Жаркий август вдруг рассыпался ранним снегом. И рассыпался-то подленько, в самый последний день. Не ждали, не гадали. И даже вечером, когда небо заполонили низкие, брюхатые тучи, и потянуло пронзительно сырым и стылым северным ветром, никто ничего не заподозрил. С экранов телевизоров улыбчивые дикторши врали о небольшом похолодании. И люди, запамятовав, что нынче модно врать с экранов, им верили… А ночью выпал снег. Не стыдливый, каким положено быть слишком раннему, а бессовестный и вальяжный. Влажными, тяжелыми хлопьями он не летел, он валил с неба с надменностью захватчика, заранее уверенного в своей победе. И земля, нагретая августовским солнцем, и кажется пропитавшаяся последним теплом, как роба тракториста – мазутом, противостоять ему не могла. Первые роты захватчика еще таяли и впитывались в черное её нутро. Но вслед за ними шли белые легионы. Неумолимо, монотонно, бесконечно… Они укрывали еще яркую зелень слив, первую позолоту берез, яблони с алеющими крутобокими плодами, но самое главное снег ложился на высокие стрелы гладиолусов, тяжелые головы георгинов, и те чернели, скукоживались, сжимались, и даже терпеливые астры тихо поджимали лепестки пушистых цветов… Лишь неестественно ярко пестрели на уже мертвых стеблях лоскуты, привязанные заботливыми женскими руками. И только по тряпицам и можно было догадаться, что вот эти цветы были настолько хороши, что вполне подходили для первосентябрьского букета. Ежегодная жертва старой традиции и родительскому тщеславию.
Это ведь для школьников – начало года, а для родителей – парад гордости. Слишком уж тяжко давались сборы в школу, чтоб после отказать себе в смертном грехе тщеславия. И чему тяжелее было в предшкольной этой суете кошельку или душе? Надо бы еще спросить. Хотя, всё равно никто не ответит.
Не сознается, в простом и объяснимом желании, сделать все, чтоб твой сын не был хуже других. Пусть, как все, как большинство, но только не хуже. Может, оттого что сама ты можешь прятать под стул туфли со стертыми каблуками, и носить юбки с Китайки и привыкнуть даже не к надменным, а точно на пустое место, взглядам, а вот позволить чтоб так смотрели на твоё дитя нет! У него ведь еще сердечко не обросло крепкой кожей, устойчивой к презрению.
О! Этот День Знаний! Оставлявший семьи даже со средним достатком на хлебе и воде минимум на месяц! День Знаний полный фальшивых улыбок и болезненных уколов самолюбия. День, позволяющий и дешевой Китайке, и баснословно дорогим бутикам взвинчивать цены с равной скоростью. Все равно купят, сметут с прилавка и туфли из дорогой кожи, и разваливающиеся на пятый день кроссовки, костюмы из добротного твида и дешевой синтетики, спортивную форму с одинаковыми лейблами "Адидаса" или "Пумы", но странно разнящююся по цене и качеству.
И даже книжные магазины – вечно сонное и блаженное царство духовности, обращалось разом в бурлящее море наживы.
– Нина! "История" Бойцов-Шукуров шестой класс – четыреста пятьдесят, "Физическая культура" Виленского сто пятьдесят, набор тетрадей по Виноградову семьсот пятьдесят… полный комплект по Виноградову учебники – четыре тысячи девятьсот! Что значит не хватает? Вы брать будете? Следующий! Ниночка! Девятый класс «Обществознание» Кравченко, девятый класс…
Да, сметут, снесут, книги, обувь, одежду! Надо успеть, урвать, выдавить, навариться и обобрать до нитки взрослых. Те свою беспомощность понимали, крякали, пересчитывали копейки и купюры, но покупали, покупали, покупали. И знали наверняка, что когда их испытание подойдет к концу, начнется испытание для детей. И будут взвешивать и прикидывать жестоко и безапелляционно одноклассники, ловить и угадывать примерную цену одевки и обувки, и однозначно делить и делиться на лохов и крутых…И обезумевшее племя родителей брало все подряд. Второго сентября цены упадут столь же резко, как взлетели…но кому потом все это будет нужно?
Впервые за восемь лет Борькиного ученичества Тома не думала о деньгах…Это было странно. В какой-то момент ей даже показалось, что её уволили от вечной обязанности переживать, беспокоиться, решать…
Дня за три до Первого сентября Труфанов, методично пережевывая котлету, сообщил:
– Мажься, красься, одевайся, я цеу выдам, и поедем Борьку одевать.
Тома уставилась в стол, будто хотела отыскать на всегда чистой скатерти жирное пятно. Еще ночью, да нет, еще неделю ночей назад, она мучительно подбирала слова, чтоб попросить или хотя бы намекнуть на грядущие траты. Но всякий раз, смятая уверенной его лаской и нежностью, не решалась выдавить хотя бы слово. «Господи, завтра, завтра поговорю…не сейчас» – думала растеряно неловко прижатая к острому Труфановскому плечу.
А он, выходит, помнил. Тома осторожно подняла взгляд на Александра Федоровича.
– Саша… – она хотела сказать, что благодарна ему безумно, и Бориска благодарен, и все. Но Труфанов намазывал горчицу на котлету и кажется не смотрел на Тамару.
«Как красиво он ест» – подумалось вдруг.
И Тома пододвинула сливочник поближе:
– Саша, ты осторожнее с горчицей, вот со сметанкой…
– Мясо, Том, надо исключительно с горчицей потреблять.
Он протянул ей вилку с котлетой и улыбнулся. Ему нравилось кормить эту смешную женщину-птичку, вечно испуганную и растерянную. И больше всего нравилось, когда кусок с хозяйской руки принимала она вот так восторженно и благоговейно.
– Борис! Уши и шею отмыть до костей! – скомандовал он , уходя. И Бориска дурашливо вскинул руку к голове:
– Так точно!
– Ис-с-с-спол-нять! – рубанул Труфанов и засмеялся.
Да, в жизни его теперь был полный боекомплект. Семья. Дом. Достаток или все же достаток, дом, семья.
Бориску повезли одевать в престижный «Грегори», чей слоган «Элегантность для достойных клиентов» бил в уши с экрана, с частотой пьяной дробушки выданной под залихватскую плясовую. И был так же бодр, назойлив, ни не имел иной цели, кроме – потешить самолюбие исполнителя.
Этот же слоган красовался и на растяжке через всю улицу, и когда мелькнул он перед глазами, в голове Томкиной мелькнуло «Достойные выходит»… и растерялась. Потому что этого достоинства она в себе никак не ощущала. Она приосанилась и в зеркало тайком глянула…Нет…не то. Конечно, ничего плохого Томка не совершала, жила честно, детей растила, но слоган этот подразумевал какое-то иное достоинство. Да проще говоря, деньги он подразумевал и выходило из этого, что всякий человек – может считаться достойным, если в кармане не пусто, и очень достойным, если очень не пусто. Но ведь богатство по-разному дается, к Томке даром свалилось. А, значит и не её это богатство.
Она сейчас – сам нахлебница. Какое же может быть достоинство и дармоеда? Ему по чину полагается, даже слово это забыть. Заглядывать в глаза кормящего и уже за то любить, что кусок мимо его рта не проносит. Любить…Тома украдкой глянула на руки цепко держащие руль, длинные пальцы, узловатые в суставах, узкое по сравнению с широкой ладонью запястье, вздувшееся синими жилами предплечье, уткнулась взглядом в закатанный рукав бордовой рубахи…Любить… Утром, когда про поездку сказал – любила! Так ярко это нахлынуло, так горячо, целовать его хотелось, или щекой прижаться, обнять. Если это любовь, то непонятная такая, прерывистая, как полузаметенный след на снегу. Или как огонь в керосиновой лампе, старой, чадящей уже, на остатках топлива горящей, то ярче, то еле заметно. Но даже и вспыхни сейчас чувства к Труфанову ровным светом поздней, а потому особенно яркой нежности, все равно это будет… как плата за кров, стол, и заботу. А любовь в расчет, за что бы то ни было, совсем иначе называют.
– Может лучше на Китайский рынок, Саш, – попросила робко уже возле самых дверей магазина.
Он глянул на неё внимательно, придирчиво даже и улыбнулся:
– Боишься? Ничего привыкнешь. К хорошему, Том, быстро привыкаешь
Она ответить не успела, двери сами собой открылись. И ей показалось, что только Труфанова здесь целый день и ждали.
Две продавщицы, изящных как гоночные машины и столь же одинаковых и стремительных, рванули к нему, от кассы. Они летели навстречу с такими приветливыми улыбками, что Томке захотелось зажмуриться, чтоб не видеть как они проглотят Труфанова и пережуют фарфорово-белыми зубами. Но он остановил натиск на полпути, бросив негромкое:
– Молодому человеку, достойный костюм, красавицы.
И в этом «красавицы» не было ни капли тепла. Скорее б холодный приказ, просто имен на белых табличках Труфанов прочитать не успел. Да и Тома тоже.
Бориску тут же ухватили под локоток.
– Есть пожелания или доверяете выбору? – девушки безошибочно обращались к Труфанову, потому что именно от него сейчас пахло деньгами.
– Доверяю. – кивнул Труфанов и подтолкнул Тому к креслам и столику с кипой журналов.
– Магазин неплохой, – пояснил он. – И цены приемлемые.
Тома отмолчалась: у неё были свои понятия о приемлемости цен.
– Господи, даже волос не расчесал. – пробормотала только.
Мозгуй опустил тяжелую руку на колено:
– Том, расслабься, им плевать на его волосы.
– Ну как же, – начала Тома
– Плевать. Им важно, что я плачу.
– Всё равно надо было подстричь хоть…
Труфанов сдержанно улыбнулся, даже не улыбнулся, а так губами дернул и громко спросил девушку у кассы:
– Как вам прическа моего сына?
Тома вздрогнула. Уж слишком он выделил это «моего сына»
– Красивый мальчик, – поспешила откликнуться девушка.
При всем материнском самолюбии, Тамара Бориску красивым бы не назвала. Он находился в том замечательном щенячьем возрасте, в котором черты начинают вылезать из мальчишки все разом, как гвозди из холщового мешка, остро, колко, беспорядочно. Угловатый длиннорукий, большеногий Борька даже на милого мальчика не тянул. Он был слишком похожим на большинство подростков, вот лет через пять. Тамара постаралась припомнить лицо Ивана, на которого по мнению Мишки Бориска неимоверно походил…И не смогла…Удивилась…
– Ну как? По-моему замечательно – оторвал Томку от раздумий голос
– Уже? – приподнялся с кресла Труфанов
– А что там думать. – буркнул Борька, закованный в черный костюм с белой рубашкой утянутый под кадык галстуком..
– На свадьбу или на похороны в самый раз, – оценил Мозгуй. – Давай-ка, брат, серьезнее.
– Да пофиг, дядь Саша! – фыркнул Бориска
– Борис, я могу заплатить за этот костюм и еще за десять любых, но ты запомни: деньги стоит отдавать только за то, что тебе необходимо или приносит удовольствие. Понял?
Бориска вздохнул и повернулся к примерочной кабине, сделал два шага и вдруг крутнулся резво на пятке
– Дядя Саша! Ну. На фига мне костюм! Все же ржать будут.
– О, как! – присвистнул Труфанов
– Ну так, давайте на рынок, джинсы там свитер…И хватит!
– Боря-я-я! – ахнула Тома
Труфанов обернулся и на неё и смешался, Тамара стояла, прикрыв рот ладошкой, сжавшаяся и виноватая. Девчонки продавщицы перекинулись взглядами, как теннисными мячами, моментальными и точными.
– Иди в примерочную! Так парню подобрать что-то посветлее и штук пять рубашек, галстуков
– Да куда же столько?!! – вырвалось у Томки – Белую рубашку и синюю, хватит! Дорого! Я же говорю, на Китайку поедем, Господи!
Но Труфанов не ответил, он сам уже шагал вдоль рядов манекенов, и кажется, даже затылком чувствовал, как топчется виноватая Томка, как сутулит плечи и прячет глаза и ему сейчас было не то что бы стыдно за неё, а как-то неуютно, точно за шиворот попали опилки и колют, и колют…
Костюм Бориске все же подобрали, к вящей радости купили и джинсы и свитера, и спортивную форму. Бесконечно счастливый и забывший о моментальной перепалке в магазине он все гладил ткань ладошкой и пытал Труфанова:
– Левайсы! Да? Настоящие!!! Дядя Саша-а-а! Настоящие!!!
– Здесь подделки не продают. – Труфанов повернул ключ и машина медленно выбралась с парковки.
Но вскоре остановилась.
– Дуй-ка, Борь, минералки возьми! – спровадил Мозгуй мальчишку.
Подождал для верности, пока захлопнется за ним дверь магазинчика и повернулся к Томке.
– Вот что, Тамара! Слово «дорого» забудь. Не позорь меня.
– Саш, но дорого же… – Тома почти всхлипнула. - Девять тысяч, джинсы эти, баловство это, Саша...девять штанов купить можно.
Он уставился куда-то перед собой. Ему чудилось, что стоит Томку от Мишки оторвать, от коров её, покосов, труда каторжного, и распрямиться девочка и заживет...Нет, не такой ему представлялась поездка. Что же она так радоваться-то жизни не умеет? И как можно мягче, каждым словом погладить стараясь, как испуганное животное гладят, произнес:
– В этом магазине, Тамара, одеваются те, кто может себе это позволить. Я могу. И должен позволять. Понимаешь?
Нет, не понимала В голове её, как тяжелый бильярдный шар каталось упрямое «дорого-дорого-дорого». и что занчит "должен позволять", она же не требует?
- Господи, Саша, не надо баловать его, кто знает, что в жизни будет? вот свое заработает и сам купит, если охота будет. На свое надо уметь жить, не на чужое.
- Какое баловство? Я за месяц на сотню таких штанов заработаю, Томка. Чуешь?
- Это ты - заработаешь! А он-то сам, что заработал? Саша, ребятишки же они привыают быстро, вот привыкнет, чтов се так дается, и ждать потом будет, что так всегда все ему лего с неба прилетит6 штаны там,деньги...ну всё, а так не бывает. Они знать должны, что надо работать, и не сразу, сперва по копеечке. по рублю, уже после тысячи-то, Саша. И то не у всех.
Была в Томкиных словах правда, была, но именно она и зацепила остро. Мозгуй хмыкнул:
- Вот так убогих и ростят. Скоро по девкам побежит, а ходит черт знает в чем.
– Убогих? Черт знает в чем? - обиделась Томка, - Они у меня хуже других никогда не были. Но и цену деньгам знали. Мы с Мишей в пятнадцать тысяч….
– Ты не с Мишей! -взвился Труфанов, как от зубной боли - И вот что. Завтра подпишешь бумаги, юрист сам все сделает.
– Какие бумаги? – не сразу поняла она
– По разводу. - голос его налился металлом, резанули сталью серые сошедшиеся в холодном прищуре глаза -Доверенность на представление в суде, заявление, и все прочее. Паспорт дашь и свидетельства, детей пропишут у меня. Мишке надо продать дом. И ты ему не мешай. Ясно?
Наверное, так сметает человека неумолимая лавина, мнет, как бумажный лист, живого, еще дышащего…И ничего не поделать, ни-че-го… Томка ахнула, и поняла, что сейчас разревется глупо, по-бабьи, а реветь нельзя, нельзя, нельзя.
– Дом…да... конечно, – забормотала она, – Да…
- В суд тебе идти не надо...
- Ка-а-ак? - удивилась Томка
- Та-а-ак, - передразнил Мозгуй, - Юрист все сделает. Я не хочу, чтоб ты с ним пересекалась. Все Тома. Все. Отрезать надо разом и не оглядываться. Пойми ты нельзя идти вперед и думать о том, что раздавишь кого-то обидишь. Мишку жалеть не за что. Все быстро решим. И хватит. Хватит!
Он и не замечал, что с каждым словом шлепает по рулю обеими ладонями, враз, будто вколачивает по буковке все то, что и не знал, как сказать. И меньше всего ожидал, что она силы найдет возразить, птица-перпелка...Но она возразила
- Не по-людски это...как-то. - прошептала она и передернула плечами, руки её метнулись расправить подол платья на коленях.- Я с ним по нормальному хочу...не надо так...Саша.
Труфанов повернулся резко и тут же ремень безопасности плотно пересекающий тело отшвырнул назад.
- Да..твою мать!- оухватился Труфанов за металлическую петлю и услышал очень спокойное и внятное:
- Саша. Мы с ним десять лет прожили. Сын у нас.
Труфанов что было сил сжал холодное железо, пряжка впилась в руку. Шум города ворвался резко. словно только вот и прорезался сквозь стекла. Показалось, что салон машины наполнился духотой, но кондиционер работал..."Да. Точно работает" - отметил машинально и понял, что срываться сейчас нельзя. Нельзя.
- С первой семейной ссорой вас, Тамара Олеговна! - улыбнулся широко - Так дальше пойдет будем ругаться из-за носков.
- Из-за каких носков? - спросила сбитая с толка Томка.
- Я буду их разбрасывать грязные везде, а ты собирать и ворчать на меня.
Тома тоже улыбнулась, как-то вымученно.
- Говорят, чаще всего ругаются из-за носков и денег.- все так же весело продолжил Мозгуй. Она не подхватила веселья
– А я... тебе... удовольствие... приношу? - спросила еле слышно.
– Что? – на Томку в упор взглянули ошарашенные, уже растерявшие сталь глаза. на секунду мысли помчались к широкой кровати, и её телу...– Удовольствие?
- Ты Бориске сегодня сказал, что деньги стоит тратить
- А-а-а-а, об этом. Я давно уже на удовольствие денег не трачу. Давай запишем так: ты мне необходима.Вот только еще не понял зачем.
А через два дня выпал снег слишком ранний после теплого лета…
**** Фото не имеет отношения к главе)))) Так подарок Веронике, которая в последний раз видела жарки в три года))))