18 +
Бирюк.
Как-то враз вскипели изумрудной пеной кочковатые уральские перелески, спешно кинулась примерять белоснежную фату кокетка-черёмуха, ещё вчера недоверчиво протягивающая озябшие за зиму пальцы ветвей навстречу долгожданному солнышку. С каждым мгновением набиралась силушки могучей и наполнялась подзабытыми ароматами отходящая от дремоты землица, жадно вдыхая расправляющимися лёгкими прозрачно-дрожащий воздух, и с нетерпением ожидая гроз, что окончательно разбудят-умоют, равно как и плугов, что усердно причешут её, жухлую и растрёпанную со сна.
Вот малахольные шмелихи, натужно гудя с непривычки, степенно барражируют туда-сюда на бреющем, разминая затёкшие крылья. А вот средь колтунов сухой травы деловито снуют когтистые ящерки, грациозно застывая временами, как будто позируя иль припоминая что-то важное, не иначе - Хозяйки Медногорской наказы. А в кружевном осиннике третьего дня соловушка объявился, порождая своими незамысловатыми коленцами светлую задумчивость в людских взглядах и улыбку на устах.
Даже старые избы, казалось, зацвели почерневшим от времени бревном, а их стеклянные глазищи, отражая весеннее солнце, словно налились слезами радости...
***
- Гля-ка чё, сидит… - вполголоса проворчала Вера Сергеевна, сердито толкая покосившуюся скрипучую калитку. - Так и знала - сидит, как ни в чём не бывало. Дрыхнешь, что ль, а, Прохорыч?
Притулившийся на осыпающейся завалинке собственной избы Иван Прохорович Степнов, напрягшись и крепче стиснув обмотанную синей изолентой рукоять видавшего виды костыля, поелозил единственной ногой в поисках наиболее безболезненного положения. Затем он вздохнул, беззвучно пожевал губами и с явной неохотой разлепил бесцветные слезящиеся глаза.
- С праздником! Слышь меня, нет? Кивни хоть...
Иван Прохорович неопределённо хмыкнул и, морщинисто щурясь на шальное майское светило, неторопливо вынул из кармана пиджака мятую пачку "Прибоя".
"...Фельдшериха-то наша поселковая, Нинка Зарубина, строго-настрого заказывала курить, сосуды-сосуды, тьфу. И супругу, царствие ей, науськивала - ты, мол, Галина Поликарповна, курева ему не бери, не протянет он долго с куревом-то. Эх, Нинка-Нинка, вона как оно повернулось, кто б ведал о ту пору. Тяну вот. А курево... Что курево? Зараза, понятно дело, однако без ентой заразы хучь в петлю. Одно смиряет - а ну как опосля успения взаправду чегой-то существует, и Галинка, землица ей пухом, заждалась ужо, слёзы горючи проливая? В таком разе негоже руки на себя накладывать, не пущают туды самоубивцев-то, коль не лукавят библии всяки-разны. Семёновне намедни о том заикнулся, так она - хы, а вы венчаны, что ль? Только венчанные, мол, на том свете встречаются. Дура-баба, како ишо венчание при советской-то власти? Э-э, а ныняшня, мордастая, чем басче? Вона, храм-от доселе с обломанными звонницами, добре - клуб срамной оттудова вымели, допетрили. Может, сладят теперича что для богомольцев, для тех, что веруют-дурью маются, нету тамока ни хрена, брехня поповская всё…
Кхе! Табак - дрянь, травят народ почём зря. И то верно, наберись-ка пензий на таку ораву. Под Вязьмой, помнится, листьями павшими пыхали, откель махорочка-то в окружении? Ладно вырвались, хоть и ненадолго, но сколь легло, ох сколь… А сколь в лапы к фрицам угодило, семь Сталинградов за раз, иде ж тогда иха бог-то был, иде? Дырка от бублика, а не бог, так выходит..." - Иван Прохорович беспомощно и часто заморгал, ощутив тягучую головную боль. Так случалось всякий раз, когда он вспоминал о войне. Что-то не сходилось в натужных умозаключениях бывшего капитана Красной Армии, не сходилось и всё тут. Судите сами - как так, не имея четырёхкратного превосходства, канонически необходимого для атакующей стороны, более того, не имея никакого превосходства, в том числе и технического, разве что во внезапности нападения…
Иван Прохорович невольно крякнул - да какая там внезапность, о грядущей войне с Гитлером шушукались все кому ни лень ещё с сорокового. Может, в том-то и дело, что лишь шушукались? Но всё же, как, как так случилось, что всего лишь за два (...всего за два из десятка подобных!) котла сорок первого, киевский и вяземский, миллион с гаком красноармейцев угодили в плен, подумать только - чуть не четверть своего предвоенного состава РККА потеряла только пленными, значит - армия должна была стать гораздо слабее, более того - непоправимо слабой? Ан не стала непоправимо-то!
Сдавалось, что промахи первого года войны крылись не в набившей оскомину изначальной ослабленности войск репрессиями и даже не в неожиданности удара, а в чём-то другом, настолько поразительном и ужасном, что в этом было страшно признаться. Даже самому себе.
Перед глазами Степнова в который раз услужливо всплыла картина, от которой он после войны долго просыпался в холодном поту. Нет, забыть пересылочный "дулаг-184" отныне было не суждено. Шевелящаяся серошинельная масса людей под осенними дождями, исходящая зловонием, стонами и матом, с недоумением и отвращением взирающие на эту массу отозванные с Восточного фронта гитлеровцы-конвоиры в новой, с иголочки, форме. Пятьдесят граммов вонючего концентрата в день только усиливали чувство голода, силы убывали с каждым днём. С каждым часом...
"А что ви думаль? – брезгливо кривясь и не слишком приближаясь к проволочному ограждению, выкрикнул переводчик коменданта лагеря, старшего унтер-офицера Раутенберга. - Ви - враг! Кормить враг глюпо!"
- Бежать надоть, - шепнул Иван одному из красноармейцев, который, пошатываясь от голода и харкая кровью, орудовал ржавой лопатой рядом. Они расширяли огромный выгребной ров, служащий общим отхожим местом, на самом краю лагерной территории. - Пропадём. Пытались считать надысь - сколь померло, опосля двух сотен бросили.
- Бежать… Куда, твою мать? - прохрипел тот, заходясь в кашле. - Я ж сам сдался, меня сразу в расход. Мы всем взводом сдались. Немчура тогда листовки бросала - "немецкие офицеры и солдаты окажут перешедшему хороший приём, накормят его и устроят на работу", с-суки. Бежать, бля... Про "два-семь-ноль" забыл, что ли? "Если часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен, уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи".
- Са-ам? - Иван едва удержал от взрыва ударившую в и без того гудящую по причине контузии голову ненависть. - Сам сдался?
- Сам, - красноармеец, задыхаясь, сплюнул кровавый комок. - А ты... Прежде чем зенки-то пучить, походил бы, поспрошал. Здесь таких, как я, половина, тех, кому резона никакого встревать в драчку за Советы жидовские... Иль ты из идейных? И в партии, поди, состоишь?
Потерявший дар речи Степнов ошарашенно таращился на гнусного предателя, тот же, видимо - пытаясь усмехнуться, только скривился, скрипнув зубами.
- Городской? Нет? - красноармеец впервые поднял на Ивана воспалённо-гнойные глаза. - Так тебе ли не знать, чучундра...
Промокшие охранники, лениво прохаживающиеся с напузными автоматами вокруг лагеря, с гоготом поспешили куда-то. Иван украдкой оглянулся. С противоположной стороны начальник охраны пересылки Зитфрит, зашвырнув на территорию лагеря жестянку мясо-суррогатного эрзаца, развлекался, постреливая из "вальтера" по отчаянно пытающимся её заполучить.
- О! О! - подбадривали шефа фрицы, хохотали, тыкали большим пальцем в небо, оценивая очередной удачный выстрел и азартно делая ставки сигаретами.
- Эх, угадать бы, где упадёшь, - вновь скрипнул зубами красноармеец, сгибаясь от боли в груди и переходя на шёпот. - Так-то, брат, полный нам пи**ец выходит, что там, что тут… А ты беги, вон проволока приподнята. Постой-ка... Из каких краёв будешь? С Урала? Может статься, батяню моего повстречаешь или сестёр, ежели живы, так скажи им... Скажи, мол, погиб Алексей и всё, слышь? Митрохины мы, с Дона высланные. Раскулаченные второй категории... Сынишка у меня, Юркой кличут. Юрка Митрохин, запомнишь?
Иван, пригнувшись и уже не слушая, воткнул лопату в землю, не разгибаясь, скинул шинель и, набросив её на черенок, шмыгнул к ограждению, явственно ощущая бьющееся у горла сердце. Так и есть, колючка в одном месте была чуть выше от земли…
***
- Ты это, Прохорыч, чего расселся-то? Время сколь? Через полчаса митинг торжественный у сельсовета, я ж предупреждала. Айда! Вставай, пособлю.
- Верка, ты, что ль? - очнувшись, меланхолично обволокся вонючим дымом Иван Прохорович.
- Здрасьти, – раздосадовано замахала рукой Вера Сергеевна, разгоняя сизые клубы, - я, кто ж ещё-то? С праздником, грю!
- Да-да… - пробормотал Иван Прохорович, ещё более темнея лицом. Праздник... А у Галинки бы в аккурат через месяц юбилей был. Июньская она.
- На площадь айда, к сельсовету, слышь, нет? Трибуну там изладили, оркестр из райцентра, солдатики с воинской части со знаменем, ребята детдомовские-барабанщики. Галстуков пионерских не обещаю, но книжки да значки ветеранам вручать будут, как раньше, а ты – самый что ни на есть… - Вера Сергеевна, присев на завалинку подле Ивана Прохоровича, окинула того тревожным взглядом. - Прохорыч, ты это… Пошто квёлый-то такой? Ел чего с утра? Семёновна-то заглядывает?
Иван Прохорович, гоняя из одного угла рта в другой слюнявую папироску, молча смотрел в дымчатую даль отсутствующим взглядом.
"...Чего и говорить, сдал Прохорыч, схоронив Галину Поликарповну, сдал. Мало того, что на ухо туговат стал, так ещё и скукожился как-то весь, в глаза не смотрит. Стесняется словно, что жену пережил, мужик, известно, тварь беззащитная, без бабы смысл жизни теряет. Не скажу, что за нами он, смысл этот, но именно женщина привносит упорядоченную полезность в мужеское существование.
Охохонюшки, а худющий-то, небритый, смотреть больно. И пиджачишке этому кургузому лет двадцать, не меньше. Помнится, в нём же щеголял, в нашей школе трудовиком робив. Ушёл нехорошо, со скандалом, из-за учебника нового "История СССР" для четвёртого класса, невесть как попавшего к Прохорычу в руки, да с таким скандалом, что аж в райком вызывали. Как потом кума болтала, арестовать хотели. Но нет, вернулся Иван через пару дней, злой и молчаливый. Сколь раз приглашали его в школу на праздники – на двадцать третье февраля, на майские ли, на седьмое ли ноября, никогда не приходит. И награды не носит, окромя одной-единственной медали "За отвагу". А в шкатулке ордена всякие, Отечественной войны аж две штуки, Галина Поликарповна показывала как-то. Она ведь тоже воевала. Сказывала, что спас её Иван Степнов от трибунала. А потом вышло так, что и она его спасла, от гангрены. Жаль - молчит Прохорыч, никогда и никому не рассказывал, что и как. Бирюк, одним словом..." - вздохнула Вера Сергеевна. С супружницей Ивана, покойной Галиной Поликарповной, они дружили давно и крепко, несмотря на разницу в возрасте. Будучи девчонкой, Верка частенько водилась с детишками Степновых, Колькой и Тамарой, в покосное июльское время. Николай Иванович давненько жил-служил на самом Крайнем Севере, Томка же растила своих деток в райцентре, исправно, раз в месяц, проведывая родителей.
Вера Сергеевна помолчала, кумекая – не бестактно ли будет спросить у Прохорыча об иконе, которую Галина Поликарповна временами, в отсутствие Ивана, доставала из тёмной кладовки и, бережно отерев пыль с бисерного оклада, неумело, но истово молилась. За мужа, за детей, за захворавшую Зорьку, за… Да разве ж не найдётся, о чём просить Господа женщине, просить со слезами и поклонами?
Нет, спрашивать не стоит, откель Прохорычу об иконе той знать? Галина-то тщательно таилась, от Прохорыча и таилась в первую очередь, ведая об его жгучем и не совсем понятном отвращении к поповскому сословию.
Иван Прохорович, кряхтя и косясь на гостью, поднялся. Раздвинув обрезь горбыля, сохраняющую воду в пожарной бочке от испарения и опираясь на костыль, он ловко словил плавающую початую бутылку, а потом вынул из кармана стакан.
Вера Сергеевна нахмурила брови, выпрямляясь. Но сказать ничего не успела.
- Серёжку-то Степнова помнишь? - прохрипел Прохорыч, деловито дунув в стакан и наполняя его.
Сергей, родной брат Ивана Прохоровича, был младшеньким в большой семье Степновых, поздним ребёнком. Он родился в тридцать седьмом и рос всеобщим любимчиком, трогательно опекаемый старшими. Всего же у Ивана Прохоровича имелось четыре брата и три сестры, разбросанных судьбой по просторам Советского Союза. Ещё трое малышей умерли, едва родившись, мальчики или девочки – уже, пожалуй, никто и не вспомнит. Самый старший, Михаил, погиб на фронте, младшая из девочек, Таня, стаяла от глотошной в сорок шестом, а сам Иван Прохорович вернулся с войны одноногим калекой. Но с женой, Галиной.
- Телеграмму принесли намедни, - Иван Прохорович выпил, и теперь, ссутулившись, пытался удержать вонючую самогонку в желудке, отчего его острые лопатки заходили ходуном. - Ушёл Серёнька. Отмучался, выходит, вишь как. За Галинкой следом ушёл...
Вера Сергеевна ахнула, прикрыв рот уголком платка.
- Шибко изранился в пятьдесят шестом, в Будапеште, - Иван Прохорович аккуратно опустил бутылку в бочку и спрятал стакан в отвисший карман пиджака. - И это, сдвинулся осколок-то…
- Батюшки… - прошептала Вера Сергеевна, припоминая, что шла всего лишь парой классов младше Сергея Степнова. - Молодой ведь, жить да жить.
- Дык, - Иван Прохорович приковылял на завалинку и вновь задымил, щуря слезящиеся глаза, - молодой, конешно. Он, почитай, ишшо в люльке болтался, а я о ту пору ужо супротив финнов намылился…
Иван Прохорович притих, словно припоминая себя, горячего младшего командира образца тридцать девятого, направленного в седьмую армию. Карельский перешеек встретил снежным, но тёплым по уральским меркам ноябрём.
- Ты, лейтенант, очень вовремя прибыл… - ротный Рудаков, жилистый мужичок лет на пять старше Ивана, разливая по металлическим кружкам спирт, покосился на новенький петличный квадрат. - В замполиты, говоришь? Эхма, скоро такие дела завертятся… Польше отомстили за двадцатые, Прибалтику оприходовали, теперь… Ну, за встречу?...
- Нас сюда из Эстонии кинули… - увлечённо болтал ротный, порядком захмелев… - Так это… Там-то по тридцать крон выдали, цельный месяц на них жить можно. Очередей - никаких и дешевизна, веришь, нет? Мануфактура копеечная, костюм шевиотовый шестьдесят крон, так чего говорить? А часы золотые - восемьдесят! Восемьдесят! Золотые!
- Ну? - исподлобья глядел на раскрасневшегося старшего лейтенанта Иван.
- Гну! - усмехнулся, разливая, Рудаков. - Нашенское всё теперича, весь мир нашенским будет! Ты посмотри, посмотри… - старлей совал в нос Ивану какие-то ботинки, кисло пахнущие свежей кожей. – Шестнадцать крон! Да если б платили, сколько я получал у нас, я б мильонщиком стал… Хотя не пойму, слышь, как так – политика мира, политика мира, а сами революцию на штыках, а? Ленин-то против был бы, как думаешь? Получается - какая-то контра политику нашу изменить пытается, так, нет?
Усевшись на скрипучую кровать, Иван Степнов оглядел крохотную комнатку и, встряхнув потяжелевшей головой, вытянул из вещмешка измявшуюся тетрадь.
"Заместителю командира батальона по политической части.
Довожу до Вашего сведения, что в разговоре со мной командир второй стрелковой роты старший лейтенант Рудаков…"
***
- Прохорыч, так ты идёшь, нет? - Вера Сергеевна тяжело поднялась с завалинки.
Иван Прохорович, в очередной раз слезливо поморщившись на майское солнышко, будто намереваясь чихнуть, покачал головой. Галинка-то, глядя на солнышко, тоже завсегда чихала. Да шкодно так...
- Бирюк… - проворчала Вера Сергеевна, устраивая сумку на согнутую в локте руку и всматриваясь в женскую фигуру, замаячившую в начале проулка. - Ну и сиди, а мне пора… Никак, Семёновна к тебе?
Вера Сергеевна с Людмилой Семёновной недолюбливали друг друга. Да чего там - враждовали. Тянулось это издавна, с эпопеи, связанной с перенарезкой покосов. Накричавшиеся до хрипоты мужики, пару раз схватившиеся в процессе схода за грудки, решили закончить дело по справедливости - выделить на семью один покос с ароматными луговыми травами и другой - в заливной равнине между уральскими горами с жёсткой осокой и хлюпающей основой под ногами косарей. По справедливости-то по справедливости, но некоторые односельчане с тех пор между собой не общались. Особенно негодовал покойный супруг Семёновны, немудрено - добрая половина его луговых владений отошла односельчанам, а большая часть этого лакомого куска - семейству Веры Сергеевны, что, опять же, справедливо, поскольку те держали корову и откармливали бычка супротив десятка безмозглых овец бывшего покосного магната.
Надо заметить, что ни у Веры Сергеевны, ни у Людмилы Семёновны коров уже давненько не было, лишь куры да выгодные свиньи, но вражда осталась. А прекратить её... сродни предательству памяти покойного мужа.
- Эта чего приходила? – скривилась Семёновна, зыркнув вслед удаляющейся. - Пакостница…
Иван Прохорович вздохнул и покосился на бочку - накрыл, нет? За Семёновной не заржавеет и вылить, бывало такое. Муж-то ейный от пьянки помер, вот она этого пойла и на дух не переносит.
"...Да не особо и грязно, - озиралась Семёновна, гремя ухватом подле ещё тёплой с вечера печи. - Откель грязь-то, коль днями на завалинке просиживает? А вот окошки помыть надобно. Пару горшков с цветами принесть, что ль? Живёт как в казарме - ни ребёнка, ни котёнка, даж собаку завести совестится, а ну, мол, как помру, куда она-то? Чудак-человек. И картошку, видать, садить нонче не сподобится - не копано ещё. Йэх, зарастёт огород, мучайся опосля. Хлев завалиться норовит, без ремонту-то. Ну, это не беда, Стёпка поправит, в том разе, что дом нам отойдёт. Иль уберёт, на кой дачнику хлев? Зато внучата летом гостить будут, что там, в городе, в коробках казённых? Забрались ажник на десятый этаж, вниз и глянуть страшно. А подъезд этот заплёванный, а лифт… Страшный да душной, спичками-ножами испохабленный. Это ж надо – выскоблить ажник до мяса, чуть не наскрозь, саженную букву "у", отчего "щербинский лифтостроительный завод" в "ущербинский" обратился… Нет, в квартирке-то баско, чистенько, ничего не скажу, ремонт вропейский, воняет только… Неведомым воняет, химией какой-то. Неделю кое-как вынесла. А потом бежала. Муравейник. Да невестка фыркат. Вы, мама, мол, не переживайте, живите, места много, всем хватит. А глаза-то, глаза… Ненавидят. Гля-ка чё, щи крапивные как стояли, так и стоят, киснут. Окромя хлеба с картоплей да воды и не ест ничего, паразит…"
- Прохорыч! – Людмила Семёновна вышла из избы и стояла рядом с бочкой. – Я в сельпо наведалась спозаранку, хлебушка взяла вот… Ишо сырков парочку да карамелек, на-ка. К сельсовету хочу сбегать, на митинг. Поди – в честь Дня-то Победы выбросят чего…
- Беги, - кашлянул Иван Прохорович.
Плавленый сырок в качестве закуски был хорош. Мусоля его, ароматный, отвердевшими дёснами, Иван Прохорович вспомнил, как лет с пятнадцать назад летал к сыну и был немало удивлён, когда тот предложил под водочку сырую мороженую стерлядь, предварительно намешав в отдельном блюдечке соль с перцем.
- Так прям и есть? – в десятый раз недоверчиво вопрошал Иван Прохорович, беря в руки кусочек оттаивающей стерлядки и поражаясь красной крови, стекающей по пальцам.
- Прям так и есть! – хохотал Колька, тиская звонко пищащего от удовольствия большеголового и малолетнего Серёжку, трущегося здесь же, на кухне тесного северного вагончика. - Всё, ступай в комнату, нечего тут, среди взрослых… Зоя, последи, чтоб не залез куда!
Наткнувшись на недоумённый отцовский взгляд, Николай Иванович снова зашёлся в хохоте.
- Да холодильник открывать научился, засранец. Откроет и тащит оттуда всё подряд. Холодильник-то, вишь, там, в комнате, здесь не помещается…
Иван Прохорович, осторожно распрямляя затёкшую ногу под тесным столом, чокнулся с сыном и опасливо закусил стерлядью. В первый момент не понравилось. Категорически. Но уже через час порядком захмелевший Степнов-старший с грустью посмотрел на опустевшее блюдо.
- Я ж тебе говорил… - ухмыльнулся Николай, строгая новую порцию. - Ты этот вкус, батя, теперь ужо никогда не забудешь… Зоя! Иди, посиди с нами.
Утром Иван Прохорович проснулся от тщательно скрываемой паники.
Зоя куда-то спешно собиралась, Николай же меланхолично играл с сыном, сидя на ковре и катая мяч. Чуть позже, виновато отводя взгляд в сторону и утирая со лба испарину, Николай сообщил, что бестолковый Серёжка всё-таки напакостил, каким-то образом умудрившись согнуть иголки у последней пары инсулиновых шприцев, жуткого дефицита того времени.
- А чьи это шприцы?
- Мои, - Николай потупился. - Диабет.
- А как же… - Иван Прохорович растерялся. - Коля, а как же…?
- Водку - можно! - жёстко и несколько раздражённо отрезал Николай, но тут же, опомнившись, смягчился. - Не переживай, Зойка перезаймёт, слава богу - есть тут ещё один, на нефтевышке, у них там попроще. А послезавтра с вертушкой привезут, срок…
Иван Прохорович, вздрогнув от этаких воспоминаний и в очередной раз крякнув, плеснул себе ещё. Выпив и положив в рот карамельку, он опустил бутылку в бочку, тщательно прикрыв всё это дело обрезью и, постукивая костылём, двинулся в избу. Остановившись в сенках, он какое-то время тяжело раздумывал, покачиваясь, а затем нерешительно щёлкнул шпингалетом кладовочной двери. Откинув крышку старинного обитого железом сундука и приподняв изъеденный молью салоп, Иван Прохорович осторожно взял в руки почерневшую от времени иконку в бисерном окладе. Войдя в избу и приспособив образ на уровень глаз, Степнов долго и недоверчиво смотрел на него, а потом торопливо и неумело перекрестился, с трудом заставив себя согнуть шею в поклоне перед тем, что он всегда считал опиумной чепухой. Да и сейчас считал.
- Боже… - Иван Прохорович лихорадочно вспоминал слова какой-нибудь расхожей молитвы. Да разве можно вспомнить то, чего и не знал никогда? - Боже, ты это... Спаси и сохрани деток моих и ихних деток. Близких их сохрани. Храни всех людей, - подумав, добавил он и воровато оглянулся - не наблюдает ли кто, смеясь, за происходящей нелепостью, - и это... Галинке, слышь, тамока пособи. Покуда я тута задерживаюсь...
***
Как-то враз вскипели изумрудной пеной кочковатые уральские перелески, спешно кинулась примерять белоснежную фату кокетка-черёмуха, ещё вчера недоверчиво протягивающая озябшие за зиму пальцы ветвей навстречу долгожданному солнышку. С каждым мгновением набиралась силушки могучей и наполнялась подзабытыми ароматами отходящая от дремоты землица, жадно вдыхая расправляющимися лёгкими прозрачно-дрожащий воздух, и с нетерпением ожидая гроз, что окончательно разбудят-умоют, равно как и плугов, что усердно причешут её, жухлую и растрёпанную со сна.
Вот малахольные шмелихи, натужно гудя с непривычки, степенно барражируют туда-сюда на бреющем, разминая затёкшие крылья. А вот средь колтунов сухой травы деловито снуют когтистые ящерки, грациозно застывая временами, как будто позируя иль припоминая что-то важное, не иначе - Хозяйки Медногорской наказы. А в кружевном осиннике третьего дня соловушка объявился, порождая своими незамысловатыми коленцами светлую задумчивость в людских взглядах и улыбку на устах.
Шаловливый ветерок, играя, запрыгнул в палисадник, шурша, повозился в малиннике, громыхнул отошедшим углом кровельного железа, а потом переключился на неумело скрученный бумажный кулёк, одиноко лежащий на завалинке. Карамельки, высыпавшись, освободили бумагу и та взмыла вверх, разворачиваясь на лету и являя озадаченным птицам суетное "...все на выборы 20 апреля! Митрохин Юрий Алексеевич – наш кандидат по Пригородному району!"
* иллюстрация из Интернета.