не отрицает того факта, что вокруг Сухомлинова и Мясоедова постоянно вертелись германские и австрийские подданные, не без основания подозреваемые в шпионаже: корреспондентка берлинских газет Анна Аурих, доктор философии Полли-Полачек, баронесса Геда Зейдлиц, осуществлявшая связь между Полли-Полачеком и германским резидентом в Петербурге, баронесса Штемпель – хозяйка светского салона для военных и политических деятелей российской столицы. Были и русские подданные, работавшие на германскую и австрийскую разведки: барон Гротгус, Отто Фейнат - оба ответственные сотрудники департамента полиции, генерал Грейфан – начальник отделения главного интендантского управления. Однако, по причине не отрегулированных юридических правовых норм и статей уголовного кодекса по ответственности за шпионаж, большинство вышеперечисленных фигурантов оставались безнаказанными.
Постоянно общаясь с явными или тайными агентами вражеских разведок Мясоедов и Сухомлинов уже невольно становились их невольными пособниками. В уголовном деле, возбужденном против Сухомлинова зафиксирован случай: во время болезни госпожи Сухомлиновой у нее в спальне находилось несколько гостей и среди них уже нам известный – Альтшиллер. Там же военный министр работал с документами. Когда Сухомлинов вышел по каким-то делам, Альтшиллер подошел к рабочему столу министра и стал просматривать лежащие там бумаги. Лишь замечание адъютанта отвлекло его от этого занятия.
«…Используя свое служебное положение, Сухомлинов помогал спасению разоблаченных шпионов. Почему он это делал? В силу ли добрых побуждений, или по просьбе жены. Одно можно сказать точно, он до конца жизни оставался честным солдатом, и он не стал бы сотрудничать с врагами своего отечества. Когда были арестованы Оскар Альтшиллер и его родственник Фридрих Коннер, зять Кеннера Мозерт обратился к Сухомлинову с просьбой о помощи. Сухомлинов тут же послал ходатайство об этом губернатору Трепову. На следующий же день Сухомлинов написал товарищу министра внутренних дел генералу Джунковскому письмо, в котором, ходатайствуя об освобождении арестованных, между прочим, писал: «Семью эту я отлично знаю и могу за них поручиться. Не могу допустить, чтобы за шесть лет они могли измениться». Оскар Альтшиллер и Коннер были освобождены, и им было разрешено проживать в Киеве. Между тем про Оскара Альтшиллера было достоверно известно, что он являлся продолжателем шпионской деятельности отца после отъезда последнего за границу. Оскар Альтшиллер очень часто, иногда по нескольку раз в день бывал у австрийского консула. После этих посещений служба наблюдения департамента полиции фиксировала отправление в Австрию шифрованных телеграмм. Были зафиксированы контакты Оскара Альтшиллера с Николаем Гошкевичем и полковником Ивановым, разоблаченными в последствии как агенты германской разведки.
Другой пример. Главным управлением Генерального штаба был зарегистрирован в качестве подозреваемого в шпионаже представитель германских оружейных фабрик, русский подданный Федор Шиффлер. Исходя из этой информации, накануне начала военных действий с Германией отдел генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба ходатайствовал перед петербургским градоначальником о высылке Шиффлера из столицы. Шиффлер был арестован. На следующий же день генерал Сухомлинов распорядился отменить приказ об аресте. Когда же в декабре 1914 года Шиффлеру было повторно предложено покинуть Петербург и выехать в Вологодскую губернию, в дело снова вмешался Сухомлинов. На обращенном к нему письме Шиффлера с просьбой о новом заступничестве военный министр наложил резолюцию: «Нач. Генер. Штаба. Лично знаю Шиффлера и не могу понять, в чем его обвиняют. Порошу доложить».
Высокий покровитель добился и на сей раз своего. Дело о высылке Шиффлера было пересмотрено, и он остался в Петербурге. Шиффлер был слишком мелкой фигурой, чтобы по истории с ним делать какие-то выводы.
Третий случай, фигурировавший в материалах следствия по Сухомлинову. Бывший австрийский подданный Кюрц еще в 1911 году обратил на себя внимание полиции своими связями с одним из руководителей германского шпионажа в Петербурге – капитаном Зигфридом Геем. Кроме того, адрес Кюрца был обнаружен в записной книжке Гарольда Вильямса, корреспондента иностранных газет, арестованного в Петербурге по подозрению в шпионаже. Кюрц выдавал себя за представителя французской прессы, служил в Императорском коммерческом училище преподавателем. Наблюдением было установлено, что Кюрц, занимаясь какими-то темными делами, в то же время старался войти в доверие к лицам, занимавшим видное служебное положение. Так, он был лично известен жандармскому генералу Курлову, генералу Джунковскому и другим.
В 1914 году вновь поступили агентурные сведения, что Кюрц является австрийским шпионом. Ввиду этого Кюрц был включен в список лиц, которых с началом военных действий намечали выслать из Петербурга. Однако в отношении Кюрца эта мера не могла быть приведена в исполнение – его не оказалось в городе. Имелись сведения, что Сухомлинов предупредил Кюрца в необходимости покинуть столицу. Через некоторое время Кюрц снова появляется на столичной сцене и был арестован. Тогда на имя начальника охранного отделения Петрограда от начальника контрразведывательного отделения полковника Ерандакова поступило следующее указание: «Вследствие состоявшегося соглашения между военным министром и товарищем министра внутренних дел покорнейше прошу распоряжения об освобождении из-под стражи без последствий Ильи Романовича Кюрца…». Однако самое любопытное происходит дальше. Этот явный шпион, с помощью Сухомлинова освободившийся из-под стражи, вдруг привлекается к работе в качестве агента разведывательного отделения штаба главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта. Этот шаг был рискованным даже для такого матерого разведчика как Кюрц. Его новый арест мог привести к провалу целой группы агентов германской и австрийской разведки. Поэтому Кюрцу было дано задание перебраться в Австрию. Власти по просьбе штаба главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта выдали Кюрцу заграничный паспорт. Когда они спохватились, было уже поздно: Кюрц успел пересечь границу и находился в Румынии. По последующим агентурным сведениям, Кюрц вел в Бухаресте широкий образ жизни, выдавая себя за лицо, командированное в Румынию высшими военными властями России. Было замечено, что с его стороны делались попытки обнаружить находившихся в Румынии русских агентов. Не правда ли, все эти факты не очень хорошо характеризуют военного министра…».
Я привел сейчас факты, якобы свидетельствующие о пособничестве Сухомлинова германским и австрийским агентам. Эти «факты»? и им подобные составляют более 80% обвинительных материалов, представленных следователем Владимиром Орловым в суде над генералом Сухомлиновым. В большинстве своем, это малозначащие, притянутые, что называется «…за уши» факты. Мы имеем немало примеров грамотных и дерзких действий австрийской, и особенно - германской разведки: к примеру - диверсия на новейшем русском линкоре «Императрица Мария». И в то же время в России было множество «людишек» подобных Кюрцу, которые своими заведомо провальными действиями привлекали внимание русской контрразведки, отвлекая ее от матерых врагов, зато «улучшая» статистику «выявленных фактов шпионажа». Кстати, такую же тактику применяла и русская военная разведка на территории Австро-Венгрии, - с Германией такие фокусы редко проходили.
На факте обвинения в шпионаже Ильи Кюрца стоит задержать внимание.
Как видите, - Илья Кюрц являлся штатным сотрудником русской заграничной военной разведки, и арест его в Петрограде, согласовывался с разведотделом Генерального штаба и предусматривался легендой прикрытия. И информацией этой со следователем Владимиром Орловым руководители российской разведки вовсе и не обязаны были делиться. И вот, такие факты, как в случае с Кюрцем, были представлены в обвинительных заключениях на заседании суда над Сухомлиновым, присутствующие слушали, возмущались, требовали жесточайшего наказания…Тогда, в 1916 и особенно в июле 1917 года все было понятно, но зачем, спрашивается сейчас, в 2010 году на страницах почтенных изданий, на сайтах интернета тиражировать эту очевидную ложь? Для того, чтобы очередной раз напомнить о традиционной коррупционности и продажности власти в России, о беспомощности и инфантильности российской разведки…А почему бы не вспомнить о том, что благодаря решительным и последовательным действиям генерала Сухомлинова было подавлена деятельность националистических, повстанческих, террористических групп, захлестнувших Киевскую, Подольскую и Волынскую губернии в 1905 году…, о том, что на Сухомлинова в тот период было террористами совершено пять покушений… Да ведь страшно и вспоминать - в течение трех лет Владимир Сухомлинов возглавлял монархическую организацию «Русское собрание», чем и вызвал особую «любовь» отдельных представителей«…угнетенных при царизме наций»… Ну как тут Альтшиллеру с его компанией не взять шефство над семьей генерала?
Не без оснований, Сухомлинов считал, что он стал жертвой интриг Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, с которым не ладил. Владимир Александрович вообще считал, что обилие великих князей, занимающих высшие посты в вооруженных силах, только мешает фронту.
Прощаясь с Александром Лукомским, Сухомлинов печально подытожил: «…Стратегические эксперименты Великого князя стоили нам трех армий, но эти господа взяли на себя труд все несчастья объяснить недостатком боевого снабжения. Этого обвинения было достаточно для того, чтобы убедить государя в необходимости меня уволить…».
Сухомлинов был не совсем прав – не только бесталанные полководцы жаждали его крови, были еще и господа, которые на фоне грандиозного скандала, связанного с его именем, планировали пошатнуть, а быть может и обрушить государственные основы Российской Империи. Собственно, такую же цель преследовала и Германия в союзе с Австро-Венгрией. Две последние силы действовали даже в чем-то синхронно. 17 декабря в Петроград из Швеции прибыл подпоручик Низовского полка Колаковский, попавший в плен к немцам в самом начале войны. В Петрограде, явившись в приемную штаба, он заявил, что он завербован немецкой разведкой с целью уничтожения мостов на Висле у Варшавы и для убийства Великого князя Николая Николаевича. На одном из последующих допросов бывшего подпоручика «неожиданно»(?) всплыло имя Мясоедова. Будто бы инструктировавший Колаковского немецкий офицер «…советовал обратиться в Петрограде к отставному жандармскому полковнику Мясоедову, у которого можно узнать много ценных для немцев сведений». «Поручик Колаковский,- вспоминал бывший министр Сухомлинов, - впоследствии сознался, что о покушении на Великого князя он сочинил, чтобы обратить на себя больше внимания, а имя Мясоедова ему было известно из статьи в газетах о дуэли полковника с Гучковым». Тем не менее, самого факта упоминания имени Мясоедова в контрразведке было вполне достаточно для его ареста. Верховное командование, желая снять с себя вину за очевидные просчеты во фронтовых операциях, способствует разжиганию истерии шпиономании. Великий князь Николай Николаевич незаконно приказал передать дело по обвинению Мясоедова особо образованному военно-полевому суду, который троих ранее арестованных контрразведкой обвиняемых приговаривает к смертной казни, еще троих к различным срокам каторги, остальных восемь человек оправдывает, в их числе и Мясоедова. И тогда Николай Николаевич издает новый приказ, считать приговор утвержденным только относительно казненных, а остальных, в том числе и признанных невиновными, вновь судить. Новый суд приговорил Мясоедова к смертной казни. Через два часа после вынесения приговора он уже висел на виселице.
Дружеские и внеслужебные отношения Мясоедова с Сухомлиновым были широко известны,- расправа с Мясоедовым, кроме уже оговоренной цели, была направлена и против военного министра. В этом направлении уже было кому «согласовать» два судебных разбирательства. Именно следователь Владимир Орлов, числившийся на должности военного следователя по особо важным делам при штабе Верховного главнокомандующего, выполнивший волю Великого князя Николая Николаевича и отправивший на виселицу, Мясоедова, теперь возглавил расследование преступлений военного министра Сухомлинова. Посмотрим, кто «курировал» процесс расследования: командующий Северным фронтом генерал Рузский, затаивший смертельную обиду на Сухомлинова с тех пор, как он отстранил его от должности генерал-квартирмейстера штаба Киевского округа в 1902 году; генерал-квартирмейстер штаба Северного фронта полковник Бонч-Бруевич, озлобленный на высшее командование армией в том числе – на генерал-адъютанта Алексеева; генерал-майор Генерального штаба Николай Батюшин, возглавляющий разведку фронта и контрразведку всего Северо-Западного района, - во всем выполняющий волю командования. В Ставке этот процесс «курировал» и контролировал начальник штаба Верховного Главнокомандующего,- генерал-адъютант Алексеев. Остается отметить, что Рузский и Алексеев стояли во главе Военной масонской ложи и были нацелены на дискредитацию верховной власти, одним из самых заметных представителей которой являлся генерал Сухомлинов.
Говоря о крушении карьеры военного министра Владимира Сухомлинова, на фоне военных неудач на фронтах и проблем тыла, нельзя умолчать о заметной составляющей этой проблемы - национальной, а вернее, еврейской. Комиссия, назначенная для наведения порядка в прифронтовой полосе и в тылу, прежде всего в экономической сфере, по логике вещей должна была столкнуться с еврейской проблемой. Чтобы оценить ее сложность и многогранность в период войны, стоит обратиться к книге А.И. Солженицына «Двести лет вместе (1795-1995)». В главе 12-й, посвященной Первой мировой войне, читаем: «…В трех сопредельных европейских империях (России, Австро-Венгрии, Германии) жило три четверти евреев всего мира, причем сосредоточены они были на территориях назревающих военных действий, от Ковенской губернии (затем и Лифляндии) до австрийской Галиции (затем и Румынии)».
В среде военных контрразведчиков, длительный срок прослуживших на приграничных территориях, к евреям отношение было такое, как к любым национальным меньшинствам, да и особых симпатий своим бытом и родом деятельности они не вызывали.
В «Инструкции начальникам контрразведывательных отделений» от 1911 года содержалось двадцать пунктов с перечислением лиц, на которых контрразведчики должны были обращать особое внимание. Среди различных категорий иностранцев, русских подданных, военных и классных чинов, инородцев, упоминались «комиссионеры» (особенно евреи)», а также «лица, втирающиеся в военную среду (особенно еврейского происхождения)». Агенты спецслужб всех трех приграничных империй до войны большей частью формировался из числа лиц еврейской национальности. Это обстоятельство уже изначально предполагало большую вероятность агентов-двойников, а то и тройников.
В условиях военного времени эта проблема многократно обострилась и ожесточилась. Крещеный еврей, военный врач Д. Посманник, прослуживший всю войну в прифронтовых госпиталях, свидетельствует, что к новому 1915 году «…вдруг по всему фронту и во всех правительственных кругах заговорили о еврейском шпионаже».
В экономической сфере много нареканий было в адрес евреев-поставщиков. Например, в день своего вступления в должность Верховного главнокомандующего Государь подписал в Ставке Указ, в котором говорилось, что поставщики-евреи злоупотребляют доставками перевязочных средств, лошадей и хлеба для армии; получают от войсковых частей удостоверения, «…что им поручена покупка для надобности войск…, но без указания количества покупаемого и района закупки. Затем, «…евреи снимают с них в разных городах значительное число нотариальных копий, раздают их своим единомышленникам» и таким образом получают возможность производить закупки в любом районе Империи. «Благодаря еврейской сплоченности и значительным денежным средствам, ими захватываются обширные районы для скупки главным образом лошадей и хлеба», а это искусственно повышает цены и затрудняет деятельность правительственных заготовителей.
Информация о подобных злоупотреблениях на протяжении нескольких месяцев 1916 года дебатировалась на заседаниях Государственной Думы, и встречала активное противодействие со стороны левого крыла депутатов.
В конце 1916 года на основе сведений, регулярно поступающих из Департамента полиции, а также докладов военной контрразведки были сделаны выводы о подозрительных в пользу Германии банковских операций банкира Дмитрия Рубинштейна и некоторых других финансовых воротил, таких как Абрам Добрый, Израиль Бабушкин, Иовель Гопнер. Начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев добился разрешения Императора на создание специальной оперативно-следственной комиссии в рамках района, контролируемого Северным фронтом. Возглавил комиссию начальник разведки фронта Генерального штаба генерал-майор Николай Батюшин. Батюшиным для работы в составе комиссии были привлечены квалифицированные офицеры контрразведки и военный следователь статский советник Владимир Орлов, с деятельностью которого мы уже имели сомнительное «счастье» познакомиться.
ПЕРВЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ТЕРРОРА, СПЕЦИФИКА ЭТОГО ЯВЛЕНИЯ
В ОКРУГАХ И НА ФЛОТАХ.
При анализе жизни и деятельности севастопольцев конца 19-го – первой четверти 20-го веков было бы совершенно не логично не остановиться на описании вспышек террора в Крыму в период с декабря 1917 года по декабрь 1921 года. Предвидя возможные вопросы, не исключая и вполне закономерные протесты, сразу скажу, что речь пойдет, прежде всего, о красном терроре, что вовсе не исключает и наличие белого террора. По моему глубокому убеждению, изначально заявил о себе, так называемый, «красный» или «революционный»(?) террор, который по своим масштабам, по своей бессмысленности, почти зоологической жестокости и длительности многократно превзошел «белый» террор. Слишком очевиден тот факт, что «революционный» террор заявил о себе еще в ходе первой революции, в полной мере проявился в феврале - марте 1917 года в местах базирования Балтийского флота, в декабре в Севастополе и на Черноморском флоте и уже летом 1918 года накрыл своим кровавым крылом всю Россию. И все это происходило в то время, когда не только о белом терроре, но и о белом движении как о явлении и речи еще не было. Это к тому, кто был инициатором развязывания террора в процессе гражданской войны. При том обилии фактов, что имеются в нашем распоряжении, полемика по этому вопросу совершенно излишня.
В основу террора еще задолго до его зарождения большевики заложили основательную теоретическую базу. В. Ленин еще в феврале 1917 года утверждал, что социальную революцию осуществить весьма просто: стоит лишь уничтожить 200-300 буржуев. Известно, что Лев Троцкий, комментируя книгу Каутского «Терроризм и коммунизм» дал свое «идейное обоснование террора», заключающееся в простой истине: «…враг должен быть обезврежен; во время войн это означает - уничтожение». «Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать». Кстати, из книги Троцкого Дзержинский позаимствовал аргументы о «народном гневе»: «В обстановке классового рабства, - писал Троцкий,- трудно обучать народные массы хорошим манерам. Выведенные из себя, они действуют поленом, камнем, огнем и веревкой».
И прав был тот же Каутский, сказавший, что не будет преувеличением назвать книгу Троцкого «хвалебным гимном во славу бесчеловечности». Эти кровавые призывы поистине составляют, по выражению Каутского, «вершину мерзости революции». «Планомерно проведенный и всесторонне обдуманный террор нельзя смешивать с эксцессами взбудораженной толпы. Эти эксцессы исходят из самых некультурных, грубейших слоев населения, террор же осуществляется высококультурными, исполненными гуманности людьми». Эти слова идеолога немецкой социал-демократии относятся к эпохе Великой французской революции.
Гражданские войны, как всякие «нерегулярные» войны, во все времена отличались более жестоким характером. Такие действия как расстрелы пленных, бессудные расправы с политическими противниками, взятие заложников и т.д. , в большей или меньшей степени характерны для всех воюющих сторон. В российской гражданской войне белым тоже случалось прибегать к террору, в особенности инициаторами его становились лица, мстящие за вырезанные семьи, за унижения и откровенные издевательства… Однако, суть состоит в том, что большевистская установка на террор подразумевала по возможности полную ликвидацию «эксплуататорских» сословий и групп населения, а белая – ликвидацию носителей такой установки. Если первое по убеждению своих теоретиков требует уничтожения сотен тысяч и даже миллионов людей, то второе – лишь ликвидации функционеров проповедующей это конкретной партии или группы. Отсюда и несравнимые между собой масштабы репрессий. «Буржуазию», как довольно малочисленный слой общества, физически истребить в принципе возможно, однако ей самой сделать то же самое с «рабочими и крестьянами» не только не возможно, но и – с точки зрения ее «классовых» интересов – совершенно не логично. Трудно представить себе фабриканта, мечтающего перебить своих рабочих, или помещика желающего истребить крестьян-арендаторов.
Таким образом, под «красным» террором подразумевалась широкомасштабная кампания репрессий большевиков, проводившаяся по социальному принципу и направленная против тех сословий и социальных групп, которые они рассматривали как препятствие к достижению целей своей партии. Фактически шла речь об уничтожении всего культурного слоя страны.
Наибольшие потери в процентном отношении (по отношению к собственной численности) понесли образованные слои. Однако в абсолютном исчислении больше пострадали крестьяне и рабочие, поскольку политика большевиков вызвала недовольство самых широких слоев общества и как результат - многочисленные восстания и протестные акции, которые жестоко подавлялись властью. По данным, приведенным историком Волковым, среди примерно 1,7 – 1,8 млн. расстрелянных большевиками в годы войны (именно такие цифры приводились в иностранной и эмигрантской печати, хотя приводятся и значительно большие) на лиц, принадлежащих к образованным слоям, приходится лишь 22% (порядка 440 тысяч).
Следует признать, что политика «красного» террора продемонстрировала свою исключительную эффективность, и с точки зрения большевистской партии была не только полностью оправданной, но и единственно возможной. Не оставляя представителям образованных слоев (практически поголовно причисленных к «буржуазии») иной возможности спастись, кроме как активно поддержав новую власть, она сделала возможным и службу большевикам кадровых офицеров, и массовую вербовку в доносители.
Как заметил по этому поводу Троцкий: «Террор как демонстрация силы и воли рабочего класса получит свое историческое оправдание именно в том факте, что пролетариату удалось сломить политическую волю интеллигенции».
Остается констатировать, что идеологи социалистической революции возродили революционные традиции в самых диких их формах и проявлениях.
Более откровенно высказывались те, кто непосредственно планировал и осуществлял акции террора:
«Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования, профессии. Эти вопросы и должны решить судьбу обвиняемого». Ленин болезненно отреагировал на подобные слишком откровенные высказывания. Средства печати, опубликовавшие интервью с Лацисом были вскоре закрыты, а сам не в меру откровенный большевистский функционер был отправлен на фронт. Но теоретические установки и соответствующие директивы руководящих большевиков по организации акций массового террора и репрессий против отдельных лиц нисколько не изменялись в течение многих десятилетий.
От теоретических установок на террор руководство радикальных партий очень быстро перешло к практической деятельности. Немалая ставка делалась на военно-морской флот. Учитывая его мобильность, значительную пролетарскую прослойку среди матросов, флот рассматривался как эффективный инструмент в ходе предстоящей борьбы за власть. На первом этапе особенно преуспели в этом на Балтике - большевики и эсеры, а на Черном море – эсеры и анархисты. На первом этапе своей деятельности они успешно соревновались в расшатывании и разложении матросской массы. Об этом написана масса книг, опубликовано много исследований. Только в них процесс этот назывался революционной пропагандой и рассматривался он исключительно с одной, выгодной большевикам стороны.
В марте 1924 года в Берлине один из заметных большевистских деятелей, бывший присяжный поверенный Шпицберг, в приватном разговоре с бывшими морскими офицерами, вспоминая минувшие дни, весьма авторитетно заявил, что массовые убийства морских офицеров были санкционированы ЦК большевиков, эсеров, анархистов и имели целенаправленный характер. К открытому террору прибегли потому, что не оправдались расчеты на то, что из-за тяжелых условий службы, военного режима и требовательности командования государственный переворот автоматически вызовет резню офицеров. Шпицберг говорил: «Прошло два, три дня с начала переворота, а Балтийский флот, умно руководимый своим командующим адмиралом Непениным, жил спокойной, размеренной жизнью. Тогда пришлось для «углубления революционного процесса», пока не поздно, отделить матросов от офицеров и вырыть между ними непроходимую пропасть недоверия и ненависти. Для этого, специально подосланными террористами были убиты адмиралы Непенин, Бутаков и другие офицеры. И «пропасть» образовалась, и не оказалось во главе флота умного, дальновидного и решительного руководителя. Офицеры уже смотрели на матросов как на убийц, а матросы панически боялись мести офицеров в случае прихода реакции…».
Шпицберг был прав, именно мартовский беспредел расколол флот на правых и левых, в последующем – «белых» и «красных». И было уже более чем очевидно, что инициатива в этой с виду бандитской резне принадлежала не матросской массе, а провокаторам, подготовленным и направленным партийными авантюристами. Впрочем, о чем тут толковать, если сам военный министр пришедшего к власти Временного правительства Гучков санкционировал награждение Георгиевским крестом унтер-офицера запасного батальона Волынского полка Кирпичникова за то, что он убил своего батальонного командира, пытавшегося навести порядок в казарме…
Все большее число исследователей процессов, происходивших в марте на Балтике, в декабре в Севастополе интуитивно приходят к мысли, что «стихийное» движение матросских масс направлялось чьей-то твердой и жестокой волей… и находят тому все больше подтверждений.
Прежде чем выявить причины того или иного социального явления, стоит определиться – кому оно было выгодно? Кому был выгоден развал старой Императорской России? Какую партию или группу партий идеологи и организаторы этого развала выбрали в качестве основного своего инструмента? Какие методы позволили им использовать для достижения поставленной цели?
То, что большевики могли удержаться у власти только посредством массового террора, это очевидно и не требует особых доказательств. Очевидно и то, что на фоне массового террора, лидерам левых партий легче было претворять в жизнь свои бредовые идеи, на реализацию которых в иных условиях ушли бы десятилетия. Это только при развязывании гражданской войны острие террора было направлено на имущие классы, затем репрессиям подвергли крестьян, отбирая у них хлеб и загоняя в армию, рабочих и служащих, заставляя их трудиться в каторжных условиях… Затем террору подвергли самих партийных руководителей за их прошлые прегрешения, которые тщательно фиксировались соответствующими органами…
После февральской революции в апреле-мае 1917 года из армии и флота было уволено огромное число квалифицированные офицеров высшего командного звена. За несколько недель свои посты оставили 143 старших начальника. Из них - 70 командиров дивизий. Высшее военное руководство подвергалось моральному террору, поэтому многие офицеры, продолжавшие оставаться на своих прежних должностях, не решались активно противодействовать продолжавшемуся развалу вооруженных сил бывшей империи. В мае после «чистки», прозванной офицерами по фамилии ее инициатора, лидера октябристов масона А.И. Гучкова - «гучковской», из 40 командующих фронтами, армиями и их начальников штабов только 14 еще пытались сопротивляться так называемой «демократизации» армии. Это при том, что 15 военачальников ее поощряли, а 11 оставались нейтральными. Во главе тех военачальников, кто способствовал развалу армии стояли начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М.В. Алексеев и командующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский. Н. Берберова, владевшая обстановкой, не без оснований на то, утверждала, что оба эти генерала были масонами и поэтому, естественно, стремились уничтожить основы государственного аппарата Императорской России. Из 40-ка взятых нами военачальников с лета 1918 года 19 будут воевать в белых армиях, 14 уклонятся от вооруженной борьбы, и 7 поступят на службу в Красную армию. Это, что касается военачальников высшего звена.
До лета 1917 года, благодаря грамотному и дипломатичному руководству Черноморским флотом адмиралом Колчаком, удалось избежать активных проявлений классовой ненависти. Ситуация с каждым днем усложнялась, грозя выйти из-под контроля. Пытаясь любыми доступными средствами поддержать порядок на флоте и следовать «в русле» событий, адмирал Колчак с красным бантом на груди принял участие в проведенных 8 мая в Севастополе мероприятиях по перезахоронению останков казненных в 1906 году на острове Березань лейтенанта Петра Шмидта, кондуктора С. Частника, машиниста А. Гладкова и комендора Н. Антоненко в сквере севастопольского Покровского собора. Но стабильная обстановка на Черноморском флоте и в Севастополе не устраивала сторонников «расширения и углубления революционного процесса». Для стимулирования «демократизации» флота с Балтики прибывали группы «пропагандистов». Прибывавшие на флот «балтийцы» проводили активную разрушительную работу среди экипажей черноморских кораблей и береговых частей. В связи с этим, адмирал Колчак 4 июня послал Военному министру Керенскому полную тревоги телеграмму, в которой говорилось, что «…не имевшая сначала успеха агитация большевиков, прибывших в Севастополь с депутацией балтийских матросов, в течение последних дней получила сильное распространение...». Прямодушный и неискушенный в политических интригах адмирал Колчак надеялся на помощь Керенского. Но в планы прожженного интригана и масона Керенского входило дальнейшее ослабление и разрушение флота.
В дальнейшем эти «делегации» с Балтики будут прибывать регулярно и вести себя все более откровенно и агрессивно. Авторитет Колчака стал тревожить Керенского, и он решил его устранить. Как показывает тщательный анализ документов и беспристрастный анализ дальнейших событий, сначала в приемники Колчаку стали готовить контр-адмирала Саблина, но уже с мая 1917 года остановились на кандидатуре 38-летнего капитана 1 ранга А.В. Немитца.
С июня по кораблям и частям стал ходить так называемый «Список палачей» с фамилиями офицеров, участвовавших в подавлении восстания 1905 года в Севастополе и принимавших участие в последующих судебных процессах над активистами революционного движения. В «Списке» значились: бывший главный командир Севастопольского порта отставной адмирал П.И. Новицкий; председатель Севастопольского военно-морского суда генерал-лейтенант Ю.Э. Кетриц; контр-адмиралы - бывший начальник штаба Черноморского флота М. И. Каськов; начальник Севастопольской школы юнг А.И. Александров; адмирал Н.Г. Львов, генерал-майор Ф.Ф. Карказ, якобы издевавшийся над П. Шмидтом; полковник И.А. Ронжин, бывший прокурором в деле о восстании на крейсере «Очаков» и в Севастопольской крепости, капитаны 1 ранга И.С. Кузнецов, А.Ю. Свиньин, капитан 2 ранга И.Г. Цвингман и др.
Прошу обратить внимание на то, что на этой идее - «пустить драконам кровь», настаивал более других эсер - Баткин Федор Исаакович (Эфроим Ицкович). Судя по всему, при своем визите в Севастополь и на Черноморский флот А.Ф. Керенский мобилизовал своих однопартийцев-эсеров на дальнейшее расшатывание ситуации на флоте. Но воплотить в жизнь свою идею в полной мере ему в тот раз ему не удалось...
Последнее, что удалось сделать адмиралу Колчаку в Севастополе, это способствовать отправлению на фронт 184 делегатов от Черноморского флота. В состав «делегации» с подачи командиров кораблей была включена самая «отмороженная» публика. Возглавить эту делегацию было поручено Федору Баткину... На одном из митингов на Румынском фронте Баткин был до полусмерти избит «несознательными» солдатами. Жаль, что не убит... По другой версии, на одном из митингов солдаты так «горячо» приветствовали посланца флота, что, подбрасывая в воздух жирное тело Семы, его «случайно обронили…». В результате – перелом руки и нескольких ребер…
Эсеры, имевшие на тот момент большинство во флотских советах, решительно настраивали матросские массы против адмирала Колчака. Видимо, этими действиями они претворяли в жизнь указания своего партийного руководства. Вечером 7 июня 1917 года делегация Севастопольского совета явилась к командующему флотом и потребовала сдать командование, а также передать секретные документы. Военный министр Керенский в тот же день «с целью спасения(?) командующего флотом от расправы со стороны радикально настроенных матросов», послал Колчаку грозную телеграмму с требованием «немедленно подчиниться законной власти». Колчаку и начальнику штаба капитану 1 ранга Смирнову «…допустившим явный бунт, немедленно выехать в Петроград для личного доклада. Временное командование Черноморским флотом принять адмиралу Лукину».
В присутствии специально созданной для контроля деятельности командующего флотом «комиссии десяти» Колчак сдал командование Черноморским флотом начальнику 2-й бригады линейный кораблей контр-адмиралу В.К. Лукину и в ночь на 8 июня с капитаном 1 ранга М.И. Смирновым выехал в Петроград в вагоне американской военно-морской миссии контр-адмирала Д. Гленнона, днем раньше прибывшего в Севастополь. В июле Временное правительство, от греха подальше, командировало Колчака в Великобританию и США, где он пробыл до ноября 1917 года. Дальнейшая судьба бывшего командующего Черноморского флота общеизвестна. Единственно, на чем не акцентировалось внимание, это то, что под лед Ангары адмирала Колчака отправили все те же марионетки-эсеры, руководимые все теми же кукловодами-масонами.
В 2002 году под редакцией адмирала Комоедова был издан исторический очерк «Черноморский флот в истории Отечества». Книга в 460 страниц вышла тиражом в 5000 экземпляров. Когда читаешь главу восьмую, озаглавленную «Великий перелом», то возникает странное ощущение, что авторы этой книги исходили из тех установок и пользовались только той информацией, что давалась им в академии Ленина до 1980 года. Но даже механически воспользовавшись теми штампами, что кочевали из одного издания в другое в течение последних 90-та лет, составители этой книги только подтвердили мою версию о масонском следе в интриге против адмирала Колчака. На странице 151 читаем: «Стремясь предотвратить новый взрыв революционного движения, 18 июля 1917 года Военный министр Временного правительства во главе Черноморского флота поставил под брейд-вымпелом Минной бригады Черного моря 38-летнего капитана 1-го ранга А.В. Немитца, произведя его в тот же день в контр-адмиралы. Начальником штаба флота был назначен контр-адмирал Саблин, возвратившийся с Балтики, куда изгнал его осенью 1916 года Колчак. Назначением Немитца Временное правительство надеялось не допустить того «открытого бунта», в результате которого был смещен Колчак. Терпимо относившийся к демократическим преобразованиям на флоте, признанный судовыми комитетами кораблей, молодой командующий усердно поддерживал и боевую подготовку, неоднократно совершая выходы на разных кораблях, в том числе на миноносцах...»
Интрига против Колчака имела давнюю историю, она началась в 1915 году, когда умирающий адмирал Эссен предложил его кандидатуру на должность командующего флотом Балтийского моря. Тогда кандидатура капитана 1 ранга Колчака была забаллотирована главой кадетской партии Милюковым, на которого исключительное влияние имел влиятельный масонский функционер Николай Некрасов. Николай Виссарионович Некрасов подтвердил это в ходе допросов в НКВД в 1939 году. Масоны продолжали «курировать» Колчака и после назначения его командующим Черноморским флотом. В дворцовых и думских кругах сразу же была пущена сплетня, что Колчак был протежирован на должность комфлота Императрицей Александрой Федоровной под давлением Распутина. Интриги против Колчака этим не ограничились - в феврале 1917 года был отправлен на номинальную должность «в распоряжение командующего Румынским фронтом» командир Минной бригады контр-адмирал князь Волконский - ближайший друг и единомышленник Колчака. Именно он сразу же по прибытии Колчака на Черное море сменил на этой должности нерешительного, бесталанного, но упрямого контр-адмирала Саблина. Теперь же, в феврале, на должность командира Минной бригады был назначен выдвиженец Керенского капитан 2 ранга А. Немитц. Хотелось бы верить в то, что боевой, заслуженный морской офицер, каким нам представлялся А.В. Немитц, был использован масонами, что называется «втемную», но, к сожалению, факты говорят за то, что Александр Васильевич был посвящен в суть проблемы... Именно с этого момента и до самого последнего часа жизни Немитц побывал в различных ситуациях, но неизменно вокруг него ощущался если не нимб исключительности, то, по крайней мере, ореол «неприкасаемости», в чем мы сможем убедиться при анализе его многолетней служебной деятельности.
Тема «масонского следа» в судьбе А.В. Колчака - это тема отдельного исследования; мы же пока вернемся в охваченный смутой Севастополь...
С назначением А.В. Немитца командующим флотом пост Генерального комиссара Временного правительства на флоте занял член ЦК левых эсеров Фондаминский, сменив на этой должности меньшевика Борисова, ставшего его заместителем.
После Октябрьского переворота события в Тавриде и Севастополе развивались стремительно и угрожающе. В Севастополе власть присвоил себе Совет военных и рабочих депутатов. В новый президиум Совета от большевиков вошли Надежда Островская и Юрий Гавен; от эсеров И. Бунаков ( Фондаминский), от меньшевиков - Н. Канторович, и Н. Борисов. По предложению Н. Островской в столицу послана телеграмма Второму Всероссийскому съезду советов с приветствием победы революции, а командующий флотом А. Немитц с готовностью признал высшей административной властью на флоте и в главной базе Центрофлот. Борьба на флоте и в Севастополе только разгоралась. Под давлением Морской генеральной рады, представляющей Центральную раду Украины, Первый Общечерноморский съезд передал вопрос о так называемой «украинизации» флота на рассмотрение Учредительному собранию. Центральная рада вела активную борьбу с Советской властью, поддерживала калединцев на Дону, приютила бежавших на юг офицеров и одновременно вступила в тайные переговоры с Антантой и с Германией.
Сместив на посту Верховного комиссара Черноморского флота эсера Илью Фондаминского, назначенного Временным правительством и убывшего в Петроград в качестве делегата от флота в Учредительное собрание, съезд назначил на его место матроса-большевика В.В. Роменца.
Командующий Черноморским флотом контр-адмирал А.В. Немитц, оставаясь в оперативном подчинении командования Румынским фронтом и выполняя директивы генерала Щербачева, пытался протестовать против решения съезда о формировании отрядов моряков для экспедиции на Дон, особенно против посылки отряда судов с десантом в Таганрог, однако его протесты Советом игнорировались. Севастопольский совет после ожесточенной полемики, благодаря альянсу большевиков с украинскими эсерами, поддержал необходимость направления отрядов моряков на Дон и в Киев. Украинские эсеры любыми средствами стремились поддержать Центральную Раду, а проблемы Дона их волновали меньше всего.
В результате принятых решений на помощь восставшим рабочим Ростова и Таганрога из Севастополя отплыла флотилия с десантом, и отправился эшелон с матросами в количестве 2500 человек во главе с анархистом А.В. Мокроусовым. Во главе матросских рот добровольно-принудительно были поставлены четыре флотских офицера. Отряд численностью в 700 человек отправился в Киев.
Позиция командования, офицеров флота и гарнизона по факту направления экспедиционных отрядов была расценена Советом как поддержка Каледина. С 15 ноября в Севастополе начались самочинные аресты офицеров матросами.
На фоне всего этого беспредела к власти в совете неудержимо рвались большевики, все громче и угрожающе звучали призывы расправиться с офицерами, буржуями и … вообще с «чистой публикой»…
Командующий флотом контр-адмирал Немитц, трезво оценив обстановку, и, видимо, получив соответствующие инструкции, 13 декабря 1917 года покинул свой пост, оповестив флот: «Отбываю по телеграмме Управления Морского министерства в Петроград по делам службы, временно сдаю должность контр-адмиралу Саблину». Кстати, в Петроград контр-адмирал Немитц убыл вместе с председателем Центрофлота матросом Роменцом. На каком этапе разошлись пути Немитца и Роменца не ясно, но в Петроград адмирал не прибыл. Приказом Центрофлота от 16 января он объявлялся находящимся «в безвестной отлучке» и приказом от 30 января 1918 года оповещалось о его «увольнении от службы и преданию суду за неисполнение приказов Верховной морской коллегии явиться для отчета о делах ЧФ».
Контр-адмирал Немитц не подчинялся приказам Верховной морской коллегии, не примкнул он и к Каледину... Другие, похоже, у него были нынче руководители... и они явно выводили своего фигуранта из-под удара...
Большевики в этот период опробовали бредовый эксперимент с введением по флоту и Морскому ведомству коллегиального руководства, в этой связи новый командующий флотом не назначался, а в управление флотом Черного моря вступил ЦК ЧФ.
По всем внешним признакам флот, оказавшись фактически без руководства, стал орудием в руках безответственных демагогов и политических авантюристов, идущих на поводу очумевшей от «дарованной» свободы беснующейся толпы... В советской военно-исторической литературе этот период вошел под названием «стихийного движения народных масс».
25 октября было созвано собрание представителей общественных и революционных организаций Крыма по поводу петроградских событий. Оно единогласно приняло резолюцию: «Собрание осуждает попытку насильственного захвата власти со стороны большевиков Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Попытка эта является преступной авантюрой, могущей затормозить своевременный созыв Учредительного собрания. Собрание избрало Губернский революционный комитет. 29 октября он был переименован в Губернский комитет спасения родины и революции.
В целом же октябрьские события в Петрограде сколько-нибудь заметной реакции в Крыму не вызвали. Губкомиссар 24 ноября телеграфировал в адрес министра внутренних дел: «Губернии порядок не нарушался. Законные власти на местах. Выборы в Учредительное собрание состоялись».
Политика меньшевиков вращалась вокруг осевого тезиса, сформулированного П.И. Новицким следующим образом:
«В то время, как наша страна доросла только до демократического строя, делается попытка устроить у нас социализм….Мы должны разоблачать большевизм и его авантюристскую и гибельную для пролетариата тактику…». Прослеживалась коварная и жестокая направляющая сила.
Воплем отчаяния прозвучала статья П.И. Новицкого в «Прибое».
«… Не видно осознания трагической ответственности за поступки…
…Конца не видно гражданской войне, самой нелепой и самой гнусной из войн, так как питает ее разъяренная стихия анархии и темноты…
…Должны ли мы принять в ней деятельное участие, чтобы ускорить ее завершение?
… Нет, в братоубийственной бойне, в войне против революционной демократии, в момент смертельной опасности для страны мы не можем, не должны участвовать!
…Мы должны объявить войну гражданской войне…».
Усматривая начало гражданской войны уже в начале ноября, лидер социал-демократов Крыма вычленяет три характернейшие, по его мнению, черты: 1. это война всех против всех (речь уже не о двух лагерях), поддерживаемая идеологическим тупоумием, исчезновением чувства ответственности за страну и всевозможными негативными комплексами и инстинктами;
2. это совокупность центробежных сил, стремящихся поделить «достояние народа» России, отдельные области и народы уже откладываются, объявляют свою независимость, образуют свои государства; 3. это развязывание вождями, пусть и бессознательно, самых зверских побуждений черни…».
Можно смело подписаться под каждой фразой этой статьи.
Теперь вернемся в Севастополь начала ноября 1917 года.
6-10 ноября в крайне наэлектризованной обстановке проходил 1-й Общечерноморский съезд, где большевики вместе с левыми украинскими эсерами диктовали всем остальным свои условия. Основная тема – полемика о гражданской войне. Большевик Н.А. Пожаров и лидер украинских эсеров К.П. Величко настойчиво доказывали органическую связь между революциями и гражданскими войнами. Правый эсер С. Риш аргументировано доказывал, что гражданские войны губили начинания революций. В конце концов, меньшевики и правые эсеры съезд покинули. В русле установок, предложенных большевиками на развязывание гражданской войны, и принимая во внимание просьбу рабочих Ростова-на-Дону помочь им в борьбе с казаками Каледина, съезд постановил отправить на Дон отряд матросов. Вооруженные отряды было решено послать также в Киев и на Кубань. Для крымских большевиков в этом решении был свой особый резон: они получили право на формирование вооруженных отрядов, возможность проверить их в практических боевых действияхт с перспективой их дальнейшего использования в Крыму.
Съезд одобрил украинизацию флота при условии санкции на то Всероссийского Учредительного собрания, хотя для всех присутствующих было очевидно, что процесс этот шел спонтанно без всяких санкций. Как было уже в ту пору заведено, съезд направил приветствия всем флотам и армиям революционной России, Владимиру Ленину и Совету Народных комиссаров с клятвенным обещанием поддержки Черноморским флотом, а также принял резолюцию «О текущем моменте», предложенную Юрием Гавеном:
«…Черноморский флот считает вновь избранный съездом Советов ЦИК единственным источником власти… Съезд призывает всех матросов, солдат, рабочих и крестьян сплотиться вокруг своих Советов и поддерживать их в борьбе с контрреволюцией».
ОБСТАНОВКА В КРЫМУ ПОСЛЕ ЗАХВАТА ВЛАСТИ В ПЕТРОГРАДЕ
БОЛЬШЕВИКАМИ.
20 ноября делегаты от земств, городов, советов и профсоюзов собрались в Симферополе на Губернский съезд представителей городских и земских самоуправлений. Представители партий крайних направлений – большевики и кадеты на съезде демонстративно отсутствовали. На съезде был учрежден орган управления Таврической губернией – Совет Народных Представителей – СНП. СНП формально имел свои вооруженные силы в виде частей, подчинявшихся Крымскому революционному штабу – он же объединенный, краевой или Штаб Крымских войск. Штаб подразделялся на отделы: политический, снабжения и интендантский, юридический, санитарно-ветеринарный, канцелярию военного директора – Джона Сайдамета. Помощником Сайдамета, начальником политотдела стал полковник Макухин (Макуха). Любопытен факт, что должность командующего войсками предлагалась генералу П.Н. Врангелю, оказавшемуся в это время в Симферополе, по семейным обстоятельствам. Петр Николаевич, объективно оценил складывающуюся в Крыму обстановку и от предложенной должности отказался.
Бездумная установка Сайдамета на разделение войск СНП по национальному принципу привела в дополнение к украинцам и татарским эскадронцам, к формированию греческого батальона, еврейского отряда, армянской и польской рот. В условиях Крыма такое явление только увеличило вероятность вооруженных столкновений.
Врангель вспоминал: «Начальник штаба полковник Макуха произвел на меня впечатление скромного и дельного офицера. Поглощенный всецело технической работой, он видимо был далек от политики. Последняя оказалась окрашенной типичной керенщиной: предлагая опереться на армию, штатский крымский главковерх Сайдамет, так же как его коллега в Петербурге – Крыленко, мыслил иметь армию демократизированную с соответствующими комитетами и комиссарами. С первых же дней моего свидания с Cайдаметом, я убедился, что нам с ним не по пути, о чем я откровенно ему и сказал, заявив, что при этих условиях, я принять предлагаемую мне должность не могу».
Многим в Крыму казалось, что создание временного крымского правительства утихомирит радикалов, обеспечит единство и авторитет демократических сил, союз националов и умеренных русских социалистов. Как и следовало ожидать, большевики и левые эсеры СНП не признали, более того, усмотрели в его деятельности угрозу своей гегемонии.
Было очевидно, что последним препятствием на пути к новой Смуте могло бы стать Всероссийское учредительное собрание. Членами Учредительного собрания от Таврической губернии были избраны: С.А. Никонов (ПСР), В.Т. Бакута, И.П. Попов, Н.И. Алясов, С.С. Зак (меньшевик), Д.Г. Головко (ПСР), В.Н. Салтан (украинский эсер), Дж. Сайдамет (крымские татары).
Членами Учредительного собрания от флота избираются эсер И.И. Бунаков (Фондаминский), принявший активное участие в единственном историческом заседании, и большевичка Н.И. Островская.
Большевики могли быть довольны выборами, особенно на решающих участках - в Севастополе и на флоте. Союз с левыми эсерами и анархистами, исключительная энергия и отсутствие каких-либо парламентских «предрассудков» давали им в сложившейся ситуации, когда на повестку дня выносилось насилие и террор, неплохие шансы на успех. Другой вопрос – как справиться с накатываюшейся снизу стихией, подчинить себе массы?
Я задерживаю ваше внимание на деятельности Совета Народных Представителей, особенно на воинских формированиях, находившихся в его распоряжении, так как пройдет немногим больше двух недель и севастопольские большевики объявят об угрозе завоеваниям революции со стороны СНП и силами матросских отрядов, усиленных артиллерией кораблей, организуют акции массового террора в южнобережных городах и погром в Симферополе.
Что же представляли собой силы потенциальных противников в декабре 1917- январе 1918 годов?
Крымский штаб. Кавалерийская бригада из двух полков, две полевые батареи, мусульманский батальон, реорганизованный в полк пехоты. Последний был расквартирован в Симферополе, включал четыре роты – около 700 солдат, а также, в качестве добровольцев учащихся татарской гимназии. Здесь же располагались формирования из офицеров, фактическую численность которых трудно оценить, но очевидно, что они не превышали трех рот неполного состава. В Крым проникли также два куреня украинских гайдамаков.
Севастопольский ВРК. Большая часть судов Черноморского флота с экипажами, крепостная артиллерия севастопольской крепости, сформированные из матросов, солдат гарнизона и рабочих отряды. Превосходство над противником – в 7-8 раз.
В большинстве исследований, посвященных этому сложному периоду в истории Крыма, указывается, что численность офицерских формирований, подчиненных Крымскому штабу достигала двух тысяч человек. Цифра эта появилась из весьма приблизительного подсчета числа офицеров, находившихся на тот момент в городах Крыма и в госпиталях Южного берега. Но это вовсе не значит, что все они были охвачены «Ополчением защиты народов Крыма». Тем более, что в результате очередного конфликта «курултаевцев» с русской общественностью Симферополя в начале января, офицеры, изъявившие поначалу желание участвовать в ополчении, большей частью предпочли остаться в стороне. Численность же офицерских формирований, якобы угрожавших «революционным завоеваниям» Севастополя и Черноморского флота, была искусственно завышена в попытке оправдать те зверские меры по наведению «революционного порядка» в городах Крыма матросскими отрядами в январе – феврале 1918 года.
Теперь вернемся к анализу официальных источников информации и к материалам прессы тех дней.
В течение неполных двух недель своего существования Крымский штаб издает один за другим приказы: 1. о направлении своих частей в приморские города (что, собственно, и вызвало вооруженное столкновение эскадронцев с рабочими на симферопольском вокзале, конфликты в Евпатории и пр. ), 2. о разоружении евпаторийского гарнизона (что резко усилило напряженность в этом городе и в Севастополе), 3. о разоружении солдат не крымчан, отправляемых домой, 4. о всеобщей мобилизации (которая уже никак не могла быть «всеобщей» из-за установки на национальный принцип комплектования частей).
26 декабря напряженность между Крымским штабом и Севастопольским ВРК усилилась еще более. ВРК потребовал разоружить служивших в штабе русских офицеров, на что глава правительства Челебиев ответил категорическим отказом.
Не обошлось и без явно авантюрных и провокационных действий со стороны руководства СНП. Так, штаб СНП под руководством полковника Достовалова разрабатывает план захвата Севастопольской крепости. П.Н. Врангель вспоминает: «Хотя предложенный и разработанный полковником Достоваловым план и был всеми присутствующими на совещании (видимо, 6-го или 7-го января 1918 года) военными лицами, в том числе и мною, и начальником штаба Макухой, признан совершенно неосуществимым, тем не менее «военный министр» (Дж. Сайдамет), выслушав присутствующих, заявил, что соглашается с полковником Достоваловым, и предложил начальнику штаба отдать немедленно распоряжение для приведения предложенного полковником Достоваловым плана в исполнение».
План, как и предполагал Врангель, оказался нереальным. Но в знак протеста против принятия этого плана из СНП вышли меньшевики. Эсеры, напротив, подобные намерения одобрили. Более того, на своем партийном съезде 5-6 января они высказались за вооруженную борьбу с большевиками.
Для объективной оценки фактической обстановки в Симферополе и в остальных крымских городах во второй половине декабря и в начале января 1918 года стоит обратить внимание на воспоминания жителя Симферополя и непосредственного участника событий - капитана В. Альмендингера.
«…Очутившись в Симферополе 18 декабря 1917 года по месту своего происхождения (согласно приказа Штаба Одесского Военного округа), я был зачислен в 33-й пехотный запасной полк, но там никакого особого назначения не получил. В сочельник вечером я отправился в гимназическую церковь на Екатерининской улице. Не доходя церкви меня окликнул поручик Козин, офицер Брестского пехотного полка, который был со мною короткое время в запасном батальоне в Харькове. С того времени я с ним не встречался и был поражен, как он после трех лет в темноте смог узнать меня. Разговорились об общем положении, и он мне сказал: «Завтра утром в собрании Крымского Конного полка будет собрание офицеров. Приходи». По какому случаю и кто собирает офицеров, он не мог мне объяснить.
…Утром 25 декабря, придя в офицерское собрание, в комнате направо от входа я увидел группу офицеров человек в десять (все штаб-офицеры). Зайдя туда, я встретил там знавших меня еще перед войной полковника Харагезяна и полковника Готшалька (оба - офицеры 51-го Литовского полка). Они ничего о собрании не знали, но сказали, что они позваны сюда, но для какой цели – им неизвестно. Было впечатление, что приглашены сюда только штаб-офицеры, и я, будучи штабс-капитаном, решил уходить. Они, однако, настояли, чтобы я остался. Ждали мы часа полтора – никто никого никуда не звал и никто не приходил. Вдруг в дверях появился элегантный, одетый с иголочки, генерального штаба полковник. Представился – полковник Достовалов. Он объяснил, что собрал присутствующих по очень важному делу и, так как эта комната не была удобна для разговоров, предложил пройти с ним на хоры в главном зале, где можно будет спокойно обсуждать. Большой главный зал собрания был занят разными отделениями штаба – вдоль стен стояли столы, за которыми работали офицеры и писаря.
…Прежде всего, бросалось в глаза обстоятельство: совершенно случайный состав участников совещания (как я, например). Суть вопроса была в следующем: Крым в настоящее время является отдельной военной единицей, так как отрезан от штаба округа в Одессе. В Крыму пока что у власти Краевое правительство, однако, большевики, особенно в Севастополе, развивают большую пропаганду между рабочими и матросами, и можно ожидать, что в скором времени они постараются взять в свои руки власть в Крыму. Войск, верных правительству или, вернее, надежных в случае восстания, в Симферополе или в других городах Крыма, почти нет. В Симферополе была часть Крымского полка, прибывшего с фронта, и запасные полки, но на них надеяться трудно. Учитывая такое положение, Штаб решил организовать из числа надежного населения своего рода «самооборону». Как это организовать и как провести в жизнь – предстояло решить нашему собранию. Здесь необходимо заметить, что все присутствующие были офицеры с фронта, прибывшие в Крым сравнительно недавно, мало знакомые с обстановкой тыла, а некоторые не были даже уроженцами Крыма. На этот, по нашему мнению, недостаток сразу же было обращено внимание полковника Достовалова. Но положение было серьезное, и нужно было что-то делать!
Ежедневно в течение семи-десяти дней, по несколько часов в день, в совещаниях разбирались все возможные способы организации….в результате была принята и одобрена Достоваловым и Штабом схема создания так называемого «Ополчения защиты народов Крыма».
Схема была такова: во главе «Ополчения защиты народов Крыма», как его начальник, становится полковник Достовалов; начальником его штаба назначается полковник Готшальк (он был старший по возрасту). Организация распространяется на всю территорию Крыма и делится на Отделы (район Отдела – уезд). Во главе каждого отдела назначается один из нас, отправляется в уездный город и там проводит организацию в жизнь. Организация на местах должна проводиться следующим образом: в распоряжение начальника отдела выдается необходимое количество винтовок и патронов; указывается место для его центра. Прибывши на место, начальник отдела, при посредстве местных властей, должен найти среди населения подходящий элемент, обучить владению оружием и, в случае возникновения беспорядков (восстаний), использовать набранных «ополченцев» в помощь местным властям. Схема была принята и утверждена… Дальше встал важный вопрос, кто из нас примет какой уезд. В результате это было предоставлено выбрать каждому. Здесь следует сказать, что никто из нас не мог себе точно представить детали предстоящей работы. Общее и политическое положение в каждом уезде было различное, а объяснения обстановки в уездах получить от Достовалова не было возможно. Я лично, например, выбрал Евпаторийский уезд. Почему? Только потому, что в Евпатории имел знакомых. Так делали и другие. Приблизительно 5-го или 6-го января подполковник Х. (фамилии не помню – туркестанский стрелок), выбравший Феодосийский уезд, получивший документы и все необходимое, отправился к месту своего назначения в Феодосию. Но…через два дня он вернулся обратно с сообщением, что сделать что-либо там невозможно. Этого, конечно, можно было ожидать.
…В Симферополе в конце декабря начали формироваться три офицерские роты. События стали развиваться быстрее, чем нам, рядовым офицерам, представлялось. В Штабе, казалось, работа проходила нормально. Наш, офицеров «ополчения» отъезд на места назначения задерживался, но было приказано являться ежедневно в штаб к полковнику Готшальку за получением информации…».
10 января на станции Симферополь был задержан товаро-пассажирский поезд, в составе которого был один вагон со снарядами и амуницией и несколько вагонов с большой группой матросов. Для ареста матросов выделялась станционная комендантская команда из 15-ти человек. Разгрузка вагона была произведена особой командой, посланной из штаба. Матросы, возвращающиеся в Севастополь из отпусков, после отметок в отпускных и командировочных документах с очередным составом были отправлены на север за пределы Крыма.
«…Слухи уже были, что Севастополь в руках большевиков и что со дня на день можно ожидать их наступления на Симферополь. Штаб же действовал так, как будто ничего этого не знал – было ли это невежество или преступление?...».
Мы еще вернемся к воспоминаниям подполковника Владимира Альмендингера, в части касающейся личности полковника Евгения Достовалова…
Обращаясь к мемуарным источникам информации, всякий раз задаешь себе вопрос – с какой целью написаны те или другие воспоминания? Очень часто приходится убеждаться в том, что мемуары, написанные «фигурантами», изрядно «наследившими» в истории, в основном нацелены на оправдание тех или иных действий, поступков, а то и преступлений. Большая часть «воспоминаний» Евгения Достовалова относится именно к последней категории, в чем мы еще сможем убедиться.
К счастью, в нашем распоряжении имеются воспоминания очевидцев событий той поры, я бы их назвал – сторонними наблюдателями. Они не отягчены грузом ответственности за свои дейсвтвия, или за факты бездействия; они не ангажированы властью на вынужденные признания, либо на откровенную фальсификацию фактов. К такой категории относятся воспоминания Алексея Львовича Сапожникова, и подполковника Кришевского.
Я считаю большой удачей для исследователей возможность использовать в работе материалы, любезно переданные нам за последние годы наследниками первой волны русской эмиграции, а также документы и воспоминания, написанные участниками событий, остававшимися в России, но по известным причинам не решавшимися ранее их публиковать. Принимая во внимание все доступные ранее документы и материалы, но делая упор на последние два документа, вызвавших у меня большее доверие, прежде всего, благодаря личным симпатиям к их авторам, я познакомлю вас с событиями в Крыму и в Севастополе накануне и в ходе декабрьской трагедии.
Как уже говорилось, первый документ представляет собой воспоминания Алексея Львовича Сапожникова (1906-1989 гг.).
Алексей Львович вырос в военной среде и принадлежал к роду потомственных дворян Нижегородской губернии. С его сыном мне посчастливилось видеться и общаться в в1998 году, когда он как вице-председатель Российского Дворянского Собрания приезжал в Нижний Новгород, где я в тот период выполнял порученные мне обязанности заведующего департаментом Нижегородского дворянского собрания по работе с молодыми людьми - наследниками дворянских родов.
По матери Алексей Львович принадлежал к роду Кази - владельцев имения Бурлюк на реке Альме, многими нитями связанными с Крымской землей. Среди родственных ему фамилий значатся Мавромихали, Стамати, Ревелиотти, Беловодские, Бларамберги, Цакни, Кумани, Берхи, Кортацци и другие. Его предки служили под командой графов Орловых, князя Потемкина, герцога Ришилье, адмиралов Ушакова, Грейга, Лазарева. Многие участвовали в русско-турецких войнах, в Отечественной войне 1812 года, Крымской и Первой мировой. Некоторые стали непосредственными защитниками Севастополя в 1854-1855 гг. Могилы многих из них сохранились на главных аллеях Братского кладбища и на городских кладбищах Севастополя, Балаклавы, Евпатории, Феодосии. Большинство из них служили морскими офицерами. Наиболее значимой для севастопольцев фигурой из числа предков Алексея Львовича был все-таки его дядя - Михаил Ильич Кази. Именно его родители владели деревнями с татарским населением по реке Каче: Галулебей, Эфендикой и Эскель. По материнской линии он происходил из известной в Греции 18-го века фамилии Мавро-Михали. Отец его служил в Черноморском флоте и в 1828 году после выхода в отставку поселился в деревне Эфендикой. До 1854 года Михаил Ильич воспитывался дома, а после начала Крымской войны переехал в Симферополь. В 16 лет он становится гардемарином Черноморской гардемаринской роты в Николаеве. В 1858 году ему присваивают звание мичмана, и он поступает на службу в РОПиТ. В 1865 году он уже принимает в Англии пароход «Великий князь Михаил», затем принимает там же под командование пароходы «Генерал Коцебу», «Великая княгиня Ольга» (тот который недоброй памяти Петр Шмидт посадит на камни у побережья Швеции – Б.Н.), «Азов», «Ростов» и «Чихачев».
В свое время капитан 2 ранга Корнилов заметно выделился из ряда своих сверстников фактом успешного принятия в Англии одного только парохода «Великий князь Владимир». Случаев же приемки, перевода Россию и последующего командования пятью судами, построенными на заграничных верфях, одним и тем же командиром – капитан-лейтенантом Кази, история флота более не знала. К сожалению, в этот период у Михаила Ильича Кази не сложились отношения с руководителем РОПиТ адмиралом Аркасом, усмотревшим в молодом офицере возможного кандидата на свой пост, и он выходит в отставку капитан-лейтенантом без производства в очередной чин – капитана 2 ранга. Сразу после выхода в отставку Михаил Ильич назначается управляющим Севастопольским адмиралтейством. В 1875 году он избирается севастопольским городским головой и в связи с этим покидает государственную службу. При нем было построено Константиновское реальное училище, создан Мореходный класс, Отделение Государственного банка, Ремесленная школа РОПиТ генерала Менькова, женская прогимназия, вскоре преобразованная в гимназию, учреждено Общество Взаимного кредита и создан Крымский Взаимный Земельный банк. И, наконец, благодаря его настойчивым требованиям, Южная бухта Севастополя была открыта для базирования торговых судов, а на ее берегах были выделены участки под создание портовых сооружений. Если учесть состояние, в каком находился Севастополь до 1870 года, то не возникает сомнений, что именно с этого момента началось активное возрождение города.
При всем при этом, ходатайство городской думы о присвоении городскому голове Севастополя звания «почетного гражданина» в 1876 году было отклонено, и только в октябре 1895 года уже очередной «…Государь Император высочайше соизволил присвоить бывшему городскому голове отставному капитан-лейтенанту Михаилу Кази это почетное звание». После двух сроков исполнения обязанностей городского головы Михаил Ильич был востребован в Петербург, где стал управляющим Балтийского завода. После передачи завода в казну, строптивый Кази не захотел сотрудничать и подчиняться бюрократам из Морского министерства, с которыми у него со времен службы на флоте были испорчены отношения. По этой же причине он только один день пробыл в должности председателя Императорского Русского Технического общества – прошение об отставке он подал на следующий день после избрания на этот почетнейший пост. Умер Михаил Ильич внезапно во время пребывания на Нижегородской Всероссийской выставке в 1896 году. Благодарные севастопольцы переименовали в его честь улицу Карантинную; ныне она носит имя генерала Петрова. Михаил Ильич с 1883 года жил на улице Соборной в доме №16. Его наследники владели этим домом до 1907 года. Затем этот дом приобрел адмирал Дефабр. Во время последней войны здание сильно пострадало и практически заново было восстановлено на старом фундаменте.
Наследники Кази – Сапожниковы, стали хозяевами имения в Бурлюке. Земля этого имения стало ареной Альминского и самым краем - Чернореченского сражений. Уже только эти факты способствуют особому доверию к автору воспоминаний – Алексею Львовичу Сапожникову.
Грозные и трагические для нашей Родины 1917-1920-е гг. Алексей Львович провел в Крыму и непосредственно в Севастополе, оставил о них любопытные воспоминания. Нас воспоминания Алексея Львовича привлекают уже только тем, что многие описываемые им события ранее ускользали (а точнее замалчивались ангажированными властью исследователями). При этом они нам особенно интересны не только как отдельно взятые факты, но и тем, что их сопровождает нравственная оценка событий очевидцем, любившим и знавшим Крым, его обитателей.
ПЛАНОМЕРНЫЙ ПРОЦЕСС ВТЯГИВАНИЯ СЕВАСТОПОЛЯ И ФЛОТА
В БРАТОУБИЙСТВЕННУЮ ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ. СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ ТРАГЕДИЯ В НОЧЬ С 16-е НА 17-е ДЕКАБРЯ 1917 ГОДА.
Осенью 1917 года на территории Крыма сложилась взрывоопасная обстановка. Известие о большевистском перевороте в столице было с негодованием встречено крымской общественностью. Против захвата власти большевиками выступили представители всех легальных политических партий. И лишь в Севастополе на кораблях и в частях флота прошли митинги в защиту Советов, завершившиеся массовой демонстрацией под лозунгом «Да здравствует пролетарская революция!». Центральный комитет Черноморского флота направил в Петроград приветственную телеграмму, а командующий флотом адмирал Немитц отдал приказ по флоту о признании власти Советов. Кстати, всего за несколько дней до описываемых событий командующий Черноморским флотом контр-адмирал Александр Васильевич Немитц выходил с предложением к руководству Центральной Рады о встрече с целью обсуждения дальнейшего сотрудничества. Еще 24 октября по согласованию с Украинским Войсковым Генеральным комитетом Центральной рады при штабе флота был официально аккредитован и поставлен на все виды довольствия в качестве комиссара Центральной Рады капитан 2 ранга Е.Н. Акимов. 1 ноября в Киеве была создана Морская Генеральная Рада, и по согласованию(?) Петрограда и Киева 16 ноября приказом командующего флотом была создана комиссия о передаче крейсера «Память Меркурия» комиссару Украинской Рады. Самое любопытное и то, что контр-адмирал Немитц вел через своего представителя лейтенанта Спаде прямые переговоры с ЦР. Он предлагал создать Черноморское правительство автономных областей, прилегающих к Черному морю, организовать коммерческий украинский флот, с этой целью используя процесс «реформирования» Черноморского флота, уволить матросов старших возрастов для последующего их «трудоустройства» на суда коммерческого флота «незалежной». Адмирал предложил встретиться в Одессе с представителями Центральной рады. Этот вопрос был положительно рассмотрен 27 ноября на заседании Генерального Секретариата, однако дальнейшие события, в известной степени, помешали этой встрече( В.Крестьянников. «Демократизация Черноморского флота в 1917 году» по материалам Государственного архива г. Севастополя.).
Стоит обратить внимание на доверенное лицо адмирала Немитца в руководстве Украинской Рады – Федор Юрьевич - он же Teodor-Yurgens Spade. Родился в 1891 году в Виндаве. Закончил реальное училище в Риге в 1909 году и два курса рижского политеха. Закончил Морской кадетский корпус в 1914 году. Уже в 1915 году присвоено звание – «лейтенант». Служил на линейном корабле «Иоанн Златоуст», затем командовал номерными миноносцами Черноморского флота. С июня 1917 года – старший адъютант в штабе бригады линейных кораблей, прикомандирован «для особых поручений» к командующему украинским флотом капитану 2 ранга Акимову.
В марте-апреле 1918 года Федор Спаде исполнял обязанности флаг-офицера морского отдела Закавказского фронта. С апреля по ноябрь 1918 года – турецкий плен. С декабря 1918 года – в Добровольческой армии. С начала 1919 года – ревизор эскадренного миноносца «Живой», с 13 июня 1919 года – комендант севастопольского гарнизона. С июля 1919 года – помощник начальника штаба главного командира портов Черного и Азовского морей. В августе 1919 года – старший офицер эсминца «Дерзкий», старший лейтенант.
С мая 1920 года на службе в латвийском флоте - начальник морской службы наблюдения, в ведении которого находилась морская разведка. С 1927 по 1928 год – учеба во французской Морской академии. 1929-1931 – прикомандирован к французскому и шведскому флотам. С 1931 по 1940 годы – командующий эскадрой и командующий флотом Латвии, адмирал. С сентября 1940 года в отставке, с 14 июня 1941 года в ссылке в Казахстане. После освобождения в 1954 году – бухгалтер в инфекционной больнице Темиртау. Умер 25 июня 1970 года и первоначально похоронен в Темиртау. В 1990 году его останки были перезахоронены в Риге на Лесном кладбище. Среди множества наград Спаде особое внимание вызывают: ордена Почетного Легиона 4-й и 3-й степени, финский орден Белой Розы 3-й степени, орден Немецкого Орла 2 класса. Латыши пытаются нас убедить в том, что Теодор Спаде был сыном простого рыбака, что весьма сомнительно. Нам же остается отметить тот факт, что адмирал Немитц для «разыгрывания украинской карты» выбрал своим доверенным лицом очень способного и перспективного офицера…
Интересно бы узнать, какую должность предполагал получить в предполагаемом правительстве А.В. Немитц? Крепнет уверенность в той незримой, но вполне осязаемой связи, что «духовно» и идейно связывала Александра Немитца с недоброй памяти покойным Петром Шмидтом и его бредовыми(?) идеями о создании «Южно-русской(?) республики» с центром в Одессе при главенстве в ней еврейского капитала…
Большевик С. Хесин вспоминает, что еще в середине июля Черноморский Центрофлот получил из Главного морского штаба срочное отношение, подписанное Раскольниковым о командировании на «культурно-просветительные» курсы в Петроград от Черноморского флота 132 матроса. В Кронштадте и Гельсингфорсе эти «посланцы Юга» распределились между различными партийными комитетами, но в основном попали под влияние анархистов и эсеров. Большая часть прошедших соответствующий инструктаж «пропагандистов» вернулась в Севастополь с Мокроусовым в сентябре, остальные, примкнувшие к большевикам, возвратились одновременно с Гавеном…
28 октября 1917 года газета «Революционный Севастополь» опубликовала объективный, пугающий пророческими подробностями материал:
«…Укрепляя свое влияние в матросской среде, присланные из Петрограда большевистские агитаторы во главе с партийным функционером Юрием Гавеном активно выступали на митингах, претворяя в жизнь указания Владимира Ленина – «…превратить Севастополь в революционный базис Черноморского побережья, - в Кронштадт Юга».
Чем же прославился Кронштадт, начиная с мартовских событий, нам хорошо известно,- по сути дела, громкие с надрывом речи ораторов, электризуя и без того буйную матросскую массу, способствовали разжиганию классовой ненависти и пробуждению звериных инстинктов.
Севастополь. Из публикаций тех дней:
«Во время вчерашней демонстрации, на митингах некоторые ораторы произносили речи о необходимости немедленно начать социальную революцию. Это было бы только смешно, если бы за этим не могли быть самые страшные последствия. Причины таких речей две. Одна: тот, кто говорит такую речь, не понимает о чем говорит. Темный человек… Вторая причина: тот, кто призывает начать социальную революцию понимает значение слов «социальная революция», но совершенно не знает России. Человек с Луны, или человек из кабинета, а не из гущи народной. Тот, кто знает наш народ, тот никогда не станет звать сейчас к социальной революции. Чем могут кончиться такие призывы? Известно, чем. И уже вчера, под влиянием этих речей, в некоторых слоях народа, в городе и на Корабельной слободке говорилось о том, что надо устроить «Варфоломеевскую ночь», резать буржуев и т.д. А если такие социальные реформаторы по собственному усмотрению начнут «резать», то вы можете себе вообразить, во что выльется наша социальная революция…».
Дальнейшее развитие событий наглядно продемонстрировало насколько верным было это опасение. 6 ноября в помещении Морского собрания флота открылся 1-й Общечерноморский съезд, прямым следствием которого стало упрочение позиции большевиков с анархистами и принятие резолюции о формировании и последующей отправки на Дон для борьбы с атаманом Калединым отряда вооруженных матросов численностью в 2500 человек. Осуществлению этой акции безуспешно пытались противостоять командование флота и отдельные члены Севастопольского совета. В состав отряда добровольно-принудительно были включены четыре флотских офицера. В ходе нескольких боевых столкновений с отрядами добровольцев генералов Каледина и Корнилова отряд моряков имел серьезные потери и возвратился в Севастополь. Лейтенант А.М. Скаловский, бывший вместе с отрядом в «экспедиции», был обвинен во всех неудачах. Его зверски пытали и расстреляли еще под Белгородом..
Общее число потерь не называлось, но 10 декабря в Севастополь были доставлены тела 18 моряков, погибших в бою под Белгородом. Большинство тел было обезображено ударами казачьих шашек и пик и представляли собой зрелище не для слабонервных. По-хорошему, их следовало хоронить в закрытых гробах, но организаторы похорон преследовали вполне определенные цели, всемерно способствуя озверению и без того агрессивной матросской массы. Похороны вылились в мощную демонстрацию, в ходе которой раздавались призывы к немедленному избиению офицеров. Нагнетанию обстановки способствовали прибывшие вместе с Юрием Гавеном кронштадцы, упрекавшие черноморцев в недостаточной революционности и ставившие в пример свои собственные «заслуги».
По воспоминаниям очевидцев февральских событий 1917 года: «…зверское избиение офицеров в Кронштадте сопровождалось тем, что людей обкладывали сеном и, облив керосином, сжигали; клали в гробы вместе с расстрелянными ранее людьми еще живого, убивали отцов на глазах детей и жен». Этим событиям суждено было стать прологом к страшной трагедии, разыгравшейся в Севастополе в ночь с 15-го на 16-е декабря.
12 декабря 1917 года представители возвратившегося из-под Белгорода 1-го черноморского революционного отряда заявили на заседании Севастопольского совета, что отряд не только не признает его авторитета и распоряжений, но требует в 24 часа очистить помещение исполкома, угрожая в противном случае разогнать совет силой. Местные большевики, воспользовавшись благоприятной ситуацией, тут же заявили о своем выходе из состава совета, окончательно, по их мнению, скомпрометировавшего себя перед массами, и настаивали на его переизбрании. Производится массовое разоружение офицеров. Судовые комитеты по инициативе большевиков и анархистов выносят грозные резолюции: «Сметем всех явных и тайных контрреволюционеров, старающихся препятствовать на пути к завоеванию революции»; «Ни одного револьвера , ни одной сабли у офицеров быть не должно. Все виды оружия должны быть у них отобраны».
15 декабря команда плавучих средств Севастопольской крепости обратилась в Совет с требованием создать военно-революционный трибунал с неограниченными правами для борьбы со «…спекулянтами, мародерами, контрреволюционерами и другими преступниками революции». Кстати, очень удачное определение, применимое к таким фигурантам как Дыбенко, Крыленко, Гавен и пр.
Вечером того же дня на эсминце «Гаджибей» команда арестовала 6 офицеров и решила повести их в тюрьму. Но начальник тюрьмы отказался принять арестованных, ссылаясь на отсутствие соответствующих указаний своего командования. Офицеров вывели за Малахов курган и расстреляли. Этой же ночью многочисленные группы матросов врывались в дома офицеров и военных чиновников, проживающих на улицах центрального городского холма, и без всяких объяснений уводили их с собой. Город погрузился в пучину самосудов и жестоких погромов. Среди убитых были начальник штаба флота контр-адмирал Митрофан Каськов, главный командир Севастопольского порта, бывший начальник дивизии минных кораблей вице-адмирал Павел Новицкий, председатель военно-морского суда генерал-лейтенант Юлий Кетриц. По официальным данным на Малаховом кургане было расстреляно 32 человека, но эта цифра ни в коей мере не может оценивать истинное число жертв бандитско-революционного произвола озверевшей матросской толпы. Многие офицеры были застрелены рядом со своими домами, многие пропали без вести. Для представления фактической ситуации имеет смысл обратиться к воспоминаниям очевидца событий этой кровавой ночи – подполковника 6-го Морского полка, георгиевского кавалера Николая Кришевского.
Казалось бы - неприятное и неблагодарное это занятие – навязчиво тиражировать вроде бы и доступную в нынешних условиях информацию, когда каждый желающий может выйти на соответствующий сайт и прочитать дословно те же воспоминания Кришевского. Суть проблемы в том, что еще с большей вероятностью те же пользователи интернета выйдут на сайт под основательной «шапкой» - ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ ГОРОДА СЕВАСТОПОЛЯ, где заведующий в течение многих лет архивом господин Крестьянников в аналитической статье: «Демократизация Черноморского флота в 1917 году и события 23 февраля 1918 года в Севастополе» дает свое толкование исследуемого нами процесса. Принадлежность самого сайта и ответственная должность автора публикации, имеющего возможность в полной мере использовать материалы городского, областного и более высокого уровня архивов, уже изначально настраивают нас на получение выверенной, объективной информации. Но, увы, знакомясь с публикацией, мы с первых же строк убеждаемся, что это совсем не тот случай… Я постараюсь в спокойном режиме, по ходу дела, обращаться к суждениям и выводам Крестьянникова, но для начала только выскажу свое мнение по самому заглавию статьи - в которой само слово «демократизация» уже звучит кощунственно. Если бы автор взял это слово в кавычки, как это сделал я, то можно было бы его понять, но назвать демократическим процессом ту кровавую драму, в которую с февраля насильственно был вовлечен Черноморский флот и Севастополь, это не просто неуважение к читателям, а некоторый вызов, а быть может своеобразная проверка на приверженность особого рода «демократии»(?)
Прежде чем обращаться к «помощи» подобного рода аналитиков, я возьму на себя смелость прокомментировать воспоминания подполковника Николая Кришевского, но не так сдержанно, как это сделано в двадцати строках статьи Дмитрия Соколова: « Первые волны красного террора в Крыму (декабрь 1917 – март 1918 г)», а более конкретно и несколько пристрастно.
Автор воспоминаний Николай Кришевский был вызван в Севастополь из Керчи телеграммой для принятия новой должности в штабе Севастопольской крепости. Удачно избежав оскорблений по поводу золотых погон, которые были в Севастополе «отменены», а с отдельных и сорваны, Кришевский пришел к своему другу и бывшему сослуживцу подполковнику Александру Александровичу Яцевичу. Не совсем понятно почему автор воспоминаний зашифровал имя Яцевича. Общаясь с Яцевичем, Кришевский узнал от него, что накануне матросы постановили снять со всех погоны и что по городу ходят группы, возглавляемые матросами-кронштадцами с призывами к убийству офицеров. Там же, в квартире Яцевича, находился еще полковник Петр Иванович Сергеев, их сослуживец по 13-й артиллерийской бригаде. Кстати, и имя этого офицера по каким-то соображениям Кришевский тоже решил сохранить в тайне.
Николай Кришевский в период публикации своих воспоминаний, должно быть, опасался простым фактом упоминания офицерского прошлого Яцевича и Сергеева нанести вред им или их родственникам, остававшимся в Советской России.
В результате неотразимых аргументов с шинели Кришевского спороли погоны, петлицы и пуговицы, а учитывая тот факт, что по требованиям военного времени шинель была сшита из солдатского сукна, она потеряла все признаки «офицерства» своего хозяина. Друзья поведали Кришевскому о постоянных обысках, об ужасных условиях жизни в Севастополе в состоянии страха ареста и смерти. Рассказывали как за день до его приезда в Севастополе хоронили 56 матросов и рабочих, убитыми добровольцами где-то под Тихорецкой, куда недавно ездил матросский отряд. Тогда офицеры уклонились идти с отрядом, и матросы заставили командовать отрядом лейтенанта Скаловского и , обвинив его в неудаче экспедиции, расстреляли. Кришевский, по своей должности не был непосредственно связан с флотом, поэтому ошибочно именует Скаловского - Скадовским. Похороны погибших матросов были превращены в колоссальную демонстрацию: убитых положили в открытые гробы, не обмытых, в крови, в грязи, с зияющими ранами. Процессию сопровождали все матросы, весь гарнизон, все оркестры и громадная толпа простонародья, всего тысяч сорок. Вся эта масса обошла по кольцу центральную часть города, часто останавливаясь для произнесения самых кровожадных речей, направленных против офицеров и интеллигенции. Толпа ревела, требовала немедленного избиения офицеров, и только случайно оно не произошло тут же.
По возвращении матросов с кладбища на одном из миноносцев молоденький мичман критически отозвался о происхождении и о деятельности члена совета рабочих депутатов некой Островской, давно и неоднократно призывавшей матросов к резне офицеров, и едва он произнес эти слова, как из стоящей позади него группы матросов кто-то выстрелил в него в упор из револьвера, убив наповал. Несчастного юношу должны были хоронить в день приезда Кришевского в Севастополь, причем матросы отказали для «этой падали» в оркестре.
Под впечатлением эдаких невеселых мыслей, навеянных последней информацией, все три наших собеседника отправились в штаб крепости, пройдя через Морскую и Соборную улицы, где все было спокойно. Судя по всему, квартира, снимаемая подполковниками Яцевичем и Сергеевым, находилась в доме на Ремесленной улице.
В штабе все старые знакомые сидели в своих кабинетах как на иголках и, видимо, с радостью направились бы домой. Из полученной в штабе последней информации друзья узнали, что официально большевики еще не признаны, по-прежнему матросами как будто руководит партия эсеров, но фактически власть в городе и на флоте все в большей степени переходит в руки большевиков и анархистов, а все руководство флота и крепости уподобилось жалким пешкам в руках матросской вольницы, руководимой кронштадцами и членом Совета рабочих депутатов – Островской. Это уже значительно позже, когда в городе загремят выстрелы и прольется кровь, будет сделана жалкая неуверенная попытка найти конкретных виновников дикого погрома и кровопролития, имя этой невзрачной, худосочной, с сутуловатой фигурой и ассиметричным злым лицом учительницы начальной школы Надежды Островской среди прочих имен инициаторов погрома, - мужчин, несколько затеряется и как бы обезличится на фоне привычной коллективной безответственности, но накануне кровавого погрома у руководства крепости, похоже, не было сомнений о роли Островской в руководстве Севастопольским советом.
Между тем, Кришевский был принят начальником штаба крепости, который счел нужным рекомендовать ему не принимать новой и ответственной должности при столь сложной обстановке в крепости и на флоте. Поблагодарив за столь лояльное отношение и получив официальное уведомление, что он остается на старой должности в штате Керченской крепости, все три наших офицера отправились в кондитерскую Мисинского, так любимую всеми севастопольцами, - выпить чаю.
«…Только офицеры удобно расположились у большого зеркального окна, как показалась мрачная процессия: сначала морские офицеры несли венки, а затем, чуть колыхаясь на руках старых морских капитанов, появился черный гроб с телом убитого мичмана. За гробом шли родные, плакала и билась в чьих-то руках мать юноши, а дальше - более тысячи морских и сухопутных офицеров, печальных и мрачных, с опущенными головами, мрачно двигались за гробом без музыки, без певчих и без почетной полуроты. Улица ничем не выражала сочувствия. Ни одного матроса, ни одного солдата, рабочего или простолюдина не было в процессии, никто не останавливался, не снимал шапок, не крестился и только иногда, проходя по улице, слышно было из групп матросов и простонародья: «Собаке собачья смерть», «Всех бы их так», «Скоро всем конец».
Эта процессия настроила всех на печальный лад и, проводив ее до дороги на кладбище, мы пошли домой, где просидели до вечера и около шести часов рискнули пройти по Морской и Нахимовскому. Улицы стали необычны – та и другая стороны были сплошь покрыты матросами, и толпа медленно двигалась бесконечной черной лентой. Это потом уже станет известно, что комитеты и советы линейных кораблей без всякого ограничения разрешили командам сойти на берег, а это почти тысяча человек с каждого корабля…
Чем-то зловещим веяло от этой медленно плывущей толпы, что-то грозное чудилось в воздухе, точно перед грозой, когда ждешь разряда…
Местами на Нахимовском проспекте около переулков и Базарной улицы кружками чернели небольшие митинги – «летучки», как их называли. В середине небольшой толпы обыкновенно возвышался и отчаянно жестикулировал кронштадтский матрос, увешанный патронными лентами, патронташами, бомбами и с винтовкой в руке. Офицеры, стараясь не возбудить подозрений, останавливались около этих митингов и все тяжелее делалось на сердце, так как матросы открыто призывали к немедленному убийству офицеров, укоряя черноморцев, что десять месяцев они дают возможность жить тем, кто десятки лет «пил их кровь», вместо того, чтобы поступить так, как кронштадтцы – вырезать всех, кто подозрителен, кто недоволен «народной властью», кто мучил при царском режиме, и вообще – всех «господ»…
Эти истеричные призывы, это неприкрытое человеконенавистничество, дикие выкрики и художественная ругань с витиеватыми боцманскими вариантами было тяжело и неприятно слушать, эти трое немало послуживших, заслуженных и умудренных житейским опытом офицеров пошли домой, обменявшись предположениями, что эта ночь не пройдет благополучно.
«…Тем не менее, дома под мягкий свет лампы и негромкие звуки пианино, на котором играла мастерская рука хозяйки, среди уютной обстановки и милых лиц, как-то забылись страхи и недавние предположения, как-то перестало вериться, что где-то рядом есть ненависть и убийства, что люди в России разделились лишь на две группы – «буржуев» и «пролетариев» и что буржуям уже нет места в жизни.
Вдруг Александр Яцевич встал и прислушался, а затем быстро распахнул дверь на балкон. В комнату совершенно явственно ворвались звуки частой ружейной стрельбы и крики. Выйдя на балкон, все присутствующие убедились в том, что стрельба идет во всех частях города. Зазвонил телефон…Полковник Яцевич взял трубку… Преданный солдат из штаба крепости говорил взволнованным голосом:
- Матросы начали резню офицеров, пока в центральной части – на горе. Миноносцы «Хаджи-бей» и «Фидониси» всех своих только что расстреляли на Малаховом кургане. Лучше уезжайте дня на два… Там видно будет…
- Спасибо, родной,- уедем в Ялту,- ответил Яцевич и сейчас же позвонил в штаб Черноморской морской дивизии, где он И.Д. начальника штаба, прося (как было заранее условлено) выслать его экипаж.
Получив ответ, что экипаж высылается, Яцевич и Сергеев начали собираться. Их план был обдуман заблаговременно и заключался в том, чтобы с верным человеком, выехать как будто в Балаклаву, а в действительности – в Ялту, благо пароль был известен и пост на Балаклавском шоссе был составлен не из матросов…».
Яцевич и Сергеев предложили Кришевскому ехать вместе с ними. Того же мнения была и жена Яцевича, уже заплаканная и трясущаяся… Предполагая же, что о резне в Севастополе завтра же станет известно в Керчи, и представляя себе реакцию своих родных, Кришевский решил ехать на вокзал и пытаться выехать в Керчь через Симферополь…
Скоро внизу загремели колеса экипажа, Кришевский проводил товарищей, благословили друг друга, и они поехали на Балаклавскую дорогу, а он, имея в руках узелок с погонами, орденами, шпорами и кокардой, разными проулками отправился в сторону вокзала.
«…Было около десяти часов вечера. Морская, по которой недавно еще шли толпы моряков, была совершенно пустынна – стрельба, видимо шла на горе, в районе Чесменской и Соборной улиц, где жило много офицеров. В это время показался трамвай, также почти пустой. Кришевский, решив проехать сколько возможно, вскочил в вагон, и он, видимо последний, быстро покатил его к вокзалу. В открытом вагоне сидело несколько баб, два-три матроса и двое в солдатских шинелях.
-Что-то делается, ужасы какие,- сказала пожилая баба,- грехи какие надумали матросики – офицеров убивать…
- Да, грехи,- резким голосом отозвалась та, что помоложе, - всех их сволочей убивать надо с их девками и щенками. Мало они с нас крови выпили…Пора и простому народу попользоваться. Матросы дружно поддержали, и скоро уже все сидящие в вагоне совершенно сошлись во мнениях и приветствовали убийство, а Кришевский, в пылу криков, ругани и всяких пожеланий, опасаясь нежелательных последствий, встал на площадку, куда скоро пришел один из солдат, (возможно, это был офицер, снявший знаки различия). Трамвай шел быстро, не останавливаясь на разъездах , ни на местах остановок. На Нахимовском, около Северной гостиницы, Кришевский видел небольшую толпу матросов, которая бешено ругаясь, стреляла в лежащего на тратуаре. Сердце замерло от жалости, но трамвай быстро пронесся мимо…Такая же сцена у Морского собрания, еще несколько стрелявших групп по Екатерининской, и трамвай выкатился на Вокзальный спуск, где все было тихо, в бухте спокойно горели огни на кораблях и даже, как это ни странно, - где-то били «склянки». Ничто не указывало на грозный час, кроме выстрелов в городе и около вокзала, откуда доносился какой-то рев. Постепенно пассажиры примолкли, бабы сжались, притихли, побледнели и даже начали креститься, матросы соскочили около железнодорожного переезда на Корабельную и пропали в темноте, и в вагоне осталось лишь несколько человек. Вот и вокзальный мост, поворот, и трамвай стал медленно спускаться. Стоявший около меня человек в солдатской шинели соскочил и бегом направился к вокзалу. Кто-то крикнул «Стой!», раздалось несколько выстрелов, и бегущий упал…
Кришевский встал на остановке. Вся небольшая вокзальная площадь была сплошь усеяна толпой матросов, которые особенно сгрудились правее входа. Там слышались беспрерывные выстрелы, дикая ругань потрясала воздух, мелькали кулаки, штыки, приклады… Кто-то кричал: «Пощадите, братцы, голубчики…», кто-то хрипел, кого-то били, по сторонам валялись трупы – словом картина, освещенная вокзальными фонарями, была ужасна.
Минуя эту толпу, Кришевский подошел к вокзалу и, поднявшись по лестнице, где сновали матросы, у которых почему-то на головах были меховые шапки «нанесенки», придававшие им еще более свирепый вид. Иногда они стреляли в потолок, кричали, ругались и кого-то искали.
- Товарищи! Не пропускай офицеров, сволочь эта бежать надумала, - орал какой-то матрос во всю силу легких.
- Не пропускай офицеров, не про-пу-скай… - пошло по вокзалу. В это время Кришевский увидел очередь, стоявшую у кассы, и встал в конец. Весь хвост очереди был густо оцеплен матросами, стоявшими друг около друга, а около кассы какой-то матрос с деловым видом просматривал документы. Впереди Кришевского стояли двое, очевидно, судя по пальто, хотя и без погон и пуговиц,- морские офицеры.
Вдруг, среди беспрерывных выстрелов и ругани раздался дикий, какой-то заячий крик, и человек в черном громадным прыжком очутился в коридоре и упал около нас. За ним неслось несколько матросов – миг, и штыки воткнулись в спину лежащего, послышался хруст и какое-то звериное рычание матросов… Стало страшно…
Наконец Кришевский приблизился к кассе. Суровый матрос вертел в руках документы стоявшего через одного перед ним человека.
- Берите его,- проговорил он, обращаясь к матросам.
- Ишь ты, втикать думал…
- Берите и этого,- указал он на стоявшего впереди Кришевского человека в черном пальто.
Человек десять матросов окружили их… На мгновение мелькнули их бледные, помертвелые лица, еще момент, и в коридоре или на лестнице затрещали выстрелы…
На что в этот момент надеялся Кришевский, сказать трудно. Протягивая свои документы матросу, он, похоже, уже не числил себя в живых, и мысленно простился с семьей. Масса мыслей мелькнула в голове, ноги похолодели, и ярко запечатлевалась в мозгу каждая мелочь…
- Бери билет, чего стоишь. Да бери, что ли! – услышал он грубый окрик под ухом. Взглянув на матроса, Кришевский был поражен: полное равнодушие написано было на его лице, выражавшем только скуку и утомление.
-Эй! Документы-то возьми,- сказал он, когда я сделал шаг к кассе, и сунул мне в руку удостоверение, где были указаны чин и фамилия. Кришевский, почти бессознательно, назвал Керчь, получил билет, вышел в коридор, где бесновались матросы, кто-то отворил тяжелую дверь, и он оказался на перроне. Два громадных матроса, вооруженных «до зубов», с винтовками наперевес бросились к нему, но вид билета в руках их успокоил и, вспомнив мать, кровь, душу и пр., они отошли.
На платформе почти никого не было. Кришевский подошел к ближайшему вагону и с трудом пробрался в коридор. Вагон был набит битком, и как ни страшно, но почти вся публика состояла из матросов, солдат и простонародья. Двигаясь сквозь толпу, Кришевский пробрался к окну, кто-то подвинулся, и он сел, все еще мало сознавая, что – спасен, что сейчас уедет и кровь, смерть и все ужасы останутся позади.
Кругом только и говорили о резне. И в этой массе матросов, солдат и рабочих не было ни одного, кто бы не осудил зверство, кто бы не сказал, что такое убийство безбожно и недопустимо. Тогда легче стало на душе.
- Все подлецы – балтийцы,- говорил один старый матрос,- мы - черноморцы – на такое бы дело не пошли.
- А вы чего же глядели,- ответил бойкий рабочий,- что вас, мало, что ли? Эдакий позор на флот, на революцию набросили, тоже «сознательные»… - проговорил он с иронией.
Видите, товарищ,- вмешался третий матрос,- тут ошибочка вышла: балтийцы просили арестовать только тех, кто в Морском суде тогда находился, особенно в 1905-м и 1912 годах, и там нашего брата под расстрел да в каторгу затеняли… Ну а как пошли, то вон что вышло… Наших-то самая малость.
- А ты попробуй вмешаться – убьют,- заметил первый матрос,- народ отпетый, уж лучше как мы – в Симферополь на день проехать, чтобы и не видеть этого…
Постепенно Кришевский приходил в себя и даже вступил в разговор, а поезд, приятно постукивая колесами уносился все дальше и дальше. «…Проехали Инкерман, где подсело много матросов, Мекензиевы горы, Бельбек. Вот и Бахчисарай – другое царство, где порядок поддерживает Крымский конный полк, блистая погонами, Георгиевскими крестами и наградным оружием. Проехали Симферополь и Джанкой, и ранним утром следующего дня Николай Кришевский уже стучался домой. Как выяснилось позже, его спасение не было совсем уж случайным, в ту роковую ночь решено было убивать только морских офицеров, и то преимущественно тех, кто бывал членом Морского суда. Всего было убито 128 отличных офицеров».
Сухопутных офицеров было убито восемь – «по ошибке». Однако в феврале 1918 года матросы уже исправили свою «ошибку» убивая всех офицеров без разбора. И тогда число жертв превысило 800. Севастопольский Совет рабочих депутатов умышленно бездействовал. Для прекращения массовых убийств к ним обращались разные уважаемые в городе и на флоте люди, в том числе такие заслуженные революционеры с солидным тюремным и каторжным стажем, как Емельянов, Никонов. И лишь на другой день, когда зверски убитые офицеры были уже на дне Южной бухты и, казалось что «все концы опущены в воду», Совет выразил «порицание» убийцам, не наказав ни одного из них.
Следует признать, что фактическое число жертв акций террора в ночь с 16-е на 17-е декабря и в последующих случаях «самосудов» декабря 1917 года так до конца и не было установлено. В тех списках, которые были составлены сразу после этих трагических событий и в последующем много раз дополнялись и корректировались, так или иначе, были учтены: жертвы коллективных расстрелов, те, кто погиб в присутствии свидетелей, или был опознан среди обнаруженных трупов, те, о ком сообщили родственники, сослуживцы или друзья. По воспоминаниям подполковника Николая Кришевского, многие офицеры были настигнуты убийцами при попытке спастись бегством… И вот их то до неузнаваемости изуродованные трупы были утром собраны в автомашины, и по-бандитски тихо брошены в районе причалов Стрелецкой бухты. А сколько офицеров, покинув в ту ночь Севастополь, числилось без вести пропавшими? К примеру, родной брат Анны Ахматовой, мичман Виктор Андреевич Горенко, покинув Севастополь в эту ночь, прошел с боями всю гражданскую войну в Сибири и на Дальнем Востоке, долгие годы жил в эмиграции, а родные считали его погибшим именно в ту самую ночь…
Я привожу список, составленный по данным Севастопольского Государственного архива. Список этот составлялся в мае 1918 года, затем корректировался представителями деникинской администрации в августе 1919 года.
1.Контр-адмирал КАСЬКОВ Михаил Иванович, начальник штаба Черноморского флота. Проживал на улице Петропавловской в доме №34.В 1913 году в звании капитана 1 ранга командовал линейным кораблем «Пантелеймон».
2. Контр-адмирал АЛЕКСАНДРОВ – 1-й Александр Иванович, начальник штаба порта. В 1913 году в звании капитана 1 ранга командовал линейным кораблем «Георгий Победоносец», заведовал Черноморской учебной командой строевых унтер-офицеров, член комитета старшин Севастопольского Морского собрания.
3. Вице-адмирал НОВИЦКИЙ Павел Иванович, начальник дивизии минных кораблей. Проживал на Пологом спуске в доме №1. В 1913 году в звании контр-адмирала был начальником бригады линейных кораблей.
4. Генерал-лейтенант КЕТРИЦ Юлий Эрнестович, председатель военно-морского суда. Проживал на улице Екатерининской в доме №49. В 1913 году в звании генерал-майора состоял военно-морским прокурором Севастопольского военно-морского суда.
5. Капитан 1 ранга СВИНЬИН Александр Юльевич, командир флотского экипажа. В 1913 году в звании капитана 2 ранга командовал канонерской лодкой «Кубанец».
6. Капитан 2 ранга ПЫШНОВ Василий Михайлович, командир эскадренного миноносца .
7. Старший лейтенант КАЛИСТОВ Николай Дмитриевич, старший офицер эсминца «Дерзкий».
8. Лейтенант ПОГОРЕЛЬСКИЙ В.Е.
9. Капитан 2 ранга САЛОВ Н.С., командир эсминца «Дерзкий».
10. Лейтенант ДЫБКО Н.К.
11. Лейтенант ПОЛЯНСКИЙ З.Г.
12. Лейтенант САННИКОВ В.А.
13. Мичман ТОНАШЕВИЧ А.А.
14. Мичман КРАУЗЕ Г.М.
15. Мичман КОНДРАТОВИЧ Н.М.
16. Капитан 1 ранга КУЗНЕЦОВ 1-й Иван Семенович, командир минной дивизии. Проживал на улице Петропавловской в доме №2. В 1913 году в звании капитана 2 ранга исполнял обязанности начальника Черноморского резервного дивизиона миноносцев. В 1916 году командовал печально известным линкором Императрица Мария».
17. Капитан 1 ранга КОЛОМЕЙЦЕВ Николай Модестович. Его отец проживал в Лабораторной балке в здании инженерного ведомства. В 1913 году Модест Михайлович исполнял обязанности начальника Севастопольского крепостного военного телеграфа.
18. Лейтенант ТЕВЯШЕВ Г.П., вахтенный начальник эсминца «Дерзкий».
19. Старший лейтенант ВЕДЕРНИКОВ Г.В., старший офицер линейного корабля «Евстафий».
20. Лейтенант ГРИВЦОВ Н.Г., флагманский штурман бригады дредноутов.
21. Подполковник МУЛЯРОВ Владислав Адамович, помощник командира Черноморского флотского экипажа.
Расстрелом распоряжался унтер-офицер Басов. Убийцы, действовали подло и расчетливо – лица офицеров были изуродованы до неузнаваемости. В определенной степени они своей цели достигли - тело мичмана Краузе было принято за мичмана Горенко,- брата Анны Ахматовой. Как реквием по погибшим офицерам прозвучали ее стихи.
Данный трагический эпизод нашел отражение в стихах Анны Ахматовой, остро переживавшей события в Севастополе, - городе ее детства.
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет.
В час ночи 16 декабря на заседании, созванным Черноморским Центрофлотом, создается чрезвычайный орган – Временный Военно-революционный комитет под руководством большевика И.Л. Сюсюкалова. Временный ВРК заявляет о роспуске Севастопольского совета. Днем на объединенном заседании представителей судовых и береговых частей, президиума исполкома совета рабочих и военных депутатов, ЦК ЧФ, представителей социалистических партий и штаба революционного отряда избран ВРК третьего, большевистско-левоэсеровского призыва: 18 плюс 2. Его возглавил Юрий Гавен, заявивший, что он берет всю полноту власти в городе. Председателем нового исполкома Севастопольского совета стал Н.А. Пожаров.
В воззвании Севастопольского Военно-революционного комитета, опубликованном 18 декабря, этот факт комментировался следующим образом: «Когда стало известно, что делают в борьбе с революцией и ее защитниками враги революции, из рассказов возвратившихся с Дона отряда и по прибытии бежавших от Каледина товарищей матросов, справедливый революционный гнев начал выливаться в самосуды...».
ПО ПОВОДУ «СПРАВЕДЛИВОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ГНЕВА» (?)
Самосуды в Севастополе вызвали резкое осуждение в среде рабочих судостроительного завода, что привело к изменениям в составе Совета. Ситуацию «грамотно» использовала эсеровская фракция совета, проведя на руководящие должности своих кандидатов: председателем Центрофлота вместо матроса С. Романовского стал эсер Самуил Кнорус, а главным комиссаром, вместо матроса Роменца, стал эсер Вилли Спиро. Их национальная принадлежность уже изначально определяла особую «любовь» к России и к флоту...
3 января 1918 года «Исполнительный комитет обращается ко всем Советам Крымского полуострова с предложением немедленно приступить к образованию Красной гвардии для защиты завоеваний революции от посягательств контрреволюционеров, под каким бы флагом они не выступали. Флот и город-крепость переходят в руки большевиков. Севастополь таки стал «…Кронштадтом Юга». 12 января создается Военно-революционный штаб, куда делегировали своих представителей ЦК ЧФ, Севастопольский ВРК, исполком севастопольского совета и главный заводской комитет. Штаб претендовал на ведущую роль в военных вопросах, но, ввиду разнобоя мнений и отсутствия своего технического аппарата, реально таковую осуществлять не мог.
Из потенциальных руководящих инстанций на первое место выдвинулся Черноморский Центрофлот. В его распоряжении был штаб флота и все его технические средства связи.
Нас до сих пор пытаются убедить в том, что большевики пытались взять под контроль разбушевавшейся поток ненависти и приостановить самосуды. Севастопольский ВРК постановил: обыски и аресты могут производиться только по ордерам, им выданным, а все задержанные будут находиться в его ведении; дела разбираются следственными комиссиями и решаются на открытых заседаниях ревтрибунала; самочинные отряды подчиняются распоряжениям ревкома, не желающие подчиняться – разоружаются; на всех судах и во всех воинских частях избираются корабельные и ротные комиссары. ВРК включал в свою компетенцию борьбу с контрреволюцией и контроль над командным составом флота, крепости, гарнизона, дальнейшее формирование Красной гвардии.
Севастопольский комитет РСДРП(б) выпустил 17 декабря воззвание: «Против самосудов!». В нем говорилось: «Гнев народный начинает выходить из своих берегов… Партия большевиков решительно и резко осуждает самочинные расправы… Товарищи матросы! Вы знаете, что не у большевиков искать контрреволюционерам пощады и защиты. Но пусть их виновность будет доказана гласным судом… и тогда голос народа станет законом для всех». (Цит. По Баранченко «Юрий Гавен»).
К сожалению, эти пожелания и требования в большей степени оставались на бумаге и на плакатах. Уже 20 декабря в Севастополе были убиты:
-капитан 2 ранга Орлов Василий Иванович. Заколот штыками и забит прикладами в коридоре городской тюрьмы. В 1913 году в звании старшего лейтенанта Орлов исполнял обязанности старшего офицера линкора «Евстафий». Вероятное место захоронения – «Собачье кладбище» - нынешнее кладбище «коммунаров».
Интересная трансформация места и весьма символичная игра слов… На этом месте, с момента основания Севастополя, хоронили преступников казненных или умерших в тюрьме и зарывали умерших домашних животных.
-доктор, надворный советник Куличенко Владимир Васильевич. Исполнял обязанности флагманского врача минной дивизии. В 1913 году служил старшим судовым врачом минного заградителя «Дунай»;
-лейтенант Борис Дмитриевич Дубницкий. Рождения 1891 года. Мичман с 1910 года, лейтенант с 6 декабря 1914 года;
-инженер-механик Кортиковский;
- старший лейтенант Погорельский. Рождения 1885 года, мичман с 1904 года, старший лейтенант с 1916 года. В 1913 году лейтенант Владимир Евсеевич Погорельский служил преподавателем Минной школы флота, а его жена Софья Львовна входила в состав комитета музывально-драматического кружка Морского собрания;
-отец Афанасий Чефранов. Настоятель кладбищенской церкви в Доковом овраге Корабельной стороны. Он был казнен только за то, что напутствовал Святыми тайнами приговоренного к смерти новой властью человека. Абсолютно бездоказательно обвиняли его и в том, что он не выполнил тайну исповеди участников бунта на броненосце «Потемкин».
Чудом уцелевший от расправы лейтенант А.Ф. Ульянов писал в 1922 году, уже находясь заграницей: «…Никто не думал, что, живя в Севастополе, мы находимся в клетке с кровожадными зверями. Мы не могли себе представить того кошмара, какой был в Севастополе» (газета «Дворянский вестник» №№5-6, от 2000 г. ).
Как сейчас я вижу перед собой учебник истории для седьмого класса средней школы и в нем карта с красными точками, неравномерной россыпью жиденько окропившими территорию теперь уже бывшей России. Карта озаглавлена - «Триумфальное шествие Советской власти». Одна из этих кровавых точек пришлась на географическое обозначение Севастополя. В январе-феврале такие же кровавые точки появятся в Ялте, Феодосии, Евпатории, Симферополе… Но об этом немного позже.
Итак, мы с вами ознакомились с воспоминаниями непосредственного свидетеля декабрьских 1917 года событий в Севастополе. Свидетеля, по чистой случайности не попавшего в число жертв кровавого произвола, инициированного экстремистами, перед которыми стояла задача любыми средствами вовлечь армию и население в братоубийственную гражданскую войну. Можно с полным на то основанием утверждать, что в масштабе отдельно взятого города и порта Севастополь,- это им вполне удалось. Разжигая дикие кровожадные инстинкты люмпенизированной толпы, частью одетой в матросские бушлаты и солдатские шинели, они направили ее на всю без разбора «чистую публику», механически причисляя к ней и старика-адмирала, и конторского служащего, и приказчика мелочной лавки; не оставляя этим людям и их семьям ни малейшего выбора, заставляя этих людей использовать для защиты своей жизни и достоинства те же дикие методы борьбы – убийство…
А теперь обратите внимание, - и в декабре 1917 года, и позже - в январе -марте 1918 года, и в более поздние времена, когда будет заходить речь о конкретных виновниках и инициаторах этой кровавой, бессмысленной(?) вакханалии, жертвы будут списывать на разгул неуправляемой(?), разбушевавшейся матросской стихии… Очень удобное решение вопроса, тем более, что сами матросы никогда не открещивались от участия в этих кровавых акциях. И еще более удивительным кажется то, что даже назначенные Деникиным и Колчаком комиссии, исследовавшие результаты «красного» террора в Крыму, толком не определили виновников кровавого произвола, за исключением, разве только Евпатории…
О роли и ответственности Севастопольского совета в кровавом беспределе в декабре 1917 и в феврале 1918 годов мы остановимся особо. Но для начала нам следует вернуться в Севастополь марта-апреля 1917 года. В эти месяцы там происходили тоже достаточно любопытные события, по сей день очень, я бы сказал, своеобразно оцениваемые историками, в том числе и нашими современниками.
В. Крестьянников в серии публикаций под шапкой «Демократизация Черноморского флота в 1917 году и события 23 марта 1918 года» делает вывод о том, что репрессии, предпринятые командованием Черноморского флота под нажимом советов всех уровней против отдельных представителей администрации порта и города были вполне оправданы. Так называя в числе арестованных вице-адмирала Новицкого, контр-адмиралов Каськова и Веселкина, он находит, что эти адмиралы и офицеры в процессе исполнения своих служебных обязанностей, допустили ряд грубейших нарушений, как-то преследовали революционеров, членов террористических группировок, а некоторые из них, такие как адмирал Веселкин и Каськов, язык просто не поворачивается выговорить такое - допускали критические высказывания и оскорбления в адрес лиц еврейской национальности - и уже только потому достойны всяческого осуждения и уголовного преследования. Ни для кого не секрет, что среди этих лиц, «…обиженных» портовой администрацией, были два коммерсанта-поставщика недоброкачественной продукции для Севастопольского порта и известный «поборник социальной справедливости», входивший во всевозможные комиссии и выступавший на бесконечных митингах, охотник флота - Сеня Баткин. Большинство свидетелей принимало Семена за «ряженого» матроса, каковым он и являлся до июля 1917 года, пока личным распоряжением адмирала Колчака, он не был официально оформлен «охотником флота». Так вот этого, с позволения сказать, «добровольца», за истерические выступления на несанкционированных митингах и демонстративное уклонение от прямых служебных обязанностей, адмирал Веселкин по своей должности генерал-губернатора, обещал посадить в карцер, а ВРИД начальника штаба флота капитан 1 ранга Смирнов рекомендовал повесить… Но ведь не повесили и даже не посадили…Теперь остается уточнить, кем же были оправданы издевательства и зверские убийства, которым были подвергнуты адмиралы и офицеры администрации порта? Да все тем же советом, сначала эсеро-большевистским, а затем анархо-большевистским - но неизменно - большевистским. Печально отмечать и тот факт, что судебное преследование в июле 1917 года адмиралов Новицкого, Каськова и Веселкина было санкционировано командующим Черноморским флотом контр-адмиралом Немитцем.
В результате, единожды пойдя на поводу у бесчинствующей матросской вольницы, командующий флотом, Александр Немитц санкционировал арест и содержание в тюремной камере адмиралов Нивицкого, Каськова и генерала Кетрица, которые, находясь в тюремных камеразх, стали первыми жертвами зверской расправы матросов над всеми без разбора морскими офицерами в ночь с 16-го на 17-е декабря 1917 года. Более решительный и лихой адмирал Веселкин избежав ареста в июле, погиб вместе с семьей от рук подосланных убийц в Мурманске летом 1918 года.
Даже при более позднем анализе жертв акции террора в ночь с 16-го на 17-е декабря 1917 года, в списки попали лишь те, кто был убит при групповых расстрелах, чьи трупы были обнаружены и опознаны, и о пропаже кого заявили родственники или друзья…
Все без исключения участники и невольные свидетели тех страшных и кровавых дней 16-20 декабря 1917 года инициаторами и организаторами бесчинств и злодеяний называли кронштадских матросов. Я не стану повторяться, их роль в Севастопольской трагедии достаточно сдержанно просматривается во многих воспоминаниях и особенно подробно в воспоминаниях полковника Николая Кришевского, к запискам которого мы еще неоднократно обратимся. Очевидным фактом является и то, что большинство исследователей этих трагических событий, вольно или невольно тиражируют информацию о том, что Севастопольский совет прежнего (до 16 декабря 1917 года состава) во время этих бесчинств самоустранился от руководства флотскими экипажами и городским населением и тем уже способствовал массовому кровопролитию. А, якобы, новый состав Совета, пришедший на смену эсеро-меньшевистскому, и сделавший его по составу большевистским, резко выступил против бесчинств, прекратил их и осудил. На фоне тех документов, которыми мы сейчас располагаем, такое утверждение выглядит несколько наивно. Имея на руках мандат ЦК РСДРП(б), Юрий Гавен был направлен в Севастополь еще в сентябре. С 25 октября он официально руководил большевистской фракцией Севастопольского совета и его исполкомом, непосредственно способствовал принятию ими резолюции о взятии власти. В ноябре он был главным инициатором отправки отрядов моряков и кораблей на борьбу с Калединым. Он же являлся рьяным сторонником захвата власти в Севастополе вооруженным путем, не дожидаясь решения Совета. Он был среди тех членов Ревкома, что направили в ночь на 16 декабря отряды матросов, возглавляемые «кронштадцами», нацелив их на арест основных виновников преследования революционных матросов в 1905 – 1912 гг., а, по сути, санкционировав массовые убийства офицеров флота.
Придя к власти в совете на гребне бандитско-большевистского беспредела, Юрий Гавен возглавил Военно-революционный комитет. Его подпись стояла под приказами ВРК о направлении боевых кораблей с десантом моряков и рабочих для захвата власти в Евпатории, Ялте, Феодосии. Именно он был одним из главных организаторов и руководителей съездов ревкомов и советов Таврической губернии, на которых он неизменно избирался членом губернского ЦИК. На губернском съезде большевиков 2 марта 1918 года Гавен был избран членом губернского ЦИК. Не возникает никакого сомнения в том, что на Гавене лежит львиная доля ответственности за самосуды декабря 1917 года и февраля 1918 года. Имея информацию о роли в руководстве погромной деятельностью члена совета Надежды Островской и принимая к сведению ее партийную принадлежность к РСДРП, мы до поры не станем тревожить дух столь «…яркого, бескомпромиссного борца за идеалы мирового пролетариата».
Теперь стоит уточнить, что «товарищ» Гавен прибыл в Севастополь накануне описываемых нами событий не один, а во главе «…группы ответственных товарищей», направленных ЦентроБалтом и ПетроСоветом для помощи морякам Черноморского флота и пролетариату Севастополя в «большевизации» власти. Видимо, это была уже не первая группа «посланцев Балтики». А вот теперь-то самое время уточнить состав этой группы «ответственных товарищей», сыгравшей печальную, трагическую и позорную роль в судьбе Севастополя и Черноморского флота. Что нам известно о составе, назначении этого отряда, об инициаторах и организаторах его отправки?
Передо мной лежит лист выцветшей, голубой газетной бумаги, на котором отпечатана листовка, примерно форматом А-4. Сверху, лист надорван, видимо на размер махорочной самокрутки. От заголовка осталась только его концовка - …окъ. Остается только догадываться, что это был Кронштадтский, либо какой-то подобный листок. На нечетком оттиске фотография - перед сгрудившимися в кучу вооруженными людьми в матросской форме выступает лысый человек в бекеше с непокрытой головой, держа шапку-ушанку в поднятой правой руке. Рядом находятся какие-то люди в гражданской одежде, среди них несколько женщин. Под фотографией надпись: «…тов. Спиро выступает перед группой балтийских матросов, отправляющихся в Севастополь, нести вперед знамя революционной Балтики… Из содержания листовки следует, что моряки-балтийцы, установившие власть советов во всех портах Балтийского моря, помогли московскому пролетариату свергнуть власть помещиков и буржуев, и теперь отправляются на помощь матросам-черноморцам…
С приветственными речами к балтийцам обратились комиссары Морской коллегии тов. П. Дыбенко и Р. Рейснер, которые, как следует из листовки, накануне были приняты в Смольном тов. Троцким и Урицким. Далее следует информация о последних событиях в России, об участии балтийских моряков в боях под Харьковом, об установлении Советской власти в городах Урала и о прочих событиях, которые впоследствии назовут «…триумфальным шествием Советской власти». Фотография сделана была 5 декабря на перроне Московского вокзала, а листок был отпечатан, в типографии линкора «Петропавловск» 8 декабря 1917 года.
Я с величайшим вниманием рассматривал этот листок, пытаясь найти на нем фигуру Александры Коллонтай, но, к сожалению, высмотреть ее не удалось. Хотя, несколько женщин присутствовали на вокзальном митинге… Как же так получилось, что Дыбнко, или - «Орел-Паша», как с гордостью называла его Коллонтай, вдруг оказался без присмотра в такой ответственный момент. Быть может, будущая выдающаяся дипломатка уже в те годы старалась особенно не привлекать к себе внимание? Жаль, потому как, наверняка, процесс подготовки групп моряков, направлявшихся «нести знамя вооруженного восстания» не мог без нее обойтись в эти дни…
Листок, который привлек мое внимание, находился в моем архиве не на самом почетном месте, имел следы масел животного и технического происхождения, что грозило сохранности прочим документам в папке и неоднократно у меня появлялось желание отправить его в помойное ведро. В ноябре 1974 году листок мне отдал, без большого сожаления, заведующий ленкомнатой 28-й Школы Оружия в Кронштадте. Мне этот листок был интересен, как документальное свидетельство той далекой и противоречивой эпохи, а для молодого мичмана - комсорга учебного центра, было лестно оказать посильную помощь старшему лейтенанту, интересующемуся революционным прошлым Кронштадта. Листок этот вместе со вторым экземпляром командировочного предписания, по которому я отправлялся на трехмесячные курсы повышения мастерства корабельного офицера-ракетчика, напоминал мне о Кронштадте и об отлично проведенном в нем времени. Воспоминания, которые не могли быть испорчены даже лиловым овальным штампом на командировочном предписании – «Пил пиво в рабочее время». Таким незамысловатым способом сотрудники военной комендатуры города и крепости Кронштадт «знакомились» с приезжавшими на учебу морскими офицерами. Кстати, по этому факту нашему праведному гневу не было предела - пивной бар находился прямо напротив проходной Школы Оружия, и по логике вещей, должен был использоваться по назначению. Увлеченно захламляя подобной макулатурой полки, ящики, в квартире, сарае, я по сей день свято верю, что рано или поздно эти бумаги могут мне пригодиться. Теперь, похоже, настал черед и этого выцветшего от времени и людской неаккуратности свидетельства революционной эпохи.
То, что убывающих в Севастополь матросов приветствовали и провожали ответственные сотрудники и комиссары Морской Коллегии,- это вполне естественно. Даже и то, что накануне Раиса Рейснер и Павел Дыбенко получали соответствующие инструкции у Троцкого и Урицкого, – тоже вполне вписывается в схему действий по захвату власти на флотах и в округах.
Нас интересует, прежде всего, кто был инициатором и создателем этого живописного отряда. Судя по тому, как проявили себя в Севастополе эти «…альбатросы революции», как гордо и поэтично их назвала Раиса Рейснер, можно сделать вывод о том, что основу «балтийского десанта» составили бандиты и садисты, лишенные каких-либо нормальных человеческих качеств. Если же допустить, что такая же специфика формирования групп легла в основу отрядов, направленных на Кубань, на Урал, в города Поволжья, то становится понятным заявление Льва Троцкого, что на первом этапе развития революции передовым ее отрядом стал Балтийский флот. Я уверен, что моряки Балтики в своей основе были обычными рабочими и крестьянами, в силу обстоятельств военного времени призванными на флот и ставшие матросами. Безусловно, в силу некоторых особенностей профотбора и специфики флотской службы в военное время многим из них стала присуща лихость и жесткость, граничащая с грубостью и жестокостью, но не до такой же степени, какую проявили «кронштадтцы (?)» в Севастополе в декабре 1917 года.
Как во всякой длительной, кровопролитной войне в ее начале гибнут лучшие, самые достойные представители воюющих государств - кадровый состав и запас первой категории. В процессе последующих мобилизаций «выгребаются» остальные категории резерва и начинается поступление всякой «нестроевщины» и просто людской «завали». На флот призывались рабочие военной промышленности, до этого имевшие «бронь», участвовавшие в стачечном и забастовочном движении. Среди призываемых в армию было много «люмпенов» с уголовным прошлым…
Начиная с лета 1916 года активно практиковалось создание так называемых «штурмовых» батальонов, а с осени, когда обострилась ситуация на Северо-Западном фронте то и батальонов из моряков. Комплектация батальонов шла за счет экипажей линейных кораблей, месяцами отстаивавшихся в гаванях, береговых тыловых частей. Вполне естественным был процесс выделения в эти батальоны недисциплинированных, трудноуправляемых матросов. На примере «боевой» биографии Павла Дыбенко мы еще познакомимся со спецификой комплектования таких батальонов. Эти, так называемые, «ударники» и «добровольцы», годные разве только для штрафбатов, шли на различные преступления, чтобы избежать фронта. Тем более, что в это время уже активно шла агитация против войны…
Для начала стоит обратить внимание на экипировку этих «буревестников» революции. Начиная с февраля 1917 года, отмечалось резкое падение дисциплины в армии и на флоте. Как одно из заметных проявлений - были многочисленные нарушения формы одежды. Выражались они, прежде всего, в широченных брюках – «клеш». Для этого недисциплинированные матросы вставляли «клинья» из сукна в брючины, растягивали брюки на фанерных растяжках, получивших впоследствии наименование «торпед». Укорачивали бушлаты, ушивали их в талии. Сращивали ленточки бескозырок, доводя их длину, прошу прощения, до задницы. Форменный головной убор - «бескозырка» превращалась в бесформенную массу, напоминающую расплывшийся блин. Затем, они взяли моду надевать бушлат не на форменку, а прямо на «тельник». Потом - дальше-больше - стали при надетой форменке выпускать форменный воротник – так называемый «гюйс», поверх ворота бушлата. Это с тех времен появилась тенденция порчи обуви, срезанием ранта, заточка пряжки на форменном ремне для последующего использования ремня в драках и в рукопашных схватках. Логическим венцом такого «форменного» безобразия являлась не стриженная месяцами шевелюра, торчащая во все стороны из-под головного убора.
С большой долей уверенности я могу сказать, что на эсминцах, тральщиках, подводных лодках, в гидроавиации флота подобного разврата в форме одежды не было по двум причинам; первая – эти части активно участвовали в боевых действиях и им некогда было «дурью маяться»; второе – в этих частях была более высокая дисциплина.
Теперь о вооружении: штатным оружием сошедших на берег матросов служила стандартная русская винтовка Мосина, так называемая «трехлинейка». К ней придавались два-три подсумка с вложенными в них патронными «обоймами». Отдельно формировалось подразделение гранатометчиков, в те годы их называли - «бомбистами», которые проходили специальную подготовку. Выданные им гранаты, находились в специальных брезентовых сумках и хранились отдельно от запалов для обеспечения безопасности их владельцев. Пулеметные взводы формировались из подготовленных матросов, прошедших специальную подготовку в учебных стрелковых подразделениях. Взвода делились на отделения, а отделения – на расчеты. На марше два наиболее сильных матроса несли станину пулемета, третий и четвертый несли ствол и щиток. Пятый и шестой «номера» несли специальные «цинки» со снаряженными патронными лентами. Безусловно, уже тогда находились отдельные ухари, которые норовили нести станину пулемета в одиночку, взвалив ее на спину, другие, в дополнение к штатным цинкам, прихватывали на складе боепитания сверхштатные пулеметные ленты и несли их залихватски повесив на плечи… У наших же «героев революционной Балтики» наблюдаем, как правило - пулеметные ленты, надетые через плечи, крест-накрест; обязательные пару ручных гранат-«бутылок», прикрепленных к поясу, пару гранат для ближнего боя - «лимонок», также висящих на поясе. Завершался этот индивидуальный арсенал револьвером барабанного типа, лихо заткнутого за пояс, и офицерским кортиком, лучше - если с неснятыми орденскими знаками, которыми был отмечен прежний его владелец «за храбрость». На плече этого «железного» воина, как правило, был еще и облегченный кавалерийский карабин, так как тяжелая стандартная винтовка уже грозила сделать нашего героя не только «непереносным», но и «неподъемным».
Теперь самое время уточнить, что пулеметные ленты на брезентовой основе являлись принадлежностью пулеметных расчетов и патроны, в них используемые, годились только для русских «трехлинеек». Действительно, в случае крайней необходимости при отсутствии заранее снаряженных обойм можно было патроны из ленты использовать для заполнения последних. Но в условиях быстротечного боя это было нереально. В наших же условиях и это документально зафиксировано на плакатах, рисунках «с натуры», художественных полотнах матросы эти имели при себе японские карабины, для которых патроны из лент не годились, а значит ленты эти служили только подтверждением степени «революционности» их носителей. Для ношения гранат были предназначены специальные сумки-кассеты, ношение же их описанным нами способом, было чревато несанкционированным подрывом в случае полного снаряжения и взрывом гранат от детонации или от попадания в них разрывных пуль. Для ношения револьверов, естественно, в нормальных условиях применялись кобуры. Офицерские кортики боевого назначения не имели и могли в данном случае лишь выполнять роль сходную с той, что турки-башибузуки подвязывали к поясу отрезанные головы «неверных». Пределом мечтаний и страстных желаний подобной публики являлось обладание маузером или кольтом в деревянной кобуре с ремнем через плечо. Но наличие такого «прикида» уже автоматически определяло в хозяине командира, комиссара или главаря банды боевиков, как я предполагаю, было и в нашем случае.
Но, ни суровый, диковатый, внешний вид, ни целый арсенал вооружения, размещенный на наших фигурантах, еще не обеспечивали тех качеств, которые от них требовались «текущим моментом». Основной их задачей была грамотная, убедительная и доходчивая агитация за борьбу с угнетателями – «драконами-офицерами», «кровопийцами помещиками и капиталистами», а чтобы что-либо не спутать или кого не пропустить – так и «… со всей чистой публикой». Все эти стандартные фразы – подобные «…звериному оскалу мировой буржуазии» перемежались с виртуозным семиэтажным матом, где упоминания бога, крови и матери звучало лишь в самом начале. Завершался этот сеанс психотерапии, звериным ревом, - «Даешь мировую революцию!», «Смерть угнетателям и кровопийцам!»… «Даешь!...Даешь!...Даешь!» В пропагандистском арсенале у них было достаточное число стандартных, штампованных фраз, усиленных надрывным голосом , обезъянней жестикуляцией, усиленной размахиванием карабином или бутылочной гранатой. Те времена, когда агитатору достаточно было размахивать рукой с зажатой в кулаке кепчонкой, или в нашем случае смятой, бесформенной (естественно - беспружинной Б.Н.) бескозыркой, уже ушли в далекое «дореволюционное» прошлое…
Прибыв в Севастополь и «встав на все виды довольствия» при местных советах, эти группы подготовленных и «грамотно» экипированных пропагандистов-агитаторов, наэлектризовав толпу матросов и люмпенов в одном месте города, перемещались в другое, прибывали на корабли и в казармы. В их распоряжение, предупредительные Советы выделяли автомобили и катера… Когда же в вечеру 16 декабря, предварительная работа была проведена, и дублирующие митинги уже конкретно стали призывать к расправе и к кровопролитию, эти же «альбатросы революции» возглавили передовые группы погромщиков и убийц.
Теперь сделаем небольшую паузу и попытаемся проанализировать, кто же составил основной «рабочий» костяк этой бандитсвующей братвы? Откуда вообще они взялись? Кто их готовил и кто ими руководил? Можем ли мы назвать хотя бы несколько конкретных фамилий? Не правда ли интересные вопросы…
Смотрим перечень входящих телеграмм. 14 июня 1917 года, – пятница. Центрофлот получил из Главного Морского штаба срочное отношение о командировании в ближайшее время на «культурно-просветительские курсы» в Петроград от Черноморского флота 132 матроса.
Телеграмма подписана Раскольниковым и Рейснер.
Нужно ли объяснять какую «теорию» преподавали на подобных курсах и какой «практикой» ее закрепляли? Так что можно с полным на то основанием предположить, что 5 декабря фотограф запечатлел торжественные проводы очередной группы «выпускников» спецкурсов революционного «мастерства»…
История сохранила несколько имен черноморцев, побывавших в Петрограде в те месяцы: Алексей Мокроусов, Сергей Маркелов, Николай Измайлов, Александр Полупанов, Романовский, Басов, Шмаков. Настоящими боевиками-анархистами среди них были Мокроусов, Басов и Шмаков. Все трое, вне всякого сомнения, оправдали надежды и доверие своих учителей…
Большинство же тех, кто принес смерть и разрушения на улицы Севастополя в декабре 1917 и в феврале 1918 годов сами заживо «сгорели в огне революции» и если кто-то из них увернулся от острых клинков белоказаков, то уж наверняка их сжег «балтийский чай»- кокаин, замешанный в спирте.
Современники исследуемых нами событий, все однозначно утверждают, что основные ораторы-пропагандисты были среднего возраста, хорошо владели речью, имели неплохо поставленный голос, в совершенстве владели техникой мата и были очень похожи на цыган или на евреев и очень мало походили на обычных корабельных матросов… А вот с этого момента, стоит уточнить отдельные детали.
По информации из пропагандистского листка, о котором мы уже вели речь, среди провожающих и напутствующих балтийских моряков руководителей были отмечены Павел Дыбенко, Раиса Рейснер и Виллиам Бернгардович Спиро. Каждый из них вполне мог быть инициатором отправки в Севастополь этой группы авантюристов и бандитов в обличии балтийских матросов. Постараемся оценить педагогические и организаторские способности каждого из них.
Павел Ефимович Дыбенко имел несвойственную для крестьянина биографию. Большинство из знавших его в ту пору признавали в нем цыгана, наиболее проницательные – еврея… По полесским понятиям отец его, владевший земельным наделом, превышавшим пять гектаров земли, уже никак не подходил под категорию бедняка. Со слов самого Павла Ефимовича, никто из его предков не был крепостным… В хозяйстве была лошадь, две коровы, овцы, свиньи, куры… Александра Коллонтай, посетившая родину Павла вспоминала: «Хатка середняка. Много икон… Вряд ли отец Павла в душе за советскую власть». Не станем всерьез воспринимать мнение Коллонтай. Могла ли она, выросшая в чиновничье-генеральской семье, бывшая первым браком замужем за офицером, объективно судить о крестьянском быте и тем более делать выводы о влиянии той или иной среды на формирование «…борца за идеалы мировой революции»… Тот же факт, что отец Павла упорно и настойчиво пытался дать сыну образование, говорит о многом… Нас же в большей степени интересует не социальный статус и уровень образованности, а истоки патологической жестокости в характере Павла. Как следует из автобиографии Павла Дыбенко, первая его учительница - дочь сельского священника, чуть ли не ежедневно избивала своих малолетних учеников, в прямом смысле вколачивая в них основы грамоты. Уроки жизни, данные учительницей-садисткой, по убеждению самого Павла травмировали его детскую психику и привили склонность к злобе и насилию. Поступив в трехклассное училище в1899 году, Павел должен был его закончить в 1903 году. Тем не менее, в биографии своей Павел пишет: «Будучи учеником городского училища в 1905 году принимал участие в забастовочном движении учеников реального, технического и городского училищ, за что…привлекался к ответственности Стародубским окружным судом. На суде был оправдан. В семнадцать лет начал работать в казначействе города Новоалександровска, «…где казначеем был один из родственников». Однако, очень скоро был изгнан из казначейства, «…как состоящий в нелегальной организации…».
Если и привлекался Дыбенко к уголовной ответственности, то, скорее всего, в первом случае за хулиганство, - во втором – за халатность, либо растрату. Опять фантазии, что это за крестьянские родственники, заведующие городским казначейством? Уж не в ранге ли статского советника был этот родственник? Уже с той поры просматриваются проблемы Павла с уголовным законодательством. Иначе не оказался бы наш великовозрастный крестьянский сын аж в далекой Прибалтике, где он работал грузчиком в Рижском порту. Там же он пристрастился к кулачным боям, видимо готовясь к борьбе за светлое будущее пролетариата. В 1911 году Павел в течение полугода уклонялся от призыва в армию. За что был арестован и под конвоем доставлен в Балтийский флотский экипаж. Почетную флотскую службу начал он на штрафном корабле «Двина». Через полгода был направлен в минную школу, по окончании которой оказался на линейном корабле «Император Павел Первый». Там он примкнул к подпольной группе социал-демократов. Начавшаяся война задержала демобилизацию Павла. Линейный корабль «Павел Первый» в серьезных сражениях не участвовал. За участие в незаконной ночной сходке, на которой звучали антиправительственные призывы, были арестованы матросы Ховрин и Марусев, а Дыбенко, ставивший себе в заслугу руководство сходкой, остался вне подозрений и не пострадал. Любопытно, не правда ли?
В 1916 году, во время прорыва немцами Северо-Западного фронта в районе Риги, Павел Дыбенко в составе морского батальона добровольцев(?) был переброшен на сухопутный фронт. Здесь впервые проявились его организаторские способности. Он не только сам уклонялся от участия в боях, но и всячески способствовал пораженческим настроениям среди моряков и солдат 45-го Сибирского полка. В результате оставления своего участка фронта под Ригой, Морской батальон расформировали, многих матросов судили. Павел, по его же воспоминаниям, «…сказался больным и два месяца пробыл в госпитале». Только по возвращении в Гельсингфорс, когда страсти немного поутихли, его осудили на полтора месяца военной тюрьмы. Сразу по выходе из тюрьмы Дыбенко избирается председателем ЦентроБалта. От имени этого высшего выборного органа Балтийского флота он выступил с приветственной речью в адрес Временного правительства. В июле 1917 года Дыбенко был одним из организаторов мятежа анархистов и большевиков флота против Временного правительства. Возглавил вооруженную демонстрацию матросов в Петрограде. Выступления матросов и рабочих были подавлены верными правительству войсками под командованием генерала Половцова. Дыбенко был жестоко избит юнкерами, арестован и провел 45 дней в Петроградской тюрьме «Кресты». О роли буйных и отчаянных матросов Балтики в ходе октябрьского переворота в столице говорилось уже достаточно. Несомненно, большую роль в этих событиях сыграл член Ревкома Петроградского Совета Павел Дыбенко. Именно по его приказу прозвучал легендарный выстрел «Авторы». На Балтике таких матросских вожаков как Павел Дыбенко было немало и, возможно, выстрел «Авроры» остался бы самым значимым в революционной карьере буйного детины с внешностью цыгана-конокрада и с кулаками величиной со средний арбуз. Но в это время на выдающиеся мужские достоинства Павла Ефимовича обратила внимание Александра Михайловна Коллонтай-Домантович. Очарованная этим «демоном революции» она приблизила Павла к себе и ввела в круг партийной элиты. Дочь генерала, аристократа и крупного украинского помещика Александра Коллонтай входила в круг ближайшего окружения В. И. Ленина. По своей близости в Ленину, Троцкому и Свердлову, она обладала одним из решающих голосов в те дни. Уже 26 октября 1917 года Дыбенко назначается членом Коллегии по военно-морским делам, а 21 ноября В. Ленин подписал приказ о назначении его Народным комиссаром по морским делам.
Ни по образованию, ни по моральному облику Дыбенко совершенно не годился для занятия ответственных должностей. Но было очевидно и то, что своим авторитетом громилы и держиморды на этом этапе он был способен совладать с практически неуправляемой матросской стихией. И он действительно обуздал и направил матросскую массу в требуемом большевистским руководством направлении и приказал - «…резать контру!». Винные пары из разграбленных дворцовых погребов, неограниченное количество спирта с добавлением кокаина («балтийский чай» - Б.Н.), порождали ужасные преступления. Матросы с линкоров штыками и кувалдами убивали офицеров, сбрасывая трупы на лед залива. Новоявленный «Морской министр» катался на рысаках по центральной площади Гельсингфорса, заваленной изуродованными трупами морских офицеров…
Я думаю, что на этом показательном эпизоде из героической революционной биографии Павла Дыбенко можно было бы пока и задержаться. Эти краткие данные из богатой событиями биографии Дыбенко я привел лишь для того, чтобы смоделировать степень возможного участия Павла Ефимовича в формировании живописной группы «альбатросов революции», отправленной в Севастополь. Павел Дыбенко по уровню своего представления о сути стоящей перед «посланцами Балтики» задачи мог включить в эту группу матросов преимущественно криминально-погромной породы, той, что ему была ближе и роднее. Ими могли стать его «подельники» по плавучей тюрьме «Двина» или друзья – «добровольцы» из морского батальона - они же - сокамерники по военной тюрьме в Кронштадте. Похоже - выбор был неограничен…
Из нашего анализа на данном этапе исследования я исключаю как возможную соучастницу процесса комплектования отряда комиссара Военно-Морской коллегии Раису Рейснер. Эта фурия революции тоже не была святой и вся была соткана из противоречий, но, признавая в ней до поры только явную нимфоманку и авантюристку, было бы слишком не гуманно подозревать в ней еще и скрытую садистку.
Третьим наиболее вероятным соучастником процесса формирования группы был Вильям Спиро.
Что нам известно о господине Спиро? Пока только то, что он родился в торгово-промышленной семье литовских евреев. Получил хорошее финансово-экономическое образование в германских университетах. До марта 1917 года он жил в Копенгагене, составил себе крупное состояние на биржевых спекуляциях и на посреднических сделках. C началом мировой войны и активизацией деятельности Красного креста Виллиам Бернгардович являлся вице-председателем Русского общественного комитета помощи военнопленным и казначеем Комитета помощи политическим эмигрантам. Большинство биографических справок по этому периоду не фиксируют того факта, что являясь одним из самых заметных деятелей партии эсеров, Вилли Спиро по своим каналам организовывал, как бы сейчас сказали, «отмывку денег», получаемых от американских банкиров и направлял их по легальным каналам для финансирования левых партий в России. В июне 1917 года Спиро вернулся в Россию. В. Ленин называл его среди «…трех виднейших членов партии левых эсеров»: «Камков, Спиро, Карелин» (В.Ленин ПСС. М. 1974.т.35, стр.72).
Появление Виллиама Бернгардовича в июне 1917 года в Петрограде и в ноябре Кронштадте ни у кого не вызвало особого удивления. Кто только не понаехал со всех концов света в охваченную смутой Россию, поэтому приезд из Копенгагена влиятельного функционера партии эсеров был вполне предсказуем. Вот только целевая направленность его деятельности несколько настораживает. Спиро сразу дистанцировался от левоэкстремистских авантюр своих однопартийцев. Партийные функционеры его уровня в основном группировались около формировавшихся властных структур, либо в эти «горячие» денечки перемещались по России со скоростью молнии, нарабатывая себе партийный и административный авторитет. Виллиам Спиро – делегат 2-го Всероссийского Съезда Советов (25-26 октября), член ВЦИК, заведующий его финансовым отделом - т.е. работает по своей основной специальности, - контролирует и направляет финансовые потоки, распределяет денежные средства. Но уже в конце 1917 года Виллиам Спиро определил объектом своей деятельности юг России. Я предполагаю, что появление Вильяма Спиро на проводах отправляющихся в Севастополь «альбатросов революции» не случайно. Виллиам Бернгардович - финансист и политик западного типа, просчитывал каждый свой шаг и жестко планировал каждую минуту. У меня есть основания предполагать, что в число активистов «Балтийского десанта» вошли его доверенные люди, получившие особые инструкции. Тогда становится логичным и то, что среди «братвы», проспиртованной, прококаиненой, и в целом – «отмороженной», была группа профессиональных пропагандистов, неплохо знакомых с флотской спецификой. В задачу этой группы входило создание благоприятных условий для активной политической и экономической деятельности партии эсеров. При этом совершенно не исключается, что будучи не только крупным партийным функционером, но дельцом высокого уровня, Вилли Спиро именно на юге собирался «сыграть свою сольную партию». Не исключено, что Спиро собирался отправиться на юг в том же эшелоне с матросами, и только исключительные обстоятельства заставили его в Москве изменить маршрут и направиться в Кишинев.
В Военном отделе Совнаркома оперативно отреагировали на последние события на Румынском фронте, и уже 10 декабря 1917 года Вилли Спиро прибывает в Кишинев не только Чрезвычайным комиссаром Румынского фронта, но и Комиссаром-организатором по русско-румынским делам на Юге России. Это решение было вызвано неожиданной смертью Семена Рошаля. 15 декабря полномочия Спиро усиливаются членством в Верховной коллегии по румынским делам. Обстановка в Кишиневе сложнейшая. Фронт в составе трех армий по-прежнему возглавляет генерал Щербачев. Здесь были сосредоточены последние воинские формирования, еще сохранившие какое-то подобие вооруженной воинской силы. Именно на их базе формировались полки и батальоны, уходящие на Дон к Каледину и Корнилову. Такое положение, естественно, тревожило большевистское руководство. Еще и ранее Совнарком предпринимал попытки контролировать ситуацию в регионе. В конце октября в ставку генерала Щербачева был направлен Семен Рошаль. Этот 22-х летний юноша успел сделать по революционным меркам блестящую карьеру. Родившись в семье крупного коммерсанта, – выкрест во втором поколении, начиная с гимназических лет он участвовал в молодежном революционном движении. После исключения из привилегированной 10-й петербургской гимназии активно включился в настоящую революционную работу. Партийную деятельность 17-ти летний Сема Рошаль начал в Нарвском районе Петербурга – в больничной кассе Путиловского завода. По подложным документам, не имея аттестата за курс гимназии, он внедряется в Психоневрологический институт, где проводит активную революционную работу среди студентов. После профилактических мер, предпринятых полицией в октябре 1914 года, из института был удален доцент Михаил Рейснер – батюшка небезызвестной нам Ларисы Михайловны, а студенты, проявившие наибольшую активность, были призваны в армию. В сентябре 1915 года Семен Рошаль был отправлен вольноопределяющимся на Северный фронт. В декабре 1915 года, получив отпуск по болезни, прибыл в Петроград, где по ориентировке фронтовой контрразведки за революционную пропаганду и за принадлежность к РСДРП его арестовывает военная жандармерия. Содержался в заключении в тюрьме «Кресты». Был освобожден из тюрьмы во время Февральской революции. Партийным руководством был направлен в Кронштадт, где в марте 1917 года был избран председателем горкома РСДРП и членом исполкома Кронштадского совета. Здесь состоялось знакомство Рошаля с Федором Раскольниковым, Раисой Рейснер, Павлом Дыбенко. Активно способствовал привлечению балтийских матросов на сторону большевиков. Во время попытки путча, спровоцированного сторонниками Троцкого в Петрограде в июле 1917 года, вместе с Павлом Дыбенко возглавлял колонну вооруженных матросов Кронштадта. В процессе разгона демонстрации был жестоко избит и арестован юнкерами. В заключении в «Крестах» находился вместе с Троцким и Раскольниковым, что в немалой степени способствовало его приобщению к революционной элите. Освобожден из «Крестов» после октябрьского переворота. В октябре - комиссар сводного отряда матросов и солдат при подавлении выступления Керенского-Краснова под Гатчиной. Возглавлял отряд матросов при захвате Ставки Верховного Главнокомандующего и убийства генерала Духонина.
Задержу ваше внимание только на последнем революционном «подвиге» Семена Рошаля. По воспоминаниям следователя при отделе разведки Ставки Верховного Главнокомандующего статского советника Владимира Орлова: «…Все старшие офицеры были арестованы. К генералу Духонину подошел адъютант Крыленко и сказал, что он должен немедленно отправляться на станцию, где его ждет в своем купе главнокомандующий. По дороге матросы-конвоиры подвергли генерала издевательствам, кололи штыками. Они притащили его тело на платформу и бросили перед вагоном своего командира. Крыленко спокойно стоял в поезде, глядя поверх трупа на город, как будто ничего не случилось и о самосуде ему ничего не известно. Поскольку, я был старшим следователем при штабе, послали за мной, и я, не теряя времени, прибыл на вокзал, чтобы исполнить свой долг. Ужасное зрелище открылось передо мной. Тело генерала Духонина, ставшее игрушкой в руках обезумевших от дурной крови матросов, лежало на рельсах. Ему нанесли не менее двадцати штыковых ранений. Я накрыл его солдатской шинелью, но охрана сорвала ее. Все слонявшиеся поблизости матросы повернулись в мою сторону. Крыленко стоял в дверях своего пульмановского вагона и презрительно улыбался.
- Что тебе здесь надо, мерзавец? – спросил кто-то меня грубо.
- Я следователь при штабе,- ответил я спокойным голосом, хотя в душе все кипело от негодования.
Взрыв смеха был единственным ответом.
-Прошу не мешать мне в исполнении моих обязанностей,- стараясь изо всех сил казаться спокойным, произнес я.
- Иди к черту! Твое время пришло. Скоро и ты будешь лежать там же, где и он,- прокричал какой-то человек, указывая на останки Духонина.
Что мне оставалось делать? Я ушел, но на следующий день вернулся и увидел, что тело нашего бедного друга по-прежнему лежит на рельсах, правда, было оно еще страшнее изуродовано. Я еще раз попытался провести расследование, но каждый раз меня прогоняли с оскорблениями и насмешками. На четвертый день я прекратил свои попытки, потому что в тот вечер тело было похищено. Думаю, что вдова тайно перевезла тело генерала в Киев и похоронила там. Страшным был конец последнего главнокомандующего армии России. И это было только начало». (В. Орлов. Записки русского разведчика. Париж. 1929 год. Стр. 11).
Наивный вопрос, могли ли матросы совершить это злодейство без ведома своего командира Семена Рошаля? Ответ дают все доступные материалы по исследуемым нами событиям и конкретно по участию в них Рошаля: «…участник захвата Ставки Верховного Главнокомандующего и убийства генерала Духонина». Я предлагаю поверить документам, прошедшим испытание столетним сроком.
Уже в первых числах декабря 1917 года «незаменимый» Семен Григорьевич Рошаль по личному распоряжению В. Ленина в качестве комиссара Совнаркома прибывает в ставку командующего Румынским фронтом генерала Щербачева. В его задачу входит организация фронтового военно-революционного комитета. В ходе переговоров с командующим фронтом Рошаль был арестован румынскими властями по явно надуманному обвинению в подготовке восстания в русской колонии в Яссах. 8 декабря 1917 года он был передан членам тайной офицерской организации, действовавшей на Румынском фронте, и расстрелян. Дипломатично признав советскую власть, генерал Щербачев использовал обстановку для вывода войск и техники с румынской территории. Наверняка контрразведка фронта имела информацию о роли Семена Рошаля в расправе с генералом Духониным. Более того, офицеры и генералы из штаба Духонина, избежавшие расправы, направлялись на Дон через Кишинев и некоторые из них вполне могли опознать в полномочном представителе Совнаркома командира отряда погромщиков и убийц в матросских бушлатах. Это только для большевистского руководства Семен Рошаль был выдающейся партийный функционер. Для военного командования Румынским фронтом он являлся дезертиром и экстремистом, неоднократно привлекавшимся к уголовной ответственности. Уже этого одного было вполне достаточно, чтобы военно-полевой суд фронта вынес ему смертный приговор. Можно и дальше тиражировать информацию о том, что Семен Рошаль «…погиб при выполнении ответственного задания советского правительства…». Можно по-прежнему трогательно оплакивать судьбу еще одного живодера - Николая Крыленко - ставшего со временем наркомом юстициии, которого причитающаяся с тех пор пуля догнала в 1938 году.
Наверняка Вилли Спиро был проинформирован о судьбе своего предшественника Семена Рошаля и следует признать его исключительную смелость, решительность и поразительную настойчивость в выполнении поставленной Совнаркомом задачи. Так или иначе, но за прибывшим в Кишинев партийным функционером Щербачев признал его полномочия Чрезвычайного комиссара Румынского фронта. С конца года полномочия Спиро были расширены, теперь его должность называлась – «Комиссар-организатор по русско-румынским делам на Юге России, член Военной коллегии по румынским делам…». Щербачев и Спиро умудрились так разделить сферы деятельности, что имущество, технические запасы, снаряжение и тяжелое вооружение, поток демобилизованных и гражданских русских граждан направлялись в направлении Киева и Харькова, а формируемые полковником Дроздовским батальоны добровольцев беспрепятственно направлялись на Дон и Кубань.
Обстановка изменилась в конце января 1918 года. С фактическим развалом русских армий Румынского фронта резко усилилась антирусская деятельность военно-политического руководства Румынии. Румынскими воинскими частями была перекрыта граница по Днестру, блокированы порты Дуная, возникли проблемы с отправкой эшелонов и маршевых войск. Румынская администрация стала задерживать эшелоны с демобилизованными солдатами и военным имуществом, частям добровольцев приходилось с боем пересекать пограничную полосу. Единственным участком, где еще обеспечивалась связь между остававшейся группировкой войск и российской территорией, оставался район порта Килия. Протесты Советского руководства не улучшали обстановки.
27 января трезво оценив обстановку, не дожидаясь соответствующих инструкций из столицы, весь состав Верховной коллегии по русско-румынским делам во главе с Раковским и Спиро на угольном миноносце Черноморского флота прибыл в Севастополь. Комиссия избрала своим местом пребывания Севастополь, тут же Спиро вышел с ходатайством перед ВРК «…об оказании Черноморским флотом помощи румынскому пролетариату в борьбе с поднявшейся в Румынии контрреволюцией…».
Судя по последовавшим событиям, помощь «…румынскому пролетариату» была оказана - в феврале на Румынский фронт был отправлен эшелон с анархистами во главе со Шмаковым. Шмаковская «братва» отличилась кровавым разбоем в Севастополе в декабре и в Симферополе в январе 1918 года, поэтому флотские комитетчики готовы были послать их не только в Румынию, а куда и подальше… Если бы не решительные меры, предпринятые Железняковым, то Шмаков со своими головорезами, «проездом», организовал бы «кровавую баню» и одесситам. О том, как события будут развиваться в Одессе у нас будет еще возможность поговорить.
До марта 1918 года Виллиам Спиро «выпадает» из официальных хроник, но есть все основания предполагать, что эти пару месяцев он использовал вполне. Проблема была лишь в том, что фактическая власть в Севастополе и на Черноморском флоте принадлежала Совету, возглавляемому большевиком Юрием Гавеном. Но и эта проблема двумя земляками – «прибалтами»(?) была в марте успешно решена - левый эсер Вилли Спиро назначается генеральным комиссаром Черноморского флота.
Как уже говорилось, в декабре 1917 года в Севастополе происходили массовые убийства морских офицеров, военных чиновников, были жертвы среди их семей. Факты расправ с офицерами продолжались в январе, и очередная массовая акция террора произошла в феврале. Поскольку насилия и убийства, как правило, сопровождались грабежом, то жертвами вандалов в морской форме и в рабочих спецовках иногда становились и зажиточные граждане Севастополя. В большинстве случаев группы погромщиков возглавлялись, как уже отмечалось - «матросами-балтийцами». В данном случае я сознательно словосочетание «матрос…» с вариантами принадлежности к тому или иному флоту беру в кавычки, чтобы у читателя не возникло и тени сомнения в том, что человек в матросской форме, превратившийся в погромщика, убийцу и садиста - это все-таки досадное исключение из громадной массы моряков флотов и флотилий теперь уже бывшей Российской империи.
Анализируя процесс формирования группы моряков-кронштадтцев, прибывших в Севастополь в начале декабря 1917 года и задержавшихся здесь до апреля 1918 года, я позволил себе бросить тень подозрения на выдающихся деятелей революционного движения Павла Дыбенко и Виллиама Спиро. С Павлом Дыбенко, я думаю, все ясно,- босяком и уголовником он был, таковым, по сути, он и оставался до конца своих дней. Наличие в составе отряда моряков потенциальных погромщиков и убийц, при подобном руководстве Центро-Балта - явление вполне закономерное, а в части касающейся – и плановое… Что же касается подозрений в адрес Вилли Спиро, то, по логике вещей, они должны быть подкреплены более основательными фактами.
Для начала попробуем в качестве своеобразного свидетеля эпохи привлечь писателя, классика советской литературы, орденоносца Алексея Силыча Новикова – Прибоя. В процессе работы над «Цусимой» Новиков, тогда еще не классик и даже не писатель, не «Прибой» а просто - бывший баталер, бывший моряк торгового флота, почувствовавший в себе способности и силы собрать и обобщить материалы о цусимской трагедии, обратился в своим бывшим сослуживцам с просьбой поделиться своими воспоминаниями, мыслями… Многие, из оставшихся к тому времени в живых, живо отозвались на его призыв. Среди тех, кто многократно и плодотворно общался с Алексеем Новиковым, был Вечеслов Николай Степанович. Николай Степанович сам являлся автором воспоминаний, был отличным собеседником, помнил множество подробностей из флотского быта, был знаком со многими именитыми современниками, вспоминал о них на страницах своих воспоминаний. Сейчас мало кто помнит о том, что Новиков-Прибой, как и полагалось «классику», не остановился на «Цусиме» и написал еще несколько повестей, посвященных морякам торгового флота. Но в отличие от процесса сбора материалов по Цусимскому сражению, где его основными помощниками и консультантами были бывшие военные моряки-офицеры, теперь его собеседниками стали ветераны торгового флота и журналисты, по профилю своей деятельности занимавшиеся проблемами торгового мореплавания. Среди них оказались люди не просто интересные - а интересные во всех отношениях. Одним их них был старый революционер, наш земляк, заслуженный дипломат первых лет советской власти, и интересный, благодарный собеседник Адольф Абрамович Иоффе. Адольф Абрамович не отличался крепким физическим здоровьем, а последние два года своей жизни был серьезно болен и, похоже, что кроме телесных недугов у него обострились давние проблемы с психикой. Но даже это не мешало ему делиться отдельными эпизодами своей биографии, заинтересовавшими Алексея Силыча. Был период в биографии Адольфа Иоффе, когда он редактировал газету «Моряк». Эта газета предназначалась для защиты прав моряков торгового флота от злоупотреблений судовладельцев. На деле же газета использовалась левоэкстремистскими партиями для публикации своих пропагандистских материалов. Весьма примечательно, что редакция газеты располагалась в Порт-Саиде. Кстати, «соредакторство» в этой скандальной газетенке стоило Адольфу Иоффе срока на каторге. Так или иначе, но Адольф Иоффе привлек внимание Алексея Силыча, как одессит(?), знакомый с морской тематикой и морским бытом. Между собеседниками зашла речь о качестве и вариантах морского мата. И в этой связи словоохотливый Адольф Абрамович привел пример, когда в декабре 1917 года «…для пользы дела» были привлечены виртуозы морского мата из числа матросов, призванных на флот с торгового флота, и показавшие вершину своего мастерства в ходе пропагандистской работы в портах Черного моря в 1918 году».
Адольф Абрамович не назвал источник этой информации, но имеются многочисленные факты его общения с Вилли Спиро как в Копенгагене, так и в Петрограде и в Москве, что наводит нас на очень «интересные» мысли…
До сих пор у нас не было повода анализировать процесс использования моряков торгового и коммерческого флотов на морях России в ходе Мировой войны. Начиная с июля 1914 года, проводились неоднократные мобилизации судов, привлечение их для морских перевозок в интересах армии и флота. Часть судов, оказавшихся в военный период вне зоны досягаемости своих судовладельцев, было захвачено противником, либо использовалось союзниками по своему усмотрению. Учитывая незыблемое право частной собственности на суда и корабельное оборудование, в каждом отдельном случае вопрос решался индивидуально. Так, небольшие мореходные суда пассажирских линий ДОБРОФЛОТА выкупались у частных владельцев для последующего использования в качестве кораблей-тральщиков, санитарных судов, военно-транспортных судов для перевозки войск и различного имущества. В большинстве случаев военнообязанные члены команд этих судов автоматически призывались на службу, фактически продолжая исполнять обязанности на своих прежних должностях. Плюс к тому, экипажи пополнялись личным составом в основном из моряков-резервистов. Обратитесь к повести Александра Малышкина «Севастополь». Там подробно рассмотрена подобная ситуация и красочно выведены колоритные персонажи из числа интересующей нас публики. В обычном варианте транспортные корабли, танкера в процессе мобилизации даже не меняли своих капитанов, если капитаны эти являлись офицерами резерва. Были варианты переоборудования судов во вспомогательные суда, вспомогательные крейсера, корабли-«ловушки», в этом случае на них назначалась команда из военных моряков, и на кораблях устанавливалось различное вооружение. Суда, базировавшиеся на порты Черного моря, комплектовали свои команды из числа потомственных одесских, херсонских, николаевских моряков и луганских, новороссийских и ростовских босяков. Публика это достаточно сложная, но в целом – предсказуемая. На судах балтийских судовых компаний экипажи традиционно комплектовались представителями прибалтийских губерний, среди которых было много финнов, шведов, поляков, немцев. Да и моряки из «прибалтов» были фигуранты еще – те. Все эти бесчисленные «Берзини», «Лацисы»… Это они, начиная с лета 1918 года заполнят уездные, городские, губернские отделы «чрезвычаек», возглавят различные «чоновские» отряды, заполонят кремлевские охранные структуры…Так что среди этой специфической публики, мобилизованной в последний год войны в военно-морской флот, и традиционно отличавшейся «особой любовью» к России и всему русскому, не составляло большого труда нанять желающих за хорошие деньги покуролесить в южных губерниях России.
Во все времена считался вполне естественным процесс, когда руководство таких заметных партий как социал-демократы всех оттенков, социалисты-революционеры, кадеты и прочие, правильно оценивая значение воинской силы и необходимость овладевания военными знаниями, способствовали внедрению в военную среду своих членов партии и привлечения в партийные ряды перспективных военных специалистов. Федор Раскольников никогда не скрывал того факта, что он прошел курс обучения на гардемаринских классах по заданию партии, полковник Муравьев в кругу доверенных людей говорил, что идеалы социалистов-революционеров ему близки с молодых лет. И так, на всех уровнях, вплоть до ротного и корабельного звена. Особенно этим «…партийным мусором», как говаривал Антон Деникин, была поражена армия, принявшая в свои ряды десятки тысяч офицеров военного времени, - прапорщиков запаса и вольноопределяющихся из числа образованной молодежи. Так и охотник Черноморского флота Федя Баткин не скрывал того факта, что ему порекомендовали одеть форму военного моряка его друзья-эсеры. И кто теперь скажет сколько было таких Баткиных, Фрумкиных и Задовых - приспособленцев и авантюристов, почувствовавших, что пришло их время…и место им в армии и на «революционном» флоте. Заметьте, это был не 1914 – первый военный год, год патриотического порыва, а 1917 год, начиная с февраля-марта….Пример с Федей Баткиным в нашем случае страдает одним изъяном: Федя, являясь страстным и успешным агитатором, никого не бил и не убивал, хотя его самого неоднократно и сильно колотили… Речь же идет о том, что партиям левого толка сформировать в своих рядах группы агитаторов, боевиков либо погромщиков не составляло больших проблем, было бы только желание руководителей и соответствующие денежные средства. В нашем же случае просматривается конкретная цель - развязать на юге России кровавый террор, придав ему политическую окраску. В качестве своеобразного катализатора и организатора процесса террора решено было использовать партийных «специалистов» - боевиков-погромщиков, усилив их разнузданной и «отмороженной» частью кронштадтских матросов. «Зачистив» таким диким образом регион от потенциальных противников – офицеров и интеллигенции, проводить в нем свои политические и экономические эксперименты. Под конкретным регионом я подразумеваю - Новороссию, включающую Одесскую губернию с Приднестровьем, Крымом и, возможно, - Северным Кавказом. В качестве одного из организаторов и ведущих исполнителей «проекта» я усматриваю Виллиама Спиро.
Вилли Спиро, хоть и еврей - но наш – русский еврей. Что же он глупее, деловых американцев, французов и англичан, с декабря рыскавших по Югу России, высматривавших, где и что плохо лежит…
Обратимся к официальным документам: 17 февраля 1918 год. Севастополь. Прибыла английская миссия во главе с полковником Боль с целью наладить расстроенный транспорт, с целью улучшения добычи и подачи на север нефтепродуктов. Миссия была принята Центрофлотом (Сборник. Революция в Крыму. №1(7), стр. 269).
Из анализа кандидатур потенциальных организаторов и инициаторов активизации революционного процесса в Крыму, а попросту – «зачистки Крыма от контрреволюционных элементов» мы рассмотрели таких фигурантов как Дыбенко, и Спиро. В этот период к ним наиболее близок был Федор Раскольников. Раскольников, несмотря на его богатую «партийную» биографию – оставался закомплексованным интеллигентом, Дыбенко – дуболомом с уголовными замашками… Более других на эту роль подходил – Вилли Спиро. Просто, на петербургском этапе подготовки слушателей «культурно-просветительских» курсов, Вильям Бернгардович мог и не посвящать в свои планы тех же Дыбенко, Раскольникова и Рейснер… Главное – конечный результат.
Следует признать, что поставленную погромщикам задачу - «зачистить Севастополь от контрреволюционных элементов», они выполнили с лихвой – инициировали террор, посеяли смертельную вражду между офицерами и матросами, развязали братоубийственную гражданскую войну там, где у нее до той поры не было реальной базы.
НАСТУПЛЕНИЕ ОТРЯДОВ МОРЯКОВ НА СИМФЕРОПОЛЬ.
В 20-х числах декабря 1917 года в Севастополе были получены известия о мирных переговорах в Брест-Литовске и сразу же началась спонтанная «демобилизация». На кораблях и в береговых частях флота на январь 1918 года оставалось 2294 офицера и 25.028 матросов. К примеру, недокомплект на линкоре «Свободная Россия» составлял 450 человек, в Минной бригаде и в бригаде подводных лодок – по 250 человек. В первую очередь с боевых кораблей и частей флота уходили матросы старших возрастов, имевшие стаж довоенной службы и честно прослужившие военные годы. После их ухода, к началу января значительную часть экипажей кораблей составляла молодежь, 1917 года призыва, среди которой преобладала, если так можно выразиться, матросская чернь – «ракло», не спешащая домой, не желавшая служить, и не желавшая никому подчиняться. Именно эта «революционная матросская масса» стала терроризировать офицеров и устанавливать свои порядки в городе.
На этом фоне активизировались анархистские группы, представлявшие реальную угрозу и для населения и для новой власти. В Сарабузе (поселок городского типа Гвардейское Симферопольского района – Б.Н.) отряд анархиста Пискунова терроризировал местный ревком. Отряд анархиста Шмакова, завоевавшего «авторитет» в боях под Белгородом и назначенного начальником оперативной части Областного военно-революционного штаба, от которого немало натерпелись и сами коммунисты, впоследствии с трудом его разоружившие.
В ходе местных боев 2-3 января эскадронцы, реквизировавшие предназначенный городу скот и рискнув на ультиматум об экономической блокаде города и флота, были для начала решительно отброшены от Севастополя.
Стычки и перестрелки на подступах к Севастополю стали в эти дни обыденным явлением и вызвали естественную реакцию на флоте и в городе. Все началось с того, что в районе Камышловского оврага разразился настоящий бой между эскадронцами, поддержанными местными татарами, и матросским отрядом. Это произошло 10-11 января, когда эскадронцы пытались взять под контроль железнодорожный мост через Камышловский овраг, чтобы отрезать Севастополя с севера. Севастопольцы располагали отрядом в 200 человек, уступая в силах «эскадронцам».
Дж. Сайдамет пытался убедить свое окружение в том, что в задачу эскадронцев входит восстановление порядка в городах Крыма. Так наверное и было, но поверить в это было непросто.
Представьте себе состояние севастопольцев - в самом городе беспредельный разгул матросской вольницы, к окраинам подступают конные эскадроны лихих татарских наезников…
12 января после призыва ревкома: «Революционный Севастополь в опасности!». На станцию Сюрень был направлен отряд моряков в 800 человек с пулеметами и двумя орудиями. Пополнения к морякам продолжали прибывать и вскоре численность моряков, противостоящих эскадронцам, достигла трех тысяч человек. Теперь уже моряки перешли в наступление, направившись в направлении – Бахчисарай – Симферополь – Карасубазар (Белогорск).
О симферопольской трагедии января писали меньше, чем о ялтинской и евпаторийской, но от этого меньшей она не стала.
Публицист А. Набатов, проанализировав документы по событиям в Симферополе в январе-феврале 1918 года, выделил три фигуры, о которых симферопольцы не могли произносить без сопутсвующих проклятий: Жак Миллер, Чистяков и Акимочкин.
12-13 января был взят Бахчисарай. Матросы, практически никем не сдерживаемые, неумолимо двигались к Симферополю. Крымский штаб в своих планах рассчитывал на Симферополь как на крепкий и обеспеченный тыл. Неожиданно для «курултаевцев» восстали рабочие, основательно вооруженные и готовые к борьбе. Уже 12 января на улицах города начались перестрелки. В ночь на 13 января рабочие завода А.А. Анатра, где был создан ВРК, и железнодорожники захватили почту, телеграф и приступили к разоружению эскадронцев.
Матросские отряды вступили в Симферополь 13 января. 14 января был убит Шнейдер Франс Францевич. Крупный предприниматель и активный благотворитель. Гласный городской думы, сотрудник общества «Детская помощь», жертвователь революционного «Красного креста». Потом, когда эти «господа» узнали обо всем, что покойный делал здесь для беднейшего населения, они явились к гробу просить у трупа убитого ими Шнейдера прощения.
Погиб полковник Макухин, выданный местным татарином за 50 рублей вознаграждения. Бывший начальник штаба Крымских войск скрывался под чужим именем и жил в Карасубазаре, «…где ему как талантливому оратору удавалось избавлять город от многих эксцессов со стороны большевиков…».
У 70-летнего Масловского после 16-ти обысков нашли латунную пепельницу в виде полушария и обвинили его в изготовлении бомб. Старик был зверски убит на Севастопольском шоссе.
Бывший издатель газеты «Таврический голос» Николай Зайцев был убит за то, что отказался сообщить о местонахождении Д.С. Пасманика и А.В. Давыдова.
Но это было только начало - 24 февраля головорезы из отряда Шмакова расстреляли в городе 170 человек. Общее число жертв в Симферополе доходило до 200 человек.
Для уточнения событий, происходивших в Симферополе и в штабе Крымских войск, обратимся к воспоминаниям подполковника Владимира Альмендингера:
«…12 января утром я, как обычно, отправился в Штаб, и полковник Готшальк передал новое распоряжение штаба, что все офицеры, прикомандированные к штабу, ввиду напряженного положения в городе, должны явиться сегодня к зданию семинарии, где, получив винтовки и патроны, остаться ночевать и таким образом составить новую (4-ю) офицерскую роту. В это время уже две офицерские роты под командой капитана Николая Орлова выступили в направлении Алушта-Ялта для отражения высадившихся там большевиков. Видимо, наступал кризис. К вечеру была вызвана по тревоге 3-я офицерская рота и направлена на станцию Альма для отражения наступавших со стороны Севастополя матросов.
Настало 13 января – день развязки – ночью на 14 – ое число власть в Симферополе перешла в руки большевиков. Дни эти остались в памяти очень остро, несмотря на прошедшие годы.
Как было приказано, я в числе других офицеров отправился в семинарию – нас было только человек 40-50 (в штабе было гораздо больше), офицеры всех родов оружия. Получили винтовки и сравнительно спокойно переночевали. Утром в 7 часов – тревога и приказ немедленно прибыть в Штаб Крымских войск (офицерское собрание Крымского конного полка) для охраны штаба. По прибытии роты в штаб, полковник Готшальк, передавая распоряжение полковника Достовалова, приказал подполковнику Ковалеву (молодой – одного из стрелковых полков) составить караул для охраны штаба. Я был назначен разводящим, а для занятия постов были назначены младшие офицеры. Выбраны были места постов (около восьми), и часовые были немедленно разведены по постам.
Что же делалось в это время в штабе? Наше «караульное помещение» находилось в вестибюле собрания, так что мы могли наблюдать все происходящее. В зале, где были отделы штаба, офицеров почти не было. Во дворе казарм начали собираться гимназисты и реалисты; им раздавали винтовки и указывалось, как с ними нужно обращаться. Появились сестры милосердия. Крымцы были куда-то посланы. Медленно проходило время. Были слышны одиночные выстрелы в городе, но никаких положительных сведений о положении в городе не было. Собрание Крымского полка было расположено на окраине города. После 12 часов, однако, начала быть заметной растерянность в Штабе. Первое, что бросилось нам в глаза – это полковник Достовалов, до сего времени щеголявший формой генерального штаба с аксельбантами, появился в штатском костюме коричневого цвета и весьма простого типа. Зал стал пустеть, и в комнате начальника штаба жгли бумаги. Во дворе казарм стало меньше суеты и еще меньше людей. Чины нашего караула под разными предлогами (пообедать и т.п.) стали исчезать, караул постепенно таял. В результате с подполковником Ковалевым осталось только несколько человек, и уже некого было разводить по постам. От высших чинов штаба – никаких распоряжений или указаний. Около 4-5 часов, видя происходящее, мы с подполковником Ковалевым пошли в зал определить обстановку, и что же мы нашли? Помещение штаба пусто, из начальствующих лиц никого, в зале - никого, кроме поручика Высочина, пулеметчика, с пулеметом на балконе. Охранять уже было нечего, да и не с кем. Посоветовавшись, распрощались и отправились домой и мы. Так закончился для нас трагический день 13-го января…».
«Паника, возникшая без всякого повода, сама явилась поводом для выступления большевиков, которые воспользовавшись общим смятением, завладели оружием, а затем, придя вооруженными в казарму татарского пехотного полка, его обезоружили».
Что же происходило в этот день в других местах Крыма? Две-три офицерские роты, посланные штабом в Алушту-Ялту, были матросами отбиты, и вот как один из участников этого похода вспоминает: «Операция интересная. Достовалов предал нас большевикам еще при возвращении домой в Симферополь».
Рота, посланная на станцию Альма, 13-го января с другими частями приняла бой с матросами. И вот, описывая этот бой, один из участников пишет: «На рассвете пошли дальше. Нас догнал автомобиль с полковником генерального штаба с профилем Наполеона. Распоряжался, точно у него был по меньшей мере корпус». Из Евпатории шел на помощь отряд полковника Выграна, но не дошел – его встретили большевики раньше…».
Обратите внимание на информацию о том, что все-таки была в Евпатории сформирована офицерская дружина. По воспоминаниям Альмендингера руководил ею полковник Выгран, действовавший по плану Крымского штаба. О печальной судьбе полковника Выграна и других офицеров его дружины мы вскоре поведем речь, описывая зверства матросов в Евпатории.
«…14 января Симферополь полностью был во власти большевиков. Начались аресты офицеров, расстрелы. Мой отец и старший брат погибли в эти дни. Кто же из офицеров пострадал? В большинстве – рядовое офицерство…».
Из анализа этой части воспоминаний Альмендингера следует:
1. Реальная деятельность Штаба Крымских войск началась не ранее 25 декабря. 2. Попытки создания «Ополчения защиты народов Крыма» были предприняты не ранее 5-го января и до 10-го января успеха не имели.
3. Со слов Альмендигера следует, что в Евпаторийский уезд и ряд других представители штаба так и не были направлены, а инициатива создания офицерской дружины в городе, все-таки принадлежала полковнику Выграну.
Все это свидетельствует о том, что силы, средства, мобилизуемые в Крыму для поддержания традиционного общественного порядка, не представляли реальной опасности для Севастополя и флота, и уж точно не угрожали населению полуострова. В чем же истоки случившейся трагедии?
ОБСТАНОВКА В КРЫМУ НАКАНУНЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ ВСПЫШКИ
КРАСНОГО ТЕРРОРА.
Из анализа воспоминаний подполковника Владимира Альмендингера и генерала Врангеля следует, что экспедиция, предпринятая большевистским руководством Севастополя и Черноморского флота против городов Крыма, в известной степени была спровоцирована авантюристическими действиями Штаба Крымских войск в лице помощника начальника штаба полковника Евгения Достовалова. Это вовсе не означает, что не появись под Севастополем татарские эскадронцы, севастопольский ВРК в лице Юрия Гавена не предпринял бы пиратских, карательных действий против городов Южного берега и Симферополя. Рано или поздно московское руководство большевиков заставило бы того же Гавена «советизировать» Крым, но произошло бы это не ранее апреля-мая, а к тому времени, как мы знаем, и немцы уже в Крым подоспели и сдержали бы кровожадные устремления большевиков. Но, к сожалению, по инициативе севастопольского ВРК и по требованию анархистских групп матросов кораблями Черноморского флота против мирных приморских городов была предпринята морская операция с применением огня корабельных орудий и высадки морского десанта, терроризировавшего местное население.
Зная о роли в этой акции руководителей большевиков Юрия Гавена, Надежды Островской, остается уточнить степень ответственности за эту трагедию полковника Евгения Исааковича Достовалова. Для этого обратимся к воспоминаниям подполковника Альмендингера.
«… В августе 1920 года с полком в составе отряда генерала Бредова (а значит и генерала Промтова – Б.Н.) я вернулся из Польши в Крым. Вскоре, читая газету, я наткнулся на какой-то приказ или объявление штаба 1-й армии и, к своему удивлению, под подписью командующего армией генерала Кутепова увидел подпись начальника штаба армии – генерал-майор Достовалов. Это был тот же Достовалов. Невольно при этом вспомнился 1918 год.
После эвакуации из Крыма Достовалов за отличия производится в генерал-лейтенанты и исполняет обязанности начальника штаба 1-го армейского корпуса в Галлиполи. Вдруг…в первых месяцах 1921 года узнаем, что генерал Достовалов ушел или самостоятельно убежал с Галлиполи на север, то есть позорно покинул свой ответственный пост начальника штаба корпуса. Впоследствии стало известно, что Достовалов стал «сменовеховцем», если и не ставшим на службу, то, во всяком случае, стал сочувствующим большевикам. Есть сведения, что во время одного процесса в Женеве генерал Достовалов выступал от большевиков, как свидетель о «зверствах» Добровольческой армии. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
Не знаю, как начинал военную службу Достовалов. Не знаю о его службе по Генеральному штабу во время Великой войны и особенно во время революции, но его поведение в начале 1918 года в Крыму не говорило в его пользу. Не знаю, когда он прибыл в Добровольческую армию, когда и при каких обстоятельствах он стал начальником штаба генерала Кутепова, доблестного генерала без упрека, но слова генерала Тимановского перед взятием Курска – «Я даже доволен, что атака будет произведена без согласия генерала Кутепова. По крайней мере, Достовалов не будет знать времени начала атаки…». Не были ли они словами недоверия, подозрительности? Побег из Галлиполи усугубил подозрения».
При написании своих воспоминаний Владимир Альмендингер еще не мог знать о том, что бывший генерал Евгений Достовалов вскоре вернется в Советскую Россию и предложит свои услуги большевикам, иначе бы его оценки были более жесткими.
О роли Евгения Достовалова в деятельности правительства Дж. Сайдамета и работе Штаба войск Крыма мы узнали из воспоминаний подполковника Владимира Альмендингера и генерала Петра Врангеля, остается уточнить были его действия в ту пору следствием самоуверенности и глупости, либо была какая-то другая причина?
Попытаемся с некоторым пристрастием проанализировать биографию и служебную деятельность Евгения Исааковича Достовалова. Нам в этом поможет его внучатая племянница, любезно разместившая в Интернете свою версию родословной своих предков по отцовской линии – Достоваловых. Использовав информацию, полученную от своего отца – Бориса Николаевича Достовалова – племянника нашего фигуранта – Евгения Исааковича, автор публикации утверждает, что род их берет начало от участника похода Ермака в Сибирь - казака или разбойника, «…за подвиги, возведенного в потомственное дворянство». Мы не станем уточнять какие «подвиги» совершили разбойничьи ватаги Ермака Тимофеевича, но уточним некоторые детали из родословной «потомственных дворян» Достоваловых.
Ни для кого не является секретом, что экспедиция Ермака в Сибирь имела чисто экономические цели, направленные на освоения богатых районов Сибири и приобретения новых рынков сбыта для российского купечества. Следом за «покорителями» Сибири следовали многочисленные представители богатых купеческих родов и просто искателей быстрой и легкой наживы. Это вполне естественное явление в любой колониальной экспедиции. В этой связи, было бы совсем нелишне наследникам рода Достоваловых поискать своих предков среди этой, последней категории «покорителей»(?) Сибири. При этом, не стоило бы так решительно отстаивать «казачье» происхождение фамилии – Достовалов, в противовес купеческо-торговой Доставалов. Тем более, что по семейной легенде «…родоначальник фамилии участвовал в походе с целью «получить прощения» у царя Ивана Грозного, который в знак благодарности, как большую честь, даровал ему фамилию «Достовалов»… «…За подвиги наш пращур был возведен в потомственное дворянское достоинство».
Далее, автор публикации указывает, что первый реальный представитель рода – Авраам Достовалов, имел сына Исаакия Авраамовича, генерала, бывшего уездным начальником в Усть-Каменогорске и имевшего от двух жен пятерых сыновей и трех дочерей. Среди сыновей вторым числится наш фигурант – Евгений Исаакович Достовалов.
Нам не известно происхождение и имя жены Авраама Достовалова и жен Исаакия Авраамовича, но повторяющиеся в двух поколениях библейские еврейские имена уже наталкивают нас на мысль о еврейском происхождении Достоваловых.
Утверждение о том, что Исаакий Авраамович был генералом, притом, что он являлся уездным начальником заштатного сибирского городка, для второй половины 19-го века весьма сомнительно. Обычно даже в центральной России подобные должности замещались отставными офицерами в ранге от подпоручика до капитана. Другое дело, что в процессе многолетней службы Исаакий Авраамович вполне мог выслужить звание, позволявшее ему получить права потомственного дворянина. Скорее всего, это право он получил при отставке с производством в звание подполковника, позволяющее его потомкам считаться потомственными дворянами.
Тот факт, что сыновья Исаакия Авраамовича получали образование в Сибирском корпусе, отличавшегося исключительно демократическими условиями приема, подтверждает мою версию о невысоком социальном статусе отца семейства.
Уважая семейные легенды и предания, я не настаиваю на своей версии, тем более, что на суть нашего исследования она ни в коей мере не влияет.
Обратимся к фактам. Евгений Достовалов, закончив Сибирский кадетский корпус в 1900 году и Константиновские артиллерийское училище в 1902 году, принял участие в русско-японской войне. С 1910 по 1912 год поручик Достовалов обучался в академии Генерального штаба, но не был оставлен на дополнительный курс, дающий право на «причисление» к Генеральному штабу. До 1915 года Евгений Достовалов имел скромное воинское звание «капитан», что для офицера, прослужившего 12 лет и закончившего академию Генерального штаба, не было показателем большого карьерного роста. Получив в 1915 году звание подполковника и право на «причисление» к Генеральному штабу, Достовалов оставался всего лишь «исполняющим дела» начальника штаба отдельной Балтийской морской дивизии. Дивизия была сформирована для десантов в Рижском заливе по инициативе адмирала Эссена и капитана 1 ранга Колчака и активно использовалась по прямому назначению. Но, так и не став начальником штаба этой дивизии, подполковник Достовалов переводится, опять-таки – «исполняющим обязанности» начальника штаба 15-й пехотной дивизии 7-й армии, планирующейся для вторжения на Балканы и временно размещенной в Крыму. Видимо, с этого времени Евгений Достовалов и «полюбил» Крым. В послужном списке Евгения Исааковича так и не появилась отметка о назначении его начальником штаба дивизии - свое последнее в Императорской армии звание – «полковник» он получил по должности начальника оперативного отдела штаба дивизии, что уже определенно вызывает очень большие сомнения в полном служебном соответствии его трем последним должностям…
Становится понятной неудовлетворенность предыдущей службой и страстное желание во что бы то ни стало отличиться в условиях неразберихи конца 1917 года. Будем считать, что желание это было похвальное, но как оно было реализовано на деле, мы уже узнали по воспоминаниям непосредственных участников событий.
Далее, в послужном списке Евгения Исааковича следует отметка о том, что он «…скрывался в Крыму до прихода немцев в апреле 1918 года».
А как быть с информацией о том, что 13 января 1918 года Евгений Достовалов был взят в плен красногвардейцами, но был освобожден и уехал из Крыма? Этой информацией можно было бы пренебречь, если бы не свидетельства подполковника Альмендтгера о том, что уже в феврале-марте в московской газете «Русское слово» можно было прочитать обзоры военных событий, подписанные Евгением Исааковичем. Факт этот легко доказуем – подшивки газет сохранились в отделах периодики многочисленных библиотек, в том числе и в областной библиотеке Нижнего Новгорода. Если же принять к сведению, что деникинскую контрразведку столь серьезная несостыковка фактов в служебной биографии Евгения Достовалова не заинтересовала, то и мы не станем заострять на ней внимание. Единственно, чему не стоило бы доверять, так это версии о том, что Евгений Исаакович скрывался от преследования большевиков в горах Крыма. Если бывший начальник Достовалова по Крымскому штабу скрывался, то и судьба его сложилась иначе – в марте 1918 года полковник Макуха был без суда и следствия расстрелян чекистами Карасубазара.
Оставим в покое «журналистскую» деятельность Евгения Исааковича в Москве и «партизанскую» - в крымских горах, тем более, что уже в августе 1918 года он опять оказался в Крыму, куда его, похоже, неудержимо тянуло.
Обратимся к воспоминаниям подполковника Альмендигера: «…В апреле 1918 года Симферополь был оккупирован германской армией. Местное офицерство организовалось в «Общество взаимопомощи офицеров» под председательством капитана Николая Орлова. При Обществе было «бюро труда», на обязанности которого были регистрация и учет местного и пришлого офицерства (не столько для прииска труда, как для организации офицерства). Подобные же общества существовали и в других городах Крыма, с которыми мы поддерживали связь. Приблизительно в августе месяце в канцелярию совершенно неожиданно передо мной (я был заведующим «бюро труда») появился полковник Достовалов. Хотя он был в штатском костюме, и я его не видел с января, я узнал его сразу. Он объяснил, что не будет записываться в наше Общество, но хотел бы поступить в подобное общество в Балаклаве, занимающееся рыбной ловлей. В этот день капитана Орлова в канцелярии не было, и я предложил полковнику Достовалову прийти на следующий день для переговоров с председателем. Орлова я предупредил о Достовалове, вспомнив январь.
После разговора в кабинете Орлов дал Достовалову письмо в Балаклаву. Содержания их разговора я не знаю.
С этого дня полковника Достовалова я не видел, ничего не слышал о нем и не предполагал, что услышу о нем в 1920 году...».
Чего только не бывало в ходе гражданской войны… Иные офицеры и генералы по несколько раз переходили от красных к белым, от белых - к красным. Но даже и подобные явления в той сумятице и в той бестолковщине, что творились в России, могли быть как-то оправданы. Но… Евгений Исаакович в качестве своеобразного залога своей лояльности к Советской власти предъявил «свидетельские показания о «…белом терроре, имевшем место в армиях генералов Деникина и Врангеля»… И даже это, на мой взгляд, не является предосудительным – террор имел место как с одной, так и с другой стороны, но в нашем случае о фактах «белого» террора заговорил человек, своими действиями в январе 1918 года способствовавший развязыванию «красного» террора в Крыму…
У нас еще будет возможность сравнить жесткость режима в Крыму при Деникине и Врангеле, вынужденного обстоятельствами военного времени, с режимом тотального террора при большевиках…
Бывший генерал Евгений Исаакович Достовалов был репрессирован в 1938 году. По сути дела, мы с вами имеем один из многих фактов, когда человек понес кару, если и не в полной мере заслуженную, то вполне закономерную.
О ЗЛОДЕЯНИЯХ БОЛЬШЕВИКОВ В ЕВПАТОРИИ.
При анализе событий, произошедших в Евпатории в январе 1918 года, я использовал материалы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем Вооруженными силами на юге России, материалы, Крымского областного, севастопольского городского архивов и воспоминания Алексея Львовича Сапожникова, проживавшего в это время в Евпатории и бывшего свидетелем происходящей драмы. Использованы также отдельные фрагменты воспоминаний подполковника Николая Кришевского, имевшего друзей среди офицеров-евпаторийцев.
Вооруженные столкновения в Евпатории начались еще в 20-х числах декабря, когда Крымский штаб сделал попытку разоружить евпаторийский гарнизон. Совет Народных Представителй (СНП), желая решить проблему мирным путем, вынес резолюцию о прекращении вывоза оружия из Евпатории, но должной реакции от Крымского штаба, проводившего свою прежнюю линию, не последовало. Евпаторийский комитет большевиков, возглавляемый Караевым, обратился за помощью к севастопольцам с просьбой изъять оружие у Крымского штаба и вернуть его обратно, а заодно убрать «начальника гарнизона»(?) полковника А.Н. Выграна.
26 декабря Севастопольский ревком послал телеграмму Национальному правительству Крыма, требуя прекратить разоружение гарнизонных полков, возврата оружия солдатам и создания русско-татарского трибунала для выявления виновных в насилиях. Последовал ответ из штаба, подписанный Дж. Сайдаметом, заявившим, что никакого разоружения не было, а была обычная перевозка оружия с одного склада на другой, что своими требованиями Севастопольский ВРК провоцирует Гражданскую войну и что Крымский штаб даст отпор провокаторам.
В развернутом виде ответ штаба выглядел так:
- он, штаб крымских войск, есть «…высший краевой орган, признанный советом народных представителей и одесским военным округом», орган крымской государственности, а не татарской национальности; действует в контакте с СНП и Радой;
-требование ревкома (прекратить разоружение) носит провокационный характер, ибо, кроме Севастополя, на всей территории Крыма господствует полное спокойствие граждан;
- в Евпатории взято только оружие школы летчиков-наблюдателей и школы стрельбы по воздушному флоту: эти части по распоряжению Рады украинизируются и предназначаются к расформированию;
- Штаб стоит «…на точке зрения защиты всей демократии Крыма и его населения…». (ГААК.Ф.П.150,оп.1,Д.766,Л.3-5).
Ознакомившись с архивным документом, обратимся к воспоминаниям непосредственного свидетеля событий, в те годы гимназиста – Алексея Львовича Сапожникова.
«…Кому в это время принадлежала власть в Евпатории сказать трудно – одновременно заседали и советы, и ревкомы, существовали какие-то остатки городской думы, были заметны татары, из Симферополя прибыли и важно похаживали по городу «эскадронцы» в малиновых чикчирах и черных каракулевых папахах.
Эскадронцами назывались татарские национальные формирования, созданные Крымско-татарским национальным правительством на базе старого полка Русской Императорской армии – Крымского конного полка.
По слухам существовала в городе и некая офицерская организация.
Конечно, было тревожно. Из Севастополя приходили слухи, что там власть взял в руки управляемый большевиками Военно-революционный комитет во главе с латышом Гавеном.
ВРК начал демобилизацию и сокращение Черноморского флота, демобилизовывали, конечно, наиболее приличных.
В Севастополе пошли массовые расстрелы офицеров и просто «чистой публики».
Развитие событий не заставили себя ждать и в Евпатории.
На Майнакском проспекте, в Новом переулке, жила семья со странной фамилией Илья, родом, по-видимому, из Бессарабии. Семья состояла из мужа, жены, дочери лет 19 и сына, учившегося в Новочеркасском казачьем юнкерском училище и недавно приехавшего с Дона на побывку к семье. И вот, однажды, этот сын вместе со своим товарищем, тоже казачьим юнкером, ехал в извозчике по проспекту, и им навстречу вдруг попался один «революционно настроенный матрос». Увидев казачью форму, он с криком «смерть калединцам» вынул револьвер с явным желанием немедленно расправиться с ними. У молодых людей оружия не было, и они погнали извозчика, а матрос, скорее всего пьяный, начал стрелять им вслед, но, слава Богу, промахнулся и отстал.
Однако, после этого случая в городе не стало видно офицеров и юнкеров в форме.
Вскоре за городом в песке, коим славится евпаторийское морское побережье, был обнаружен труп местного лидера большевиков Караева, по национальности еврея, по специальности портного. Говорили, что на трупе остались следы пыток, ноги были заломлены за плечи. Убийство приписывали членам евпаторийской офицерской организации. Офицеров в Евпатории было человек 150, сведенных в дружину. Вряд ли ее можно назвать контрреволюционной организацией, скорее, это была на тот момент организация самозащиты. Ведущую роль в ней играл штабс-капитан Новицкий, как и Выгран, вернувшийся с фронта, лицо частное.
Чувствовалось, что надвигается гроза…».
По архивным источникам – «…Большой шум вызвало зверское убийство (живым закопан в песок) 13 января председателя Евпаторийского совета Д.Л. Караева, еврея по национальности, то ли маляра (как утверждает большинство источников), то ли портного (на чем настаивает А.Л. Сапожников) по специальности, толстовца до и большевика после Февральской революции. Было расстреляно и несколько арестованных красногвардейцев».
«…Вообще нужно сказать, что в те годы евпаторийская революционная организация в основном состояла и возглавлялась местными евреями. Главой городской сионистской организации «Маккаби» и одновременно, как ни странно, убежденным коммунистом Сельвинским указан М. Голомб. Я такого не слыхал, но начальника скаутов – маккабистов хорошо помню в лицо – высокий красивый еврей атлетического сложения. Он учился в старших классах гимназии, и фамилия его была, кажется, Тумаркин, или Тамаркин…».
Сельвинский Илья-Карл Львович, поэт, автор, как заметил Сапожников «беллетризированных воспоминаний, опубликованных в журнале «Октябрь», №№6-7 за 1966 год, в 1917 году восемнадцатилетним юношей жил в Евпатории. По утверждению Сапожникова «воспоминания» Сельвинского изобилуют недостоверными и явно подтасованными фактами. Так вот, по Сельвинскому – убийцей Караева был капитан Новицкий и прапорщик Пищиков. Сапожников утверждает, что ни Выгран, ни Новицкий такой уголовщиной лично не занимались.
«…Вечером 14 января на внешнем рейде Евпатории показались два военных судна - гидротранспорт «Румыния» и транспорт «Трувор». На них подошли матросы и рабочие севастопольского порта. Утром 15 января «Румыния» в течение сорока минут производила по мирному городу стрельбу из шестидюймовых орудий, а затем в город высадились 1500 матросов и вооруженных рабочих. В порту, к «посланцам свободы» присоединились отряды рабочих и солдат местного полка, среди которых преобладали деклассированные элементы. Небольшая офицерская дружина и эскадрон татарского полка после скоротечного арьергардного боя покинули город. Первые три дня вооруженные матросы с утра и до позднего вечера по указанию местных «активистов» производили обыски и аресты. Под видом поиска оружия отбиралось ценное имущество и деньги. Арестовывали офицеров, чиновников и зажиточных жителей. Степень контрреволюционности никто и не пытался устанавливать. Командир «Румынии», он же председатель «следственной» комиссии, дал членам комиссии вполне определенную установку: «Все с чина подпоручика до полковника - будут уничтожены». За три дня было арестовано свыше 800 человек. Бывали случаи, когда при задержании избивали до потери сознания и наносили раны. Арестованных отводили на пристань в помещение Русского Общества пароходства и торговли, где в те дни непрерывно заседал временный военно-революционный комитет, образованный из прибывших матросов, а частью пополненный представителями крайне левых политических течений города Евпатории…».
«…матросами сразу же были арестованы – полковник Александр Николаевич Выгран, артиллерист, уроженец Евпатории, известный каждому евпаторийцу, капитан Новицкий, местный крупный дачевладелец, два молодых офицера – сыновья директора местной гимназии Самко, только накануне вечером приехавшие домой из действующей армии и еще десяток-другой офицеров; видимо, по заранее заготовленному списку...».
Судя по архивным источникам, полковник Выгран, направлявшийся с офицерами своей дружины в направлении Симферополя, 13 января был взят в плен после кровопролитного боя с матросами у станции Сарабуз.
Как рассказывал потом один из матросов карательного отряда – капитан Новицкий, живший в собственной даче, на окраине так называемого нового города, решил не сдаваться и, пока хватало патронов, отстреливался, выведя из строя несколько человек своих преследователей. Однако, и сам он был ранен. Он не успел застрелиться, его схватили – в тот же день вечером он был брошен в топку корабельного котла.
«…Все арестованные офицеры (всего 46 человек) со связанными руками были выстроены на борту гидрокрейсера «Румыния», и один из матросов ногой сбрасывал их в море, где они утонули. Эта зверская расправа была видна с берега, там стояли родственники, дети, жены…Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись. Среди офицеров был мой (подполковника Кришевского) товарищ, полковник Сеславин, семья которого тоже стояла на берегу и молила матросов о пощаде. Его пощадили – когда он, будучи сброшен в воду не пошел сразу ко дну и взмолился, чтобы его прикончили, один из матросов выстрелил ему в голову…». Выграна, по словам того же матроса расстреляли на палубе транспорта «Румыния». Держал он себя очень достойно и, стоя перед экзекуционным взводом, вынул из кармана золотой портсигар и закурил папиросу. Палачи не посмели ему помешать. Затем он бросил портсигар в море и крикнул: «Ну, стреляйте!!!».
«… Тех, кого не сожгли в топках, выбросили в море с балластом, привязанным к ногам, обычно в качестве такого использовали колосники. Их тела долго потом качались на глубине, пока веревки не перетирались, и трупы не всплывали. Всю весну семьи убитых ходили по берегу, в особенности после штормов, в надежде, что море выбросит тело близкого им человека. Так жена и дочь Выграна наткнулись на пляже на тело их мужа и отца, опознанного ими не по лицу, которое было обезображено, а по родимому пятну на груди.
Это произвело на всех гнетущее впечатление, поскольку Выгранов, как я уже писал, знали все. Для меня же, выросшего в Петербурге, в казармах лейб-гвардии Павловского полка (там служил мой отец) и знавшего, что представляют собой настоящие военные, Выгран был примером офицера. Высокого роста, атлетического сложения, горбоносый брюнет, немного восточного типа. Как-то раз я видел его верхом – он прямо просился на картину. Говорили, что именно Выгран был главой евпаторийской офицерской организации, а Новицкий - его начальником штаба...».
«…Офицеры выходили поодиночке, разминая затекшие суставы, и жадно глотая свежий морской воздух. На обоих судах к казням приступили одновременно. Светило яркое крымское солнце и толпа родственников, жен и детей, столпившихся на пристани, могли видеть все. И видела. Но их отчаяние, их мольбы о милосердии только веселили матросов- «посланников свободы». За двое суток казней на обоих кораблях было уничтожено более 300 офицеров. Некоторых офицеров сжигали живьем в топках кораблей, а перед убийством мучили 15-20 минут... Несчастным отрезали губы, носы, гениталии и бросали в воду живыми. Семья полковника Сеславина в полном составе стояла на пирсе на коленях и молилась. Полковник не сразу пошел на дно, и с борта корабля его застрелил матрос. Многих полностью раздевали, «связав руки и оттянув к ним голову», и бросали в море. Тяжелораненого штабс-ротмистра Новацкого, после того, как с него сорвали присохшие к ранам кровавые бинты, заживо сожгли в топке корабля. Казни происходили и на транспорте «Трувор», причем, со слов очевидца, картина этих зверств была такова: перед казнью по распоряжению членов судебной комиссии к открытому люку подходили матросы и по фамилии вызывали на палубу очередную жертву. Вызванного под конвоем проводили через всю палубу мимо ряда вооруженных рабочих и матросов и вели на так называемое «лобное место». Тут жертву окружали со всех сторон матросы, снимали с обреченного на смерть верхнее платье, связывали веревками руки и ноги, а затем отрезали уши, нос, половой член, а иногда и руки, и в таком состоянии бросали жертву в море. После этого палубу смывали водой, удаляя следы крови. Казни продолжались целую ночь, и на каждую «операцию» уходило минут 15-20. За три дня на транспорте «Трувор» и на гидрокрейсере «Румыния» было убито не менее 300 человек. В этот скорбный список попал подполковник Николай Викторович Цвиленев, находившейся на лечении в военном санатории во дворце Императора Александра Третьего...
…С берега за издевательствами над офицерами наблюдали жена и 12-летний сын Новицкого, которому полуобезумевшая женщина закрывала руками глаза, а мальчик дико выл. Казнями на обоих кораблях руководила «худенькая и стриженая дамочка» Надежда Островская, которая в декабре подписывала смертные приговоры в Севастополе. «... эта сухонькая учительница с ничтожным лицом, писавшая о себе, что «у нее душа сжимается, как мимоза от всякого резкого прикосновения», была главным персонажем ЧК в Севастополе, когда расстреливали и привязывали к ногам груз. Известно, что опустившемуся на дно водолазу показалось, что он - находится в аду...».
По данным С.П. Мельгунова, использовавшего информацию из различных источников не всегда объективных, за три дня 15, 16 и 17 января на транспорте «Трувор» и гидрокрейсере «Румыния» было убито и утоплено не менее 300 человек. Эта цифра уже неоднократно приводилась в различных источниках, но, скорее всего, она была несколько завышена.
Так, если учесть, что в Евпатории было примерно 150 офицеров, полсотни военных чиновников, столько же представителей интеллигенции и предположить, что все они погибли, то цифра жертв не должна была превысить 250.
Когда пришлые палачи отправились обратно – в Севастополь, их дело продолжили палачи местные. «…Ученики оказались способными…После возвращения карательной экспедиции в Севастополь они своими силами провели в Евпатории несколько дополнительных ночей такого («варфоломеевского») рода, быстро войдя во вкус своей «работы». Хотя городской ревком заседал перманентно, хотя и взывал к соблюдению «революционной» законности», «Варфоломеевские ночи» повторялись и повторялись. Теперь уже не было кораблей, куда можно было вывозить арестованных для убийства. Местом расстрелов стала городская свалка, а в отдельных случаях задержанных выводили на улицу и убивали тут же у дома. Все это происходило ночами, по- видимому, даже профессиональным убийцам эта бойня безоружных людей казалась неудобной. В числе «контров», не помню, правда, в какую ночь по счету оказался пользовавшийся большой популярностью среди населения, и особенно среди бедноты, доктор по фамилии Мамуна. Человек этот, хорошо знающий свое дело, жил своим трудом, не обладал никакими имениями или капиталами. Но за ним почему-то закрепился графский титул, и его часто называли «граф Мамуна». Это, по-видимому, и решило его судьбу: его вывели из дома и пристрелили прямо на крыльце. Расправа с ним, сколь совершенно бессмысленная, столь и ценичная, сделала его сына ярым белогвардейцем. Сын был на два класса старше меня, учился в гимназии, и я его хорошо помню в те дни. Где он оказался после гражданской войны я не знаю…».
В ночь на 2 марта местные власти тайно уничтожили оставшихся арестованных офицеров.
«… 25 июня 1918 года в 8 часов вечера, после сильного шторма, на берег выбросило трупы казненных. После этого и было возбуждено уголовное дело. В ходе следствия выяснилось, что шофер Е.С. Синица пытался сфотографировать сцены, разыгравшиеся на борту «Трувора», но ему это не позволили. Тем не менее, свидетелей облав, грабежей, убийств оказалось достаточно, и по делу о «…массовых убийствах в г. Евпатория» было привлечено в несколько этапов 88 человек. Значительная их часть - преимущественно матросов и солдат – следствие в Крыму не обнаружило, некоторые же (С,П,Немич, А.П. Немич, И.П. Матвеева-Немич), Х.Г. Кебабчианц, Н.М. Демышев, организатор убийств 1-2 марта, и др.) были заключены в евпаторийскую тюрьму, где содержались первоначально в весьма неплохих условиях, включая качественную еду, собственные постели, встречи с посетителями и пр. (ГААРК, Ф. 483, Оп. 4, Д. 1235, Л. 6-7об., ……192-192 об).
«… Ночью 14 марта 1919 года арестованных, уже из симферопольской тюрьмы, куда их перевели, погрузили в вагоны. В ночь на 18 марта на полустанке Ойсул (с. Астанино Ленинского района, железнодорожная ветка Владиславовка – Керчь) вагоны отцепили. Затем сопровождающая их охрана открыты по вагонам огонь из пулеметов, после чего добили раненых. Среди казненных: Н.М. Демышев, С.П. и А.П. Немич, И.П. Матвеева (Немич), В.П. Гребенникова (Немич), В.Г. Матвеев – все большевики. Среди расстрелянных были и люди, к евпаторийским событиям совершенно не причастные, например Ф.В. Мурзак, участник восстания на броненосце «Потемкин», комендант Симферополя в 1918 году. Акция проводилась в тайне, и демократическая общественность разразилась протестами…». (Надинский Н.П. Очерки по истории Крыма. Симферополь, 1957. стр. 161-162.).
Столь поспешная «ликвидация» организаторов красного террора в Евпатории была вызвана тем, что в Крым прорвалась с боем 1-я Украинская дивизия под командованием Павла Дыбенко, а воинские контингенты союзников вместе с представителями военной администрации генерала Деникина спешно отступали на Керченский полуостров.
Что касается виновности семейки Немич в массовых расстрелах в Евпатории - вопросов не возникает. Что же касается Федора Мурзака, то он был приговорен военным судом к 15-ти годам каторги, за преступления, совершенные им в 1905 году, бежал из вагон-зака по пути в Сибирь и скрывался от правосудия. В 1918 году по своей должности военного коменданта Симферополя участвовал в репрессиях против офицеров и интеллигенции, что было доказано в ходе следствия, и приговорен к пожизненному заключению, по обстоятельствам военного времени замененного расстрелом.
Евпаторийская страница крымского террора оказалась единственной расследованной и хотя частично, но отомщенной…
О ПРЕСТУПЛЕНИЯХ БОЛЬШЕВИКОВ В ЮЖНОБЕРЕЖНЫХ
ГОРОДАХ КРЫМА.
В большинстве исторических исследований, посвященных «триумфальному шествию Советской власти по Крыму», приводится иллюстрация с картины, по сей день экспонирующейся в музее Черноморского флота в Севастополе: «Эсминец «Керчь» ведет огонь по бандам белогвардейцев и татарских националистов». Мое поколение было воспитано на «лучших боевых и революционных» традициях Я очень хорошо помню генерал-майора Семченко, который безотказно приходил на встречи с учениками севастопольских школ, на предприятия города, рассказывал о том, как молодым матросом он принимал участие в борьбе за советскую власть в Крыму. А больше всего он запомнился тем, что на эти встречи он всегда приносил осьмушку черного хлеба, для наглядной демонстрации тех лишений, что пришлось ему испытать в процессе борьбы с врагами советской власти. Я отлично помню легендарного вожака революционных моряков и крымских партизан бывшего вожака анархистов Мокроусова среди почетных гостей на трибуне первомайского парада в Севастополе в 1957 году. Как минимум до конца 60-х годов на скамеечках Приморского бульвара собирались старики - бывшие матросы «Потемкина» и «Очакова», вспоминали свою славную революционную молодость. Жил в конце 50-х годов в Севастополе и бывший матрос крейсера «Варяг». Он ходил по городу в матросской форме, имея на груди три награды: солдатский орден Святого Георгия 4-й степени, медаль Ушакова и орден Боевого Красного Знамени. Медаль и орден матросам легендарного крейсера вручались по случаю юбилеев – в 1944 и 1954 годах.
Все эти годы были рядом и воспитывали нас участники варварской акции, в ходе которой 102 мм орудия «Новиков» расстреливали мирные города Южного берега Крыма, зверски расправлялись с офицерами, в основном ранеными и инвалидами, проходящими лечение в местных госпиталях и санаториях, или курсы реабилитации после ранений, полученных на фронтах 1-й мировой войны. Вся их вина была в том, что по воле случая они оказались в Крыму и встали на защиту своей жизни и собственного достоинства…
Так, что с полной уверенностью могу сказать, что я был современником этих последних осколков, той недоброй памяти революционной эпохи. Разве тогда, в те далекие 60-е годы могло у нас зародиться сомнение в справедливости революционной акции, предпринятой революционными матросами против контрреволюционеров и татар-националистов?
«УСТАНОВЛЕНИЕ» СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ В ЯЛТЕ.
С экипажами кораблей, направлявшихся к городам Южного берега Крыма, была проведена соответствующая «политработа». На митингах были распространены листовки с воззванием Севастопольского ВРК:
«Товарищи матросы, солдаты и рабочие, организуйтесь и вооружайтесь все до одного! В опасности Севастополь, весь Крым. Нам грозит военная диктатура татар! Татарский народ, как и всякий народ, нам не враг. Но враги народа рисуют события в Севастополе в таком виде, чтобы натравить на нас татарский народ. Они изображают севастопольских матросов разбойниками, угрожающими жизни и спокойствию всего Крыма. Наэлектризованные злобной агитацией темные татары – эскадронцы ведут себя в Симферополе, Ялте и в других городах, как завоеватели. На улицах там нередко происходят избиения нагайками, как при царском режиме. Эскадронцы в Симферополе проезжают по тротуарам, тесня толпу, как царские жандармы, подслушивают, оглядывают каждого прохожего (к сожалению, это соответствовало истине – Б.Н.). Худшими временами самодержавия грозит нам военная диктатура татар, вводимая с согласия Центральной Рады». (Борьба за советскую власть в Крыму. Документы и материалы т.1, стр. 54.).
«…Решительно неспокойно. Не признаются ни центральная, ни краевая, ни местная власти. Подобие порядка пытается поддержать Крымский эскадрон. «Темные массы начали «леветь». Растет большевистско-левоэсеровская опухоль. Многие из этих эсеров хорошо знакомы всей Ялте, как былые черносотенцы и члены «союза русского народа» и палаты архангела Михаила, которые в любую минуту готовы поживиться чужим добром. Вся социология этих масс очень простая – вырезать буржуев и поделить их имущество. Но сама по себе эта черносотенно-большевистская масса труслива. Все их надежды на севастопольских матросов, перед которыми, действительно, дрожат все мирные жители Ялты. В последнее время создался новый элемент недовольных: в Ялте появляются первые признаки безработицы…».
9-15 января курортная и лечебная Ялта становится ареной ожесточенных боев, что, конечно же, звучит дико. «…Здесь, в мирной, спокойной Ялте, где преобладают приезжие, ищущие отдыха от мирских сует, - какой смысл имел большевистский переворот?... Это было просто ночное нападение вооруженной банды разбойников на мирно спящий город с целью грабежа под громким именем «социализации», продолжавшейся три месяца» (Набатов А. «Былое», Ялтинский голос, 25 мая 1918 г.), - пишет, как он сам себя именовал – «литератор вне политики», подвергавшийся некогда репрессиям за участие в революции 1905 года.
Заметную роль в столкновении и его подготовке сыграл и польский революционер Ян Булевский, политкаторжанин. Летом 1917 года приехал на лечение в Евпаторию, затем перебрался в Ялту. Здесь стал руководителем ялтинской организации РСДРП. Весной 1918 года – нарком по национальным делам Таврической губернии.
Ялтинские левые сумели организовать союз фронтовиков, арестовать в сентябре 1917 года, согласно решения Симферопольского совета, известного магната и общественного деятеля П.П. Рябушинского, который лечился в Ялте от туберкулеза. Он был освобожден по настоянию Керенского и губернских властей. Они же организовали обыск царских дворцов с их обитателями. На большее их не хватило. Главные роли выпали на долю матросов.
В ночь на 9 января матросы прибывшего на рейд миноносца «Гаджибей» вступают в бой с эскадронцами. Десантом командовал большевик с большим стажем К.Я. Зедин. В налете на город участвовала даже гидроавиация.
К офицерским дружинам присоединились небольшие группы чиновников, студентов кадетов и гимназистов. Как показали дальнейшие события,- эта подвижническая акция будет стоить жизни их родителям и родственникам...
Имея точные данные корректировочных постов, воинствующие хулиганы в морской форме не отказали себе в удовольствии подвергнуть массированному артиллерийскому огню дворцы Южного берега, используемые с начала войны под госпитали и санатории.
Корреспондент столичной газеты свидетельствует: «… на помощь «Гаджибею» подошли «Керчь» и «Деонисий»( автор не знакомый с составом Черноморского флота так окрестил эсминец «Фидониси»). 11-17 января город беспрерывно обстреливался с моря. Было выпущено до 700 снарядов. Пострадали лучшие гостиницы…много частных домов и магазинов… Паника создалась невообразимая. Застигнутые врасплох жители бежали в одном белье, спасаясь в подвалах, где происходили душераздирающие сцены…
… На улицах форменная война: дерутся на штыках, валяются трупы, течет кровь. Начался разгром города. Ни большевики, ни эскадронцы не шли на перемирие. Ялта, в конце концов, была взята матросами. Оставшиеся в живых татары отступили в горы. Начались аресты и расстрелы. Расстреляно множество офицеров… Расстреляны также две сестры милосердия, перевязывавшие татар. Жертв насчитано около 200…
Офицеры, побывавшие на фронте, говорили, что ужасы Ялты, благодаря исключительному географическому положению ее и полной безопасности маленького города, превышают виденное и пережитое на фронте. (Газета «Петроградское эхо», ГААРК, ф.п.150, оп.1, д.67, л.34,34 об.).
Часть эскадронцев осела в деревне Никита в 9 верстах от Ялты. Отряд моряков, посланный в Никиту, был разбит, а Ялта повторно взята эскадронцами. Очередной обстрел заставил их все-таки отступить в горы. Оттуда ими производились неоднократные вылазки в город. Сдались эти отряды только после того, как в тыл им вышли местные красногвардейцы, поддержанные матросами. По воспоминаниям Николая Кришевского, в Ялте было расстреляно 80 офицеров и несколько отставных – в Алуште.
Корреспондент столичных газет А. Набатов (Аполлон Борисович Водлингер), схваченный 14 января матросами, пережил все ужасы, какие только может пережить человек, которого заставили «прогуляться» на знаменитый ялтинский мол – место казней. Его, как и некоторых других, спасло только появление в тот же день следственной комиссии.
Одновременно с арестами и убийствами офицеров, репрессиям подвергались и состоятельные жители городов и поселков Крыма. Вооруженных матросов сопровождали активисты - «доброхоты» из числа местных жителей. Достаточно было крикнуть из толпы, что стреляли из такого-то дома, чтобы красноармейцы немедленно открывали ружейный огонь по окнам указанного помещения. По такому окрику были убиты домовладелец Константинов и его дочь. Не ограничиваясь самосудом, убийцы разграбили имущество Константиновых, а часть мебели стащили в дар своему комиссару Биркенгофу. Разграблению подверглись магазины, склады, санатории... Как уже говорилось, перед разграблением санаторий Александра Третьего был обстрелян артиллерией миноносца «Керчь». Это, притом, что главный врач санатория просил дать время на эвакуацию больных и раненых, и получил ответ: «В санатории одни контрреволюционеры и мы от него камня на камне не оставим...». Угроза в полном объеме не была выполнена, так как основной целью был грабеж ценного имущества санатория,- бывшего дворца. Награбленное по дворцам, складам, магазинам, гостиницам имущество частью попадало в распоряжение «комитета» руководящего погромом, но чаще присваивалось погромщиками и следующими за ними «малоимущими» гражданами...
Было два-три случая, когда заключенные, считавшие себя обреченными, неожиданно освобождались самими матросами, ведущими свои жертвы на расстрел. Так спаслись от смерти генерал-лейтенант Смульский и барон Врангель. Содержащиеся же вместе с ними генерал Ярцев, полковник Тропицын, ротмистр Стош, поручик князь Мещерский и вольноопределяющийся Ловейко были выведены на мол и там убиты. Полковник Ковалев был арестован по специальному указанию члена Совета рабочих депутатов Берты Зеленской. Арестованный был доставлен на миноносец «Керчь», содержался отдельно от остальных и при последующем переходе эсминца из Ялты в Севастополь, ночью сброшен в море. Утоплен этот заслуженный ветеран трех войн был за то, что, будто бы, в 1905 году прилюдно возмущался «революционной» активностью евреев в Евпатории. «Преступление» полковника было настолько выдающимся, что он удостоен был особой, индивидуальной казни...».
Судя по всему, речь идет о подполковнике Ковалеве, сотруднике Крымского штаба, о котором вспоминал в своих мемуарах Владимир Альмендингер.
Очевидец и невольный участник ялтинских событий, едва не угодивший под расстрел, П.Н. Врангель вспоминал о тогдашнем состоянии матросов: «…кто-то, ворвавшись в дом, успокаивает барона: «…Мы никого не трогаем, кроме тех, кто воюет с нами», «…Мы только с татарами воюем», сказал другой, «Матушка Екатерина еще Крым к России присоединила, а они теперь отлагаются…». Мемуарист комментирует: «Как часто впоследствии вспоминал я эти слова, столь знаменательные в устах представителя «сознательно сторонника красного интернационала». (П. Врангель. Воспоминания. Южный фронт (ноябрь 1916г.- ноябрь 1920г.).
13 января. 1918 года г. Ялта и ее окрестности после четырехдневного отчаянного сопротивления офицерских дружин и татарских эскадронов были заняты большевиками,- преимущественно десантом матросов с миноносцев «Керчь», «Хаджибей» и транспорта «Прут». Сильно поредевшие офицерские дружины отошли в горы, татарские «эскадронцы» отошли в горные аулы. Закрепившись в городках и поселках Южного берега, большевистский военно-революционный комитет приступил к аресту офицеров и военных чиновников. Заметьте,- это, притом, что все сколько-нибудь боеспособные офицеры, ушли из города. Аресту подвергались в основном отставные военные и раненые, не имевшие возможности покинуть госпитали и санатории. Арестованных доставляли на стоявшие в порту миноносцы, с которых после краткого опроса, а часто и без такового, отправляли расстреливать на мол или же помещали на один-два дня в здание агентства РОПиТ , откуда почти все арестованные выводились группами на мол и расстреливались матросами и вооруженными рабочими - «красногвардейцами». Руководители этой дикой расправы даже не удосуживались создать какую-то видимость следствия; пощады не было никому. Не всегда матросы и красногвардейцы доставляли арестованных на миноносцы. Нередко они убивали своих жертв на улицах, на глазах жителей. Так был растерзан матросами прапорщик Петр Савченко, покинувший обстреливаемый корабельной артиллерией санаторий во дворце Александра Третьего. Передвигающийся на костылях молодой офицер не смог ответить куда направились татарские эскадронцы. Обобрав убитого, матросы прикололи на тело своей жертвы погоны и стащили его на скотобойню. Из того же санатория был выведен и расстрелян штабс-капитан Поликарпов. Ни раны, ни увечья не служили защитой против зверств новых хозяев жизни…
А ведь это были матросы лучших эсминцев Черноморского флота. Во всех учебниках истории и монографиях, посвященных революционным событиям в Крыму, рассказывалось о героическом и сознательном экипаже эсминца «Керчь», под командованием старшего лейтенанта Кукеля, который в решительную минуту, опасности захвата немцами кораблей флота в Новороссийске, торпедировал наши боевые корабли, чтобы они не достались врагу.
«…После нескольких дней разбойничьего беспредела, начались планомерные обыски и составление списков для последующих контрибуций. Мотивацией обысков было изъятие оружия у населения. Целью же обысков было изъятие драгоценностей, денег и ценного имущества. Такой легализованный грабеж длился в течение пяти месяцев и захватил Ялту и все ее окрестности. День и ночь население находилось в постоянной тревоге. Убытки от обысков исчислялись миллионами рублей. По приказанию комиссара Батюкова, население Ялты было обложено контрибуцией в 20 миллионов рублей. В состав лиц, подлежащих обложению комиссии, включили всех граждан, чье имущество по оценке членов комиссии превышало 10.000 рублей. Таковых набралось 600 человек. Были случаи, когда и после выплаты назначенной суммы, жертвы произвола подвергались аресту и повторному побору…».
Поборы с населения в Ялте и других городах Крыма явились продолжением компании, предпринятой большевистским руководством в Севастополе.
Не ограничиваясь указанными способами «перераспределения материальных ценностей», большевистский комитет дал распоряжение по всем банкам Южного берега Крыма снять с текущих щитов «буржуев» все суммы, превышающие 10.000 рублей и перечислить их на текущий счет Комитета в Народный банк. Наконец, перед бегством из Крыма в последних числах апреля, большевики похитили всю денежную наличность Ялтинского отделения государственного банка в сумме 1.200.000 золотых рублей.
В ходе описания событий декабря 1917 – января 1918 гг. я неоднократно упоминал имя барона Петра Николаевича Врангеля. Остается уточнить – что делал барон в Крыму в это тревожное и столь трагическое для Крыма время?
При том хаосе, в который была ввергнута Россия после октябрьского переворота в Петрограде и последовавшего затем развала армии, большинство офицеров и генералов устремилось домой, к своим семьям. Исключение не составил и генерал Врангель.
Отец Петра Николаевича – Николай Егорович, был очень богатым человеком, кроме недвижимости в столице он имел большие вклады в европейских банках, что гарантировало вполне безбедное существование в загранице его родственникам.
Петр Николаевич был женат на Ольге Михайловне Иваненко – дочери помещика Узкуйской волости Мелитопольского уезда Екатеринославской губернии. Начиная с 1916 года, жена и дети Петра Николаевича жили в Феодосии в доме его матери, поэтому пребывание барона в Крыму было вполне естественным явлением.
СОБЫТИЯ В СЕВАСТОПОЛЕ В ФЕВРАЛЕ 1918 ГОДА.
Может сложиться впечатление, что проявления террора в Севастополе в январе-начале февраля 1918 года носили эпизодический характер – это не так. После победы над эскадронцами по городу вновь прокатилась волна арестов офицеров и всех подозреваемых в сотрудничестве с Крымским штабом. По заявлениям братьев Тургаевых «…о реакционном поведении» были арестованы члены Севастопольского мусульманского комитета Ш.А. Девятов, Умеров и военный мулла И.З. Замалетдиннов, но следствие доказало их невиновность, и 22 марта дело было прекращено. На линкоре «Свободная Россия» были безосновательно арестованы мичманы Баранов и Гоц, но вскоре освобождены «…из-за недостаточности материалов для обвинения в контрреволюционной деятельности». За неявку по тревоге в ночь с 10 на 11 января на эсминце «Лейтенант Шестаков» арестованы четыре офицера. Мичманы С. Анненский и Н. Крестовоздвиженский были прощены, так как добровольцами(?) отправились с красными отрядами для участия в боевых действиях против эскадронцев, а капитан 2 ранга Г.Ф. Гильдебрандт и лейтенант Э.И. Стаунинг были уволены «с лишением содержания». 17 января следственная комиссия рассмотрела дело о трех офицерах 33-го пехотного запасного полка по обвинению их в «контрреволюционном мусульманском движении», но признала их невиновными.
Попытки разобраться и установить действительную степень виновности обвиняемых внушали надежду на изменение обстановки к лучшему. Тем более, что 21 января в Севастополе была получена телеграмма народного комиссара юстиции левого эсера И.З. Штейнберга: «Ввиду упрочения Советской власти, полагаем, наступил момент прекращения систематических репрессий против лиц, учреждений и органов печати. Подавление или пресечение активных контрреволюционных выступлений должно проводиться только одной следственной комиссией, состав которой должен опубликоваться. Целью ее должно явиться только предания суду революционного трибунала, то же в отношении печати: репрессии должны проверяться в трибунале печати…».
Однако надежды на милосердие и законность пусть даже революционную, оказались тщетными.
Очередным изобретением Севастопольских революционеров были так называемые контрибуции – определенные немалыми суммами, которые должны были выделять отдельные лица, группы и целые города. Так, по свидетельству Максимилиана Волошина на феодосийских биржевиков было наложено обязательство выплатить 5 миллионов рублей, а на волость куда входил Коктебель – 500 тысяч. Причем, платить пришлось и самому поэту, тщетно пытавшемуся доказать, что он не буржуй, а художник-пролетарий. Симферополь должен был выплатить 10 миллионов, Ялта – 20, Евпатория – 5, Севастополь – 10.
Кто же был инициатором такого своеобразного способа пополнения казны новой власти, или быть может большевистского «общака»? В. Ленин в речи на 1-м Всероссийском съезде представителей финансовых отделов Советов 18 мая 1918 года говорил: «Я вовсе не противник контрибуций вообще, чтобы уничтожить буржуазию, пролетариат не мог обойтись без контрибуций, эта правильная мера переходного времени…» (ПСС, т.36, стр.352).
Севастопольский ВРК обложил буржуазию города контрибуцией в десять миллионов. Сдать ее надлежало в кратчайший срок. В случае невыполнения распоряжения ВРК грозил всевозможными карами…Это вызвало у представителей буржуазии крайнее недовольство, озлобление, но выполнять требования Совета севастопольские буржуа не спешили… «…И это привело к тому, что случилось в феврале…»(Атлас М.Л. Сочинения. стр. 75).
Любопытные выводы делает господин Атлас из анализа причин репрессий, последовавших в феврале 1918 года против населения Севастополя. Слишком очевидно то, что в феврале репрессии были направлены, прежде всего, против офицеров и только в единичных случаях «несознательные» матросы жестоко расправились с богатыми евреями, не заплатившими контрибуцию.
Не учел Юрий Гавен национальную принадлежность подавляющего числа севастопольских богатеев… Такие ошибки, даже своим, среди подобной публики не прощаются. На эти «факты» было строго указано севастопольскому ВРК и впредь подобные «ошибки» не повторялись. По негласным установкам чрезвычайных комиссий всех уровней все евреи независимо от их имущественного статуса причислялись к представителям «…национальностей, угнетаемых при царизме», и потому требующие защиты новой власти…
Московское руководство, встревоженное фактом геноцида, потребовало объяснений у руководителей севастопольского РВК. Выслушаем оправдания по этому поводу Гавена: «Критическое финансовое положение заставило органы революционной власти прибегнуть к чрезвычайным мерам. Еще 23 января севастопольский областной ВРК и исполнительный комитет издали декрет о чрезвычайном обложении буржуазии в размере 10 миллионов рублей. От буржуазии требовалось, чтобы она в двухнедельный срок (потом срок был продлен) собрала путем самообложения 10 миллионов и внесла их в кассу финотдела исполкома. Сбор этого налога шел очень туго. Всего было собрано разного рода ценностями только три с половиной миллиона. Из «сознательных» моряков были созданы т.н. сборочные комиссии, которые «…на опыте убедились, что капиталисты и спекулянты ловко уклоняются от уплаты налога, скрывая ценности и счета своих предприятий, представляя фальшивые документы. Такое поведение буржуазии в момент величайшей опасности, которую переживало пролетарское государство, в момент, когда органы власти не могли уплатить жалованья рабочим, служащим и морякам, ввиду тяжелого финансового кризиса, конечно, довело возмущение экспансивной массы моряков до такого состояния, что оно вылилось в стихийное уничтожение злостных неплательщиков».
(Ю.Гавен. Первые шаги Советской власти в Крыму. Стр. 54-55.).
Вот так, все доходчиво и ясно…
18 февраля 1918 года германские и австро-венгерские войска перешли в наступление по всему Восточному фронту. Наиболее зажиточная часть населения Крыма, интеллигенция, чиновники, скрывающиеся от властей офицеры с немецким наступлением связывали возможное крушение советской власти, и перешли к активным действиям против нее. Вечером 20 февраля группа офицеров-фронтовиков захватила типографию «Таврической правды» и за ночь выпустила листовки, описывающие зверства большевиков и призывающие к борьбе с советской властью. Весть об этой акции контрреволюционеров вызвала стихийный взрыв никем не контролируемой матросской массы, анархиствующие вожаки которой выдвинули лозунг «…заставить буржуазию снова опустить голову, которую она подняла под влиянием германских успехов»; использовать все средства, вплоть до поголовного истребления буржуазии. Авторы упоминаемой мной книги по истории Черноморского флота в главе девятой, названной «В круговерти гражданской войны», на стр. 163 пишут: «Глухой ночью 22 февраля, терроризируя Совет, разъяренная толпа, подогреваемая черносотенцами, мародерами и хулиганами, нарушила покой города. До 25 февраля в Севастополе творились, угасая и вновь вспыхивая, грабежи, произвол и расправы, пока по призыву большевиков команды линкоров «Воля», «Свободная Россия», «Ростислав» и ряда других кораблей сознательные рабочие и солдаты не заявили резкого протеста, угрожая пресечь разбой силой оружия».
Обратите внимание,- речь идет о «…черносотенцах, мародерах и хулиганах…». По мнению автора цитируемой листовки в убийствах морских офицеров и членов их семей участвовали черносотенцы, мародеры и хулиганы, а идейные и сознательные матросы с линкоров «Свободная Россия» и «Воля» «…заявили резкий протест, угрожая пресечь разбой силой оружия». Можно было понять редакторов местных газет и авторов листовок, которых главари Советов упорно заставляли дурить головы и без того, одуревшим от последних кровавых событий жителям Севастополя. Именно они: Надежда Островская, Юрий Гавен и Николай Пожаров - способствовали разложению матросской массы, а когда она стала неуправляемой и начала крушить все и вся как слон в посудной лавке, стали приписывать вину за озверение матросов мифическим «черносотенцам, мародерам и хулиганам». Выходит так, что в городе и на флоте, где власть осуществлял Совет, вдруг какая-то разъяренная толпа терроризирует Совет; да еще во главе этой толпы черносотенцы? То что, начиная с декабря, в городе и на флоте шел планомерный геноцид офицеров и интеллигенции - это вполне списывалось в планы советов всех уровней. А вот убийство «не сознательными» матросами нескольких богатых евреев-заложников, не пожелавших выплатить определенную советом контрибуцию, вызвало грандиозный скандал и последующую замену руководства советом… Так что же фактически происходило в Севастополе с 22 по 25 февраля 1918 года?
«ВАРФОЛОМЕЕВСКИЕ» НОЧИ СЕВАСТОПОЛЯ ФЕВРАЛЯ 1918 ГОДА.
Так сложилось, что о февральских событиях в Севастополе наши историки и краеведы либо помалкивали, либо давали информацию подобною той, что я процитировал из упоминаемой мной книги по истории Черноморского флота. В 2008 году заведующий Государственным архивом г. Севастополя В. Крестьянников, используя материалы фондов, опубликовал подборку материалов по февральским событиям в Севастополе. Проанализировав публикацию и уважая авторское право исследователя, я приведу лишь часть публикации, представляющую, на мой взгляд, особый интерес: «…Около 23 часов вооруженная группа меньшевиков и эсеров ворвалась в типографию «Таврической правды» и отпечатала заключенную в траурную рамку прокламацию «Бюллетень мира», направленную против заключения Брестского мира…».
Только что нас с вами убеждали в том, что захват типографии «Таврической правды» осуществили офицеры-фронтовики, сейчас уже речь идет о том, что типография была захвачена меньшевиками и эсерами, удивительно, что черносотенцев сюда еще не приплели … Вот вам цена ангажированных властью «исторических исследований» - в одну кучу свалили всех фактических и надуманных противников большевистской диктатуры.
«…На следующий день (19-го февраля – Б.Н.) в Севастополе было получено по радио воззвание СНК Социалистическое Отечество в опасности» и приказ главковерха Н.В. Крыленко о всеобщей мобилизации для отпора начавшемуся наступлению немецких войск. Эти документы были поставлены на обсуждение Совета. Выступления лидеров правых эсеров и меньшевиков вызвали негативную реакцию большинства депутатов.
В городе сложилась взрывоопасная ситуация. К этому следует добавить еще целый ряд факторов, повлиявших на последующие события: это отказ имущих классов Севастополя под разными предлогами платить контрибуцию; военные действия на Дону, откуда приходили сведения о погибших красногвардейцах и моряках, и похороны их в Севастополе; ослабление большевистской организации в связи с уходом большинства ее членов на борьбу с контрреволюцией и отсутствие в городе наиболее авторитетных ее руководителей Надежды Островской и Юрия Гавена».
С этими аргументами В. Крестьянникова я позволю себе не согласиться. 1. Какая связь между уплатой контрибуции севастопольской буржуазией и убийствами офицеров? 2. Разгром большевистских отрядов на Дону и под Белгородом явился причиной декабрьского, но никак не февральского погрома. 3. Присутствие в Севастополе Надежды Островской и Юрия Гавена ( Даумана Яна Эрнестовича) едва ли помешало бы кровавому беспределу, так как в декабре именно они были инициаторами террора в Севастополе, а в январе – в Симферополе и городах Южного берега…
Итак, около 21 часа 21 февраля на линкоре «Борец за свободу» состоялось собрание судовых комитетов, которое решило «…заставить буржуазию опустить голову». Намечен был ряд действий «…вплоть до поголовного истребления буржуазии». Была избрана комиссия из 25 человек, во главе с председателем ЦКЧФ С.И. Романовским, Басовым и С. Шмаковым. Все они были лидерами анархистских групп.
По версии Крестьяникова, «…узнав о готовящейся акции, руководители Совета большевики Н. Пожаров и П. Марченко отправились на Каменную пристань, пытаясь отговорить прибывающих туда матросов от планируемых погромов. Ответ был короткий: «Не хотите - не надо. Мы сами это сделаем, а вас знать больше не хотим». Под воздействием агитации анархистов матросы были уверены, что идут защищать власть Советов».
Начиная с полуночи, центральный городской холм, где в основном проживали морские офицеры, был оцеплен вооруженными матросами, а с двух часов ночи вооруженные толпы матросов начали массовые обыски, грабежи и убийства.
По некоторым источникам в течение нескольких ночей было убито более 250 человек, хотя по предъявляемым спискам эта цифра никогда не превышала 150 человек. Дело в том, что в ходе этих трагических событий, многие офицеры и чиновники исчезли из города, считаясь впоследствии «без вести пропавшими». В большинстве своем они погибли от рук убийц, пытаясь скрыться из города, а трупы их на следующее утро свезли на берег Стрелецкой бухты и сбросили в воду, чему были многочисленные свидетели.
Нужны тому документальные подтверждения, - пожалуйста!
Матрос Беляев рассказывал о событиях этой трагической ночи: «Матросов было много, 3000 человек. Все они заняли улицы города, сам город был оцеплен так, чтобы никто не убежал. Я не знаю как они, а я арестовывал и приводил в Совет, но Совет от арестованных отказывался, говорил, что это не нужно, т. Пожаров уговаривал, чтобы этого не было. Их увели обратно и привели человек 60, а может быть 40, а может 50 в Морское собрание. Когда все люди были собраны в одной комнате, я посмотрел на них; там были офицеры, и священник, а так, просто разные, как попало. Там были старые, совсем больные старики.
Половина матросов требовала уничтожить их. Была избрана комиссия, куда попал и я. Я старался, чтобы люди шли через эту комнату. Людей было много, были и доктора, была уже полная зала. Было много людей. Матросы не знали ничего. Никто не знал ни арестованных, ни того, за что их арестовали. Больше стоять было негде. Пришла шайка матросов и требовала отдачи. Я уговаривал, что это офицеры на выборных началах, доктора и старики. Ничего не слушали. Согласились вывести из залы. А около 12 ночи звонит телефон из городской больницы. И тогда я узнал, что всех поубивали. Я слыхал, что в Стрелецкой бухте на пристани много убитых…».
Из протоколов комиссии, назначенной генералом Лукомским по фактам массовых убийцств в Севастополе и других городах Крыма:
«…Утром за Малаховым курганом были обнаружены 6 трупов мужчин, сброшенных в овраг. У всех лица были разбиты до неузнаваемости. Личность ни одного из убитых установить не удалось. Вдова капитана 1 ранга А.Г. фон Ризенкампф, заведующего Пристрелочной станцией и складом мин Уайтхеда, писала в ходатайстве о предоставлении пенсии. «Ночью 22 февраля сего года ко мне в квартиру явилось несколько вооруженных в форме матросов и приказали моему мужу Анатолию Григорьевичу Ризенкампфу, вместе с моим зятем Григорием Афанасьевичем Марковым ( мичман с подводной бригады) и племянником Анатолием Александровичем Ризенкампфом ( армейский прапорщик) идти с ними в Совет Военных и Рабочих депутатов.
На следующий день я узнала, что мой муж, зять и племянник в Совет не приводились, а были расстреляны у ворот Исторического бульвара. Причем муж и зять были убиты на смерть, а племянник тяжело ранен и на его выздоровление надежд очень мало ( умер 7.03. 1918). После этой ужасной ночи, я осталась вдовой с тремя детьми; из них две дочери еще в гимназии, а третья осталась вдовой, пробыв замужем за Георгием Ефимовичем Марковым только пять дней».
«…23 февраля в городскую больницу были доставлены тела убитых отставного контр-адмирала Н.А. Сакс, его жены Л.Н. Сакс, дочери Ольги ( 21 год) и сына Николая ( 15 лет)…».
«…В ночь на 22 февраля в 2 часа ночи во двор вошла группа матросов в 20-25 человек и велела моему мужу - отставному подполковнику Сергею Ивановичу Жирар идти с ними в Революционный комитет якобы для выяснения личности и затем повели его к Историческому бульвару, а два матроса остались с ружьями у калитки и когда их спросил квартирант можно ли жене дать успокоение, что это правда, они сказали - пускай не ждет, их повели на расстрел- и тогда всей группе это же квартирант говорил: зачем такого человека берете, мы его знаем, он нигде не замешан, отвечали: все равно все офицеры из одного теста...» - так писала в те дни вдова М. Жирар. Вот еще свидетельство тех дней,- прошение вдовы генерала Г.Н. Милошевича. «Мой муж, казак Кубанского войска. Григорий Никитич Милошевич, 63-х лет, участник Русско-Турецкой и Русско-Японской войны, прослужил 35 лет, с 1908 года вышел в отставку, доживал свой век тихо на небольшую пенсию, заработанную за защиту своей Родины. Желая участвовать в войне с немцами, просился, но по слабости сердца, не принят. В 2 часа ночи с 22 на 23 был взят вооруженными людьми вместе с сыном хозяйки нашего дома отставным гусаром Жирар, причем заявили, что в Севастополе объявлена мобилизация и всех мужчин забирают ... Каков был мой ужас, когда на другой день, утром я узнала, что он убит возле ворот Исторического бульвара, вблизи от моей квартиры, без всякого суда и следствия и тело его сброшено в море...».
Помощник комиссара Севастопольской уголовной милиции Петр Козынец сообщал: «…24 февраля 1918 года я был дома. В гостях у меня сидел мой сосед по комнате, раненый офицер 12-го отдельного тяжелого дивизиона Николай Алексеевич Шапкин. Неожиданно в комнату вошли 4 матроса с линейного корабля «Свободная Россия» и «Воля» и потребовали у капитана Шапкина оружие. Но такового не оказалось и, после безрезультативного обыска, матросы забрали часть документов, арестовали К. Шапкина и увезли его якобы в Морское собрание... О судьбе Шапкина мне и хозяйке дома до сих пор ничего не известно; ходят слухи, что он был расстрелян в ту же ночь...». Козынец помочь соседу не мог, не смотря на то, что он был официальным лицом. Матросы никого и ничего не признавали.
В тот же день они отобрали оружие у помощников комиссара уголовной милиции Пильке и Заксаганского, агентов Лернера и Кожина.
«…В два часа ночи (с 22 на 23 февраля – Б.Н.) в городскую тюрьму пришли матросы и увели на расстрел группу арестованных, среди них - муфтий Челебиев, контр-адмирал Львов, капитан 1 ранга в отставке Карказ, бывший городовой Синица и др. В 4 часа утра новая группа матросов увела на расстрел офицеров Шперлинга, Яновского, Прокофьева, Вахтина, Антонова, Целицо, Гаврилова, Кальбуса, купцов Шульмана и Шварцмана, инженера Шостака, матроса Блюмберга и других. (Последним двум удалось бежать). Арестованных зверски избивали и расстреляли во дворе тюрьмы. События в тюрьме описал в воспоминаниях находившийся в заключении офицер В.Л. Эту ночь не смог пережить 61-летний смотритель тюрьмы И.Г. Дудников, умерший от паралича сердца. После февральских событий подали прошение об отставке начальник тюрьмы Н.А. Сердюк, так как обстановка в тюрьме «особенно в последнее время так сильно отразилась на здоровье жены и моем...», и надзиратель Г.М. Ленивцев.
Убивали офицеров, даже не смотря на то, что они были избраны своими командами. Опасаясь за жизнь своих командиров, матросы и солдаты направляли письма в ВРК, Севастопольский Совет и ЦК ЧФ. Так, Центральный комитет крепостной артиллерии потребовал «…отдать распоряжение отрядам, производящим обыски и аресты, чтобы они не лишали свободы и жизни тех товарищей артиллеристов, которые избраны на демократических началах на командные должности, а только проверять документы».
«… Собрание учеников училища им. Менькова ходатайствовало о выдаче преподавателю отставному полковнику И.Д. Липовко-Поливинец «удостоверения, могущего оградить его от всяких насильственных мероприятий со стороны лиц, производящих незаконные обыски, грабежи и убийства». В этом Исполкомом Совета было отказано, так как «таковое не может вполне оградить поименованное лицо от насилия темных личностей». Убийства в городе сопровождались грабежами. У убитого купца и общественного деятеля Гидалевича была «похищена драгоценная коллекция старинных монет, имевших огромную археологическую ценность». 24 февраля в имении Шталя ограблена матросами лавка Громова, потребовавшими к 00 часам приготовить 1000 рублей, «А если не приготовши то расплочи своей жизнью».
24 февраля на заседании Исполкома Севастопольского Совета были осуждены действия матросов, Военная комиссия Совета издала Приказ № 180, в котором говорилось: «... считать всех действующих низко и преступно ... явными контрреволюционерами, и всеми мерами подавлять подобные преступления, ведущие только к гибели революции». Вопрос о событиях в Севастополе в этот же день рассматривался на заседании 2-го Общечерноморского съезда. В резолюции съезда говорилось: «Заклеймить самым энергичным образом позорное выступление, бывшее в Севастополе... Немедленно создать комиссию для установления степени виновности замешанных лиц и решить, как с ними быть и меры пресечения. Все судовые комитеты и товарищи матросы обязуются способствовать раскрытию этого гнусного дела, дабы показать пролетариату западных государств, что русские социалисты не палачи, подобно царским».
Реакция матросов на происшедшие в городе события и резолюцию съезда была неоднозначна, правда, большинство осудило «контрреволюционные(?) выступления», однако, команда линкора «Свободная Россия» в будущем обещала «выступить с оружием в руках по зову своих высших демократических организаций», но заявила, что «…виновных в этих событиях не должно быть. А если их будут предавать суду, мы выступим им в защиту». Команда эскадренного миноносца «Громкий» считала, что нужно расследовать действия только председателя Центофлота Романовского. А команда блокшива №9 ( база Миноносной бригады) считала действия моряков справедливыми, заявив: «Налагая на нас позорное пятно, вы так же ошибаетесь, как ошибались и мы, называя контрреволюционерами товарищей балтийцев, которые в первые дни революции вели решительную борьбу, уничтожая подпорье царизма». В результате виновники к ответственности привлечены не были, только отстранили от должности председателя Центрофлота С.И. Романовского.
Севастопольский Совет, Ревком и ЦК ЧФ в течение нескольких дней пытались стабилизировать обстановку в городе, под угрозой применения оружия отряд Шмакова из Симферополя был в конце февраля переведен в Севастополь, затем отправлен на Румынский фронт.
В конце марта в Алупке была предотвращена попытка устроить «самосуды» представителями органов Советской власти г. Ялта, но по приказу Ю. Гавена были арестованы и доставлены под усиленным караулом в арестный дом Морского ведомства в Севастополе комиссар по борьбе с контрреволюцией Горянский, комиссар Красной армии Рябицкий, член комиссариата по борьбе с контрреволюцией Кидин, помощник комиссара по борьбе с контрреволюцией Шевцов и председатель Революционного трибунала г. Ялты Пономаренко. Обратите внимание - под арест попала вся та сплоченная общими революционными и национальными целями компания, которая возглавила погромы в Ялте и ее окрестностях в январе месяце... Но эти решительные меры, скажем так, несколько запоздали...
Бесчинства матросов на севастопольских улицах, при явном попустительстве Советов всех уровней, привели к тому, что на выборах в севастопольский Совет в марте 1918 года коалиция большевиков и левых эсеров, уступила свои места правым эсерам и меньшевикам.
Уже 24 февраля 1918 года следственная комиссия Севастопольского совета потребовала от участков милиции представить списки убитых и без вести пропавших граждан, в след за этим 2-й Общечерноморский съезд постановил создать комиссию для расследования событий. 22 марта в газете «Путь борьбы» был опубликован список жертв из 45 человек , правда, список казался не точен, в него попали лица спасшиеся от гибели - инженер Шостак, матросы Бломберг и Димитраш, старший лейтенант Яковлев, лейтенант Щукин ( правильно Цука), искажены фамилии погибших (Пелица, правильно Целицо, Резенкат - правильно фон Ризенкампф).
23 апреля 1918 года Следственная комиссия нового состава Севастопольского Совета вновь предприняла попытку составить списки погибших, однако грядущие события не позволили это сделать.
23 октября 1918 года в оккупированном германскими войсками Севастополе, русские офицеры составили «Список убитых большевиками офицеров Черноморского флота», в который занесено 67 фамилий флотских и армейских офицеров, убитых в декабре 1917 - феврале 1918 г. В него попали офицеры, убитые не только в Севастополе, но и в других городах Крыма, и опять список оказался не полным и имелось много искажений и неточностей.
В 1995 году крымский историк А. Зарубин опубликовал два списка погибших, собранных по публикациям газет «Путь борьбы» и «Крымский вестник», а в 1997 году в журнале «Родина» появилась статья «Еремеевские ночи», в конце которой дан мартиролог расстрелянных в Севастополе морских офицеров в декабре 1917 и в феврале 1918 г. Этот список тоже не полон ( 61 фамилия) и имеет очень много искажений и неточностей.
В распоряжении заведующего Севастопольским Государственным архивом В. Крестьянникова, помимо уже упоминавшихся публикаций и документов, были документы из фондов городского архива г. Севастополя ФР-226 ( документы Следственной комиссии Севастопольского Совета), ФЗО (Метрические книги Севастопольских церквей) и приказы Центрального комитета Черноморского флота, позволившие составить более точный, но увы, не полный, список жертв февральских событий 1918 года в Севастополе. Но, поскольку, список этот самый полный и более отработанный из всех имевшихся ранее, я привожу его полностью.
1. АНТОНОВ А.А. (11.06.1868-23.02.1918) капитан 1 ранга.
2. БАЛЬ Евгений Петрович (13.12.1892-23.02.1918) мичман.
3. БОГДАНОВ Сергей Николаевич (29.09.1918) лейтенант.
4. БЫКАДОРОВ Я.И.(-23.02.1918) полковник пограничной стражи
5. ВАСИЛЬЕВ П.(-23.02.1918) инженер-технолог
6. ВАСИЛЬКОВСКИЙ Станислав Францевич – родился 27 июля 1860 года в Варшаве, в семье лесного секретаря Отделения государственных имуществ и лесов Комиссии финансов. Поляк, потомственный дворянин. В 1876 году закончил 6 классов Люблинской гимназии, в 1881 году Морское училище. Службу проходил на Балтийском флоте. С 1909 года – председатель Комитета по приему и испытаний вновь строящихся и ремонтирующихся кораблей. С декабря 1911 года – капитан над Севастопольским портом. С 24 марта 1917 года – Главный командир Севастопольского порта. С 30 июля 1917 года – вице-адмирал за отличие по службе. Ориентировочно убит матросами 10 февраля 1918 года.
7. ВАХТИН Борис Васильевич.(31.01.1882-23.02.1918) капитан 2 ранга. Севастопольским ревтрибуналом за участие в подавлении восстания на «Потемкине» приговорен к длительному тюремному заключению. Убит у зала суда караулом.
8. ГИДАЛЕВИЧ А.Я.(-23.02.1918) купец 1 гильдии.
9. ДЕФАБР Иван Иванович. ( 4.07.1868-23.02.1918) генерал-майор корпуса гидрографов. Его брат, Константин Иванович, с 1908 года служил на Адмиралтейском судостроительном заводе, умер в Ленинграде 17 апреля 1933 года.
10. ДОЛИН Г.П. (-23.02.1918) городской архитектор.
11. ДОЦЕНКО Иван Нестерович – поручик по адмиралтейству. Из крестьян села Костогрызово Днепровского уезда Таврической губернии. Родился 23.07.1870 года. Призван на флот в 1891 году. Службу проходил в 30-м и 34-м флотских экипажах. С 1897 года на сверхсрочной службе: боцман, старший береговой боцман. С 1901 года – вахтенный начальник Керченской брандвахты «Редут-кале», с 1903 года утвержден помощником смотрителя арестного дома Морского ведомства в Севастополе, с 1912 года – распорядитель кают-компании кондукторов флота, помощник начальника Военно-морской плавучей тюрьмы. С 1912 года – подпоручик по адмиралтейству, с 1913 года - назначен на вакансию начальника плавучей тюрьмы. С 1915 года – член комиссии по освидетельствованию строительства и ремонтных работ Севастопольского адмиралтейства. С 1916 года – поручик по адмиралтейству. Награжден: серебряной медалью «За усердие» на Анненской ленте, знаком отличия ордена Святой Анны с бантом для сверхсрочнослужащих, золотой медалью «За усердие на Станиславской ленте для ношения на шее, серебряной медалью «За усердие» и юбилейными медалями. Растерзан матросами 23 февраля.
12. ЖИРАР С.И. (-23.02.1918) отставной подполковник.
13. ЗИНОВЬЕВ А. (-23.02.1918) подполковник.
14. ИВАНОВИЧ Н.А. (1878-23.02.1918) поручик, морской летчик.
15. ИЛЬЯШЕНКО В. (-23.02.1918) штабс-капитан.
16. ИОФФЕ (-23.02.1918) купец.
17. КОГАН М.А. (-23.02.1918) купец.
18. КАЗАС А.С.(-24.02.1918) купец.
19. КАЗАС М.М. (-23.02.1918) художник, прапорщик военного времени.
20. КАЛЬБУС (-23.02.1918) прапорщик по адмиралтейству.
21. КАРКАС Ф.Ф.(5.03.1868-23.02.1918) отставной капитан 1 ранга.
22. КЕССЕЛЬМАН А.И.(-23.02.1918) купец.
23. КЕФЕЛИ (-23.02.1918) купец.
24. КНИЖНИКОВ (-23.02.1918) содержатель дома терпимости.
25. ЛАНГЕ К.Х.. (-24.02.1918) отставной флота генерал-майор.
26. ЛИТВИНОВ Д.Ф. (14.08.1885-23.02.1918) лейтенант.
27. ЛЬВОВ Н.Г. (22.05.1869-23.02.1918) контр-адмирал.
28. МАРКОВ Георгий Ефимович. Родился 19.06.1895 года в Белостоке в семье поручика 62-го Суздальского, затем штабс-капитана 64 Казанского, и капитана 61-го Владимирского полков. Учился в реальном училище и 3-й Московский кадетский корпус. Прикомандирован к Морскому кадетскому корпусу. С 30 мая 1915 года – мичман. Службу проходил на Лк «Иоанн Златоуст», «Императрица Екатерина». Расстрелян в Севастополе 23 февраля 1918 года.
29. МИЛОШЕВИЧ Н.И. (1857-23.02.1918) отставной генерал-майор.
30. МОХОНЬКО (-23.02.1918) булочник.
31. НЕОФИТ А.Х. (-23.02.1918) купец
32. НЕОФИТ И.Х. (-23.02.1918) купец.
33. ОСТРОВЕРХОВ М.Е. (-23.02.1918) купец.
34. ПЛОТНИКОВ Н.И. (9.12.1867-23.02.1918) капитан по адмиралтейству.
35. ПОБЕРЕЖНЫЙ А. (-23.02.1918) купец.
36. ПОЖАРОВ П.С. (-25.02.1918) купец.
37. ПОПОВ -2-й К.Н. (6.03.1867-24.02.1918) капитан 1 ранга.
38. ПРИК И.Е. ( 23.02.1918) купец.
39. ПРОКОФЬЕВ Г.К. (8.04.1892-23.02.1918) лейтенант.
40. Фон РИЗЕНКАМПФ А.А. (-23.02.1918) прапорщик.
41. Фон РИЗЕНКАМПФ А.Е. (14.04.1868-23.02.1918) капитан 1 ранга.
42. РОБАКОВ (Рыбаков) (-23.02.1918) купец.
43. САКС Н.А. (1861-23.02.1918) отставной контр-адмирал.
44. САКС Л.И. (18.1.- 23.02.1918) жена контр- адмирала.
45. САКС О.Н. (1898-23.02.1918) дочь контр-адмирала.
46. САКС Н.Н. (1906- 23..02.1918) сын контр-адмирала.
47. САВЧЕНКО И.М. (-23.02.1918) подполковник.
48. СИНИЦА Л. (-23.02.1918) бывший городовой (палач)?
49. СУХОРЕПОВ А.М. (-23.02.1918) бывший помощник полицмейстера.
50. ТИХОВ И.П. (30.09.1881-23.02.1918).
51. ТРАУТМАН И. (-23.02.1918) полковник.
52. ХАРЧЕНКО Ф.И. (-23.02. 1918).
53. ХАРЧЕНКО (-23.02.1918) купец.
54. ЦВИНГМАН И.Г. (19.05.1865-23.02.1918).
55. ЦЕЛИЦО Л. (-23.02.1918) мичман.
56. Цинин (-23.02.1918) мичман.
57. Челебиев Г. (1885-23.02.1918) муфтий.
58. Шапкин И.А. (-23.02. 1918) капитан.
59. Шварцман И.А. ( -23.02.1918) купец.
60.Шепелев (-23.02.1918) мичман. 61. Отец М. Шифранов (Чефранов) (-23.02.1918) священник. 62. Шперяинг Н.А. (9.09.1861-23.02.1918) полковник по адмиралтейству. 63. ШУЛЬМАН Л.М. (-23.02.1918) купец.
64. ЭРТЕЛЬ (Эрдели) В.А. (-23.02.1918) полковник.
65. ЮДКОВСКИЙ (-23.02.1918) мичман. Правильно – Иодковский Владислав Петрович.
66. ЮРЬЕВ И.И. (-23.02.1918) мичман.
67. ЮРЬЕВИЧ И.И. (-23.02.1918) мичман.
68. ЯКОВЛЕВ 4-й А.А. (3011.1879-23.02.1918) капитан 2 ранга.
69. ЯНОВСКИЙ Ф.Г. (12.08.1857-23.02.1918) полковник по адмиралтейству.
В различных публикациях упоминаются еще 14 фамилий офицеров: Вышемирский, Гаврилов, князь Маврокордато, Мищенко, Насакин, Орлов, Габовский, гражданские,- Харченко, Бронштейн, Г.А. Квятковский, А.Ф. Кефели, Китросер, Мясников, Фастовский. Однако, В. Крестьянников, как исследователь, имевший возможность исследовать максимум доступных документов, документально не подтверждает факт их гибели именно в феврале 1918 года в Севастополе.
Среди жертв террора в феврале 1918 года приводятся фамилии, требующие дополнительных подтверждающих данных. Среди них:
1. КИТРОССЕР Леон Исаакович – подрядчик по строительству Морского Кадетского корпуса в Севастополе. Был расстрелян в ночь на 23 февраля на Малаховом кургане в числе прочих заложников, не внесших оговоренную комитетом контрибуцию. В строительстве Морского корпуса принимал участие его брат – Хуно Исаакович.
2. ФОТАКИ Николай Дмитриевич, происхождением из крымских греков. Окончил Морские юнкерские классы в Николаеве. Гардемарин флота с апреля 1875 года. На 1917 год – контр-адмирал. Расстрелян большевиками в феврале 1918 года. Данный фигурант вызывает некоторые сомнения , ни в Морских списках на 1917 год, ни в адресной книге Севастополя он не значится…
3. ДУМБАДЗЕ Гавриил Иванович. В 1917 году – корнет, офицер 1-го эскадрона Первого Крымского конного полка. Эскадроном командовал его брат – ротмистр Александр Иванович . Думбадзе. Благодаря усилиям Крымского полка большевики в ноябре-декабре 1917 года не захватили власть в Крымских городах. 14 февраля 1918года отряды моряков, усиленные рабочими отрядами и артиллерией, заняли Симферополь. И первыми жертвами большевистского террора в городах Крыма, и прежде всего в Симферополе, были офицеры и солдаты Крымского конного полка. Братья Думбадзе были сыновьями градоначальника Ялты – генерал-майора Ивана Антоновича Думбадзе и племянниками генерал-майора Николая Антоновича Думбадзе – командира Брестского пехотного полка. Их сводный брат – корнет Сергей Марков с первых дней участвовал в Белом движении и оставил любопытные воспоминания о той поре.
Ротмистр Александр Думбадзе был взят раненым в плен матросами и живым брошен в топку крейсера «Алмаз». Гавриил был застрелен при попытке скрыться от ареста в Симферополе.
Итак, остается подвести промежуточный(?) итог по акту дичайшего вандализма и садизма, предпринятому матросами Черноморского флота при прямом попустительстве, либо соучастии Советов всех уровней - от корабельных до ЦК ЧФ и Севастопольского Совета.
Дело в том, что в течение последних лет ответственные чиновники МВД в ранге министра и его заместителей неоднократно клятвенно заверяли нас в том, что все ранее закрытые фонды ныне открыты для исследователей. В. Крестьянников этой своей публикацией показал пример объективного подхода архивиста-исследователя. Даже с учетом того, что исследователь явно пытался, по ходу дела, оправдать роль отдельных фигурантов Советов, таких как Юрий Гавен, Надежда Островская и др., он оставил за нами право составить и свое мнение по описываемым событиям. По какой-то причине В. Крестьянников поостерегся обратить наше внимание на то, что, кроме ярко выраженного антиофицерского характера описанная погромная акция имела еще и все признаки еврейского погрома. Обратите внимание, все убитые и ограбленные купцы - евреи. Суть дела не меняется от того, что они числились в списках лиц, обложенных контрибуцией, и в оговоренный срок не заплатили выкуп. В подтверждение моей версии говорит и то, что среди жертв этой дикой акции числятся даже матросы-евреи,- Блюмберг и Димитраш. Уж они под категорию буржуев или злостных неплательщиков контрибуции никак не подходят…
Поутихшие одно время репрессии против местных жителей возобновились при подходе германских войск. Власть на южном берегу Крыма с января по апрель принадлежала исполнительному комитету Совета рабочих и солдатских депутатов. История сохранила для потомков их «героические» имена самых достойных представителей: БУЛЕВСКИЙ, ЖАДАНОВСКИЙ, СЛУЦКИЙ, БРИСКИН, ГУРЕВСКИЙ, ГУК, ГУРОВ, СОСНОВСКИЙ, ОЗОЛИН, СТАНАЙТИС, ТКАЧ, ГРИГОРЬЕВ, ПОПОВ, МАЛЫКИН, ПЛОТНИКОВ, ГРИГОРОВИЧ, ПРОЦЕНКО, БИРКЕНГОФ, БОБНОВСКИЙ, ДРУСКИН, САХАРОВ, ТЕНЕНБОЙМ, ЗАХАРОВ, ИЕРАЙЛЬШТЕНКО, ИГНАТЕНКО, ГАРШТЕ, ФЕДОСЕЕВ, ГРОБОВСКИЙ, КОЗЛОВ, ТЫНЧЕРОВ, АКОНДЖАНОВ, АЛДАНОВ, АЛЕКСАНДРОВ, ХАРЧЕНКО, ПУСТОВОЙТОВ, АЛЬТШУЛЛЕР, ДРАЧУК, БАТЮК. В последующие за гражданской войной годы их имена носили улицы, суда крымского пароходства, фотографии их весели в школах и техникумах... Продолжалось это до 1939 года, или чуть-чуть дольше; некоторые дожили до преклонных лет, гордо пронеся на своих плечах печать своих «революционных» подвигов,- бог им судья, только весь вопрос - какому богу они служили, проливая реки русской крови...
В этой главе я не хотел развивать проблему участия евреев в «красном» терроре, но факты их сверх активного участия в репрессиях заставляют меня повернуться к этой теме. Среди крымских чекистов печальную память оставили братья Самуил и Михаил Цвибак. Родом братья были из Симферополя. Но, если крымский период их «творчества» пришелся на 20-е годы, то в полной мере они проявили себя в Киеве еще в начале 1918 года. Документальным подтверждением деятельности их коллег являются выдержки из показаний, данных бывшим следователем Киевского ГубЧК М. И. Болеросовым: «В этот период происходило комплектование ЧК, и по национальности можно смело говорить о преимуществе над всеми другими евреев, откровенничал бывший чекист. - Ввиду того, что число сотрудников ЧК колебалось от 150 до 300, то и точные цифры привести здесь нельзя. Я не ошибусь, если скажу, что процентное отношение евреев к остальным сотрудникам ЧК равнялось 75 к 25, а командные должности находились почти исключительно в их руках. Наиболее впечатлительные и крикливые по своей природе, они своей суетней по помещению ЧК создавали впечатление безраздельного господства. Правда, этот период я все же называю еврейским по двум соображениям: 1. Громадное большинство (7 к 3) членов комиссии были евреями. 2. За этот период не было ни одной казни еврея ( исключая сотрудника ЧК Каца). Этот период богат особым оттенком работы ( Союз русского народа, составление списков для проведения в жизнь красного террора) и благодушным по отношению к делам евреев, по мнению большинства членов Комиссии, по недоразумению не понимающих революции и ее задач».
Следователь Болеросов сообщил и другую весьма любопытную деталь: «1 мая 1919 года раздается по ЧК клич: в целях агитационных требуются расстрелы евреев. Немедленно представить соответствующие дела. Кроме того, на видные должности в «ЧК» не назначать евреев, и вот, в результате этого, идет переформирование...».
Причиной этих мер стала директива из Москвы с требованием снизить чрезмерное представительство в карающих органах лиц еврейского происхождения и «показательное включение таких лиц в число подвергающихся репрессивным мерам». По свидетельсву того же Болеросова, в процессе этого переформирования, почти все руководство Киевского ЧК «...оказалось во главе Всекрымского ЧК, где им представилась возможность еще сильнее обогатить свой карательный опыт».
В 1990 году впервые в отечественной печати была опубликована документальная повесть участника событий в августе 1919 года в Киеве В. Завадовского (псевдоним В. Корсак, 1884-1944) «У белых». Там, описывается ход расследования «деятельности» киевской ЧК, проведенного по свежим следам летом и осенью 1919 года, и желающие могут ознакомиться с этим документом.
СОБЫТИЯ В КРЫМУ И В ЧАСТНОСТИ В СЕВАСТОПОЛЕ В 1918 ГОДУ.
Вне всякого сомнения, влияние функционеров партии социалистов-революционеров ощущалось по многим направлениям и во многих российских регионов. Историки партии социалистов-революционеров с гордостью отмечают это явление. Среди приоритетных регионов для деятельности своих партийных активистов они традиционно отмечали обе столицы и сельскохозяйственные регионы, не уточняя, какие именно. Видные партийные функционеры эсеровской ориентации входили практически во все Белые правительства от Самарской Директории, до Врангеля и братьев Меркуловых. Даже после мятежа левых эсеров летом 1918 года, представители и сторонники партии социалистов-революционеров традиционно продолжали занимать ведущие посты в советском аппарате и в армии при все более нарастающем господстве большевиков. Были регионы в России, где партия Эсеров имела очень сильное влияние, где-то слабее, но при пристальном анализе их деятельности на всем промежутке времени от марта 1917 до ноября 1922 годов постоянно ощущается их непреодолимая тяга к Сибири и Новороссии - особенно к Таврии. За укрепление в этих регионах своего влияния, особенно за контроль над Крымом, какие только политические силы и группировки не стремились, но неизменно лидирующее положение в этой борьбе принадлежало эсерам…
Идеалы и традиции партии эсеров были наиболее близки большей части населения крестьянской и мещанской России… Эти тенденции особенно проявились в начале века, окончательно определились и укрепились в ходе смуты 1903-1907 годов и с переменным успехом проявляясь до конца гражданской войны, окончательно подорваны были в 1922 году и искорены большевистским террором в конце 20-х годов. Это явление всерьез не анализировалось всерьез советскими историками-исследователями, прежде всего, потому, что партия эта после разгрома ее левого крыла большевиками в июле 1918 года, вынуждена была занять антибольшевистские позиции.
Что же касается повышенной активности эсеров на Юге России и особенно в Крыму, то здесь социалисты-революционеры были не одиноки, просто большевики, руководимые Лениным и Троцким, на подобную «мелочевку» не разменивались – их задачей с первого дня октябрьского переворота было овладение всей Россией…
К декабрю 1917 года партия эсеров заметно утратила свое влияние на Черноморском флоте и в Севастополе. Еще в ноябре избранный депутатом от флота в Учредительное собрание покинул свой пост Генерального комиссара Черноморского флота эсер Фондаминский – Бунаков. Много эсеров из числа матросов и рабочих было изгнано из Севастопольского совета. Секретариат партии эсеров предпринимает очередную попытку взять под свой контроль ситуацию в Крыму и на флоте.
Доподлинно известно, что Виллиам Спиро уже с конца января 1918 года находился в Крыму. Трудно предположить, что при его неуемной энергии он до марта месяца сидел без дела, тем более, что полномочий члена ВЦИК его никто не лишал, а советы всех уровней продолжали функционировать. То, что эти два месяца - январь и февраль фактически не просматриваются в «послужном списке» Виллиама Бернгардовича вполне могут быть объяснены и тем, что в этот период по городам Крыма прокатилась очередная волна террора. Если в декабре 1917 года руководители флотского и Севастопольского советов еще могли «списать» жертвы разнузданного и ничем не оправданного террора на разгул неуправляемой(?) матросской стихии, то акции террора в январе-феврале 1918 года по всем доступным нам источникам имели планомерный, управляемый характер.
К целенаправленным карательным акциям в городах Крыма, которые пришлись на январь-февраль 1918 года и в которых участвовали моряки Черноморского флота, мы еще вернемся. Это печальная, трагическая страница в истории Крыма и позорное явление в истории флота. Значительно меньше в краеведческой литературе упоминается о том, что, не ограничиваясь пределами Крыма, «альбатросы» революции понесли свое черное знамя анархии в Херсон, Николаев, Одессу…
Новый состав Севастопольского совета из большевиков, левых эсеров и анархистов, на словах осудив бесчинства, творимые моряками в декабре, вынужден был принять и ряд конкретных мер. Видимо, желая стабилизировать обстановку в Севастополе, было принято решение по демобилизации очередной партии матросов, включив в нее активистов и наиболее рьяных участников декабрьского погрома. По данным Государственного архива г. Севастополя численность личного состава Черноморского флота и его береговых частей сократилась в три раза, что несколько оздоровило обстановку и изменило расстановку политических сил в городе и на флоте. При этом, в источниках советского периода не особенно внятно говорится о том, что именно эта, многотысячная масса матросов, по сути, изгнанная с флота, разложенная многомесячным бездельем, вседозволенностью и почувствовавшая запах человеческой крови, устремилась «…нести в массы знамя революции». Очевидно и то, что более взрослые, домовитые, призванные из деревень устремились «…делить землю», обещанную Советской властью, призванные из промышленных районов бывшие пролетарии, также направились на родину и только люмпенизированная, «безбашенная» часть этой публики, в большинстве своем увлеченная идеями «…мировой революции под знаменами анархизма», составила вооруженные отряды, направившиеся по всей необъятной России… В безуспешной попытке хоть как-то контролировать этот процесс партийные руководители из большевиков, меньшевиков и эсеров, выделяли в эти отряды своих «политкомиссаров», давая им соответствующие инструкции, определяя им возможные цели и маршруты. В этой связи опять вспоминаются кадры эпохальной в свое время кинокартины «Оптимистическая трагедия».
Находясь в Севастополе, в этом процессе принял участие и Вилли Спиро. Мы уже вели речь о том, что «формируемые» им отряды были направлены в направлении Николаева, Херсона, Одессы, Кишинева - на Румынский фронт, где он совсем недавно побывал. Версия эта подтверждается конкретными историческими фактами. Так, в феврале 1918 года в Одессу прибыл эшелон черноморских моряков, возглавляемый матросом-анархистом Паламарчуком. Отряд направлялся на Румынский фронт, но матросы не скрывали своего желания попутно «…навести революционный порядок в буржуазной Одессе». Никто не сомневался, что Паламарчук собирался в Одессе повторить вариант севастопольских «Варфоломеевских ночей». Спасителем Одессы от подобного эксперимента называется матрос-анархист Железняков. Именно он сделал то, что оказалось не под силу военному диктатору Одессы, эсеру, подполковнику Муравьеву. Своим авторитетом и напористостью, а главное мандатом Совнаркома, Железняков предотвратил погром и нацелил эшелон с буйными «братишками» на Кишинев… История умалчивает о подвигах черноморских матросов в борьбе с «…продажными румынами», но существование матросского бандформирования под предводительством Паламарчука – Шмакова - исторический факт. Если роль Железнякова в описанном эпизоде только красивая легенда, то пусть легендой она и останется. Для нас же этот эпизод «высветил» информацию о том, что в этот период власть в Одессе контролировал подполковник Муравьев, - один из заметных партийных функционеров партии социалистов-революционеров, доверенное лицо Виллиама Спиро. Логично предположить, что и в других значимых пунктах региона имелись подобные фигуры, контролирующие ситуацию.
По властным полномочиям в Крыму со Спиро мог сравниться разве только Жак Августович Миллер. Родился он в 1880 году в Кулдигском уезде Курляндской губернии. Настоящая фамилия Миллера - Шепте, совершенно не характерная для курляндского крестьянина, но типичная для евреев западных губерний. Во время вооруженного восстания в Кулдигском уезде он возглавлял группу боевиков. После разгрома восстания карательными войсками, основу которых составляли морские батальоны, скрывался в лесах, возглавляя одну из банд «лесных братьев». Член бундовской фракции РСДРП с 1905 года. Делегат Таммерфорской конференции боевых дружин и военных организаций в декабре 1905 года. Находился в эмиграции с 1907 по 1917 год, закончил коммерческие курсы в САСШ. Ну, просто, типичный крестьянин…
С декабря 1917 года Миллер находился в Крыму с декретом ЦК РСДРП(б), выполняя функции председателя Евпаторийского комитета РСДРП, затем председателя Симферопольского ревкома, председателя ЦИК Республики Тавриды. В событиях января-февраля 1918 года Миллер проявил себя сторонником беспощадного террора, на его совести тысячи жертв в Евпатории, Феодосии, Керчи, Симферополе. С ним все ясно, от него ничего другого и ждать не приходилось.
Интересная информация, особенно в свете акций жесточайшего красного террора в Евпатории в январе – феврале 1918 года. Учитывая тот факт, что Миллер был направлен в Евпаторию с декретом ЦК РСДРП, то уже не стоит акции террора в этом городе списывать на стихию революционной борьбы. Алексей Сапожников, проживавший в Евпатории и наблюдавший все эти события, что называется, изнутри, не без оснований утверждал, что «…в те годы евпаторийская революционная организация состояла и возглавлялась евреями». Это, что касается национальности Миллера-Шепте.
7-10 марта проходил Таврический губернский съезд советов, земельных и революционных комитетов. После двухдневных дискуссий съезд одобрил заключение Брестского мира, полагаясь на его надежность, поддержал советскую власть на Украине. Съезд избрал ЦИК в составе 12 большевиков и 8 левых эсеров под председательством уже нам известного Жака Миллера, а также СНК, который возглавил прибывший в Крым по направлению ЦК РКП (б) А.И Слуцкий. В управленческие структуры вошли большевики: А.Ю. Тарвацкий, С.П. Новосельский, Ю.П. Гавен, И.К. Фирдевс, левые эсеры С.С. Акимочкин, В. Гоголашвилли. Национальный вопрос съездом не обсуждался, более того, председатель съезда Н.И. Пахомов даже заявил: «…национальным вопросам места быть не может»… Хотя, по национальному составу большевистской фракции в правительстве Крыма, стоило бы «приподнять» именно национальный вопрос…
19 марта от имени Первого Съезда Советов, названного Учредительным, была провозглашена Таврическая Республика в составе Симферопольского, Феодосийского, Ялтинского, Евпаторийского, Мелитопольского, Бердянского, Перекопского и Днепровского уездов. Судя по всему, территориальная принадлежность бывшего Севастопольского градоначальства и Керченского крепостного района к России не обсуждалась, так как не подлежала сомнению.
Что же касается Виллиама Спиро, то, начиная с марта до конца апреля 1918 года в период существования, так называемой «…республики Тавриды», он проявил себя с несколько неожиданной, но вполне предсказуемой стороны… 14 марта после ожесточенной схватки с левыми эсерами и левыми коммунистами, большевики добились ратификации Чрезвычайным 4-м Всероссийским съездом советов Брест-Литовского мирного договора с Германией и ее союзниками, подписанного 3 марта. Согласно требований протокола Украина разорвала федеративные обязательства перед Советской Россией, а германские и австрийские войска приступили к фактической оккупации оговоренных в протоколе областей. По ходу событий Крыму грозила изоляция от центральных районов страны, но никак не оккупация. Вилли Спиро, вполне согласуя свои действия с генеральной линией партии левых эсеров, был возмущен условиями Брестского мира, но как предприниматель и финансист высокого уровня усматривал в этом особом, автономном положении Крыма свои «особые» интересы… Когда же в процессе продвижения оккупационных войск в глубь украинской территории союзники «подкорректировали» протокол в одностороннем порядке и по соглашению от 29 марта с союзной Австро-Венгрией Германия причислила Крым к зоне своих «особых интересов», рассматривая его как удобный плацдарм для последующего «…броска на Восток», это вызвало у Виллиама Бернгардовича бурю гнева и потребность противостоять коварству германских агрессоров… Свои традиционные планы в отношении Крыма имела и Турция, но в данной ситуации ее желания не могли быть подкреплены военной силой. Свои виды на Крым имела и Украина. Крым, таким образом, продолжал оставаться объектом геополитических игр, заметно усложнявших его внутренние противоречия.
Кстати, ЦК РКП(б) рассматривал факт образования республики в Крыму, как одно из звеньев формирования фронта защиты Юга от кайзеровского вторжения на Украину (Письмо С. Орджоникидзе В. Ленину от 12 марта 1918 года). При этом весьма интересна позиция большевиков, которые на деле обязаны были выполнить указания своего ЦК: «Мы определенно заявляем о том, что республика полуострова Крым не входит в территорию Украины…
Броситься в войну мы не можем, так как Красная армия в Крыму превратилась в банду мародеров» (Выступление Спиро на делегатском собрании представителей береговых частей, судов и мастерских Севастополя от 18 апреля 1918 года). Его поддержал председатель Верховного военно-революционного штаба Николай Кожанов. Спиро с начала апреля - член военно-морского комиссариата и глава Крымского штаба обороны, инициатор создания Комитета защиты социалистической революции в Республике Таврида. Можно с уверенностью сказать, что наделенный такими полномочиями Вилли Бернгардович был способен в значительной мере повлиять на процесс обороны Крыма и Севастополя от вторжения немецких оккупантов.
Во всей этой истории с Вилли Спиро в Крыму меня больше всего насторожил призыв, в сердцах произнесенный им на заседании Ценрофлота 23 марта: «…отвернуться от гнилого Севера». В процессе горячей дискуссии по настоянию Спиро была принята резолюция, признающая Черноморский флот достоянием не только Великороссии, но и Украины, Тавриды и Кавказа. Такая позиции не просто грешила откровенным сепаратизмом по отношению к России, но и рельефно «высвечивала» особый интерес Виллиама Бернгардовича к Малороссии, особенно к Крыму.
В создавшейся непростой ситуации левый эсер Вилли Спиро, назначенный в начале марта Генеральным комиссаром Черноморского флота, всерьез верил в возможность и необходимость защиты Крыма от германских войск, но в результате интриг против него большевика Жака Миллера он был срочно отозван в Москву и уже в Крым не вернулся…
Мое поколение воспитывалось в твердой уверенности в том, что «красные»- это хорошо, «белые»- это очень плохо, эсеры, особенно левые, - это определенно враги…Если с «белыми» и «красными» мы вроде примерились, то к эсерам у нас в большинстве случаев сохраняется негативное отношение. А уж если «наш» эсер крупный коммерсант, биржевой игрок и замешан в темных финансовых аферах, то уж точно – сволочь! Вот теперь - все в порядке - мы сможем идейно поддержать и выслушать «идейного»(?) большевика Жака Миллера:
«…Спиро в Севастополе вместе с Военным Комиссариатом провел такую работу, что фактически военные силы оказались не в наших руках, а в руках эсеров… Со Спиро мы никак справиться не могли… Чтобы убрать Спиро отсюда, решили отправить делегацию в Москву» (Миллер Ж.А. Воспоминания. ГААРК. ф. п-150, оп.1, д.551, л.60).
Редкий случай, когда два еврея не смогли найти «общий язык», говорили бы на иврите и не было бы проблем…
Главная вина Вилли Спиро была в том, что он на деле был против «…позорного и похабного Брестского мира» и готовил вооруженный отпор агрессору, в то время как большинство руководителей Тавриды пытались прикрыться нейтралитетом. Понимая опасность ситуации и раздраженный инертностью наркомов, комиссар флота бросил неосторожную фразу: «Вас просто придется арестовать!». А это уже многократно усугубляло его вину перед большевистскими соглашателями…Последняя фраза и выписка из протокола заседания Центрофлота были доложены Ж. Миллером В. Ленину. Это и сыграло роковую роль в судьбе Спиро. Под предлогом получения денег поезд со Спиро из Симферополя был отправлен в Москву, где по личному распоряжению Ленина и по ордеру, выписанному Ф. Дзержинским, он был арестован и обвинен в «…преступлении по должности».
Так развивались события со слов Жака Миллера. На самом же деле Жак Августович не ограничился только письменной жалобой на Спиро в адрес ЦК ВКП, а сам устремился в Москву к Якову Свердлову. Читаем выписку из протокола беседы В. Ленина с Миллером: «В.И. Ленин в кабинете Я.М. Свердлова беседовал с председателем ЦИК республики Таврида Ж.А. Миллером, выслушав его рассказ об антисоветской деятельности В.Б. Спиро и ознакомившись с переданным ему Миллером протоколом Центрофлота, где при активном участии Спиро была принята резолюция, отвергающая Брестский мир и провозглашающая Центрофлот независимым от СНК органом, дал указание по телефону председателю ВЧК Ф.Э. Дзержинскому об аресте Спиро по обвинению в должностном преступлении».
Более того, на заседании Совета Народных Комиссаров В.И. Ленин выступил с внеочередным заявлением об отданном им распоряжении об аресте Спиро и о расследовании его деятельности. СНК единогласно утвердил его распоряжение и утвердил текст для публикации в печати: Совет Народных Комиссаров постановил арестовать чрезвычайного комиссара на Румынском фронте Спиро за преступления по должности, выразившееся в прямом противодействии постановлениям Советской власти и распоряжениям Совета Народных Комиссаров. Следствие производится» (В. Ленин, Биографическая хроника, т.5, с.264).
Вот так, незамысловато Миллер попытался расправиться со своим противником…
Дело в Верховном трибунале при ВЦИК не было доведено до конца. Спиро сумел бежать из под стражи и перебраться заграницу. Расхожая версия о его расстреле продиктована недостатком информации. Виллиам Бернгардович слишком хорошо знал повадки большевистских лидеров и, чтобы далее не испытывать судьбу, вернулся в Копенгаген и продолжил занятия финансовыми операциями и коммерцией, имея фабрики по производству сухого молока. Судя по имеемой информации, Спиро активно участвовал в деятельности заграничного представительства партии эсеров, косвенным подтверждением тому является его участие в международной конференции левых эсеров в Берлине в декабре 1924 года, где он входил в состав заграничной делегации партии левых социалистов-революционеров. Если же учесть и тот факт, что и в последующие годы в деятельности левых эсеров в России ощущалась системность, плановость, обеспеченность финансами, то логично предположить посильное участие Виллиама Бернгардовича в этом процессе.
Если бы Спиро выступал только как партийный функционер и политик, то подобные тенденции могли бы только насторожить. Но, рассматривая Спиро как крупного бизнесмена и финансиста, причастного к крупным «целевым» финансовым потокам, следует принимать во внимание и его возможные коммерческие и «корпоративные» интересы в регионе. Остается только определить грань между партийными, коммерческими и корпоративными интересами, хотя, судя по всему, коммерческие проекты финансовой империи Варбургов, чьи интересы представлял Спиро в Дании, в России традиционно определялись узконациональными, еврейскими проблемами.
Вот ведь игра судьбы. Такого гиганта как Виллиам Спиро легко «свалил» такой ничтожный человечишка как Жак Миллер. Как политик и администратор Жак Миллер был слаб, как человек – он был злобен и жесток и коварен. По воспоминаниям Юрия Гавена – одного из инициаторов террора в Крыму: «Сильный удар по престижу Таврического ЦИК нанесла политика, навязанная его председателем Жаком Миллером, который разрешил отрядам производить самостоятельно (по усмотрению штабов) и помимо судебных органов обыски, массовые изъятия ценностей, что влекло за собой разложение этих слабо дисциплинированных отрядов и озлобление среди населения».
Комментарии здесь излишни…
Невольно получилось так, что «раскручивая» участие Дыбенко, Коллонтай и Спиро в подготовке «балтийского десанта» в Севастополь в декабре 1918 года, пришлось так основательно заняться этими столь непростыми фигурантами.
Покинув Крым вместе с Вилли Спиро в апреле 1918 года, нам предстоит сюда вернуться весной 1919 года с Павлом Дыбенко. Хотим мы того, или нет, но рядом с этими именами обязательно «всплывает» имя Александры Коллонтай. Точнее было бы сказать, что рядом с именем Александры Коллонтай «мельтешит» имя Павла Дыбенко… Среди многочисленных заслуг Александры Михайловны мы остановимся на самой, казалось бы, незаметной.
ФИНАНСОВО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО РОМАНА АЛЕКСАНДРЫ КОЛЛОНТАЙ И
ПАВЛА ДЫБЕНКО.
Некоторые биографы Александры Коллонтай среди многих ее революционных заслуг указывают функции финансового курьера, доставлявшего в Россию в распоряжение ЦК крупные суммы в иностранной валюте. Я далек от мысли, что в начале 20-го века была необходимость доставлять через границу чемоданы с деньгами, наверняка уже существовали и более надежные способы перемещения денежных средств - ценные бумаги, банковские чеки на предъявителя и пр. Похоже, не велик был выбор ЦК партии большевиков, если для ответственной и специфической функции выбрали женщину с такой яркой и заметной внешностью… Но Александра Михайловна кроме внешности обладала острым умом, исключительной решительностью и смелостью, замешанной на разумном авантюризме. Именно эти качества и позволили ей выполнять столь ответственные задания. Меня не столько интересует сама техника доставки денежных средств, как возможная цепочка-схема их доставки. Мы уже вели речь о том, что в Дании, в Копенгагене основным финансовым агентом партии социалистов-революционеров являлся Вилли Спиро. Таких крупных, заметных партийных фигур в каждой партии было немного. В. И. Ленин называл Спиро в числе трех ведущих функционеров ПСР. Предположим, что функционеров подобного уровня и в РСДРП было около двадцати, если за основу взять число «фигурантов, прибывших с Лениным в пресловутом опломбированном вагоне. Добавим 20 меньшевиков такого же уровня, чтобы никому обидно не было. И получается, что вся группировка ведущих представителей «левых» партий России не превышала полсотни человек. Большинство из них отлично знали друг друга по эмиграции; по тюрьмам и пересылкам, по конференциям и съездам, по публикациям и диспутам в печати. К примеру - Александра Коллонтай представляла меньшевистскую фракцию на конгрессе второго Интернационала 1910 года в Копенгагене. Много ли на нем было представителей от партий из России? Можно, конечно, уточнить, но думаю, что не более десятка. На том же конгрессе Вилли Спиро представлял партию социалистов-революционеров. После ареста в Берлине в 1914 году, Александра Михайловна опять-таки направилась в Копенгаген. С января 1914 года Вилли Спиро – казначей комитета помощи политическим эмигрантам в Копенгагене. Не потому ли именно сюда и устремилась Александра Михайловна после освобождения из-под ареста в Берлине? В 1915 году - Спиро вице-председатель комитета помощи военнопленным. И опять-таки, в парижском отделении этого же комитета успешно трудилась Александра Коллонтай. Кстати, Александра Михайловна до 1915 года числилась в меньшевистском крыле РСДП, что уже предполагало более широкий спектр возможных контактов. Только уже по этим, что называется лежащим на поверхности фактам Александра Коллонтай и Виллиам Спиро были просто обречены на знакомство,…а быть может и на деловое партнерство?
Прав был В. И. Ленин, когда говорил, что важнейшим из искусств является Кино. Эта ленинская фраза, помещенная на мраморной плите при входе в кинотеатр «Победа» в городе Севастополе, неоднократно находит все новые и новые подтверждения…У большинства людей моего поколения имя Александры Коллонтай обязательно ассоциируется с кинематографическим образом, мастерски и с душой созданным Юлией Борисовой в кинофильме «Посол Советского Союза». Под впечатлением фильма, вполне естественным будет уточнить отдельные факты из жизни этой умной, красивой женщины, оставившей в истории след пламенной революционерки, государственного деятеля наркомовского уровня, успешного дипломата… И уже как о досадном недоразумении вести речь о взбалмошном, взрывчатом характере, явной патологии нервной системы, связанной с сексуальной сферой, патологической страсти к приключениям и авантюрам планетарного масштаба… Известную специфику в создании легендарного образа Александры Коллонтай определило то, что большинство биографов Александры Михайловны – женщины. Эти женщины, очарованные грандиозными масштабами ее деяний, поддавшиеся гипнотическому обаянию ее образа, примеривая на себя тот ворох сильнейших страстей, которые настойчиво создавала и успешно трансформировала «под себя» их героиня, они уже изначально отказывают себе в праве на объективную оценку ее жизни и деятельности.
Для начала следует отметить очевидный факт - революционная стихия, сама по своей природе патологичная, вынесла на свой гребень немало выдающихся и по-своему уж очень …не обычных женщин. Среди них были Н. Крупская, А. Елизарова, Клара Цеткин, Роза Люксембург, Лариса Рейснер, Стасова, Ермолова. Александра Коллонтай по уровню и масштабам революционной и государственной деятельности в чем-то даже превосходит этих «революционных» дам… Нам же, крымчанам, из этой плеяды героинь революции «…ближе и родней» образы Розалии Залкинд - Землячки и Надежды Островской, в полной мере проявивших свои врожденные комплексы и садистские наклонности в организации массовых казней офицеров и интеллигенции. При некотором углубленном анализе событий выясняется, что Александра Коллонтай не в меньшей мере причастна к событиям гражданской войны в Крыму, чем эти «…героические» дамы».
Начав с должности начальника политотдела Заднепровской дивизии, ворвавшейся в Крым под командованием Павла Дыбенко, она в мае-июне 1919 года успела побывать в должности начальника политотдела и члена Реввоенсовета самозваной «Крымской армии» и даже наркома пропаганды и агитации Крымской республики. С ее «легкой руки» Павел Дыбенко становится наркомвоеном правительства и в компании с Дмитрием Ульяновым и Юрием Гавеном входит в состав президиума Крымского совнаркома. В этой связи, эта «сладкая парочка» - «Паша» и «Шура» в полной мере заслуживает нашего пристального внимания, а их деятельность в ту пору всестороннего анализа.
Родившись в 1872 году в Петербурге в семье полковника Генерального штаба и богатого землевладельца Михаила Домонтовича, юная Шурочка получила блестящее домашнее образование, позволившее ей успешно сдать экзамены на аттестат зрелости и последующий экзамен на право преподавания в начальных классах. Можно себе представить уровень ее гуманитарного образования, если русскую литературу и словесность ей преподавал Виктор Петрович Острогорский достаточно известный в своих кругах литератор и педагог. Преуспела Александра Домонтович и в прочих науках, свидетельством тому целый букет воздыхателей и поклонников. Привыкшая с юных лет, как бы походя покорять и разбивать мужские сердца, она не только оставляла за собой разбитые сердца и исковерканные жизни, но и сеяла смерть. Иван Драгомиров официальный партнер 16- ти летней Шурочки по бальным танцам, сын известного и заслуженного генерала, застрелился, не перенеся насмешек и унижений юной садистки. Отвергнув предложение о замужестве генерал-адъютанта Тутолмина она, назло родителям принимает предложение своего троюродного брата поручика Владимира Коллонтай. За час до венчания Александры и Владимира стало известно о том, что пытался свести счеты с жизнью Виктор Острогорский тайно и безнадежно влюбленный в свою бывшую ученицу. Замужество ничуть не остепенило Александру - масштабы отдельно взятой семьи ее никак не устраивали - она активно взялась за «…устройство чужих жизней». Сводя под крышей своей квартиры, превращенной в «офицерскую коммуну», свою лучшую подругу Зину Шадурскую и поручика Александра Саткевича, «отодвинув» Зинаиду влюбила в себя Саткевича. Чтобы не мешать успешно сложившемуся любовному треугольнику, Зинаида Шадурская тихо покинула счастливых друзей-любовников. «…Я уверяла обоих, что их обоих люблю – сразу двоих…» - запишет она в дневнике. Видимо уже тогда, наработав на практике необходимый материал, Александра Михайловна оценила преимущества совместного проживания трех и более любовников... Родив ребенка, Александра не угомонилась и уже подумывала не только о том, как сделать счастливыми двух мужчин, но и о том, как осчастливить трудящихся всего мира… В неполные 26 лет Александра Коллонтай оставила ребенка на попечение своих родителей и уехала за границу. Выбрав для постоянного проживания Швейцарию, Александра впала в тяжелейшую депрессию, перешедшую в тяжелое нервное расстройство. Вполне возможно, что это печальное явление могло стать одной из причин всех бывших и грядущих проблем в жизни и деятельности Александры Михайловны. Среди швейцарских друзей Александры Михайловны она сама называет Розу Люксембург, Клару Цеткин, Георгия Плеханова , Владимира Ульянова. Большинство Биографов Коллонтай, в большей степени базируясь на ее дневниковые записи, называют только этих персонажей, совершенно не принимая во внимание тот факт, что дневники той поры в конце 20-х годов были тщательно откорректированы хозяйкой, почувствовавшей, что к ним проявляют нездоровый интерес представители иностранного отдела ВЧК. Видимо в этот период из дневниковых записей исчезли характеристики швейцарских знакомых – «товарищей» по социал-демократической партии Германии: Льва Троцкого, Адольфа Иоффе и Израиля Гельфанда-Парвуса. В этот же период была с пристрастием пересмотрена переписка с Плехановым… Все эти персонажи связывали Александру Коллонтай с той, добольшевистской партийной деятельностью, с 1899 по 1915 год. Столь резкая смена «партийной принадлежности» - из меньшевиков – в большевики была характерна не для одной Александры Коллонтай. Из наиболее заметных меньшевистских функционеров «неожиданно»(?) большевиком стал Луначарский. Примерно в это же время к большевикам примкнула большая группа Бунда. Это были: Ларин (Лурье), Адольф Иоффе, Мехлис, Моисей Володарский (Коген), Троцкий и многие другие.
Тогда, в 1915 году, этот решительный шаг «революционной дамы» был по достоинству оценен лидерами большевиков, но, со временем, он вызовет кривые усмешки «мидовских» кадровиков, посчитавших ее партийный стаж с 1915 года недостаточным для начисления персональной пенсии, как ветерану «нашей»(?) партии.
Все дальнейшие этапы биографии Александра Михайловна более чем подробно описала, и их добросовестно продублировали и проанализировали ее многочисленные биографы. Нас же по тематике исследования в большей степени интересуют те фрагменты биографии, которые по разным причинам не были в достаточной степени освещены самой Александрой Михайловной и на которых по причине излишней щепетильности не рискнули заострить внимание ангажированные властью биографы.
По хронологическим рамкам эти сюжеты в биографии вполне вписываются в период март 1917- март 1921 гг.
Как следует из дневниковых записей и подтверждается большинством прочих источников - Александра Коллонтай прибыла в Россию в марте 1917 года по требованию Владимира Ленина. По официальной версии Владимир Ильич был очень обеспокоен тем, что ни одному партийному агитатору до той поры не удалось привлечь на сторону большевиков моряков Балтийского флота. И Ленин считал, что с этой задачей лучше всех справится Александра Коллонтай. Хотелось бы спросить Владимира Ильича, почему же при формировании «ударной группы» эмигрантов-революционеров, направлявшихся в Россию, охваченную революцией, позабыли о самом эффективном и эффектном агитаторе партии - Александре Коллонтай? Неужели среди таких заслуженных революционных дам как Розалия Залкинд-Землячка, Мария Спиридонова, Надежда Крупская, Брешко-Брешковская не нашлось места для Коллонтай? Интересно, как бы выглядели на буйных и порой непредсказуемых матросских митингах «ветеран партии» Брешко-Брешковская или Розалия Залкинд, успевшая к тому времени стать еще и Берлиной…
Причина задержки Александры Коллонтай в Копенгагене была серьезная. Как только большевики во главе с Лениным прибыли в Россию и осмотрелись с обстановкой, им срочно потребовались деньги для дальнейшей подрывной деятельности. И доверить доставку денежных средств можно было далеко не каждому. Это потом, когда некоторые аспекты деятельности Александры Михайловны станут объектом сплетен для таких болтунов как Карл Радек, станут говорить, что она прибыла из Дании с чемоданом, наполненным валютой. Для того, чтобы партия получила средства на ближайшее время, вполне достаточно было провести пару десятков бриллиантов в дамской сумочке, что , видимо, успешно и неоднократно и проделывала Коллонтай и , судя по всему, не одна она.
То, что Александра Михайловна в группе агитаторов-большевиков неоднократно побывала в Кронштадте, в Гельсингфорсе - это было обычным явлением. И то, что ей «приглянулся» здоровый, крепкий как буйвол Павел Дыбенко, уже облеченный некоторой пока еще стихийной властью, можно было бы считать случайностью, если не принять во внимание настойчивый и вполне осознанный поиск Александрой Коллонтай «…крепкого мужского плеча», - то есть мужчины, который по своим физическим , умственным и организационным способностям мог бы на данном этапе способствовать достижению непростых целей, поставленных этой выдающейся во всех отношениях дамой… В этом направлении ход мыслей Александры Михайловны был вполне предсказуем для женщин, стремящихся к великим свершениям. Недаром она Павла Дыбенко в своих дневниках именует «…Орлом»… Как покажут дальнейшие события, «Павлуша» явно не тянул на уровень Григория Орлова или Потемкина, но ведь и Александре Михайловне ох уж как далеко до Екатерины Великой, но о сравнении ее с Екатериной Дашковой можно было бы и порассуждать… Хотя бы в той связи, что Дашковой, как и Коллонтай, «хронически не везло с мужиками». Уровню и успешности Екатерины Дашковой Александра Коллонтай вполне соответствовала по многим параметрам, особенно по хитрости, изобретательности, осмотрительности…и меркантильности…
Было бы несколько нескромно, неуместно и по нынешним меркам непристойно что либо домысливать за женщину, тем более за такую выдающуюся, какой была Александра Коллонтай. А вот поставить себя на место матроса Павла Дыбенко, вполне приемлемо, тем более, что он, несмотря на должность «морского министра» и грядущее высокое звание «командарма 2-го ранга», так и останется «по жизни» - решительным, лихим, хитрым, но все-таки неотесанным, беспринципным, патологически грубым и жестоким - «штрафованным матросом». Кстати, среди командармов из «народа» Павел Дыбенко вполне соответствовал своему положению.
С самого начала зарождения и развития этого выдающегося «революционного романа» было очевидно, что буквально всем своим «достижениям» «Павлуша» обязан Александре Михайловне. И вот о том, насколько Павел Дыбенко соответствовал поставленным перед ним непростым, и я бы сказал особым задачам, сейчас и пойдет у нас речь.
Дочь генерала Генерального штаба, жена офицера, прекрасно образованная, целеустремленная и волевая, она сделала ставку на мужлана с внешностью цыгана-конокрада, разбойника с большой дороги… Результаты этого экстравагантного «союза» не замедлили проявиться - совершает самоубийство капитан 2 ранга Михаил Буковский, в прежние времена безнадежно влюбленный в Александру Коллонтай. Столь низкое падение когда-то любимой и уважаемой им женщины этот офицер, видимо, сопоставил с «…концом Света…». Александра Михайловна, услышав об очередном самоубийстве «…в ее честь», воскликнула: «Этого еще не хватало!».
Во все времена находились одинокие барыни предклимаксного возраста, которые спали с гувернерами своих детей, с домашними врачами, а то и с кучерами, но, при этом, они всячески скрывали свой грех и уж точно не пытались из своих любовников «лепить» министров и сенаторов… И в наши смутные времена некоторые вдовы замминистров и начальников главков позволяли себе жить с мясниками, жокеями, а то и с профессиональными альфонсами… О нынешних же временах я вообще помолчу. Людоедские эксперименты большевиков поставили целые классы и общественные слои на грань физического выживания и, чтобы не умереть от истощения или не закончить свои дни в подвалах ЧК, милые, воспитанные русские барышни станут жить со всякой сволочью из числа новой, большевистской элиты. Вспомним фильм: «На муромской дорожке…»…
Для образованных, воспитанных в лучших традициях людей начала 20-го века социальный эксперимент Александры Коллонтай, подкрепленный личным примером Народного комиссара государственного призрения, действительно был подобен предвестнику конца Света…
Постараемся объективно взглянуть на процесс стремительного возвышения Павла Дыбенко. Можно долго и нудно говорить о причинах буржуазной революции в России, но очевидным фактом является и то, что Февральская революция – это результат стихийного порыва буйной люмпенизированной толпы. Это мощное протестное стихийное движение солдатских и матросских масс, охваченных животным страхом перед опасностями фронта, плюс забастовочное движение пролетариата, спровоцированное искусственным дефицитом продуктов, свалили Российскую монархию и поставили на грань катастрофы всю российскую государственность. Организационная революционерами сумятица в столице и на фронте выплеснула наверх всякую мутную людскую пену. На самом ее гребне и оказался бывший дезертир, предприимчивый, известный своим высоким ростом, силою, бунтарством, драчливостью, пьяными дебошами, неоднократно штрафованный матрос Павел Дыбенко. Неожиданно появившись и проявившись в круговороте событий, он также неожиданно должен был и исчезнуть, как большинство ему подобных… Но судьба его свела с Александрой Коллонтай, которая фактически и определила его жизнь на ближайшие двадцать лет.
Мы уже вели речь о том, что в результате неудачной попытки путча левых партий в июле 1917 года Павел Дыбенко и Александра Коллонтай оказались в «Крестах», были выпущены под залог и опять окунулись в революционный процесс… Кстати, залог в пять тысяч рублей золотом в те времена, когда в ходу были обесцененные «керенки» составлял весьма приличную сумму. Вот и сгодились те «денежки», которые с таким риском доставляла в Россию Александра Михайловна. Еще и поэтому Владимир Ильич не мог допустить такого возмутительного факта, чтобы Александра Михайловна долго «прохлаждалась на нарах». Из анализа дневниковых записей Александры Коллонтай в эти несколько дней, проведенных в тюрьме, она «…впервые за много месяцев как следует выспалась». От чего ж не отдохнуть, когда есть уверенность, что не сегодня, так завтра тебя из тюрьму вызволят… Покинув тюремную камеру, Александра Михайловна тут же позаботилась о «…сердечном друге Паше», и Дыбенко был выпущен под аналогичный залог, внесенный уже «дамой сердца».
Мы уже вели речь о том, что в верхушке большевистской партии накануне революции происходили очень интересные процессы. Партия стала расти как на дрожжах, - она пополнилась выдающимися фигурами, десятками лет до этого числящимися в бундовцах и меньшевиках. Все они неожиданно прозрели и резко «полевели». В их числе были Троцкий, Иоффе, Луначарский, Урицкий, Володарский, Мехлис и многие другие… Явление это было не столько межпартийным, сколько национальным…Межпартийными перебежчиками в основном были евреи. На такую специфику роста партии обратила внимание Надежда Крупская. К чести Александры Коллонтай она из меньшевистской фракции РСДП перешла в большевистскую еще в 1915 году. На всякий случай возьмите на заметку и тот факт, что партийную принадлежность Александра Михайловна поменяла, находясь в Дании. Именно в Копенгагене был один из перевалочных пунктов, в которых накапливались, по возможности «отмывались» и направлялись в Россию финансовые средства, получаемые от экспроприаций, «спонсоров» подобных Варбургам и предназначавшиеся для стимулирования деятельности левых революционных партий. Если до февраля 1917 года этими средствами распоряжался Комитет помощи политическим эмигрантам, и средства эти полулегальными каналами расходились по европейским странам, то теперь, когда «русская»(?) эмиграция резко устремилась в Россию, то и направление потока, естественно, перенацеливалось вслед основным его потребителям. Не стоит особенно верить тем исследователям, которые вдруг резко прозрели и делают открытие, что Коллонтай была «…организатором транспортировки немецких денег». Это утверждение беспочвенно и не логично. Во-первых, уже давно сделан серьезный анализ денежных потоков, предназначенных для обеспечения подрывной деятельности революционеров. В этих потоках деньги, выделенные немецким генштабом, не превышали 10-15%, а остальные средства направлялись по финансовым каналам американскими, а точнее еврейскими банкирами Варбургами и пр. В «отмывке» и транспортировке денежных средств участвовала не только Александра Коллонтай. Другое дело, что она оказалась благоразумнее и предусмотрительнее других, вовремя «подчистив» следы своей финансовой деятельности. В чем, кстати, ей помог ее новый «…сердечный друг Павлуша». В первые же часы после захвата Зимнего дворца Павел Дыбенко во главе отряда вооруженных матросов ворвался в здание Министерства юстиции, и пока матросы потрошили стеллажи с уголовными делами, заведенными против представителей революционных партий и гадили в министерских кабинетах, он, грамотно проинструктированный Александрой Михайловной, изъял многочисленные тома дела «…о немецких деньгах для партии большевиков».
Весьма любопытно и то, что именно Коллонтай была назначена членом следственной комиссии ЦК партии, которая по указанию Ленина играла комедию, изображая в ноябре-декабре 1917 года следствие по делу об обвинении большевиков в использовании «…немецких денег». Потенциальные ответчики и подсудимые сами проверяли обвинения в свой адрес и сами себя судили. Голубая мечта всех преступников! Естественно, комиссия, составленная из представителей партий РСДРП и ПСР, признала большевиков «…невиновными в получении «немецких денег». Поскольку левым эсерам тоже кое-что перепало из той же «кормушки», то они не особенно настаивали на осуждении своих союзников в недавней победе над Временным правительством. Это уже значительно позже, когда большевики обвинят эсеров во всех мыслимых и немыслимых грехах и объявят их вне закона, эсеры очень пожалеют о своей лояльности к коварным союзникам.
Об этом не принято было вспоминать, но большевики, совершив правительственный переворот в октябре-декабре 1917 года, официально называли свою власть Временным Советским правительством, заявляя на всех уровнях, что власть ими взята только до созыва Учредительного собрания и в случае поражения на выборах в Собрание они «уступят воле народа». Но, похоже, властвовать очень понравилось и когда из 715 депутатов только 183 большевика получили мандаты, Ленин поставил задачу на удержание власти и на ликвидацию Учредительного собрания.
В последних числах декабря 1917 года Ленин обязал Дыбенко сосредоточить в столице до 10 тысяч матросов для разгона «учредиловки». С такими силами можно было вполне разогнать и сторонников ленинской партии… Но Дыбенко понимал, что никакая другая власть ему не предоставит полномочия «Морского министра».
5 января 1918 года, в день открытия всенародно избранного Учредительного собрания, на улицы Петрограда вышло до 60 тысяч демонстрантов – интеллигенция, рабочие, солдаты гарнизона со своими командирами. Вышли они, чтобы поддержать и приветствовать нарождающуюся в стране демократию. Они несли лозунги с требованием передачи власти в стране Учредительному собранию.
На углу Невского и Литейного демонстрантов встретили матросские заслоны с пулеметными расчетами. Возглавлял «операцию» Павел Дыбенко. На предложение разойтись, демонстранты предложили матросам встать в их ряды. В следующее мгновение раздался ружейный залп и пулеметная стрельба. Среди демонстрантов было несколько десятков убито и сотни раненых. Очевидцы событий отметили, что в этой кровавой акции отличились матросы родного для Дыбенко линкора «Император Павел Первый».
Незадолго до этого погромщики в матросской форме в Севастополе стыдливо переворачивали ленточки на бескозырках, чтобы их не опознали по названию корабля, - балтийские же «братишки», возглавляемые Дыбенко, были уверены в своей безнаказанности… В своих воспоминаниях Дыбенко отметит, что матросы «…дали залп в воздух». Вполне можно утверждать, что этим актом и начался официальный «красный террор» в столице.
Вся дикость и нелепость ситуации заключалась в том, что Павел Дыбенко был избран делегатом Учредительного собрания от матросов Балтики. Между тем, именно он, а не Железняков руководил разгоном Учредительного собрания. Официальные историки оставили этот «подвиг» за матросом-анархистом Железняком быть может потому, что с 1938 года имя «врага народа Павла Дыбенко» старались меньше упоминать… На единственном заседании Учредительного собрания он плоско шутил и послал в президиум записку с предложением «…избрать Керенского и Корнилова в секретариат собрания». Получается так, что именно «весельчак» Дыбенко и поставил последнюю точку на процессе развития демократии в России.
Зинаида Гиппиус, поэтесса, известная своей ненавистью к большевикам, так описала Дыбенко тех дней: «Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань, жгучий брюнет». Трудно уловить истинную оценку в описании Зинаиды Николаевны. Невольно возникает ощущение, что сними Паша кабацкую цепь, постригись и умойся... и тогда очень может быть…и быть может… Да, похоже для наших испорченных благами цивилизации, экзальтированных дам, если и не Григорий Ефимович Распутин, то уж точно Павел Ефимович Дыбенко…Эффект один и тот же…
Александра Коллонтай запишет в своем дневнике о Дыбенко «…образца октября 17-го года» с восхищением и с животной страстью: «Это человек, у которого преобладает не интеллект, а душа, сердце, воля, энергия…Я верю в Павлушу и в его звезду. Он – орел… Люблю в нем сочетание крепкой воли и беспощадности, заставляющее видеть в нем «жестокого, страшного Дыбенко…».
Жестоко же Бог покарал Россию и народ русский, если во главе ее вооруженных сил был поставлен плюгавенький прапорщик Крыленко, а командование военно-морским флотом доверено штрафованному матросу Дыбенко и мичману-недоучке Раскольникову. Мы уже вели речь о том, что в состав военно-морской коллегии кроме Дыбенко были включены Федор Раскольников и Раиса Рейснер. Двадцатипятилетний Раскольников, видимо настолько ошалел от столь высокого поста, что в присутствии дикого, совершенно неуправляемого Павла Дыбенко «всерьез» стал ухаживать за Александрой Михайловной. Такая ситуация не особенно смутила Александру Коллонтай, нечто подобное уже случалось в ее «семейной практике». Должно быть, именно это так раззадорило Раису Рейснер - тоже «девушку с известным опытом», что она решительно взяла под контроль процесс «омужествления» Федора Раскольникова…и вскоре женила на себе. И все это происходила на виду у матросской братвы и всей взбаламученной России…
Видимо, для того, чтобы «оздоровить» и упорядочить обстановку в наркомате ВМФ решением ЦК РСДРП(б) от 18 января Александра Коллонтай была послана за границу в составе делегации ВЦИК для установления связей Советской России с левыми социал-демократами европейских стран с целью подготовки международной конференции по вопросу борьбы за мир. С 17 февраля по 2 марта 1918 года Александра Михайловна выезжала во главе делегации ВЦИК в Финляндию, Швецию, Англию, Францию для информации общественности этих стран о положении в Советской России. Судя по всему, «…борьба за мир» вполне сочеталась со сбором «…добровольных пожертвовований» на русскую революцию. Самое любопытное в этой ситуации было то, что Александра Коллонтай входила в группу левых коммунистов, категорически протестовавших против заключения мирного соглашения с Германией в Бресте… Дело в том, что заключив сепаратный мир с Германией, Австрией и Турцией, Россия «де-юре» присоединилась к военным противникам стран Антанты.
Решение проблем европейского и мирового уровня несколько отвлекли Александру Михайловну от ее «семейных» проблем ее «…сердешный друг Павлуша, оставшись без присмотра, успел «наломать дров…».
«Народный самородок, орел…» - Паша Дыбенко усиленно искал случая удивить свою «…царицу…богиню… Шурочку … » и такой случай представился. 18-20 февраля, несмотря на продолжающиеся мирные переговоры в Бресте, началось наступление немцев по всему фронту от Балтики до Карпат. Против передовых немецких войск под Нарву был направлен сводный матросский полк в 1000 штыков под командованием Дыбенко. 23 февраля, демонстративно отказавшись от согласования планов обороны с общевойсковым командованием «войск завесы», в бою под Ямбургом морской полк был разгромлен и панически бежал с позиций, открыв немцам дорогу на Нарву. 3 марта матросы очередной раз оставили выделенный им участок обороны и отступили уже до самой Гатчины, находящейся в 120 км. от линии фронта. В довершение всех безобразий матросы захватили на железнодорожном полустанке несколько цистерн со спиртом и поголовно перепились. 6 марта отряд матросов был разоружен латышскими стрелками и под охраной отправлен в тыл.
Когда в марте 1938 года активным участникам гражданской войны и организаторам Красной армии вручали первую советскую медаль «ХХ лет РККА», Павел Дыбенко сидел в тюремном изоляторе и ожидал своей вполне заслуженной участи…
«…За сдачу Нарвы, бегство с позиций, за отказ подчиниться командованию фронтового участка, за развал дисциплины, поощрение пьянства в боевой обстановке и за прочие преступления по должности…» Дыбенко был отстранен от должности Наркома флота и отдан под суд. Александра Коллонтай после возвращения из поездки по Европе решительно примкнула к левым коммунистам, выступила против Брестского мира, за что лишилась поста наркома, была выведена из состава ЦК партии, по сути, лишившись прежнего могучего влияния, и реально помочь Павлу, казалось бы, не могла…
Кстати, не так давно у Александры Коллонтай случилась «своя Нарва». 12 января во главе отряда вооруженных матросов Александра Михайловна руководила захватом Александро-Невской лавры, на территории которой она планировала организовать приют для инвалидов. Тревожно зазвонили колокола этой священной для русских людей обители, на защиту лавры стал стекаться народ, еще не успевший познать всех прелестей произвола новых властей. Возмущенные граждане были готовы растерзать осквернителей святынь. Положение спас Дыбенко, вовремя подоспевший с усиленным отрядом моряков. За попытку совершения святотатства церковь наложила на Коллонтай «Анафему». Подобные действия наркома призрения импонировали «безбожникам» - интернационалистам из состава ЦК, но Ленин вынужден был сделать внушение не в меру самостоятельному наркому…
В результате немецкой угрозы Петрограду 12 марта правительственные и партийные учреждения переезжают в Москву, которая объявляется столицей государства . Изгнанные из состава правительства, Коллонтай и Дыбенко оказались не в кремлевских хоромах, а в третьеразрядной гостинице. Ожидая суда и возможных репрессий, Дыбенко окружил себя «личной гвардией» из полусотни до зубов вооруженных матросов. По всем признакам Павел Ефимович ощущал себя не человеком, призванным служить государству, а главой влиятельного бандформирования.
16 марта на Четвертом съезде Советов, на котором ратифицировался Брестский мирный договор с Германией и ее союзниками, прозвучали обвинения противников договора и Коллонтай уже официально лишилась всех своих постов. Тогда же разбирался вопрос о преступлениях Дыбенко. Кудлатый великан заявил о сдаче поста наркома и каялся, тем не менее, прозвучали требования революционного суда и даже расстрела. Лев Троцкий требовал проведения показательного суда и казни за дезертирство и преступное легкомыслие, граничащее с предательством. Пять раз «Дело Дыбенко» рассматривалось на заседаниях Совета Народных Комиссаров. И все это время матросский отряд из лично преданных Дыбенко «братишек» гремел оружием и матерился у подъезда Совнаркома. Кремлевские учреждения надежно охранялись латышскими стрелками, но даже полсотни «героев октября», а по сути – погромщиков и головорезов, - вооруженных громил в матросском обличье, представляли серьезную силу для Москвы марта 1918 года.
После бурного заседания съезда Дыбенко встретился со своими «братишками» и призвал их к выступлению в знак протеста против назначения Троцкого наркомом военных и морских дел. Стоит усомниться в психическом здоровье Павла Ефимовича, позволившего себе даже в своих буйных фантазиях «соревноваться» с Львом Троцким… И тем не менее, Москве, наполненной толпами дезертиров, тысячами «безработных»(?) офицеров и буйными матросскими анархистскими отрядами, грозила опасность матросского бунта.
17 марта Феликс Дзержинский приказывает арестовать Дыбенко за его военные преступления и подстрекательство к бунту матросов. Следствие поручено было Николаю Крыленко, бывшему прапорщику, а также бывшему члену Коллегии по военным и морским делам - бывшему «главковерху», то есть фигуре хотя и важной, но вполне сопоставимой с матросом, вообразившим себя наркомом…
Пройдут двадцать лет и 1938 год реально уравняет их в правах, поставив обоих к расстрельной стенке. Ну а тогда, в марте 1918 года, Крыленко состоял членом следственной комиссии при ВЦИК Советов и был очень влиятельным лицом в большевистском правительстве. Если бы Павел Ефимович знал о зверской расправе над генералами в Ставке, проведенной в декабре при личном участии Крыленко, он бы вел себя поскромнее… Дыбенко содержали в подвале комендатуры Кремля, несколько дней не давали пищи, и, судя по всему, дело шло к расстрелу.
В это время Александра Коллонтай развернула бешеную деятельность, на какую только способна отчаянная, больная любовной лихорадкой женщина. Она униженно молила Троцкого и Крыленко о пощаде, упрашивала Ленина и Крупскую. Ее окружали грубые, жестокие и циничные люди, собственно такие, какой была и она сама. В течение десятка лет доказывая порочность и буржуазность института брака, проповедуя свободную «пролетарскую»(?) любовь, она легко отказалась от своих убеждений для спасения жизни любимого(?) и нужного ей человека, публично заявила о вступлении в брак с Дыбенко.
В центральных газетах Коллонтай поместила объявление о том, что она сочеталась первым гражданским советским браком. Об этом браке написано в десятках воспоминаний, в сотнях исследований и не только советских авторов. Жак Садуль, автор книги «Записки о большевистской революции», утверждал, что Дыбенко освободили после ультиматума матросов. Этот ультиматум якобы выглядел так: «Если Дыбенко не будет освобожден, отряды матросов откроют огонь из пушек по Кремлю и начнут террор против большевистских лидеров. В тоже время матросы балтийского флота отказались принимать Троцкого как своего начальника и выполнять его приказы, пока приказы не будут заверены подписью Дыбенко. Москва жила в ожидании бунта матросов, а возможно анархистов и левых эсеров, что создавало реальную опасность для ленинского правительства».
К мнению Жака Садуля стоит прислушаться, но не на столько, чтобы им полностью поверить. С первого дня большевистского переворота он был вхож в кабинеты Ленина и Троцкого, так же как перед тем он был желанным гостем у Керенского и его министров. Числясь в руководстве французских профсоюзов, являясь членом парламента, он выполнял отдельные наиболее деликатные поручения французского руководства. Очень похоже, что он входил в масонский координационный центр, курировавший переход власти от масонской группы Временного правительства к масонам в окружении Ленина и Троцкого... В этой связи - уж кто-кто, а Садуль, крутящийся в России не первый год по специальному заданию французского масонского центра, был более других информирован о фактическом развитии событий, и в то же время более других был заинтересован в тиражировании сомнительных слухов и очевидной дезинформации по причине своей «профессиональной» ненависти к России…
Все, что касается взаимоотношений ЦК и лично В. Ленина с Александрой Коллонтай, было закручено в мощную спираль, в основу которой легли денежные потоки и «…архиважные» прочные контакты Александры Михайловны с влиятельными социал-демократами и банкирами на Западе. Поэтому всякие публичные ее порицания, осуждения, наказания были предназначены, прежде всего, для непосвященных…Поскольку на данном этапе Павел Дыбенко опекался и контролировался Александрой Коллонтай, то и известные гарантии ее личной безопасности, а по большому счету – неприкосновенности, распространялись в какой-то мере и на него. Все остальное не следует принимать всерьез. Действительно, на арест Дыбенко болезненно реагировали матросские коллективы и «советы» Балтики. В ЦГА ВМФ сохранилось письмо ЦК Черноморского флота, авторы которого требовали освобождения Дыбенко из-под ареста и направления его «для работы» на Черноморский флот. Можно даже с уверенностью сказать, что инициатива в написании этого письма исходила от Пожарова, Мокроусова и прочих, наиболее «…достойных представителей той «братвы» - крестников Павла Дыбенко, что были им посланы в Севастополь в декабре 1917 года. Требовал освобождения Дыбенко и отряд матроса-анархиста Анатолия Железнякова, воевавшего в те дни на южной Украине. Для того, чтобы матросы на флотах и флотилиях узнали об аресте Павла Дыбенко, нужно было им об этом сообщить. Нужно ли объяснять, кто организовал их оповещение об этом? Но и этого оказалось недостаточно, чтобы вырвать Павла из мохнатых и когтистых лап Троцкого. Примерно такие же протестные заявления от аналогичных флотских инстанций были посланы для спасения капитана 1 ранга Щасного в Совнарком, в ЦК, в Реввоенсовет, что не помешало исполнить личное приказание Льва Троцкого и казнить заслуженного и уважаемого на флотах моряка… Этой, по сути, зверской расправе не помешало даже и то, что фракция левых эсеров в полном составе потребовала отменить приговор о расстреле Щастного. Щастный был обречен, потому как у него не было защитника такого уровня и такого темперамента как Александра Коллонтай.
25 марта Дыбенко выпустили под личное поручительство Александры Михайловны. Буйно, в течение двух дней отпраздновав свое освобождение, Дыбенко со своим отрядом, к которому присоединилось еще до сотни «братишек», исчезает из столицы, грубо и публично «подставив» свою жену и попечительницу, рисковавшую, уж если и не своей свободой, то уж точно - своей репутацией. Узнав о бегстве своего «Павлуши», Коллонтай от греха и от стыда подальше скрылась в Петрограде под защитой анархиствующих матросов. В газетах разных оттенков прошла информация о бегстве из столицы снятых с должностей наркомов и о переходе их в оппозицию к режиму.
Призывы правительства к Дыбенко и Коллонтай возвратиться и «…отчитаться» о своей деятельности ими решительно игнорировались. Тогда был подписан приказ о розыске и аресте отставных наркомов. Когда Крыленко все же удалось связаться с Дыбенко по телефону, то обнаглевший беглец заявил: «…еще не известно, кто и кого будет арестовывать». В этом заявлении открыто звучал вызов режиму. Не возникает ни тени сомнения в том, что ни одного серьезного шага, ни одного решительного действия Павел Дыбенко в этот период не предпринимал без согласования и подробного инструктажа Александры Коллонтай. Весь период нахождения в «бегах» Дыбенко чуть ли не ежедневно обменивался телефонограммами и радиограммами с Коллонтай. Что же обеспечивало им базу для таких самоуверенных, не сказать бы – наглых, демаршей?
В апреле 1918 года Дыбенко оказывается в Самаре. Почему именно там? Бытует мнение, что самарский губернский исполком возглавляли левые эсеры, резко выступавшие против политики большевиков, настоявших на подписании Брестского мира. Якобы они были счастливы дать убежище скандально известному оппозиционеру. Такое утверждение выглядит несколько наивно и, опять-таки, продиктовано строками дневника Александры Коллонтай и последующими воспоминаниями Павла Дыбенко. Побывал же Дыбенко с большей частью своих матросов в Курске, где работал его брат Федор и в совете были сильны анархисты и эсеры… Или, быть может, в Ярославле, Рыбинске или в Вологде не обозначился левоэсеровский протест большевистской диктатуры? Не задержался он и в Пензе, где четко обозначились антибольшевистские настроения. Утверждения о том, что в Самаре скопилась значительная часть матросов Черноморского флота после потери Одессы и Севастополя, абсолютно беспочвенны. Исход матросов Черноморского флота в центральные губернии России преимущественно вверх по Волге произойдет после прихода немецких войск на Северный Кавказ и затопления большей части флота в Цемесской бухте Новороссийска. Но произойдет это в конце июня – начале июля 1918 года. А в исследуемое нами время севастопольский и черноморский Советы как раз собирали всех недовольных Брестским миром и усиленно готовились к отражению немецкой агрессии. В той же Одессе военный диктатор левый эсер подполковник Николай Муравьев также усиленно собирал вокруг себя противников московского режима.
Чем попусту перебирать не заслуживающие доверия источники или анализировать воспоминая людей, слишком уж много намудривших в своей жизни, не проще ли с некоторым пристрастием исследовать и оценить конкретные поступки Павла Дыбенко и его ближайшего окружения?
Да, действительно, в Самаре были сильны позиции анархистов-максималистов и левых эсеров, считавших большевиков изменниками дела революции и готовившими мятеж против их режима. С этим все как будто бы ясно.
В ЦГА ВМФ сохранились документы и телеграммы, в которых «отставной» нарком информировал флоты и флотилии о том, что его отставка связана с желанием использовать трибуну Четвертого Съезда Советов для того, чтобы «…открыть глаза» общественности(?) на использование большевиками «немецких денег» в ходе борьбы за власть и попыткой разоблачения злоупотреблений новой власти в расходовании денежных средств, доставшихся от Временного правительства…».
Вот это уже интересно… Дыбенко, ни много – ни мало, призывал потребовать у Ленина делового и финансового отчета Совнаркома.
Газета «Анархия» - орган Московской федерации анархистских групп, 22 мая 1918 года публикует письмо Павла Дыбенко «К левым товарищам рабочим», в котором он открыто обвиняет Ленина в соглашательской политике, в политической и финансовой «сделке» с немцами, в неспособности справиться с хаосом и разрухой в стране. Он выступает против большевиков-соглашателей…сдающих день за днем октябрьские завоевания… Призывает рабочих «…самим решать свою судьбу…». В этой публикации просматривается прямой призыв к мятежу против большевистской диктатуры.
Вот так - матрос-недоучка, делавший более двадцати ошибок на одном листе, не прочитавший до той поры и трех книг, вдруг заявляет о себе как финансист-аналитик и тонкий политический авантюрист. В довершение всего, Дыбенко показывает поразительную осведомленность о финансовых проблемах, внутрипартийной жизни большевиков, разглашает тайну государственной важности, называя размеры первой партии репарации в размере 60 тонн золота, отправленной в Германию спецпоездом…
Не подлежит ни малейшему сомнению, что вся эта агитационная «продукция», подписанная Павлом Дыбенко, была подготовлена и отредактирована Александрой Коллонтай. На первый взгляд все, что было «озвучено» Павлом Дыбенко в печати, можно было бы назвать прямым шантажом кремлевской власти с целью склонить ее к реабилитации развенчанных наркомов. Но, не слишком ли был превышен беглецами уровень «…допустимой обороны?». Ведь с самого начала было очевидно, что Ленин и ЦК не отдадут на растерзание кровожадному Троцкому Дыбенко и уж тем более не позволят обижать всеобщую «…любимицу партии»…
Меж тем страсти вокруг имен опальных наркомов только разгорались. В газете «Путь к анархии» в номере от 3 июля 1918 года появляется новое, теперь уже «совместное» письмо Дыбенко и Коллонтай. В нем последовательная сторонница классового террора и ее «…сердечный друг Павлуша», который лично руководил зверскими убийствами офицеров Балтийского флота, по приказу которого была расстреляна мирная демонстрация в поддержку Учредительного собрания, «вдруг(?)» выступили против «красного террора» и восстановления смертной казни. В этой публикации кремлевские диктаторы названы «…мартовскими правительственными коммунистами… и могильщиками революции». Похоже, что именно в этой статье впервые появилось определение – «красный террор».
Судя по всему, что на этот раз обвинения большевиков в кровожадности предназначались для отвлечения внимания публики от темы «немецких денег…», с которой обличителями был допущен явный перебор… Тем более, уж кто-кто, а Александра Михайловна знала, что основу финансовых вливаний в «революционный процесс» составляли не только германские деньги.
По бандитским понятиям, а большевики традиционно следовали уголовным традициям, подобные обвинения и такой неприкрытый шантаж, по сути своей, не могли быть прощены… К теме о «понятиях» в большевистской практике нам еще неоднократно придется обратиться.
За сравнительно непродолжительное время пребывания в Самаре наш «беглый» герой Дыбенко развил такую бурную и продуктивную журналистскую деятельность, что, должно быть, все его близко знавшие «братишки» были не только удивлены, но и обеспокоены, не подменили ли Пашу? Если раньше в трех словах на кумачовом плакате он делал восемь ошибок, то теперь «из-под его(?) пера» выходили одно за другим объемные, обличительные, а главное содержательные публикации на уровне памфлетов. Вот, однако, что способна сделать с человеком революция и … любовь… Любовь такой женщины, какой всем виделась Александра Михайловна Коллонтай. Мало того, что в Паше «…вдруг проснулся дар аналитика и публициста», прямо на глазах он стал в корне менять свои социально-общественные установки. Если в марте 1917 года он был уверен в том, что все офицеры, начиная с мичмана – драконы и кровопийцы и их требуется беспощадно уничтожать, то уже в марте 1918 года он развил целую компанию в прессе по защите чести, достоинства и жизни капитана 1 ранга Щастного. Вот они – повороты судьбы. Еще вчера над шеей самого Дыбенко нависал топор палача, а уже сегодня он изображает защитника Щастного, только потому, что крови его требовал Троцкий.
Как известно, Александр Щастный возглавил переход основного боевого ядра Балтийского флота из передовых баз в Кронштадт. Этим кораблям и судам реально грозил захват немцами. Переход был совершен при катастрофическом износе материальной части, при дефиците топлива, с минимумом личного состава, при сложнейшей ледовой обстановке и при сильнейшем противодействии немцев и…большевиков. На Всероссийском съезде военных моряков Щастный был «…произведен в народные адмиралы», 5 апреля назначен начальником Морских сил Балтийского моря, а 17 апреля его арестовывают по приказу Троцкого, изображают комедию «…справедливого, революционного суда», обвиняют в «измене революции» и по-бандитски, тайно убивают. На первом заседании «революционного» суда вновь назначенный вместо Дыбенко Наркомвоенмор Лев Троцкий обвинил Щастного в том, что, покидая финляндские базы, были разорены портовые укрепления в портах Або-Аландского архипелага, и была взорвана прибрежная крепость Ино, на которую очень рассчитывали немцы, в продолжающейся войне с англичанами. На втором заседании суда даже артистически владеющий собой Троцкий стал нервничать и обвинить Щастного в том, что он не выполнил отдельные статьи протокола Брестского договора и не вошел в контакт с оккупационными немецкими властями для установления морской демаркационной линии… Но когда и эти обвинения не вызвали должного понимания у судей «революционного» трибунала, тогда Наркомвоенмор, он же и главный обвинитель предъявил свой главный пункт обвинения в том, что Щастный неоднократно заявлял, что большевистское руководство требовало оставления флота в базах, в крайнем случае - уничтожения кораблей, и что распространение этой информации уже равносильно государственной измене. С самого начала «процесса» было очевидно, что участь Щастного заранее согласована на самом высоком уровне. Левые эсеры – члены президиума ВЦИК Советов решительно потребовали отменить приговор о расстреле Щастного, но их требование было отклонено, а участь Щасного была еще и усугублена тем, что добавилось обвинение «…в популярности, которая может быть использована для выступления против власти…».
Становилось очевидным, что прежние «преступления по должности», в которых обвинялся Дыбенко, были на порядок серьезнее, чем обвинения в адрес Щастного, и «смельчака» Пашу пробил холодный пот в ощущении неотвратимой ответственности за свои теперь уже «…совокупные преступления перед большевистской властью». Именно в эти дни в Самару пребывает Александра Коллонтай и активно подключается к «… процессу защиты».
Если основу прежних «…своих(?)» обличительных статей и заявлений Дыбенко получал от Коллонтай по телеграфу, то теперь в плотном контакте с «любимой женщиной» и работа пошла веселей…
Теперь Дыбенко подал свой голос трибуна и обличителя в специальном заявлении, опубликованном в прессе и переданном телеграфом на флоты и флотилии: «Неужели нет ни одного честного большевика, который бы публично заявил протест против восстановления смертной казни? Жалкие трусы! Они боятся открыто подать свой голос – голос протеста. Но если есть хоть один честный социалист, он обязан заявить протест перед мировым пролетариатом… Мы не повинны в этом позорном акте и в знак протеста выходим из рядов правительственных партий! Пусть правительственные коммунисты после нашего заявления протеста ведут нас на эшафот…».
Душевно, с революционным пафосом сказано, сказывается хорошая школа… Должно быть, преподаватели в минной школе, в Кронштадте, грамотно готовили будущих минных электриков флота…
Мы так и не ответили на вопрос, почему географическим центром для этой стратегической по целям и обличительной по содержанию компании была выбрана именно Самара?
Стоит принять во внимание, что Самара и Нижний Новгород, начиная с 1915 года, использовались как города, в которых размещались правительственные, хозяйственные и финансовые учреждения, эвакуированные из западных губерний России в ходе военных кампаний 1915-1917 гг. Сюда же переместились из Петрограда и Москвы государственные и общественные структуры, не принявшие большевистский переворот.
В пользу выбора Самары в качестве узлового пункта «агитационного» турне Павла Дыбенко по России весной 1918 года можно рассмотреть и вторую версию.
Самара весной 1918 года был один из немногих городов, где Павел Дыбенко мог себя чувствовать в относительной безопасности. Дело в том, что после первого же заседания Учредительного собрания по решению большевистского ЦК депутаты были изгнаны из зала заседания и уже на следующий день в большинстве своем выехали в Самару, где сформировали буржуазно-демократическое правительство – Комитет членов учредительного собрания (КОМУЧ). Подавляющему большинству членов КОМУЧа обстановка в стране была предельно ясна и они на первом же своем заседании в Самаре приняли постановление о «…решительной борьбе с советской властью…». И вот теперь, после разгона Учредительного собрания и расстрела демонстрации протестующего народа Павел Дыбенко «вдруг» вспомнил, что он был избран «депутатом Балтики» в «учредилку» и теперь вправе воспользоваться своей депутатской неприкосновенностью как полноправный член КОМУЧа. Немаловажным фактом следует считать и то, что кроме бурной деятельности КОМУЧа в Самаре действительно созревал антибольшевистский мятеж. И по анализу местной губернской прессы тех дней Дыбенко чуть ли не встал во главе этого мятежа… Был даже момент, когда на грандиозном митинге представителей «левых» партий, к которым присоединились и «левые» коммунисты, было принято решение о неподсудности Дыбенко. Было также заявлено, что самарская советская власть не выдаст его карательным органам. На некоторое время Дыбенко становится лидером «Самарской республики» и главой самарской оппозиции по отношению к власти большевиков. В отделах периодической печати ряда областных архивов сохранилась подшивка журнала «Пролетарская революция». В выпуске журнала за октябрь 1922 года была напечатана статья Григория Лелевича «Анархо-максималистская революция в Самаре», в которой в общих чертах описываются эти бурные и буйные дни. Но даже в этой статье, написанной, что называется, по горячим следам недавних событий, не прослеживается «организационной и направляющей» роли Павла Дыбенко в предмятежных событиях, он как бы «…уже был не при делах…». Столь резкое изменение ситуации объясняется тем, что именно в эти дни из Петрограда в Самару прибывает Александра Коллонтай.
Для начала она пристально взглянула на следы кипучей «Павлушиной» деятельности, своим аналитическим умом оценила ситуацию и пришла к выводу, что ни КОМУЧ, ни тем более мятежная толпа эсеров, густо разбавленная буйными анархистами и крикливыми левыми коммунистами, не являются той силой, которая могла бы реально противостоять большевикам… А значит – «гастроли» в Самаре Павла Дыбенко следует сворачивать,-порезвился и хватит.
Первые две версии о причинах пребывания Дыбенко в Самаре, рассмотренные мной, во все времена лежали, что называется на поверхности и в разных вариантах неоднократно тиражировались.
Есть в запасе и третья версия, менее отработанная, но имеющая право на существование.
Согласно этой версии, причина, заставившая Павла Дыбенко, казалось бы, уже прощенного властью, «вдруг(?)» так демонстративно «ударяться в бега», с последующим «оседанием» опять-таки в Самаре, была следующая. Мы уже вели речь о том, что, заключив в конце февраля Брестский мир, спешно ратифицировав его на 4-м Всероссийском съезде Советов 14 марта, правительство Ленина обязалось кроме уступок громадных территорий в Европейской части страны выплатить Германии контрибуцию в размере 246 тонн золота. Первая партия золота в 60 тонн уже была отправлена в Германию. На очереди, согласно соглашения, была очередная партия «груза специального назначения». Хоть и утверждают многие исследователи, что большевики традиционно легко расставались с золотом, «раздаривая» его впоследствии дружественным «левым» партиям, переплачивая в разы больше за технику и оборудование… Это все неприкрытая ложь - среди верхушки большевиков было очень много патологически жадных и жестоких людей, готовых пойти на любые преступления ради больших денег, особенно ради золота…
Свердлов, Иоффе и особенно Троцкий, поневоле приняв ленинские условия Брестского мира и санкционировав отгрузку первй партии золота в Германию, не прочь были «…кинуть» немцев, хотя бы на часть декларированных контрибуций… Для этого требовался грандиозный скандал в прессе и желательно на самом высоком уровне. Для этой цели кандидатуры близких к верховной власти и по своим должностям хорошо проинформированных «опальных»(?) наркомов были просто находкой для подобной комбинации… Дыбенко, изображая паническое бегство, спасаясь от «неминуемой»(?) расправы, удалившись в Самару, начинает скандальный демарш в прессе, предусматривающий «вброс» эксклюзивной, «секретной»(?) информации по кабальным и разорительным контрибуциям и откровенный шантаж правительства, вызывая его на принятие известных мер… И основная, логичная мера правительства - «вынужденная»(?) задержка с отправлением очередной партии золота с возможным пересмотром всего соглашения по контрибуциям. Тем более, что немцы, как известно, внаглую нарушали статьи мирного договора, оккупируя в эти самые дни территории Новороссии и Крыма, не оговоренные в протоколах…
По этой версии все действия, предпринимаемые Дыбенко, были тщательно согласованы не только с Коллонтай, но и ВЦИКом, как минимум на уровне Свердлова и Троцкого.
Имеется еще одна версия всего того вселенского скандала, в центре которого пребывали Дыбенко и Коллонтай.
Как известно, резко протестуя против принятия условий Брестского мира, Александра Коллонтай вполне могла бы пересмотреть свой «любовный альянс» с большевистским руководством. Активно сотрудничая в течение двадцати лет с самыми видными меньшевиками и эсерами, Александра Михайловна по обычной бытовой логике не могла «…сразу и вдруг…» стать убежденной большевичкой, тем более в полной мере доверять импульсивно-комплексующему, лицемерному и лживому ленинскому окружению. Взять хотя бы все тех же Адольфа Иоффе, Якова Свердлова, Льва Троцкого, уже не беря в расчет, Урицкого, Володарского, Луначарского и иже с ними… Кстати, большинство из них в недалеком прошлом меньшевики с большим стажем, в некотором роде - бывшие единомышленники и идейные соратники Александры Михайловны. Побывав в январе в Европе, пообщавшись с ведущими социал-демократами основных европейских стран и с «дружественными» большевикам банкирами, учтя их прогнозы на развитие событий в России, Александра Михайловна вполне могла не только пересмотреть свои прежние «большевистские» установки, но и приступить к реализации своего, индивидуального проекта «…оздоровления» обстановки в России… И в качестве активного, безоглядно преданного ей на данном этапе, напористого как дикий бык помощника, использовать «…орла – Павлушу…». Ведь очевидным фактом является то, что, благодаря грамотному руководству «Шурочки», большая часть балтийской «братвы» признавала в Дыбенко своего, «социально и духовно близкого» вожака и готовы были поддержать его в самых безумных предприятиях…
Направляя Павла Дыбенко в города Поволжья, - Нижний Новгород, Самару, Казань Александра Коллонтай имела подробнейшую информацию о размещении в банках этих городов золотого запаса России. Знала она и о том, что в январе-феврале в Казань были вывезены золотые активы и ценности из банков Воронежа, Тамбова, Курска, Могилева, Пензы и многих других губернских городов. Наверняка знала Александра Михайловна и о том, что основная часть золотого запаса из Казани по требованию КОМУЧа перевозится в Самару, для передачи специально созданной комиссии.
Когда мы ведем речь о золотом запасе России, то в первую очередь подразумеваем государственные золотовалютные резервы. Но не следует забывать о том, что в Центральном банке и особенно в банках губернских городов хранились многие миллионы рублей в звонкой монете и в слитках, принадлежавших частным лицам и крупным фирмам, в том числе и иностранным… Как знать, быть может, банкирские дома Франции, Швеции, Германии, да и тех-же САСШ «уполномочили» Александру Коллонтай взять под контроль их золото и валюту, размещенные в российских банках… После колоссальных трат на ведение войны, количество этого, «частного» золота было вполне сопоставимо с золотым государственным запасом. И теперь все эти колоссальные ценности сосредотачивались в Самаре… Ну и что с того, скажите вы. А то, что «де-юре» после большевистского переворота и захвата ими власти золотовалютные запасы России, как ,впрочем, и другие материальные ценности бывшей великой державы, по нормам международного права оказались «как бы бесхозными», так как ни одна из мировых держав кроме Германии и ее союзников не признали за большевиками права на государственную власть, не говоря уже о том, чтобы рассматривать «Совнарком» правопреемником Временного правительства, и тем более наследником Российской империи…
На фоне буйного и взрывоопасного самарского окружения Павел Дыбенко с явной подачи Александры Коллонтай начинает громкий скандал в прессе с обвинением большевиков в разбазаривании золотого запаса страны, намекает на возможную утрату всего российского золота… Опять же просматриваются старые как мир принципы и уголовные «понятия» - тот кто владеет «общаком» - тот и диктует свои условия… А если «общак» всероссийский, то и амбиции соответствущие…
В конкретной ситуации на контроль золотого запаса претендовали, по сути дела - всенародно избранная власть в лице КОМУЧа и пришедшие к власти в результате переворота большевики. Наверняка, банкирам Европы и Америки обе группы претендентов на золотой запас не внушали доверия, поэтому появление в Самаре мадам Коллонтай можно считать вполне закономерным. Александра Михайловна была «вхожа» в крупнейшие банкирские дома Европы, банкиры были в восторге от общения с умной, красивой, деятельной, решительной и… «грамотной» дамой…
Дальнейшая история со многими приключениями, связанная с непростой судьбой золотого запаса России, очень интересна, но, поскольку эта уже совсем другая история, на прямую не связанная с нашими «…отчаянными любовниками…», мы не станем на нее отвлекаться.
Невольно возникает такое ощущение, что за активной публицистической деятельностью Павел Дыбенко отвлекся от реальной, активной «революционной» работы…и упустил реальный контроль над ситуацией в Самаре…
Оценив обстановку на месте, Александра Михайловна обнаруживает, что взять под жесткий контроль ситуацию в Самаре уже не реально, - слишком бурно, по-русски непредсказуемо развивались события. Да и в Москве, видимо, трезво взвесив возможные проблемы, от теперь уже совместной деятельности Дыбенко и Коллонтай, решили их нейтрализовать, а пока «амнистировать». Опять-таки, осознав всю «…правильность и дальновидность ленинской политики в отношении Брестского мира…» Александра Коллонтай принимает решение покаяться перед Партией в допущенных ошибках и вернуться на «…твердые большевистские позиции». Нужно ли уточнять и то, что Паша Дыбенко с ней полностью был солидарен.
«Борец за справедливость и отважный оппозиционер» покидает Самару как раз в тот момент, когда по накалу страстей мятеж был уже неотвратим. Отъезд Дыбенко, «…вызванного телеграммой в Москву…», лишил мятежников инициативного и авторитетного лидера. По всем меркам ценой легализации с последующей амнистией Дыбенко было предательство доверившихся ему людей. Большевистские лидеры предприняли ряд мер для ликвидации потенциальных очагов мятежа. Невольно возникает подозрение, что мятеж оппозиционных Кремлю левых партий был спровоцирован большевиками, не желавших с кем либо еще делить власть. 18 мая 1918 года начавшееся восстание в Самаре было жесточайшим образом подавлено карателями, основу которых составляли интернациональные батальоны и латышские стрелки. Все партии, члены которых приняли активное участие в мятеже против диктатуры большевиков, были кремлевскими «мудрецами» объявлены «вне закона». Более месяца чекисты и войска ЧОН разыскивали и расстреливали без суда и следствия членов оппозиционных партий. Даже лояльные к власти оппозиционеры заполнили тюрьмы и тюремные изоляторы…
Наш же гордый и скромный герой за неделю до восстания в Самаре прибыл в Москву и явился на партийный суд с низко поникшей головой, как его учила Александра Михайовна, имевшая немалый опыт «партийной» работы… На суде Павел Дыбенко пообещал хранить молчание относительно «немецких денег», прочих «тайн Кремля», дал слово не заниматься политикой и не стремиться в народные трибуны. В обмен на эти заверения Дыбенко была дарована жизнь: народный суд, проходивший в провинциальной Гатчине, в которую он своей героической деятельностью в феврале чуть было не впустил немцев, оправдал его, а партийный билет он «благоразумно» оставил в Москве у секретаря партийного суда. Речь Дыбенко на суде была насыщена революционным пафосом и позерством. Не возникает и тени сомнения в том, что речь эта писалась Александрой Коллонтай:
«Я не боюсь приговора надо мной, я боюсь приговора над Октябрьской революцией, над теми завоеваниями, которые добыты дорогой ценой пролетарской крови. Помните, робеспьеровский террор не спас революцию во Франции и не защитил самого Робеспьера, нельзя допустить сведения личных счетов и устранения должностного лица, не согласного с политикой большинства в правительстве… Нарком должен быть избавлен от сведения счетов с ним путем доносов и наветов… Во время революции нет установленных норм. Все мы что-то нарушали… Матросы шли умирать, когда в Смольном царила паника и растерянность…».
Эти пассажи, вложенные «…первым пером партии» в уста лохматого человека в матросской куртке, должно быть, звучали странно, и опять-таки – вызывающе, так как приоткрывали занавес над теми метаниями и склоками, которые ознаменовали приход к власти большевиков и прозрачно намекали на зыбкость существовавшей власти…
Судьи провинциальной Гатчины имели вполне определенный «заказ» на оправдательный приговор и, как уже не раз бывало, пьяные матросы вынесли Павла из зала суда на руках, а в казармах охраны гатчинского дворца неделю бушевал буйный кутеж…
Ленин очень уместно пошутил: мол, расстрел Дыбенко для Коллонтай будет недостаточным наказанием и предлагал «приговорить их к верности друг другу на срок в пять лет». Кстати, срок в пять лет Ленин определил пророчески…
Если отбросить в сторону все любовные инсинуации, то Павел не мог не осознавать, что именно «…божественная Шурочка» втянула его во всю эту авантюру, которая чуть было не закончилась для него расстрельной стенкой. Но, судя по всему, Коллонтай не считала Павла полностью отработанным материалом и готовила его к новым революционным битвам…
Всячески защищая и оправдывая Дыбенко, Коллонтай уже этой показной суетой затушевывала свою роль во всех «художествах» Павла. Вдоволь покуролесив в Кронштадте и Петрограде, с неделю «пошумев» в Москве, Павел Дыбенко неожиданно исчез из столицы вместе со своим сопровождением из полусотни «братишек». И на этот раз «…вояж неуправляемого Паши» грозил многими проблемами, так как маршрут его движения чем-то напоминал «…весенний скандальный заплыв». Для начала, он заявился к своему брату Федору, который в это время являлся одним из руководителей Орловского совета. Чтобы не допустить повторения «самарской истории» за Дыбенко был пущен надежный чекистский «хвост». Узнав об очередном побеге своего «мужа», Александра Коллонтай мастерски изображая гордую, покинутую жену публично объявляет о своем разрыве с ним. Ленин, встретившись с Коллонтай, упрекнул ее за увлечение «недостойным субъектом». Изобразив согласие с мудрым советом вождя, четыре месяца Александра Михайловна, действительно, не искала встречи с Павлом, пристально наблюдая за ним из своего московского «далека».
Нахождение Дыбенко в прифронтовой зоне не давало покоя московскому руководству - от чекистов, наблюдавшим за ним в Орле, приходили сводки о регулярных пьянках и дебошах. Лично В. Ленин подключился к воспитательному процессу «…яркого самородка из народа…». На уровне Совнаркома принимается решение направить Павла Ефимовича на подпольную работу в оккупированную немецкими войсками Украину. Должно быть, Лев Троцкий, подписывая соответствующий мандат, в глубине души надеялся, что Павла ждет такая же яркая, героическая и в тоже время такая же короткая судьба, которая была предписана аналогичным мандатом его другу и собутыльнику матросу Железняку. Даже маршрут, выработанный для движения Павла Дыбенко, на первом этапе совпадал с тем, по которому прошел «…со штыком и гранатой…», как скоро запоют в песне, отважный матрос Железняк.
СЕВАСТОПОЛЬ В ПЕРИОД НЕМЕЦКОЙ ОККУПАЦИИ.
Чтобы с чувством выполненного долга исследователя «завершить» 1918 год, осталось ответить: почему Павел Дыбенко, направленный для организации подпольной работы в Одессу, очутился в Севастополе? Тем более, что здесь он отродясь не бывал…
Невольно вспоминается «коллега» Павла по разбою в Гельсигфорсе и Кронштадте – матрос Анатолий Железняков. Анатолий во главе отряда матросов-анархистов ранней весной 1918 года был направлен на юг России и успел «отметиться» в Одессе. Весь отряд Железнякова не смог пробиться через махновские заставы и немецкие посты. Анатолий прибыл в Одессу тайно с документами на имя Анатолия Викторса. Действовал совместно с бандой Григория Котовского, занимаясь в основном «эксами». Примерно в это же время в южных губерниях «отметился» брат Анатолия Железнякова – Николай. «Заскучав» в Крюковских казармах Петрограда, отряд анархистов во главе с Николаем Железняковым, захватив на Николаевском вокзале пассажирский поезд, направился на нем в южном направлении… В районе Александровска (Запорожья) моряки-анархисты бросили поезд и захватив с десяток тачанок устремились дальше на юг. Севернее Херсона банда была окружена красногвардейцами и уничтожена. Николай был убит и похоронен в степи. Михаилу Голодному,- автору песни о матросе-партизане Железняке, и тем более автору музыки – Михаилу Блантеру не досуг было разбираться с отдельными эпизодами героической деятельности братьев Железняковых. Не приняв к сведению информацию о том, что Анатолий Железняков погиб под Екатеринославом (станция Верховцево), командуя бронепоездом в боях с добровольцами Корнилова и погребен на Ваганьковском кладбище, - авторы песни «похоронили» мифического партизана - «Железняка» «…в степи под курганом, заросшим бурьяном»… Нас же в этой песне более всего заинтригавала информация о том, что Железняков «шел на Одессу, а вышел к Херсону…». Вот и наш «героический матрос» Павел Дыбенко направлен был в Одессу, а объявился в Севастополе. Остается только резюмировать, что у новоявленных революционных флотоводцев определенно были проблемы не только с навигацией, но и с географией…
В предыдущей главе мы долго, нудно и не совсем логично уже пытались ответить на аналогичный вопрос, анализируя «революционную» деятельность Спиро, который, кстати, ведь тоже был направлен на Румынский фронт, а в конечном результате оказался в Севастополе. Но того хоть «вредные» румыны, не желающие присоединяться к Третьему интернационалу, выгнали из Кишинева… А что здесь делал Яша Гамарник в конце ноября, хотя до этого «сферой его деятельности» был район между Яссами-Кишиневым и Одессой?
На все эти вопросы можно аргументировано ответить, если вкратце проанализировать период немецкой оккупации Крыма.
Мы уже вели речь о том, что при попытке Вилли Спиро организовать достойный отпор зарвавшимся немецким агрессорам, рвущимся в Крым, он был оклеветан своими «ближайшими» коллегами во главе с Жаком Миллером и «откомандирован» в Москву на заклание Ленину и Дзержинскому. Не встретив сколько-нибудь серьезного сопротивления, немецкие войска приближались к Севастополю.
В этой ситуации Совет Народных Комиссаров «предложил» (?) командованию Черноморского флота оказать «…энергичное сопротивление захвату Севастополя, а в случае невозможности удержать Севастополь со всеми судами, могущими выйти в море, перейти в Новороссийск, уничтожив все остающиеся в Севастополе суда, имущество и запасы».
Некоторый «интернациональный» колорит наступающим немецким войскам придавали идущие у них в авангарде воинские соединения Украинской Народной республики под командованием генерала Натиева… Стороннего наблюдателя такое явление должно было убедить в том, что «отзывчивые» немцы решили помочь союзной с ними Украине добиться «…справедливого территориального и имущественного раздела с «упрямой и недогадливой» Российской республикой наследия Российской Империи…».
В ночь с 21 на 22 апреля в штабе Севастопольской крепости Военно-морской комиссариат республики Таврида во главе с Юрием Гавеном созвал совещание начальников отрядов Красной гвардии , представителей Ценрофлота и заводского комитета порта. Выяснилось, что флот к эвакуации не готов, среди личного состава нет единства мнений, идет брожение в связи с пропагандой украинской националистической агентуры. Из-за боязни ответственности представители Центрофлота и заводского комитета порта покинули совещание. Представители воинских частей предлагали немедленно захватить транспорты и эвакуироваться в Новороссийск.
22 апреля германские войска заняли Симферополь. Вновь избранный Совет на заседании без прений утвердил резолюцию рабочих порта: «1. Подчиниться Совету военных и рабочих депутатов. 2. Эвакуацию не производить. 3. Погрузку на суда не производить, так как… «не хватает хлеба»(?). 4. Мобилизация.
23 апреля в связи с реальной угрозой Севастополю Совет Народных комиссаров РСФСР послал предписание и.о. ЧФ М.П. Саблину и председателю Центрофлота С.С. Кнорусу о предоставлении им чрезвычайных полномочий для организации обороны Севастополя и эвакуации флота в Новороссийск.
24 апреля состоялось объединенное заседание Центрофлота, Севастопольского совета, главного заводского комитета порта и представителей судовых и береговых комитетов. Была принята резолюция о «…начале переговоров с Центральной Радой».
По логике вещей подобная резолюция отменяла решение делегатского собрания от 21 апреля, на котором по инициативе Вилли Спиро было принято решение об обороне Крыма и эвакуации флота.
На кораблях в частях флота прошли митинги, на которых большинство высказалось за необходимость немедленной эвакуации. Однако, мнения разделились: за эвакуацию – команда линкора «Свободная Россия», поднять украинский флаг и передать себя в ведение «украинской державы» - линкор «Воля» и крейсер «Память Меркурия», против немедленной эвакуации и за предварительную борьбу на сухопутном фронте до последней крайности – команды большинства миноносцев (В. Жуков, «ЧФ в революции», стр. 211).
Назначенный на полдень 27 апреля сигнал о начале похода в Новороссийск не последовал. В 13 часов на флагманском корабле был поднят сигнал «Стоять под малыми парами». Отсрочка с выходом была вызвана получением сведений о победах, якобы одержанных моряками под Симферополем. Эти провокационные слухи были опубликованы и на страницах местных газет.
В 18 часов 30 апреля, когда немецкие разъезды и передовые части показались уже в виде Севастополя, прибыла делегация, посланная в Симферополь. Делегация сообщила, что генерал Кош не может отказаться от оккупации Севастополя и предоставить автономию Черноморскому флоту. Он требует немедленного разоружения флота и расформирования личного состава. Флот будет стоять в бездействии до конца войны на Западном фронте под надзором германского гарнизона, а затем перейдет в полное распоряжение Украины.
Под давлением офицеров и команд кораблей адмирал Саблин принял решение вести флот в Новороссийск.
Чтобы воспрепятствовать уходу флота из Севастополя, командующий германо-турецким флотом адмирал Ребейр-Пашвиц поставил в известность морской генштаб в Берлине, что он намерен с «Гебеном» и «Гамедие» крейсеровать перед Севастополем, причем все выходящие из бухты корабли будут рассматриваться как неприятельские.
30 апреля оба крейсера вышли в море и в ночь на 1 мая заняли позицию под Севастополем. (Лорей Операции германо-турецких сил в 1914-1918 гг., стр. 442).
Дальнейшее развитие событий известно всем мало-мальски знакомым с историей, поэтому я не задерживаю ваше внимание на судьбе кораблей, ушедших в Новороссийск.
В Севастополе остались и попали в руки немцев 7 старых, разоруженных броненосцев, 3 крейсера, 12 эсминцев (в том числе несколько старых, стоящих в ремонте, 15 подводных лодок (из них 4 учебные), 5 плавучих баз, 3 вспомогательных крейсера, переоборудованных из румынских судов, большое количество транспортных и вспомогательных судов, 1 и 2 бригады воздушного флота и большие запасы боевого и технического имущества.
На всех оставшихся в Севастополе судах были подняты украинские флаги, и в командование вступил контр-адмирал Остроградский, который известил об этом правительство «Украинской державы».
2 мая в Севастопольскую бухту вошли германо-турецкие крейсера «Гебен» и «Гамедие». Ввиду того, что им не было известно о занятии всех укреплений немецкими войсками, на них была сыграна боевая тревога. Сведения о том, что фарватер свободен от мин, они получили от российских офицеров.
На всех оставшихся в Севастополе судах были спущены украинские и подняты немецкие флаги, оккупантами были опечатаны все продовольственные склады, у рабочих кооперативов были конфискованы 500. 000 банок консервов, четырехмесячные запасы сахара и 900 пудов чая.
В хранилищах Сухарной балки немецкие специалисты опечатали 4.000 исправных мин заграждения, 10.000 пудов нитробензола, снаряды для морской артиллерии.
Именно в эти дни севастопольцы реально ощутили, что Германия победила Россию в войне.
8 мая в Севастополь прибыла навигационно-техническая комиссия (из морских офицеров – участников Брестских переговоров) во главе с адмиралом Гопманом. Со стороны Советской России аналогичную комиссию возглавлял капитан 1 ранга Доливо-Добровольский. О его непростой роли в трагической судьбе кораблей, ушедших в Новороссийск, я писал в книге «Последние рыцари Российской империи», вышедшей в издательстве Кручинина в 2010 году.
Регистрацию у немецких оккупационных властей прошло менее 600 военных моряков.
До последнего времени не поднимался вопрос о судьбе матросов Черноморского флота, не ушедших с кораблями в Новороссийск. Известно было лишь то, что на кораблях было менее 50% личного состава, а по возвращении отдельных из них в Севастополь – на большинстве было менее 30% штатной численности. На апрель 1918 года в береговых частях флота числилось более 1,5 тысячи человек…
10 мая на железнодорожной станции в Харькове немецкими оккупационными властями было арестовано около 400 матросов, бежавших из Крыма и пробиравшихся в Советскую Россию. После суда матросы были отправлены на работы в Восточную Пруссию.
11 октября начальник Севастопольского округа внутренней стражи доносил начальству, что «все соседние с Севастопольским округом деревни переполнены скрывающимися бывшими матросами, ожидающими лишь удобного времени, чтобы явиться в Севастополь и возобновить преступную работу». (ГАХО, ф.10, оп.1,д.304, л.5).
Можно вполне понять тревогу начальника, отвечающего за внутренний порядок на территории Севастопольского градоначальства. Матросы, о которых идет речь, в подавляющем большинстве участвовали в акциях террора в Севастополе в декабре 1917 и в феврале 1918 годов, фактически были изгнаны из экипажей и опасались уголовной ответственности за свои преступления.
Можно по-разному оценивать период немецкой оккупации Крыма, но большинство документальных источников и воспоминания очевидцев позволяют сделать вывод о том, что немецкая оккупационная администрация, взаимодействуя с местными властями, оперативно и жестко навела порядок в зонах своей ответственности.
В газете «Южные ведомости» от 21 мая: «По сведениям германской полевой полиции, у известной, правда, небольшой части населения, «большевики» и «анархисты» еще до сих пор пользуются сочувствием. Это сочувствие выражается в том, что жители прячут от глаз германской полиции оставшихся в городе матросов и красногвардейцев, и в случае надобности стараются навести германскую полицию на ложный след, помогая преступникам скрыться. По этому поводу следует напомнить, что притонодержатели в случае обнаружения также будут преданы полевому суду, и что им также грозит расстрел…».
Безусловно, немцы оставались немцами и оккупантами, но по условиям Брестского договора Германия и Советская Россия были связаны условиями сепаратного мира и по отдельным его статьям фактически являлись союзниками в продолжающейся войне со странами Антанты… И пунктуальные немецкие генералы, офицеры и военные чиновники, исходя из этих условий, и строили свои взаимоотношениями с местными властями. И тому имеются документальные подтверждения.
В газете «Вольный Юг» от 28 мая опубликовано распоряжение немецкого командования о прекращении выдачи вкладов из отделения государственного банка. Одновременно сообщалось, что прием вкладов продолжается.
Ну, прямо как в современной России или Украине, с оккупантами, только надо определиться…
23 мая в Ушаковой балке состоялось общее собрание членов союза рабочих и служащих порта. Присутствовало 6-7 тысяч человек. После обсуждения доклада собрание приняло постановление: «Ввиду того, что германское командование в своем положении о работах в порту категорически отвергло требование рабочих – заключение коллективного договора и прием через союз – общее собрание рабочих и служащих порта приступить к работам не считает возможным. Поручает правлению в кратчайший срок принять все меры к удовлетворению рабочих полным расчетом, причем, все рабочие при расчете должны пройти через комиссию врачей.
Кроме того, поручается правлению настаивать перед германским командованием на выдаче принадлежащим рабочим денег, ибо выдача этих денег не есть уступка германского командования рабочим, так как они по праву принадлежат им».
На проведенном общем собрании рабочих порта в качестве посредников между рабочими и оккупантами делегированы князь Ливен и барон Клейст (Б. Вольфсон. Исторический журнал, 1937. №8, стр.92).
Вот так - знай наших, «наши» немцы еще «круче» ваших…
Забастовщикам предъявлен ультиматум – стать на работу до 2 июня, в противном случае будет привезена рабочая сила из Румынии, Турции, Австрии…
Этим собранием все не закончилось. Лысенко, Кухарчука, Грищенко и Котвицкого рабочие «секретно» откомандировали в Москву хлопотать о возврате арестованных немцами денег. «…По прибытии в Киев, я и тов. Кухарчук обратились в первую очередь к товарищу Раковскому, который тогда был в Киеве и вел переговоры с гетманским правительством об урегулировании отношений с РСФСФ. … На третий день мы были приняты самим «паном» гетманом, которому изложили суть нашего дела, он ответил, что ничем помочь не может без разрешения немецкого командования и обещал хлопотать перед немцами…
Вечером мы решили тов. Грищенко и Котовицкого отправить обратно в Севастополь с информационным докладом, а я с тов. Кухарчуком пошли к товарищу Раковскому, который отправил нас на поезде мирной делегации в Москву как дипломатических курьеров. В Москве мы обратились в коллегию по Морским делам к члену коллегии т. Альтфатеру, который внимательно выслушал нас, предложил подать письменное заявление и просил прийти на второй день на заседание коллегии для разбора этого дела. На заседании коллегии председательствовал товарищ Раскольников, были и члены коллегии товарищи Альтфатер и Вахромеев; по выслушании нашего дела они постановили наркоминделу снестись с немецким правительством и потребовать немедленной оплаты денег рабочим. После заседания затянулась долго беседа о нашей работе в Севастополе, об эвакуации и другом прочем… Товарищ Раскольников ругал нас за то, что мы плохо защищали Крым от немцев, а относительно денег сказал, что чем скорее вы прогоните немцев, тем скорее вы получите деньги» (А. Лысенко. Революция в Крыму: Сборник, Симферополь, 1923. №2, стр. 20 -21).
29 мая. 3-е отделение при германском военном полицмейстере обратилось в Городскую Управу с требованием оставлять свободным Приморский бульвар еженедельно по четвергам и воскресеньям для устройства на нем концертов немецким смешанным оркестром – военным и морским, причем об этом Городской Управе знать давать не будет (ГАГС, ф.Р.-437, оп.1,д.7,л.29).
Немцы – явно обнаглели, музыки им захотелось, - пора их призвать к порядку, лучше всего – к революционному порядку!
«…В Севастополе для подпольной работы была оставлена группа большевиков: И. Назукин, А. Русин, М. Котнер, Т. Кривохижа, И. Ржанников, И. Жигинас, М. Шустер и другие…».
7 июня броненосный крейсер «Гебен» введен в Северный док. За короткий срок удалось соскоблить краску с днища и покрасить его, а также исправить паропровод к якорному шпилю; к заделке пробоин не приступали. Вследствие отсутствия рабочих, все работы выполнялись силами экипажа. 14 июня крейсер вышел из дока (Лорей. Операции германо-турецких морских сил в 1914-1918 гг. ).
При этом, обратите внимание – нет пока никаких упоминаний о репрессиях против бастующих рабочих.
6 июня. Командующий оккупационными войсками в Крыму генерал Кош поручил сформировать правительство бывшему царскому генералу С. Сулькевичу.
9 июня. Заседание губернского Совета профсоюзов отметило развал профдвижения, апатию масс под влиянием репрессий немцев. Совет объявил себя закрытым, выбрав организационную комиссию по созыву съезда профсоюзов Крыма. Местом съезда был назначен Севастополь (Бунегин, Воспоминания, Революция и гражданская война в Крыму, стр. 192).
О своем решении лидеры профсоюзов поставили в известность местную администрацию.
Судя по дальнейшим событиям, администрация решила бороться с «апатией масс»…
10 июня вся Корабельная слободка была оцеплена немецкими войсками. После обыска было арестовано много бастующих рабочих. Под влиянием коммунистов к бастующим 7000 рабочим порта присоединились 5000 рабочих других заводов и мастерских. Забастовкой руководил подпольный комитет большевиков (Вольфсон, Воспоминания, Стр. 36).
Оно и понятно, из подполья руководить забастовкой сподручней и задница от шомполов не пострадает…
«… Германские морские офицеры работали в секретном архиве штаба командующего Черноморским флотом. Перечень выкраденных ими секретных документов составил четыре описи, на часть похищенных документов описи не составлялись. Изъятые из архива документы вывезены в Берлин». (В. Лукин. Верхи белого морского командования вооруженных сил юга России и взаимоотношения их с союзниками англичанами и французами в 1918-1920 гг. Морской сборник. 1927. № 7.,стр. 117.).
Что касается последней информации, то можно считать, что на международном, военно-морском уровне эта постыдная акция немцев отомщена. В марте 1988 года при моей работе в архиве Балтийской ВМБ, располагавшемся в здании старой городской кирхи, в подвальном помещении, где хранились немецкие архивы, произошел прорыв труб парового отопления, в результате чего были безвозвратно утрачены кипы документов, большое количество карт, схем, и прочей документации, относящейся к деятельности немецкого флота в 1-й и 2-й мировых войнах.
18 июня. Под Новороссийском были затоплены: линкор «Свободная Россия», миноносцы «Пронзительный», «Калиакрия», «Гаджибей», «Капитан-лейтенант Баранов», «Лейтенант Шестаков», «Фидониси», «Сметливый», «Стремительный» и «Керчь».
Обратите внимание - у меня не поднялась рука написать ставшую уже хрестоматийной фразу «…затоплены революционными командами, чтобы не достались врагу…».
Обратимся к воспоминаниям бывшего командира эсминца «Керчь» - старшего лейтенанта Куекеля: «…ночью с 16 на 17 июня началось повальное дезертирство, всю ночь пристани были усеяны подозрительной толпой с явно погромными тенденциями и попытками грабить миноносцы, стоявшие у пристаней. Утром 17 картина такая: начинают медленно, частью на буксире, выводить на рейд миноносцы: «Дерзкий», «Поспешный», «Беспокойный», «Живой», Жаркий» и «Громкий», а затем дредноут «Воля». Остаются в гавани, не исполнив приказания командующего флотом, миноносцы «Керчь», «Гаджибей», «Фидониси», «Калиакрия», «Пронзительный», «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Сметливый» и «Стремительный».
Позиция дредноута «Свободная Россия» еще не была вполне выяснена,- делались попытки развести пары, но постепенно число команды все уменьшалось, и уменьшалось, и «Свободная Россия» продолжала стоять в гавани у стенки.
Когда все суда, решившие уходить в Севастополь, стали на якорь на внешнем рейде, на миноносце «Керчь» был поднят сигнал: «Судам идущим в Севастополь: позор изменникам России!».
В это время на оставшихся в гавани судах творилось нечто невообразимое: суда оказавшись почти без команд, все бежали куда глаза глядят; толпа же, облепившая пристани, начала грабить корабли…
…В 1-м часу ночи ко мне на «Керчь» пришел мичман со «Свободной России» (фамилию не помню) и передал от имени командира бывшего капитана 1 ранга Терентьева, что он самостоятельно выйти на рейд не может, так как команда разбежалась (осталось всего 120 человек) и некому продолжать разводить пары. Поэтому Терентьев просит меня потопить корабль.
В 1 час ночи пришел ко мне командир миноносца «Лейтенант Шестаков» бывший мичман Анненский и сообщил, что с миноносца «Капитан-лейтенант Баранов» (с которым рядом у пристани стоял «Лейтенант Шестаков» ) началось паническое бегство команды и что такое же дезертирство может охватить и команду «Лейтенанта Шестакова».
Я предложил ему немедленно развести пары, взять к себе оставшуюся команду «Капитан-лейтенанта Шестакова» и при первой возможности, имея эсминец на буксире, дать ход и отойти хоть на несколько десятков сажень от пристани, прекратив всякое сообщение с берегом…
…Наконец настало утро рокового 18 июня.
К этому времени оказалось, что на всех миноносцах, кроме «Керчи» и «Лейтенанта Шестакова», осталось не более 5-6 человек команды на каждом, на миноносце «Фидониси» - ни одного. Даже командир его бывший старший лейтенант Мицкевич, со своими офицерами позорно, ночью, бежал с корабля и, как выяснилось впоследствии, на моторном катере пробрался в город Керчь, а оттуда в Севастополь…».
Далее, Кукель описывает трудности с буксировкой на рейд линкора «Свободная Россия», проблемы с потоплением кораблей… Для нас же важен тот факт, что корабли эти, за исключением эсминца «Керчь», были покинуты командами и останься в гавани у причалов, все они подверглись бы ограблению, осквернению или захвачены местными бандитами с непредсказуемыми далее последствиями… Уж теперь-то корабли действительно следовало уничтожить.
Кукель неоднократно переписывал свои воспоминания, менял отдельные детали, указывал новые подробности, но суть-то оставалась прежней – своими преступными действиями он подтолкнул к преступлению команды оставшихся в Новороссийске судов, а затем уже способствовал бесславной гибели самих судов… Ни о какой революционной героике здесь не было и речи. Лично я считаю, что Кукель действовал вполне осознанно и продуманно, выполняя требование председателя морской секции согласительной комиссии капитана 1 ранга Доливо-Добровольского,- ни в коем случае не возвращать корабли в Севастополь к немцам…
Кстати, подавляющее большинство офицеров с кораблей, оставшихся в Новороссийске, оказались на Дону, у Деникина, или, как лейтенант Мицкевич с офицерами своего корабля вернулись в Севастополь.
В своих воспоминаниях Кукель весьма негативно отзывается о большинстве коллег-офицеров, называя среди своих единомышленников и помощников по утоплению кораблей исключительно офицеров, впоследствии служивших большевикам.
Кукель не смог скрыть того очевидного факта, что при выборе решения вернуться в Севастополь над большинством офицеров довлело воспоминание о событиях декабря 17-го и февраля 18-го годов: «После декабрьского избиения морских офицеров в Севастополе у нас больше нет чести и нам надо бежать хоть к японцам, китайцам, наконец, черт знает к кому, так как хотя без чести, у нас все же осталась жизнь».
19 июня ушедшая из Новороссийска часть эскадры пришла в Севастополь. При проходе кораблей мимо крейсера «Гебен» на нем была сыграна боевая тревога, линейный корабль «Воля» отсалютовал флагом. По распоряжению немецкого командования корабли эскадры были поставлены на якорь в Стрелецкой бухте в качестве «карантинной». По требованию немцев корабли были разоружены и на них была оставлена только необходимая охрана.
2 июля прибывшие из Новороссийска корабли отряда в составе линкора «Воля», вспомогательного крейсера «Император Троян» и шести миноносцев были отбуксированы в Южную бухту и ошвартовананы к железнодорожной набережной между причалом Минной бригады и Царской пристанью.
Минная бригада базировалась у минного адмиралтейства, располагавшегося на западном берегу Южной бухты, левее современного морского вокзала, если смотреть с Корабельной стороны.
При описании последующих событий в Севастополе обращает на себя внимание то, что немецкая оккупационная администрация жесткими мерами поддерживала порядок в Крыму и непосредственно – в Севастополе, но, при этом, исключение не делалось и для самих немцев.
30 июля германское командование опубликовало в газетах приказ по войскам, охранявшим железные дороги, в котором говорилось, что агитаторы, призывающие к забастовке, будут подвергаться смертной казни, а лица, которые будут способствовать продлению забастовки, будут арестованы и высланы этапным порядков в распоряжение командования.
Еще 28 июня, во время тайного митинга немецких матросов на крейсере «Гебен», стоящем в Севастополе, офицеры арестовали 60 человек команды. Несколько участников митинга были расстреляны, остальные находились в заключении на берегу. Команда после этого случая на берег долгое время не спускалась (Б. Вольфсон. Стр. 46).
В этот же период администрация немцев начала вербовать жителей Севастополя для работ на угольных шахтах Германии. Желающих было немного, и немцы начали посылать в Германию людей, приговоренных к тюремным срокам и каторжным работам.
В эти дни в Севастополь и прибыл Павел Дыбенко. Во всех официальных источниках советского периода указывалось, что Павел Ефимович прибыл по заданию ЦК РКП, при этом грубо замалчивается тот факт, что направлен Дыбенко был в Одессу и Николаев, а оказался в Севастополе.
Под псевдонимом Алексей Воронов Дыбенко в июле 1918 года побывал в Одессе, где он был обязан выйти на связь с руководителями местного подполья. Пробыв в Одессе две недели и не связавшись с подпольем, Дыбенко уезжает в Крым. Но Севастополь конца июня 1918 года – это вам уже не Одесса, где без труда можно было «затеряться» на пару лет, как это сделал, к примеру, беглый адмирал Немитц… На одиннадцатый день пребывания в севастопольском «подполье»(?) Павел Дыбенко был арестован как «…большевистский лидер». Трудно сказать, чего здесь было больше: самоуверенности, наглости или, быть может, просто недостатка ума? Прибыть в Севастополь для организации подпольной работы большевиков и поселиться в гостинице Дайберга, что на Корниловской набережной – излюбленном месте проживания морских офицеров… В Севастополе в этот период было много офицеров с Балтики - свидетелей зверских расправ. Один из постояльцев гостиницы без труда опознал в заросшем громиле, греющимся на солнышке, организатора массовых убийств офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе. Грозные и кровожадные директивы бывшего НаркомВоенмора были знакомы и офицерам Черноморского флота. Самое интересное,- после первого ареста и содержания на гауптвахте Павел Ефимович умудрился сбежать… В роли арестанта ему быть не впервой. После повторного ареста Павла держат в кандалах, выделив ему отдельный каземат Константиновской батареи. За организацию массовых убийств офицеров ему грозил расстрел. Но с приведением приговора в исполнение оказались проблемы. Немецкие оккупационные власти в Севастополе, связанные с кремлевским режимом Брестским договором, передали в Москву информацию о «почетном» пленнике и к величайшему сожалению флотской контрразведки по приказанию немецкого коменданта Севастополя Павла переводят в Симферопольскую тюрьму. В конце августа 1918 года Советское правительство обменяло Дыбенко на нескольких немецких офицеров. Если бы немцы знали о том, что Павел Ефимович проводил активную агитацию против Брестского мира, то они не стали бы вмешиваться в действия русских контрразведчиков.
Определенно можно сказать, что все, что творилось на стыке контрразведок и мидовских структур на фоне инициативных действий таких «…заслуженных» деятелей партии, как Александра Коллонтай, вызывало очень большие подозрения не только у современников, но и у следователей НКВД в 1938 году. Кстати, пример столь эффективных действий «…любящей женщины для спасения от неминуемой смерти любимого человека» был проанализирован, хорошо усвоен и успешно повторен… Когда в 1919 году Командующий Морскими силами Балтийского моря, бывший соратник по Морской коллегии Павла Дыбенко - Федор Раскольников попадет в плен к англичанам (точнее - будет передан англичанам своими подчиненными), то искренне его любящая Лариса Рейснер, кстати, тоже бывшая соратница Павла Дыбенко, добьется у Троцкого и Ленина обмена Раскольникова на пленных английских офицеров. Выполнить отчаянную просьбу Ларисы Михайловны - спасти любимого человека, Льву Троцкому было значительно сложнее. В случае с Дыбенко Ленину пришлось выходить с ходатайством на МИД «дружественной, союзной Германии», а в случае с Раскольниковым Троцкому пришлось воздействовать на «…вражеский» британский МИД. Но кому-то было легче найти общий язык с немцами, кому-то с англичанами, хорошо быть полиглотом, а особенно важно быть «…идейным интернационалистом». Похоже, наши влюбленные «Валькирии революции» знали точно к кому им обратиться в каждой конкретной ситуации…
В начале августа немецкое командование запретило выезд и въезд в Севастополь без соответствующих удостоверений. С этим «ожесточением» режима столкнулся побывавший в эти дни в Севастополе генерал Александр Лукомский. Обратимся вновь к его воспоминаниям:
«…В конце мая я получил известие, что мой отец, живший в Севастополе, очень плох. Без разрешения немцев ехать в Крым было нельзя. Я боялся, что мне этого разрешения не дадут. Но разрешение я получил и выехал в Севастополь через Одессу.
В Одесе, в Херсонской и части Подольской губернии хозяевами были австрийцы. Картина была иная, чем в Харькове и в Киеве; видно было, что австрийские войсковые части совершено разваливаются и сами становятся опасными для своего командного состава. Немцы видели, что на австрийцев надеяться нельзя, и стали вкрапливать в гарнизоны городов свои небольшие части. Австрийскому командованию такая опека была неприятна, но они вынуждены были согласиться. В день моего приезда в Одессу туда прибыл батальон германской пехоты.
На пароходе по дороге в Севастополь я обратил внимание, что почти все немецкие солдаты, бывшие на пароходе, принадлежат к различным войсковым частям. Я этим заинтересовался и, обратившись к какому-то немецкому лейтенанту, попросил его мне это объяснить. Он, прежде всего, заметил: «видно, что вы военный; штатский на это не обратил бы внимания». Затем объяснил, что в Крыму отличная рыбная ловя, но совершенно не организованная; что на это обращено внимание немецким командованием и с разрешения императора Вильгельма из частей, находящихся на Западном фронте вызваны рыбаки, промышлявшие на берегах Северного и Балтийского морей; что на этом пароходе направляется в Севастополь первая партия рыбаков с сетями и различными рыболовными снастями; что, вероятно, будет прислано «еще три таких и тогда будет сорганизована рыбная ловля и заготовление рыбных консервов, которые будут посылаться в Германию.
Невольно я подумал: трудно вас победить, но все же вы слишком зарвались и будете побиты!
Похоронив отца, я должен был зайти в Севастополе в комендантское управление, так как для получения разрешения на выезд из Крыма требовалась личная явка в комендатуру.
Войдя в комендантское управление, я увидел немецкого офицера, сидевшего за столом с задранными на соседний стул ногами и с сигарой во рту.
Мне сказали, что надо обратиться к нему.
Я подошел и сказал, что пришел за разрешением на выезд из Крыма.
- Как ваша фамилия?
- Лукомский.
Немецкий офицер сейчас же спустил ноги со стула, вынул сигару изо рта и спросил:
- Вы не генерал?
- Да, генерал.
Он встал и, предлагая мне стул, сказал, что разрешение мне будет немедленно выдано. Взял мои документы, и я действительно через пять минут получил разрешение на выезд из Крыма.
В Одессе мне пришлось задержаться из-за формальностей по отцовскому наследству.
Зайдя как-то к моему знакомому Андриевскому, я встретил там командующего австрийскими оккупационными войсками. Нас познакомили.
Начал он с того, что выразил удовольствие со мной познакомиться, хотя, как он выразился, «встреча с вашей дивизией, когда вы в мае 1916 года прорвали наш фронт и затем, заняв Черновцы, продвинулись в Карпаты, была не из приятных».
Затем он начал ругать с пеной у рта Германию.
- Мы уже почти погибли, гибнут немцы. Их продвижение в глубь России пагубно; это приведет к неминуемой катастрофе. Из-за непонимания Германией обстановки она погибнет сама и погубит окончательно нас.
Бедный старик впоследствии не перенес позора своей родины и в Одессе же застрелился.
В первых числах июля я закончил свои дела и собирался выехать в Киев, но получил телеграмму от сестры жены, графини Гейден, что она просит меня задержаться на несколько дней в Одессе.
На другой день в Одессу приехал из Киева генерального штаба полковник Кусонский и сказал мне, что должен предупредить меня о том, что мне ехать в Киев нельзя; что там идет серьезное преследование и аресты всех причастных к добровольческой армии и что отдан уже приказ арестовать меня.
Я на это ответил, что в Одессе я не скрываюсь, что если немцы мною интересуются, то, конечно, отлично знают, где я нахожусь, и могут меня арестовать так же легко в Одессе, как: и в Киеве или по дороге в добровольческую армию, куда я должен скоро ехать. Что я, наоборот, считаю, что в смысле ареста мой приезд в Киев скорее безопасен, так как вряд ли германское командование захочет нашуметь с моим арестом в Киеве, где меня почти все знают.
В Киеве я нашел мою жену, только что приехавшую из Москвы в так называемом украинском поезде (в этих поездах перевозили, по соглашению между советским и украинскими правительствами, украинских граждан).
Благополучный приезд в Киев моей жены также показал влияние немцев.
Комиссариат по иностранным делам категорически отказал дать ей разрешение на выезд на Украину. Моя жена через своих знакомых обратилась за содействием к германскому консулу и ей не только разрешили выехать, но потом позволили вынуть из сейфа ее драгоценности (как и другим, уезжавшим с украинским поездом)…».
Я обратился к эпизоду, описанному в воспоминаниях генерала Лукомского еще и потому, что более чем уверен – во время приезда на похороны отца в Севастополь Александр Сергеевич наверняка провел «профилактические беседы» среди собравшихся здесь военачальников, агитируя их служить в Добровольческой армии. В это вроемя в Севастополе находились многие сослуживцы Лукомского, в их числе бывший Военный министр генерал Ридигер.
1 октября 1918 года в известной степени решилась судьба кораблей русского Черноморского флота. Перед русскими морскими властями в Севастополе выступил адмирал Гопман. Он прочел документ, подписанный представителем РСФСР в Берлине Адольфом Иоффе от 24 сентября 1918 года за № 745, в котором говорилось, что бывший Императорский Российский флот, являясь собственностью Республики, до заключения мира находится в управлении германского Адмиралтейства, он передается с возмещением потерь и вознаграждений Российской республике после мирного договора, а потому… корабли «Воля», «Иоанн Златоуст», «Евстафий», миноносцы и подводные лодки будут приняты в пользование представителем Германии, в силу чего русские команды должны уйти с этих судов.
Это было вполне закономерное решение, а что было ожидать от Германии, продолжавшей вести напряженную и изнурительную войну с союзниками? По смыслу этого документа возвращение кораблей должно было произойти не ранее того, как Германия станет победительницей в Мировой войне. Такая же судьба в ходе 2-й мировой войны ждала корабли польского флота, перешедшего в порты Англии, и корабли Франции, остававшиеся в порту Бизерта и Тунис, под контролем Германии. Таковы законы войны.
Все предыдущие годы войны Германия оставалась для России серьезным и жестоким противником, связав же себя с…Советской Россией сепаратным миром, ближайшее окружение Кайзера, хоть и с трудом, но давало себе отчет в том, что реальным противовесом расползающемуся по всей Европе революционному пожару в России способно стать сильное антисоветское «белое» движение. В этой связи, активно поддерживая внутренний порядок на оккупированных территориях бывшей Российской Империи, Германия способствовала зарождению и формированию антисоветских формирований, вызывая этим закономерный протест московского руководства.
Среди политических и военных лидеров России было немало тех, кто связывал именно с Германией активизацию борьбы с советской властью.
Обратимся опять к воспоминаниям генерала Александра Лукомского:
«…Приехав в Киев, я узнал о приезде туда же П.Н. Милюкова. Бывшие члены Государственной Думы Нелидов и Шульгин дали мне адрес П.Н. Милюкова и сообщили день и час, когда он будет дома и будет меня ждать. Я пошел к нему. Наш разговор носил очень горячий характер. Павел Николаевич доказывал, что немцы выйдут победителями в мировой борьбе; что они единственная сила, на которую может опереться Россия, что только немцы, приславшие к нам в запломбированных вагонах руководителей большевизма, могут нас от них избавить, что Франция и Англия в таком положении, что от них помощи ожидать нельзя.
По мнению Милюкова, так как мы справиться с большевиками сами не можем, то должны обратиться за помощью к Германии – победительнице в мировой борьбе, к Германии – нашей соседке, которой должно быть выгодно восстановить в России порядок. Немцы, добавил Милюков, люди практичные и они поймут, что для их же пользы надо помочь России.
Я, со своей стороны, доказывал, что Германия будет разбита, что победителями, несмотря на выход из борьбы России, останутся бывшие союзники; что для Франции выгодно, чтобы Россия была сильной, что соглашение России с Германией повергнет первую в экономическое рабство Германии. Напомнил Милюкову, что до войны Германия всегда стремилась к тому, чтобы мешать развитию у нас промышленного производства (как, например, красочного). Доказывал Милюкову, что экономическая зависимость от Англии и Франции не так страшна, что они будут вкладывать капиталы в нашу промышленность, что Германия в противоположность этим державам будет почти исключительно пользоваться нашим сырьем для развития своей промышленности, всячески затрудняя развитие промышленности в России.
П.Н. Милюков стоял на своем. Так как его лейтмотивом было уверение, что Германия выйдет победительницей из мировой борьбы, то я предложил ему поговорить еще с генералом А.М. Драгомировым, авторитет которого в военном деле, по-видимому, Милюков признавал.
На другой день я устроил им свидание, присутствовал на нем сам, но из этого ничего не вышло: Милюков упорствовал на своем, и не соглашался ни с какими доводами.
В заключение он сказал, что он приехал не для того, чтобы немедленно договариваться с немцами, а пока хочет повидаться в Киеве с представителями германского правительства и позондировать почву, на каких условиях можно начать переговоры; выяснить, что именно предложат немцы, а затем, в зависимости от этого принять окончательное решение.
Насколько мне известно, свидание П.Н. Милюкова с представителями германского правительства в Киеве не состоялось…».
Как известно, Милюков в своей ориентации на немцев был не одинок - примерно такой же позиции придерживался донской атаман генерал Краснов, генералы Туркул , Шкуро и ряд других генералов.
С 10 октября в Ялте официально стал действовать Крымский центр по делам Добровольческой армии, а по всем городам – вербовочные пункты. Целью создания Центра было «объединение работ Крымского полуострова в интересах Добровольческой армии». Вся территория полуострова была разбита на районы или частные центры: г. Севастополь и район до Балаклавы; г. Симферополь и Евпатория; г. Феодосия и г. Керчь; г. Ялта и окрестности; г. Алупка и окрестности (РГВА, ф. 39660, оп.1, д.202, л.1-3). То есть на серьезной организационной и финансовой основе происходили действия, аналогичные тем, что были на «корню» загублены штабом полковника Достовалова в декабре 1917 года.
Князь В. Оболенский вспоминает: «Я созвал совещание Таврической Губернской управы, на котором она приняла на себя решение исключительной ответственности: обратиться от Таврического земства к генералу Деникину с просьбой занять своими войсками Крым немедленно после ухода немцев.
С соответствующим постановлением, подписанным составом Управы, был нами командирован в Екатеринодар мой предшественник по должности председателя Управы Н.Н. Богданов, участник первого Корниловского похода, лично хорошо знакомый с генералом Деникиным (В.А. Оболенский, Крым в 1917-1920 годы, Крымский архив, 1996. №2, стр. 25).
В основе подпольной структуры в Крыму стояли евреи. «Когда немецкая армия вступила в Севастополь, мы пошли работать в подпольную организацию. Мы подружились с некоторыми немецкими солдатами, начали их агитировать, давать им деньги по 100 рублей на то, чтобы они достали оружие, а также разбрасывали листовки среди солдат…Ревинский руководил подпольной ячейкой в Бартеньевке, Хмелевский, К. Савицкий, С. Войчак проводили агитационную работу среди немецких солдат, организовывали пожары и взрывы на немецких складах (Воспоминания К.К. Савицкого. МГООС, нв.-5077, л.1-3).
«В октябре 1918 года мне было поручено организовать из надежных товарищей «союз бывших солдат» и коммунистическую ячейку при этом союзе. Через месяц комячейка уже имела до 10 товарищей, и мы при ее помощи вели определенную работу в союзе. Мы распространяли летучки и воззвания и на собраниях проводили линию комитета, откуда получали директивы.
Постепенно влияние комячейки в союзе, имевшем около 200 человек, завоевало весь союз: ячейка постепенно росла. На перевыборах правления союза прошли три коммуниста: тт. Руман (подпольная кличка Поляков), Кутнер Матвей, без клички, и еще один коммунист, фамилии которого не помню.
После организации комячейки, работа была направлена по таким направлениям: 1.Приобрести оружие; 2. Организовать подпольный батальон. Вскоре удалось через моряка Зимина, по кличке Иванов, организовать комячейку при союзе моряков. При этом союзе образовался подрывной отряд, который в то время еще не был подчинен комитету»( Руман-Поляков. Работа в Севастополе в период с сентября 18-го года. Революция в Крыму: Сборник. Симферополь, 1923. №2, стр. 96-97).
Имеем классический случай методически продуманной подрывной работы. Группа боевиков-евреев инициирует объединение самой боеспособной части населения, занимает в ней лидирующее положение с перспективой использования «союза фронтовиков» исключительно по плану комитета коммунистов-заговорщиков.
Русин-Моршин представлял партийную организацию Таврической губернии на втором съезде КП(б) У. Возвращаясь из Москвы 5 октября у станции Беленилиной он был захвачен гайдамаками, но бежал из Белгорода.
Из речи Моршина на вечернем заседании съезда 18 октября: «…Без средств работать было трудно. Мы получили от Одесского областного комитета 3000 рублей и немного литературы. Это нам помогло… Один товарищ поехал за деньгами и был в Харькове, но успеха не имел. В Одессе он засыпался и его расстреляли… Без средств работать трудно. Когда узнали, что денег наш делегат не получил, мы собрали между собой деньги и послали человека в Москву ( этим человеком был опять Моршин – Б.Н.). И деньги попали к гайдамакам…. (средства на подрывную работу в Москве выдавали в золотой валюте – Б.Н.). В Москве брали литературу на немецком и русском языках. Литература очень повлияла на солдат. У них были массовки, у нас не было людей, чтобы выступать…
Немецкие товарищи должны были препроводить крейсер «Очаков» в Константинополь. Когда немцы вошли на крейсер, матросы заявили, что они не поведут русский крейсер в Константинополь. Наши товарищи открыли огонь, и крейсер дал крен. Были арестованы 80 человек и 12 расстреляны, остальные в тюрьме. Если было больше работы среди немцев, революция продвинулась бы в больших размерах… На объединенном совещании Симферополя и Севастополя мы решили бойкотировать выборы самоуправления. Отправили в Одессу отпечатать листовки. В Симферополе в связи с протестом против террора было выпущено 2 обращения. С другими городами нам не удалось связаться…
После съезда КП(б)У в Крым была направлена группа опытных большевиков
(Протоколы 2-го съезда КП(б)У. Киев,1919,стр.25).
Стоит обратить внимание на «протест против террора» самих организаторов террора.
В первых числах ноября 1918 года по приказу германского командования было усилено минное заграждение под Севастополем. Весь район от мыса Лукулл до Фиолента был объявлен опасным. Опасаясь высадки десанта англичан в Балаклаве, германское командование сосредоточило там свои войска, приведя в порядок береговые батареи севастопольской крепости. В Севастополь из Константинополя пришли два минных заградителя и подводные лодки.
Ввиду ожидаемого вступления в Черное море союзников, из Берлина была получена телеграмма с распоряжением – «кораблей не топить» (В. Лукин. Стр.318).
Это распоряжение Берлина касалось в основном кораблей бывшего флота Российской Империи, так как через два месяца, по решению союзных держав, флот Германии будет затоплен в Немецком море.
14 ноября, выполняя приказ командующего оккупационными войсками, глава правительства Крыма генерал Сулькевич официально объявил об уходе в отставку.
15 ноября началась эвакуация германских войск из Севастополя. Объявлено о сформировании нового «краевого правительства» во главе с крупным землевладельцем и бывшим членом Государственного Совета С. Крымом. Генерал Деникин прислал на имя председателя Губернского Земского собрания Самуила Крыма письмо, в котором подтверждал установление взаимных отношений между армией и правительством в Крыму. «В данное время Добровольческая армия ведет кровопролитное сражение в районе Ставрополя и не может выделить для Крыма серьезных сил. Но помочь от души желаем. Поэтому я сделал распоряжение:
1. Немедленно выслать небольшой отряд с орудием в Ялту.
2. Другим отрядом занять Керчь.
3. В командование вооруженными силами вступить генералу Корвин-Круковскому, которому даны следующие инструкции: Русская государственность, Русская армия. Подчинение мне. Всемерное содействие Крымскому правительству в борьбе с большевиками. Полное невмешательство во внутренние дела Крыма и борьбу вокруг власти.
4. Посланные части являются лишь кадром, который будет пополнен мобилизацией офицеров и солдат на территории Крыма. Дело это поручено «Начальнику Крымского центра» в Ялте генералу барону де-Боде. В его распоряжение командируются соответствующие помощники по делу формирования и снабжения.
От души желаю Крыму мирной жизни, столь необходимой для творческой созидательной работы. Главнокомандующий ВСЮР Генерал Деникин. Председатель Особого совещания при Главнокомандующем генерал Лукомский.
(В. Оболенский. стр. 27-28).
16 ноября корабли союзников вошли в Черное море.
18 ноября отряд Добровольческой армии в 50 человек прибыл в Севастополь, а через несколько дней был решен вопрос о передаче немцами «оружия и других запасов, в том числе и лошадей, Добровольческой армии.
На этом факте стоит задержать внимание, так как, покидая Севастополь в мае 1919 года, французское командование даст указание о затопление на рейде военных запасов, в том числе и стрелкового вооружения.
20 ноября в Севастополь прибыл пехотный батальон «добровольцев» со всем штатным вооружением (И. Чирва, Крым революционный, Симферополь, 1963, стр.66 ).
Конференция Севастопольского Совета профсоюзов по вопросу о власти постановила: «…в приходе в Крым Добровольческой армии рабочий класс будет усматривать (как) насилие над волей демократии и самого рабочего класса» (ГАГС, ф. Р-238, оп.1, д. 6, л.2).
20 ноября в сапожной мастерской товарища Спиро, проживавшего в доме на углу улиц Большая Морская и Малая Офицерская состоялась встреча актива подпольщиков с прибывшим из Одесского обкома партии Янкелем Борисовичем Гамарником. Он помог большевикам города организовать ревком, с членами которого провел обстоятельную беседу о предстоящей работе (Г. Семин, Посланцы Ленина, Симферополь, 1977, стр.152).
Какая трогательная встреча и какая задушевная беседа… О составе севастопольского «подполья»(?) мы уже вели речь. Можно подумать, что в Одессе у Яши Гамарника других забот не было как опекать «дорогих» севастопольских «товарищей по борьбе»? В эти дни в Одессу прибывали корабли стран Антанты и представители деникинской администрации разворачивали там свои структуры… Именно при содействии Якова Гамарника в эти дни в Севастополе были организованы боевые революционные отряды, обеспеченные стрелковым оружием, «купленным» предприимчивыми «подпольщиками» у немецких солдат. В случае восстания севастопольская подпольная организация могла выставить 400 человек в полном вооружении (Ф. С. Загородский, Борьба с деникинщиной и интервенцией в Крыму, Симферополь, 1940, стр. 18). С национальным составом этих отрядов мы познакомимся в ходе дальнейшего отслеживания «революционного» процесса…
23 ноября первые военные корабли стран Антанты вошли в Севастопольские бухты.
Из докладной записки полковника Знаменского командующему Добровольческой армией в Крыму: «…В последнее время центром профессиональных рабочих союзов была внесена резолюция, с выражением своего отрицательного отношения, как к прибытию в Крым Добровольческой армии, так и союзной эскадры, причем резолюция эта содержала в себе определенную угрозу по адресу Армии и эскадры.
Такое отношение к прибытию в Крым добровольцев и союзников было выражено и в резолюциях, принятых по этому вопросу и центром профессиональных союзов в г. Севастополе, где таковое отношение поддерживалось и местной прессой (газета «Прибой» и «Вольный Юг»)…
(Газета «Прибой» - орган партии меньшевиков, а «Вольный Юг» издавалась на деньги немцев – Б.Н.).
«… Насколько благоприятно влияет на оппозиционную демократическую среду реальная сила можно усмотреть из того факта, что Городское самоуправление Севастополя, принявшее несколько дней назад резолюцию с отрицательным отношением к прибытию в Крым Добровольческой армии и союзной эскадры, к моменту приближения к Севастополю двух союзных крейсеров не только поспешило отменить свою резолюцию, но и постановило встретить эскадру приветственным адресом, содержавшим в себе выражение самых дружественных отношений».
23 ноября были расклеены обращения германского губернатора графа Вальдерзее к населению Севастополя, в котором говорится: «26 ноября здесь ожидаются военные суда держав согласия: Призываю население воздержаться от всяких враждебных выступлений против поданных держав согласия. Не вмешиваясь во внутренние дела населения города и Крыма, я и впредь позабочусь о тишине и спокойствии, пока еще хоть один германский солдат находится в крепости» (ГАГС, ф.Р-437,оп.1, д.7, л.141).
Похоже ли это заявление на обращение тирана-завоевателя к презираемому населению завоеванной территории?
1 декабря состоялась 4-я Крымская областная подпольная конференция большевиков. Присутствовало 24 делегата от 17 организаций. В работе конференции принял участие представитель ЦК КП(б)У Яков Гамарник. Избран обком в составе 9 человек. По докладу о текущем моменте принято постановление, в основу которого положена резолюция 2-го съезда КП(б)У. Вновь избранный обком принял решение о создании облревкома для руководства повстанческим движением и подготовки вооруженного восстания.
Обком партии, информируя в письме на имя Якова Свердлова ЦК РКП(б) об этой конференции и о состоянии партийной работы в Крыму, сообщал, что «в Севастополе есть комитет партии и ревком, членов партии 200. Военная работа налаживается – выпускают листовки, оружия много, есть винтовки, патроны и револьверы. Есть три отряда от 30 до 40 человек в каждом, организованные железнодорожным ревкомом. Есть связь с германским Совдепом, председатель его принадлежит к группе «Спартак», но прибытие союзников не дает возможности использовать немцев. Немцы обещали оставить некоторое количество оружия при уходе. Намечается возможность ведения агитационной работы среди союзных войск (Чирва В. Крым революционный, стр.70, Переписка Секретариата ЦК РКП(б) с местными партийными организациями.т.5, стр. 205-206).
Можно сказать – процесс пошел - Янкель Гамарник доложил об этом Янкелю Свердлову. Остается только уточнить, на каком основании член ЦК КПУ напрямую производит доклады председателю ВЦИк РКП? Быть может, на них не распространялась система партийной подчиненности или у них существовала своя, особенная система связи?
17 декабря подпольщики обстреляли здание штаба флота, охранявшееся французским караулом.
19 декабя около 21 часа подпольщики с целью освобождения арестованных напали на севастопольскую тюрьму.
20 декабря обстрелян поезд с белогвардейцами.
21 декабря газета «Вольный Юг» сообщала о том, что английские и французские караулы ежедневно подвергаются обстрелам с разных сторон (Хроника революционных событий в Крыму. Стр. 106).
25 декабря. Подпольщики взорвали Инкерманский железнодорожный мост и баржу с оружием, которое предназначалась для Добровольческой армии.
26 декабря в осведомительной телеграмме контрразведывательного пункта Добровольческой армии в Крыму отмечалось, что «…деятельность большевиков принимает все большие размеры… В Севастополе ежедневно обстреливаются патрули и здания военных учреждений Добровольческой армии. Население продолжает вооружаться, получая оружие через рабочую дружину, настроение крайне большевистское…
Городская управа, усматривая угрозу безопасности граждан, ввиду полного отсутствия средств у города на содержание особой охраны, предложила комиссии по охране города представить ведомости для полного расчета дружины и особого отряда (ГАГС, ф.Р-266, оп.1, д.16, л.2 и об.).
По всем признакам в Севастополе наблюдался рост большевистского террора…пока против союзников и «добровльцев»…
В осведомительной телеграмме начальника штаба Добровольческой армии в Симферополе говорилось: что «Совет профессиональных союзов в Севастополе вынес резолюцию протеста против объявленной правительством мобилизации с зачислением в Добровольческую армию. Резолюция признает необходимым создание Крымской национальной армии и одновременно очищения Крыма всеми другими вооруженными силами. Союзы послали депутацию к правительству…» (Красный архив.1928.т.4(29), стр.56).
Не погорячились ли господа евреи в руководстве крымскими профсоюзами, учитывая подавляющее большинство своих единоверцев в руководстве подполья, решив создавать свою национальную армию, обращаясь за поддержкой к председателю правительства караиму Соломону Крыму?
В декабре 1918 года в Севастополе насчитывалось около 3,5 тысяч сухопутных войск союзников, не считая личного состава флота,- английский десант в 500 человек, французский – около 3.000 человек.
Севастопольский порт охранялся портовой рабочей дружиной, вокзал - отрядом французской морской пехоты в 60 человек, крепость – «союзом фронтовиков».
Любопытная информация. Первый вопрос – от кого защищала порт рабочая дружина? Второй вопрос – кто доверил охрану Севастопольской крепости «союзу фронтовиков»?
На оба поставленных вопроса поможет ответить следующая информация. Добровольческой контрразведке удалось обнаружить подпольный склад оружия по адресу – Хрулевский спуск, дом №11, и арестовать нескольких подпольщиков, в том числе руководителя Бартеньевской группы Войчека. Опасаясь ареста после провала склада, некоторые подпольщики покинули Севастополь – тов. Шустер уехал в Феодосию, тов. Руман-Поляков – в Евпаторию, тов. Вапельник – в Одессу ( И. Лидов. Из истории севастопольской подпольной большевистской организации. Симферополь, 1948 год, Стр. 124).
И, тем не менее, «Крымский областной подпольный комитет в своем докладе ЦК КПУ сообщал, что севастопольская организация готовится к восстанию и «настроение портовых рабочих хорошее, готовы выступить за Советскую власть, организуются отряды. В распоряжении севастопольской подпольной боевой дружины имелось 10 пудов динамита, 800 наганов и 8 пулеметов» (П. Надинский. Очерк по истории Крыма, ч.2, стр.136).
Штаб военного подпольного отряда помещался в союзе строительных рабочих. Отряды располагались в районе Татарской слободки, Ушаковой балки, Рудольфовой горы, а сигналом к выступлению служил тревожный сигнал заводского гудка (А. Лысенко. Крым до второго прихода Советской власти, Симферополь, 1952 год, стр. 22).
Имеет смысл учесть, что гора Рудольфа и Татарская слободка в те годы – районы компактного проживания еврейских семей.
На вокзале во время распространения листовок большевистского характера был задержан и сдан в английскую командатуру Иосиф Голубович. После обыска он был передан чинам Добровольческой армии. Утром следующего дня труп арестованного был обнаружен у ворот угольного склада в Южной бухте (газета «Прибой», 1918год, 26 декабря).
Немцы сдержали свое обещание и оставили только винтовок более 15-ти тысяч стволов…, сотни тысяч патронов, гранаты, пулеметы. Приезд Якова Гамарника в Севастополь был очень кстати. Был уже организован подпольный батальон, создан «подрывной» отряд. На перевыборах в правление «союза бывших солдат» вошли: Руман (подпольная кличка Поляков), Кутнер Матвей, Зимин (кличка Иванов). (Руман-Поляков, Работа в Севастополе в период с сентября 1918 года по май 1919 года. Революция в Крыму: Сб. Симферополь, 1923, №2, стр. 96-97).
3 декабря было созвано заседание Севастопольского горкома партии. Сейчас я не помню всех присутствующих на нем, но там были представители от морзавода, союза бывших фронтовиков, некоторых профсоюзов и рабочих порта: Городецкий, Борис Занько, «Джигинас» - присланные из Москвы, Кривохиж, Назукин, Семенов и Алексакис – оставленные на подпольной работе после эвакуации Советской власти из Севастополя. Некоторых из нас, приезжих, ввели в состав горкома, председателем горкома выбрали Городецкого…Мы решили: немедленно создать подпольный ревком, укрепить партийное руководство и усилить наше влияние на морзаводе и других предприятиях города, в порту, в профсоюзах, приступить к обучению и вооружению боевых дружин, развернуть работу среди иностранных солдат и моряков-фронтовиков - организацию, которая представляла для нас особый интерес, так как состояла из людей, прекрасно владеющих оружием, обученных военному делу и имевших хоть небольшой, но готовый подпольный склад оружия…» (И. Козлов. В огне революционных боев: Сборник. Симферополь, 1957, стр. 58).
СЕВАСТОПОЛЬ В ПЕРИОД НАХОЖДЕНИЯ В КРЫМУ ВОЕННЫХ
КОНТИНГЕНТОВ СТРАН СОГЛАСИЯ.
Сразу же с оставлением Крыма немецкими войсками оживились всякого рода деструктивные группы и уголовные элементы.
Из доклада полковника Знаменского начальнику штаба корпуса Добровольческой армии в Крыму: «…В Севастополе появились в значительном количестве матросы, принимавшие участие в большевистских выступлениях. В целях пресечения свободного доступа в Крым сторонников большевизма желательна скорейшая организация контрольно-пропускных пунктов в Таганроге, Перекопе и Джанкое» (РГВА, ф.39749, оп.1,д.1,л.9 и об.).
17 февраля 1919 года. Начальник штаба севастопольской крепости в сообщении начальнику штаба Крымско-Азовской добровольческой армии писал: «Разговоры на улице большевиками ведутся совершенно открыто и не стесняясь. Никакая мобилизация в Севастополе не пройдет – настолько большевики держат население в своих руках. Большевистские ячейки крепнут и расширяются всюду, где возможно. (Борьба за Советскую власть в Крыму, Сб. т.2, стр. 83).
Командующий Крымско-Азовской добровольческой армии в Крыму в докладе Деникину писал: «… имеющиеся данные определенно доказывают крайне энергичную работу местных и пришлых большевиков по организации восстания внутри Крыма одновременно с натиском с севера. Несомненно, главным очагом является Севастополь, где по приблизительным расчетам не менее 15 000 винтовок с большим запасом патронов. Эту вооруженную силу надо считать вполне организованной, имеющей опытных, энергичных руководителей. Захват Севастополя будет иметь самые гибельные последствия для нашей армии (Борьба за Советскую власть в Крыму, Сб. т.2, стр. 80).
7 марта в цирке Труцци состоялось общее собрание членов коллективов металлистов, на котором присутствовали около 500 человек. В принятой резолюции говорилось: «Ввиду того, что препятствием к предоставлению работы является полное бессилие Добровольческой армии и других неизвестных нам правительств, существующих в Севастополе, которым рабочие, голодающие 12 месяцев, перестали верить, постановили:
а) на работы на завод и в порт не выходить, а работы, которые производятся добровольческой армией и на дредноуте «Мирабо», просить товарищей прекратить, союзу никого ни на какие работы не посылать;
б) просить товарищей железнодорожников, строителей, военных, моряков, грузчиков и другие демократические организации присоединиться к нашему требованию» (Козлов. Всеобщая забастовка в Севастополе, стр.62).
Делегатское собрание городских служащих вынесло протест по поводу закрытия французским командованием газеты «Прибой», считая, что это является нарушением свобод, завоеванных революцией 27 февраля 1917 года (ГАГС, ф.25,оп.2, д.1, л.27).
11 марта. Собрание рабочих и служащих станции Севастополь, обсудив резолюцию профсоюза металлистов, поддержало ее.
Собрание портовых рабочих постановило объявить забастовку.
12 марта в двухэтажном доме около Исторического бульвара, где жили амнистированные в 1917 году политзаключенные, состоялась городская подпольная(?) конференция. На конференции присутствовали член областного комитета КПУ т. Белов(Журавлев) и два представителя евпаторийской партийной организации. От имени амнистированных политзаключенных выступил тов. Лепин. Он приветствовал участников конференции и заявил, что патрули амнистированных берут охрану конференции на себя. Своим решением конференция обязала подпольный ревком непосредственно руководить забастовкой и превратить ее в вооруженное восстание. Участники конференции обратились ко всем подпольным организациям Крыма с просьбой поддержать севастопольских рабочих. Избран новый состав подпольного горкома партии (Революция в Крыму, Симферополь, 1924, №2, стр. 99-100).
13 марта. По решению подпольного горкома КП(б)У создан ревком для непосредственной подготовки к восстановлению Советской власти в городе. В состав Ревкома вошли Яков Городецкий, Самуил Зимин, Б. Руман, А. Мазур и другие (Козлов, Всеобщая забастовка в Севастополе, стр. 64).
«…На Приморском бульваре в клубе Водников открылась городская партийная конференция профсоюзов, на которой присутствовали 90 делегатов. Несмотря на противодействие меньшевиков, конференция приняла резолюцию, в которой говорилось: «Конференция профсоюзов, обсудив всесторонне вопрос о внутреннем положении, признает, что при создавшемся положении как внутри области, так и на Крымском фронте, на пролетариате и беднейшем крестьянстве Крыма лежит священный долг – прийти на помощь героической Красной Армии и свергнуть ненавистное «Краевое правительство». Исходя из этого, конференция постановляет: немедленно объявить всеобщую политическую забастовку в Севастополе с требованием: 1. удаления Добровольческой армии; 2. ухода Крымского краевого правительства; 3. установления Советской власти;.4. освобождения всех политических заключенных…». (Бунегин, Революция и гражданская война в Крыму, стр. 217-218).
«Делегатское собрание собралось на Приморском бульваре, председателем собрания был избран я, секретарем – Козлов, меньшевики мобилизовали все лучшие свои силы: Могилевского, Канторовича, Духанина, Грищенко, из Симферополя был вызван Немченко; от эсеров выступил Страхов; все категорически протестовали против объявления забастовки и требовали сейчас же закрыть заседание.
Но не тут-то было. После выступления меньшевиков слово взяли большевики Джигинас, Семенов и Занько. Когда т. Занько выступил и заявил, что он говорит от имени большевиков-коммунистов, в зале водворилось мертвое молчание, а меньшевики, сидевшие в первых рядах, заерзали. После речи т. Занько настроение сильно приподнялось, и речь его была покрыта бурей аплодисментов: тогда меньшевики выпустили свою артиллерию – Могилевского, который провел свою красивую речь и получил одобрение меньшевиков; после него выступил от большевиков т. Городецкий и, разгромив окончательно меньшевиков и эсеров, предложил собранию немедленно объявить стачку и поддержать металлистов.
В два часа ночи собрание 83-мя голосами при 7 меньшевиках, голосовавших против, приняло резолюцию, требующую от всех союзов объявления немедленной стачки… В стачечный комитет было избрано 7 товарищей: Городецкий, Занько, Джигинас, Семенов, Козлов, А. Лысенко и Прокофьев» (А. Лысенко. Крым до второго прихода Советской власти, стр. 25).
Можно было бы привести еще много свидетельств и сослаться на многие документы, подтверждающие свободную, не стесненную властями деятельность профсоюзов, практически не преследуемую деятельность партийных функционеров разных направлний… И после этого можно ли утверждать, что в Крыму в период с декабря 1918 по апрель 1919 года существовал режим «белого террора»?, вести речь о «зверствах» военной администрации англичан, французов и прочих «интервентов»?
Да, действительно, имели место несколько случаев несудебных расправ «добровольцев» над зарвавшимися большевистскими террористами и агитаторами, но это, до некоторых пор, не меняло общей картины. Но всякому терпению приходит предел.
В связи с начавшимся наступлением Красной Армии на Перекопском перешейке, командующий Крымско-Азовской армией отдал приказ о введении военного положения на железных дорогах.
Видимо, не до конца представляя себе возможные последствия, рабочие и служащие, провоцируемые партийными авантюристами в руководстве профсоюзов, начали забастовку.
15 марта. В Севастополе началась всеобщая политическая забастовка. Экономическая жизнь в городе замерла (Борьба за Советскую власть в Крыму, ч.2, стр. 91).
Краевое правительство в связи с политическими забастовками приняло постановление о передаче дел на участников забастовок из гражданского суда в военный, и о наказании их по законам военного времени.
16 января представители французской военной администрации арестовали 7 человек по подозрению в принадлежности к стачечному комитету и отправили их в симферопольскую тюрьму. Из арестованных только двое являлись членами стачечного комитета – Яков Городецкий и Иосиф Дроздов.
Представитель Донского атамана при Крымском правительстве полковник Власов писал в донесении: «…была сделана попытка взорвать около Севастополя поезд с «добровольцами», к счастью, неудачная. Бомба, которую большевики бросили под вагоны, взорвалась сравнительно слабо, проезд остановился и, благодаря этому, не наскочил на приготовленное несколько дальше большое количество взрывчатых средств, достаточное, чтобы разрушить поезд» (журнал «Красный архив», т.4, стр. 78).
«…По поручению подпольного комитета был произведен взрыв белогвардейского эшелона с обрыва 1-го бастиона. В этой диверсии участвовали: руководитель тройки Н. Чесноков, (мой двоюродный брат, бывший политкаторжанин), матрос Яша Агеев – подрывник и я – автор этих строк – разведчик. Задача была поставлена: не допустить отправления подкрепления на Перекоп и Севастополь. В это время шли бои на Перекопе. В этом эшелоне на Перекоп отправлялись: один батальон 1-го офицерского Севастопольского добровольческого полка, одна рота французской пехоты и одна рота греческих солдат. Задача, поставленная перед нами, была выполнена.
Когда поезд подошел к 1-му бастиону, с высоты 60-70 метров была сброшена тов. Агеевым бомба, которая взорвалась у первых вагонов. Эшелон остановился, открылась бешеная стрельба по бастиону из всех вагонов, где приблизительно было около 700 человек. В эшелоне были убитые и раненые, главным образом, белогвардейцы. Эшелон вернулся в город. Подрывники благополучно скрылись, только Яша Агеев был легко ранен в ногу шальной пулей, а французы, солдаты и матросы, были довольны, что русские рабочие не пустили их на Перекоп (И. Егоров. Борьба с интервентами в 1918-1919 гг. в Севастополе. МГООС.т.60, л.5).
И вот на фоне такого откровенного террора французское командование пошло на переговоры со стачечным комитетом. Некоторые арестованные были освобождены. Интервенты даже соглашались признать легальное существование Ревкома в Севастополе, но Ревком, во избежание провокаций, продолжал работать подпольно (И.Козлов. Всеобщая забастовка в Севастополе, стр. 66-67).
Ревком продолжал работать подпольно еще и потому, что денежные средства из Москвы отпускались именно на активизацию подпольной работы…
29 марта на транеспорте «Рион» была произведена диверсия. В результате взрыва было убито и ранено свыше 100 человек. Исполнители террористического акта матросы Акулов и Вержбицкий скрылись (РГА ВМФ, ф. Р-2092, оп.1, д.4, л.4, 4об.).
Жертвами этого варварского террористического акта стали беженцы из Севастополя - в основном – семьи офицеров и чиновников.
3 апреля взрывом поврежден инкерманский железнодорожный мост.
4 апреля произведено два взрыва у входа и выхода из Городского туннеля. Первый разрушил деревянные дверки канавы для стока воды, второй разрушил шпалы и часть входа в туннель. В нескольких шагах от входа в туннель найдена неразорвавшаяся пироксилиновая шашка (ГААКР, ф. Р483, оп.4,д. 1303,л.3).
5 апреля комендант Севастопольской крепости полковник Карпов в рапорте начальнику штаба Крымско-Азовской добровольческой армии сообщал: «Идет страшная агитация большевиков среди французских солдат, распоряжение французского полковника о задержании агитаторов не выполняется… Органов для разведки и задержания преступников у меня никаких нет. Особенно агитируют женщины против Добрармии и союзников. Необходимо срочно организовать борьбу с агитацией, ибо в Севастополе есть гнездо большевиков. Упускать время невозможно, иначе французы нас не поддержат (Красный архив, т.4(28), стр. 76).
После мартовской забастовки рабочих севастопольского порта портовые плавсредства в том числе и буксиры обслуживались офицерами.
Газета «Крымский вестник» поместила заметку, в которой сообщалось, что «…исполнительный комитет Совета профсоюзов регистрирует все заявления об арестах. Арестованы: Горячко, Кухарчук, М. и Л. Кушнир, Хазаров, М.Л. Бравер с женой, Харченко, Ефимов а также три сторожа на железной дороге: Козлов, Сторожикин и Родан… В больницу был доставлен труп арестованного Хазарова…(Борьба за Советскую власть в Крыму, т.2, с. 96).
Русский комендант Севастополя отправил генералу Деникину донесение, в котором говорилось, что «…союзники предполагают оборонять Севастополь четырьмя (имеемыми у меня) батальонами по линии исторических бастионов, поддерживая их всеми силами флота. Полагают весь ненадежный людской элемент выселить на Северную сторону, которую не занимать, она будет под огнем флота…(подборка документов - Гр. Война, т.3, стр. 45).
26 марта на Перекоп для усиления добровольческих войск из Севастополя переброшена греческая бригада (П. Надинский. Очерк по истории Крыма, ч.2,стр. 151).
Переброшена была не бригада, а единственная рота, численностью 250 человек, о которой неоднократно вспоминали с благодарностью русские офицеры-добровольцы. В следующей главе мы познакомимся с выдержками из этих воспоминаний.
10 апреля после ходатайств представителей Совета перед властями, по распоряжению городского головы Севастополя В.А. Могилевского, с крепостной гауптвахты были освобождены руководители забастовки: Гаврилов, Замураев, Калмык и Кушнир («Прибой» 1919 г., 11 апреля).
И после всей этой информации, нам будут с трагическими интонациями повествовать «…за жесточайший террор» интервентов и белогвардейцев против рабочего класса в Севастополе?
11 апреля части Красной Армии освободили Симферополь и Евпаторию.
12 апреля французское командование предложило коменданту Севастополя и командующему русским флотом начать немедленную эвакуацию всех учреждений Добровольческой армии и всех ее войсковых частей.
Севастопольский ревком командировал своего представителя для установления связи с командованием Красной Армии. На следующий день в Севастополь нелегально прибыл комиссар Васильев. С его участием на заседании ревкома был разработан план вооруженного восстания в Севастополе. Было решено начать восстание в тот момент, когда части Красной Армии начнут штурм города. Сигналом к восстанию должны были послужить три орудийных выстрела по бухте и тревожный гудок на морском заводе. Ревкомом было проведено совещание командиров боевых дружин, намечена расстановка сил в момент восстания (Козлов. Всеобщая забастовка в Севастополе, стр. 68).
И только теперь, в ночь на 13-е апреля, контрразведка Добровольческой армии произвела превентивные аресты во всех рабочих районах города, арестовав до 100 коммунистов.
Опять-таки, стоит обратить внимание на то, что основанием для ареста служила партийная принадлежность, всех подряд не арестовывали…
По приказу французского командования в Константинополь ушло 31 судно с имуществом, эвакуированными и войсками. На рейде оставались 35 судов и 9 быстроходных катеров.
17 апреля по приказу командования линкоры «Франс», «Жан Барт» и Вернье» открыли заградительный артиллерийский огонь по предместьям Севастополя, к которым подходили отряды Красной Армии.
18 апреля в Севастополе состоялась встреча французского командования с представителями Красной Армии. В результате переговоров было заключено перемирие сроком на 8 дней. За это время французы обещали снестись с высшим командованием и выяснить срок окончательной эвакуации из Севастополя союзных войск. По условиям перемирия власть в городе должна была перейти от городской думы в руки ВРК. При РВК должен был состоять политический комиссар действующей Красной Армии, через которого могли происходить переговоры и поддерживаться связь между сторонами. Советские войска в город не допускались, а для охраны спокойствия и порядка учреждалась при ВРК Красная милиция («Прибой», 1919год, 19 апреля).
20 апреля на французских кораблях были подняты красные флаги. Колонна французских моряков направилась по Большой Морской улице. С балкона Городской думы с речью к ним обратился председатель севастопольского комитета партии Яков Городецкий, освобожденный из Симферопольской тюрьмы.
Около 4 часов дня, когда демонстранты проходили по Большой Морской улице, по ним открыли огонь из винтовок и пулеметов греческие солдаты, действовавшие по приказу французского командования (Ю.Крупчинский. Яркая страница в истории революционной борьбы. «Правда», 1919год, 19 апреля).
Племянница А.П. Чехова, проживавшая в доме напротив здания Городской думы (нынешняя площадь Лазарева – Б.Н.), утверждала, что столкновение между французскими матросами и греческими солдатами, действительно завершившееся стрельбой, но произошло это уже после всех манифестаций и было следствием обычной пьяной драки между французскими матросами и вечно враждовавшими с ними вооруженными греческими солдатами…
После ухода из Севастополя линкора «Франс», команды на судах французской эскадры успокоились.
20 апреля. Из докладной записки в Городскую Управу: «…окраины Севастополя были заняты французскими и греческими войсками и от этого обстоятельства чрезвычайно пострадали слободки Татарская, Лагерная, Корабельная и другие. Бедные люди, обремененные в подавляющем количестве случаев большими семьями, были застигнуты врасплох, и вследствие этого вынуждены были покинуть свои жилища, ничего с собой не взяв. Усадьбы, оставленные без хозяйского надзора, занятые солдатами, подверглись разгрому со стороны последних. После ухода войск население возвратилось из бегов в свои разграбленные солдатами жилища. Члены комиссии по определению убытков, посетившие дома пострадавших, могли наблюдать на месте и установить расследованием тяжелую картину разрушений…» (ГАГС, ф.25, оп. 2, д.1, л.40).
По анализу объявлений в местной прессе, население этих слободок было предупреждено о планируемых военных мероприятиях еще 25 марта… Планом предусматривалось отселение на Северную сторону всего неблагонадежного населения, и жители этих слободок входили в означенную категорию, но от эвыакуации отказались…
В «летописи» большинства курортных здравниц Крыма как обязательное приложение приводится текст телеграммы В. Ленина от 15 апреля. 1919 года в адрес председателя Совнаркома Украины Христиана Раковского (Хайма Райковера): «… прошу немедленно дать распоряжение начальникам войсковых частей, оперирующих на юге России и Таврическом полуострове, принять самые строгие меры от разрушения и расхищения лечебных приспособлений, построек, инвентаря, насаждений, материалов и запасов на курортах юга России и Крымского полуострова, Одессы, Голой Пристани, Бердянска, Мойнак, Саки, Евпатории, Севастополя, Балаклавы, Ялты, Алупки, Гурзуфа, Алушты, Феодосии, Керчи и других» (В. Ленин. ПСС, т.60, стр. 382).
В период всеобщей разрухи, развала экономики и хозяйственной инфраструктуры России, что же так взволновало вождя мирового пролетариата проблема сохранения санаторно-курортного хозяйства юга России, а прежде всего Крыма? Зная повадки «лучших представителей» передовых отрядов Красной гвардии и Красной армии, Ленин хорошо представлял степень возможного разрушения, разорения и разграбления богатейших дворцов Крыма и поэтому подробно и конкретно в телеграмме перечислялись все объекты, за сохранность которых должны были нести персональную ответственность «красные» командармы. О еврейском окружении Ленина говорилось неоднократно и нет смысла перечислять «агентов» влияния мирового сионизма среди ближайших помощников и советников вождя. Начиная с января 1919 года, шли переговоры с представителями администрации президента США о предоставлении технической и гуманитарной помощи Советской России и кроме оплаты в золоте, за предоставляемые стратегические материалы, в качестве перспективной «платы» дальновидные американские дельцы-евреи рассматривали Крым с прилегающими территориями, по сути - всю Таврическую губернию. Непосредственными посредниками в переговорном процессе выступали с советской стороны Адольф Иоффе и Лев Троцкий. Именно в эти дни в качестве «задатка» будущих «добрых» отношений Троцкий получил от американцев свой уникальный бронепоезд, о котором впоследствии ходили легенды…
Севастопольский Ревком на случай восстания был готов выставить большое количество вооруженных рабочих, солдат и матросов. В его распоряжении было 3 автомобиля, 3 баркаса, 50 конных подвод, 5 барж, одно орудие и 100 зарядов к нему, 60 тысяч винтовочных патронов и 100 килограммов динамита. Все это хранилось на конспиративных квартирах-складах.
23 апреля началась эвакуация союзников. Французскими подрывными партиями были взорваны орудия на береговых батареях севастопольской крепости, сожжены пороховые заряды в батарейных погребах крепости. Англичане взорвали цилиндры главных машин броненосца «Иоанн Златоуст», забрали оптические приборы с орудий. Взорвали машины на всех русских судах, которые не были в состоянии идти своим ходом. По требованию ВРК французы очистили две гостиницы.
Севастопольский ревком, не дожидаясь окончательной развязки событий, 22 апреля занял помещения Дворца командующего Черноморским флотом… Предприимчивые, а главное – скромные ребята.
26 апреля Приказом №1 по Красному Черноморскому флоту объявлен состав командования: комфлот - Шейковский, политический комиссар – Скачков, начальник штаба Тягин, командир порта Скурдо, комендант Севастополя Свербул, начальник распорядительного отделения – Кнорус, старший врач – Яблонский.
27 апреля в Севастополе создан Совет народного хозяйства во главе с Яковом Городецким, в составе которого были созданы коллегии торговли и промышленности – Я. Городецкий, Чорбо, В. Могилевский, В. Кухарчук, К. Грейнер, и коллегия по управлению всеми учреждениями порта и завода – В. Чорбо, И. Гайдаров, Б. Тягин, С. Кнорус, К. Скурдо, П. Котвицкий, и З. Бабич (Борьба за Советскую власть в Крыму, т.2, стр.135).
Маловато высших должностей, а то всех остальных севастопольских евреев разом бы трудоустроили…
Французы вывели на внешний рейд баржу, нагруженную винтовками, и сбросили их за борт ( очень порядочно поступили в отличие от немцев, оставивших вооружение большевикам – Б.Н.).
28 апреля в Симферополе состоялась областная партийная конференция, которая обсудила вопросы по образованию правительства Крымской Советской социалистической республики. От ЦК РКП(б) и Советского правительства присутствовал товарищ К.Е. Ворошилов. Конференция рекомендовала в состав правительства Павла Дыбенко, Якова Городецкого, Дмитрия Ульянова, Юрия Гавена, И. Назукина. Избран областной комитет партии, в который вошли: Ю. Гавен, И. Шульман, О. Алексакис, Д. Ульянов, И. Назукин ( Очерки истории Крымской областной партийной организации, стр. 77).
Следует отметить, что французское командование вело себя очень непоследовательно. Так, по требованию городского главы Могилевского, севастопольскому Ревкому были возвращены ценности, изъятые при эвакуации у крымского правительства. 24 тысячи рублей золотом, а также золото, вынутое из казначейских ящиков Симферополя, 9 мешков серебра, 10 тысяч рублей медью и на 4 миллиона обязательств Сулькевича…(Известия Севастопольского РВК, 1919год, 29 апреля).
29 апреля севастопольцы торжественно встретили 4-й Заднепровский советский полк, вступивший первым в Севастополь (Морской сборник. 1919. №№ 9-12, стр. 70).
30 апреля. Объявлен приказ командующего Красным Черноморским флотом о регистрации в двухдневный срок матросов, офицеров и морских чиновников в штабе флота (ГАГС, ф. Р-523, оп.2, д. 6, л.1 об.).
1 мая . В приказе коменданта Севастопольских рейдов и Красного Черноморского флота № 10 указано, что действие лиц, замеченных в агитации и пропаганде против Советской власти, будут считаться контрреволюционным выступлением и таковые лица подлежат расстрелу (ГАГС, ф.Р-523, оп.2, д.5, л.1 об.).
Ну вот, повеяло чем-то родным и знакомым - агитировали большевики против французов и добровольцев, отделывались «легким испугом» или отсидкой на крепостной гауптвахте, а за агитацию против советской власти – извольте, без всяких разговоров, получишь пулю… Вот так же решительно должны были действовать союзники и «добровольцы» по отношению к большевикам-террористам…
В Севастополе прошел первомайский праздник. У гостиницы «Кист» командующий 1-й Украинской дивизией тов. Дыбенко поздравил с праздником выстроившиеся части, затем состоялось праздничное шествие по городу на Куликово поле, где прошел митинг. С приветствием выступил приехавший председатель Московского Совета рабочих и военных депутатов Каменев (Изв. Севастопольского революционного комитета. 1919. 1 мая).
Сделал столь резкий виток во времени с лета 1918 – в лето 1919 года остается проследить связь в порочной цепочке - Дыбенко - Коллонтай – Крым – в этом же временном диапазоне.
ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ ПАВЛА ДЫБЕНКО К АЛЕКСАНДРЕ КОЛЛОНТАЙ
И ОБОЮДНОЙ ИХ ЛЮБВИ …К КРЫМУ.
Попав в Крым первый раз, летом 1918 года, Павел Ефимович сразу полюбил его нежной, трогательной, но какой-то «нервной»(?) любовью. После своего знакомства с Крымом, с Севастополем и с сырым казематом Константиновской батареи, Павел Ефимович неудержимо, отчаянно стремился снова побывать в этих местах. О своих крымских приключениях, впечатлениях и переживаниях он поделился с Александрой Михайловной, и она, по-видимому, вспомнив свои посещения Южного берега в юные годы, не прочь была составить ему компанию при очередном посещении Крыма…Но до этого еще нужно было дожить…
Мы уже вели речь о том, что в сентябре 1918 года Дыбенко возвратился в Москву. Исключительно доверяя воспитательным мерам, применяемым морской контрразведкой Севастопольской крепости и немецкой комендатурой, Лев Троцкий посчитал возможным поручить Павлу Ефимовичу очередное «ответственное» задание. На этот раз ему доверили командование батальоном в одном из полков, размещенных в нейтральной зоне между границей РСФСР и новоявленным Украинским государством. Определяя Павлу Ефимовичу столь низкую для бывшего наркома должность, Лев Троцкий своим иезуитски изощренным умом предполагал, что Дыбенко начнет скандалить и его на законном основании можно будет жестоко наказать… А, приняв командование батальоном, находившимся в фактическом соприкосновении с немцами, он непременно вызовет своей заметной фигурой нездоровый интерес у кайзеровской фронтовой разведки, станет ее добычей и, опять-таки инициирует международный скандал, так как «прощаясь» с немцами в Севастополе Павел Ефимович подписал официальное обязательство не принимать участия в боевых действиях против Германии… А, быть может, и еще какое обязательство?
Видимо, пока у Павла не исчезли следы от ручных и ножных кандалов, он вел себя смирно, даже временно исполнял обязанности комиссара полка (будучи исключенным из партии - Б.Н.). В это же время Дыбенко постоянно конфликтует со старшими комиссарами, которые пытались призвать его к порядку и дисциплине. Именно в эти дни Коллонтай запишет в своем дневнике: «…Свердлов не скрывает своей антипатии к такому «типу», как Павел, и Ленин, по-моему, тоже». Такая осведомленность вождей о скромном командире батальона в одном из сотен полков, может означать только то, что Дыбенко оставался под неусыпным контролем фронтовой ВЧК.
В начале 1919 года в Москве решили, что испытательный срок Дыбенко выдержал успешно, и его назначают командующим группы войск Екатеринославского направления, предназначенной для вторжения на территорию Украины, которую незадолго до этого вынужденно покинули германские войска. Скорее всего, московские стратеги, подбирая кандидатуру командующего войсками вторжения на территорию «суверенной» (?) Украины предпочли военачальника с украинской фамилией и поэтому выбрали кандидатуру Дыбенко. С таким же успехом можно было назначить Антонова-Овсеенко, что, кстати, в самом ближайшем времени и было сделано. Уже в процессе боевых действий, передав руководство войсками Антонову-Овсеенко, Павел Ефимович безропотно принял командование Заднепровской дивизией.
В большинстве исследований, посвященных событиям весны 1919 года в Крыму, традиционно говорилось, что красные войска практически беспрепятственно овладели полуостровом. При этом, ссылки делались на воспоминания Павла Дыбенко, а затем на мемуары Макса Винавера. Как уже неоднократно мы убеждались - ни тому, ни другому не стоит доверять…
При создавшейся угрозе Крыму со стороны наступающих советских дивизий, председатель кабинета министров правительства Самуил Крым обратился за помощью к командованию союзными войсками в Севастополе и к русскому послу во Франции, кадету В.А. Маклакову… Правительство предлагало переместить гарнизоны союзных войск из портов в глубь полуострова – тысячу человек расположить в Симферополе, по 500 в Евпатории и Феодосии, по 300 в Карасубазаре и Джанкое, по 100 в Перекопе и Танагаше (с. Соленое Озеро). Проблема состояла в том, что союзники, только «обозначая» свое военное присутствие в Крыму, как, кстати, и в большинстве прочих регионов России, всячески уклонялись от вооруженных столкновений с большевиками, преследуя свои исключительно шкурнические интересы. Весьма вероятно, что приняв предложение Самуила Крыма по обеспечению устойчивости тыла, союзники, способствовали бы успешной обороне позиций на Перекопе малочисленными формированиями добровольцев, но, видимо, это не входило в их планы.
Из воспоминаний полковника Генерального штаба Б.Н. Сергиевского:
«… Прикрывающие Крым части Крымско-Азовской Добровольческой армии состояли из 5-й дивизии, в полках которой многие роты насчитывали по 15-20 штыков, при штатной численности в 180 человек. Полки 4-й дивизии находились в состоянии формирования и не успели подойти к району боев. 14-15 марта остатки полков 5-й дивизии, прикрывая район формирования 4-й дивизии, с боями оставили Сальково, Джимбулак, Чонгар и Сиваш. В последующие дни полки Заднепровской дивизии Павла Дыбенко вторглись в Крым на участке восточнее Перекопа и Яшуни (район, предназначавшейся для обороны 4-й дивизии добровольцев). Дивизионный резерв, состоящий из 8-го полка под командованием полковника Слащева, был направлен в прикрытие сорокаверстного промежутка между отступающими дивизиями белых. В бой была брошена рота греческого полка в составе 250 человек и первый авиаотряд из семи одноместных старых самолетов, пригодных больше для разведки. Все семь машин «развернутым фронтом» вылетели из-за отступающей пехоты добровольцев. Над ее разрозненными, но отходившими в полном порядке цепями отряд снизился до высоты в 5-10 метров, и на «бреющем» полете атаковал густые но беспорядочные толпы большевиков. Эффект был полный: не понеся никаких потерь, летчики привели в панику толпы противника….и позволили выиграть время для вступления в бой греческой роты. По общему отзыву, она оказалась выше всяких похвал; ее стремительная и произведенная как на параде атака обратила и так потрясенных красных «героев» на этом участке боя в полное бегство. Атака эта позволила отойти остаткам рот из состава полков пятой дивизии. Греки потеряли двух убитыми, и, помнится, девять ранеными…».
Это, к слову, о триумфальном входе в Крым полков Красной армии под командованием Павла Дыбенко.
При подходе советских войск к Севастополю возникла несколько нестандартная ситуация. Очень странно складывались в эти дни взаимоотношения советского командования в лице Павла Дыбенко с представителями союзного командования в Севастополе. Остановив войска на ближайших подступах к городу, Дыбенко вошел в контакт с командующим сухопутными войсками Антанты полковником Труссоном. Заключив с французами перемирие, Дыбенко не только обеспечив неспешную эвакуацию союзных войск, но и терпеливо дожидался выхода из сухого дока аварийного французского линкора.
Кстати, когда 10 апреля группа министров крымского правительства с семьями прибыла для эвакуации из Симферополя, полковник Труссон поставил министрам ультиматум: или они сдадут ему банковские ценности и казну, или… никуда не уедут. Пришлось отдать французам ценности, вывезенные из Краевого банка, казначейства в Севастополе и 7 млн. рублей из средств частных вкладчиков. Только 15 апреля группа министров с семьями, включая С. Крыма, на греческом судне отплыла в Пирей…
О том, как распорядилось союзное командование присвоенными им банковскими ценностями, мы вели речь в предыдущей главе. Очень похоже, что 8-ми дневная отсрочка вступления в Севастополь Красной армии, крайне необходимая для окончания ремонта в доке французского линкора , была «оплачена» ценностями симферопольского банка…Посредником в этом гешефте выступил севастопольский ВРК. Чувствуется выверенный до мелочей стиль деятельности главного политического и «экономического» советника комдива Дыбенко – Александры Коллонтай….
В конечном итоге, Красной армией были взяты все районы Крыма, исключая Керченский полуостров, где закрепились формирования добровольцев и находились представители союзников.
Весь предыдущий блок информации, посвященный событиям гражданской войны, я использовал с целью проследить деятельность Александры Коллонтай и Павла Дыбенко до появления их в Крыму. Мы уже вели речь о том, что Александра Михайловна «снизошла» до того, что занимала скромную должность начальника политотдела Заднепровской дивизии при командовании дивизией Павлом Дыбенко. Кстати, в некоторых документах той поры дивизия эта именовалась «4-й украинской», в других – «1-й украинской» Но это не так уж важно; главное в том, что на тот момент Павел Ефимович – старший воинский начальник в Крыму, а Александра Михайловна обеспечивает политическую и культурно-массовую работу в войсках и в Крыму. Мы уже привыкли в тому, что эта деловая женщина просто так ничего не делала, значит и присутствие ее в Крыму было не спроста… Так оказалось и на этот раз.
Из публикации 1937 года в США на английском языке: «Троцкий и евреи позади русской революции». В главе Седьмой автор пишет: «В Симферополе я встретил Павла Ефимовича Дыбенко, еврея и командира одной из армий Троцкого. Он оккупировал город с ордой флотских дезертиров, то есть бывших матросов, и его сопровождало огромное число нерегуляров, то есть бандитов, которых он набрал, пока шел через территорию, контролируемую батькой Махно. Вот вам, пожалуйста, и факт, а ведь никто не может причислить части Павла Дыбенко к нерегулярным отрядам, хотя Дыбенко был одним из самых известных палачей Троцкого. Троцкий упоминает Дыбенко в своей книге, когда жалуется на него и Ворошилова, что они, дескать, «бесконтрольно распоряжались» военным имуществом.
Когда Дыбенко наступал, население, охваченное ужасом, бежало, куда глаза глядят.
Во всех черноморских городах, включая Евпаторию, Севастополь, Ялту, тысячи жителей были убиты регулярной Красной Армией. Если Троцкий слал инструкции «беречь патроны», тогда людей топили, жгли и творили другие ужасы…».
В предисловии к публикации отмечено, что автор - бывший красный комиссар. Судя по стилю публикации и ее языку, автор ее – участник мировой войны, бывший офицер, участвовавший в гражданской войне в качестве младшего командира, комиссара, члена многочисленных советов и пр. Особого доверия эта публикации не вызывает уже только потому, что не указано имя автора и не особо качественно сделан перевод. Второй недостаток поправим, так как к переводу приложен оригинал на английском языке. Я обратился к этой публикации только потому, что автор ее подтверждает мою догадку о том, что Павел Дыбенко – еврей, и то, что, пребывая в Крыму исключительно малый срок, Дыбенко оставался верен своим принципам – лично возглавлял акции террора не только против классовых врагов, но и против мирных жителей…
В качестве перспективных глав крымского советского правительства обговаривались на самом высшем уровне в Москве три кандидатуры: Адольф Иоффе, Марк Кристи и…Павел Дыбенко. Кандидатура Адольфа Иоффе по всем признакам была самая «проходная», тем более, что Адольф Абрамович – уроженец Симферополя, но московское руководство посчитало, что он нужнее на Украине. Кристи не был политиком и не был коммунистом. Павел Дыбенко на тот момент не был восстановлен в партии и для высшего партийного руководства числился в привычном для него качестве – «штрафника».
Не исключено, что тщеславная Александра Коллонтай уже примеряла на себя корону царицы Крыма, но, видимо, не судьба… Да тут еще понаехали: чрезвычайный уполномоченный Совета обороны РСФСР и УСР (на Юге) Лев Борисович Каменев (Розенфельд), кандидат в члены Оргбюро ЦК ВКП(б), инструктор ЦК М.К. Муранов (Морейкис), видный турецкий коммунист М. Субхи – из числа видных масонов – младотурок из турецких евреев-муранов, принявших ислам. Все они прибыли 29 мая специальным поездом для «обеспечения» проведения областной партконференции. Ко 2 мая завершился процесс создания Временного правительства Крымской республики. В него вошли: временнопредседательствующий (постоянного так и не появилось), наркомздрав и соцобеспечения - Д.И. Ульянов, наркомвнудел- Ю.П. Гавен, наркоминдел – С.М. Мамедов, наркомюст – И. Арабский, наркомвоенмор – П.Е. Дыбенко, наркомпрос – И.А. Назукин, нарком продовольствия и торговли – С.Д. Давыдов- Вульфсон, наркомзем – С.И. Идрисов, наркомтруд – И.М. (Степан) Полонский, наркомфин, путей сообщения, почт и телеграфов, а также председатель совнархоза Я.Ф.Городецкий, управделами – А.А. Боданинский. Наркомнац чуть позже стал И.К. Фирдевс.
Удачно вписавшись в столь достойную компанию, Павел Ефимович, верный своим принципам, для утверждения своих «лидерских» полномочий привлек своих приближенных из числа «безбашенной» матросской вольницы. Естественно, это вызвало резкий протест со стороны Льва Каменева, и в результате - 10 июня, неожиданно(?) Павел Дыбенко был отозван в Москву телеграммой ЦК РКП(б). Естественно - следом за ним убыла в Москву и Александра Михайловна Коллонтай. Скорее всего, московские визитеры: Каменев и Муранов «проинформировали» Центр о повышенной активности тендема Коллонтай-Дыбенко, в результате чего и произошел «отзыв». А быть может, Александра Михайловна по своим московским каналам получила информацию о секретном решении Политбюро от 28 апреля, согласно которому Крым приравнивался к губернии, с подчинением Крымской армии и флота Южному фронту, а областной партийный комитет – к губкому… Кстати, Лев Каменев совместно с В.Лениным и Н. Крестинским и принимали это решение. Дмитрий Ульянов успел в своем донесении в Москву, видимо – спьяну, единожды упомянуть «Крымскую Федеративную республику»…. При таком развитии событий в Крыму, по мнению Александры Михайловны - не стоило растрачивать свою энергию и свой талант на такую «мелочевку».
Так или иначе, но на этом эпизоде деятельность Дыбенко и Коллонтай в Крыму завершилась… А жаль.
О РАСПРЕДЕЛЕНИИ РОЛЕЙ В РУКОВОДСТВЕ БЕЛЫМ
ДВИЖЕНИЕМ НА ЮГЕ РОССИИ.
В воспоминаниях Александра Лукомского очень много информации из личного, семейного, «охотничьего». Хочется верить, что по своим целям они принципиально отличаются от воспоминаний коллег-генералов, рассчитывавших своими обстоятельными и продуманными записками по возможности оправдать и реабилитировать часть своих промахов в военной и государственной деятельности.
Я воспользовался фрагментами воспоминаний Александра Сергеевича для аргументации некоторых своих соображений в полной уверенности, что не составлю конкуренции дипломированному и «остепененному» историку Евгению Шендрикову, выбравшему для своей диссертации тему: «Военно-государсвенная деятельность А.С. Лукомского». И в тоже время на правах земляка Александра Лукомского я вправе претендовать на свой особый «местный» взгляд на отдельные сюжеты из жизни и деятельности заслуженного военачальника и государственного деятеля.
Учитывая тот очевидный факт, что генерал Александр Сергеевич Лукомский являлся военным деятелем государственного уровня, его взгляд на отдельные этапы истории России представляет для нас особый интерес. С какой бы стороны мы не рассматривали белое движение, мы вынуждены признать, что все, сколько нибудь значимые его лидеры на кануне революционных событий 1917 года не занимали особо высоких постов. Генерал Корнилов командовал дивизией, генерал Деникин командовал корпусом, генерал Врангель командовал бригадой. Наиболее значительные должности занимали генерал Алексеев, бывший начальник штаба Верховного Главнокомандующего, генерал Юденич, командовавший Кавказским фронтом, и адмирал Колчак, командовавший Черноморским флотом. Но даже на их фоне генерал-лейтенант Лукомский, занимая последовательно должности начальника мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба, помощника и начальника канцелярии Военного министра, а с августа 1915 года – совмещавшего должность помощника министра с должностью начальника канцелярии Военного министерства, заметно выделялся своим опытом службы, высоким служебным положением, а значит и своим служенным опытом. Немаловажно и то, что на фоне весьма значимых руководящих должностей, он получил опыт командования в бою штабами дивизий и армии. С ноября 1916 года он вновь на высших военных должностях: генерал-квартирмейстер верховного главнокомандующего, товарища председателя Особого Совещания по обороне государства. После февральской революции Лукомский снова на фронте, командует 1-м армейским корпусом, а с июня 1917 года - он начальник штаба Верховного Главнокомандующего при генерале Лавре Корнилове. В августе 1917 года было объявлено об его отчислении от должности с преданием суду «за мятеж». Вместе с Лавром Корниловым и Антоном Деникиным 19 ноября 1917 года им удалось бежать на Дон.
Для того, чтобы оценка деятельности генерала Лукомского выглядела более взвешенно и объективно, я привожу перечень лиц, по мнению историка Сергея Волкова сыгравших ведущую роль на первом этапе Белой борьбы на Юге: М. Алексеев, Л. Корнилов, А. Каледин, А. Богаевский, С. Марков, А. Деникин, М. Дроздовский, А. Лукомский, И. Романовский, П. Попов.
Я не согласен с Волковым по такой расстановке ролей и заслуг вождей Белого движения. Я поставил бы Каледина, Богаевского, Маркова и Дроздовского в этом перечне за Лукомским. Уже то, что по мнению Волкова Александр Лукомский вошел в первую десятку вождей Белого движения, в моем представлении прощает многие его ошибки как исследователя-историка.
По самому поверхностному анализу получается, что Лукомский определенно достоен причисления к первой десятке самых заслуженных военачальников современной ему русской армии и уж точно к первой пятерке лидеров белого движения на Юге России.
Разделение русского генералитета на «красных» и «белых» происходило сумбурно, переменчиво и неоднозначно. Как сейчас видится с позиции девяноста прошедших лет, большая часть генералов занимала выжидательную позицию, либо, изображая лояльность к большевикам, проводила свою особую - «генеральскую» линию как, к примеру - ближайшее окружение генерала Брусилова. Но в условиях обострения бандитского-большевистского произвола позиция сторонних мудрых(?) наблюдателей не всегда себя оправдывала и в конечном итоге заставила горько пожалеть ее сторонников.
… Военачальники фронтового и армейского уровня генералы: Рузский, Ранненкампф, Радко-Дмитриев и пр. уже к осени 1918 года пополнили число жертв красного террора, другие, убоявшись их участи, поспешили покинуть пределы теперь уже бывшей Российской империи. Генерал Алексей Брусилов в своей переписке с родными в 1919 году очень верно подметил, что он один из военачальников его уровня остался жив на территории Советской России.
На фоне царившего беспредела генерал Александр Лукомский сразу же после большевистского переворота сделал свой выбор и находился в числе вождей белого движения, независимо от того, кто его возглавлял - Корнилов, Алексеев, Деникин или Врангель… Если Корнилов, по рыцарски честный и прямой, до последней минуты своей жизни оставался убежденным борцом и признанным вождем белого движения, то деятельность генерала Алексеева противолречива и неоднозначна. Тому имеется много подтверждений. Что касается генерала Деникина, то, успешно выполняя роль вождя в период успехов и побед, он не был готов к решительной борьбе в условиях неудач и поражений. Весь период нахождения Деникина у власти военный и административный аппарат поочередно находился в руках генералов Драгомирова и Лукомского. Именно они руководили военной и административной деятельностью правительства. По сути дела, начальник штаба ВСЮР - генерал Романовский был не более как технический исполнитель их военных проектов. Что же касается подробнейших и по-своему интересных воспоминаний генерала Антона Деникина, к ним следует относиться критически, принимая во внимание опыт автора как известного военного журналиста и публициста.
СУРОВЫЕ БУДНИ СОВЕТСКОГО КРЫМА «ОБРАЗЦА» 1919 ГОДА.
2 мая 1919 года Севастопольский горком партии на заседании обсудил вопрос о составе президиума горкома партии, партийном клубе и помещении для комитета РКП(б). В президиум горкома были избраны Б. Занько, Ю. Крупчинский (Торба) и Чеснулевич.
Как вы уже догадались Чеснулевич – он же Чесноков – один из организаторов террористического акта против пассажирского поезда с обрыва 1-го бастиона в марте.
При таком колоритном составе «властных структур» Севастополя, должно быть пора приступить к «зарабатыванию» денег?
3 мая Севастопольский ревком постановил ввести единовременный чрезвычайный налог (контрибуция – Б.Н.) в размере 10 миллионов рублей. 5 миллионов должны были уплатить спекулянты, 3 миллиона торгово-промышленный класс (своих обижать особенно не следует…), 1 миллион – домовладельцы и 1 миллион – землевладельцы и владельцы садов. Срок уплаты с 4 по 13 мая (Известия Севастопольского революционного комитета, 1919 год, 4 мая).
Обратите внимание,- такая же контрибуция назначалась в Севастополе в феврале 1918 года, это показатель того, что в процессе «экономических» реформ в городе в обоих случаях участвовали одни и те же персонажи. Можно предположить, что Самуил Кнорус и Янкель Городецкий умели считать только до десяти… Быть может, эта сумма была пределом их радужных мечтаний?...
Процесс, что называется – пошел… уже по отработанной схеме.
5 мая на заседании Севастопольского горкома РКП были заслушаны доклады Волчика и И. Жигинаса – Овсянникова о поездке в Киев, обсуждены вопросы о Чрезвычайной комиссии…(Борьба большевиков за власть Советов в Крыму, стр. 192).
У киевских чекистов к тому времени уже накопился достаточный опыт для того, чтобы «поделиться» им с крымскими товарищами…
14 мая в местных газетах объявлено: «…ввиду того, что чрезвычайный налог на местную буржуазию не был внесен, вся комиссия по обложению арестована и будет находиться под арестом до полного поступления налога. Все недоимщики будут арестованы и будут находиться под арестом до полного поступления недоимки» (Известия РВК. 14 мая).
Можно считать, что советская система «налогообложения» заработала в полную силу,- Чрезвычайная комиссия создана, система вымогательства, основанная на заложничестве, заработала… Теперь пришла пора обезопасить себя от возможного возмущения населения.
7 мая. Комендант города Севастополя Свербул издал приказ №2:
… Предлагаю всем гражданам сдать все имеющееся у них холодное и огнестрельное оружие в течение трех дней со дня опубликования настоящего приказа, во вверенное мне управление. После истечения срока, если при обыске будет найдено таковое, виновные будут расстреляны на месте… (ГАГС, ф. Р-523, оп.2, д. 7,л.2).
Вот это – по-деловому… А что же экономические реформы?
Рабочее правление Севастопольского морского завода обратилось к рабочим и администрации завода с воззванием:
«Товарищи. Не думайте, что наш завод есть денежный банк, который занимается только выдачей денег и производит денежные операции. Денег завод не печатает, и ниоткуда даром их не получает… Если Рабочее Правление завода в такое острое время достает деньги, чтобы с вами расплачиваться, то это потому, что оно пользуется кредитом за счет вашего труда, воплощенного в заводских изделиях. И если этого труда в выпущенных заводом изделиях окажется меньше, чем выплачено за труд денег, то завод окажется банкротом и деятельность его, естественно, должна будет прекратиться. Результаты такого положения вам ясны и объяснять не приходится.
Правление завода, сознавая отчетливо всю свою ответственность перед рабочими за деятельность всего завода, требует ответственности за продуктивность труда от самих же рабочих и администрации. И чтобы это требование не оказалось только словами, Правление завода примет самые энергичные меры (и) очистит завод от паразитов труда.
Завод есть храм трудящихся, а не паразитов. Только трудящихся завод будет кормить и оплачивать» (ГАГС, ф. Р-253, оп.2,д.9,л.32-33).
Вот так-то… на «жадную» немецкую оккупационную администрацию ездили жаловаться в Москву, англичан и французов заставляли повышать заработную плату и выдавать пайки угрозами забастовок и саботажа, заказы администрации «добровольцев» задерживали, а теперь, похоже, придется работать всерьез… Такую «обиду» рабочие снести не могли…
Но чтобы рабочие особенно не волновались и не требовали улучшения условий труда, 8 мая в Севастополе была получена телеграмма СНК Украины, в которой Киевский совет обороны от имени ЦК РКП(б) объявлял о «…немедленной и поголовной мобилизации рабочих Одессы, Екатеринослава, Николаева, Харькова и Севастополя для влития подкреплений Южному фронту…» (В. Ленин. ПСС.т.38,стр. 378). Так что безработица Севастополю не грозила…
31 мая на основании приказа Народного комиссара по военно-морским делам Украинской республики от 28 апреля в Севастополе объявлен призыв на действующую военную службу бывших генералов, офицеров и чиновников (ГАГС, ф. Р-422, оп.1, д.3, л. 4)
Ну, вот и с этим вопросом разобрались, а то деникинская администрация потом обвиняла отдельных офицеров в том, что они «добровольно» пошли на службу в Красную армию и флот. По воспоминаниям очевидцев «добровольность» эта подкреплялась нарядами вооруженных рабочих и чекистами…
Рабочие порта и судостроительного завода приступили к работе. 1 июля в 17 часов в северный док был введен килем кверху линкор «Императрица Мария». По жестокой иронии судьбы работы по подъему корабля велись с декабря 1916 года и завершились в самый неподходящий для подобных операций период.
Председатель Крымского Совнаркома Дмитрий Ульянов 19 июня обратился к своему могущественному брату с просьбой разобраться с обоснованием приказа председателя Реввоенсовета РСФСР Льва Троцкого об аресте начальника штаба 1-й Крымской дивизии С. Петриковского… Похоже, вовремя Павел Дыбенко покинул Крым. Не прошло и недели после его отъезда, как оставшийся за него Петриковский был арестован за «…погромные действия и грабежи населения группами военнослужащих, и непринятие мер к их пресечению командованием дивизии…» (В. Ленин. Биографическая хроника. М.1970, стр. 276).
17 июня. В Севастопольском порту состоялся митинг, на котором присутствовало свыше 2000 человек. Выступали представители всех партий. Большинством была принята резолюция, требующая немедленного вооружения рабочих, обучения их военному строю и заявляющая о готовности по требованию центральной Советской власти пойти на фронт как один человек (газета «Прибой», 1919год, 20 июня).
Сказано-сделано. Похоже, прямо с митинга рабочие были отправлены в казармы, так как уже 20 июня «3-й ударный Крымский полк в составе 1800 человек отбыл из Севастополя на фронт (П. Болгари, «Под красными знаменами», Симферополь, 1958, стр.129).
Команда морской обороны Крымского побережья приняла резолюцию, в которой заявила, что «…став на защиту Советской власти, мы клянемся своей революционной честью, что не положим оружия до тех пор, пока черная гидра контрреволюции не испустит своего издыхания, пока на развалинах проклятого капиталистического строя не будет создан строй труда, строй братства и равенства – одна мировая коммуна» (Известия Исполкома Совета, 1919, 22 июня).
Французы, верные своим обязательствам перед Советской властью, в самый «подходящий» момент прислали в Севастополь пароход с 4000 солдат бывшего русского экспедиционного корпуса во Франции. На митинге, организованном большевиками, ораторы поздравили солдат с возвращением на родину и сообщили им…, что покидают город.
23 июня в Севастополь вошли части Добровольческой армии генерала Слащева.
24 июня Части Красной армии после скоротечного ночного боя спешно оставили Симферополь.
«ДЕНИКИНЩИНА»(?).
Военная и гражданская администрация, представляющая в Крыму Деникина, начала осматриваться и осваиваться.
5 июня 1919 года был издан Приказ Главного командира судов и портов Черного и Азовского морей № 719 в котором говорилось: «Для обследования в порядке дознания причин неявки офицеров, врачей и чиновников морского ведомства в порты, занятые Вооруженными Силами Юга России (ВСЮР) из-за границы, равно как и для выяснения характера деятельности тех из них, кои оставались в районе, занимаемом большевиками, назначаю комиссию (Музей КЧФ, Инв. № 6974).
Приказ по 3-му Армейскому корпусу №35 от 28.06.1919 года, ст. Джанкой.
«…п.5. Офицеров, как бежавших от совдепии, так и добровольно являющихся в районах освобожденных от большевиков, направлять в контрразведку: при наличии несомненных данных о том, что они служили у большевиков, направлять в следственную комиссию, при отсутствии таковых данных, направлять в строевые части…» (ГААРК, ф.Р-2235, оп. 1, д. 216, л.115).
«Не имея уверенности, что все оставленное в Крыму сохранилось, и для ликвидации всех легальных дел областной комитет партии на своих заседаниях от 6 и 10 июля в г. Одессе, выделил бюро областного комитета из двух товарищей (Гавен и Шульман), в задачи которого входит установление связи с организациями Крыма и воссоздания Крымской областной организации. Бюро областного комитета уже послало двух курьеров в Крым…» (Из письма члена Крымского ОК РКП(б) товарища Шульмана. Переписка ЦК РКП с местными партийными организациями, т.2, стр. 982).
Все больше крепнет уверенность в том, что одесское «большевизированное» еврейство, с ведома московского руководства, рассматривало Крым, как свою законную вотчину…
Война и голод все больше дают о себе знать. В результате голода и антисанитарных условий в Севастополе вспыхнула эпидемия холеры. По официальным данным, значительно приуменьшенным, заболело холерой 1090, умерло 450 человек. Началась также эпидемия сыпного тифа, от которого умерли 239 человек (История Севастополя, 1958 год, стр. 112).
В Севастополе расстрелян за службу у большевиков бывший офицер Иосиф Статковский. В тот же день арестованы контрразведкой десять севастопольских рабочих. Преследованиям подверглись все известные рабочие организации. Результат такой деятельности не замедлил сказаться: Севастопольский портовый завод за июнь-июль 1919 года для нужд флота и армии выполнил 2370 заказов (ГАГС, ф. Р-253, оп.2, д. 36, л.18).
«…Командующий 3-м Армейским корпусом генерал Слащев 18 августа объявил в Крыму мобилизацию всех офицеров флота и корпуса инженер-механиков флота в возрасте до 43 лет, и штаб-офицеров до 45 лет включительно, которых направлять в Севастополь в штаб Главного командира флота» (ГААРК, ф. Р-2235, оп.1, д. 216, л.128).
25 августа вошли в «рейд под французским флагом и с французской командой 2 русских миноносца «Беспокойный» и «Капитан Сакен», возвращаемые России державами согласия. На днях состоится поднятие на миноносцах Андреевского флага и передача их русским командам. Ожидается еще 2 миноносца «Дерзкий» и «Звонкий» (ЦГА ОСУ, ф.1,оп.28,д.39,л.9).
Комиссия генерал-майора Васильева, проверявшая комендантское управление и другие, связанные с ним органы Таврической губернии, проверила Севастополь и сделала следующие заключения: в деятельности комиссии часто встречаются разногласия с контрразведкой в отношении мер пресечения уклонения от суда. Находившееся в производстве дело видного большевика Кнорруса, бывшего председателем центрофлота, затребовано адмиралом Саблиным для передачи в морскую следственную комиссию, ввиду назначения Кнорруса на ответственный пост, что является непонятным… (РГВА, ф.39660, оп.1, д.236, л.5 об, 6).
Единственным объяснением столь поразительной «выживаемости» и неизменного процветания Самуила Кнорруса при всех существовавших в Крыму режимах, начиная с марта 1917 года - это принадлежность его к весьма солидной масонской структуре, конфликтовать с которой никто не решался…
12 августа Белый Черноморский флот при обеспечении его действий английскими и французскими кораблями высадил десант с последующим занятием Одессы.
В Одессе большевикам стало «неуютно» и они перенесли свою деятельность в Крым.
«23 августа было созвано 1-е организационное собрание секретарем областного комитета РКП(б) товарищем Хайкевичем. Присутствовали: Хайкевич, Леонов, Котенев, Барсуков, Дакшицкий, Лия Шулькина, Слуцкий и тов. Нелли. Был сделан доклад тов. Хайкевичем о положении дел в Крыму, отмечено, что во всех городах Крыма еше не начата никакая работа, поэтому он предложил избрать комитет из трех человек и начать работу в Севастополе, как в Крымском центре пролетариата. Был избран комитет: тов. Хацкевич (Вернер), тов. Котенев, тов. С. Леонов…(Воспоминания одного из подпольных руководителей. С. Леонов. ГААГС, ф. Р-391, оп. 1, д.39, л. 1-3 об).
Видимо, считая, что одесские «товарищи» не достаточно активно работают, в Крым через Севастополь проследовала специальная американская миссия, возглавляемая Алахером и доктором Робинзоном, которая объездила все города и районы Крыма, собирая сведения(?)… (История Севастополя, стр. 111).
3 сентября зафрахтованные США пароходы доставили в Севастополь для нужд Добровольческой армии огромное количество медикаментов, инвентаря для оборудования госпиталей.
Война давно закончилась, все это барахло с ограниченными сроками хранения девать было некуда, - не везти же его обратно в Штаты? Но и за это огромное спасибо американским евреям, а то ведь могли отдать и большевикам, могли бы, конечно, и оружия подбросить… Но оружие и военная техника направлись исключительно большевикам…
9 сентября Главнокомандующий ВСЮР утвердил постановление Особого Совещания «Об уголовной ответственности участников установления советской власти и лиц, содействовавших ее распространению и упрочению», согласно которого «виновные в подготовлении захвата государственной власти, в участии в этом захвате… подвергаются лишению всех прав состояния и смертной казни. Сверх того, все принадлежащее осужденным имущество отбирается в казну» (ГААГС. Ф.8, оп.1, д.295, л.18).
Очень своевременное постановление для таких господ как Кноррус и ему подобным…
Главнокомандующий ВСЮР утвердил постановление Особого Совещания о признании сохраняющими свою силу постановления Временного правительства, изданные до 25 октября 1917 года (ГАГС, ф.8, оп.1, д. 295, л. 5).
Это серьезное решение, по сути, делало ВСЮР правопреемниками масонского по составу и антироссийского по деятельности Временного правительства.
13 сентября в 11 часов в Севастополе по решению подпольного комитета РКП(б) началась забастовка рабочих-печатников, приостановлены работы по всем типографиям города.
Стоит принять к сведению тот факт, что все хозяева и большинство рабочих типографий города – евреи, являвшиеся основным «авангардом» революционных провокаций в городе… Как и следовало ожидать, уже утром 18 сентября по указанию подпольного комитета партии забастовка превратилась во всеобщую. Прекратили работу мастерские порта; кстати, их хозяевами были: Гутонский, Боксер, Бойман, Гарт, Левин, Пантофель, Цанк, Кизельштейн, Койфман. После обеда не открылось большинство магазинов, хозяевами которых, опять-таки, в большинстве были евреи, не действовала электростанция.
Как вы считаете, какие требования могли выдвигать забастовщики такого сорта,- естественно, исключительно политические…
Военной контрразведкой были произведены превентивные аресты руководителей забастовочных комитетов…
19 сентября вследствие усиливавшегося террора, подпольный комитет РКП(б) был вынужден прекратить забастовку.
Забастовочный цикл имел своеобразную специфику. Если требования рабочих по увеличению заработной платы удовлетворялись администрацией предприятий, то сразу же происходил рост стоимости основных продуктов и предметов первой необходимости на рынке… В выигрыше оказывались мелкие и средние предприниматели, в убытке государственные структуры… Складывается впечатление, что забастовочные акции подобного типа, с экономическими требованиями, щедро проплачивались некими заинтересованными структурами… Вскоре это явление будет отмечено деникинскими контрразведчиками.
29 сентября в Севастополь из Франции пароходом «Петр Великий» прибыло 1500 русских солдат бывшего экспедиционного корпуса. Несмотря на усиленную агитацию деникинцев, никто из вернувшихся добровольно служить к ним не пошел.
Точно так же как не пошли служить в Красную армию солдаты, ранее прибывавшие в Севастополь и в Одессу. Всех их рано или поздно мобилизуют в Красную либо Белую армию. Кстати, маршал Советского Союза Малиновский – бывший солдат Особого экспедиционного корпуса во Франции.
23 сентября, по случаю приезда Главнокомандующего ВСЮР генерала Деникина в Севастополь на площади Нахимова произведен парад войск гарнизона (РГА ВМФ, ф. Р-72, оп.1,д.14, л. 78).
На пути с допроса при попытке к бегству убит конвоем комиссар Шойхед, игравший при советском режиме видную роль в Херсоне и в Николаеве ( ЦГА ОСУ, ф.1, оп 20, д.39, л. 186).
1 ноября на возвращенном из Измида в Севастополь линкоре «Воля», переименованного в «Генерал Алексеев», поднят русский флаг. Для приведения в порядок линкора, основательно разграбленного и загаженного, пришлось приложить немало усилий и средств.
28 ноября 1919 года Приказом по Севастопольской крепости и гарнизону создана комиссия «…для рассмотрения вопроса о разгрузке города от лишнего элемента и составления списка подлежащих выселению лиц» (РГВА, ф.39660, оп.1, д. 238, л.604).
Последний раз подобная акция предпринималась союзниками в середине мая при угрозе захвата Севастополя дивизией Павла Дыбенко.
В который уже раз, начиная с 1905 года, в Севастополе поднимался вопрос о выселении за пределы территории Севастопольского генерал- губернаторства жителей, замеченных в антигосударственной деятельности, большинство из которых – евреи…
Отрадным явлением можно назвать пример, когда человек десятками лет боровшийся с властью , неоднократно наказанный за это, вдруг изменил свои взгляды и доказал это своими поступками. Бывший Севастопольский городской голова, эсер с тридцатилетним революционным стажем, врач Никонов и жена дворника Херсонесского монастырского подворья Мария Рымцова, движимые патриотическими чувствами, сохранили и затем вернули Черноморскому флотскому экипажу серебряный георгиевский рожок и знамя, принадлежавшее экипажу.
«…От лица Родины и флота благодарю Сергея Никонова и Марию Спиридоновну Рымцову. Последней назначено в награду 3 тысячи рублей» (из Приказа Главного командира судов и портов Черного и Азовского морей № 1141 от 05.11. 1919. Музей ЧФ, Инв. № 6974).
«…Тов. Ярошенко была налажена связь с ординарцем бывшего командующего Добрармии Май-Маевского тов. В. Макаровым, от которого получали ежедневно в 2 часа дня сводки как советского радио, так и ставки Деникина. … Военный комитет под руководством Александра Айзенштейна, Разина, Кузичкина организовал отряд в 150 человек из пленных красноармейцев с винтовками, которые выступили бы по первому сигналу. Группа артиллеристов во главе с Разиным подготовила два орудия, которые в каждый момент в случае выхода белых судов в море начали бы обстрел рейда. Среди солдат, прибывших из Франции, был организован отряд под руководством товарища Кузичкина, для которых были спрятаны 2 пулемета в колодце на Северной стороне и поручены Артшколе, где фельдфебелем был член Военного комитета (фамилию его не помню)… (Леонов. Воспоминания одного из подпольных руководителей. ГАГС, ф.391, оп. 1, д.30, л. 5 об -10 об.).
С 22 декабря 1919 года по 13 января 1920 года в Севастополе на линкоре «Георгий Победоносец» эсминцах «Пылкий», «Капитан Сакен» и других арестовано по подозрению в противогосударственной деятельности 18 матросов.
В сводках контрразведки отмечалось, что профессиональные союзы в Севастополе большевистского направления. Прибавка жалованья рабочим отмечается повышением цен на базаре и в магазинах, что, по мнению контрразведки, устраивает правление профсоюзов, связанных с торговопромышленными слоями населения.
То есть, на словах боремся за экономические интересы рабочего класса, а на деле способствуем обогащению владельцев магазинов и розничным торговцам…Еврей в руководстве профсоюза – сообщник, а быть может, и «подельник» еврея оптового и розничного торговца продуктами и мануфактурой… Издержки революционного процесса.
Все «повязаны» деньгами…
ЦК РКП(б) через прибывшего из Севастополя представителя направил большевистской организации 250.000 рублей золотом на организацию подпольной типографии (Чирва, «Крым революционный», стр.118).
В течение декабря, по данным контрразведки, 736 жителям Севастополя предъявлено обвинение в активном большевизме, с последующим отселением за пределы градоначальства (из доклада севастопольского Ревкома в адрес ЦК РКП(б) ).
А вот и ответная реакция - 31 декабря в 23.45 произведена неудавшаяся попытка бросить взрывное устройство на транспорт «Рион», стоящий в Александровском доке портового завода. Граната упала в осушенный док и там разорвалась. Виновные найдены не были (РГА ВМФ, ф.Р-2092, оп.1, д.4, л. 4-4 об.).
31 декабря прибыл и стал на внешнем рейде английский линкор «Айрон дьюк» - «Железный герцог» («Крымская мысль», 1920, 1 января). По наблюдениям многоопытных севастопольцев, появление этого корабля уже привычно связывалось с ожидаемой эвакуацией…
В начале 1920 года ЦК РКП(б) направил в Крым 13 товарищей для оказания помощи подпольным организациям. Из 13 человек до Крыма добрались только трое, двое из них были арестованы сразу же по прибытии в Евпаторию и расстреляны. Благополучно добрался до Севастополя только Голубев-Храмцов. Ему не удалось связаться с подпольным центром и он действовал самостоятельно (История Севастополя, стр. 113).
5 января в Севастополь прибыл командующий 3-м армейским корпусом генерал Слащев. На военном совещании принят план обороны Крыма, предложенный генералом (Разгром Врангеля. М.,1930, стр. 240).
Арестован электротехник Марков, на квартире которого обнаружены бомбы, пулеметные ленты, винтовки, телефон и типографский шрифт (Крымская мысль.1920, 8 января).
12 января приказом по Севастопольской крепости и гарнизону преданы военно-полевому суду Н. Мельников и Г. Старосельский, рабочие электромеханической мастерской портового завода, за большевистскую агитацию среди рабочих (РГА ВМФ, ф. Р-72, оп.1, д.14, л.125).
Командир Севастопольского порта объявил благодарность руководству портового завода за работы по бронированию и установке пушек на бронепоездах «Севастополец №2» и «Севастополец №3», «Черномор» и «Непобедимый» (Приказ №2422 от 13.01. 1920).
Александр Вертинский вспоминает:
« … Под неудержимым натиском Красной Армии белые докатились до Перекопа. Крым был последним клочком русской земли, еще судорожно удерживаемым горсткой усталых, измученных, упрямых людей, уже не веривших ни в своих вождей, ни в свою авантюру. Белая армия фактически перестала существовать. Были только разрозненные и кое-как собранные остатки. Генералы перессорились, не поделив воображаемой власти, часть из них уже удрала за границу, кто-то застрелился, кто-то перешел к красным, кто-то исчез в неизвестном направлении.
Но армия разлагалась и таяла на глазах. Дезертиры с фронта, оборванные, грязные, исхудавшие, наивно переодетые в случайное штатское платье, бродили по Севастополю, заполняли улицы, рестораны, где уже нечем было кормить, пустые магазины, грязные кафе и кондитерские. Они ждали чего угодно, но только не такого отчаянного поражения. Они не могли осознать случившегося и только жалобно скулили, когда кто-нибудь пытался с ними заговорить…
В небольшом театрике «Ренессанс», где еще играла чья-то халтурная группа, по ручкам бархатных кресел ползали вши. Ведро холодной воды для умывания стоило сто тысяч. Все исчислялось в миллионах или «лимонах», как их называли.
Поэт Николай Агнивцев, худой и долговязый, с длинными немытыми волосами, шагал по городу с крымским двурогим посохом, усеянным серебряными монограммами – сувенирами друзей, и читал свои последние душераздирающие стихи о России:
Церкви – на стойла, иконы – на щепки!
Пробил последний двенадцатый час!
Святый Боже, святый крепкий,
Святый бессмертный, помилуй нас!
Аркадий Аверченко точил свои «Ножи в спину революции». «Ножи» точились плохо. Было не смешно и даже как-то не умно. Он читал их нам, но особого восторга они ни у кого не вызывали.
По ночам в ресторанах и кабаре, где подавали особы женского пола весьма сомнительного вида, пьяное белое офицерье, пропивая награбленное, стреляло из револьверов в потолок, в хрустальные люстры и пело «Боже, царя храни», заставляя публику вставать под дулами револьверов.
…Перекоп – узкая полоска земли, отделявшая нас от оставленной родины,- еще держался. Его отчаянно и обреченно защищал Слащев. Город кишел контрразведками и консульствами всех национальностей. Какие-то люди на улицах вслух предлагали вам принять любое подданство…
В такие дни на стенах города появлялись расклеенные приказы генерала Слащева: «Тыловая сволочь! Распаковывайте ваши чемоданы». На этот раз я опять отстоял для вас Перекоп!».
Иногда в осенние ночи, когда море шумело и билось о стены нашей гостиницы, часа в три приезжал с фронта Слащев со своей свитой. Испуганные лакеи накрывали стол внизу в ресторане. Сходил вниз, пил с ним водку, разговаривал, потом пел по его просьбе. Но водка не шла. Голова болела, было грустно, страшно и пусто. Слащев держался, как марионетка на нитках, хрипел, давил руками бокалы и, кривя рот, говорил, склевывая на пол:
- Пока у меня хватит семечек, Перекопа не сдам!
- Почему семечек? – спрашивал я.
- А я, видишь ли, иду в атаку с семечками в руке! Это развлекает и успокаивает моих мальчиков!
Мы уже были на «ты».
Черноморский матрос Федор Баткин, краснобай, демагог и пустомеля, «выдвиженец» Керенского, кого-то в чем-то безуспешно убеждал. Люди пожимали плечами и, не дослушав, уходили, потому что им нужна была только виза…(А. Вертинский. Дорогой длинною. Москва, 1991, стр. 120-122).
«…Картина особой разрухи крымского тыла, предоставленного самому себе. Тут была двойная опасность. С одной стороны – шайка грабительских частей, наводнивших Крым и населявших почти каждую деревню – это банды дезертиров, появляющиеся в каждой разбитой армии, а с другой - необыкновенная деятельность и упругость большевиков… Я боролся с большевиками, с Советской властью. И знал, что она не только пользовалась для своих целей каждым промахом врага, но опиралась часто на враждебные ей элементы, поддерживая их, лишь бы разить непосредственного противника: это была сила, и сила не шуточная» (Я. Слащев. Крым в 1920. Отрывки из воспоминаний. М - Л., 1923, стр.30).
В ночь на 4 февраля, во время заседания в клубе строительных рабочих были арестованы члены севастопольского подпольного комитета РКП(б) В. Макаров, И. Севастьянов, И. Вайнблат, М. Иоффе М. Киянченко, С. Крючков, Лия Шулькина, Ю. Дражинский, А. Бунаков-Рытвинский ( Борьба за Советскую власть в Крыму.т.2, стр. 228-229).
18 февраля по приказу генерала Слащева в Севастополе были арестованы меньшевики и эсеры Канторович Н.А., Пивоваров, М. Пескин, В. Могилевский и А. Некрасов. За критические выступления на заседании городской думы и отправлены в Джанкой. В приказе говорилось, что в севастопольской думе «…в последнее время раздаются демагогические речи с явной целью разжигать страсти населения, восстанавливая его против Добрармии». Виновники «…либо будут преданы военно-полевому суду за помощь неприятелю, либо отправлены через фронт к большевикам для уже открытой работы» («Былое», 1925, №1(30), л.206).
…На открывшемся областном съезде по выборам в законодательную комиссию был поставлен вопрос об аресте. (Речь шла о последнем аресте – Б.Н.). Обсуждение происходило в присутствии Слащева, приехавшего на съезд. Депутаты городов клялись, что арестованные являются самыми убежденными противниками большевиков. Слащев обещал отпустить арестованных, если ему дадут ручательство, что никаких выступлений рабочих до 1 марта не будет. Совет профсоюзов в тот же день передал Слащеву письмо, в котором писал: «Руководители общественных организаций Севастополя и Симферополя заверяют, что не предпримут до 1 марта участия в выступлениях против фронта, а в случае таких выступлений их руководители честно явятся к генералу Слащеву» (Бугегин. Революция и гражданская война в Крыму. Стр. 208-209).
Сторонники активной вооруженной борьбы с большевиками считали, что Деникин потерял всякий авторитет и вряд ли сможет вести за собой не только широкие массы, но даже офицеров, среди которых уже давно шло глухое брожение против разрухи в тылу, виновником которой считали главным образом генералов, выдвигаемых ставкой. Особенно острое брожение наблюдалось в наиболее обездоленных в материальном и служебном отношении офицерских низах, причем в Крыму это своеобразное обер-офицерское движение вылилось даже в форму открытого выступления капитана Орлова.
В строевых частях было очень много штабс-капитанов и капитанов, прослуживших более двадцати лет, прошедших мировую войну, знавших службу и умевших воевать… Эти офицеры были возмущены порядками в тылу и в войсках насаждавшимися выжившими из умы старыми генералами, и особенно молодыми карьеристами в полковничьих и генеральских чинах…
Капитан Орлов, беспощадно боровшийся с большевиками в Крыму с декабря 1917 года, был наиболее ярким и решительным представителем этого движения. Отголоски этого движения уже наблюдались в Новороссийске и Екатеринодаре, где по разным причинам и под разными предлогами скопилось много тысяч больных, раненых, а также не желавших отправляться на фронт офицеров, отрицательно относящихся к Деникину и его стилю руководства войсками. Среди этой категории офицеров, большинство которых участвовали в боях с января 1918 года, теперь наблюдалось определенное эвакуационное настроение, и самым популярным лозунгом был – «распыляйтесь». Все запасались штатскими костюмами, подложными удостоверениями и различными визами, сумками, чемоданами и пр. Многие из них не скрывали своего озлобления в отношении высшего командного состава.
- Они все равно уедут своевременно,- говорили офицеры. – У них пароходы приготовлены, а нас бросят на произвол судьбы. Нужно поэтому спасаться самим.
Это настроение так определенно бросалось в глаза, что 21 февраля Деникин обратился к офицерам с особым воззванием, в котором, указывая на смуту и волнения, происходящие среди офицерства и открытое недовольство назначенными им начальниками, обращал внимание офицеров на то, что со своей стороны он принимает все меры, чтобы назначенные им начальники оставались на высоте положения. Воззвание заканчивалось призывом к офицерству, дабы оно в этот грозный момент сплотилось вокруг него, Деникина, как старшего офицера.
Воззвание это, несомненно, являлось отголоском того, что в это время происходило в Крыму и на чем я считаю нужным остановиться несколько подробнее. Для этого, имеет смысл обратиться к воспоминаниям военного журналиста Григория Раковского:
«…После сдачи Одессы главнокомандующий Новороссийской областью (куда входил и Крым) генерал Шиллинг на пароходе «Анатолий Молчанов» прибыл в Севастополь. Туда же на следующий день на пароходе «Александр Михайлович» прибыл Врангель, у которого за последнее время обострились отношения с Деникиным и Романовским, видевшими в лице Врангеля лидера весьма опасной при создавшейся обстановки оппозиции. Врангель фактически в последнее время находился не у дел, так как после казни Калабухова (члена Кубанского правительства и оппозиционера диктатуре Деникина), он не мог принять участия в формировании Кубанской армии, тем более, что это было поручено ставкой генералу Шкуро. Теперь он направлялся в Крым, где мог себя чувствовать более независимым от ставки…».
Немаловажной причиной прибытия Врангеля в Крым следует считать то, что в Феодосии в доме тещи проживала его семья.
«…По прибытии в Севастополь генерал Шиллинг сделал визит командующему Черноморским флотом адмиралу Ненюкову, у которого застал его начальника штаба адмирала Бубнова.
- Когда я возвратился на свой пароход, - рассказывает Шиллинг,- ко мне подошел один из моих офицеров и заявил: «Примите к сведению ваше превосходительство, что сегодня к вам явится компания офицеров с предложениями насчет генерала Врангеля. Вы не подумайте, что они являются представителями всего здешнего офицерства. Это представители лишь очень небольшой группы».
Я на это предупреждение не обратил внимания. Однако начальник моего конвоя, который уже знал о прибытии ко мне делегации, поместил на всякий случай в гостинице сорок текинцев, моих конвойцев. Действительно, ко мне в гостиницу явилась офицерская делегация из шести человек, которые заявили, что они, как старые офицеры, считают необходимым указать мне на серьезное положение Крыма в связи с тем, что происходит на Кубани. Лучший исход для Крыма ввиду той популярности, которой пользуется среди офицеров Врангель, - это вступление генерала Врангеля в командование крымскими войсками и принятие им на себя общего руководства гражданским управлением.
На это предложение генерал Шиллинг, по его словам, ответил: «Как старый офицер, а не как командующий войсками я заявляю, что ничего не имею против вашего предложения, но без ведома главнокомандующего генерала Деникина передать свой пост генералу Врангелю я не могу.
Выслушав ответ Шиллинга, офицеры, извинившись за беспокойство, откланялись и ушли из гостиницы.
- Когда я после этого,- рассказывает Шиллинг,- был снова у Ненюкова и Бубнова, оба адмирала стали вдруг горячо мне доказывать, что Врангель должен находиться во главе Крыма, ибо он весьма популярен в армии, во флоте и среди населения. Я им заявил, что донесу об этом главнокомандующему. В ответ на мое донесение получаю от генерала Деникина телеграмму, в которой он объявляет Ненюкову и Бубнову выговор за вмешательство не в свои дела и приказывает мне оставаться на своем посту и принять все меры для ликвидации разрухи.
Но еще до получения этой телеграммы Шиллинг, будучи у Ненюкова, застал у него Врангеля. Снова зашел разговор о том, кому стоять во главе Крыма.
- Петр Николаевич,- обратился Шиллинг к Врангелю,- я за власть не держусь, честолюбием не страдаю. Если будет от этого польза, то я с удовольствием передам вам свою должность и командование войсками.
На это Врангель, по словам Шиллинга, ответил: «Я согласен, но при условии моей полной самостоятельности и полном разрыве всяких отношений с Деникиным».
Шиллинг стал горячо доказывать Врангелю, что это невыполнимо.
Этим разговором дело, однако, не ограничилось. Когда Шиллинг сообщил о своем разговоре с Врангелем находившимся в Севастополе генералам Драгомирову (бывший председатель «Особого совещания» и главнокомандующий Киевской области) и Лукомскому (преемник Драгомирова по должности расформированного «Особого совещания» и черноморский губернатор), то оба генерала также признали, что Врангель должен вступить на новый пост лишь с ведома Деникина. Когда Шиллинг встретился с Врангелем, последний сказал ему, что готов вступить в управление Крымом и командование войсками даже с согласия главнокомандующего.
- Однако, - рассказывал Шиллинг,- Деникин мне телеграфировал, что он совершенно не допускает участия Врангеля в управлении Крымом…».
Но и на этом список претендентов на власть в Крыму не исчерпывался.
«…Офицерское восстание, поднятое капитаном Орловым под лозунгом «Оздоровление тыла – для плодотворной борьбы с большевиками», начинает принимать серьезный характер. Еще до приезда Шиллинга в Крым Орлов арестовал в Симферополе начальника его штаба генерала Чернавина, коменданта Севастополя генерала Субботина, начальника Симферопольского гарнизона, сам назначил себя на его место, приказав всем симферопольским гражданским властям оставаться на своих должностях. Это шумное выступление, встреченное общественными и политическими кругами Крыма с большим сочувствием, было, как будто бы, ликвидировано начальником крымских частей Добровольческой армии генералом Слащевым, который заставил Орлова бежать из Симферополя и скрыться в горах. Однако уже по приезде Шиллинга Орлов приступил к активным операциям и без особых усилий занял Ялту. Шиллинг по телефону убеждал Орлова отправиться на фронт, но Орлов согласился на это лишь тогда, когда Ялта, вернее горные дороги, были по приказу Шиллинга заняты надежными частями. Слащев встретил Орлова, как отец блудного сына, и отправил его с отрядом на фронт. Через короткий промежуток времени капитан Орлов во главе своего отряда из четырехсот человек неожиданно снялся с фронта и двинулся к Симферополю. Здесь между слащевской конницей и орловцами завязался форменный бой, причем орловцы потерпели полное поражение, а их руководитель с тринадцатью человеками скрылся в горах.
Орловщина взбудоражила весь Крым. Газеты, где излагалась оживленная полемика между Слащевым и Орловым, распространялись нарасхват. Крымская общественность возлагала на Орлова большие надежды и была горько разочарована, когда Орлов занялся экспроприациями, когда орловщина стала вырождаться в бандитизм и, в конце концов, была окончательно ликвидирована. Между прочим, капитан Орлов письменно и устно утверждал, что он доверяет только Врангелю. В свою очередь Врангель послал Орлову в Ялту телеграмму, где он, как старый кадровый офицер, убеждал Орлова прекратить восстание и подчиниться всем приказам.
Результатом орловщины, поставившей ставку перед грозной опасностью открытых выступлений в офицерской среде, явилась отставка командующего Черноморским флотом Ненюкова и его начальника штаба Бубнова. Поводом к этому послужил инцидент с яхтой «Колхида», которая по приказу Шиллинга должна была высадить в Ялте десант для борьбы с орловцами. «Колхида» прибыла в Ялту. Принимавшие участие в десанте переговорили с орловцами и, не выполнив приказа, возвратились в Севастополь, о чем Шиллинг узнал случайно. За то, что Ненюков и Бубнов не донесли о невыполнении «Колхидой» боевой задачи, Шиллинг, которому был подчинен флот, отчислил обоих адмиралов…».
Адмиралы Ненюков и Бубнов – глубокоуважаемые на флоте и в России адмиралы, в свое время успешно служившие в Морском Генеральном штабе и сменившие друг друга в должности начальника морского отдела фронтовой Ставки Императора. Исключительно честные офицеры и добросовестные служаки они с сожалением и нескрываемым презрением смотрели на таких «полководцев» как Шиллинг и ему подобных, и невольно симпатизировали Врангелю, Слащеву и даже явному авантюристу Орлову…
Несомненно, что отчисление Ненюкова и Бубнова явилось также результатом тех взаимоотношений, которые сложились между ними и Шиллингом после разговора о Врангеле и телеграммы Деникина. Кстати, невольно в оппозиции к Деникину оказались недавние его ближайшие соратники, возглавлявшие по очереди «Особое совещание» - генералы Драгомиров и Лукомский.
«Исключение со службы Ненюкова и Бубнова определяет в достаточной степени мое отношение к той политической игре, которая велась или ведется в Севастополе»,- так написал Деникин в ответ на донесения Шиллера».
Возмутительно то, что Деникин, не смотря на справедливую критику его «кадровой» политики, терпел на ответственных должностях таких сотрудников как Шиллинг.
«…Интересно отметить, что исключенный со службы адмирал Бубнов самовольно уехал на «Посаднике» в Константинополь, и Деникин, по словам Шиллинга, весьма опасался, что отставной адмирал, захватив корабль, не пожелает с ним расстаться…
- Во время инцидента с «Колхидой»,- рассказывает Шиллинг, - я был в Джанкое, откуда разговаривал по аппарату с находившимся в Севастополе генералом Лукомским. Я сообщил ему, что главнокомандующий не согласен на мой уход и назначение Врангеля.
- Очень жаль,- ответил Лукомский. – Вам одному здесь не справиться.
- Нет, справлюсь,- обиделся Шиллинг.
Переговорив с главнокомандующим, ознакомив его с происшедшими событиями, Шиллинг попросил Лукомского посоветовать Врангелю уехать из Крыма. Врангель в ответ на это прислал Шиллингу телеграмму, где высказал свое возмущение по поводу такого весьма оскорбительного предложения.
-Как хотите, так и поступайте,- в таком смысле телеграфировал после этого Шиллинг Врангелю.
Все это разыгрывалось в первой половине февраля. Общее положение в Крыму во второй половине февраля продолжало оставаться весьма серьезным. В начале марта закулисная работа многих видных военных и политических деятелей стала принимать конкретные очертания и едва не вылилась в форму местного переворота. На власть в Крыму кроме Врангеля реально претендовал и генерал Слащев, командовавший в это время корпусом, защищавшим подступы к Крыму от наседавших красных дивизий.
- 7 марта,- рассказывал мне Шиллинг,- я получил от Слащева, командовавшего Крымским фронтом, телеграмму с просьбой приехать в Джанкой. Приезжаю. Меня встречает почетный караул. Я иду к Слащеву и начинаю обсуждать с ним ряд текущих дел.
Вдруг Слащев заявляет:
-Умоляю тебя, откажись от должности…
-Да я два раза просил об этом главнокомандующего,- ответил Шиллинг.- Он меня не отпускает. Последний раз я настаивал на отставке 20 февраля, когда был в Екатеринодаре.
- Ты должен это сделать,- убеждал Слащев. – В противном случае произойдет катастрофа. Ведь против тебя в Крыму все страшно настроены.
- С удовольствием бы ушел, но не считаю себя вправе сделать это, раз главнокомандующий не разрешает.
Слащев тогда предложил Шиллингу пойти к Брянскому, который был управляющий делами у Шиллинга и, находясь у Слащева ввиду острого приступа туберкулеза, лежал в кровати. Отправляясь с Шиллингом к Брянскому, Слащев обратился к находившемуся в комнате моряку, капитану 2 ранга герцогу Лейхтенбергскому со словами:
-Ваше высочество, пойдем.
-Зачем? - спросил Шиллинг.
-Он будет представителем морского ведомства, - ответил Слащев.
-Да я никаких представителей не приглашал,- заметил Шиллинг и, оставив сконфуженного герцога в комнате, пошел со Слащевым к Брянскому.
Брянский так же, как и Слащев, начал убеждать Шиллинга уйти со своего поста, мотивируя это тем, что против главноначальствующего все враждебно настроены за его личную жизнь.
-Вы должны уйти,- говорил Брянский, а иначе вас могут убить.
-Подай, наконец, рапорт о болезни,- уговаривал Шиллинга Слащев,- а я за тебя вступлю в командование.
Выслушав все это, Шиллинг закончил разговор словами:
-Обо всем, что вы мне здесь говорите, я сообщу главнокомандующему и буду ждать его решения.
Когда ночью Шиллинг снова зашел к Слащеву в вагон, то последний начал ругать Брянского.
-Сам он настаивал на твоем вызове, а ничего не сказал тебе. Читал он тебе письмо?
-Какое письмо?
-То, что посылает главнокомандующему.
-Нет, не читал.
Слащев разразился проклятиями по адресу Брянского, чем и закончился разговор.
Возвратившись в Феодосию, Шиллинг обо всем донес Деникину с просьбой освободить его от должности.
«Но прошу для пользы дела не назначать Слащева, а послать другого человека»,- писал он в своем донесении.
9 марта от Слащева вдруг получается шифрованная телеграмма на имя Шиллинга и копия ее на имя начальника штаба Деникина Романовского для срочного доклада главнокомандующему.
«Прошу не отказать мне ваше решение относительно Брянского,- писал Шиллингу Слащев. – Повторяю и докладываю, что Брянский настаивал на том, что я обязан произвести у вас обыск, и гарантировал обнаружение незаконных денег и вещей; обязан для пользы дела задержать вас; как обвиняемого устранить от управления вооруженной силой; должен совместно с ним подписать письмо на имя главнокомандующего, обвиняющее вас в денежных преступлениях. Я 7 марта ходатайствовал о вашем приезде, встретил вас почетным караулом и предложил Брянскому при мне доложить вам все обвинения. Растерянность и нерешительность доклада вам известны. Происходящее могу охарактеризовать только либо «орловщиной», либо желанием меня спровоцировать…».
Посылкой этой телеграммы Слащев, однако, не добился положительных результатов. Главнокомандующий составил себе вполне определенное мнение о его деятельности. Как рассказывал мне генерал-квартирмейстер штаба Деникина Махров, бывший после переезда ставки в Крым и ухода Романовского начальником штаба главнокомандующего, Деникин во время своего пребывания в Крыму, несмотря на все старания Слащева, категорически отказался принять его.
- Почему вы этого не хотите? – спросил у Деникина Махров.
- Если он приедет с фронта сюда в Феодосию, - сказал Деникин,- то я должен предать его суду и повесить…
Что касается Шиллинга, то он после получения телеграммы от Слащева отрешил от должности Брянского и передал дело о нем прокурору. 10 марта помощник Брянского Корпачинский предупредил Шиллинга, что в этот день на него готовится покушение. Шиллинг не обратил внимания на это и, как всегда, гулял по улицам Феодосии. Брянский потом пытался, но безуспешно, видеться с Шиллингом. Тогда он написал главноначальствующему рапорт, а потом туманное, полное намеков письмо, смысл коих сводился к тому, что Шиллинг все время, в особенности при поездке в Джанкой, находился на волоске от гибели, что там его хотели если не убить, то «подранить», что, когда Слащев выразил сомнение, уйдет ли добровольно Шиллинг, герцог Лейхтенбергский заявил, что в противном случае 10 марта главноначальствующий будет убит. Он, Брянский, питавший глубокую симпатию к Шиллингу, должен был прибегнуть ко всяким ухищрениям, чтобы спасти его от гибели, и т.д.
Вся эта крымская эпопея, о которой сам Шиллинг говорил, что он «…ничего абсолютно в ней не понимает», весьма характерна, если сопоставить ее с совещанием в Ясиноватой и вообще с той атмосферой, которую нельзя охарактеризовать иначе, как словом «заговор», царивший в Екатеринодаре незадолго до его падения…».
Деятельность генерала Шиллинга на должности главнокомандующего Новороссийской областью – ярчайший пример слабости, некомпетентности, преступной аморфности военной и гражданской власти, - в чем, собственно и обвиняли оппозиционно настроенные офицеры генерала Деникина. Генерал Шиллинг со своим ближайшим окружением более чем кто-либо способствовал дискредитации военно-административнома режима Деникина. Поставленный во главе обширного Новороссийского края, Шиллинг поручил руководство своим административным аппаратом авантюристам-евреям Брянскому и Корпачинскому, которые своей деятельностью способствовали многочисленным финансовым и хозяйственным злоупотреблениям, фактически «повязав» ими своего незадачливого начальника.
При наступлении красных дивизий с северо-востока, петлюровцев с севера, махновцев с северо-запада, генерал Шиллинг, имея в своем распоряжении достаточное количество войск, не смог организовать оборону района, внес дезорганизацию в процесс отхода войск и эвакуации Одессы. В результате – группы войск генерала Бредова и Промтова, обремененные обозами и массами беженцев, были вынуждены с тяжелыми боями отходить к дунайским переправам. Встреченные огнем с румынского берега, войска отошли в район, контролируемый поляками и оказались на положении интернированных в специальных лагерях. Эвакуация войск и населения из Одессы не была подготовлена, что также привело многочисленным потерям.
Такие военачальники и горе-администраторы как генерал Шиллинг к декабрю 1919 года в значительной мере дискредитировали генерала Деникина и его ближайшее окружение. Теперь же, оказавшись в Крыму, вместо того, чтобы признать свою несостоятельность и просить своей отставки у Деникина, Шиллинг, практически лишенный какой-либо реальной власти, продолжал вмешиваться в процесс управления военной и гражданской властью в Крыму, и очень неохотно оставил свой пост.
Невольная сопричастность генерала Лукомского к безответственной деятельности в Крыму генерала Шиллинга, вызвала раздражение генерала Деникина и настороженное отношение к Александру Сергеевичу генерала Врангеля. Так или иначе, но 22 марта на совещание в Севастополе, где должна была произойти смена главнокомандующего, Лукомский не был приглашен…. (Г. Раковский. Конец белых. Сб.-М.-Л. 1927, стр.460-461).
А в эти дни в Севастополе:
-Севастопольский портовый завод приступил к постройке по заказу начальника артиллерии Севастопольской крепости бронепоезда «Севастополец», который должен быть вооружен двумя 75-мм. пушками и пулеметами «Льюиса»» (ГАГС, ф. Р-253, д.260, л.1).
- Группа Севастопольских подпольщиков численностью до 15 человек напала на охрану Альминского моста. Подпольщики связали караульных и взорвали частично мост, в результате чего на несколько дней прекратилось железнодорожное сообщение с Севастополем (История Севастополя, стр. 118).
- Группа подпольщиков, приговоренных к смертной казни – Павел Макаров, Вульфсон, Гриневич, Воробьев, Абдул Смаил и др. – бежала из севастопольской крепостной гауптвахты, разоружила караул (Макаров. Крутой дорогой. Симферополь, 1940, стр. 15).
В Балаклавско-Ай-Тодорском районе группа из 12 бежавших из севастопольской гауптвахты подпольщиков во главе с Макаровым создала партизанский отряд и наладила тесную связь с севастопольским партийным комитетом (Л. Ремпель. К истории Крымской «зеленой» Повстанческой армии. Сб. Симферополь, 1927. № 1(7), стр. 127).
«После провала уцелели Леонов и предавший организацию Мигачев, после провала открыто работавший как агент контрразведки… Леонов начал налаживать утраченные связи с помощью анархистов братьев Гинсбург… При активном участии анархиста Адольфа начался сбор шрифта для типографии. Шрифт носили из типографии «Вечернее слово» бывшие сотрудники «Нового времени». Поставляла шрифт женщина-наборщик – Лебедева. Явочным местом в этот период была городская больница, где при участии заведующим хозяйственной частью Корженко и его братьев все время получали паспорта для паспортного бюро… План работы ревкома: объединение всех как левых эсеров, так и анархистов, для вооруженного восстания. Совещание военных ячеек происходило на квартире Гитина на Екатерининской, 33. В это время обком направил в Севастополь для работы тов. Серова Илью, который также вошел в ревком… За несколько дней до восстания было назначено собрание военной секции Ревкома на Корабельной стороне, Николаевская улица, 86 в квартире Клепина (С. Леонов. Воспоминания. ГАГС, ф. Р-391, оп.3,д.30, л.13, 13 об, 14, 15 об, 16, 16 об.).
7 марта Севастопольский портовый завод приступил к постройке по заказу начальника морских сил бронепоездов, вооруженных 6-дюймовыми пушками и пулеметами «Максим» в пулеметных коробках (ГАГС, ф. Р-253, оп.2, д.285, л.1, 11).
В ночь на 19 марта на Корабельной стороне собрались на совещание работники оперативного штаба ревкома и представители подпольной военной организации, чтобы наметить план вооруженного восстания. Во время заседания отряд контрразведки окружил дом. Несмотря на оказанное сопротивление, были арестованы: Н. Шестаков (Крылов), И. Наливайко(Клепов), Губаренко, Купцов. Двоим участникам совещания удалось сбежать. На Корабельной стороне было арестовано еще 28 человек (История Севастополя, стр.118).
20 марта Военно-полевой суд рассмотрел дело о 10 рабочих, арестованных 19 марта, и Крылова, Наливайко и Гинзбурга приговорил к смертной казни, двоих – к 10 годам каторги, а 5 человек оправдал. Узнав о «мягком» решении суда, генерал Слащев приказал доставить всех арестованных в его штаб в Джанкой (Вольфсон. Конец авантюры Врангеля, стр. 58).
Приказом командующего Черноморским флотом закрыт Севастопольский порт и мастерские. Рабочие рассчитаны, отпуск продуктов из интендантства прекращен, списки военнообязанных рабочих затребованы в морской штаб. Приказ вызван забастовкой рабочих, потребовавших 100% надбавки, вместо обещанных 50% и организации закупочного аппарата («Крымская мысль». 1920. 13 марта).
Крымпроф и Исполком Севастопольского Совета профессиональных союзов обратился с просьбой к коменданту крепости Севастополь о распоряжении передать разбор «Дела 10-ти» в Военно-Морской суд.
22 марта во всех мастерских портового завода, мастерских Дирекции Маяков и лоций, вагонных мастерских Северной стороны состоялись общие собрания, на которых были приняты решения о принятии самых срочных мер к спасению арестованных от расстрела…(ГАГС, ф. Р-238, оп.1, д.9,л.9-23).
Севастопольский Совет профсоюзов обратился к командующему Черноморским флотом с просьбой «…в целях беспристрастия, назначить над арестованными суд гласный с правом вызова свидетелей…»(ГАГС, ф.Р-238, оп.1, д.9, л.3 , 3об.).
Генерал Слащев был поставлен в условия, когда ни о каком милосердии не могло и быть речи- заговорщики готовили вооруженное восстание, были схвачены с оружием в руках и оказали вооруженное сопротивление. Факт подготовки вооруженного восстания подтверждается из различных источников… Было бы просто дико помиловать заговорщиков в этих условиях.
- 23 марта Севастопольский Военно-революционный комитет обратился к рабочим, солдатам, матросам и офицерам с воззванием о подготовке к вооруженному восстанию (Борьба за Советскую власть в Крыму, т.2, стр. 239).
«…Арестовано 14 главарей и им предъявлено обвинение в заговоре против «государственной» власти, улики все были налицо: «главари» захвачены при помощи провокатора в указанный момент с поличным. После указанного ареста все судьи и лицо, которое должно было утвердить приговор, командир крепости Севастополь генерал-лейтенант Турбинов получили смертный приговор на случай осуждения арестованных. Начкотрразведки страшно волновался: рушится с освобождением последних не только вся тайная агентура, но и выступление состоится, а на фронте подкрепления Красным подвозились; надо было мне либо расписаться в несостоятельности и предать своих подчиненных, либо по вызову явиться в Севастополь.
Я прибыл туда (я прибыл по буквально слезному молению генерал-лейтенанта Турбинова и по «воззванию» сенатора Глинки) и приказал погрузить обвиняемых в поезд, чтобы судить на фронте. Контрразведка советовала мне сделать это тайно, но я на это ответил, что мое правило: сведения о смертных приговорах, утвержденных мною, распространять для общего сведения, и что на смертную казнь я смотрю как на устрашение живых, чтобы не мешали работе. Ни одного тайного приговора к смертной казни никогда я своей подписью не утверждал. Так было сделано и в этом случае.
Следует отметить, что ни одна рабочая организация, как это делалось раньше, не обратилась с заступничеством за приговоренных» (Слащев, Крым в 1920, стр. 72).
24 марта по приказу генерала Слащева были расстреляны Н. Шестаков, К. Андреев, Ф. Петров, Н. Фокин, И. Клепов (Наливайко), И. Губаренко, М. Гинзбург, Я. Гитин, Н. Федан (Федаш) и П. Кибург (Вольфсон. Стр. 58).
- По обвинению в подготовке восстания были расстреляны матрос А. Андреев, канонир 6-й батареи С. Бадеев, и капитан сводно-драгунского полка В. Толмачев (История Севастополя, стр. 130).
Рабочие портового завода объявили трехдневную забастовку «траура». К забастовке примкнули союз городских служащих, союз шоферов, союз печатников и другие (газета «Юг». 1920, 27 марта).
- 22 апреля генерал Деникин созвал совещание Высшего совета для обсуждения кандидатур и утверждения нового главнокомандующего. На совещании присутствовал начальник английской дипломатической миссии на юге России и представители других миссий. Совет принял решение о назначении главнокомандующим генерала Врангеля (Надинский. Очерк по истории Крыма, ч.2, стр.224).
Для уточнения отдельных деталей вернемся к воспоминаниям Григория Раковского:
«…20 марта в Севастополь съехались почти все из участников военного совещания, которое состоялось во дворце командующего флотом на Чесменской улице. Настроение участников совещания было нервное, приподнятое. Дворец охранялся усиленными офицерскими караулами с пулеметами у входа в здание.
Вечером во дворец собрались, можно сказать, те, кто играл главную роль в Гражданской войне. Почти каждого из участников совещания знал весь юг России. Здесь были в своем эффектном обмундировании представители Добровольческого корпуса с Кутеповым и Витковским во главе. Явился защитник Крыма от большевиков генерал Слащев. Здесь был генерал Покровский, один из главных участников «Ледяного похода» и дальнейшей борьбы с большевиками. Особняком держались донцы во главе с Сидориным и Кильчевским. Были и представители Кубанского войска, в том числе генерал Улагай…
Совещание открылось речью генерала Драгомирова, который охарактеризовал в черных тонах общую обстановку и закончил свою речь предложением выбрать нового главнокомандующего.
Горячо запротестовал против этого генерал Сидорин, который заявил, что донцы принципиально высказываются против проведения в жизнь пагубного во всех отношениях выборного начала в армии… Против выборов высказался и генерал Слащев, который после своего выступления немедленно выехал на фронт.
Несмотря на неоднократные настояния Драгомирова, участники совещания единогласно высказались против выборного начала и некоторые из них, в порядке частных разговоров, заявили председателю, что у главнокомандующего есть иные выходы из создавшегося положения, например назначения себе преемника.
22 марта на английском дредноуте «Император Индии» из Константинополя прибыл генерал Врангель, которому незадолго до этого Деникин через английскую военную миссию предложил выехать за границу ввиду того, что вся открытая и закулисная оппозиция сосредоточилась вокруг Врангеля и эта группа как и раньше, так и в особенности теперь вела энергичную работу против ставки.
Врангель прибыл в Севастополь с сенсационным ультиматумом, в котором великобританское правительство предлагало Деникину свое посредничество с целью прекращения междоусобной войны, предупреждая, что в случае несогласия на это главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России оно лишит его всякой помощи и слагает с себя в этом случае всякую ответственность за последствия.
- В момент получения ультиматума,- рассказывал мне Врангель,- я жил как частный человек в Константинополе и, желая принести посильную помощь родине, должен был ехать в Сербию с тем, чтобы заняться там устройством беженцев. В день моего отъезда я получил от начальника английской военной миссии генерала Хольмана телеграмму, которую мне передал верховный политический комиссар в Константинополе адмирал де-Робек. Хольман передал мне просьбу Деникина прибыть на военное совещание в Севастополь, где должна была произойти смена главнокомандующего. Одновременно с этим мне был передан ультиматум англичан. Учитывая всю обстановку, я видел, что предо мною встала задача: взять ли в свои руки дело, которое казалось безнадежно проигранным и, борясь все время против большевиков, принять на себя позор соглашательства, потому что положение казалось безвыходным. Мои друзья отговаривали меня, указывая на то, что Деникин привел армию к поражению и что я должен испить чашу, налитую чужими руками… Но я заявил им, что с армией я делил славу побед, а потому не могу отказаться испить с нею горькую чашу испытаний, и выехал в Севастополь. Участники совета отказались от выборов, не желая создавать опасного прецедента и оказывать давление на волю главнокомандующего. Однако, моя кандидатура не встречала возражений.
Я спросил Врангеля:
-Какую роль в вашем назначении сыграли представители Англии?
Главнокомандующий ответил:
-Больше ничего не могу вам сказать. То, что мне известно, я сообщил вам.
Во время дневного совещания 22 марта Врангель, вопрос о назначении которого на должность главнокомандующего казался предрешенным, откровенно заявил членам военного совета, что он не видит выхода из создавшегося положения и что, совершенно исключая возможность непосредственных переговоров с большевиками, нужно возложить на авторов ультиматума всю нравственную ответственность за последствия предпринятого шага.
- Долг чести требует,- говорит Врангель,- чтобы те, кто лишает нас помощи, приняли меры к охране неприкосновенности всех чинов армии и всех жителей занятых большевистскими силами местностей, и всех беженцев, которые пожелали бы вернуться на родину, наконец, всех тех, кто боролся с нами за общее дело и ныне томится в тюрьмах Советской России.
После этого выступления Врангеля члены военного совета пришли к заключению, что именно такой, а не иной ответ нужно дать великобританскому правительству. Кроме того, на этом же совещании определенно выяснилось, что лицом, которое может выполнить тяжелую и неблагодарную задачу по ликвидации остатков Вооруженных Сил на Юге России, является именно генерал Врангель. Его кандидатура на пост главнокомандующего не встречала возражений, о чем председатель совещания и сообщил в Феодосию генералу Деникину...
А Деникин после назначения преемника немедленно выехал из Феодосии в Англию, в Лондон. В Константинополе, в здании русского посольства, Деникин, прибывший туда вместе с Романовским, лишился своего главного помощника, с которым его связывали узы теснейшей дружбы. С именем генерала Романовского, как начальника штаба Деникина, ассоциировались многие просчеты режима и прежде всего - Новороссийская трагедия Русской армии…
Романовский был убит русским офицером, сумевшим скрыться после совершения террористического акта.
«ВРАНГЕЛЕВЩИНА»(?).
Гражданская война прокатилась своим огненнокровавым валом по всей территории бывшей Российской империи. Даже там, где не было открытого военного противостояния, полыхали мятежи, восстания, лилась кровь жертв террора… Из всех событий гражданской войны нам – крымчанам, ближе то, что творилось на родной, крымской земле…По обстоятельствам военного времени и в результате диких вспышек террора декабря 17-го, февраля 18-го годов многие крымчане оказались далеко за пределами своей родины, тем не менее, жители Крыма составляли заметную долю в армии и администрации генерала Врангеля. В большинстве своем это были добровольцы, но не следует сбрасывать со счетов и неоднократно проводившиеся мобилизации всех категорий призывных возрастов…
В этот, последний период гражданской войны, где одна сторона (белые) отчаянно дрались за свое существование, а в рядах другой было преимущественно все – то мутное, что всплыло на поверхность в период разложения старой армии, озлобление достигало крайних пределов и о соблюдении гуманитарных законов войны даже думать не приходилось.
Под натиском во много раз превосходящего врага, отчаянно отбиваясь, Белые начали отходить к Ростову и когда создалось безнадежное положение генерал Деникин просил Врангеля возглавить Добровольческую армию. К февралю-марту 1920 года единственной свободной от большевиков территорией оказался Крым. Но и туда Красные пытались прорваться через Перекоп, защищаемый слабыми силами генерала Слащева.
Следует признать, что генерал Врангель обратил на себя внимание союзных правительств - особенно французского, которое эпизодически оказывало некоторую политическую поддержку Белому движению.
Может сложиться впечатление, что передача власти от Деникина Врангелю прошла безболезненно. Это ошибочное мнение. Деникин был исключительно властолюбив и держался за власть до тех пор, пока ощущал поддержку среди офицерской массы. После ряда поражений и последовавшей трагической Новороссийской эвакуации, Деникин как главнокомандующий армией Юга России лишился доверия и поддержки офицерских масс и был обязан оставить свой пост. Вне всякого сомнения, долю своей ответственности за катастрофу испытывали и основные советники и ближайшие соратники Деникина – генералы Драгомиров и Лукомский. Тем не менее, именно они возглавляли совет, принявший решение о «призвании» к власти над армией генерала Врангеля.
В конце марта Врангель был вызван на заседание Военного совета в Крым… Уже с первого дня заседания ему стало ясно, что выбор очередного вождя остановился на нем, но он колебался, принимать ли на себя тяжелое бремя ответственности в столь сложной обстановке или нет. На следующий день генерал Врангель был избран Главнокомандующим и Правителем. Подписывая акт выбора, генерал сказал следующее: «Я делил с армией славу побед и не могу отказаться испить с ней чашу унижения!...».
В Севастополь барон Врангель прибыл на английском линкоре «Император Индии». Городской голова посетил генерала, который в беседе заявил, что «…от земства и городов он требует деятельной работы в области продовольствия и санитарии» и что «…для других лозунгов теперь не время».
5 апреля в Севастополе на Нахимовской площади состоялся парад войск в честь прибывшего генерала Врангеля. Парадом командовал генерал Слащев. В своей речи Врангель сказал: «Двадцать дней тому назад я был вынужден оставить родную землю, но сердцем я был всегда с вами. Ныне бестрепетно и без колебаний я становлюсь во главе вооруженных сил Юга России и обещаю с честью вывести армию из тяжелого положения». Вечером Врангеля посетила делегация духовенства, благословившая генерала «…на его ответственном посту» ( «Таврический голос», 1920год, 7 апреля).
7 апреля в Севастополе арестованы несколько видных генералов, которые обвиняются в злоупотреблениях по службе. Арестованы также начальник севастопольской станции и командир государственной стражи.
Врангель объявил состав своего правительства. Во главе его стал бывший царский министр А.В. Кривошеин, пост министра иностранных дел занимал П.Б. Струве, пост министра финансов – профессор М.В. Бернадский. Печально но факт – в правительстве Врангеля преобладали масоны.
11 апреля был опубликован приказ с программой действий барона Врангеля и его правительства. В приказе говорилось, что он как главнокомандующий вооруженными силами юга России, «обнимает» всю полноту военной и гражданской власти без ограничений.
16 апреля был издан приказ, запрещающий ввиду обострения продовольственного вопроса, вывоз из Крыма хлебных злаков, рыбных продуктов и всякого рода жиров. Во всех населенных пунктах (кроме деревень) введен отпуск хлеба по карточкам и нормам, не превышающим 1 фунта хлеба в день на человека. Вывоз хлеба из Крыма допускался только по разрешению начальника Управления снабжения.
Приняв на себя тяжелый крест, генерал Врангель, со свойственной ему энергией, принялся за дело. Он немедленно принял меры к усилению обороны Перекопа, восстановил законность и порядок в Крыму, свел на нет подрывную работу большевистских агентов, приступил к земельной реформе и начал переговоры с французским правительством о признании Вооруженных Сил Юга России, как единственной законной власти в России. Его верными сотрудниками по части гражданского управления стали знаменитый П.Б. Струве, А.В. Кривошеин, кн. Г.Н. Трубецкой и другие.
17 апреля секретным отношением начальника Штаба Главнокомандующего ВСЮР № 002430 на имя командующего флотом Главнокомандующий приказал, соблюдая полную секретность в кратчайший срок подготовить соответствующий тоннаж для перевозки в случае необходимости около 100.000 человек в Константинополь. Для этого предполагалось распределить нужный тоннаж по предполагаемым портам посадки с таким расчетом, чтобы было можно начать посадку на суда через 4-5 дней после начала отхода с перешейков. При этом давались пункты посадки и численность распределения войск по портам (Кодесников. Краткий очерк белой борьбы под Андреевским флагом. СПб: Облик, 1992, стр. 17).
20 апреля Морской контрразведкой арестован и доставлен в городскую тюрьму 21 человек по делу подпольного подрывного центра на Северной стороне (ГАГС, ф. Р-252, оп.1, д.324, л.2).
21 апреля генерал Врангель заключил договор с банкирским домом «Борис Жданов» о продаже на слом за границу старых русских военных кораблей и другого имущества Черноморского флота . Договором было отмечено, что «…емкость имущественного приобретения не ограничивается никакими рамками» (В.Вольфсон.Конец авантюры барона Врангеля, стр. 24).
23 апреля Врангель получил через начальника французской военной миссии генерала Манжена сообщение о том, что французское правительство будет согласовывать свои действия с правительством Великобритании, чтобы поддержать его, предоставляя ему всю необходимую материальную поддержку, пока оно не получит от Советов условия перемирия, обеспечивающие его армии «…соответствующее положение».
В течение апреля по приказу генерала Врангеля рабочим в Севастополе должны были выдавать продовольствие из интендантских складов. Однако местное командование решило не выдавать этих крох, но сообщило в докладе барону о выполнении его распоряжения. Узнав от рабочей делегации, что рабочие ничего не получили, Врангель уволил отдельных чиновников интендантства (Бунегин. Стр. 298).
2 мая рабочие Севастопольского порта предъявили требования администрации об увеличении зарплаты на 116%.
3 мая ввиду отказа администрации удовлетворить требования рабочих об увеличении зарплаты забастовали рабочие военного порта, судоремонтного завода, всех мастерских и плавучей мастерской «Кронштадт».
4 мая Главнокомандующий ВСЮР в связи с тем, что «…в тылу армии возникли шайки бандитов и дезертиров, терроризирующие местное население и создающие опору малонадежной части населения… издал приказ № 3015 о борьбе с бандитизмом, возложив руководство в районе Севастополя и Балаклавы на командующего Черноморским флотом».
5 мая на пустовавшей даче писателя В.В. Вересаева состоялась 7-я областная подпольная конференция РКП(б). В ее работе участвовали 15 делегатов от городов Симферополя, Севастополя, Ялты, Евпатории, Феодосии, Алушты. Конференция обсудила отчетный доклад обкома партии, вопросы о работе профсоюзов, в деревне, задачи военной работы. Доклад о работе Севастопольской большевистской организации сделал делегат Серов (Зильбершмидт). Он сказал, что матросы военного корабля «Кагул» согласны по указу ревкома повернуть орудия на город. Суда, стоящие на рейде, не опасны, так как в момент восстания затопят баржу у входа из бухты, а обстреливать город с рейда невозможно. На броненосце «Воля» можно ночью снять замки с орудий, а второй броненосец наш. При организации восстания бронепоезд пошлем на помощь Симферополю, Феодосии. Ревком провел обложение буржуазии, поддерживает связь с арестованными товарищами, находящимися в тюрьме. Организована подрывная группа, которая провела несколько удачных операций (подрыв артиллерийских складов и т.п.). В профсоюзах большевики одержали победу: из семи членов Севпрофа четыре большевика. Есть партийные группы в деревнях (Борьба большевиков за упрочение Советской власти в Крыму, стр. 108).
Остается только поражаться историческим аналогиям. За пятнадцать лет до описываемых событий взбаламученные и задуренные революционной пропагандой матросы «Очакова», впоследствии переименованного в «Кагул», уже угрожали Севастополю орудиями крейсера… И то, что один из старейших масонов России – Вересаев - Смидович «любезно» предоставил свою дачу для проведения партийной конференции большевикам – все это наводит на печальные размышления. В Севастополе партийную организацию возглавлял совершенно чуждый городу и флоту человек, убеждавший членов конференции в том, не составит проблем снять замки с линкоровских орудий на «Воле», что английские линкоры, стоящие на внешнем рейде не смогут при необходимости обстрелять город ( он даже не слыхал об обстреле Севастополя с внешнего рейда линейным крейсером «Гебен»- Б.Н.), что он готов послать бронепоезда в Симферополь и Феодосию…
При обсуждении вопроса о выборах обкома партии дом, где происходил съезд, был окружен контрразведчиками и началась перестрелка. Делегаты конференции успели скрыться, кроме Зильбершмидта, который был убит.
Обратите внимание, Зильбершмидт как о величайшей заслуге докладывает о том, что «…ревком провел обложение буржуазии». Признание это по своей сути уникально. Евреи большевики - под угрозой мифического погрома и физической расправы вымогают деньги у своих же единоверцев еврейских буржуа… Это ведь не период большевистского произвола и красного террора с непременными контрибуциями - это время сравнительно спокойной обстановки в Крыму и Севастополе, когда буржуазии, казалось бы, ничто не угрожало… Вот вам пример традиционного «братского» рэкета – мы вас защищаем, а вы платите…
14 мая по обвинению в работе подпольной большевистской организации арестованы Л. Вульф, Р. Друтман…
По подозрению в принадлежности к тайной организации, распространяющей в Севастополе преступные печатные воззвания, арестованы и доставлены в тюрьму Л. М. Тыкачинский, Г.Д. Левитас и А.Г. Левитас (ГАГС, ф. Р-252, оп.1, д. 98, л.1).
И, тем не менее, начальник севастопольского портового завода издает приказ (вследствие соглашения с профсоюзом), по которому увеличивается тарифная плата рабочим и служащим и оплачиваются 6 дней забастовки по новым тарифным ставкам (ГАГС, ф.Р-253, оп.2,д.12,л.97).
Трезво оценивая возросшую активность боевиков-подпольщиков, 18 мая военно-полевой суд при коменданте Главной квартиры приговорил членов севастопольской боевой подрывной дружины П. Синчука, Ф. Кряжева, Р. Торговицкого, К. Локоту и И. Рябова к смертной казни, С. Заикина и Н. Фирсова пожизненной каторге…
Обратите внимание – евреи ( как их любовно назвал доктор Герцль- «революционный пролетариат, унтер-офицеры революции» ), как правило, отделываются превентивными арестами, под «расстрельные» же статьи попадают наивные русские и украинские рабочие…
«Город Севастополь был перегружен до последних пределов… Улицы переполнены фланирующей публикой. Преобладают спекулянты, аферисты и… военные, в особенности гвардейцы… На лицах оживление. Все чего-то ищут, о чем-то спрашивают. С внешней стороны все как будто бы спокойно. Но когда присмотришься к ним поближе, прислушаешься к разговорам, то сразу же обнаружишь полную неуверенность в успехе борьбы, неуверенность в завтрашнем дне. Каждый, казалось бы, думал, как бы побыстрее удрать за границу, как бы достать заграничный паспорт, валюту. Это было лейтмотивом всех разговоров и бесед.
На улицах Севастополя можно было встретить много известных генералов, бывших вождей, героев, прославленных, отмеченных. Они производили теперь впечатление самых заурядных обывателей…
От учреждений при самом близком знакомстве с ними получалось грустное впечатление. Во всем проглядывала полная бездеятельность, всюду наблюдалось полное отсутствие веры в свое дело. Невольно приходилось задумываться и сравнивать с недавним прошлым, хотя бы даже с учреждениями Особого совещания, донского и терского правительств. Там была известная стройность, последовательность. Работа велась по известному плану, хорошему или дурному – другой вопрос. Здесь в Крыму, этого не чувствовалось. Полная разрозненность, неопределенность, беспринципность, бессистемность сквозили на каждом шагу. Создавалось впечатление ужасающего бюрократизма, канцелярщины, чисто механической работы как бы вне времени и пространства. Нерв общественной и политической жизни в Крыму – печать – был парализован» (Г. Раковский. Конец белых. Сб.-М.-Л. 1927, стр. 460-461).
Правительство судорожно пытается провести земельную реформу. В опубликованном земельном законе предусматривался выкуп помещичьих земель за очень высокую цену. Имения размером до 600 десятин земли не подлежали выкупу. Газета «Великая Россия» писала о сущности закона, что он «…не направлен к поголовному уничтожению класса землевладельцев. Земля не предоставляется на разграбление деревенской толпе, а выкупается за плату хорошему хозяину. Принцип частной собственности должен быть укреплен, а не расшатан». Не исключено, что появись этот закон весной 1919 года, в преддверии наступления Деникина, зажиточное крестьянство поддержало бы белых, а не лживую на обещания Советскую власть.
По сообщению газеты «Последние новости» министр иностранных дел в правительстве Врангеля П.Б. Струве решил энергично проводить политику тесного сотрудничества Добровольческой армии со всеми государственными образованиями на территории России, ставящими своей целью борьбу с Советской властью. На днях в Севастополь прибыла украинская делегация с полномочиями от Петлюры. Переговоры еще не закончены, но уже наметилась возможность соглашения. Одновременно с этим Струве начал переговоры с Польшей.
Грамотно была продумана система объединения всех антибольшевистских сил с целью расширения фронта борьбы против Советской власти.
В приказе № 3130 говорилось: В Случае перехода нашего в наступление мы на пути к достижению заветной цели – уничтожения коммунизма можем войти в соприкосновение с повстанческими частями Махно, украинскими войсками и другими противокоммунистическими группами.
В борьбе с главным врагом святой Руси – коммунистами нам по пути с указанными выше противобольшевистскими группами сообразовывать свои действия с действиями этих групп, имея в виду нашу основную задачу – свергнуть коммунизм и всемерно облегчить и помочь русскому народу воссоздать свое великое Отечество».
Отряд Павла Макарова в районе Ай-Тодор Севастопольского района в течение мая достиг 80 человек.
Морская контрразведка арестовала подпольный горком РКП(б) и членов группы Голубева В.И.(Храмцов П.С.) (ГАГС, ф. Р-252, оп.1, д.51, л.2).
3 июня генерал Врангель произвел смотр своим войскам в Севастополе в присутствии представителей военных миссий – американского контр-адмирала Мак-Колли, английского генерала Перси и французского генерала Манжена.
Действия англичан и особенно американцев остаются непредсказуемыми, а чаще – провокационными. Так, контр-адмирал Хорп передал Врангелю предостережение правительства Великобритании, что в случае, если Врангель начнет наступление, весь план переговоров с советским правительством провалится.
6 июня в Севастополе состоялось первое заседание Совета при Главнокомандующем Русской Армии под председательством нового главы правительства А. Кривошеина.
Руководители подпольщиков, следуя указаниям из Киева и Москвы, «отрабатывая» очередную партию полученной золотой валюты, активизировали действия боевых групп.
4 июня был организован взрыв, в результате которого уничтожено 150 вагонов ружейных патронов, около 200 тысяч снарядов, химическая лаборатория и другие военные объекты в районе Килен - балки (Вольфсон. Конец авантюры Врангеля. Стр.158).
Военной администрации пришлось принять соответствующие меры против подпольщиков. Приказом Главнокомандующего Русской армией Сенатор, генерал-майор Климович назначен начальником Особого отдела при штабе Главнокомандующего. Так, уже 8 июня морской контрразведкой арестована группа подпольщиков, работающая под руководством Григория Самуиловича Мишко (ГАГС. Ф. Р-252, оп.1, д. 49, л.1, д.143, л.1, д. 212, л. 1, д. 355, л.1).
16 июня на полотне железной дороги против деревни Аджикой Каралезской волости чинами государственной стражи обнаружены два провода, соединенные с двумя баллонами с пироксилином, зарытыми в песок под рельсами (ГААРК, ф.26, оп.23, д. 1185, л. 236 об.).
У станции Бельбек на 908 версте обнаружены четыре пироксилиновые бомбы, весом по 30 фунтов каждая, подложенные под рельсы, с целью произвести взрыв поезда. Злоумышленники не обнаружены (ГААРК, ф. Р-483, оп. 4, д. 1346, л. 64 об.).
19 июня близ деревни Казанлы отряд ротмистра Яценко при поддержке конных стражников разбил банду. Отняты пулемет, винтовки, седла и лошади. 4 бандита ранены (ГААРК, ф. 27, оп. 23, д. 1185, л. 196 об, 236 об.). Речь идет о боевом столкновении с отрядом Павла Макарова.
Невольно поражает мягкость наказания подпольщиков и явных террористов, захваченных с поличным. Так 21 июня из тюрьмы отправлена в маршевый батальон, уходящий на фронт, часть подпольщиков, арестованных по делу «подрывной боевой дружины» - Стригин, Нижура Я.В., Степанов В.И., Рябоконь А.Д., Данилов М.И. и Бандурка С.Ф. (ГАГС, ф.Р-252, оп. 1, д. 292, л. 1).
23 июня с требованием увеличить зарплату и улучшить продовольственное снабжение забастовали рабочие Морского завода. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Саблин издал приказ о закрытии завода и снятия с учета рабочих призывных годов. Мобилизационная часть порта передала местному воинскому начальнику списки рабочих, подлежащих призыву. В этот же день морская контрразведка произвела профилактические аресты рабочих (РГА ВМФ, ф. Р-72, оп.1, д.10, л. 73.об, 74).
В руководстве подпольным движение у большевиков, похоже, были свои проблемы. Среди партийных руководителей городского и областного звена часто попадались «фигуранты» весьма «мутного» происхождения. Так, 7 июня крымский обком РКП(б) разослал партийным организациям письмо, в котором указывал на необходимость перестройки всей подпольной работы, усиление партизанской борьбы и сообщал о предательстве члена подпольного обкома РКП(б) Акима Ахтырского (Чирва. Крым революционный, стр. 144).
Не прошло и двух месяцев, как 22 августа по дороге из Симферополя в Севастополь, вблизи деревни Мангуш Симферопольского уезда состоялось задержание чинами Наблюдательного пункта возвращающегося с конференции представителей коммунистических организаций Крыма, первоначально назвавшегося Мордисом Фальковичем Укодовым, а затем Мордухом Давидовичем Акодисом (партийная кличка «Маркус»). По материалам дознания и агентурным данным он являлся председателем и организатором городского коммунистического комитета в Севастополе. По данным Акодисом показаниям, в Симферополе в ночь на 23 августа был произведен обыск у члена Областкома «Яши», оказавшегося в действительности Наумом Абрамовичем Глагманом…(РГВА, ф.40628, оп.1,д.1,л.3-4). Жидки оказались на расправу «героические» подпольщики, «сдав» очередной раз явки в Симферополе и в Севастополе…
Судя по всему, в Киеве и в Москве, в Особом отделе Южного фронта были не в восторге от деятельности подпольного горкома и боевых групп подпольщиков. В Харькове по согласовании с ЦК КП(б) создан Крымский подотдел Закордота ЦК КП(б)У, на который возложено руководство партийной работой в занятом врангелевцами Крыму (Хроника революционных событий в Крыму, стр. 180 ).
В конце июля в Крым по поручению ЦК РКП(б) прибыла Клара Даниленко. Она побывала в Севастополе, в Симферополе встретилась с секретарем подпольного комитета партии Софьей Серовой (ее муж - член подпольного севастопольского горкома Иосиф Серов - Зильбершмидт был убит 5 мая в перестрелке на даче Вересаева при разгоне контрразведчиками 7-й партийной областной конференции – Б.Н.) и через нее установила связь с партизанами. Благополучно прошла линию фронта и доставила в Москву подробные сведения о положении в Крыму (Чирва. Крым революционный, стр. 145).
Крымский ВРК издал приказ о проведении мобилизации(?) в партизанские отряды и красные полки для борьбы с Врангелем (Революция в Крыму, №1(7), стр. 146). Любопытная информация о деятельности крымских коммунистов,- даже в Белоруссии во время борьбы с фашистскими оккупантами, контролируя целые районы, подпольные обкомы на такие меры не решались…
5 июля заведующий Крымским отделом Закордота ЦК КП(б)У докладывал в ЦК КП(б)У, что «…в начале марта, накануне подготовляющегося восстания был арестован в Севастополе оперативный штаб, после этого насчитывался ряд провалов, арестов и казней наиболее активных работников и в результате – почти полный разгром крымского подполья. Таким образом, мы стоим в настоящий момент перед задачей почти заново организовать в Крыму подполье, к тому же, при значительно менее благоприятных условиях, чем раньше, ибо июньское наступление белых, несомненно, в известной степени приостановило у них процесс разложения…». (Гражданская война на Украине. т.3, стр.247-248).
Военная администрация Врангеля была вынуждена решительно бороться с подрывной деятельностью большевистского подполья. 8 июля военно–полевой суд при коменданте главной квартиры рассмотрел в закрытом совещании дело о севастопольских подпольщиках и приговорил: Е.И. Айзенштейна, А.И. Румянцева, П.А. Мезина, Д.Я. Юртаева, Х. З. Левченко к смертной казни через расстрел; Н.Г. Никитина, В.В. Анфалова, М.А. Улитина-Вилонова, Ф.М. Гударя, М.Н. Никитину, А. Леошкевич к разным срокам каторги и тюремному заключения (ГАГС, ф.Р-252, оп.1, д.348, л.5).
18 июля на транспорте «Дон», прибывшим из Константинополя с грузом снарядов и стоящем в Северной бухте у Угольной пристани, около 6 утра в трюме №4 (в подшкиперном помещении) произошло несколько взрывов и начался пожар, вскоре потушенный. Взорвалось несколько снарядов, брошенных в трюм через отверстие вентилятора. Произведенным следствием виновные найдены не были (РГА ВМФ, ф.Р-2092, оп.1, д.49, л.1-3).
5 августа военно-полевой суд вынес приговор по делу подпольщиков, обвинявшихся в подготовке вооруженного восстания. Г. Мишко, Е. Свентицкий, Г. Старосельский были приговорены к расстрелу, семеро - к разным срокам тюремного заключения.
Обстановка в Крыму была очень сложная. Горные районы были наводнены бандами красно-зеленых партизан, в основном состоявших из дезертиров. По сути это были обычные бандформирования. Сводки и газетные сообщения постоянно сообщали об их «деятельности». К примеру: «…4-6 вооруженных неизвестных злоумышленников напали на проезжающих в почтовом экипаже по 24-й версте от Севастополя по шоссе на Бахчисарай. В перестрелке между пассажирами и нападавшими убит помощник начальника работ по укреплению Крыма, военный инженер – полковник Ильяшев, ранены 2 других пассажира и ямщик. Один из нападавших убит, другой ранен» (ГААРК, ф.Р-2235, оп.1, д.352, л.12 об.).
«…На перегоне тракта Севастополь-Ялта между станцией Чаталкой и Сухой речкой, вблизи имения генерала Торопова подверглась нападению одноконная почта, следовавшая из Севастополя в Ялту. Неожиданно из леса на шоссе вышло около 12 человек, вооруженных винтовками и револьверами, приказали свернуть с шоссе на лесную дорогу. Окончив ограбление, бандиты скрылись в лесу (ГААРК, ф.Р-463, д.1344, л. 25 и 25 об.).
На шоссе вблизи Байдар вооруженными бандитами ограблены пассажиры 4-х подвод на сумму более 4,5 млн. рублей. Злоумышленники не обнаружены (ГААРК, ф. Р-483, оп. 4, д. 1344, л. 21 об.).
У белого воинства тоже хватало проблем. Так, 17 мая Морская контрразведка арестовала матросов подводной лодки «Утка» Грудичева Ф.К, Григорьева С.Г., Олейникова Н.Н., ведших в команде большевистскую пропаганду, имевших целью захватить в походе лодку и увести ее в Одессу, занятую Красной армией (ГАГС, ф. Р-252, оп.1, д.123, л.2,5).
Матросы тральщика «Чурубаш», стоявшего в Севастополе, А. Яценко и Г. Гулиев решили по выходу в открытое море с помощью команды связать офицеров и сдать тральщик советским властям. Выданные провокатором матросы были арестованы (Вольфсон. Конец авантюры Врангеля, стр. 80).
25 июля группа морских офицеров явилась в расположение лейб-казачьего полка и призвала казаков арестовать Врангеля, начальника штаба и других лиц и поставить во главе армии Николая Николаевича Романова. По приказу Врангеля были арестованы 14 офицеров, один расстрелян на месте (Вольфсон. Конец авантюры Врангеля, стр. 16). Речь идет об опереточном «заговоре» капитана 2 ранга князя Романовского-герцога Лехтенштейнского, внебрачного сына великого князя Николая Николаевича - Старшего. Все участники «заговора» по приказанию Врангеля в принудительном порядке были отправлены на фронт.
В морском суде разбиралось дело бывшего начальника контрразведывательного отделения штаба севастопольской крепости Руцинского. Суд признал его виновным в присвоении офицерского звания, чина полковника и в вымогательстве. Приговорил его к лишению прав состояния и каторжным работам на 4 года (Крымская мысль. 1920, 21 августа).
21 июля в Москве на заседании оргбюро ЦК РКП(б) слушался вопрос о деятельности крымских подпольных организаций. Как следствие – в Харькове на заседании коллегии Закордота по докладу о работе в Крыму принято решение о назначении командующим повстанческими силами Крыма А. Мокроусова и о сосредоточении высшего руководства революционной работой (партизанской и повстанческой) в Крыму в руках тройки в составе Н. Бабаханяна, А. Мокроусова и А. Федоровой (Чирва. Крым революционный, стр. 145). По сути дела, Мокроусова направили в Крым, чтобы он взял под свой контроль красно-зеленые и бело-зеленые бандформирования, насколько ему это удалось можно прочитать в его воспоминаниях.
«… Группа бывших красногвардейцев-севастопольцев в составе 11 человек во главе с А.В. Мокроусовым высадилась с катера вблизи деревни Капсихор (А. Мокроусов. В горах Крыма. Симферополь, 1940. стр. 31-34). Можно легко представить себе состав группы «красногвардейцев-севастопольцев», подобранных анархистом Мокроусовым из своих соратников- ветеранов разбоя декабря 1917- февраля 1918 гг.
12 августа произошло знаменательное событие - французское правительство, удостоверившись в разрушительной силе большевистских идей, и убедившись в том, что армия Врангеля является основной ударной силой против большевизма, приняло решение о признании правительства Врангеля фактическим правительством на юге России. В ответной телеграмме на имя французского премьер-министра Мильерана генерал Врангель писал, что «…горячо благодарит за ценное содействие, оказанное русскому национальному делу».
По ходу дальнейших событий мы с вами сможем убедиться, что если бы правительства Англии и особенно США последовали вслед за Францией, то Советская Россия не решилась, да и не смогла бы сокрушить Врангеля.
C мая 1920 года Англия прекратила доставку обмундирования, убедившись, что многое из присылаемого попадает в частные спекулятивные руки. В связи с этими злоупотреблениями сейчас происходит обследование распределения английской амуниции, которое производят прибывшие из Англии чиновники. Помощь Америки выражается только в посылке медикаментов и медицинских отрядов Красного Креста для борьбы с непрекращающимися эпидемиями и оказания помощи исключительно гражданскому населению.
18 августа Севастопольскому портовому заводу дан заказ на ремонт и приведение в полный порядок паровой установки… для последующего использования ее на Бешуйских копях (ГАГС, ф. Р-253, оп.2, д. 186, л.73).
Из разведсводки Южного фронта красных от 21 августа о состоянии морских сил белогвардейцев на Черном море:
«…В Севастополе (на базе) угля не имеется, добывается уголь в минимальном количестве в районе Керчи, отапливаются неприятельские суда углем, частью макухой и дровами»
Со вступлением генерала Врангеля на пост Главнокомандующего, настроение военных частей значительно улучшилось. Окрепла уверенность в правоте своего дела, реальней стала надежда на успех в борьбе, а главное – воскресла вера в своего военного вождя, а вместе с ней, и в светлое будущее Родины. Невольно забывались голод, холод и боевые тревоги. Боевой дух в частях был высок, как никогда за все время гражданской войны…
3 сентября на улице Гоголевской, д.20, состоялось торжественное открытие «Южно-Русского Торгово-промышленного и Технического товарищества» (ГАГС, ф. Р-530, оп.1,д.1,л.9-а). Это сообщение подтверждает тот факт, что русские капиталисты рискнули вернуться в Крым…
Представитель Соединенных Штатов адмирал Мак-Келли был принят министром финансов профессором Бернацким и имел с ним трехчасовую беседу, из которой выяснилось, что в настоящее время Америка чрезвычайно интересуется югом России и сочувствует армии генерала Врангеля. Америка предлагает самую широкую поддержку югу России, который переживает в настоящее время некоторый кризис. Адмирал Мак-Колли зафиксировал список необходимых товаров и по радио сообщил их в Вашингтон, откуда в самом скором времени ожидается помощь в солидных размерах («Новая Россия», Нью-Йорк, 1920 год, 28 сентября).
Поздно схватились господа-американцы…
Действительно, 11 сентября из Сиэтла в Севастополь на пароходе «Истерн-Виктор» было отправлено 2124 кипы подошвенной кожи, 210.000 пар брезентовых краг и другие товары. Всего 6623 тонны военных материалов (А. Березкин. США-активный организатор и участник военной интервенции против Советской России, М., 1962, стр. 209).
В чем же причина того, что до сих пор настойчиво вывозя из России промышленное сырье и награбленное добро, американцы «вдруг» изменили свои «установки» на Россию?
Дело в том, что в самих США среди большинства конгрессменов к осени 1920 года отношение к событиям, происходящим в России, резко изменилось. 19 июня «Chicago Tribune» поместила на первой странице, в первом столбце каблограмму своего специального корреспондента Джона Клайтона под заглавием: «Троцкий ведет еврейских радикалов к мировому господству. Большевизм только орудие для достижения определенного плана». Начало ее гласило: «В течение последних двух лет офицеры разведки и сотрудники различных секретных служб доносят о всемирном революционном движении вне большевизма. Вначале эти два течения в донесениях смешивались в одно, но в настоящее время нити, на которые удалось напасть, все более распутываются. Мы уже имели случай заметить, что и наша разведка располагала такими же сведениями, хотя, надо думать, в силу еврейского влияния на правительство, разведывание не велось с должной выдержкой. Во всяком случае, мы знаем из еврейских источников, чтобы не называть других, что Министерство Юстиции Соединенных Штатов в течение последнего времени заинтересовалось вопросом настолько, что приступило к расследованию. Так или иначе, достойно внимания, что правительственные чины Антанты выказывали интерес к этому вопросу в течение двух лет. Это – факт, который должны себе заметить те лица, которые утверждают, что весь этот вопрос выдуман немцами…».
И, судя по всему, к этому вопросу было привлечено внимание американской общественности, проблема вышла на высший уровень, естественно встретила яростное сопротивление со стороны еврейского лобби в сенате и прапвительстве и, как следствие – меры помощи правительству Врангеля сильно запоздали.
14 сентября начальник польской военной миссии уведомил генерала Врангеля о согласии польского правительства на формирование в пределах Польши из военнопленных большевиков русской армии численностью до 80.000 человек, но как показали дальнейшие события, инициатива эта была загублена «на корню» польским диктатором Пилсудским. То, что Пилсудский фактически был на содержании сначала у Франции, а начиная с августа 1920 года – у США, что не мешало ему проводить свою, особую политику по отношению к России.
Хотим мы это признать или нет, но получилось так, что последнее слово в трагедии армии и всего Белого движения было за злейшим врагом государственного возрождения России – маршалом Пилсудским. Еще свежо было воспоминание, когда он, чтобы не допустить победу Деникина, осуществляющего авантюристический рывок к Москве летом 1919 года, подписал с большевиками перемирие, освобождая армии красных для борьбы с Добровольческой армией.
Теперь же, в октябре 1920 года, он снова подписал с большевиками перемирие, что оказалось роковым в окончательном исходе борьбы Врангеля с большевиками. Как правильно оценивали ситуацию генералы Деникин и Врангель, Пилсудский считал для себя и для Польши меньшим злом иметь по соседству большевиков во главе с Лениным, чем Национальное правительство России. Переубедить Пилсудского не смогли французы, быть может, его действиями в ту пору руководило сионистское лобби сената США?
Еще в сентябре, беспорядочно отступая, конная армия Буденного была на краю своей гибели. Целые эскадроны переходили к полякам. 17 сентября 14-я советская кавалерийская дивизия перестала существовать. Большевистская пехота была деморализована и не оказывала сопротивления польским легионам. 24-я и 44-я пехотные дивизии были рассеяны по лесам и болотам. По объективной оценке обстановки – полякам и воевать то было не с кем. Дороги на Киев, как и весной 1919 года были открыты.
Разбитые поляками 12-я, 15-я и 16-я армии отходили по всему фронту, и большевики судорожно стягивали силы против польского наступления из районов Урала и Сибири. Даже в этой обстановке напряженная работа по возрождению Русской армии в Крыму была известна в Москве, и большевистское руководство часть сибирских резервов стало направлять в район Перекопа.
К концу мая Врангелевская армия представляла уже внушительную силу и могла перейти к наступательным операциям. Тяжелое экономическое положение Крыма требовало выхода в богатую Северную Таврию, а успехи армии должны были отразиться на политическом положении Врангелевского правительства.
К концу мая, кроме прочих частей, перед фронтом Русской армии стояли две латышские дивизии и одна кавалерийская…
23 мая десант генерала Слащева высадился у Кирилловки с целью зайти в тыл Перекопской группировке красных. Уже на второй день действия десанта Белые добились значительных успехов, заняли Мелитополь и взяли 10 тысяч пленных. Красные в беспорядке отходили по всему фронту, а 13-я советская армия была разгромлена, потеряв более 75% своего личного состава. Наступающие захватили огромные запасы продовольствия и фуража. Наиболее богатые уезды Северной Таврии были освобождены и цены на все продукты в Крыму сразу же значительно были снижены.
В середине июня красные сосредоточили на подступах к Северной Таврии силы в два раза превосходящие белых с целью очистить эту область от белых, но опять потерпели жестокое поражение. В боях 18 и 19 июня войска генерала Врангеля разгромили 22-х тысячный корпус Жлобы, проведя операцию, «…потрясающую военное воображение». Белым удалось заманить в мешок конный корпус красных, окружить своей пехотой и затем стремительным ударом совершено его уничтожить. В этой операции генерал Врангель блестяще согласовал действия пехоты, кавалерии, артиллерии, броневиков и немногочисленной авиации. После победы над Жлобой белая кавалерия получила большой резерв строевых лошадей для укомплектования своих кавалерийских полков.
Белой армии в Крыму не хватало снаряжения и боеприпасов, при доставке которых англичане, контролировавшие Черноморские проливы, всячески чинили всякие препятствия, заигрывая с большевиками. Между тем Франция после успехов белых войск в Северной Таврии признала де-факто правительство Юга России, что имело важное политическое значение. Американское правительство, в котором исключительно сильно было еврейское лобби, опубликовало ноту, отказываясь признать назависимость отложившихся окраин России кроме Армении.
Как уже отмечалось, в середине августа советские армии потерпели катастрофу на польском фронте, потеряв четверть миллиона военнопленными и интернированными на территории Восточной Пруссии. Посредниками между Польшей и Советской Россией выступили США и перемирие ожидалось со дня на день. Именно факт посредничества США – говорит за то, что Пилсудский пользуясь прямой поддержкой Франции, фактически оставался «на коротком поводке» у США.
Прогнозируя реальные последствия прекращения военных действий между Польшей и Советами, Врангель добивался согласия польских властей на формирование из советских военнопленных третьей Русской армии для активизации борьбы с большевиками. При активной поддержке Франции в лице генерала Фоша, план Врангеля встретил яростное противодействие Англии и недостаточное сочувствие среди поляков. Единственно, что удалось добиться, это переправки в Крым измученных и значительно поредевших от эпидемий стойких воинов из группировки генерала Бредова- Промтова, интернированных в декабре 1919 года и содержавшихся в лагерях на юго-востоке Польши.
Единственным и надежным союзником Врангеля на этом этапе борьбы оставалась Франция. 20 сентября по открытой в начале месяца записи добровольцев для отправки на врангелевский фронт изъявило желание ехать около трех тысяч французских офицеров…
В Севастополе «…вследствие репрессий против рабочих союзов сильно возросло брожение среди рабочих. Начались забастовки среди колбасников и мясников. Забастовали рабочие завода Листа. Рабочие механического завода Бромеля за отказ исполнить работу, переданную с завода Листа, уволены с зачислением в армию. Нужно ли уточнять, «пролетарии» какой национальности бастовали на этот раз?
И это происходило на фоне небывалых уступок рабочим севастопольских предприятий и профсоюзам…
По приказу начальника севастопольского портового завода с 14 сентября увеличена тарифная оплата рабочим, служащим и административно-техническому персоналу (ГАГС, ф. Р-253, оп.2, д.12, л. 171).
27 сентября в ознаменование дней покаяния и молитвы «…о даровании всевышним прощения за грехи русскому народу в состоянии бесправия и анархии» и по ходатайству управляющего военным и морским духовенством епископа севастопольского Вениамина, Врангель объявил частичную амнистию военнослужащим, осужденным за мелкие военные и уголовные преступления.
Начальник севастопольской крепости издал приказ о высылке в трехдневный срок в Советскую Россию Зинаиды Сосновской, «…изобличенной в явном сочувствии большевикам, как бывшую сотрудницу большевистской газеты «Известия» и высказывающуюся всегда за избиение офицеров и духовенства («Последние новости». 1920. 10 октября).
8 октября на празднике военного управления города начальник английской военной миссии полковник Сальеш в своей речи заявил: «…мы горды и рады видеть а этом зале флаги России, Франции и Англии вместе, Франция определенно признала правительство генерала Врангеля, Америка объявила, что ей невозможно марать руки сношениями с большевиками. Англия, судя по последним сведениям из Лондона, приходит к тому же взгляду» (Хроника революционных событий в Крыму. Год 1920., стр. 168).
Поздно, господа союзники, вы прозрели - поздно…
Ожидая переброски красных войск на юг, белое командование торопилось с укреплением Перекопского перешейка лабиринтом окопов с проволочными заграждениями, блиндажами и установкой тяжелой артиллерии. В сентябре контрразведка получила сведения о начавшейся переброске в Северную Таврию переформированных дивизий 1-й Конной армии Буденного, и генерал Врангель принял решение до прибытия на фронт этих частей нанести удар по позициям советских войск. В течение сентября 1-ая Русская армия охватывающими ударами рассеяла противника на всем фронте, начиная от Азовского моря, взяв более 14-ти тысяч пленными. В этих боях была наголову разгромлена Морская экспедиционная дивизия, возглавляемая бывшим контр-адмиралом Александром Немитцем.
Ясно представляя, что поляками в ближайшее время будет достигнуто мирное соглашение, большевистское командование стало перебрасывать на юг значительные подкрепления, перенацелив на Северную Таврию прибывающие из Сибири свежие дивизии. Чтобы ослабить все возрастающий нажим противника, Врангель решился на проведение так называемой Заднепровской операции, с целью решительного разгрома советских дивизий на правом берегу Днепра. Вначале белые войска добились значительных успехов, заняв Мариуполь, но потом, встретив упорное сопротивление противника, бросившего в бой полки, состоящие из курсантов, утратили наступательный порыв. Перелом в боевых действиях наступил после гибели доблестного кавалерийского генерала Бабиева. Наступление захлебнулось.
13 октября на польских передовых позициях стало известно, что с большевиками подписано перемирие. На следующий день это было подтверждено уже официально. Для руководящих чинов польской армии, в своем большинстве бывших офицеров Российской Императорской армии, заключение перемирия с большевиками было воспринято без восторга. С этого момента последние дивизии 1-й Конной армии направились на Южный фронт, усиливая и без того мощную группировку Советских войск.
В 1923 году в речи, произнесенной в Вильно, маршал Пилсудский заявил: «Большевистская армия была вдребезги так разбита по всей линии фронта, что ничто не мешало мне продвинуться так далеко, как бы я захотел… Но лучше иметь дело с Советами, чем с главнокомандующим Белой Армии, в данном случае с генералом Врангелем… Особенно после разгрома им корпуса Жлобы».
Пилсудский не без основания считал советскую Россию более податливой, чем та, которая должна была возродиться на костях, крови и пепле революционного пожарища путем победы Белой Идеи.
И вот, начиная с 14 октября – дня официального подписания перемирия Советов с Польшей, с каждым днем многократно увеличивалась боевая сила советских войск, направляемых в Северную Таврию.
Тем не менее, операции белых в Северной Таври успешно развивались. Штаб Врангеля приступил к подготовке десанта на Кубани, назначив командовать десантом генерала Улагая. По занятии Кубани предполагалось отвести остальные войска к Перекопу и перебросить на Тамань Донской корпус.
Высадка десанта была выполнена успешно и первая Кубанская дивизия генерала Бабиева добилась крупного успеха у станицы Ольгинской. Но затем генерал Улагай, получив сообщение о концентрации значительных сил красных в районе десантной базы, заколебался и отказался от решительного броска на Екатеринодар, где уже царила паника. Момент для наступления был упущен и за десантом были посланы суда для его эвакуации. Много казаков из занятых десантом станиц присоединились к белым.
В этой обстановке советские дивизии, перейдя Днепр, широким фронтом атаковали Врангелевские части. Дав противнику удалиться от днепровских переправ, конница генерала Барбовича нанесла переправившейся группировке красных сокрушительный удар, зайдя ей в тыл. Особенно пострадала бригада латышей, против которых у белых было особенное ожесточение. Преследуя врага, кавалеристы изрубили несколько сот латышей и взяли в плен более 5 тысяч. Северная Таврия надежно удерживалась в руках Белых.
ПОСЛЕДНЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ КРАСНЫХ ВОЙСК НА КРЫМ.
2-го октября в Ставке Врангеля было получено сообщение о начале перемирия на польском фронте и по расчетам штаба в самое ближайшее время следовало ожидать, что соотношение сил белых против красных достигнет одного – против десяти! И перед Белым командованием стала не терпящая отлагательства дилемма:
- отвести армию под укрытия Перекопских укреплений, или
- принять бой впереди Крымских дефиле.
На военном совете был принят единогласно второй вариант. Между тем с фронта поступали сведения о беспрерывном подходе свежих сил противника. На севере Крыма наступили ранние морозы, солдаты на позициях не были в полной мере обеспечены зимней одеждой и топливом для обогрева блиндажей и землянок. В Сивашских заливах появился первый лед.
15 октября Красные дивизии перешли в решительное наступление по всему фронту, пытаясь захватить в клещи основные силы Белых. Штаб Врангеля вовремя разгадал цели Красных и принял соответствующие контрмеры, которые удалось скрыть от противника.
Межу тем, холода крепчали, мороз достиг 20-ти градусов, замерзла вода в станционных водокачках, эшелоны с подкреплениями Белых застревали на путях.
18 октября из Нью-Йорка в Севастополь прибыл американский пароход «Фабари» с грузом: угля – 2910 тонн, пулеметов – 455 мест, винтовок и патронов – 2233 места, механических принадлежностей – 118 мест, инструментов – 154 места, стали – 480 мест. И т.д.
23 октября в Севастополь прибыл греческий пароход «Кэк Уэн», доставивший 10.000 пудов угля, и английский «Леди Элеонора», доставивший 100.000 пудов мазута («Последние новости». 1920.28 октября).
Поздновато спохватились господа союзники…Эту бы помощь, да пару месяцев назад…
Военная администрация предпринимает судорожные попытки пополнить поредевш части на фронте. Севастопольским воинским присутствием закончено переосвидетельствование 16 тысяч белобилетников. Из них несколько признаны негодными к службе, 15 процентов назначены на нестроевые должности, а остальные освобождены от призыва («Последние новости». 1920. 26 октября).
Генерал Врангель, трезво оценивая ситуацию, отдал приказ о начале частичной эвакуации тыловых служб, не связанных непосредственно с обеспечением боевой деятельности войск.
В интервью сотруднику газеты «Крымский вестник» председатель комиссии по разгрузке Севастополя генерал Артифексов заявил: «В первую очередь, придется Севастополь освободить от ряда учреждений, не связанных со штабом Главнокомандующего и необходимостью оставаться в этом городе. Во вторую очередь, предполагается приступить к разгрузке Севастополя от отдельных лиц, не связанных с городом служебным положением и торговыми делами. В ближайшее время градоначальнику будет поручено произвести регистрацию всего населения. На вопрос о судьбе театра «Ренессанс», который предполагалось реквизировать, генерал ответил, что «…мы живем в осажденной крепости и должны считаться прежде всего с фронтом. Если рухнет фронт, то полетят к черту и все культурные ценности» («Последние новости». 1920, 26 октября).
Передовые части Красной конницы 17 октября вышли в район Сальково, где в данный момент не оказалось достаточных сил для обороны. Ситуация складывалась критическая, но на утро 18 октября обстановка изменилась в пользу Белых. Части генералов Кутепова и Абрамова обрушились на конные дивизии армии Буденного и начали их прижимать к болотистому Сивашу. Не ожидая удара с севера и северо-востока, красная кавалерия беспорядочно металась, прорываясь отдельными группами между пехотой Белых. Часть артиллерии и весь обоз армии Буденного попал в руки частей генерала Гусельникова, и выход в Крым для отступающей армии был открыт. И действуй Кутепов более энергично, конницу Буденного постигла бы участь кавалерии Думенко и Жлобы.
20 октября дивизии Абрамова и Кутепова стали втягиваться в дефиле, преследуемые по пятам Красными кавалерийскими полками. Белая армия сохранила свою организацию, более того – увеличила свой состав за счет пленных, однако, боеспособность ее была уже не прежней.
Не теряя надежды на изменение ситуации, Врангель отдал распоряжения по подготовке нужного тоннажа для эвакуации армии и гражданского населения.
23-25 октября Красные дивизии пытались с ходу взять Перекопские позиции и были всюду успешно отбиты с большим уроном.
26 октября жестокий мороз сковал соленый Сиваш и дал возможность наступающим дивизиям Красных обойти Перекопские позиции. Получив это грозное сообщение, генерал Врангель отдал срочное распоряжение приступить к эвакуации крымской группировки и немедленно выехал на фронт. На следующий день удалось контратакой отбросить Красных к Чонгарскому полуострову, но этот местный успех уже не изменил общего трагического положения.
28 октября Белые дивизии покинули последние укрепленные позиции, и, прикрываясь кавалерией, стали медленно отходить в глубь полуострова.
7 ноября Врангель объявил Крым на осадном положении и возложил обязанности Таврического губернатора на командующего войсками тылового района генерала Скалона.
10 ноября Врангель отдал приказ об эвакуации войск из портов Крымского полуострова.
11 ноября Части Красной армии в результате штурма овладели Перекопским валом.
12 ноября вспыхнул пожар на крупнейшей мельнице Родонаки, на которой помещались базисные склады военного ведомства и склады американского Красного Креста ( Газ. «Крымский вестник». 1920. 13 ноября).
13 ноября генерал Врангель отправил верховному комиссару Франции письмо, оповещая об эвакуации Крыма. Армия, флот и все эвакуирующиеся отдаются под покровительство Франции как единственной державы, признавшей правительство Юга России и обещавшей материальную помощь.
«…В тюрьму была послана комиссия из 2-3 человек во главе с каким-то полковником для отбора и освобождения находившихся в заключении врангелевцев. Близость Красной армии, быстро наступавшей и бывшей уже около Бахчисарая всего верстах в 30 от Севастополя, спешка и суматоха эвакуации создавали всюду нервное настроение, беспорядок и хаос. При освобождении врангелевцев тоже происходила суматоха, воспользовавшись которой одному из политических заключенных товарищу Федеру удалось выскочить из тюрьмы с одной из групп освобожденных. Он бросился в помещение профсоюзов, где также в это время постоянно толпилась публика и происходили перманентные заседания. Товарищ Пчелин, со слов которого, я записал этот эпизод, рассказал, что он с кем-то сейчас же кинулся в городскую управу и здесь решили с членами управы с-р Ивженко и с-д Пивоваров воспользоваться предэвакуационной суматохой, чтобы попытаться освободить арестованных политических. Сейчас же была состряпана бумага от имени городской управы к начальнику тюрьмы, в которой сказано, что управа направляет в тюрьму комиссию из двух членов управы таких-то и члена профсоюзов Пчелина, которым поручается проверить по спискам находящихся в тюрьме арестованных и освободить политических. Кроме того, были выписаны всем трем именные мандаты. С этими липовыми документами экспедиция сейчас же направилась в тюрьму. К удивлению и начальник тюрьмы, и начальник офицерского караула, какой-то полковник, приняли самозванную комиссию без особых возражений, хотя полковник все-таки колебался. Комиссия, освободившая белогвардейцев, уже уехала из тюрьмы к этому времени, дело шло к вечеру.
По указанию тов. Федера было выведено из камеры несколько политических, которые были проверены по спискам и сейчас же выпущены на волю; эти в свою очередь, позвали следующих и т.д.
Пчелин и Пивоваров старались успокоить волновавшегося начальника караула, который хотел связаться по телефону с комендантом, но Пчелен догадался испортить телефон. В конце концов удалось убедить полковника, что дело идет к близкой развязке, что караул, который давно должны были сменить, могут просто забыть в эвакуационной суматохе, и тогда все они попадут в руки к красным и, наверное, подвергнутся расстрелу…
Тогда полковник собрал свой караул и удалился из тюрьмы. Нужно сказать, что офицеры, составлявшие караул, очень нервничали и со своей стороны подталкивали полковника поскорее уйти.
После ухода караула дело пошло быстрее. Во двор тюрьмы были выведены оставшиеся еще в камерах политические заключенные, человек около 80, и уже без проверки были выпущены на волю. Всего было освобождено, по словам Пчелена, 180 человек…
На другой день после эвакуации в штабе крепости был найден на стенке приказ, в котором объяснялось, что Пчелин, Пивоваров, и Ивженко приговорены к смертной казни, которую должен совершить «… в месте обнаружения, то есть, другими словами, всякий опознавший приговоренных белогвардеец мог убить их на месте…». (Никонов С.А. Воспоминания. МГООС, А-10009 –б. лл.171-174).
Этот эпизод, описанный в воспоминаниях старым эсером, бывшим городским головой Никоновым кроме того, что знакомит нас с поразительной предприимчивостью трех евреев- авантюристов - Федера, Пчелена и Ивженко, способствовавших освобождению из тюрьмы своих единоверцев-подпольщиков, но и очередной раз подтверждает мягкость режима администрации Врангеля по отношению в своим политическим противникам…
История гражданской войны изобилует множеством примеров, когда оставлявшие города большевики расстреливали всех без разбора заключенных тюрем…
С каждым часом положение становилось все серьезней. Днем и ночью шла погрузка угля, продовольствия, воды и эвакуируемого имущества. В этот день прибыл в Севастополь на крейсере «Валдек-Руссо» командующий французской Средиземноморской эскадрой адмирал Дюмениль.
Белые продолжали отходить к портам в полном порядке и погрузка лазаретов, членов семей служащих армии и флота, учреждений и гражданского населения шла без паники и перебоев. Поздно ночью того же дня советское командование передало по радио предложение генералу Врангелю сдаться, гарантируя жизнь и неприкосновенность высшему составу армии и всем, кто сложит оружие.
Между тем холода сменились теплой, привычной для Крыма погодой, на море был полный штиль, что дало возможность использовать для эвакуации все суда и баржи, могущие держаться на воде.
Около 12 часов дня генерал Артифексов вызвал для переговоров с генералом Врангелем представителей города. Барон принимал делегацию в вестибюле, заявив, что имеет не более одной минуты. Председатель городской думы И.П. Слесаревский пытался подробно осветить общее положение вещей, но вскоре был прерван главнокомандующим, указавшим, что у него нет времени для подробных переговоров. Делегация указала на необходимость образовать городскую самооборону ввиду возможных бесчинств. Генерал Врангель сказал: «организацию вооруженных отрядов нельзя допустить ни в коем случае» («Былое». 1927, стр. 227).
В 12 часов дня на глазах погрузившейся на суда контрразведки, в доме №2 по Пушкинской собрались все коммунисты, левые эсеры и анархисты Севастополя для организации пролетарской власти. Недолго говорили – быстро избрали первый Севастопольский ревком в составе: тов. Иванов (председатель), Голубев (заместитель), Козлов, Кнорус – все коммунисты, Козлов (левый эсер), Твердунов (анархист) и Кирлас (левый эсер).
Вечером Ревком опубликовал приказ №1, в котором объявил, что он на себя взял всю полноту власти в городе (Крылов. «Красный Севастополь. Севастополь, 1922, стр. 14, 15).
Любопытная картина - руководители подполья сидели по норам, как запечные тараканы: не успели корабли с войсками Врангеля уйти с рейда - бросились «захватывать» власть и тут же издавать приказы… Уже на следующий день был издан приказ Ревкома №2 о назначении комендантом крепости и начальником гарнизона товарища Кноруса, начальником охраны города товарища Пивоварова. Приказом №3 и №5 предлагалось торговцам открыть магазины и лавки и возобновить нормальную торговлю. Под редакцией Новорецкого вышел первый номер «Бюллетень Ревкома».
Подводя итоги Крымской эвакуации, можно с полным основанием, утверждать, что при всей скудности средств, возможностей, ограниченности тоннажа и недостатка времени эвакуация была спланирована, организована и проведена блестяще. Главнокомандующий и его помощник по морским вопросам адмирал Кедров предприняли буквально все, что было в человеческих силах.
Трудно передать ту жертвенность, с которой воины Белой армии защищали позиции на подступах к Крыму. Нельзя забывать и того, что в этом году сама природа оказалась немилостивой к защитникам последнего островка Русской земли, наступившие неожиданно сильные морозы сковали Сиваши льдом, что облегчило наступление Красных дивизий.
Старый русофоб и масон со стажем Пилсудский последовательно и успешно способствовал поражению Национальной России, позволив большевикам сконцентрировать против Врангеля все наличные советские дивизии.
Придирчивые критики находили и находят ошибки в руководстве войсками барона Врангеля, но все безоговорочно признают блестяще проведенную эвакуацию Крыма.
Врангель, вероломно оставленный союзниками, предательски обманутый коварным Пилсудским (кстати, имевшим при Ставке своего представителя), не добился победы, но исполнил свое обещание, данное Военному Совету при вступлении в должность Главнокомандующего, - спас честь Белой армии и честь России.
Конец формы
Конец формы
АРМИЯ И ФЛОТ ВРАНГЕЛЯ ПОКИДАЮТ КРЫМ
Для того, чтобы объективно оценить события в Крыму после оставления его войсками Врангеля, вернемся по времени в май 1920 года.
Дело в том, что в мае 1920 года министр иностранных дел Великобритании Джон Керзон обратился к правительству Советской России с предложением переговоров с перспективой последующей амнистии офицерам и солдатам армии Врангеля. Наркоминдел Г.В. Чичерин считал, что нужно пойти на переговоры и этим сохранить сотни тысяч жизней воинов двух противостоящих армий. В. Ленин, имея, прежде всего, в виду нормализацию отношений с Великобританией (притом, что жизни сотен тысяч людей его волновали меньше всего), обратился к Председателю Реввоенсовета и наркомвоенмору Льву Троцкому: «По-моему, Чичерин прав: тотчас ответить согласием на 1. приостановку военных действий...2. на переговоры об условиях очищения Крыма на принципе (не более) общей амнистии белых и 3. участие английского офицера в переговорах с Врангелем». Эта инициатива ничем конкретным не завершилась. Но 12 сентября, тем не менее, «Правда» опубликовала «Воззвание к офицерам армии барона Врангеля» с предложением амнистии добровольно перешедшим на сторону советской власти.
Поводом для появления этого «Воззвания» послужил несколько загадочный эпизод с поручиком врангелевской армии Яковлевым. Он, перебежав к красным, заявил, что в белой армии образовалась тайная офицерская организация, которая «…намерена низложить Врангеля и объявить его армию Крымской под командой Брусилова, при условии амнистии...». Действительно, в мае 1920 года среди штабных и тыловых офицеров в Севастополе возник заговор. Руководил им капитан 2 ранга князь Романовский, он же герцог С.Г. Лейхтенбергский, пасынок великого князя Николая Николаевича. Целью заговорщиков был арест Врангеля и провозглашение князя Романовского «блюстителем императорского престола» с перспективой передачи поста главнокомандующего Великому Князю Николаю Николаевичу. По мнению историка-эмигранта Николая Росса, заговор был инспирирован агентом особого отдела Южного фронта красных - Пинхусом. То, что разведка красных имела обширную агентуру среди тыловых и штабных офицеров Врангеля факт очевидный. Вопрос лишь в том, на кого фактически «работал» Пинхус? Дискредитировать монархическую идею и развалить армию Врангеля стремились не только большевики... Заговор Романовского носил полуопереточный характер и был без труда раскрыт контрразведчиками Врангеля. Генерал Врангель по вполне понятным соображениям не стремился доводить дело до военного суда. Пинхуса, как агента противника (?) расстреляли; князя Романовского выслали за границу; офицеров отправили на фронт.
По сей день бытует версия, что генерал Брусилов все годы после большевистского переворота вынашивал честолюбивые планы и имел далеко идущие намерения... Занимая номинальную должность председателя Особого совещания при Главкоме, он действительно включился в процесс планирования боевой деятельности по отражению польской агрессии весной-летом 1920 года. Он же участвовал в составлении уже упомянутого нами «Воззвания». Более того, под этим воззванием стояло и его имя... Эта провокация с использованием имени Брусилова была осуществлена Склянским, который убеждал генерала в том, что офицеры врангелевской армии готовы провозгласить его своим главнокомандующим. А для начала следует подписать воззвание. Именно этот факт и внес некоторую сумятицу среди менее стойких офицеров врангелевской армии. В биографических записках генерала Брусилова, опубликованных в 1925 году во Франции его вдовой, дословно было написано: «Я думал: армия Врангеля в моих руках плюс все те, кто предан мне внутри страны, в рядах Красной армии, конечно, я поеду на юг с звездой ( имелась в виду эмблема, элемент формы. Б.Н.)..., а вернусь с крестом и свалю этих захватчиков» (А. Брусилов. Воспоминания, стр. 318).
Специалисты-историки считают, что к мемуарам Брусилова в редакции его вдовы Желиховской следует относиться весьма настороженно, прежде всего, к главам, относящимся к периоду 1908 – 1920 гг.
Начиная с декабря 1917 года, генерала Брусилова посещали визитеры от Корнилова, Юденича, Колчака, Деникина с самыми заманчивыми предложениями. Офицеры эти были лично ему хорошо знакомы по прежней службе и по участию в боях. Всех он вежливо выслушивал и всем неизменно отказывал. Я не сомневаюсь в том, что Брусилов люто ненавидел новую власть и презирал ее вождей, но, единожды приняв решение - ни в каком качестве не участвовать в братоубийственной войне, не считал возможным его изменить... У вдовы генерала был свой, особый взгляд на события революции и гражданской войны - взгляд барыни, генеральши, потерявшей в этой бойне все - состояние, мужа ... И своих взглядов она не меняла, став редактором, корректором и издателем мемуаров покойного генерала. Рядом с ней были консультанты - бывшие сослуживцы и старинные друзья генерала в своей любви и неизменной преданности невольно выдававшие желаемое за действительное... Суть же вопроса в том, что, подписав «Воззвание», Брусилов бросил соломинку утопавшим в кровавом месиве междоусобной битвы русским парням в мундирах офицеров русской армии, а соломинка эта оказалась гнилой и вонючей; многие ему поверили и остались в Крыму. Остались для того, чтобы принять мученическую смерть. И уже только по этой причине Брусилов стал невольным соучастником того преступления, имя которого «красный террор в Крыму 1920 года». В эту авантюру с обещанной амнистией был еще в большей степени втянут командарм Михаил Фрунзе... Но Фрунзе был красным командармом. 11 ноября Михаил Фрунзе обратился по радио к врангелевцам опять-таки с предложением амнистии сложившим оружие. С аналогичными призывами выступали и представители реввоенсовета фронта. Радиостанции штаба Врангеля хранили упорное молчание. Более того, представители штабов постарались скрыть сам факт подобных обращений. Впрочем, из листовок, сброшенных с самолетов, врангелевцы знали об обещанной амнистии. Кстати, листовки с самолета были сброшены над Севастополем через сутки после того, как корабли Врангеля покинули порты Крыма.
Позиция В. Ленина тем временем ожесточилась. Он телеграфировал в адрес РВС фронта: «Только что узнал о Вашем предложении сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно». Вот вам и основа будущей кровавой расправы. Это притом, что формальное обещание амнистии оставалось в силе.
О штурме Перекопа, о боях в Северной Таврии, о рейде конницы Буденного от Джанкоя на Керчь и Севастополь написаны сотни книг. Я же задержу ваше внимание на тех нескольких днях, что отделяли момент прорыва красной конницы в степной Крым до момента вступления красных войск в Севастополь. Обратимся к воспоминаниям Алексея Львовича Сапожникова:
«…моим глазам представились и окончательная эвакуация армии Врангеля, и приход красных войск, и установление в Крыму советской власти. Ноябрь 1920 года в Севастополе. Почти все учебные заведения заняты под лазареты и казармы. Занятий нет. Подрастающее поколение и в том числе я, после исполнения некоторых обязательных домашних дел или поручений, отправлялись гулять по городу и конечным пунктом этих прогулок всегда бывали Графская пристань и Приморский бульвар.
Мы смотрели на военные корабли разных рангов и разных флагов, вплоть до сиамского миноносца, заговаривали с матросами и, честно говоря, для своего возраста проводили время очень интересно.
Взрослые в это время были озабочены совсем другими переживаниями. Все чувствовали, что Врангель доживает в Крыму последние дни. Боялись ухода белых, и прихода красных: одни – потому что белые могли перед уходом «хлопнуть дверью», другие – что красные по приходе начнут «хлопать дворян».
Перекопско-Чонгарская операция красных (под таким названием она вошла в историю) началась 7 ноября 1920 года. Тут же в городе стали распространяться слухи, что Перекоп уже взят, что зеленые спустились с гор и «сели верхом» на Симферопольском шоссе. Появились и контр-слухи, что красные разбиты и белые наступают, чуть ли не на Мелитополь. Но все это говорило лишь об одном – на фронте идут крупные и по-видимому решающие бои. Наконец, в одно утро на Севастопольском рейде стал дредноут «Айрон Дюк» (Железный Герцог), а он всегда появлялся в наших южных портах, когда дела белых были плохи, и когда должна была начаться эвакуация войск. Свои орудийные башни он направил в сторону Инкермана.
Я пошел на пристани Южной бухты – РОПИТа и Царской, и там увидел начало настоящей эвакуации.
У стенок стояли транспорты, и на них, не торопясь, грузились тыловые учреждения белых. Подчеркиваю, не торопясь. К пристани подъезжали извозчики, телеги, и с них на пароходы переходили военные всех званий, с семьями, чемоданами, ящиками. Погрузка шла как на обыкновенный рейсовый пароход, я даже бы сказал, медленнее. Этим крымская эвакуация Врангеля отличалась от новороссийской - Деникина.
Днем стало известно, что Перекоп действительно занят красными, что одновременно идут бои на Турецком валу, Арабатской стрелке и что красные части перешли Сиваш вброд. На следующий день в городе началась паника среди гражданских лиц. Все, боявшиеся прихода красных, бросились к пристаням и, памятуя Одессу и Новороссийск, принялись штурмом брать стоящие там пароходы. Продолжалось это достаточно долго, пока пароходы не отдали концы и не отошли от пристаней на середину бухты.
В это время в порту появились юнкера какого-то военного училища и постепенно оттеснили толпу с территории порта. На улицах, примыкавших к въездам в порт, были поставлены цепи в два-три ряда, которые стали пропускать только лиц, имевших специальные пропуска для посадки на суда. Я наблюдал такую цепь при подъезде к управлению РОПИТ, два ряда юнкеров Донского училища, первый ряд с винтовками по фронту сдерживал напор толпы, второй ряд изредка приходил на помощь первому, между рядами ходил бравый есаул и только покрикивал – «господа юнкера, господа юнкера!». Тут вообще никого не пропускали, и в толпе стоял крик, ругань, плач. Казалось, что люди спасаются от какой-то уже нависшей над ними опасности, как будто враг, вот уже здесь за углом, а ведь его еще не было и в 150 -200 километрах.
К вечеру этого дня на Екатерининской улице стали появляться телеги с беженцами из внутренних районов Крыма, они тоже направлялись к пристаням в надежде попасть на пароход. Ночью количество беженцев увеличилось и утром вся Екатерининская от Вокзального спуска до Графской была забита. Коляски, телеги, татарские мажары, бедарки – огромный поток колесного транспорта всех видов, часто останавливаясь, медленно двигался по всей ширине улицы, включая тротуары. У пристаней они выгружались, и возчики – мобилизованные крестьяне, старались, как можно скорее выбираться из города, не забывая прихватить пару, а то и тройку бесхозных лошадей и брошенные кем-либо вещи.
Этот поток начинался где-то далеко за городом и вливался в него по Лабораторному шоссе; мимо вокзала он вползал в гору, уплотнялся и таким образом достигал «спасительного берега моря».
Ехали в основном тыловики и беженцы-многие с семьями. Мне помнится телега, в которой на вещах сидела молодая женщина, рядом с ней был мальчик лет пяти-шести, на руках запеленатый грудной ребенок. Но на плече у нее была винтовка, у телеги стоял муж-поручик, вооруженный до зубов. Вообще все мужчины, будь то военные или штатские, были вооружены минимум винтовкой. Говорили, что по шоссе, в горах, беженцев обстреливали зеленые, и они, не останавливаясь, тоже отвечали выстрелами.
Иногда в потоке оказывалось несколько подвод, в которых вповалку на сене лежали военные, или проезжали несколько тачанок, запряженных четверкой замечательных лошадей, и пулеметами, укрепленными на заднем сидении, это были, по-видимому, остатки какой-нибудь разбитой или разбежавшейся военной части.
И вот в это время, когда все жители города, кто с надеждой, кто с тревогой, наблюдали за этим последним актом драмы, была прослойка населения, которой ни до чего не было дела – только свои личные дела и свой карман.
На Екатерининской в то время стояли две церкви, видевшие еще первую оборону города – Петропавловский собор и Михайловская церковь (около здания музея). Так вот, в Михайловской церкви, в самый разгар событий происходила свадьба! Если бы это была свадьба какого-нибудь белого, который уезжая, хотел взять с собой невесту уже женой (не нужно забывать моральный кодекс того времени), то это было бы понятно. Но нет, свадьбу справлял какой-то пригородный хуторянин – другого времени он не нашел. Ему пришлось пережить несколько неприятных минут, когда всей свадебной компании нужно было перейти улицу, чтобы попасть в переулок, где их ждали тачанки и коляски. Но улица была забита что называется втугую. И им пришлось прыгать с колеса на телегу, с телеги на колесо. Женщинам помогали, зато жених и шафера получали такие подзатыльники, то если бы улица была пошире, они, пожалуй, живыми не выбрались бы.
На этой Екатерининской улице, на углу Синопской лестницы, был какой-то воинский склад у запечатанного двери которого стояли на часах юнкера. И вот целая компания, как будто с офицерскими погонами разных рангов решила «ликвидировать» склад. Среди бела дня они окружили юнкера и, видимо, предложили ему участвовать в этом деле. Тот отказался и старался оттолкнуть их, но грабители оттащили его в сторону и стали ломать дверь. Юнкер выстрелил в воздух – и, как сейчас, помню его искривленную физиономию, чуть не в слезах, когда он кричал: «Вы офицеры Русской армии! Сволочи вы, а не офицеры!». Выстрел задержал грабителей, из потока беженцев выбежало два молодых офицера с винтовками и стали рядом с юнкером, щелкая затворами. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут откуда-то прибежало еще человек пять-шесть юнкеров. Любителей грабежа взяли в приклады. Два офицера, пришедших на помощь, пожали юнкерам руки, и пошли догонять своих…».
Этот эпизод, описанный Алексеем Львовичем, упоминался неоднократно в воспоминаниях русских эмигрантов, как случай нетипичный для тревожного времени эвакуации. Психика офицеров-фронтовиков, воспаленная алкоголем, а быть может и кокаином, была проста. Им нужно было запастись провиантом на «дорогу», а здесь остаются большевикам склады с продовольствием и прочим имуществом, почему бы и не воспользоваться ситуацией? Место, которое описывает Алексей Сапожников знакомо всем севастопольцам - это угол, образованный каменной лестницей к штабу флота и подпорной стенкой к улице Луначарского – в те времена - Петропавловской.
В описываемое Сапожниковым время ряд домов размещался вдоль Петропавловской улицы, ряд – по правой стороне Екатерининской. Вход в штольни был на «задворках» этих домов, скрыт от посторонних взглядов. Во время войны все эти дома были превращены в развалины, а при восстановлении города на месте домов по Екатерининской был разбит сквер, «обнаживший» входы в штольни. До конца пятидесятых годов эти штольни сохранялись в «первобытном» виде, уходя под скальный массив, на котором сейчас размещается комплекс зданий штаба Черноморского флота. Штольни и тогда использовались под продовольственные и вещевые склады. При входе в одну из них был оборудован продовольственный магазин, при входе во вторую – промтоварный. При строительстве штаба был вырыт глубочайший котлован, предусматривавший многоярусные подземные помещения. Судя по всему, и «наши» штольни были задействованы при строительстве штабного комплекса, а на месте замурованных входов с тех пор оборудована мемориальная стела. На месте домов по Петропавловской долгие годы ждал своего часа запушенный пустырь, через который шла грунтовая дорога, напоминавшая о том, что когда-то здесь начиналась улица, ведущая к верхнему Петропавловскому собору и названая в его честь.
«…Поток беженцев иссяк на второй день к вечеру, только изредка проезжала какая-нибудь тачанка. По всей длине улицы лежал слой навоза, рваной бумаги, каких то лохмотьев, кое-где были сломаны деревья и стояли брошенные телеги. Среди всей этой мерзости бродили голодные лошади и выискивали клочок сена, грызли кору деревьев. Екатерининская – одна из лучших улиц чистенького веселого Севастополя стала похожа на какой-то караван-сарай самого низкого разряда…
…С утра следующего дня стали проходить на погрузку воинские части, это была кавалерия или «ездящая пехота» на телегах и тачанках. Части проходили спокойно, не останавливались, не растягивались, их встречали, видимо, специально выделенные офицеры и провожали прямо к пристаням.
Пока проходил поток беженцев, я не отходил далеко от дома, но в этот день я с целой компанией ребят уже прогуливался вдоль Графской пристани. В середине дня на Нахимовскую площадь вдруг въехал большой отряд донских казаков и, хотя они были, как и все белые в английском обмундировании, но у этих почти у всех были нашиты красные и синие лампасы. Кое-где мелькали цветные фуражки – это оказались остатки гвардейских Казачьего и Атаманского полков Донского корпуса. Они выстроились у памятника Нахимову большим каре и спешились. В середину вышел казачий генерал и обратился к ним с небольшой речью. Судя по всему, что до нас донеслось, (мы стояли у гостиницы Киста), смысл этой речи был следующий: «Мы покидаем Родину, быть может, навсегда, кто хочет может оставаться». После этого послышалась команда и казаки начали расседлывать лошадей, снимать вьюки и строиться в стороне пешей колонной. Человек пятнадцать, наоборот, сели верхом, взяли по несколько лошадей в повод и медленно поехали прочь – это были остающиеся.
Мы подошли ближе, казаки прощались с конями, и один старый вахмистр, обнимая своего мерина, со слезами просил нас взять его и передать в хорошие руки. Но что мы могли сделать, когда у всех нас не было никакого хозяйства, где могла бы понадобиться лошадь. Вскоре казаки двинулись к Графской, там в это время уже подошли военные катера с большими баркасами на буксире. Они приняли казаков и повезли на рейд, где стояла уйма транспортов и военных кораблей.
К вечеру того же дня в город вошел большой отряд «цветных», как их называли войск. Это были сливки белой армии – части корпуса генерала Кутепова. В своем подавляющем большинстве солдаты этого корпуса были добровольцами, и среди рядовых чинов этих полков можно было увидеть офицеров самого высокого ранга. Командный состав в них назначался самим главнокомандующим по реальным способностям кандидатов.
Корпус состоял из нескольких дивизий, носивших имя их первых организаторов и командиров и различавшихся цветом погон. Поэтому и стали называть их «цветными». Кроме того здесь была и игра слов. Во французской армии почти официально цветными назывались африканские и индокитайские части, которые считались ударными и по-особому бесстрашными.
Корниловцы носили малиново-черный цвет погон и череп с костями на правом рукаве, марковцы имели черный погон, алексеевцы – черно-белый, дроздовцы – малиновый. Добровольно поступившие в корпус, кроме того, на левом рукаве носили трехцветный шеврон. Это действительно были отборные части и дрались они и отчаянно, и со знанием дела. Хотя они считались пехотными войсками, я не видел ни одного спешенного солдата, все ехали либо в тачанках, либо верхом.
Улицы снова заполнились лошадьми, главная сутолока, на этот раз, была не у пристаней, туда не торопились, а около ресторанов и кафе, которые в то время в центре Севастополя находились чуть ли не в каждом доме.
Народ обстрелянный, добровольцы знали, что неприятель еще далеко, и самым спокойным образом заполнили эти заведения.
Ночью они погрузились на пароходы, а утром опять севастопольские улицы стали пустынными; бродили только голодные лошади. На пристанях тоже никого не было, только на Графской стояли два-три катера, собиравших редких отставших.
Около полудня мимо нашего дома прошел со свитой барон Врангель. Он был в черкеске, папахе и мягких кавказских сапогах. С ним шел один пожилой генерал и с десяток текинцев личной охраны. Так он прошел по пустынным улицам (по всему городскому кольцу – Нахимовский проспект, Большая Морская – Екатерининская), по-видимому, прощаясь с городом, с Крымом и всей Россией в полной тишине и молчании.
Сельвинский, описывая Врангеля в упоминавшимся повествовании «О юность моя», называет его «краснорожим». Не знаю, встречался ли Сельвинский с Врангелем, но я видел его буквально в двух-трех метрах и утверждаю, что при всем моем желании у Врангеля нельзя было найти излишнего румянца на щеках. Скорее его можно было назвать худосочным, каковым его изображали на плакатах и карикатурах. Мне же он запомнился мужчиной средних лет, с черными английскими усами (теперь бы их назвали гитлеровскими), прямым носом. У него была сухая, я бы сказал, спортивная фигура. В общем, по-моему, Врангель являл собой пример типичного кавалериста старого времени.
Наконец, Врангель свернул к пристани, сел в катер и отправился на крейсер «Генерал Корнилов» (бывший «Георгий Победоносец»). Посадка на суда окончилась…Большевикам не противостояло больше ни одной боеспособной части.
С момента «амбаркации» белых власть в городе приняла группа местных общественных деятелей во главе с присяжным поверенным Кнорусом.
Эта группа с помощью небольшого отряда рабочей милиции, которой белые оставили несколько десятков винтовок, должны были поддерживать в городе порядок до прихода советских войск.
Глава группы – Кнорус, был какой-то странной личностью, появлявшейся на сцене при каждой смене власти, а этих смен, как мы видели, с 1917 года было немало. Как только междуцарствие кончалось, так Кнорус впадал в небытие…».
Любопытную информацию припомнил Алексей Львович. Это что же получатся, известный эсер, возглавлявший при большевиках ЦЕНТРОфлот, входивший в состав крымского правительства при генерале Сулькевиче, участвовавший вольно или невольно в организации террора против офицеров флота, благополучно пережил власть Деникина, власть Врангеля и теперь готовился к торжественной встрече красной армии? Кто же вы на самом деле Сергей Сергеевич Кнорус? А быть может и не Сергей, и не Кнорус?
«…Поддержание порядка было чисто фиктивным, к вечеру первого же дня «безвластия» загорелся большой военный склад на Портовой улице. Пожар никто не тушил, но казенное добро и разнообразные продукты очень усердно растаскивались, начиная с английского обмундирования и консервов и кончая спиртом. Не забывали даже арбузы. Из тюрем были выпущены все заключенные: политические – по вполне понятной причине – смена власти, а уголовные, как это не странно, по той же причине. Предполагалось, что так как уголовные преступления есть «пережиток» капиталистического строя, и вызываются исключительно капитализмом, то с приходом советской власти вся уголовная братия примется за честный труд и примет праведный образ жизни.
Так мы и жили, ожидая лучшего.
Ночью на Соборной улице, в квартале между женской гимназией и штабом крепости загорелся дом Ророга. Оказалось, что Ророг, старый военный, не выдержал позора, полил квартиру керосином, убил жену, детей, поджег дом и застрелился сам…».
Тоже несколько неожиданная информация, так как из издания в издание кочует информация о том, что отставной генерал Ророг в приступе помешательства убил своих детей в разгар репрессий, предпринятых большевиками после взятия Севастополя.
«…В городе было тихо, трамваи не ходили, автомашин не было, извозчики исчезли, магазины и рестораны заперты. Функционировал только базар, и то ограниченно, так как крестьян из пригородных деревень не было.
Бухта была пуста, белые увели все посудины, которые могли держаться на воде, оставались только мелкие шлюпки и ялики, которые изредка курсировали между Северной стороной и городом. На улицах нет- нет показывался рабочий милиционер с красной повязкой на рукаве и винтовкой за плечом, и опять тишина и покой. Заводы стояли, однако работали предприятия коммунального хозяйства – водопровод, электростанция…
… Я не помню, сколько продолжалось такое «райское состояние», день или два, во всяком случае, недолго.
Наконец, оно было нарушено страшным грохотом и изредка выстрелами, от вокзала в город въезжал громадный бронеавтомобиль, по размерам он равнялся нынешним 80-ти местным машинам, а в то время он казался просто чудовищем. Из нескольких бойниц смотрели тонкие стволы пулеметов, и они-то и давали изредка очередь в воздух, по-видимому, для острастки. Но самое страшное было не в этом. Броня этого фургона была выкрашена в цвет хаки и в нескольких местах украшена красными пятиконечными звездами, а вдоль по корпусу большими буквами было написано название бронемашины - «Антихрист».
Следует отметить, что в то время большинство севастопольцев, во всяком случае, обыватели, не знали, что пятиконечная звезда стала эмблемой Советской власти, а по религиозным представлениям считали ее знаком Антихриста. Появление этой машины со «знаками» да еще с подтверждающей надпись, подействовало ошеломляюще, в особенности на пожилых людей и стариков.
«Антихрист» проехал по главным улицам города и мимо вокзала удалился по Инкерманскому шоссе.
Незадолго до его проезда, над городом летал самолет и разбрасывал листовки, обещавшие амнистию всем белым, которые не последуют за границу. К слову сказать, в нашем доме, оказался один инженерный полковник, опоздавший к эвакуации, но собиравшийся идти в Казачью бухту, где еще стояли белые. Прочитав же эти листовки, он никуда не пошел. Что с ним случилось в дальнейшем, я расскажу в свое время.
Задержусь еще на «Антихристе». Через несколько дней после занятия Севастополя, машину отправили в горы, где в это время появились бело-зеленые. В первые же дни патрулирования по Ялтинскому шоссе, броневик попал в засаду, экипаж его был перебит, а машина, наводящая оторопь на севастопольцев, - сброшена с обрыва.
Через несколько часов после «Антихристовой» разведки в город вошел отряд человек в двести, крайне разнокалиберно одетых людей, объявивших себя красно-зелеными из отрядов Мокроусова. Прошли они по Екатерининской, и опять тишина.
Иногда в книгах и кино вступление красных в Севастополь изображают почти как карнавал: по улицам гарцуют нарядные кавалеристы, вдоль домов стоят шпалеры ликующих граждан, которые забрасывают освободителей букетами цветов. Мокроусовцы на такую картину не тянули, равно и те, кто вступил в город на следующий день.
А на следующий день в город вступила уже большая регулярная воинская часть – первый из полков 51-й дивизии Блюхера, будущего маршала, репрессированного в 1930-х годах. Солдаты почти все были мало-мальски одеты, некоторые были в шапках-буденовках, а во главе колонны ехали два командира верхом с красными бантами на груди. По молчаливым улицам полк прошел на Нахимовскую площадь, где было устроено нечто вроде парада, говорились речи, небольшая толпа кричала не очень внушительное «ура».
Парад принимал крупный мужчина на костылях – выяснилось, что это председатель Севастопольского ревкома Гавен – тот самый непотопляемый латыш, проводивший Варфоломеевские ночи в Крыму зимой 1917-1918 гг.
Вспоминая Гавена в ту зиму, некоторая публика уже начинала поеживаться, не зная, что на плечах красной лавы в Крым прибыла черная туча могучих большевистских политработников ленинской выучки, рядом с которыми Гавен будет выглядеть жалким приготовишкой, а его Варфоломеевские ночи покажутся детскими играми…».
Я посчитал целесообразным полностью привести раздел воспоминаний Алексея Сапожникова, посвященный ходу эвакуации из Севастополя войск генерала Врангеля, как наиболее достоверное и убедительное свидетельство этого трагического и переломного события в истории России и Севастополя.
ОНИ СОХРАНИЛИ В ЧИСТОТЕ АНДРЕЕВСКИЙ ФЛАГ.
Апофеозом гражданской войны в европейской части России были бои в Северной Таврии и в Крыму, завершившиеся арьергардными боями у главных портов, предназначенных для эвакуации армии Врангеля и гражданского населения, не пожелавшего в очередной раз испытать прелестей большевистского рая. На самом острее этой борьбы была военная молодежь, одетая в суровое сукно солдатских и офицерских шинелей. Череда военных поражений обессиленной, обескровленной Русской армии, при откровенном разврате тыла и наглом предательстве «союзников» могли сломить кого угодно, но только не русских юношей, свято веривших в идеалы белой борьбы…
Среди этих военных романтиков было немало севастопольских юношей. Кто они такие? В каких семьях росли? На каких улицах и в каких домах жили? Где учились и с кем дружили? Как сложилась их дальнейшая судьба?
Часть из них, пройдя через ад гражданской войны, считая что борьба закончена, продолжая верить в идеи прощения и сострадания, остались в Крыму и пополнили число жертв «красного» террора, другая - большая часть, более трезво оценивая ситуацию и доверившись старшим товарищам, убыла на чужбину, лишившись Родины, но сохранив себя для жизни и борьбы…И тех и других нам было приказано забыть, считать их врагами «социалистического»(?) отечества.
Ситуация в Крыму с самого начала 1920 года была непредсказуемой. Части Добровольческой армии, оборонявшие Крым, с огромным напряжением удерживали под своим контролем позиции на Перекопе. Без всякой натяжки, Крым своим спасением в те дни был обязан грамотному и решительному генералу Слащеву. Бои на Перекопском перешейке проходили с переменным успехом. В этой обстановке личный состав Севастопольского Морского кадетского корпуса перевели на военное положение. Занятия не прекращались, но 18 января 1920 года Командующий флотом Черного моря вынужден был издать приказ о переводе в здание Морского собрания полуроты старших кадетов- гардемаринов для усиления отряда из сил Охраны побережья и для несения караульной и патрульной службы на городских объектах. При этом новые функции гардемаринов не освобождали их от посещения занятий в корпусе. С этой целью был выделен специальный катер, обеспечивающий связь их с корпусом. Действуя вахтовым методом, они совмещали несение караульной службы с присутствием на практических занятиях и лекциях. В строевом отношении эта группа гардемаринов подчинялась начальнику охраны Крымского побережья капитану 2 ранга А.Д. Кисловскому (бывшему командиру миноносца «Живой»), а в учебном – директору корпуса. Другая же полурота гардемаринов и старших кадет несла караулы по охране территории, зданий и учебных объектов Морского корпуса, в том числе и прилегавшие к нему земельные участки с их строениями, огородами и садами. Командование Севастопольского гарнизона не без оснований опасалось нападения банд «красно-зеленых», а попросту – организованных групп вооруженных бандитов.
Переведенный на военное положение Севастопольский Морской корпус ночью затихал, всякое движение на его огромной территории категорически запрещалось. В январе и феврале 1920 года в Севастополе установились небывалые на юге морозы. Земля покрылась толстым слоем снега. Маленькие кадеты безропотно по-взрослому серьезно несли караульную службу, вооруженные тяжелыми винтовками, намного превышающими рост некоторых часовых. Часто юные стражи со страхом вглядывались в мрачные заснеженные поля, завьюженную темень, принимая иногда колышущейся под ветром куст можжевельника за человека, идущего ему навстречу. По распоряжению директора корпуса маленьких часовых заботливо укутывали в одеяла вместо башлыков, караульных сменяли каждый час и согревали мальчиков в караульном помещении горячим чаем с конфетами. Усиленная караульная служба немного отвлекала кадет от невеселых дум о своей судьбе и о судьбе многострадальной Родины.
В середине февраля в Севастополь прибыли воинские части, эвакуированные с Северного Кавказа и из Новороссийска. В начале марта гардемаринов освободили от несения караулов в городе, и они включились в напряженную учебу. Занятия в корпусе сочетались с регулярной морской учебной практикой на судах корпусной флотилии и на действующих кораблях Черноморского флота. Гардемарины и старшие кадеты неоднократно выходили в море на крейсерах, миноносцах и новейших линкорах. Корабли со стажерами на борту неоднократно участвовали в боевых операциях по уничтожению артиллерийских батарей противника, на занятых красными частями участках черноморского побережья.
В марте 1920 года бои в районе Перекопа возобновились с прежним ожесточением. Перевес в силах большевиков был настолько значителен, что все начинали осознавать – конец Добровольческой армии неизбежен. 22 марта генерал Антон Деникин под давлением обстоятельств передал руководство армией Юга России генерал-лейтенанту барону Петру Врангелю.
Первоначальная оценка ситуации в Крыму заставила нового главнокомандующего подготовить оперативный приказ на случай экстренной эвакуации частей армии, флота и государственных учреждений из Крыма в Константинополь, куда уже активно шла эвакуация частей армии из Новороссийска.
Секретным распоряжением начальника штаба Главнокомандующего вооруженными силами Юга России (ВСЮР) генерал-лейтенанта Лукомского от 4 апреля 1920 года за № 002430 Командующему флотом предписывалось: «Распределить нужный тоннаж по предполагаемым портам эвакуации с таким расчетом, чтобы было можно начать посадку на суда через 4-5 дней после отхода войск с перешейков». В приказе Командующего, изданного в соответствии с полученным распоряжением, указывались конкретные пункты эвакуации и численное распределение войск по отдельным портам Крыма.
В самом же Севастополе ничто не предвещало катастрофы. В мае морские кадеты сдавали годовые «репетиции» (зачеты) и экзамены. Приказом по корпусу от 10 июня всех успешно сдавших экзамены перевели в «средний» специальный класс, во вторую - теперь уже гардемаринскую роту. Перед выходом в учебное плавание гардемаринам дали несколько дней увольнения в город. При всех передвижениях вне корпуса воспитанники имели личное оружие – винтовки с запасом патронов. Старшие гардемарины были вооружены палашами и револьверами.
Однажды группа кадетов, находясь на прогулке в Инкерманской долине, встретила Главнокомандующего со свитой. Барон Врангель, поздоровавшись с ними, спросил какой они части. Получив ответ, он чрезвычайно удивился, узнав, что эти юные воины, одетые в общевойсковое защитное обмундирование, являются кадетами Севастопольского Морского корпуса. Через несколько дней генерал Врангель посетил корпус. Он прошелся вдоль строя воспитанников, останавливаясь перед Георгиевскими кавалерами и спрашивая каждого, за что тот получил эту высокую награду. В своем обращении к воспитанникам генерал сказал, что не привык видеть будущих морских офицеров в столь необычной для моряков форме и что он немедленно прикажет сшить для них настоящую форменную морскую одежду. И действительно, вскоре в Морской корпус доставили отличное сукно, и каптенармусы сняли с каждого воспитанника индивидуальные мерки для пошива полного комплекта настоящего морского обмундирования.
Между тем положение частей Русской армии в Крыму настолько ухудшилось, что неожиданно для всех 28 октября 1920 года в 4 часа утра по флоту был объявлен приказ о начале эвакуации. В Морском корпусе объявили тревогу и отдали срочное распоряжение о подготовке личного состава к эвакуации из Севастополя. Второй взвод гардемаринской роты был выделен в усиленный караул, а остальные воспитанники вместе с офицерами -преподавателями приступили к упаковке корпусного имущества и перевозке его на пристань, где была пришвартована баржа «Тили». В ее трюм в течение нескольких дней и ночей кадеты и гардемарины загружали упакованные тюки обмундирования, ящики с книгами, съестными припасами, учебными приборами и всякой другой утварью. В довершение всего на палубу баржи подняли талями трех коров из подсобного хозяйства корпуса. В последний момент инспектору классов капитану 1 ранга Александрову удалось вызволить из симферопольской швейной мастерской тюки с заказанными для воспитанников голландками и форменными черными брюками. К огорчению воспитанников пошивочная мастерская не успела к сроку закончить шитье форменных морских шинелей. Утром 30 октября груженная имуществом Морского Корпуса баржа отошла от пристани и направилась к стоявшему в Южной бухте Севастополя линейному кораблю «Генерал Алексеев» (Бывший «Император Александр Третий»). Личный состав Севастопольского Морского Корпуса покинул учебные и жилые помещения в глубоком молчании. Капитан 1 ранга Берг вышел с предложением о прохождении торжественным маршем по улицам Севастополя, но в связи с крайне напряженной обстановкой в городе подобное мероприятие признано было нецелесообразным…
Предложение гардемаринов увести с собой всех питомцев подсобного хозяйства заведующий хозяйством корпуса контр-адмирал Ворожейкин одобрил и, пользуясь небольшой паузой, стадо коров, несколько десятков свиней и восемьдесят баранов погрузили на стоявшую у пристани угольную баржу, которую к вечеру прибуксировали к борту линкора «Генерал Алексеев». Теперь Морской корпус на много дней вперед обеспечил себя мясной продукцией.
За день до завершения погрузочных работ Командующий флотом по просьбе командира крейсера 2-го «Алмаз» В.А. Григоркова приказал капитану 1 ранга Кольнеру перейти вместе с 1-м и 4-м взводами гардемаринов на этот корабль. С «Алмаза» перед эвакуацией сошла на берег почти вся команда. Гардемарины на крейсере заменили палубную и машинную команды, встали к котлам и судовым механизмам, несли на переходе вахтенную службу. Капитан 1 ранга Кольнер вспоминал: «Только благодаря этой полуроте гардемарин крейсер «Алмаз» смог самостоятельно выйти в море и в сложных штормовых условиях дойти до Константинополя».
После погрузки корпусного оборудования на палубу линкора «Генерал Алексеев» старшие гардемарины заняли караульные посты у артиллерийских погребов, арсенала с оружием, в машинных отделениях, охраняя их от возможных диверсий со стороны покидавших корабль матросов. Свободные от вахт гардемарины участвовали в погрузке боеприпасов и необходимых для перехода материалов. В севастопольских бухтах шла спешная погрузка раненых, войск и гражданского населения.
Свидетели этих трагических дней помнят, как тысячи людей под траурный, тревожный звон колоколов и громыхание артиллерии красных грузились на корабли и транспорта навсегда покидавшего берега России флота.
Линкор «Генерал Алексеев» вышел на внешний рейд Севастополя и стал на якорь на траверсе Стрелецкой бухты. В пяти кабельтовых от него стоял на якоре крейсер «Алмаз». Старший офицер линкора старший лейтенант А.Н. Павлов сформировал машинные команды, пополнив вахты кочегаров добровольцами-пассажирами из числа юнкеров Донского кадетского корпуса. Из гардемаринов и морских кадетов сформировали палубные команды и сигнальные вахты. Весь день к борту линкора подходили буксиры с баржами, заполненными различными грузами и беженцами. На его палубу подняли даже три боевых катера. Последней пришла баржа с гардемаринами, обеспечивавшими погрузку на транспорта и корабли у причалов.
31 октября 1920 года в 23 часа «Генерал Алексеев» снялся с якоря и вышел в открытое море. На полчаса раньше ушли стоявшие рядом с ним крейсер «Алмаз» с командой гардемаринов Севастопольского Морского корпуса и посыльное судно «Якут» с воспитанниками Владивостокского Морского училища. «Якут» принял дополнительно на борт 150 беженцев и 70 юнкеров Константиновского училища. Последним видением родного берега стал для изгнанников Херсонеский маяк, чей мерцающий в осенней ночи огонь был прощальным посланием русской земли. Правда, по воспоминания кадетов и гардемаринов им в этот поздний вечер было не до возвышенных эмоций. За несколько дней и ночей беспрерывных погрузок-разгрузок и ответственной караульной службы они настолько физически ослабли, что после этого бесконечного аврала большинство из них даже не имели сил и желания добираться до выделенных им кубриков и кают. Они заснули там, где их застал сигнал отбоя «аврала» - на покрытых угольной пылью палубах, под стволами орудийных башен, или на тюках с имуществом. Молодые люди, утомленные непосильной для их возраста работой и переживаниями последних дней, проспали даже сильнейший шторм. Вечером 4 октября линкор «Генерал Алексеев» встал на якорь на рейде Мода при входе в Мраморное море. Рядом с ним бросили якоря яхта «Алмаз», посыльное судно «Якут» и еще 140 судов и кораблей, начиная с боевых кораблей и кончая плавучими землечерпалками, плавучими маяками, судами бранвахты, буксирами и катерами, которые и в годы своей корабельной молодости редко покидали внутренние гавани крымских портов, а теперь, имея обильные протечки корпусов, неисправные машины, каким-то чудом смогли добраться сюда через непогоду и шторм. Многие шли на буксире у военных кораблей и более мореходных судов… Однако, добрались, пересекли бурное Черное море и вывезли из портов Крыма 146.000 россиян, не пожелавших стать жертвой жестоких победителей, управляемых кровожадными вождями.
Через несколько дней по приходе в Константинополь вице-адмирала А.М. Герасимова утвердили в должности объединенного Морского корпуса, в состав которого вошли и воспитанники Владивостокского Морского училища.
Высадив армию и беженцев в Турции, подняв по приказу Врангеля на кораблях вместе с Андреевскими флагами французские государственные флаги, эскадра, согласно решения новых хозяев положения – французского правительства, ушла к месту постоянного базирования в Тунис, находящийся под протекторатом Французской республики. В Тунисе порт Бизерта стал стоянкой и своеобразным убежищем русских кораблей. Кроме экипажей кораблей и семей русских моряков, в Бизерту прибыли беженцы, связанные с флотом своей прежней службой или работой,- все те, кого можно было вырвать из цепких лап французской оккупационной администрации в Турции. С русской эскадрой на французскую военно-морскую базу прибыл и весь личный состав Севастопольского Морского кадетского корпуса, воспитанники Владивостокского Морского училища и служившие в частях Добровольческой армии и в Русской армии Врангеля кадеты и гардемарины Петроградского Морского корпуса. По списочным данным – 17 офицеров- экстернов, 235 гардемаринов, 110 кадетов, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек обслуживавшей корпус команды и членов семей офицеров.
Впереди было четыре года нелегкой, но славной жизни на далекой чужбине, где о севастопольской земле напоминали разве только выжженные африканским солнцем скалы…
С учетом степени подготовки и уровня полученных знаний в разных учебных заведениях России, гардемарины распределились по разным ротам. По настоянию бывшего директора Владивостокского Морского училища капитана 1 ранга Китицына 36 гардемаринов этого учебного заведения, вернувшиеся из сложного дальнего океанского плавания, зачислили в 1-ю роту. Из ее состава назначили корпусных фельдфебелей и унтер-офицеров в кадетские роты. Севастопольская рота гардемаринов и младшие гардемарины Владивостокского Морского училища общей численностью 110 человек стали считаться 2-й ротой. 3-я кадетская рота в количестве 90 человек состояла из воспитанников Севастопольского Морского кадетского корпуса и воспитанников сухопутных кадетских корпусов, ушедших из портов Крыма на судах флота и изъявивших желание получить военно-морское образование.
Несмотря на неслыханные затруднения и невиданные ни в одном учебном заведении сложности, благодаря налаженной работе, сознательному отношению воспитанников к учебе и великолепному подбору преподавателей, уровень подготовки в Морском корпусе оказался настолько высоким, что после окончания курса обучения многие его выпускники блестяще завершили свое образование в высших технических учебных заведениях Франции, Бельгии, Чехословакии. Уже летом 1921 года после сдачи в корпусе экзаменов 17 офицеров-экстернов бывшей сводной роты получили аттестаты об окончании полного курса Морского Корпуса. Это был первый выпуск в Бизерте. Всего Морской Корпус в Бизерте сделал пять выпусков офицеров флота, служивших затем во Франции, Австралии и на флотах других стран. Дипломы, выдаваемые его выпускникам, официально приравняли к европейским документам, удостоверяющим специальное морское образование. 14 марта 1922 года 80 офицеров флота и около 450 человек бывших студентов из офицеров, матросов и кадетов изъявили желание продолжить прерванное образование в европейских вузах. В частности через Францию в Прагу отправились 84 человека для поступления в высшие учебные заведения, в их числе 25 гардемаринов 1-й роты, окончивших полный курс обучения и получивших звания корабельных гардемаринов, а также 34 офицера армии и флота, 25 матросов из недоучившихся в свое время студентов.
В отличие от выпускников военных училищ, существовавших в это время за рубежом, гардемарины Морского Корпуса получали не первый офицерский чин мичмана, а звание корабельного гардемарина. О причинах этого командующий Русской эскадрой адмирал Кедров писал в штаб Главнокомандующего Русской армией в октябре 1921 года: «…я считаю вообще производство в настоящее время корабельных гардемаринов в мичманы несвоевременным и ненужным. Что же касается, в отдельности, гардемарин, оказавшихся на транспорте «Орел», то таковые, как не откликнувшиеся на призыв Главнокомандующего придти на помощь ему в освобождении родины от красного ига, и не пошедшие в Крым на транспорте «Якут», тем более не могут рассчитывать на производство властью, которой они по тем или иным причинам уклонились от беспрекословного повиновения».
Отвечая на новый запрос штаба генерала Врангеля, сделанный в феврале 1922 года, командующий эскадрой указал на еще одно обстоятельство, по его мнению препятствующее производству в офицеры: «У нас более чем достаточно морских офицеров для текущих потребностей. Офицерское же звание для молодого человека за границей без средств к приличному существованию является часто помехой и затруднением для подыскания заработка».
Деятельность Морского корпуса в условиях постоянных требований французов о сокращении личного состава эскадры и тотальной нехватки самых необходимых вещей ( от учебников и пособий до предметов обмундирования) является уникальным примером в истории русского военного образования.
10 ноября 1922 года 10 гардемарин последнего выпуска и 15 гардемарин, окончивших Морской Корпус, уехали во Францию. Там, благодаря стараниям бывшего военно-морского атташе капитана 1 ранга Дмитриева, все они были приняты в Сорбонну. В этот же день убыли из Бизерты и 11 юношей, зачисленных в различные учебные заведения Франции и Бельгии. 29 июля 1922 года приказом Командующего эскадрой №172 был объявлен список лиц, выдержавших за истекший 1921-1922 учебный год при Морском Корпусе экзамены за полный курс специальных классов. Всего эти экзамены сдали 17 человек, из них 2 мичмана военного времени, 8 подпоручиков по Адмиралтейству (главным образом бывших гардемарин ) и 7 подпоручиков корпуса корабельных инженеров. Для лиц, уже имевших офицерские чины, сдача экзамена означала подтверждение их профессиональной квалификации, и его результаты были внесены в послужные списки.
С 1 января 1923 года некогда знаменитое военно-морское училище России было переименовано в «Сиротский дом» и прикомандировано для довольствия к линкору «Георгий Победоносец», причем воспитанникам старше 18 лет и «излишествующему» обучающему и обслуживающему персоналу по приказу французской администрации полагалось покинуть корпус и искать заработка на стороне. Но благодаря принятым командованием мерам дело ограничилось лишь переименованием. Более чем очевидно, что эти меры были вызваны давлением на французское правительство со стороны правительства РСФСР.
В июле 1923 года в корпусе закончился очередной учебный год. 35 человек, окончивших общие классы, были произведены в младшие гардемарины. Продолжить образование в специальных классах они уже не могли, так как последние были официально упразднены французскими властями. 15 гардемарин получили назначения на корабли эскадры. 13 лучших по успеваемости гардемарин рассчитывали осенью поступать в иностранные учебные заведения и поэтому оставались при корпусе для дополнительного курса по математике и французскому языку. 7 человек остались при Морском Корпусе в качестве унтер-офицеров в младших ротах. В октябре 1924 года закончили образование и были произведены в гардемарины кадеты очередной роты, начавшей обучение еще в Севастополе (58человек). Они разместились на жительство в лагере Сфаят.
28 октября 1924 года Франция признала законность существования советского правительства и установила с ним дипломатические отношения. После этого акта существование Русской эскадры под Андреевским флагом стало невозможно юридически.
Сочувствуя русским морякам, адмирал Эксельманс «на свой страх и риск» разрешил двум ротам кадетов теперь уже бывшего Морского корпуса завершить учебный год. 1 мая 1925 года из корпуса выпустили две оставшиеся роты Бизертского набора. 25 мая 1925 года приказом по Морскому корпусу № 25 он ликвидировался окончательно.
Таким образом, закончилась, возможно, одна из самых скорбных, но и гордых страниц истории Русского флота. В течение четырех лет оторванная от России эскадра и Морской Корпус существовали на чужой земле. За это время командованию эскадры и корпуса удалось не только спасти людей, дав им приют и «твердую почву» под ногами, подготовив их для дальнейшей эмигрантской жизни, но и подготовить новую смену моряков - питомцев Морского Корпуса. Им не удалось послужить под Андреевским флагом, но воспитание в традициях Русского флота в дальнейшем оказало влияние на всю их жизнь.
Глубоко прав был последний начальник Морского Училища в Петрограде генерал-лейтенант А.М. Кригер сказав: «Дух Корпуса жив и поныне, пока живы его питомцы, любящие его, одухотворяемые его идеалами и жалеющие его в трудные минуты его страданий».
Для того, чтобы объективно оценить последствия для национальной России, связанные со сломом старой, традиционной системы военно-морского воспитания и образования и переходом на большевистскую, советскую методику обучения и воспитания достаточно обратиться к военно-морской прессе 30-х годов.
Так, в Морском сборнике №6 за 1929 год говорится: «Молодые командиры не пропитаны в достаточной степени воинским духом. Причиной этому служит то, что уставы изучаются механически, без достаточного проникновения устава в быт и жизнь училища (Морского). В Училище не выработался еще костяк, который смог бы организовать прибывающий состав курсантов в духе Училища. До Революции этот костяк выковывался в старших ротах, старшие роты давали весь тон Училищу, как по дисциплине, так и по соблюдению традиций Училища. Перестраивая жизнь в условиях социалистического строительства, мы старый костяк сломали, как не соответствующий духу Революции. Взамен его мы должны были построить свой красный костяк с революционным духом и воинской дисциплиной. Мы построили его, но в процессе строительства не сумели влить в него душу».
Год спустя , тот же советский Морской сборник №1 за 1930 год восклицает: «Для теперешнего флота вы (т.е. курсанты) еще сойдете, но по сравнению со старшими гардемаринами (императорскими) вам еще далеко…».
Безусловно, прав был автор статей, как в первом, так и во втором номерах «Морского сборника». Судя по всему, сами авторы имели счастье закончить Морской Корпус до революции, и поэтому им было что сравнивать. Прежде всего, так называемые «комсомольские наборы», направляемые для учебы в ВМУ им. Фрунзе не могли сравниться с тем контингентом, что поступал в Морской Корпус до большевистского переворота. В те годы в корпусе обучались представители морских династий, давших России десятки и сотни морских офицеров и адмиралов, и о традициях корпуса они знали не понаслышке. И эти традиции для них были святы равно как семейные предания. Фамилии их предков, высеченные золотом на памятных плитах Морского корпуса, обязывали их свято хранить и приумножать эти традиции. И это не было только красивой фразой, как в советские времена, за время которых успели «высветиться» максимум три-четыре поколения морских офицеров, не успевших при всем желании набрать даже сотой доли того, старого Российского потенциала флотских традиций…
Да и кто, извините, должен был стать идеалом молодого красного военмора, уж не те ли хрестоматийные, расхристанные, прокакаиненые, обвешанные оружием матросы-анархисты - Мокроусов, Железняков, или, быть может, палач офицеров Балтики Павел Дыбенко, или «первый» революционный офицер, вечно комплексующий, Федор Раскольников? Выбор достойного для подражания идеала был крайне ограничен «вовремя» погибшими и «своевременно» расстрелянными «героями» революции.
Я не ставил своей задачей описание всей деятельности Севастопольского Морского корпуса на чужбине – в Бизерте, тем более, что многие его бывшие воспитанники оставили подробные воспоминания. Основанием для изложения краткой информации о судьбе Севастопольского Морского Корпуса явилось то, что среди кадетов и гардемаринов было немало севастопольцев, да и то, что подавляющее большинство воспитанников корпуса в Бизерте теплые воспоминания о Севастополе пронесли через всю свою жизнь.
Исторически сложилось так, что маленькая русская колония в Бизерте, группировавшаяся вокруг эскадры и Морского корпуса, явилась единственной и своеобразной наследницей того, старого Севастополя, который покинули корабли русской эскадры и жители города в ноябре 1921 года. Самые колоритные представители этой колонии - семьи старых, отставных офицеров, адмиралов и чиновников морского ведомства, принесли дух, атмосферу старого патриархального Севастополя на эту неприветливую для русского глаза землю Северной Африки….
Красивая, с элементами героики история Севастопольского Морского Корпуса имела еще прозаическую и трагическую составляющую. Проза состояла в том, что как во всяком военно-учебном заведении поддерживалась соответствующая организация и высокая дисциплина и далеко не все воспитанники выдерживали этот режим. Не все воспитанники успешно осваивали учебную программу. Слабо успевающие кадеты, оставались на прежнем курсе, либо отчислялись из корпуса. Часть кадетов, особенно малолетних, остались в Севастополе. Судьба их сложилась по-разному…
Многие жители улиц Советской, Суворова, Марата, примыкавших к площадке Владимирского собора, были знакомы с отставным полковником Грандмезоном. Кто-то его знал как одного из самых известных коллекционеров античных и российских монет, кто-то знавал его как преподавателя политэкономии Приборостроительного института. Дом №5 по улице Суворова своим левым крылом смотрит на улицу Марата. Градмезон жил на первом этаже в угловой квартире, одно из окон которой смотрит на крыльцо парадного входа в 1-ю школу. Жителям близлежащих домов было хорошо знакомо это окно, выдающееся стеклянным саркофагом наружу и заставленное стеклянными полками с экзотическими кактусами. Скорее всего, кактусами занимался не сам Градмезон - у него увлечений и так хватало. Один из немногих коллекционеров такого уровня, будучи уже в достаточно солидном возрасте, он часто навещал берег Херсонесского заповедника в период активной «добычи» монет, вымываемых штормами из отвального грунта с раскопок… Кто бы мог тогда предположить, что в 1920 году 15-ти летним юношей Градмезон был кадетом Севастопольского морского корпуса, остался в Крыму, вернулся к родителям, получил высшее образование, дослужился до звания полковника… То есть, он вполне оправдав свою «офранцузенную» фамилию, скрыл свое кадетское прошлое и благополучно дожил до преклонных лет… «Проговорился» он о своем кадетском прошлом, уже ничем не рискуя, только в 80-х годах, случайно встретившись в Севастополе с пожилым гостем из Франции, оказавшимся его «коллегой» по Севастопольскому морскому корпусу.
До сих пор остается много белых пятен в биографиях вроде бы известных и заслуженных людей, из числа воспитанников Севастопольского Морского корпуса. Так, Бутаков Григорий Александович, воспитанник Морского корпуса в Петрограде, гардемарин Севастопольского Морского корпуса с 1919 года. Накануне эвакуации дезертировал из корпуса и дождался прихода в Севастополь советских войск. Несколько настораживает тот факт, что Григорий Александрович Бутаков поступил в Морской корпус в 19 лет,- то есть тогда, когда корпус по-хорошему уже заканчивают. Где он пребывал два года, с 1917 по 1919 – не понятно, но в 1919 году, предъявив документы младшего гардемарина, поступил для продолжения учебы в Севастопольский Морской корпус. Выписка из журнала «Часовой» за июль 1920 года: «…на каждое судно был назначен взвод кадет. Они с азартом вычистили трехлетнюю грязь на судах, и миноносцы были готовы к плаванию. На них подняли Андреевские флаги и отслужили молебны. Во время этих торжеств на соседней пристани в Килен-балке начался пожар и взрывы снарядов. Осколки стали падать на миноносцы… На миноносцах добровольно остался гардемарин Бутаков, потомок защитника Севастополя, считавший, что нельзя оставлять Андреевский флаг без охраны. Поступок произвел на всех очень хорошее впечатление».
С учетом того, что на канун оставления Севастополя войсками и флотом Врангеля Григорий Бутаков являлся гардемарином, утверждения его биографов о том, что он участвовал в гражданской войне, требуют пристрастной проверки… Здесь, похоже, не обошлось без обычной в таких случаях путаницы. Дело в том, что Григорий Александрович – единственный сын контр-адмирала Александра Григорьевича Бутакова - начальника штаба Кронштадского порта, зверски убитого матросами в марте 1917 года и Ольги Николаевны – фрейлины Е.И. В. Но у Григория Александровича было трое двоюродных братьев, сыновей контр-адмирала Алексея Григорьевича Бутакова – бывшего командира Петроградского военного порта. Так вот, один из сыновей Алексея Григорьевича – Григорий Алексеевич, бывший лейтенант, до весны 1920 года служил на Балтике, а с лета командовал дивизионом катеров Азовской советской военной флотилии. Быть может, информация о том, что его двоюродный брат успешно служит у красных, повлияла на решение гардемарина Григория Бутакова остаться в советской России? Хотя, для юноши, отца-адмирала которого растерзали матросы и мать которого побывала в заложницах, такое решение выглядит несколько неожиданно.
Из анализа списков гардемаринов и морских кадет, покинувших Севастополь с флотом Врангеля, отметим следующих:
ГИАЦИНТОВ Николай Петрович. Окончил общие классы Морского корпуса. Старший кадет. В белых войсках Восточного фронта, затем – гардемарин Морского училища во Владивостоке. Эвакуирован 31.01.1920 года на транспорте «Орел». 27.10.1920 года прибыл на транспорте «Якут» из Сербии в Севастополь. Зачислен в 1-ю роту Морского корпуса. Эвакуирован в составе корпуса в Бизерту. Окончил Морской корпус 02.03. 1922 года. Корабельный гардемарин. В эмиграции в Чехословакии, в 1933-1937 годах в Брно. Отец- священник Петр Иоаннович, священнослужитель, много кампаний проплававший корабельным священником на кораблях эскадры, в том числе – на линейном корабле «Три Святителя». Семья проживала на улице Соборная- 10.
В 1921 году в алжирский городок Сиди-Бель-Аббес прибыл бывший подполковник-артиллерист Эдуард Гиацинтов. В иностранном Легионе он дослужился до капрала. О впечатлениях того периода оставил воспоминания (Э. Гиацинтов. «Записки белого офицера», СПБ, 1992). Родственная связь автора воспоминаний с Николаем Петровичем не прослеживается, но в них имеется упоминание о морском офицере,- Сергее: «…Сережа, или, как мы его звали Зюлька, кончил Московский кадетский корпус, и потом перешел в Морской корпус на гардемаринские классы. Мы были с ним ровестниками. Он был немного позже меня произведн в офицеры и вышел в Черноморский флот. Он сохранил свою жизнь и остался на командных должностях у большевиков, но в конце концов, хотя и дослужился до чина адмирала, он во время Второй мирово войны был арестован, сослан в Туркестан и там ликвидирован приблизительно в 43-м – 44-м году…».
Этот фрагмент воспоминаний, позволяет заключить, что при родственных связях автора воспоминаний с Николаем Гиацинтовым, он наверняка вспомнил бы и о нем.
ВОЛЫНСКИЙ Игорь Сергевич. Кадет Морского корпуса. Во ВСЮР и Руской армии в 1-м Днепровском речном отряде до эвакуации Крыма. Подпоручик по адмиралтейству с 26.09.1920 года. Эвакуирован из Севастополя на линейном корабле «Генерал Алексеев». Окончил Морской корпус 19.11. 1922 года. Вернулся в СССР, инженер-геолог. Умер в 1962 году (Волков С. Офицеры флота…М., 2004).
КОРАБЛЕВ Георгий Борисович. Кадет Морского корпуса. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Окончил Морской корпус 19.11. 1922 года. Корабельный гардемарин. В эмиграции во Франции. Умер 15. 06. 1956 года в Париже. Отец – Борис Александрович, рождения 1875 года. Статский советник, морской врач. С августа 191 года старший ординатор Севастопольского морского госпиталя. Действительный статский советник. В эмиграции в Бизноте. До ноября 1924 года врач 2-го отряда судов. Умер до 1928 года в Бизерте.
ГЕЗЕХУС Владимир Алксандрович. Кадет Морского корпуса. В Добровольческой армии и ВСЮР, охотник флота. С весны 1919 года сигнальщик и унтер-офицер роты артиллеристов на крейсере «Генерал Корнилов». Награжден Георгиевским крестом 4-й степени. Окончил Морской корпус в Бизерте. Корабельный гардемарин. В эмиграции в Югославии. Умер в 1947 году в Алжире. Отец – капитан 1 ранга Гезехус Александр Петрович(1875-1920). Во ВСЮР и Русской армии до ноября 1920 года. В эмиграции с 1931 года председатель Росийского воно-морского объединения в Алжире. Публикации в Морском сборнике.
ЗАХАРЧЕНКО Сергей Леонидович. До 1919 года, гимназист, студент. С лета 1919 года – охотник флота на эсминце «Живой», затем кадет Морского корпуса. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Окончил Морской корпус 05.07.1922 года. Корабельный гардемарин. Отец - Захарченко Леонид Иванович, капитан 1 ранга, командир судна «Веста». В звании лейтенанта в 1905 году служил на крейсере «Очаков». В декабре 1920 года казнен в Симферопольской тюрьме.
МАКУХИН Евгений Александрович. В 1918 году гардемарин Отдельных гардемаринских классов. В павании на вспомогательном крейсере «Олег». В белых всках Восточного фронта. С декабря 1918 года в Морском училище Владивостока. Корабельный гардемарин. Эвакуирован в январе 1920 года на «Орле» в Югославию. 27 ноября 1920 года прибыл в Севастополь на транспорте «Якут». С 10.12. 1920 года - мичман. Назначен воспитателем Морского корпуса. Эвакуирован с флотом в Бизерту, командир роты Морского корпуса. С ноября 1921 по декабрь 1922 года служил на учебном судне «Моряк». В эмиграции с 1928 года в Алжире, затем в Морокко. Умер после 1951 года.
Отец – Александр Григорьевич – бухгалтер севастопольской городской управы. Мать –Наталия Егоровна умерла 20.03. 1900 года, похоронена на свастопольском кладбище. Семья проживала на улице Одесской в доме 29. Неисключено родство с полковником Макухиным (Макухой) – начальником штаба войск Крыма в декабре 1917 года.
РОДИОНОВ Иван Иванович. В белых войсках Восточного фронта, затем в 1919 году – гардемарин 2-й роты Морского училища во Владивостоке. Эвакуирован из Владивостока на транспорте «Орел». Из Сербии в Севастополь прибыл на транспорте «Якут». Зачислен в 1-ю роту Морского корпуса. Отец – Иван Иванович, помощник начальника почтово-телеграфной конторы, надворный советник. Семья проживала во флигеле при почтовой конторе.Эвакуирован с корпусом в Бизерту. Окончил Морской корпус 02.03. 1922 года. Корабельный гардемарин. В эмиграции в Чехословакии. Умер 18.12. 1931 года в Праге. (Волков С. Офицеры флота… М. 2004).
МИЛОХОВ Евгений. Окончил Одесский кадетский корпус в 1919 году. Кадет Морского корпуса в Севастополе. Эвакуирован с корпусом в Бизерту. Окончил Морской корпус 05.07. 1922 года. Корабельный гардемарин. В эмиграции во Франции, в 1928-1930 годах – в Страсбурге. С 1931 года числился начальником 12-й группы ВМС. Отец - Владимир Александрович, полковник Управления Севастопольской крепостной артиллерии. Семья проживала в Херсонесе во флигеле офицеров крепостной артиллерии.
КУЛЯБКО-КОРЕЦКИЙ Григорий Александрович, рождения 1898 года. Кадет Морского корпуса в Севастополе. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Окончил Морской корпус 05.07. 1922 года. Корабельный гардемарин. До января 1923 года – минер подводной лодки «Утка». В эмиграции во Франции. Умер в 1943 году.Похоронен в Булонь-Бийанкур. Жена Евгения (1898–1966). Мать Бенина (1870-1938). Похоронены там же.
Предположительно отцом Григория был Корецкий А. М. – заведующий модельной мастерской механической части севастопольского порта. Семья прожвала по улице Михайловская 57.
СУХАНОВ Георгий Николаевич. Кадет Одеского кадетского корпуса. В Добровольческой армии и ВСЮР – охотник флота. В 1919-1920 годах – сигнальщик, унтер-офицер артиллерийской роты на крейсере «Генерал Корнилов» (бывший «Кагул», «Очаков»). Награжден знаком отличия Военого ордена 4-й степени. В Русской армии до эвакуации Крыма. Окончил Морской корпус в Бизерте 05.07.1922 года. Корабельный гардемарин. В эмиграции во Франции. Умер 11.04.1948 в Париже.
Отец – Николай Савич, надворный советник, постоянный член приемной комиссии порта. Семья проживала на улице Чесменская 6.
БАРАНОВ Николай. Кадет 2-й роты Морского корпуса. После прибытия в Бизерту в списках не значился и дальнейшая его судьба неизвестна. Отец - Александр Иванович, подполковник, начальник ремонтных мастерских на транспорте «Кронштадт».
ИВАНОВ Виктор Филиппович. Окончил Морской корпус в Бизерте 05.07. 1922 года. Корабельный гардемарин. В эмиграции во Франции. Умер 1 августа 1977 года. Отец – Филипп Андреевич, надворный советник, владел хутором на 6-й версте Симферопольского шоссе.
ПОЛЯНСКИЙ Николай Петрович. В белых войсках восточного фронта. В 1919 год кадет 2-й роты Морского училища во Владивостоке. По прибытии на транспорте «Якут» зачислен в 1-ю роту Морского корпуса. Окончил Морской корпс в Бизерте 02.03.1922. Корабельный гардемарин. Предположительно его отец – Петр Константинович, подполковник корпуса жандармов, начальник жандармской команды при въезде в Севастопольскую крепость.
ВАЩЕНКО Николай. Кадет Морского корпуса. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Окончил Морской корпус 05.07.1922. Корабельный гардемарин. С июня 1922 года по ноябрь 1923 года служил на миноносце «Пылкий». Предположительно - отец – Иван Максимович, заведующий групповой станцией службы связи Черного моря. Семья проживала в казенном здании в Килен-балке.
СЕНЯВИН Дмитрий Николаевич. Кадет Морского корпуса. Эакуирован с флотом в Бизерту. Окончил Морской корпус 05.07.1922. Корабельный гардемарин. В эмиграции в Китае. Член кают-компании в Шанхае. Отец – Николай Львович, капитан 1 ранга, командир канонерской лодки «Уралец». Умер 24.11. 1970 года на пароходе в пути из Франции в Мадагаскар (Волков. С. Офицеры флота…М. 2004).
Отец – Николай Львович, капитан 1 ранга, командир канонерской лодки «Уралец».
УШАКОВ Георгий. Кадет Морского корпуса. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Окончил корпус 05.07.1922 года. Корабельный гардемарин. Отец – Петр Николаевич, коллежский асессор, преподаватель Казенной мужской гимназии. Семья проживала по Соборной 22.
ДАНИЛОВ Николай. Отец – Спиридон Амильевич, содержатель военного имущества Морского госпиталя, надворный советник.
ЗВЕРЕВ Роман. Гардемарин 3-й роты Морского корпуса. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Окончил Морской корпус 05.07.1922. Кораельный гардемарин. До января 1923 года на линкоре «Генерал Алексеев», затем убыл с эскадры (Волков С. Офицеры флота…М. , 2004).
Отец - Николай Михайлович, священник церкви Святого Николая Чудотворца при городской тюрьме. Семья проживала по улице Русской 7.
ЗАЛЬЦГЕБЕР Александр. Гардемарин 3-й роты. Отчислен из корпуса по прибытии в Бизерту. Отец - Сергей Александрович, счетовод городской Управы.
СЕВАСТОПОЛЬЦЫ – ОФИЦЕРЫ ФЛОТА И АРМИИ – АКТИВНЫЕ УЧАСТНИКИ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ ПОД БЕЛЫМИ ЗНАМЕНАМИ.
АНГУЛАДЗЕ Георгий Бежанович родился 17 октября 1866 года. Из крестьян. Окончил в 1887 году Тифлисское военное училище. Службу проходил в Брестском пехотном полку. На 1913 год, подполковник, командир батальона. Проживал в офицерском флигеле №11. Полковник, командир 49 Брестского пехотного полка, входящего в гарнизон Севастополя. Генерал-майор, командир бригады 13-й пехотной дивизии, в которую входили Брестский и Белостокский полки, составлявшие гарнизон Севастополя. В Добровольческой армии и СВЮР; в июне 1918 года формирует мобильную войсковую группу в Тирасполе, с 23 ноября 1918 года сформировал в Симферополе сводный полк 13-й пехотной дивизии, с 8 февраля 1919 года командир сводного Крымского пехотного полка. (Офицерский кадр Брестского полка первоначально входил в состав 1-го сводного полка 13-й дивизии. При разворачивании из этого полка 13-й дивизии стал самостоятельным полком. На 1 августа 1920 года насчитывал 96 солдат при 6 пулеметах. 23 августа в него были влиты Симферопольский офицерский полк, составив 2-й и 3-й батальоны и офицерскую роту, а также 42-й пехотный Якутский полк). В Русской армии командир 13-й пехотной дивизии. С августа 1920 года командир группы войск в составе 13-й и 34-й пехотных дивизий. С 30 ноября 1920 года генерал-лейтенант. В эмиграции председатель объединения 13-й пехотной дивизии. Умер 23 марта 1948 года во Франции. Похоронен в Сент-Женевьев-де-Буа.
АЛЕКСАНДРОВ Александр Александрович. Офицер военного времени. Мичман с 1917 года. В Вооруженных силах Юга России; с 16 июля 1919 года на пароходе «Кама» Каспийской флотилии. В лету 1921 года в Басре. В Белых войсках Восточного фронта на Сибирской флотилии. При эвакуации 1922 года прибыл с флотилией на Филиппины. До гражданской войны семья жила в Севастополе. Его отец Александр Поликарпович в звании полковника по адмиралтейству служил старшим судовым механиком на линейном корабле «Три Святителя». Семья проживала на улице Соборной в доме №18.
АРИСТОВ Василий Флегонтович родился 18 февраля 1859 года. Окончил Санкт-Петербургский университет в 1882 году и Военно-медицинскую академию в 1886 году. Действительный статский советник, морской врач Севастопольского морского госпиталя. В добровольческой армии на той же должности; в начале 1919 года эвакуировался из Крыма в Новороссийск, затем в ВСЮР и Русской армии до эвакуации Крыма. Эвакуирован с флотом в Бизерту, с января 1922 года на линейном корабле «Генерал Алексеев». В эмиграции во Франции. Умер 27 ноября 1935 года в Париже.
АРИСТОВ Всеволод Васильевич родился в Севастополе в 1901 году. Сын морского врача, статского советника Василия Флегонтовича. Его мать Елизавета Николаевна являлась членом церковного братства, учрежденного при церкви морского ведомства в Севастополе. Семья проживала в Севастополе по адресу улица Екатерининская дом 59. Окончил мужскую гимназию в Севастополе. В 1918 году году - студент агрономического факультета Таврического университета. С февраля 1919 года – охотник флота, в должности матроса-кочегара на миноносце «Живом», затем воевал в составе 5-го бронепоездного дивизиона на бронепоезде «Непобедимый». Участник Бредовского похода. Автор воспоминаний: «На «Живом» в гражданскую войну». В эмиграции во Франции. С 1969 года сотрудник журнала «Военная быль». Историк, философ. Умер в 1964 году.
АРЦЕУЛОВ Константин Константинович родился 17 мая 1891 года в Ялте в семье потомственного моряка. Большая часть его детских и юношеских лет была связана с Крымом и Севастополем. «Я родился и вырос в Крыму,- писал о себе в автобиографии Константин Арцеулов,- детство провел в доме моего деда художника Айвазовского, до его смерти в 1900 году, так как отец и мать жили отдельно». Константин Арцеулов был сыном четвертой дочери Айвазовского Жанны Ивановны и корабельного инженера Константина Николаевича Арцеулова. Так что, можно с полным основанием утверждать, что страсть к техническому творчеству и художественный дар были заложены в будущем летчике, конструкторе и художнике от рождения. Среднее образование Константин Арцеулов получил в Севастопольском реальном училище. Не исключено, что выбор учебного заведения вполне соответствовал семейным традициям Арцеуловых и Айвазовских. Именно в реальном училище Константин начал осознанно учиться рисованию и черчению. В разговоре с космонавтом и художником-любителем Джанибековым Константин Константинович вспоминал о том, что «…преподавание этих дисциплин было поставлено хорошо». И тогда же тринадцатилетним учеником севастопольского реального училища, Костя Арцеулов строит свой первый планер. Планер «А-1» был построен Арцеуловым в 1904 году. В этот период Константин жил вместе с отцом на улице Екатерининской в доме № 74.
Отец и мать Константина Константиновича были в разводе и жили отдельно. Отец Кости до 1896 года жил в доме №53 по Екатерининской улице. Дом этот сохранился практически в первозданном состоянии.
В 1905 году, проучившись 4 года в реальном училище, Костя Арцеулов отправляется в Петербург и, следуя семейной традиции, поступает в Морской корпус. В течение трех лет Константин обучался в корпусе. За два года до окончания корпуса у Константина Арцеулова врачи диагностировали: «…слабость легочной ткани». На протяжении всей последующей жизни Константин Арцеулов не отличался большой физической силой, но и на здоровье особенно не жаловался. Отчисленный по состоянию здоровья бывший морской кадет пытался поступить в Академию художеств. Попытка эта без соответствующей подготовки не имела шансов на успех.
Из очерка Константина Арцеулова о своих предках мы узнаем, что корабельный инженер Николай Алексеевич Арцеулов в 60-х годах 19-го века был командирован в Америку для изучения опыта строительства «мониторов», появившихся во время гражданской войны между Северными и Южными штатами Америки. Вернувшись дед Кости Николай Алексеевич «…спроектировал и построил десять броненосцев… первенцев броненосного флота России. В должности старшего судостроителя Петербургского порта он руководил постройкой шести клиперов и переоборудованием парусных судов в паровые винтовые. В разгар свой деятельности, 47 лет от роду, дед умер от разрыва сердца на стапеле строящегося корабля…».
Отец Константина Константиновича, Константин Николаевич, также был корабельным инженером. Окончил Морское инженерное училище, совершенствовался в Англии, в то время занимавшей в области кораблестроения лидирующее положение в мире. Затем был прикомандирован в распоряжение контр-адмирала А.А. Попова, которого писатель-маринист Константин Станюкович (муж одной из сестер Константина Николаевича) описал в повести «Беспокойный адмирал». Если дед Константина Арцеулова был старшим судостроителем Петербургского порта, то отец его занимал аналогичную должность в Севастопольском порту.
Обучаясь в Морском корпусе, Константин Арцеулов три кампании плавал на учебных парусных судах в Балтике. Парусные гонки до Ревеля выиграл экипаж, в котором морской кадет Арцеулов был рулевым. Кроме того, занятия живописью в студии Морского корпуса, которой руководил лейтенант Павел Павлинов – художник-любитель, ставший в дальнейшем профессионалом. Более полувека спустя, в 1962 году, Павел Яковлевич Павлинов напишет о произведениях своего бывшего ученика: «Я неизменно вижу в них большое художественное мастерство, остроумную выдумку и редкое в наше время среди художников знание изображаемых предметов».
Во второй половине тридцатых годов во время отбывания «срока» на Соловках Константин Арцеулов вспомнит о своей первой военной специальности и некоторое время проработает рулевым-мотористом на катере в Белом море. Но а пока, в том же 1908 году, без требуемой практической и теоретической подготовки Константин Арцеулов опять пытается поступить в Академию художеств. Не лишне при этом будет заметить, что параллельно с подготовкой к поступлению в академию Костя Арцеулов строит свой уже третий по счету планер. При пробных взлетах от 8-10 секунд планер показал отличные характеристики полета, но в ходе пятого полета планер потерпел аварию и уже не восстанавливался. Эксперименты с третьим по счету планером Константин Арцеулов проводил в Отузах (окрестности Феодосии) и после неудачи с планером уехал в Петербург для сдачи экзаменов. После неудачной попытки поступить в академию Константин учился живописи у известных художников – одну зиму (1908-1909 гг.) в Москве у К.Ф. Юона, а затем в Петербурге у Л.С. Бакста и М.В. Добужинского. Поступил затем в студию Е.Е. Лансере, но проработав в ней всего две недели, поступил работать на авиационный завод.
Художественные пристрастия молодого Арцеулова вполне определенны: все его учителя, за исключением Юона, принадлежали к очень популярному в начале 20-го века русскому художественному объединению «Мир искусства». Художников, входивших в это объединение – Бенуа, Бакста, Сомова, Добужинского, Остроумову-Лебедеву, Лансере – впоследствии нередко упрекали в увлечении поэтикой символизма, за уход в мир прошлого, но созданные ими прекрасные произведения книжной графики, эстампы, образцы театрально-декоративного искусства нашли прочное и всеобщее признание, но уже в сентябре 1910 года поступает рабочим на авиационный завод Щетинина, параллельно с этим активно занимается планеризмом. Начал заниматься в школе пилотов, открывшейся при заводе. Самостоятельно Константин вылетел после единственного тренировочного полета. 7 сентября он закончил авиационную школу при Первом российском обществе товарищества «Гамаюн». После успешного окончания школы успел поработать летчиком-инструктором. В 1912 году Константина призывают на военную службу в кавалерию(?) несмотря на то, что опытных пилотов в нарождающейся русской авиации можно было пересчитать по пальцам одной руки. В 1913 году Константин сдал экзамены на первый офицерский чин и стал корнетом. С началом боевых действий на фронтах Первой мировой войны в авиационных частях России насчитывалось всего 200 пилотов, при некомплекте в 90 летчиков, тем не менее Константину лишь в начале 1915 года удалось перевестись в авиацию. Корнет Арцеулов был командирован в Качинскую школу авиации, где сдал экзамен на получение диплома военного летчика. Находясь в действующей армии немногим более года, Арцеулов совершил более 210 боевых вылетов. За мужество и летное мастерство Константин Арцеулов был награжден пятью боевыми орденами. Его имя заняло место в числе первых асов Первой мировой войны, таких как А. Казаков, Е. Крутень, В. Ткачев… Осенью 1916 года Константин Арцеулов командируется обучающим офицером класса истребителей в Качинскую школу. Уже в сентябре 1916 года летчик-инстуктор Константин Арцеулов с высоты в 2000 метров ввел машину в штопор после сваливания на крыло и, выполнив три витка, перевел самолет в крутое пикирование. В том же полете Арцеулов повторил штопор, сделав уже пять витков. Штопор, ранее являвшийся причиной многих катастроф, был побежден. Через несколько дней все инструкторы школы, изучив опыт Арцеулова, намеренно вводили и выводили самолеты из штопора. В октябре полеты с программой преодоления штопора были введены в обязательную программу подготовки пилотов. Теперь отважные русские авиаторы, попав под огонь зенитных орудий или встретив многочисленного противника, преднамеренно вводили самолет в «штопор». Обманутый противник, предполагая, что самолет сбит, прекращали стрельбу или бой. Тогда русский летчик выводил машину из «штопора» и на бреющем полете уходил из опасной зоны. Можно себе представить сколько жизней пилотов и боевых машин спас своей методикой высшего пилотажа в бою Константин Арцеулов.
Далее в биографии Константина Арцеулова с незначительными вариантами говорится: «…После Октябрьской революции он продолжал готовить кадры военных летчиков и одним из его учеников стал Валерий Чкалов, испытывал новые самолеты , работал в гражданской авиации, был одним из главных организаторов советского планеризма. С 1927 по 1933 год выполнял аэрофотосъемку для составления и уточнения карт Предуралья, Западной Сибири, Курганской и Омской областей. Затем провел съемку пролегания будущей трассы Турксиба, занимался разведкой ледовой обстановки в северной части Азовского моря, принимал участие в спасении рыбаков с оторвавшейся льдины…».
Летчик высочайшего класса, освоивший более 50 различных самолетов и имевший более 6000 часов налета, он был полон сил и планов и неожиданно(?) в 1933 году был репрессирован. В 1937 году был освобожден из заключения и полностью реабилитирован. С этого периода Константин Арцеулов, внук всемирно известного художника И.К. Айвазовского и почитатель творчества художника Верещагина, в свое время чуть было не повторивший его жизненный путь, сам стал профессиональным художником. Много книг по истории авиации вышло с его рисунками. Умер Константин Арцеулов в Москве 18 марта 1980 года.
Практически все, о чем я сейчас сообщил вам можно прочитать в десятках книг о русских летчиках первой мировой войны. Но если вы попытаетесь проследить по годам службу и деятельность Константина Арцеулова, то во всех ранее опубликованных исследованиях, отсутствует информация с лета 1918 года, по ноябрь 1920 года – практически за весь период гражданской войны. И вот тут выясняется, что с июля 1918 года по ноябрь 1919 года поручик Константин Арцеулов служил летчиком-инструктором авиационной группы армии адмирала Колчака, а с января по ноябрь 1920 года продолжил службу летчиком инструктором Качинской школы пилотов при Врангеле. Сам Константин Арцеулов этих очевидных фактов никогда не отрицал, а при аресте в 1933 году он привел убедительные доказательства того, что в этот период непосредственно в воздушных боях он не участвовал. Это и было причиной столь мягкого решения руководства НКВД по судьбе известного летчика.
АРЦЕУЛОВ Николай Константинович. Родился в 1889году. Окончил Морское инженерное училище в 1909 году. Капитан корпуса корабельных инженеров. Во ВСЮР и Русской армии до эвакуации из Крыма. Подполковник с 2 марта 1920 года. Флагманский корабельный инженер базы эскадры в Бизерте. Преподаватель в Морском корпусе – теории корабля. С 1921 года в миграции в США. Член Общества бывших морских офицеров в США. Умер 20 июня 1956 года в Нью-Йорке.
БАЛЬ Евгений Петрович родился в 1894 году. Его отец – капитан 1 ранга Петр Петрович служил начальником Черноморского резервного дивизиона миноносцев. Брат Петр Петрович – вахтенный начальник минного заградителя «Прут». В 1909 году после пяти лет обучения в Константиновском реальном училище поступил в Морской Кадетский корпус, который успешно закончил в 1914 году. Офицер Черноморского флотского экипажа. Награжден орденом Станислава 3-й степени с мечами и бантом. Ошибочно числился погибшим в феврале 1918 года от рук бандитствующих матросов. Служил на кораблях флота до октября 1920 года. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Похоронен на местном кладбище в Бизерте, дата смерти не определена.
БЕЗУАР Василий Викторович (Валентиновитч?) родился 1887 году в Севастополе. Его отец
Надворный советник Валентин Александрович служил содержателем мундирного магазина Севастопольской портовой конторы. Окончил Морской корпус в 1907 году. На 1917 год – старший лейтенант в Отдельных гардемаринских классах. В белых войсках Восточного фронта: с 30 июня 1918 года на Сибирской флотилии, летом того же года с морской ротой в Харбине; с октября 1918 года председатель комиссии для выработки штатов Сибирской и Амурской флотилий, с 5 октября 1918 года командующий Амурской флотилией, с несколькими кораблями которой в январе 1920 года ушел в Китай, в феврале 1920 года командир морской роты арьергарда войск при отходе из Хабаровска. Капитан 2 ранга. К лету 1921 года в китайской тюрьме в Чигорине. С июня 1921 года член военного совета Сибирской флотилии, с октября 1922 года начальник отряда транспортов, заведующий эвакуацией Владивостока. Контр-адмирал. При эвакуации 1922 года остался в Гензане. В эмиграции в Шанхае. Служил в торговом флоте, редактировал журнал «Штандарт». На 1939 год член Кают-компании в Шанхае. Убит осколком японского снаряда, командуя пароходом в первый день войны 7 декабря 1941 года.
БЕРГ Владимир Фердинандович (Федорович) родился в 1875 году. Окончил Морское инженерное училище в 1896 году. Генерал-майор, корабельный инженер-механик. Проживал на улице Екатерининской в доме №19. В Вооруженных Силах Юга России (ВСЮР) и Русской армии. С апреля 1920 года флагманский инженер-механик Черноморского флота, генерал-лейтенант. К лету 1921 года в Константинополе. В эмиграции во Франции, в 1924-1930 гг. член Общества бывших воспитанников Морского инженерного училища в Париже. С ноября 1936 года в Германии. Умер 17 августа 1961 года в Висбадене.
БЕРНАЦКИЙ Всеволод Константинович родился 1897 году Отец – Константин Александрович – подполковник 13-й артиллерийской бригады. Семья проживала на Северной стороне в офицерском флигеле. Окончил Отдельные гардемаринские классы в марте 1917 года. Мичман. Во ВСЮР и Русской Армии; весной 1919 года на эсминце «Живой». Предположительно погиб при катастрофе эсминца в штормовом море 5 ноября 1920 года.
БЕРНАЦКИЙ Владислав Александрович, полковник. Командовал восстановленным с 1 апреля 1919 года Одесским кадетским корпусом. Корпус был включен в состав ВСЮР, приняв в свое расположение Киевский и Полоцкий корпуса. В начале 1920 года при оставлении Одессы большинство кадет, за исключением 350 (в том числе Киевского и Полоцкого корпусов) оставленных в городе, и персонала было эвакуировано в Югославию, где они вошли в состав созданного там 1-го Русского кадетского корпуса. Оставшиеся кадеты во главе с директором корпуса полковником Бернацким пытались отойти в Румынию, но вынуждены были вернуться в Одессу и по решению Владислава Александровича были распущены по домам. К сожалению, не у всех в Одессе были родственники. В двадцатые годы Владислав Бернацкий служил преподавателем во вновь организованной Одесской пехотной школе и в 1931 году в ходе чекистской операции под кодовым названием «Весна» был расстрелян в числе четырех специалистов из числа бывших офицеров.
БОРСУК Виктор Николаевич родился в 1877 году. В 1897 году окончил Морской корпус. В процессе службы получил хорошую командирскую и штабную подготовку. До 1915 года служил флагманским минером штаба Командующего морскими силами Черного моря. Капитан 1 ранга. В Севастополе проживал по адресу улица Петропавловская дом № 4. Во ВСЮР и Русской армии командир линейного корабля «Генерал Алексеев» до эвакуации Крыма. В эмиграции в Югославии. С 1938 года председатель отдела Военно-морского союза в Югославии. Умер 4 декабря 1950 года в Белграде.
БРОД Вильгельм Дмитриевич родился в 1885 году. В 1907 году окончил Морское Инженерное училище, корабельный инженер-механик. Флагманский механик дивизиона подводных лодок, штабс-капитан, флагманский механик бригады подводных лодок – подполковник. Награжден орденами Святого Станислава 3-й степени и Святой Анны с мечами и бантом. В Севастополе проживал по улице Чесменской в доме 71. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Похоронен на местном кладбище. На могильном надгробии не указан год смерти.
ВОРЫПАЕВ Александр Николаевич, рождения 1889 года. Мичман военного времени. Сын подполковника Брестского пехотного полка. В Сибирской армии адмирала Колчака в морской роте. В эмиграции в Шанхае и в США. В 1942-1945 годах служил во флоте США в чине лейтенанта.
ГАЛАНИН Иван Валерианович. Родился 17 августа 1893 года. Окончил Морской корпус в 1914 году. Во ВСЮР и Русской армии с деабря 1917 года. В 1919-1920 годах воспитатель Морского корпуса в Севастополе, командир паровой яхты «Забава». Лейтенант 2 марта 1920 года. В эмиграции во Франции, в 1930-1934 годах – начальник 8-й группы ВМФ, помощник заведующего распорядительной частью Военно- морского союза в Париже. Умер 18 нояря 1945 года в Париже.
Отец – контр-адмирал Галанин Валериан Иванович, бывший командир броненосца «Евстафий». Похоронен на Михайловском кладбище Северной стороны. Надгробие в виде громадного гранитного валуна пережило революции, войны и даже варварское разрушение кладбища в 80-х годах 20-го века. До ноября 1920 года семья проживала на улице Екатерининской в доме 42.
ГЕРИНГ Алексей Алексеевич родился в 1895 году. Окончил 1-й кадетский корпус в 1913 году и Морской корпус в 1915 году. Мичман линейного корабля «Петропавловск». Его брат капитан 1 ранга Геринг Петр Алексеевич командовал эскадренным миноносцем «Лейтенант Шестаков», а затем авианесущим транспортом «Император Александр Первый». Проживал на улице Екатерининская дом 72.
Алексей Алексеевич во ВСЮР и Русской Армии; летом 1920 года во 2-м Днепровском речном отряде, с сентября 1920 года флаг-офицер в штабе 2-го отряда судов Азовского моря со штабом в Керчи. С 28 марта 1920 года лейтенант. В составе русской эскадры в Бизерте; старший офицер и командир эсминца «Беспокойный». В эмиграции во Франции. С 1950 года в Париже, редактор журнала «Вестник», председатель общекадетского объединения. С 1952 года редактор журнала «Военная Быль». Умер 24 февраля 1977 года в Париже.
ГОРЕНКО Виктор Андреевич родился в 1896 году в Севастополе. В период с 1913 по 1916 обучался в Морском корпусе. По окончании корпуса служил штурманом на эскадренном миноносце «Зацаренный», эсминце «Керчь». 17 декабря 1917 года во время массовых убийств офицеров в Севастополе успел выехать в Бахчисарай. Семье о своем отъезде он сообщить не успел. На Дальнем Востоке командовал морской ротой при штабе Сибирской флотилии. До конца двадцатых годов находился в Александровске на Сахалине, а затем перебрался в Шанхай. С 1948 года проживал в Нью-Йорке. Умер в 1980 году.
После внезапного исчезновения Виктора Горенко в Севастополе, все его родные, в том числе и сестра Анна Ахматова, считали, что он погиб. Именно после этих событий появилось ее известное стихотворение, посвященное севастопольским событиям декабря 1917 года. По официальной информации, Анна Андреевна узнала о судьбе младшего брата в шестидесятилетнем возрасте. Дед Анны и Виктора Антон Андреевич Горенко в звании поручика ластовых экипажей участвовал в обороне Севастополя, был награжден несколькими орденами. Вышел в отставку подполковником и построил двухэтажный дом в начале Екатерининской улицы. В наше время на в этом доме размещался ресторан «Приморский». Со слов Виктора Антоновича, дед был женат на гречанке. Это от нее внуки унаследовали горбатые носы. Отец Анны и Виктора – Андрей Антонович Горенко после окончания Морского корпуса в 1874 году в звании мичмана был оставлен в корпусе в качестве преподавателя. В 1879 году ему было присвоено звание лейтенанта. После убийства в марте 1881 года Императора Александра Второго, в результате «профилактических мер, предпринятых министром внутренних дел графом Игнатьевым рассматривался вопрос «… о неблагонадежности лейтенанта Андрея Горенко». Причиной тому послужили письма к некоему Яценко в Николаев, где просматривались симпатии к народникам, а также контакты с народовольцами двух его сестер. В 1885 году лейтенант Горенко был восстановлен в правах, с него были сняты прежние обвинения и подозрения, он был направлен для прохождения службы во 2-й флотский Черноморский экипаж. В марте 1887 года лейтенант Андрей Горенко был отправлен в отставку с присвоением звания капитан 2 ранга «…с мундиром и пенсией по положению о выслуге в 23 года». Женат Андрей Антонович был на Стоговой Анне Эразмовне. Анна Андреевна родилась 11 июня 1889 года, Виктор Андреевич – в 1896 году. С 1905 года Андрей Антонович жил отдельно от семьи, служа в управлении торгового мореплавания и одно время являлся Генерал - контролером у Августейшего Главноуправляющего Торговым мореплаванием. После повторного выхода в отставку служил заведующим статистическим отделом Петербургского городского общественного управления. Умер Андрей Горенко 25 августа 1915 года.
ГОТШАЛЬК Иван Борисович. Рождения 1869 года. Более 20 лет служил в Брестском пехотном полку. В 1916 году – подполковник – командир батальона. Проживал в офицерском флигиле №7 49-го Брестского пехотного полка. Телефон №78. Уволен в отставку с присвоением звания – полковник. Откликнувшись на призыв полковника Макухина, прибыл в его распоряжение в штаб Крымских войск в ноябре 1917 года. После занятия Симферополя революционными отрядами моряков, скрывался. Дальнейшая судьба неизвестна.
ГУРСКИЙ Анатолий Константинович рождения 1894 года. Отец его полковник Гурский Константин Михайлович являлся председателем правления Севастопольского морского потребительского общества, контора которого размещалась по адресу Екатерининская дом № 17. Кроме того, он являлся постоянным членом подкомиссии по приему угля в Севастопольском порту. Семья проживала по улице Екатерининская дом 4.
Анатолий Константинович окончил Морской корпус в 1915 году. Мичман. В Добровольческой армии и ВСЮР; весной перешел из Севастополя в Новороссийск в составе команды крейсера «Кагул». Служил на эсминце «Живой». Лейтенант. С кораблями эскадры перешел в Константинополь, к 1 января 1922 года член Союза морских офицеров. В эмиграции в Германии. В 1933-1937 гг. входил в отделение РОВС.
ДОМБРОВСКИЙ Михаил Владимирович родился в 1884 году. Морской корпус окончил в 1905 году. Капитан 2 ранга. Его брат Александр Владимирович проживал в Севастополе на улице Соборной в доме 35, в течение многих лет являлся членом комитета по организации «Художественных сред». В вооруженных силах Юга России; с января 1920 года командир вспомогательного крейсера «Цесаревич Георгий», летом 1920 года командир 2-го Днепровского речного отряда. В Русской Армии на Черноморском флоте до эвакуации Крыма. На 25 марта 1921 года в составе русской эскадры в Бизерте; с января 1921 года комендант парохода «Константин», с октября 1921 года командир линейного корабля «Ростислав». В эмиграции во Франции. Умер 7 марта 1958 года в Париже.
ЕВДОКИМОВ Сергей Владимирович родился 26 сентября 1878 году в семье потомственного моряка, капитана 1 ранга, заведующего отделением РОПиТ в Севастополе. В 1892 году поступил в Морской кадетский корпус, который окончил в июле 1899 году, но за совершение грубого дисциплинарного проступка мичманом стал только в январе 1900 года. В 1902 году окончил минные офицерские классы. В 1904-1905 гг. служил на вспомогательном крейсере «Урал», в составе экипажа которого участвовал в Цусимском сражении. После того, как крейсер, получивший подводную пробоину, был покинут экипажем, вместе с лейтенантом Чоглоковым и минером Алексеем Паленым добровольно остался на борту, чтобы затопить корабль. Тяжело контуженный, был подобран из воды буксирным пароходом «Свирь» и доставлен в Шанхай.
1905-1908 гг. – командир эсминцев «Завидный» и «Живучий» Черноморского флота. С 1908 года – флагманский минер штаба флота. С февраля 1912 года – заведующий обучением в Минной и радиотелеграфной школе. В 1913 году – капитан 2 ранга, начальник дивизиона заградителей Черноморского флота.
11 декабря 1914 года в должности начальника отряда судов особого назначения и командира военного парохода «Олег» затопил корабли, груженые камнем для заграждения входа в турецкий порт Зунгулдак. Отравлен газами и контужен во время атаки миноносцев и обстрела судов крейсером «Бреслау». Награжден орденом Святого Георгия 4-й степени.
С марта 1917 года – командующий Учебным отрядом Черноморского флота. С 28 июля – капитан 1 ранга. В августе 1917 года по положению о статусе георгиевских кавалеров произведен в контр-адмиралы «за отличия».
С декабря 1918 года – начальник службы связи Черного и Азовского морей в Морском управлении Добровольческой армии. С 20 марта 1919 года – помощник начальника Морского управления ВСЮР по распорядительной и хозяйственной части. В марте 1920 года – участник военного совета по выборам нового Главнокомандующего. С 18 апреля до 20 мая 1920 года – ВрИД начальника штаба Черноморского флота. С 20 мая по 17 октября – помощник начальника Морского управления в правительстве генерала Врангеля.
С декабря 1920 года – представитель Морского ведомства при коммерческом обществе «Шхуна» в Константинополе. Летом 1921 года выехал в Сербию. С 1925 года проживал с семьей в Париже, где работал таксистом. Во время германской оккупации вместе с сыном был арестован и послан на реку Одер копать окопы за то, что сын был обвинен в прослушивании радиопередач союзников.
С 1947 года проживал в Нью-Йорке, где работал на фабрике. С 1951 года на пенсии. Оставил интересные воспоминания. Скончался 22 апреля 1960 года. Похоронен в Свято-Троицком монастыре города Джорданвилль, штата Нью-Йорк.
Среди моряков, уроженцев Севастополя, контр-адмирал Сергей Евдокимов самый заметный деятель белого движения.
ЗАГОРСКИЙ Владимир Семенович 1897 года рождения. Отец его статский советник Семен Семенович – преподаватель школы механиков торгового флота. Проживал по улице Чесменская дом 61. Старший гардемарин, морской летчик. В Вооруженных силах Юга России на Каспийской флотилии. С мая 1921 года в лагере на Басре. Мичман.
ЗАХАРЧЕНКО Леонид Иванович родился 1873 году. Морской корпус окончил в 1895 году. В 1905 году служил на крейсере «Очаков» и был один из немногих офицеров крейсера до конца пытавшихся призвать к порядку взбунтовавшуюся команду. В какой-то момент, потеряв контроль над собой, в ответ на наглое поведение пьяного машиниста Гладкова, лейтенант Захарченко «освежил» пьяницу и дебошира влажной корабельной шваброй, что припомнили ему в декабре 1920 году «ветераны революционного процесса» ноября 1905 года. В Севастополе семья Леонида Ивановича проживала в морском офицерском флигеле №34, располагавшимся на Пологом Спуске. На 1913 год в звании капитана 2 ранга командовал эскадренным миноносцем «Живучий». Во ВСЮР и Русской Армии; с весны и до ноября 1920 года командовал судном «Веста». По семейным обстоятельствам не смог покинуть Севастополь с эскадрой, уходящей в Константинополь. Капитан 1 ранга Захарченко был расстрелян в ходе оголтелого «красного» террора в Крыму в декабре 1920 года.
ЕРМАКОВ Мстислав Петрович родился в 1873 году. В 1895 году окончил Морское инженерное училище. Генерал-майор. Корабельный инженер-механик. На февраль 1917 года- главный механик Дунайской флотилии. С сентября 1917 года в отставке с присвоением знания генерал-лейтенант. Если офицер прослужил на флоте 32 года и, выйдя в отставку, принял решение остаться в Севастополе, будет вполне логичным с этого момента считать его севастопольцем. Во ВСЮР и Русской армии: с 21 ноября 1919 года младший флагман, начальник 4-го отряда судов Черноморского флота. С ноября того же года – генерал-лейтенант флота. В эмиграции во Франции, в 1931 году возглавлял 2-ю группу Военно-морского союза, 1924-1931 гг. председатель Общества бывших воспитанников Морского инженерного училища в Париже. Печатал свои статьи в «Морском журнале». Умер 26 июля 1960 года в Париже.
КЕЛЛЕР Павел Федорович, граф, капитан 1 ранга. Называя это имя, сразу следует уточнить некоторые обстоятельства. Харьковчане считают Келлеров чуть ли не своими земляками, прежде всего потому, что отец Павла – генерал-от-кавалерии – Федор Артурович долго жил с семьей в Харькове, командуя 10-й кавалерийской дивизией. Киевляне чтут память генерала Федора Келлера по трагическим событиям января 1918 года, когда дикие, озверевшие петлюровцы растерзали генерала и двух сопровождавших его офицеров. Смоляне имеют значительно большие основания на наследие и память Келлеров, хотя бы потому, что основные представители этого славного графского рода были вписаны во 2-ю часть родословной книги Смоленской губернии.
Нисколько не оспаривая благие попытки харьковчан, киевлян и смолян сохранить память о героических воинах из рода Келлеров, тем не менее, стоит напомнить, что Крыму и непосредственно Севастополю Келлеры тоже совсем не чужие. Отец Павла Федоровича – Федор Артурович, выдающийся кавалерийский генерал, еще юношей отличившийся в русско-турецкой войне 1877-1878 гг., в 1901-1903 годах в звании полковника командовал Крымским дивизионом и оставил о себе исключительно хорошую память среди своих подчиненных и жителей Крыма. Его сына - Павла Федоровича Келлера с Севастополем неоднократно связывали весьма непростые обстоятельства. Он окончил Морской кадетский корпус в 1901 году, то есть в то время, когда его родители, младший брат и сестра жили в Симферополе. Молодым офицером он участвовал в войне с японцами. В 1904 году в звании мичмана служил вахтенным начальником эскадренного броненосца «Победа». В период с 30 июля по 25 августа исполнял обязанности флаг-офицера штаба временно командующего эскадрой Тихого океана. 17 апреля произведен в лейтенанты. За участие в боевых действиях 25 марта 1904 года был награжден орденами Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, а 12 декабря 1905 года – орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.
Закончив офицерский класс в отряде подводного плавания, он в 1906-1907 годах командовал подводной лодкой «Пескарь» и в 1907-1909 годах – печально известной «Камбалой».
Cлучилось так, что 28 мая 1909 года в ходе учений Черноморского флота «Камбала» под командованием лейтенанта Михаила Аквилонова (штатный командир лейтенант Павел Келлер был в отпуске) осуществляла в позиционном положении учебную атаку кораблей черноморской эскадры, возвращающейся из района Евпатории, в результате столкновения с броненосцем «Ростислав» была разрезана на две части и затонула на глубине 56 метров. Из экипажа остался в живых только лейтенант Аквилонов, отброшенный за борт при столкновении с броненосцем. Трагическая гибель «Камбалы» не повлияла на дальнейшую карьеру Павла Келлера.
В числе первых самых достойных офицеров флота он был прикомандирован к Морскому Генеральному штабу, исполняя ответственные обязанности с 1909 по 1911 год. С 1911 по 1914 годы - Военно-морской агент в Дании, Швеции и Норвегии. 6 апреля 1914 года графу Павлу Келлеру присвоено звание капитан 2 ранга. С началом первой мировой войны принял должность старшего офицера крейсера «Адмирал Макаров». Прослужил он в этой должности более года и 5 мая 1915 года был награжден орденом Святой Анны 2-й степени с мечами. С мая 1915 года – флаг-капитан штаба начальника дивизии подводных лодок Балтийского моря. В мае 1917 года во время вспышки «революционной» вакханалии на Балтийском флоте на фоне открытого преследования офицеров с немецкими фамилиями, отчислен от должности и переведен на Черноморский флот. Командовал эскадренным миноносцем «Пылкий», служил в оперативном отделе штаба флота с прикомандированием к морскому отделу штаба румынского фронта. В августе 1917 года ему было присвоено очередное воинское звание – «капитан 1 ранга».
Продолжалась война, и военные специалисты были нужны на фронтах и флотах воюющих сторон. Еще в июле 1917 года «предложил свои услуги» американцам и Британскому Адмиралтейству адмирал Колчак, с января 1918 года станет служить британскому Адмиралтейству капитан 1 ранга Чаплин, с апреля перейдет на службу «незалежной» Украине генерал-лейтенант Дельвиг…
Ничего удивительного в этом не было… Начиная с марта 1917 года Российская армия и флот под воздействием разлагающей большевистской пропаганды превращалась в вооруженное скопище дезертиров и погромщиков. Если в мае Павлу Федоровичу с угрозой для жизни удалось покинуть Балтику, то теперь реальная угроза жизни офицерам созревала в Севастополе, куда ему предстояло вернуться из Бухареста.
13 декабря, что называется - «ударился в бега» командующий флотом контр-адмирал Немитц - бывший коллега Павла Федоровича по Морскому Генеральному штабу. После кровавой расправы над флотскими офицерами в ночь с 16-го на 17-е декабря многие офицеры покинули Севастополь. Именно в эти дни пропал без вести родной брат Анны Ахматовой, мичман Виктор Горенко…
Веселенькая перспективка замаячила перед Павлом Келлером. Большого выбора у Павла Келлера не было, но все же… Капитан 1 ранга Щеглов продолжал выполнять свои обязанности военно-морского агента в Бухаресте, капитан 2 ранга Василий Яковлев возглавлял военно-морской отдел при ставке командующего русскими армиями Румынского фронта генерала Щербачева. И Щеглов, и Яковлев – бывшие коллеги Павла Келлера по службе в Морском Генеральном штабе. В этой связи вполне естественным смотрится решение Павла Келлера «задержаться» в Бухаресте. Кстати, 15 декабря в ставке генерала Щербачева появлялся контр-адмирал Александр Немитц, спешно покинувший свой пост командующего Черноморским флотом. Но Александр Васильевич не рискнул «задержаться» в Кишиневе,- его бывшие коллеги по Морскому Генеральному штабу относились к нему как прокаженному…
На сайтах международных порталов, созданных для восстановления связей немцев, проживающих в рассеянии, указывается, что Павел Федорович Келлер был принят на службу в румынскую армию в декабре 1917 года. Немецким источникам, базирующимся на документах того времени, можно вполне доверять.
Судя по всему, в Генеральном штабе румынской армии были востребованы знания и навыки Павла Федоровича как офицера-генштабиста и военного дипломата. В первую очередь румын интересовали старые контакты Павла Келлера в странах центральной Европы и Скандинавии. Как покажут последующие события, будут востребованы его многочисленные контакты и знание обстановки в Советской России.
В ходе гражданской войны капитан 1 ранга Павел Келлер продолжил службу в оперативном отделе штаба Черноморского флота при Деникине и Врангеле, командовал подводной лодкой. После эвакуации армии и флота Врангеля в ноябре 1920 года вернулся в Бухарест, где продолжил службу в структурах Генерального штаба.
Эта информация находит подтверждения и в среде морских офицеров-эмигрантов. С 1928 года Павел Келлер – полковник румынской королевской армии. Все предвоенные годы Павел Федорович поддерживал контакты со своими старыми сослуживцами, являясь членом Кружка бывших офицеров Российского флота в Бухаресте.
Судя по всему, в румынской армии Павел Келлер служил по своей основной специальности – разведчика-аналитика. Как сложилась его жизнь и служба между 1921 и 1941 годом, мы, видимо, никогда не узнаем. Достоверно известно лишь то, что с сентября 1942 года по апрель 1944 года он был по линии румынского генштаба прикомандирован к группе «Абвер-Крым», а в мае 1944 года оказался среди плененных советскими войсками румынских военнослужащих. Пробыв в плену до 1955 года, полковник румынской королевской армии Павел Келлер, убыл на «родину»(?) в Румынию, в которой к тому моменту установился социалистический строй. Не задержавшись в Бухаресте, Павел Федорович убывает в американскую зону оккупации Германии, где в городе Ойтин благополучно прожил до 1980 года. Даже 11 лет, проведенные в советских лагерях, не сломили его богатырского здоровья.
Казалось бы, ничего удивительного в судьбе «румынского» полковника Павла Федоровича Келлера, начиная с 1941 года, не происходило - война, плен, освобождение, возвращение в Румынию, а затем и убытие на «историческую» родину… Это нормальный ход событий, если бы речь шла об обычном полковнике румынской армии, каких на 1939 год числилось 58. Если предположить, что в ходе боевых действий десятка два из них погибло, не менее 20 побывало в плену… Но все дело в том, что «наш» полковник был уж очень необычный, - бывший капитан 1 ранга, бывший офицер Генерального Морского штаба России, сын известного всей Европе кавалерийского генерала, видный сотрудник румынской разведки…
Румыния по вопросам формирования своих вооруженных сил заметно выделялась на фоне других стран Европы. Присоединив после 1918 года значительные территории бывшей Австо-Венгрии, России, Болгарии, включив в свой и без того разношерстный национальный ансамбль молдаван, жителей Буковины, болгар, венгров, немцев она была обречена на создание многонациональной армии. Как естественное следствие этого процесса - в августе 1941 года оказался в русском плену капитан королевских ВВС Александр Раевский, совершивший вынужденную посадку в расположении наших частей, оборонявших Одессу; суб-лейтенант Петр Лещенко, призванный из запаса в 1943 году, заведовал офицерской столовой для офицеров 3-го румынского кавалерийского корпуса в Симферополе, продолжая свою концертную деятельность и многие им подобные…
Несмотря на то, что Раевский был прямым наследником известного генерала – героя войны 1812 года и русским патриотом, а Лещенко – всемирно известным певцом, это не остановило наших ретивых контрразведчиков в их привычных приемах борьбы с «изменниками родины»; Александр Раевский получил 20 лет «лагерей» за измену(?) родине, а Лещенко, изъявивший желание вернуться в Россию, неожиданно(?) скончался на больничной койке в тюрьме. В этой связи видится несколько странным столь лояльное отношение «смершевцев» к такому явному классовому врагу и белогвардейцу, каким, несомненно, являлся для них Павел Федорович Келлер. До определенного момента у меня была уверенность, что лагерная администрация и военные контрразведчики не «расшифровали» в престарелом румынском полковнике столь матерого врага… На эту версию «работает» и то, что среди пленных румынских генералов и полковников – графа Павла Келлера не числилось.
Даже то, что советские контрразведчики имели информацию о деятельности в Крыму сотрудника румынской разведки с таким именем, это еще не доказательство, что он был захвачен ими в плен. Если бы факт такой имел место быть, то он нашел бы отражение в сводках чекистов из Крыма.
Привожу выдержку из документа.
Копия.
Совершенно секретно.
Экз. №4.
1 мая 1944 года.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ОБОРОНЫ
Товарищу СТАЛИНУ И.В.,
Товарищу МОЛОТОВУ В.М.,
ЦК ВКП(б) тов. МАЛЕНКОВУ Г.М.
В дополнение к нашему сообщению от 25 апреля с.г. НКВД СССР докладывает о работе оперативно-чекистских групп по очистке Крымской АССР от антисоветских элементов.
Органами НКВД НКГБ и «Смерш» НКО арестовано 4.206 человек антисоветского элемента, из них разоблачено 430 шпионов….
…Созданная немецким командованием в Крыму русско-фашистская организация «Партия истинно-русских людей» возглавлялась графом КЕЛЛЕР – начальником румынской контрразведки в Крыму, проживавшим до оккупации Крыма в Севастополе. Участниками Крымского центра этой организации являлись: ФЕДОВ он же Гаврилиди А.П.- сотрудник военного отдела гестапо, прибывший в Крым из Болгарии и БУЛДЕЕВ – активный предатель, редактор фашистской газеты «Голос Крыма».
На основании захваченных личных записей одного из немецких разведчиков выявлено 10 активных участников этой организации, в том числе: ПОЛЬСКИЙ, ПАРСКИЙ и БЕРЕЗОВ – бывшие военнослужащие Красной армии….
НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕНИХ ДЕЛ
Союза ССР
( Л. БЕРИЯ)
Отп. 4 экз.
1,2,3 в адреса,
4 в дело С-та НКВД СССР.
Исп. т. Френкина
Основание: Записка т.т. Серова и Кобулова
От 29.4.44, инд. 1-24. Печ. Шустрова, 29.4. 44 г.
Верно.
По указанию т. Муханова снята одна копия для контрольной папки,
10.5.44 г.
ГАРФ
ФОНДА 9401.
ОПИСИ 2
Дела 64
Листа 385, 386,387,388,389.
Что можно сказать по анализу вышеприведенного документа?
Все, что чекисты инкриминировали графу Павлу Келлеру вполне вписывается в наше представление о его деятельности в период войны.
Его связь с румынской разведкой почти не вызывает сомнений, деятельность в профашистской монархической организации, зная его монархические убеждения, тоже не вызывает удивления.
Настораживает лишь информация о том, что Келлер «…до оккупации Крыма проживал в Севастополе…». Быть может, они имели в виду оккупацию Крыма немцами в 1918 году? Хотя разведчик такого уровня, такой смелости и с таким знанием местных условий вполне мог наведаться в знакомый ему Севастополь и накануне Второй мировой войны.
Кстати, в вышеприведенном документе среди сотрудников севастопольской ячейки «Партии истинно-русских людей» упоминается ПОЛЬСКИЙ – старший лейтенант строительных частей, попавший раненым в плен в июле 1942 года и отданный «на-поруки» своему престарелому отцу – технику строительной части севастопольского порта, у которого Павел Федорович Келлер снимал квартиру в апреле 1917 года.
Удивление вызывает лишь то, что при всем том «криминале», что имелся у чекистов на Павла Федоровича Келлера, ему не только была сохранена жизнь, но и в последующем он дожил до освобождения из плена и убыл за рубеж.
Кстати, если бы чекисты обнаружили Павла Келлера среди пленных, то уж обязательно это было бы отражено в их сводках, где они фиксировали даже всякую мелочевку…
Безусловно, советское руководство всячески пыталось привлечь к сотрудничеству молодого короля Румынии Михая, идя на всевозможные уступки и выполняя различные ходатайства его администрации. Что же касается графа Келлера, то он не подходил под категорию военного преступника, являлся гражданином Румынии и по преклонному возрасту (на момент освобождения ему было 68 лет) даже по кровожадным меркам советских чекистов не представлял опасности.
Кстати, после разгрома немецкой группировки в ходе Ясско-Кишиневской операции и вступления советских войск на территорию Румынии в августе 1944 года, Румыния официально порвала свои союзнические отношения с Германией и объявила ей войну… Часть румынских дивизий отступила вместе с немцами, другая часть изображала боевые действия против германских и больше – против венгерских войск. Именно этот факт позволит Румынии после войны претендовать на часть венгерских приграничных территорий… Союзнички – «…мать их ити…».
КЛЫКОВ Александр Михайлович родился в 1874 году. Окончил Морской корпус в 1894 году. В течение пяти лет заведовал Артиллерийской школой Черноморского флота. На 1917 год- капитан 1 ранга. В Севастополе проживал на улице Синопской в доме №12. В Добровольческой армии и ВСЮР; с января 1919 года командир порта Новороссийск, с октября 1920 года старший морской начальник порта Евпатории. При формировании отряда судов и при следовании их в Константинополь- начальник 3-го отряда судов Черноморского флота. Контр адмирал с октября 1920 года. К лету 1921 года в Константинополе. В эмиграции в США. Умер 7 января 1951 года в Сиэтле.
КОТТЕР капитан, бывший командир роты пехотного полка, находившийся в Севастополе для окончательного излечения от ран, полученных в боях с немцами. Его отец статский советник Густав Петрович жил в морском офицерском флигеле №2 и являлся членом правления Севастопольского Морского потребительского общества, члена ревизионной комиссии Севастопольского аэроклуба, ставшего основой Качинской авиационной школы. Командир Севастопольского батальона Симферопольского офицерского полка. Полк формировался штабс-капитаном Орловым осенью 1918 года в Симферополе на добровольческой основе в составе Крымско-Азовской Добровольческой армии. Официально полк создан 5 ноября 1918 года из двух рот как Симферопольский офицерский батальон в составе 200 человек – в основном офицеров и местных уроженцев. Одновременно по две роты было сформировано в Ялте капитаном Борисом Гаттенбергером и в Севастополе капитаном Коттером. С прибытием ялтинских и севастопольских рот в середине декабря 1918 года развернут в полк в составе трех батальонов. Полк вошел в состав Крымской (с 19 января 1919 года 4-й пехотной) дивизии. С 11 апреля по 22 мая 1919 года по организационным причинам полк был временно переформирован в Отдельный Симферопольский офицерский батальон. После кровопролитных боев на Перекопе, третий, Севастопольский батальон полка, действовал отдельно от полка, не признав последнюю реорганизацию. В ходе очередных боев с Махновцами роты Севастопольского батальона пошли на усиление прочих батальонов полка. К 22 мая 1919 года полк насчитывал 575 человек, к июлю – 1225, на 7 сентября - 1475. В боях против банд Махно с 22 августа по 14 сентября 1919 года полк потерял 635 человек - 208 убитыми (87 офицеров), 416 ранеными (178 офицеров) и 11 пропало без вести (5 офицеров). На 20 сентября 1919 года плк насчитывал 591 штык и 11 пулеметов. На 1 октября 1919 года насчитывал 1470 человек, в том числе 621 офицер (из них 464 на должностях рядовых солдат), и 34 чиновника. Полк участвовал в Бредовском походе от Одессы через Румынию. По прибытии в Крым 2 августа 1920 года полк насчитывал 426 человек (в том числе 196 офицеров и 23 чиновника). На фронт полк прибыл в составе 260 человек (в том числе 6 штаб – и 98 обер-офицеров и 13 чиновников). 23 августа после кровопролитных боев остатки полка были влиты в 49-й пехотный полк, составив в нем 2-й и 3-й батальоны и офицерскую роту. 50 офицеров были направлены на укомплектование офицерских должностей в 52-й пехотный полк. После эвакуации на Галлиполи чины полка составили 1-й взвод 7-й роты Алексеевского пехотного полка. За весь период существования полка командиры: штабс-капитан Николай Орлов (ноябрь-декабрь 1918 года), полковник П.Г. Морилов (декабрь 1918 -11 апреля 1919 года), полковник С.С. Гвоздаков, умерший от тифа во время Бредовского прорыва. (11 апреля 1919 – 23 февраля 1920 года), полковник Н.Н. Робаческий (врио; ноябрь -24 декабря 1919 года), полковник А.П. Решетинский (24 февраля – 23 августа 1920 года).
ЛАВРОВ Сергей Порфирьевич рождения 1894 года. Окончил Севастопольскую мужскую гимназию в 1912 году и Морской корпус в 1915 году. Его отец надворный советник Порфирий Степанович был учителем одноклассного начального земского училища на Корабельной стороне по улице Александра Невского-7. Семья проживала по адресу улица Александро-Невская дом № 9.
Мичман. В Вооруженных силах Юга России; с 12 июля 1919 года на истребителе №10 Каспийской флотилии. Во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. Ранен в ногу 20 июня 1920 года. Лейтенант с 28 марта 1920 года. С мая 1921 года по июнь 1924 года командир миноносца «Гневный». В эмиграции во Франции, 1929-1937 гг. в Париже. Умер в декабре 1977 года в Париже.
ЛИШИН Николай Николаевич родился в 1893 году. Детство и юность прошли в Балаклаве, где у его родственников был свой дом. Окончил Морской корпус в 1915 году. Начал службу на Балтийском флоте. В Вооруженных силах Юга России; в 1918-1919 гг. на английских кораблях в Каспийском море, затем в Сибирской флотилии. В эмиграции в Шанхае, затем в Эстонии, в 1928-1937 гг. в Риге, к 1931 году секретарь Объединения.
Отец - Николай Григорьевич – человек сложной и трагической судьбы. Закончив Морской корпус в 1877 году, в течение последующих 30 лет участвовал в Русско-турецкой войне 1877-1878 годов, служил на многих кораблях и в штабах. Первые четыре должности были по профилю корабельного офицера-артиллериста. На пяти последующих должностях - он старший офицер канонерских лодок, броненосцев береговой обороны, эскадренных броненосцев, крейсеров. Став, наконец, в 1897 году командиром корабля - канонерской лодки «Снег», он последовательно командовал аналогичной лодкой «Дождь», «Гроза», минным крейсером «Воевода». С декабря 1901 года – командир броненосца береговой обороны «Адмирал Грейг», с апреля 1903 года - броненосцем береговой обороны «Генерал-адмирал Апраксин». Я перечислил ряд должностей, которые занимал Николай Григорьевич Лишин в течение без малого 30 лет не простой корабельной службы, чтобы вы убедились в том, что он не был выскочкой, баловнем судьбы или приспособленцем. Несмотря на законченную еще в 1896 году Морскую академию, он упорно тянул лямку офицера корабельной службы. Вместе с прочими командирами кораблей третьего отряда контр-адмирала Николая Небогатова он совершил главный подвиг приведя в Цусимский пролив корабль, изначально предназначенный для плавания в прибрежных водах Балтики… И за то, что на завершающем этапе уже окончательно проигранного Цусимского сражения, выполнил логичный по сути, но преступный по Морскому уставу приказ - сдал на милость победителя свой корабль, был приговорен к 10 годам заключения в крепости.
Мы преклоняем свои головы перед подвигом экипажа броненосца береговой обороны «Адмирал Ушаков» под командованием доблестного капитана 1 ранга Миклухо-Маклая. Этот броненосец, отстав по техническим причинам от прочих «самотопов» отряда адмирала Небогатова, мужественно и отчаянно принял бой с несравненно более могущественным противником и ушел под воду с гордо развевающимся Андреевским флагом. Думаю, что пойдя на унижения и страдания, приказав спустить Андреевский флаг на своем корабле ввиду сильнейшего неприятеля, Николай Григорьевич вполне осознанно «взошел на свою Голгофу», вернув матерям, женам и детям 380 молодых жизней членов своего экипажа…
Сразу же после осуждения Николая Лишина оставила жена, прожившая с ним 20 лет. По случайному стечению обстоятельств, сын Николая Григорьевича – Николай Николаевич, учась на последнем курсе Морского корпуса, бывал в семье бывшего военного министра генерала Редигера. В начале мая 1915 года в Петрограде была с дочерью мать Николая Лишина - Олимпиада Николаевна, и она также бывала в гостях в семье Александра Федоровича Редигера. Александр Редигер в своих воспоминаниях отзывается об Олимпиаде Николаевне как о женщине умной, энергичной и доброй. О гардемарине Николае Лишине Редигер отзывался как о симпатичном юноше и хорошем музыканте. И сын и бывшая и жена вполне могли просить генерала способствовать пересмотру дела Николая Григорьевича, но почему-то не прибегли к его помощи.
По суду Николай Григорьевич был лишен чинов и наград, с 1905 по 1908 год содержался в Петропавловской и с 1908 по 1909 год – в тюрьме Варшавской крепости. Освобожден в числе командиров, осужденных по «Цусимскому делу», и 1 декабря восстановлен в звании капитана 1 ранга «за отставку».
С началом Мировой войны, будучи по натуре совестливым человеком и оставаясь патриотом своей Родины, не дожидаясь в восстановлении в кадрах флота, пошел на фронт рядовым добровольцем. Дослужился до чина фейерверкера 2-го дивизиона 4-й тяжелой артиллерийской бригады, был награжден всеми четырьмя степенями «солдатского Георгия». По существующей легенде, находясь на фронте летом 1915 года, Государь Император обратил внимание на седобородого унтер-офицера- артиллериста. Узнав, что это бывший капитан 1 ранга Лишин и расспросив о его подвигах, Государь простил Николая Григорьевича и вернул ему все, что было потеряно по суду. Приказом ГМШ от 17 августа 1915 года за № 507-238 капитан 1 ранга Николай Лишин был вновь зачислен во 2-й Балтийский экипаж и 22 сентября 1915 года переведен на Черноморский флот. В оставшееся время Мировой войны и в период гражданской войны служил в управлении Новороссийского порта. 20 марта 1920 года во время эвакуации войск генерала Деникина убыл из Новороссийска в Константинополь на транспорте «Бюргермейстер Шредер». С весны 1921 года проживал в Югославии, скончался 16 апреля 1923 года в Пожареваце.
О судьбе отца напомнил сын - лейтенант Николай Николаевич Лишин своей публикацией в Морском журнале за 1928 год, №11 на странице 39.
В Севастополе проживала семья брата Николая Григорьевича Лишина – правителя канцелярии Севастопольского градоначальника, статского советника Стефан Григорьевича и его супруги – Лидии Александровны. Лидия Александровна была очень деятельная дама. Летом 1907 года, после многочисленных скандалов с хозяином типографии Спиро, уличенном в сотрудничестве с левыми экстремистами, являлась редактором-издателем «Крымского вестника». Проживали Лишины по улице Екатерининской 42.
ЛАССКИЙ Владислав Михайлович родился в 1897 году. Его отец протоиерей Михаил Иванович служил священником на крейсере «Память Меркурия». Проживал по адресу улица Кази дом №30. Закончил Отдельные гардемаринские классы в 1917 году. Мичман. В Добровольческой армии и ВСЮР; служба в Новороссийском военном порту, с 11 января 1919 года на Морском бронепоезде, затем на кораблях Каспийской флотилии.
ЛОПАТИН Николай Иванович рождения 1865 года, генерал-лейтенант корпуса инженер-механиков флота. В 1887 году окончил Морское инженерное училище имени Императора Николая Первого. Участник русско-японской войны, старший судовой механик крейсера «Громобой». Кавалер орденов Святого Станислава 3 и 2-й степеней с мечами и бантом, Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 2-й степени с мечами и бантом. Исполнял должность председателя комиссии по испытанию судов военного флота. Числился в резерве чинов при Военно-морском управлении Русской армии. Своего жилья в Севастополе не имел. Эвакуирован с флотом в Бизерту. Умер в 1929 году. Похоронен на местном кладбище.
ЛУКИН Павел Дмитриевич родился в Севастополе 13 января 1896 года. Окончил гимназию в 1914 году, Морское инженерное училище – в 1917 году. Младший инженер-механик линейного корабля «Император Павел Первый», мичман. В войсках Северного фронта с 27 декабря 1918 года; флагманский механик отряда речных кораблей Северного Ледовитого океана. С октября 1919 по февраль 1920 года в гидрографической экспедиции Белого моря. Холост…Дальнейшая судьба неизвестна.
МАТВЕЕВ Леонид Николаевич. Подпоручик по адмиралтейству. Его отец – подполковник Николай Андреевич служил в гарнизонном Брестском пехотном полку. Семья проживала в офицерском флигеле №5 49-го Брестского полка. В Вооруженных Силах Юга России; с 16 июля 1919 года на пароходе «Кама» Каспийской флотилии в звании поручик по адмиралтейству. С 16 мая 1921 года в Басре (Месопотамия). В Белых войсках Восточного фронта на Сибирской флотилии. При эвакуации 1922 года прибыл с флотилией на Филиппины.
МЕРКУШОВ Василий Александрович родился 8 декабря 1884 года в Петербурге в семье слушателя Военно-медицинской академии Александра Васильевича Меркушова. Его дед Василий Сидорович поручиком морской артиллерии участвовал в обороне Севастополя, был награжден орденом Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», произведен в штабс-капитаны. При отставке получил звание капитана по адмиралтейству с утверждением в правах потомственного дворянства. Жил в Севастополе, имел трех сыновей: Петра, Митрофана, Александра и дочь Анну. Отец Василия Александровича – Александр Васильевич, родившийся в Севастополе в 1862 году, в 1886 году окончил Военно-медицинскую академию с присвоением квалификации военного лекаря. Женат он был на Гардениной Олимпиаде Петровне. Кроме сына Василия у них была дочь Антонина. Антонина Александровна на правах внучки ветерана обороны Севастополя окончила Смольный институт и вышла замуж за Виктора Бертрановича Гаазе – корабельного инженера, выпускника кораблестроительного отделения Политехнического института.
К моменту поступления Василия Александровича в младший общий класс Морского кадетского корпуса 1 сентября 1898 года – его отец служил младшим врачом Сухумского отряда Черноморской бригады Отдельного корпуса пограничной стражи, имел чин надворного советника.
По окончании в 1905 году Морского корпуса Василий Меркушов начал службу на Балтике в 19-м флотском экипаже. 28 апреля того же года он был назначен на подводную лодку «Сиг» для получения навыков офицера-подводника. С 25 июля по 1 января 1906 года служил на этой же лодке помощником командира. В 1906-1907 гг. проходил обучение в офицерском классе Учебного отряда подводного плавания. 20 октября 1907 года принял командование подводной лодкой «Кефаль» во Владивостокском отряде подводных лодок. В декабре 1908 года во Владивостоке, командуя подводной лодкой, Меркушов успешно обеспечил проведение уникального эксперимента – погружение лодки под лед Амурского залива.
С января 1911 года на Балтике Меркушов помощник командира подводной лодки «Аллигатор». 12 ноября 1912 года получил в командование подводную лодку «Окунь», в командовании которой утвержден 23 декабря.
Командуя «Окунем», Меркушов вступил в Первую мировую войну, став одним из самых известных командиров-подводников Балтики. 21 мая 1915 года, встретив соединение немецких кораблей в охранении миноносцев, Меркушов преодолел охранение и атаковал головной корабль. После торпедного залпа лодка обнаружила себя и была атакована кораблем охранения. Корпус лодки был поврежден таранным ударом миноносца, тем не менее, командир успел уйти от преследования. За эту атаку, вынудившую отряд кораблей противника отказаться от выполнения поставленной задачи, Василий Меркушов был награжден орденом Святого Георгия 4-й степени, его помощник мичман З.А. Лисс – орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», а команда награждена знаками ордена Святого Георгия 4-й степени. Меркушов стал первым офицером Балтийского флота, получившим эту высокую награду в ходе мировой войны. 15 июня 1915 года близ Виндавы «Окунь» атаковал немецкий крейсер «Аугсбург», за что лейтенант Меркушов был награжден «Золотым Георгиевским оружием» и Кавалерским крестом ордена Почетного Легиона. Кстати, шифровальщик «Аугсбурга», в панике покидая поврежденный корабль, не обеспечил уничтожение шифров и кодов. Эти документы, обнаруженные русским водолазом у борта крейсера, позволили в последующем читать радиопередачи противника.
Из-за травмы позвоночника, полученной при таране лодки вражеским кораблем, Василий Меркушев вынужден был оставить службу в подплаве и принять должность старшего офицера эскадренного миноносца «Гавриил». С «Гавриила» Меркушов после событий февральской революции переводится в службу связи Балтийского флота.
25 февраля 1918 года Ревельский укрепленный район был передан германскому командованию, а старший лейтенант Меркушов отправляется в Одессу, где с 18 июля 1918 года числится в резерве чинов флота.
В сентябре 1918 года Меркушов прибывает в Севастополь, где назначается начальником 2-го отдельного отряда средств высадки Черного моря. В ноябре 1918 года в составе добровольческих сил генерал-майора А. Н. Гришина-Алмазова участвует в освобождении Одессы от петлюровцев. В январе 1919 года в Одессе по приказанию Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России начинается формирование отряда судов для действия на реках. В феврале начальником этого отряда назначается капитан 2 ранга С.Н. Власьев, старый сослуживец В. Меркушова на подводных лодках. Василий Александрович принимает командование дивизионом артиллерийских катеров - предшественников бронекатеров второй мировой войны. 7 августа Василий Меркушов возглавлял отряд кораблей высадки, с которых 10 августа в районе Сухого лимана высаживался десант добровольцев для занятия Одессы. С 11 сентября по 5 ноября Василий Меркушов командовал вспомогательным крейсером «Цесаревич Георгий», обеспечивая боевые действия добровольческих частей в ходе боев по ликвидации повстанческих отрядов Махно на побережье Азовского моря и занятия Бердянска. 30 ноября 1919 года за отличие по службе Василий Меркушов производится в капитаны 2 ранга. С января 1920 года состоял при штабе Главкома ВСЮР. 19 мая 1920 года производится в капитаны 1 ранга. В качестве офицера штаба флота на пароходе парохода «Харакс» Василий Меркушов обеспечивал эвакуацию из Керчи донских казаков.
Судя по прохождению службы во ВСЮР, боевая деятельность Василия Меркушова оценивалась командованием не уровне Машукова, ставшего к сентябрю 1920 года контр-адмиралом и начальником штаба флота. Только в отличие от Василия Александрова Машуков обладал крепким здоровьем, которого стало явно недоставать Меркушову.
Из двадцати лет службы Василия Меркушова одиннадцать были отданы службе на подводных лодках.
Начиная с 1904 года, Василий Меркушов печатал свои статьи в газетах «Вестник Либавы», журналах «Ежемесячнике подводного плавания», «Военный вестник», «Часовой». В последнем журнале были опубликованы более 40 публикаций, не считая нескольких опубликованных после смерти автора. Кроме того, с 1927 года статьи Меркушова стали появляться в парижских газетах «Возрождение», «Русский инвалид», «Россия и славянство».
В годы эмиграции Василий Меркушов написал две книги: «Подводники», в которую вошли очерки о деятельности русских подводников периода 1905-1914 гг. , и «Дневник подводника» из двух частей: «1914 год»; «1915 год». В последние годы жизни Василий Меркушов болел, тяжело передвигался и ослеп на один глаз. Скончался он 4 декабря 1949 года и похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. В этой же могиле в 1982 году похоронена его жена.
НЕДЗВЕДСКИЙ Владимир Александрович родился в 1888 году. Окончил Морское инженерное училище в 1910 году. Лейтенант, инженер-механик. В Вооруженных силах Юга России; весной 1919 года на крейсере «Кагул», затем офицер для связи с английским командованием. Летом 1920 года- штаб-офицер связи 2-го Азовского отряда судов Черноморского флота. С 28 марта 1920 года – капитан 1-го ранга. Вместе с эскадрой перешел в Константинополь, к 1 января 1922 года член Союза Морских офицеров в Константинополе. С февраля 1923 года в США, чернорабочий, чертежник, инженер-конструктор в Нью-Йорке. На 20 января 1949 года член Общества бывших морских офицеров в Америке. Умер 3 января 1961 года во Флориде. Его брат Владислав Александрович в 1913 году в звании подпоручика служил в службе связи Черного моря на должности группового электротехника восточного района.
НИФОНТОВ Евгений Иванович рождения 1894 года. Морской корпус окончил в 1915 году. В Белой армии на Восточном фронте. Мичман в Сибирской флотилии. В январе 1920 года эвакуировался на транспорте «Якут» и в августе 1920 года прибыл в Севастополь. Лейтенант. Последний командир эсминца «Живой». При убытии из Феодосии эсминец был свыше всяких норм перегружен офицерами казачьих полков. Потерял ход и погиб в штормовом море 5 ноября, явившись единственной жертвой среди кораблей и судов при эвакуации в Константинополь. По данным, требующим проверки, в Севастополе оставался брат Евгения – чиновник севастопольской почтово-телеграфной конторы титулярный советник Александр Иванович.
НОВИЦКИЙ Георгий Павлович родился в Севастополе 3 ноября 1896 года в семье капитана 1 ранга Новицкого Павла Ивановича. Семья проживала по адресу – Пологий Спуск, дом №1. Окончил реальное училище в 1913 году, Морской кадетский корпус в 1916 году. Мичман Черноморского флотского экипажа. Вахтенный начальник крейсера «Память Меркурия». В Вооруженных Силах Юга России (ВСЮР) на канонерской лодке «К-15», с лета 1919 года - флагманский офицер по оперативной части командующего флота, лейтенант с 3 ноября 1919 года. На март 1921 года – в Бизерте. В эмиграции во Франции. Участвовал в подъеме броненосца «Лир Либертэ». В Бельгии работал зубным техником. С 1930 года – в США, в Нью-Йорке. С 1941 года - чертежник на авиационных заводах . Умер 15 апреля 1972 года в Эльмхорсте (штат Нью-Йорк). Жена – Мария Максимовна, сын – Павел.
НОВИЦКИЙ Павел Иванович родился 23 июня 1857 года. Окончил Морской кадетский корпус в 1878 году, офицер с 1879 года. Вице-адмирал. Главный командир Севастопольского порта и портов Черного моря. С марта 1917 года находился в резерве чинов при штабе Черноморского флота. Зверски убит матросами 15 декабря 1917 года, возглавив список жертв красного террора гражданской войны в Севастополе. Сын – Георгий, дочь- Мария (Коцюбинская) умерла 17 июня 1978 года в Нью-Йорке.
НОИНСКИЙ Михаил Павлович родился в 1885 году в Севастополе. Окончил Морской корпус в 1906 году, в офицеры произведен в 1907 году. В Вооруженных Силах Юга России; летом 1919 года офицер для связи между начальником Астраханской группы войск и Каспийской флотилией. Остался в Советской России, служил в РККФ. Дальнейшая судьба не известна.
МАКСИМОВИЧ Михаил Михайлович родился 13 октября 1887 года. Морской корпус окончил в 1909 году, корабельным гардемарином. Офицером – 1910 года. В 1916 году закончил офицерский класс подводного плавания. Лейтенант, командовал подводными лодками «А-13» и «А-16». Во ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. Воспитатель морского корпуса в Севастополе. С 21 ноября 1920 года – командир эсминца «Звонкий». Старший лейтенант с 28 марта 1920 года, старшинство с 6 февраля 1918 года. На март 1921 года в составе Русской эскадры в Бизерте: командир учебного судна «Моряк», командир эсминца «Звонкий». В эмиграции к 1932 году в Алжире, затем во Франции. Умер 8 января 1965 года в Монтаржи (Франция).
НЕБОГАТОВ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ. Может показаться нелогичным то, что в перечне севастопольцев-участников гражданской войны я привожу это имя. Попытаюсь объяснить причину. Из всего послужного списка контр-адмирала Николая Небогатова и приведу всего несколько строчек.
- С 26 мая 1903 года по 25 декабря 1904 года – Начальник Учебного отряда Черноморского флота.
-С 10 января 1905 года – Командующий 1-м отдельным отрядом судов Тихого океана (3-м броненосным отрядом 2-й эскадры Тихого океана).
- 14 мая 1905 года – участвовал в Цусимском сражении в качестве младшего флагмана на эскадренном броненосце «Император Николай Первый». После выхода из строя флагмана принял командование эскадрой.
- 15 мая – сдал японскому флоту эскадренные броненосцы «Император Николай Первый», «Орел» и броненосцы береговой обороны «Генерал-Адмирал Апраксин» и «Адмирал Сенявин».
-22 августа 1905 года – за сдачу в плен «исключен из службы с лишением чинов и последствиями, означенными в статьях №36 и 38 Военно-морского устава о наказаниях».
-Декабрь 1906 – судом приговорен к смертной казни, замененной десятью годами крепости.
-1909 – помилован после 25 месяцев тюремного заключения.
По официальной информации скончался в Москве 4 августа 1922 года и вместе с супругой и двумя дочерьми погребен на Введенском кладбище.
Не пытаясь навязать свое мнение по судебному процессу над офицерами кораблей, сдавшихся японцам, скажу только следующее:
Процесс этот носил исключительно политический характер. Лидеры левоэкстремистских партий сначала способствовали поражению России в войне с японцами, а затем стали решительно требовать «крови» тех, кто якобы привел страну к поражению - типичная тактика по «раскачиванию» общества…Адмирал Небогатов был главной фигурой, против которой был направлен «праведный» гнев обвинителей, щедро оплаченных Шиффом. Широко известно стремление Троцкого выступить главным обвинителем на процессе. Нужны ли после этого какие-либо комментарии? До 1904 года Николай Иванович занимая одну из самых значимых должностей на Черноморском флоте, проживал с семьей по улице Екатерининской в доме № 68. Дом этот, подвергшийся реконструкции в 1948 году, выходит углом на площадь Суворова, справа от лестницы, ведущей к 110-й поликлинике ЧФ, до 1917 года более известен как дом контр-адмирала Виктора Ивановича Радецкого.
Казалось бы, столь непродолжительная служба и проживание в Севастополе не давала права Небогатову считаться севастопольцем. Но это только на первый взгляд. Как следует из дальнейших событий, потеряв все, что он имел и чем дорожил в жизни, старый адмирал вернулся в Севастополь, чтобы здесь умереть. По книгам кладбищенской церкви Севастополя 18 ноября 1934 года Николай Небогатов был похоронен по православному церковному обряду, что уж точно дает ему посмертное право считаться севастопольцем. Что же касается информации о смерти адмирала в Москве в 1922 году, то этот факт я оставляю без комментариев.
ОГЛОБЛИНСКИЙ Константин Николаевич родился в 1863 году. Окончил Морской корпус в 1884 году. Генерал-лейтенант корпуса гидрографов в отставке с сентября 1917 года. Его Брат Александр Николаевич, титулярный советник, служил заведующим делопроизводством канцелярии главного инженер-механика флота и проживал по улице Екатерининской в доме № 100. В Донской армии, с 1918 года командующий Донской флотилией, затем управляющий портами Азовского моря. Во ВСЮР и Русской армии на Черноморском флоте до эвакуации из Крыма. На 25 марта 1921 года в составе Русской эскадры в Бизерте, в октябре-ноябре 1922 года – преподаватель Морского корпуса, До октября 1924 года – заведующий штурманским имуществом в штабе эскадры. В эмиграции во Франции, в 1932 году вышел из Кают-компании в Париже в Морское собрание. Умер 12 июня 1933 года в Ментоне.
ОФФЕНБОРГ Владимир Владимирович родился 4 ноября 1891 года в Севастополе. Окончил Морской кадетский корпус в 1913 году. Лейтенант, старший офицер подводной лодки «Кашалот». Во ВСЮР с 1919 года. Командир подводной лодки «Буревестник», старший лейтенант. В 1920 году в Югославии на пароходе «Владимир». С 1921 года в штате Коннектикут. В 1925-1958 гг. у Сикорского в Стратфорде. С 1958 года - в Сент-Питерсбурге; умер 2 декабря 1971 года, похоронен там же.
ОФФЕНБОРГ Павел Владимирович родился 1894 году в Севастополе. Окончил Морской кадетский корпус в 1916 году. Во ВСЮР с в октября 1918 года. В эмиграции в США. В 1923 году – член Общества бывших офицеров Российского Императорского флота. Умер 10 сентября 1955 года в Кембридже, Нью-Йорк.
ПРОМТОВ Михаил Николаевич родился 12 июня 1857 года. Его отец – капитан Николай Помтов – участник обороны Севастополя, в то время служил офицером 13-й артиллерийской бригады. Образование Михаил Николаевич получил в Полтавской военной гимназии и Михайловском артиллерийском училище. В 1877 году выпущен подпоручиком, с назначением в 13-ю артиллерийскую бригаду – в Севастополь. В составе бригады принял участие в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг. В декабре 1878 года за боевые заслуги произведен в поручики. После войны с 1881 по 1898 год занимал должность адютанта и старшего адъютанта управления начальника артиллерии 7-го армейского корпуса со штабом в Севастополе. За эти годы получил зхвания от штабс-капитана до подполковника. По окончании в 1899 году Офицерской артиллерийской школы назначен командиром 6-й батареи 26-й артиллерийской бригады. Во главе своей батареи вступил в феврале 1904 года в войну с Японией. За распорядительность и доблесть, проявленную в боях под Ляояном в составе отряда генерала Ранненкампфа награжден Георгиевским Золотым оружием и произведен в полковники. В 1907-1910 гг. командир 3-го дивизиона 30-й артиллерийской бригады. В 1911 году за отличие произведен в генерал-майоры с назначением командиром 32-й артиллерийской бригады. За безупречную службу в этот период последовательно награжен орденами: Святой Анны 2-й степени в 1898 году; Святого Владимира 4-й степени в 1902 году; мечами и бантом к этому ордену удостоен за храбрость в боях с японцами в 1905 году; Святого Владимира 3-й степени в 1909 году; Святого Станислава 1-й степени в 1912 году.
В Первую мировую войну вступил во главе 32-й артиллерийской бригады. 2-го ноября 1914 года назначен командиром 82-й пехотной дивизии, осаждавшей Перемышль. 14 февраля 1915 года произведен в генерал-лейтенанты. Во время общего наступления Юго-Западного фронта в мае 1916 года дивизия входила в состав 9-й армии генерала Лечицкого. В начале июня 1916 года назначен командующим Сводным корпусом (82-я и 103-я пехотные дивизии) в составе 9-й армии. Корпусу Промтова вместе с 3-м конным корпусом генерала графа Келлера было поручено преследование отходящей южной группы 7-й австро-венгерской армии. 10 июня 1916 года корпус Промтова занял Сучаву, взяв в плен 27 офицеров, 1235 нижних чинов и 27 пулеметов. С апреля 1917 года Михаил Промтов командовал 23-м армейским корпусом. С сентября 1917 года командующий 11-й армией. В декабре 1917 года по инициативе военно-революционного комитета Промтов был смещен с должности.
УЧАСТИЕ В БЕЛОМ ДВИЖЕНИИ.
В конце 1918 года поступил на службу в Добровольческую армию генерала Деникина. С осени 1919 года командовал 2-м армейским корпусом в составе ВСЮР. После успешных боев с петлюровцами, в процессе общего отступления белых войск совершил переход из района Фастов - Белая Церковь на линию Знаменка-Никополь. Вместо переправы через Днепр в тылу 14-й советской армии и перехода в Крым для соединения с корпусом Слащева, получил приказ генерала Шиллинга – выступить на защиту Одессы. Выполняя приказ Шиллинга, привел корпус к уже безвозвратно потерянной для белой армии Одессе. В январе 1920 года, отходя от Одессы, присоединился к войскам генерала Н.Э. Бредова и совершил с ними совместный рейд в район, занятый польскими частями. В дезвыходном положении, потеряв больными и умершими до 60% личного состава, 25-26 февраля интернирован с войсками в Польше. В июле 1920 года вместе с оставшимися в живых офицерами отправлен из польского лагеря в Крым, где оставался в распоряжении главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля. Эвакуирован из Крыма с армией в ноябре 1920 года.
После эвакуации в Константинополь перебрался в Югославию, где был принят на службу в Военное министерство. С декабря 1924 года директор Крымского кадетского корпуса. Оставался на этой должности до 1929 года, когда корпус был слит с Русским кадетским корпусом в Сараево и Русским Великого Князя Константина Константиновича кадетским корпусом, директором которого был назначен генерал Б.В. Адамович. С ноября 1930 года начальник военных курсов РОВС в Югославии. Автор статьи: «К истории Бредовского похода» (журнал «Часовой», 1933 год №107), которая вызвала острую полемику в эмигрантской среде. Умер в Белграде в 1950 (по другой информации в 1951 году). Похоронен на Новом кладбище.
ПЫШНОВ Борис Михайлович родился в 1881 году. Окончил Морской корпус в 1902 году. Капитан 2 ранга. В Севастополе проживал по адресу ул. Петропавловская дом №7. Во ВСЮР и Русской армии; в марте 1919 года направлен с Черноморского флота на Каспий; с 13 июля 1919 года командир вспомогательного крейсера «Азия», с 20 сентября 1919 года начальник отряда морских судов Каспийской флотилии, капитан 1 ранга. С конца 1919 г. до апреля 1920 года начальник штаба той же флотилии. С мая по август 1921 года в Басре. В Белых войсках Восточного фронта; с 23 сентября 1921 года заведующий плавсредствами Сибирской флотилии. При эвакуации в 1922 году начальник 3-го дивизиона и командир корабля «Батарея» в походе от Гензана до Шанхая и из Шанхая в Олонгапо на Филиппинах. В Олонгапо – начальник 1-го дивизиона, до конца пребывания оставался на кораблях. В эмиграции в Китае. С 1936 года по 1946 год член Кают-компании в Шанхае. С 1949 года – в США. Умер 3 января 1953 года в Сан-Франциско.
ПЫШНОВ Александр Михайлович в Севастополе 27 августа 1873 года. Окончил Морской кадетский корпус в 1894 году. В наследство от отца ему достался хутор по дороге в бухту Омега. Командовал эсминцем «Всадник» в 1911-1913 годах; экипажем линейного крейсера «Измаил» в 1914 году, броненосным крейсером «Рюрик» в 1914-1917 году; второй бригадой крейсеров Балтийского моря в 1917 году. Зачислен в резерв Морского министерства 19.05.1917 года. Назначен в распоряжение Центробалта в январе 1918 года. До окончания Гражданской войны служил в центральных учреждениях флота в Петрограде. Умер в Ленинграде в 1924 году. Его сын Александр родился в 1900 году и был кадетом Морского корпуса до 1918 года. В дальнейшем Александр Александрович, Пышнов, прослужив на советском Балтийском флоте 20 лет, закончив Спецкурсы комсостава ВМС и Военно-Морскую академию, в 1938 году в должности командира бригады подводных лодок был арестован и провел в заключении 19 лет. Александру Александровичу повезло, он дожил до 1993 года, издал свои воспоминания под названием «Последний гардемарин». Жизнь его сделала оптимистом и непротивленцем. Что же касается многолетнего тюремного и лагерного срока, то это было искупление греха, невольно совершенного его отцом, связавшим свою жизнь и жизнь своей семьи с преступным большевистским режимом…
ПЫШНОВ Владимир Михайлович. Владел хутором в 200-х саженях от бухты Омега. Командир эскадренного миноносца «Гаджибей», капитан 2 ранга. В ночь на 15 декабря 1917 года все офицеры корабля, во главе с командиром, кроме одного, находящегося на берегу, были расстреляны озверевшими матросами.
ПЫШНОВ Дмитрий Михайлович. Родился в 1887 году в Севастополе. Морской корпус окончил в 1907 году, мичман – с 1908 года. Служил младшим штурманским офицером линейного корабля «Синоп». С 1910 года - старший штурманский офицер. Проживал по адресу улица Петропавловская дом № 31. Георгиевский кавалер.
РЕДИГЕР Александр Федорович. Русский генерал, участник русско-турецкой войны 1877-1878 годов, член Государственного совета; с июня 1905 года по март 1909 года занимал пост военного министра Российской империи. Член Совета государственной обороны; член Государственного совета с 3 ноября 1905 года. Автор военно-научных трудов, председатель и член ряда комитетов и комиссий. Благодаря его настойчивости и мудрости армия не была ввергнута в пучину революционной смуты, более того – смогла подавить очаги антиправительственных выступлений. Севастополь во многом именно Редигиру обязан тем, что в ноябре 1905 года бунтарская вспышка здесь ограничилась малой кровью. Может быть, именно этот факт и послужил тому, что в декабре 1918 года Александр Федорович местом своего последнего пристанища избрал Севастополь, где находился с женой и тестем. Умер от инсульта 26 января 1920 года. Похоронен на городском кладбище Севастополя.
РОНЖИН Иван Александрович родился в 1867 году. Окончил Симбирский кадетский корпус, 2-е военное Константиновские училище и Александровскую военно-юридическую академию в 1893 году. В 1901 году – полковник, помощник прокурора Одесского военно-окружного суда. В 1906 году перешел в военно-морское ведомство и в 1908 году произведен в генерал-майоры. С декабря 1912 года – генерал-лейтенант и председатель Севастопольского военно-морского суда. С декабря 1914 года по 1917 год – член Главного военно-морского суда. Иван Александрович был родным братом генерал-лейтенанта Сергея Александровича Ронжина.
В Добровольческой армии со дня ее основания. В декабре 1917 года – начальник судной части Добровольческой армии. В феврале 1918 года по поручению генерала Корнилова выехал вместе с генералом Лукомским на переговоры с Кубанским правительством. По дороге был захвачен большевиками, бежал, чудом спасся и кружным путем, через Москву вернулся в Добровольческую армию. В 1919 году занял пост главного военного прокурора ВСЮР. На этой же должности оставался в Русской армии генерала Врангеля, вернувшись в Севастополь. После эвакуации войск из Крыма оставался при войсках в Галлиполийском лагере. В конце 1921 года прибыл с войсками в Королевство сербов и хорватов, откуда перебрался во Францию. До конца жизни состоял в руководстве РОВСа. Скончался 28 августа 1927 года в Ментоне. Похоронен на местном кладбище
ПОДЪЯПОЛЬСКИЙ Вениамин Иванович родился в 1878 году. В Морском корпусе обучался в одном учебном взводе с Михаилом Кедровым, Александром Развозовым, Александром Немитцем, Сергеем Евдокимовым, Евгением Алексеевым, Владимиром Иловайским. Вместе с четырьмя последними однокашниками за совершенный дисциплинарный проступок был произведен в офицеры позже остальных. В 1917 году - капитан 2 ранга Сибирской флотилии. В белых войсках Восточного фронта; с 30 июня 1918 года на Сибирской флотилии; с июня 1921 года член военного совета, начальник штаба той же флотилии, с сентября 1921 года заведующий маяками и навигационным обеспечением района плавания, контр-адмирал. При эвакуации 1922 года остался во Владивостоке, дальнейшая судьба не известна. Его матушка Екатерина Юльевна являлась участковым попечителем Севастопольского благотворительного общества и ведала приютом сирот девочек. Старший брат Вениамина Подъяпольского- отставной подполковник Галактион Иванович все эти годы проживал в Севастополе на улице Новороссийской-15 и в течение ряда лет возглавлял в порту разсортировочную комиссию.
СЕРБИНОВ Иван Петрович, родился в 1898 году в Севастополе. Его матушка Сербинова-Белявская Анна Львовна работала врачом в частной женской гимназии Веры Ивановны Дриттенпрейс. Семья проживала по адресу улица Чесменская дом 39. Гардемарин Морского корпуса. В Добровольческой армии в юнкерском батальоне. Тяжело ранен под Ростовом 27 ноября 1917 года. Воевал в составе Морского батальона в составе белых войск Восточного фронта. В мичмана произведен адмиралом Колчаком в 1918 году. Погиб в ходе боев в Сибири.
СКАЛОВСКИЙ Александр Митрофанович. Старший лейтенант. Был в числе четырех офицеров, мобилизованных Севастопольским советом при формировании сухопутного отряда, направленного на борьбу с частями добровольцев, следующих на Дон для соединения с отрядами генерала Корнилова. В ходе боевых столкновений с отрядами полковников Дроздовского и Маркова под Белгородом, матросский отряд понес значительные потери. В своих неудачах «революционные» матросы обвинили своих офицеров. В результате самосуда старший лейтенант Скаловский был убит. Произошло это 30 ноября 1917 года. Трагическая смерть Скаловского, практически явилась первой жертвой гражданской войны на Черноморском флоте, среди офицеров. По официальным источникам, местом гибели Александра Скаловского указан небольшой порт Сулина – на Дунае. Видимо, это связано с тем, что лейтенант Скаловский по своей последней должности был старшим офицером номерного миноносца, приписанного к этому порту.
Отцом Александра Митрофановича был капитан 1 ранга Митрофан Митрофанович Скаловский. Принадлежа к семье известных и уважаемых в Севастополе и на Черноморском флоте моряков, Митрофан Скаловский прошел службу на таких заметных должностях как младший помощник капитана над Севастопольским портом, старший офицера крейсера «Очаков»… Это в период длительного отсутствия штатного старшего офицера на корабле и произошли все те страсти, которые создали «Очакову» такую громкую славу, после которой ему пришлось поменять наименование на «Кагул» - Б.Н.).
Семья Скаловских проживала по адресу - Екатерининская – 43. Судя по тому, что Митрофан Митрофанович в 1906 году продавал свою яхту, то жила семья вполне пристойно…и благополучно до некоторых пор…
СУХАНОВ Георгий Николаевич родился в 1904 году. Сын полковника Николая Саввовича Суханова постоянного члена приемной комиссии Севастопольского порта. Семья проживала на улице Чесменская дом №6. В Добровольческой армии и ВСЮР: охотник флота, с весны 1919 по ноябрь 1920 года сигнальщик-унтер-офицер артиллерийской роты на крейсере «Кагул». Награжден знаком ордена Святого Георгия 4-й степени. Эвакуирован с флотом в Бизерту. В 1922 году окончил Морской корпус. Корабельный гардемарин. В эмиграции во Франции. Умер в 1930-х годах в Париже.
ТВЕРДЫЙ Леонид Доримидонтович родился в 1872 году. Окончил юридический факультет Московского университета и Алексеевское военное училище, из которого направлен в 1895 году подпоручиком в 15-й стрелковый полк. В 1900 году после окончания Военно-юридической академии перешел в Военно-судное ведомство и служил в Кронштадте. В 1902 году окончил Санкт-Петербургский Археологический институт. В 1904-1905 гг. в чине штабс-капитана и в должности прокурора участвовал в обороне Порт-Артура. В 1913 году -
полковник и прокурор Севастопольского военно-морского суда. Проживал по адресу улица Екатерининская дом 84. В 1915 году произведен в генерал-майоры. В 1919-1920 гг. занимал в Севастополе высшие должности в Военно-морском судебном ведомстве Морского управления при генерале Деникине а потом при генерале Врангеле. В ноябре 1920 года вместе с эскадрой прибыл в Константинополь, а затем в Бизерту. До признания Францией Советской России был председателем Комиссии по делам русских граждан в Северной Африке. В 1925 году переехал в Париж и длительное время работал в конторе у нотариуса. Принимал активное участие в деятельности Морского союза и РОВСа, в то же время являлся почетным членом Морского собрания в Париже. Скончался в Париже 21 апреля 1968 года. Похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев де Буа.
УСТИНОВ Петр Константинович родился в 1884 году. Его отец надворный советник Константин Николаевич являлся военным чиновников в Управлении Севастопольской крепостной артиллерии и проживал на Северной стороне в офицерском флигеле крепостной артиллерии. Начал службу юнкером флота в 1902 году. Мичман с 1903 года. На 1917 год- старший лейтенант. Во ВСЮР и Русской армии; с 20 сентября 1919 года командир вспомогательного крейсера «Африка» Каспийской флотилии, затем на Черноморском флоте. В эмиграции с ноября 1920 года. В Филадельфии. Владелец фирмы, землемер, художник, цензор, в 1945-1947- капитан дальнего плавания. На 20 января 1949 года – член Общества бывших русских морских офицеров в Америке. Умер 2 июля 1958 года в Нью-Йорке.
ХРУЩЕВ Дмитрий Николаевич родился в 1897 году. Отец его подполковник Николай Аркадьевич являлся экипажмейстером флотских складов и магазинов и проживал в Севастополе на Корабельной стороне на Владимирской площади в собственном доме. Дядя – Дмитрий Аркадьевич - полковник по адмиралтейству был главным инженером Севастопольской крепости, в отставке - генерал-майор. Казалось бы, пережив все катаклизмы гражданской войны, он был расстрелян в январе 1921 года на Максимовой даче. Это была уже вторая волна расстрелов, когда «подбирали» отставных офицеров, генералов и чиновников…
Дмитрий Николаевич окончил Морской корпус в 1917 году. Мичман. В Добровольческой армии и ВСЮР в составе экипажа бронепоезда «Единая Россия», с декабря 1918 года в Военно-морском отделе штаба армии. Весной 1919 года вахтенный начальник на миноносце «Живой». Во ВСЮР и Русской Армии; в ноябре-декабре 1920 года находился в Югославии на транспорте «Владимир». В эмиграции там же. К 1934 году подписчик «Морского журнала». С 1943 года служил в Русском Корпусе в Югославии. В июне 1945 года передан представителями английской администрации в Австрии представителям НКВД. Дальнейшая судьба не известна, но вполне предсказуема…
ФЕОДОСЬЕВ Николай Евгеньевич. Родился 6 мая 1887 года. Мичман выпуска 1909 года,- так называемого «Мессинского». Произведен в лейтенанты в 1913 году. Служил на линейных кораблях «Синоп», «Три святителя». С 1918 года в составе флота ВСЮР и флота генерала Врангеля. Его оитец – контр-адмирал Феодосьев Евгений Петрович службу проходил на Черноморском флоте. В его послужном списке командование паровыми шхунами, транспорта, канонерские лодки, минные заградители. С 1889 по 1902 год являлся градоначальником и старшим морским начальником города и порта Николаев. В отставке с 1907 года, скончался в 1914 году и похоронен в Николаеве. В Севастополе семья владела участком земли между улицами Соборной и Адмиральской, где, начиная с 1878 года был построен одноэтажный дом на высоком цоколе дом и флигель, находившийся в глубине участка и выходящий окнами на Адмиральскую улицу. До сей поры от первого дома осталась лицевая стена, выходящая на Соборную улицу. Стена эта осталась от разрушенного в войну дома и с заложенными камнями окнами, закрывает нам вид во внутренний двор участка. Еще лет двадцать назад следом за этой «стеной» шли массивные металлические ворота. Флигель, внутри двора был разобран где-то лет пятнадцать назад. Участок этот легко можно обнаружить по соседнему дому, в свое время имевшему №13. В этом двухэтажном красивом доме в настоящее время размещается РОНО Ленинского района Севастополя, а в старые времена там был детский садик.
Из книги Евгения Чверткина следует, что еще в начале двадцатого века во флигеле проживал контр-адмирал Петр Петрович Феодосьев, - судя по всему – брат покойного Евгения Петровича. У него также были сыновья-офицеры: лейтенант Петр Петрович, родившийся 22 октября 1887 года и окончивший Морской корпус в 1907 году и лейтенант Борис Петрович, родившийся 10 июля 1885 года и закончивший морской корпус в 1907 году. Первый из них был произведен в старшие лейтенанты за отличную ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами войны, 8 июня 1915 года. Второй брат был произведен в старшие лейтенанты за отличие 6 декабря 1915 года. Так они и остались навечно в Морском списке – старший за младшим по срокам присвоения звания. Оба брата служили на кораблях Черноморского флота, старший в январе 1920 года командовал бронепоездом в армии Юденича и погиб в бою. Младший продолжал до ноября 1920 года служить на кораблях Черноморского флота. Памятникам всем троим нашим землякам- морским офицерам служит стена чудом сохранившегося дома.
ХАДЖИ Авраам Вениаминович, родился в 1875 году. В службе с 1893 года, офицером с 1896 года. Службу проходил в 49-м Брестском пехотном полку 13-й пехотной дивизии, входящим в Гарнизон Севастополя. На 1913 год- капитан. Проживал в Севастополе по адресу улица Ремесленная дом 18. В 1917 году полковник. В 1918 году в Гетманской армии, с 30 сентября помощник командира 15-го полка. Во ВСЮР и Русской армии; с марта 1920 года командир 49-го пехотного Брестского полка. В эмиграции во Франции. Умер 20 июля 1947 года в Ницце. Жена, 2 пасынка.
ШТЕРНФЕЛЬС Николай Иванович, родился в 1879 году. Морской корпус закончил в 1899 году. Службу проходил вахтенным начальником и старшим офицером посыльного судна «Колхида», старшим офицером эскадренного миноносца «Капитан Сакен» при командире – флигель-адъютанте капитане 2 ранга Погуляеве Сергее Сергеевиче. В 1915 году - старший флагманский офицер штаба бригады подводных лодок Черноморского флота, капитан 2 ранга. Кавалер орденов Святого Станислава 3-й степени и Святой Анны 3-й и 2-й степеней. В Севастополе проживал по адресу - Пологий спуск – 7. Находился в резерве чинов при Морском управлении генерала Врангеля. Эвакуирован в Бизерту в ноябре 1920 года. Умер в 1955 году, похоронен на местном кладбище.
ЭНГЕЛЬМАН Борис Георгиевич родился 12 августа 1886 года в Ялте. Окончил 5 классов гимназии в Севастополе и Морской кадетский корпус в 1906 году, мичман – с 1907 года. Младший артиллерийский офицер линейного корабля «Синоп». С 18 апреля 1910 года - лейтенант, преподаватель Артиллерийской школы Черноморского флота на блокшиве «Опыт». Проживал по улице Адмиральская дом №6.
ЭНГЕЛЬМАН Вячеслав Георгиевич родился 14 апреля 1883 году в Севастополе. Окончил 5 классов гимназии в Севастополе и Морской кадетский корпус в 1903 году. Проживал на улице Екатерининской дом № 42. Жена, двое детей. В 1914 году – начальник партии траления и мин заграждения. В декабре 1914 года - старший лейтенант. Флагманский минер штаба командующего флотом. В августе 1917 года – капитан 2 ранга «за отличие». В апреле 1918 года при попытке пробраться в Ростов, был арестован ВЧК в Мариуполе и без суда и следствия расстрелян в тюрьме. По информации, требующей подтверждения, вместе с ним был арестован и расстрелял генерал Ранненкампф.
ЯНЦЕВИЧ Сергей Петрович родился 1879 году. В 1902 году окончил Морское инженерное училище. Участник обороны Порт-Артура. Кавалер орденов Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 3 степени с мечами и бантом, Святой Анны с надписью «За храбрость», Святого Владимира 4-й степени с бантом и Святого Станислава 2-й степени. Старший судовой механик канонерской лодки «Уралец» - капитан, дивизионный механик – инженер-капитан 2 ранга. В составе экипажа прибыл в Бизерту в ноябре 1920 года. При отставке присвоено звание – капитан 1 ранга. Умер в 1944 году, похоронен на местном кладбище.
УСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ В СЕВАСТОПОЛЕ.
14 ноября 1920 года Реввоенсовет Южного фронта принял постановление, в котором говорилось: «…Образован Крымревком в составе: председателя - члена РОВС Южного фронта Бела Куна, членов: Аиде, Гавена, Меметова, Идрисова, Давыдова-Вульфсона. Крымревкому делегированы неограниченные полномочия...».
Все его члены останутся последовательными сторонниками красного террора в Крыму. «Крымревком установил на полуострове режим чрезвычайного положения, сопровождающийся жесточайшим террором, поражавшим своими масштабами даже на фоне трехлетней гражданской войны. Любопытна своеобразная целевая установка, данная куратором организованного террора в Крыму,- руководителем Всеукраинского ЧК М.И. Лациса: «ЧК - это не следственная комиссия, не суд и не трибунал. Это боевой орган, действующий по внутреннему фронту. Он не судит врагов, а разит. Не милует, а испепеляет всякого. Мы не ведем войны против отдельных лиц, мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первым делом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какое у него образование и какая профессия. Эти вопросы и должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть «красного террора» ( из статьи «Красный террор» от 1 ноября 1918 года).
Это была первая и основная установка организаторам террора. Лев Троцкий, приезд которого ожидали в Крым, освобожденный от войск Врангеля, заявил: «Я не приеду в Крым до тех пор, пока хотя бы один контрреволюционер останется на полуострове». Резвые исполнители приняли пожелание Льва Троцкого как руководство к действию.
Цели ясны,- задачи поставлены… На полуострове вводится режим чрезвычайного положения. 17 ноября распоряжением Крымревкома все лица, прибывшие в Крым с Добровольческой армией (на июнь 1919 года), офицеры, чиновники военного ведомства и другие работники деникинских подразделений и Русской армии генерала Врангеля, должны были в трехдневный срок явиться на регистрацию в соответствующее ведомство. В противном случае - расстрел. Таким образом, людям в обоих случаях предлагался только один выход из ситуации - смерть. В развитие этого распоряжения появился конкретный документ, который был размножен в типографии и в виде листовок распространен во всех населенных пунктах Крыма. Для примера возьмем вариант листовок, расклеенных в Симферополе. Для того, чтобы читатель смог проникнуться всей трагичностью, по сути, и гнусностью по содержанию этой акции, предлагаю дословное содержание документа:
«Приказ №1»
«Сообщается для сведения населения гор. Симферополя и прилегающих окрестностей, что 17-го ноября 1920 года распоряжением Реввоенсовета 6-й Армии организована Особая Воено-Контрольная Комиссия с правами Особого Отдела ВЧК 6-й Армии в составе: председатель т. Айзенберга и членов товарищей Цибина и Берковича.
Приказывается:
1. Всем домовладельцам, а также и квартиронанимателям, под личной ответственностью сообщать Комиссии о всех служивших в армии барона Врангеля и Деникина, уклоняющихся от регистрации.
2. В случае обнаружения оружия, предметов казенного обмундирования и снаряжения виновные в несдаче будут отвечать по сем строгостям законов военно-революционного времени.
3. Все лица, служившие в судебных, административных и судебно-административных учреждениях, а также в полиции, милиции, варте, государственной страже, контрразведывательных органах, с 18 по 20 ноября включительно обязаны зарегистрироваться в регистратуре Комиссии, помещающейся по Дворянской улице (ныне улица Горького. - Б.Н.), в доме № 25 Галкина, с 9 часов до 2 часов дня. Все уклоняющиеся от упомянутой в настоящем пункте регистрации будут караться по всем строгостям законов военно-революционного времени.
4. Все без исключения обязаны сообщать Комиссии об активных контрреволюционерах, виновных в выдаче коммунистов, советских работников, а также отличившихся жестокостями по отношению к трудящимся г. Симферополя. В заявлениях должны быть указаны точно фамилия и адрес подающего заявление. К лицам, подавшим ложное заявление, будет применяться высшая мера наказания - расстрел.
5. Комиссия, считая, что без активной помощи со стороны населения гор. Симферополя не в состоянии будет справиться с задачами, возложенными на нее, обращается с призывом ко всем сознательным рабочим гор. Симферополя (помочь) в ее борьбе с контрреволюционным элементом. Комиссия».
Обратите внимание на стиль и орфографию, столь свойственную авторам документа,- айзенбергам и берковичам...
Процесс террора был запущен. «Крым - это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то быстро подвинем его к общему революционному уровню России...»,- заметил в эти дни главный инквизитор Крыма Бела Кун. Именно, после его активного руководства террором, Крым получил название «Всероссийского кладбища». Верным и последовательным помощником Бела Куна стала Розалия Самойловна Землячка (Залкинд-Берлина). Будучи начальником политотдела 13-й дивизии, она, по ходу дела, стала и секретарем Крымского обкома. Именно Розалия Залкинд в начале декабря подписала документ, потрясающий своим безграничным цинизмом: «Путем регистрации , облав и т.п, было произведено изъятие служивших в войсках Врангеля офицеров и солдат. Большое количество врангелевцев и буржуазии было расстреляно, остальные находятся в концентрационных лагерях. Действия Особых отделов вызвали массу ходатайств со стороны местных коммунистов за тех, или иных арестованных. Облисполкомам было указано на недопустимость массовых ходатайств и предложено партийным бюро ни в коем случае не давать своей санкции подобным ходатайствам, а наоборот, оказывать действительную помощь Особым Отделам в их работе по окончательному искоренению контрреволюции». («Красный архив», 1922. стр 228).
Для оказания «помощи» армейским особым отделам в Крым прибывает уполномоченный ЦК большевиков Г.Л. Пятаков. У него в гражданской войне свои «особые» счеты,- махновцами зверски убит брат... За «мягкотелость» партийной критике подверглись: И.К. Фирдевс, С.Я. Бабахан, А.П. Немченко, бывший председатель Севастопольского ВРК, а потом Крымского обкома партии Ю.П. Гавен. Тот самый Юрий Петрович Гавен ( он же – Ян Эрнестович Дауман), который в конце декабря 1920 года, желая оправдаться после заявления Пятакова о его мягкотелости, заявил: «Считаю нужным напомнить, что я применил массовый террор еще в то время, когда он еще партией официально не был признан. Так, например, в январе 1918 года я, пользуясь властью председателя Севастопольского Военно-Революционнного Комитета, приказал расстрелять более пятисот офицеров-контреволюционеров».
По сей день в Гагаринском районе Севастополя есть улица, носящая имя этого самовлюбленного живодера... Там же имеется улица и Надежды Островской... Никого не забыли, всех помним, по именам и псевдонимам...
15 ноября в Севастополь вошли два отряда махновцев, которые, ограбив несколько имений в окрестностях, занялись было грабежом в Севастополе, что было пресечено Ревкомом. Тогда махновцы, рассыпавшись по городу, занялись пропагандой анархизма (С.Крылов. Красный Севастополь. Стр. 17).
Мы же вернемся к воспоминаниям Алексея Сапожникова, находившегося все это время в Севастополе.
«…Одновременно с частями 51-й дивизии в город вошло несколько тачанок так называемой Повстанческой армии батьки Махно (основная часть его «армии» направилась в Балаклаву) а также отряды зеленых». Если среди зеленых было много уголовников, выдававших себя за страдальцев по политическим причинам, то махновцы были самыми откровенными бандитами. Так что по ночам в городе начались налеты и грабежи. В Балаклаве же и в Кадыковке грабежи сопровождались убийствами. Кому-то удавалось отбиться. Мой соученик Сергей Вишневецкий рассказывал, как ломали ворота их особняка на Адмиральской. Но старик Вишневецкий, а ему было за шестьдесят; его жена, две дочери, сын подняли такой крик, что всполошили всю улицу, и грабители, подъезжавшие на тачанке, сочли за лучшее скрыться…».
Большевики же занимались более серьезными делами. Они планомерно прочесывали квартал за кварталом, проверяли документы, производили обыски, изымали оружие, регистрировали «подозрительных».
Через несколько дней у Махно по каким-то причинам испортились отношения с советским командованием, и он решил от греха подальше выбраться из «крымской бутылки», пока ее не захлопнули в Перекопе. Путь «исхода» его армии был отмечен грабежами, насилиями и убийствами. Именно от махновцев пострадал наш Бурлюк… Примерно в это же время 51-я дивизия покинула Севастополь и двинулась на север степными дорогами вслед за махновцами. Возможно что она специально прочесывала местность, поскольку все отставшие или отбившиеся от махновской армии ею обезоруживались и арестовывались.
Приближался момент севастопольского апокалипсиса. Особый отдел 51-й дивизии уже с первых дней занятия Севастополя начал регистрировать оставшихся белых, подпольщики стали вылавливать деятелей бежавшего режима. От них эстафету принял особый отдел 46-й дивизии, а жители называли эти отделы просто «ЧеКа». Он и занялся судом и расправой. Были забыты листовки Фрунзе, обещавшие амнистию, и всех бывших белых потянули к ответу, хотя, конечно, настоящие белые были уже далеко от Крыма.
Оформлено это было следующим образом. По городу были расклеены объявления что такого-то числа в городском цирке состоится общее собрание всех зарегистрировавшихся бывших: приглашались также и те, которые почему-либо до сих пор не прошли регистрации. Цирк помещался на Новосильцевской площади, у подножия Исторического бульвара, где сходились Екатерининская. Чесменская и Большая Морская улицы.
В назначенное время цирк и вся площадь забиты законопослушными бывшими. Произошло собрание или нет – не знаю, но только со второй половины дня все примыкающие к площади улицы были заняты красными частями. И вот эту огромную многотысячную массу людей под столь же огромным конвоем начали медленно оттеснять в сторону Особого отдела дивизии.
А этот особый отдел для своего пребывания избрал три четверти городского квартала, ограниченного Екатерининской и Пушкинской улицами между Вокзальным и Трамвайными спусками. Подвальные окна и часть окон первых этажей были забиты, заборы внутри квартала разобраны – получился большой двор. Кроме того, по периметру занятых зданий тротуары были отделены от мостовой двух-трех метровыми проволочными заграждениями и представляли собой этакие загоны.
Вот сюда и привели этих несколько тысяч несчастных, на что-то еще надеющихся. Конечно, они были «бывшими», но совершенно безобидными, наивными и беспомощными. Непримиримые, ведь очевидно, что ушли с Врангелем. А эти оставшиеся могли бы еще долго жить на родной земле, могли честно ей служить и приносить пользу. Но, нет – им была уготована другая доля.
Первую ночь и день они стояли в загонах и дворах, как сельди в бочке – я это видел собственными глазами, потом в течение двух дней их… не стало, и проволочную изгородь сняли.
По рассказам, в Особом отделе работало несколько троек, опрашивавших арестованных и тут же решавших их дальнейшую судьбу. Кое-кого, меньшинство, будто бы иногородних, группировали в маршевые роты и отправляли пешим порядком на север. Большинство же вывозили на автомашинах под город на дачу Максимова и там… отправляли к праотцам. Пользовались пулеметами, но не гнушались и револьверами. Одновременно кровь лилась в Ялте, Феодосии и, видимо в других городах Крыма. Гражданская война продолжалась, но теперь уже против безоружных людей.
В три-четыре дня со всеми было покончено…
То, что видел я в Севастополе, было, конечно, не просто страшное дело. Потому что многие из пленных были местными, севастопольскими, - их жены, некоторые с детьми, со слезами на глазах стояли на противоположном тротуаре против проволочной изгороди и ждали. Наверное, проклиная свою доверчивость, наверное, все же надеясь на чудо.
Но они ничего не дождались, так как никто из пошедших на так называемое собрание, домой уже не вернулся никогда.
Среди этих нескольких тысяч, пропавших без вести людей, оказался и инженерный полковник из нашего дома; он пошел на собрание и не вернулся. Как я уже говорил, он был приезжий, и, никто, по крайней мере, внешне, о нем не беспокоился, так он и сгинул…».
Вот вам - пожалуйста - воспоминания очевидца севастопольской трагедии. Остается только определиться с числом жертв и местом, где предстояло этим несчастным людям провести последние дни своей жизни.
Генералу Врангелю удалось эвакуировать из Крыма 145.693 человека. Из них около 5000 раненых. В числе эвакуированных: до 15 тысяч казаков, 12 тысяч офицеров, 4-5 тысяч солдат регулярных, большей частью элитных частей, 10 тысяч юнкеров и кадетов и более 100 тысяч гражданских лиц.
После завершения эвакуации в Крыму оставались более 2000 офицеров и около 53 тысяч солдат Русской армии. В госпиталях полуострова находилось более 15 тысяч раненых и больных. По разным причинам Крым не решились покинуть более 200 тысяч гражданских и военных чиновников, врачей, журналистов, актеров, инженеров…
Понятно, что столь высокая концентрация на территории полуострова потенциально «чуждых» новому строю людей не устраивала большевистское руководство. Невзирая на все предыдущие декларативные заявления о широкой амнистии, большевики по-прежнему рассматривали Крым как возможный очаг контрреволюции.
Выступая 6 декабря 1920 года на совещании московского партийного актива, В. Ленин заявил: «В Крыму 300 тысяч буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим…».
О том, как пошел процесс «…переваривания», мы и поведем речь. Только за первую неделю пребывания большевиков в Севастополе были убиты более 8000 тысяч человек, общее, поддающиеся какому-либо учету число жертв составит более 29 тысяч человек. Большевистская пресса той поры не вызывает никакого доверия. И, тем не менее, 29 ноября 1920 года «Известия временного севастопольского совета» опубликовали первый список расстрелянных – 1634 человека, на следующий день был опубликован список в 1202 человека…
Алексей Сапожников называет квартал между Вокзальным и Трамвайным спусками. Это означает, что для реализации своей коварной цели руководители Особого отдела выбрали квартал с одной стороны ограниченный зданиями Пушкинской улицы с №№ 22-32, с другой – Екатерининской с 69-83. Между домами этих улиц были обширные дворы, разделенные деревянными заборами. Самый обширный двор находился за полицейским управлением. В настоящее время это комплекс зданий Городского суда со стороны улицы Пушкина со 2-го по 12-й, с другой стороны линия домов по улице Ленина с №№ 33-39, включая и городское управление милиции.
Офицеры Черноморского флота и гарнизона Севастополя знакомы с внутренним двором гарнизонной комендатуры. Так вот, плац, расположенный в центре этого двора вмещает строевой батальон,- т.е. 800 человек. В этом неоднократно можно было убедиться. Внутренний двор бывшего полицейского управления в свое время имел площадь раза в три превышавшую плац комендатуры. По воспоминаниям Алексея Сапожникова для проведения акции были задействованы дворы смежные с двором полиции. По самым приблизительным расчетам в так называемый «загон» было собрано как минимум 5 тысяч человек. Если предположить, что каждый пятый офицер прошел регистрацию, каждый четвертый пришел на Новосильевскую площадь и, соответственно, был уничтожен чекистами, то в Севастополе и его окрестностях оставалось не менее 20-25 тысяч бывших офицеров армии и флота Врангеля.
По описанию процесса эвакуации войск и беженцев, прослеживается тенденция ухода с Врангелем большинства офицеров, юнкеров и солдат строевых частей. Стоит только вспомнить картину прощания с Россией казаков, добровольцев Кутепова, либо кадетов Морского корпуса. Здесь срабатывало и чувство корпоративности, присущее воинским коллективам, и ощущение реальной опасности, исходящей от советской власти. Оставались в Крыму в основном те, за кем не числилось особой вины перед новой властью, либо те, кто по семейным обстоятельствам не мог покинуть Родину. Это были в основном офицеры и военные чиновники, служащие тыловых учреждений и управлений, не участвовавшие непосредственно в боях. Все города Крыма были заполнены госпиталями и лазаретами. Находящиеся там офицеры, солдаты и медицинский персонал надеялись на гуманизм победителей, на защиту учреждений Красного Креста. По самым приблизительным подсчетам в госпиталях и лазаретах Крыма оставалось порядка 15 тысяч раненых и больных. Именно они, а также отставные офицеры и чиновники – старики и явились объектом репрессий новой власти.
Среди оставшихся в Крыму доля крымчан была высока. Вполне логично предположить, что в дни, предшествующие эвакуации, в процессе эвакуации и в первые дни после ухода кораблей произошла миграция офицеров и военных чиновников, принявших решение остаться в Крыму. По крайней мере, большинство офицеров-крымчан, по возможности, переместились в свои родные города. Это процесс прослеживается по воспоминаниям участников и свидетелей тех событий.
Несомненно, большую работу проделал историк Леонид Абраменко, проанализировавший процесс репрессий в Крыму осенью-зимой 1920 года и приведший списки репрессированных, обнаруженные им в архивах. Анализируя списки репрессированных в Севастополе, не сложно сделать вывод о том, что в них не прослеживаются жертвы массовой расправы, о которых мы вели речь. К примеру, приводится список в 26 человек, осужденных 28 декабря, список на 66 человек, осужденных на расстрел или концлагерь в конце декабря – начале января 1921 года и список в 19 человек, репрессированных по постановлениям особых отделов ВЧК 4-й, 6-й армий и тройки Харьковского военного округа в феврале 1921 года.
Эти списки свидетельствуют о перманентном терроре, бушевавшем на территории Крыма с декабря 1920 года до начала 1922 года, а документы, свидетельствующие о фактах массовых расстрелов в ноябре – декабре 1920года, судя по всему, были уничтожены. Косвенным доказательством тому являются поиски, предпринятые, что называется, по горячим следам писателем Иваном Сергеевичем Шмелевым, пытавшимся узнать подробности трагической гибели своего сына - поручика Сергея Шмелева.
С уверенностью можно сказать, что первым и основным достойным доверия документом по событиям в Крыму ноября-декабря 1920 года были свидетельства И. Шмелева.
В 1956 году в журнале «Возрождение» была опубликована статья «Трагедия Шмелева» ( Журнал «Возрождение», Ю.Курырина, 1956 т. 50, стр. 133-135 ), посвященная событиям в Крыму с осени 1920 года по конец 1922 года. В ней автор приводит свидетельства Ивана Сергеевича Шмелева.
«…И.С. Шмелев эту тему пропустил, что называется, через свою истерзанную страданиями душу. Писатель-демократ, восторженно встретивший Февральскую революцию, он после пережитых потрясений гражданской войны, пришел к идеям православия и монархии. Когда в 1923 году в Лозанне русским офицером Конради был убит торговый представитель РСФСР в Италии В. Воровский, Шмелев обратился с письмом к защитнику Конради - Оберу. В письме этом он по пунктам перечислил совершенные большевиками преступления против человечности, чему он собрал весомые доказательства.
1. Мой сын, артиллерийский офицер 25 лет, Сергей Шмелев - участник Великой войны, затем - офицер Добровольческой армии Деникина в Туркестане. После, больной туберкулезом, служил в армии Врангеля, в Крыму, в городе Алуште, при управлении коменданта, не принимая участия в боях. При отступлении добровольцем остался в Крыму. Был арестован большевиками и увезен в Феодосию «для некоторых формальностей», как на мои просьбы и протесты ответили чекисты. Там его держали в подвале на каменном полу, с массой таких же офицеров, священников, чиновников. Морили голодом. Продержав с месяц, больного, погнали ночью за город и расстреляли. Я тогда этого не знал.
2. Во многих городах Крыма были расстреляны без суда все служившие в милиции Крыма и все бывшие полицейские чины прежних правительств, тысячи простых солдат, служивших из-за куска хлеба и не разбиравшихся в политике.
3. Все солдаты Врангеля, взятые по мобилизации и оставшиеся в Крыму, были брошены в подвалы. Я видел в городе Алуште, как большевики гнали их зимой за горы, раздев до подштанников, босых и голодных. Народ, глядя на это, плакал. Они кутались в мешки, в рваные одеяла, что подавали добрые люди. Многих из них убили, прочих послали в шахты.
4. Всех, кто прибыл в Крым после октября 1917 года без разрешения властей, арестовывали. Многих расстреляли. Убили московского фабриканта Прохорова и его сына 17 лет, лично мне известных,- за то, что они приехали в Крым из Москвы,- бежали.
5. В Ялте расстреляли в декабре 1920 года престарелую княгиню Барятинскую. Слабая, она не могла идти - ее толкали прикладами. Убили неизвестно за что, без суда, как и всех.
6. В городе Алуште арестовали молодого писателя Бориса Шишкина и его брата Дмитрия, лично мне известных. Первый служил писарем при коменданте города. Их обвинили в разбое, без всякого основания, и, несмотря на ручательство рабочих города, которые их знали, расстреляли в г. Ялта без суда. Это происходило в ноябре 1921 года.
7. Расстреляли в декабре 1920 года в Симферополе семерых морских офицеров, не уехавших в Европу и потом явившихся на регистрацию. Их арестовали в Алуште.
8. Всех бывших офицеров, как принимавших участие, так и не участвовавших в гражданской войне, явившихся на регистрацию по требованию властей, арестовали и расстреляли; среди них много инвалидов Великой войны и глубоких стариков.
9. Двенадцать офицеров русской армии, вернувшихся на барках из Болгарии в январе-феврале 1922 года и открыто заявивших, что приехали добровольно с тоски по родным в России,- расстреляли в Ялте в январе-феврале 1922 года.
10. По словам доктора, заключенного с моим сыном в Феодосии в подвале ЧеКа и потом выпущенного, служившего у большевиков и бежавшего от них за границу, за время 2-3 месяцев террора, конец 1920 года и начало 1921 года, в городах Крыма: Севастополе, Ялте, Феодосии, Алупке, Алуште, Судаке, Старом Крыму и прочих местах - было убито без суда и следствия до ста двадцати тысяч человек - мужчин, женщин, от стариков до детей. Сведения эти были собраны по материалам бывших врачей Крыма. По его словам, официальные данные указывают цифру в 58 тысяч. Но нужно считать в два раза больше. По Феодосии официальные данные дают 7-8 тысяч расстрелянных, по данным врачей - свыше 13 тысяч.
11. Террор проводили в Крыму - председатель Крымского военно-революционного комитета - венгерский коммунист Бела Кун. В Феодосии - начальник Особого отдела 3-йц стрелковой дивизии 4-й армии Зотов и его помощник - Островский, известный на юге своей необычайной жестокостью. Он же расстрелял и моего сына.
Свидетельствую, что в редкой русской семье в Крыму не было одного или нескольких расстрелянных. Было много расстреляно татар. Одного учителя-татарина, бывшего офицера, забили насмерть шомполами и отдали его тело татарам.
... Свидетельствую: я видел и испытал все ужасы, выжив в Крыму с ноября 1920 года. Если бы случайное чудо и властная Международная комиссия могла получить право произвести следствие на местах, она собрала бы такой материал, который с избытком поглотил бы все преступления и все ужасы избиений, когда- либо бывших на земле…».
После логично было бы предположить, что все те, кто прошел, так называемую, регистрацию, все без исключения были уничтожены. Руководителям и непосредственным исполнителям этой зверской акции не нужны были свидетели. Как следует из воспоминаний Алексея Сапожникова, в качестве легенды прикрытия, чекисты распустили по Севастополю слухи о якобы сформированных из арестантов маршевых ротах, отправленных на север пешим порядком… Большинству севастопольцев, ставших невольными свидетелями тех печальных событий, уже тогда было ясно, что всех несчастных, преданных и обманутых новой властью людей, ждет не только неминуемая гибель , но и судьба без вести пропавших…
Те же списки репрессированных в Крыму, что были опубликованы Леонидом Абраменко, могут лишь быть дополнительным подтверждением моей версии. Дело в том, что Абраменко воспользовался списками, фигурировавшими в «делах» внесудебной расправы над офицерами, военными чиновниками и солдатами армии генерала Врангеля после 28 ноября 1920 года. Массовые же расстрелы в городах Крыма были произведены в течение трех дней – с 18 по 20 ноября. Официальных документов об этих расстрелах, видимо, не сохранилось. Скорее всего, они были повсеместно уничтожены после скандала, учиненного И.С. Шмелевым, искавшим своего сына-офицера, бесследно (?) исчезнувшего в декабре 1920 года.
О жертвах тех, ноябрьских расстрелов, говорилось и писалось много. Точной цифры погибших никто никогда не назовет.
По подсчетам историка В.М. Брошевана на момент прорыва красных войск в Крым количество военнослужащих армии Врангеля составляло около 200 тысяч человек.
В Константинополь было вывезено 145. 693 человека. Военных из них было - до 70 тысяч.
В плен красными было взято 54.696 врангелевцев. Сколько из них добровольно осталось в Крыму? Да, практически все. Подавляющее большинство желающих покинуть Крым, его покинули.
Если предположить, что в ожесточенных боях в Северной Таврии погибли 25-30 тысяч врангелевцев, то можно с уверенностью сказать, что все боеспособные воинские части были эвакуированы в Константинополь. По подсчетам штаба генерала Врангеля, начиная с сентября 1920 года, на фронте борьбы с красными частями находилось менее одной трети численного состава армии. Вот и получается, что примерно 70 тысяч испытанных бойцов, составлявших основной костяк армии и были эвакуированы, а более 100 тысяч военнослужащих и военных чиновников, составлявших безмерно разросшийся тыл армии и представляли основной контингент оставшихся «на милость победителя». Грубо и цинично это будет звучать, но, лишившись этого балласта, армия барона, по сути дела, немного потеряла. Потеряла Россия, лишившись в лице этих офицеров и чиновников военного времени, солдат и казаков многих тысяч законопослушных граждан: инженеров, учителей, врачей, рабочих и крестьян…
По официальным документам в портах Крыма красными частями было захвачено полрядка 56-60 тысяч пленных врангелевцев. Цифра эта изначально надуманная. По воспоминаниям очевидцев событий в Крыму в ноябре-декабре 1920 года последние пленные красными были захвачены в ходе боев в степном Крыму 10-12 ноября. Остальные врангелевцы, как мы уже с вами убедились, либо были эвакуированы, либо затаились в городах и селах Крыма в ожидании грядущей развязки. Но были десятки тысяч офицеров, чиновников и солдат, раненых и больных, находившихся в многочисленных госпиталях и лазаретах, не способных ни покинуть Крым, ни затеряться среди жителей. Вот они-то и вошли в эту первую категорию «военнопленных»(?), захваченных «великодушными» победителями, «великодушие» которых продлилось первые три дня, на время составления списков и анализа их чекистами.
Для тех, кто до сих пор сомневался в трагической судьбе обитателей госпиталей и лазаретов, привожу следующие данные:
ЧЕЛЮСТИНА Ксения Николаевна, 1899 г.р. , дворянка, сестра милосердия, за содействие в укрывательстве офицеров в госпитале, заключена в концлагерь.
ЛОМСКАЯ Эмма Оттовна, 1898 г.р., сестра милосердия, за содействие в укрывательстве офицеров в госпитале заключена в концлагерь,
ЛАПТЕВА Нина Андреевна, 1900 г.р., дворянка, фельдшер госпиталя №20, дочь полковника, за содействие в укрывательстве офицеров в госпитале заключена в концлагерь,
ЛУКАШЕВИЧ Юлия Николаевна, 1894 г.р, дочь священника, учительница, сестра милосердия, за содействие в укрывательстве офицеров в госпитале заключена в концлагерь,
-ПИЛЬКЕ Вера Николаевна, 1896 г.р., сестра милосердия госпиталя №20, за содействие в укрывательстве офицеров в госпитале заключена в концлагерь,
- ПОДОСИННИКОВ Борис Афанасьевич, 1899 г.р. фельдшер госпиталя №20, за укрывательство офицеров в госпитале заключен в концлагерь.
- ТИМОРОВ Прохор Порфирьевич, 1865 г.р., проживал в с. Фити-Сала Ялтинског уезда, врач госпиталя. В 1890 году окончил медицинский факультет Киевского университета; за лечение и укрывательство в госпитале офицеров заключен в концлагерь.
- ЯКОВЛЕВ Владимир Петрович, 1891 г.р., проживал в Севастополе, штабс-капитан, находился на излечении в госпитале №20, за уклонение от регистрации заключен в концлагерь.
Что же крылось за словами» «…укрывательство в госпитале офицеров». Медицинский персонал госпиталей, при приближении красных войск, представляя возможную судьбу своих подопечных раненых и больных офицеров, по возможности снабжал их документами ранее умерших нижних чинов в надежде на спасение… К сожалению, в большинстве случаев, нашлись добровольные помощники чекистов, выдавших не только беспомощных офицеров, но и врачей, и девушек-сестер милосердия, пытавшихся им помочь.
К примеру, только при расследовании «деятельности контрреволюционной организации, действующей в госпитале №20» (Архив СБУ, №70260).
-ДЬЯКОВ Дмитрий Иванович, 1893 г.р., уроженец с. Владиславовка, Таврической губернии, капитан, был в команде выздоравливающих в госпитале,
-ЖЕЛНОВ Феодосий Зиновьевич, 1899 г.р., уроженец Уфимской губернии, чиновник военного времени, был в команде выздоравливающих в госпитале,
- ЗАИКАНОВ Владимир Кузьмич, 1899 г.р., уроженец Смоленской губернии, рядовой, был в команде выздоравливающих в госпитале,
-КЛИМОВ. Иван Федотович, 1887 г.р., уроженец Воронежской губернии, подпоручик, был в команде выздоравливающих в госпитале….
Этот список можно долго продолжать, но и без того очевидна участь прочих раненых и больных, оказавшихся в госпиталях Крыма. С учетом того, что госпиталей и лазаретов было более 80, можно спрогнозировать процесс репрессий по остальным медицинским учреждениям. Но даже знакомство с этим списком не оставляет ни малейшего сомнения в печальной судьбе тех раненых и больных, что находились в госпиталях.
Ну а в последующие месяцы чекистам уже пришлось от массовых расстрелов перейти к «индивидуальной работе»:
- ЛЕБИДЬ-ЛЫСЕНКО Виктор Леонидович, 1876 г.р, уроженец и житель г. Севастополя, дворянин, фельдшер Богатырского госпиталя, штабс-капитан, за сокрытие своей личности, уклонение от регистрации, проживание в городе по фиктивным документам, а также за нежелание приносить пользу советскому строительству в ночь на 19 августа 1921 года расстрелян;
-ТИМОРОВА София Васильевна, 1896 г.р., жена офицера Белой армии, за укрывательство офицеров в Севастополе заключена в концлагерь;
-УЕДИНОВА Лидия Константиновна, 1865 г.р., проживала в Севастополе, дочь капитана Русской армии (интересно сколько же лет было тому капитану, если он к тому моменту еще не помер?)., за укрывательство офицеров Белой армии заключена в концлагерь…
Для представления реальных масштабов и глубины репрессий в Крыму стоит обратить внимание на события первых месяцев 1921 года. Тогда уничтожению подверглись даже те бывшие офицеры, что задолго до прибытия Красной армии в Крым, служили в ее рядах, но к своему несчастию оказались в Крыму на момент очередных «…углубленных чисток…».
К примеру:
-ТИЩЕНКО Гавриил Емельянович, 1889 г.р., уроженец д. Семеновка, Одесской губернии, красноармеец 456-го Рыбинского полка Красной армии, в прошлом – штабс-капитан Белой армии, 5 февраля 19212 года расстрелян,
- ОРЛОВ Николай Иванович, 1881 г.р., уроженец Москвы, красноармеец 451-го полка Перекопской дивизии Красной армии, в прошлом – подпоручик, 2 февраля 1921 года расстрелян;
ОСИПОВ Михаил Александрович, 1898 г.р., уроженец Ярославской губернии, командир роты 452-го полка 51-й Перекопской димвизии, в прошлом – подпоручик, 2 февраля 1921 года расстрелян;
- РАФАЛЬСКИЙ Олег Павлович, 1895 г.р., уроженец г. Верный, Семиреченской губернии, боец 457-го полка 51-й Перекопской дивизии Красной армии, в прошлом – поручик, расстрелян 5 февраля 1921 года;
-СЕЛИВАНСКИЙ Василий Николаевич, 1896 г.р., уроженец Вятской губернии, красноармеец 51-й Перекопской дивизии, в прошлом – прапорщик, сын священника, 5 февраля 1921 года расстрелян;
- ЯРОШЕНКО Павел Александрович, 1891 г.р., уроженец Тамбова, чертежник техотдела 452-го полка 51-й Перекопской дивизии, в прошлом – капитан, 5 февраля 1921 года расстрелян,
-САМАРИН Василий Васильевич, 1900 г.р., уроженец Владикавказа, оружейный мастер 51-й Перекопской дивизии Красной армии, в прошлом – солдат армии Врангеля, 13 февраля 1921 года расстрелян.
После последних приведенных данных стоит ли удивляться той жестокости репрессий, что обрушились на бывших офицеров и солдат армии Врангеля, до конца остававшихся в строю и надеющихся на гуманизм новой власти?
Процесс дальнейшего «углубления» террора в Крыму не поддается оценки даже с привычных уже классовых позиций.
-КОЗИН Петр Тимофеевич, 1896 г.р., уроженец Ржевского уезда, Тверской губернии, матрос, расстрелян,
-КУМОВ Никифор Анастасьевич, 1899 г.р., уроженец Донской области, лесник, расстрелян,
-КУЧЕРОВ Виктор Моисеевич, 1900 г.р., уроженец Екатеринослава, житель Севастополя, солдат, заключен в концлагерь,
-ЛЫСЕНКО Федор Денисович, 1894 г.р., уроженец г. Орехово, солдат армии Врангеля, расстрелян,
-МИЩЕНКО Макарий Ильич, 1886 г.р., уроженец Мелитополя, солдат, расстрелян,
-ОХРИМЕНКО Павел Петрович, 1899 г.р., уроженец с. Кизията, солдат, расстрелян,
- НЕБОЙСЬ Аркадий Михайлович, 1893 г.р., уроженец Риги, грузчик сельхозартели «Труд», расстрелян как «активист белого врага».
Здесь какие-либо комментарии излишни.
Не секрет, что страшная резня офицеров в Крыму заставила содрогнуться многих в России и вызвала известные вопросы на Западе. История эта вызвала возмущения многих партийных работников в Крыму и в Москве. В ответ на это Кун и Землячка обвиняли своих коллег в Крыму в «…мягкотелости и мелкобуржуазности», требуя удались их из Крыма. Из наиболее заметных фигур, под благовидным предлогом «…непартийного поведения» был откомандирован в Москву Дмитрий Ульянов.
Тем не менее, массовые убийства получили такой широкий резонанс, что ВЦИК вынужден был назначить специальную комиссию для расследования. Даже глава ВЧК Дзержинский признал, что руководителями его ведомства была «…совершена большая ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейцев и, чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с абсолютно чрезвычайными полномочиями. Мы и не могли подумать, что они так используют эти полномочия».
В завершение этой печальной главы, остается вспомнить и некоторых «…пламенных героев» Красной армии в Крыму, приложивших « свою руку» не только к массовым расстрелам, но и к расстрельным спискам:
-председатель ВРС 6-й армии БЫСТРЫХ,
- член РВС – СТЕППЕ,
Сотрудники ВЧК 13-й армии: Красная Ударная группа Особых отделов Южного фронта:
-председатель – ДАНИШЕВСКИЙ,
-члены: ЗОТОВ, ДОБРОДИЦКИЙ.
ВЧК 6-й армии и «тройка» Особого отдела Харьковского военного округа в Севастополе, «тройка» Особого отдела РВС 4-й армии в Крыму: председатель МИХЕЛЬСОН, член – БАБКЕВИЧ.
К Крымской трагедии, само упоминание о которой вызывало у новой власти нескрываемое раздражение, неоднократно возвращался в своих поэмах Максимилиан Волошин. К Волошину насторожено относились и в России, и заграницей. Его упрекали, что, не смотря на тяжкие душевные переживания и потрясения, связанные с трагическими событиями в стране, он не уехал из Советской России. Поэт предпочел полуголодное существование в разоренной стране сытому прозябанию вдали от нее. Все свои переживания и страдания поэт довел нам в своих стихах. Успел Максимилиан Волошин ответить и своим будущим «судьям».
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни - немой ее укор...
Гимном российской эмиграции стали стихотворения Максимилиана Волошина, ставшего свидетелем событий в Крыму. Стихи, потрясающие своей нечеловеческой болью, были впервые опубликованы в «Новой русской газете» в 1933 году:
ТЕРРОР
Собрались на работу ночью. Читали.
Донесенья, справки, дела
Торопливо подписывали приговоры
Зевали, пили вино.
Утром раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Вызывали по спискам мужчин, женщин.
Сгоняли на темный двор.
Снимали с них обувь, белье, платье.
Связывали в тюки
Грузили на подводу, увозили.
Делили кольца, часы.
Ночью гнали разутых, голых
По оледенелым камням
Под северо-восточным ветром
За город, в пустыри.
Загоняли прикладом на край обрыва.
Освещали ручным фонарем.
Полминуты стрекотали пулеметы.
Доканчивали штыком.
Еще не добитых валили в яму,
Торопливо засыпали землей,
А потом, с широкой русской песней
Возвращались в город домой.
А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жены, матери, псы.
Разрывали землю, грызлись из-за кости,
Целовали милую плоть.
М.А. Волошин. Симферополь, 26.04. 1921 г.
Я думаю, что после этих строк любые комментарии излишни.
В качестве эпилога возьмем строки из стиха поэта-бойца, Ивана Савина:
Всех убиенных
помяни Россия…
Использованная литература и документы.
Альмендингер Владимир. Воспоминания. Вестник Первопоходника. №63-64. Декабрь. Берлин, 1923 г.
Волков С.В. Генералитет Российской империи. Энциклопедический словарь генералов и адмиралов от Петра Первого до Николая Второго. Л-Я. М., 2009.
Врангель П.Н. Записки. В 2-х книгах.
Зарубин А.Г. Без победителей. Из истории гражданской войны в Крыму. Симферополь, Таврия, 1997 год.
Золотарев В. Козлов И. Русский флот в первой мировой войне. СПб, Галлея-Принт, 2002 год.
Крестный путь Русской армии генерала Врангеля (из семейного архива Апраксиных-Котляревских). – Рыбинск: Рыбинское подворье, 1996.- 190 с.
Крестьянников В.В. Демократизация Черноморского флота в 1917 году и события 23 февраля 1918 года в Севастополе. Крымский архив. 2202 год, №8, стр. 246-257.
Крестьянников В.В. Хроника революций и гражданской войны в Севастополе. 1917 – 1920 гг. Севастополь, 2005 год. При использовании фрагментов документов даты событий даны протисью.
Лезинский М. Литературный Севастополь – Путеводитель. Севастополь, 1995.
Лукомский А.С. «Очерки из моей жизни». Берлин. 1939 г.
Лукомские. Статья из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. СПб. 1903 год.
Миленко Виктория. Севастополь Аркадия Аверченко. Севастополь. 2005 год.
Михайлова М.В. Никандров Николай Никандрович. Биографический словарь «Русские писатели 20-го века», 1992 г.
Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. Москва, Отечество, 1991 год.
Русская армия генерала Врангеля. Бои на Кубани и в Северной Таврии, составитель и научный редактор С. Волков, Москва, ЗАО Центрполиграф, 2003.
Самарина Юлия. Первый штопор России Константин Арцеулов. Популярно о Крыме, Севастополь. PEREKOR. Info.
Слащев-Крымский Я.А. Белый Крым. 1920 год. Мемуары и документы. Москва, Наука, 1990 год, стр. 272.
Сухоруков. В. Аверченко Аркадий Тимофеевич, биография, история жизни, творчество.
Узники Бизерты: документальные повести о жизни русских моряков в Африке в 1920 -1925 гг. Составитель Власова, 1998 год.
Филимонов С.Б. Тайны крымских застенков. Симферополь, Бизнес-Информ, 2003 год.
Раковский Григорий. Конец белых. Сб. М-Л, 1927.
6