Я иду по карнизу и ничего не боюсь. Я иду по карнизу над самым краем пропасти, глубокой, как Марианская впадина, спокойно, неторопливо – будто в соседний магазинчик за хлебом, подчиняясь неодолимому желанию идти вперед и радуясь каждому шагу. Радуюсь жизни – птичьему щебету, запаху трав, разомлевших на солнышке, искоркам света, переливающимся всеми цветами радуги, проникающими сквозь мою каштановую челку, солнышку… хотя какое, черт побери, солнышко? Я ведь просто сплю и гуляю по краю карниза, повинуясь не то сдвигу по фазе, не то свету луны, хотя доктора и говорят, что луна тут вовсе не причем.
Наверное, я – лунатик.
Не разбудите меня, пожалуйста.
Впрочем, снохождение вовсе не обязательно должно иметь место ночью, самое страшное-то как раз ходить днем, когда все люди кругом думают, что ты не спишь, и могут тебя ненароком разбудить. Ведь никому и в голову не придет, что человек, который идет с широко открытыми глазами и улыбается, на самом деле крепко спит – «и видит сны, быть может» ... про солнышко, запах трав и щебет птиц, что на самом деле он идет по тоненькому карнизу, по которому пройти можно только под гипнозом или будучи сомнамбулой, и упасть в пропасть, если его ненароком разбудить.
А может, меня уже разбудили, или я сама внезапно проснулась – и поняла, что лечу, и, кажется, уже довольно давно – вниз, вниз – и все окружающее уже наблюдаю в процессе полета. Но то ли лечу я, не спеша, то ли это и вправду – пропасть, беспредельная в своей глубине, но лечу я как-то медленно и все успеваю рассмотреть, совсем, как Алиса, когда в свой колодец падала.
И проносится перед глазами жизнь моя – и не знаю, показывают ли мне ее на самом деле, как в кино, только задом наперед, или просто она перед глазами проносится, перед тем, как окончательно приземлюсь. Хотя нет – ну, какое кино, даже медленно падая, так в подробностях все не рассмотришь.
Тут попалась мне на глаза некая цифра – вроде латунной такой, которые мелкими шурупчиками к двери прикручивают, и представилось мне, как это все происходит – совсем, как в анекдоте про компанию, в которой все анекдоты сказаны-перерассказаны на сто рядов, и люди просто называют друг другу цифру – и давятся от смеха. Заглянувший новичок пытается, было, свой рассказать – «Двадцать четвертый!» - и бац – схлопотал по физиономии: «Мы при дамах пошлые анекдоты не рассказываем»…
Так вот, лечу я это себе, по сторонам глазею, а увижу цифирку какую – и вмиг она у меня в голове, как пружина, раскручивается, и вижу уже изображение, не простое, голографическое – каждый скол хранит в себе память о всей картине, так и цифирка эта…
2009.
Дикобраз.
Ой! – Тридцать четвертая иголка (по одиннадцать – в каждую ногу, по одной – в руку, шесть – в живот и остальные – в голову) аккуратно встала на свое, лишь ей предназначенное место, на голове. Хотя чего я ойкаю? В голову как раз не больно.
М - да… ох, и зрелище я сейчас представляю! Картина Репина «Приплыли»…
Лежу этаким ёжиком, а, скорее, дикобразом, с торчащими во все стороны иголками, и думаю, думаю…
Мне уже помахали рукой
На другой стороне реки
Зовут, значит. Пора собираться. Итоги подводить. Как до такой жизни дошла, подумать…
О вечном, в общем. О Добре и Зле. Хотя, собственно, я в последнее время и не прекращаю об этом думать. Вот – съела Ева то самое, первое, наверняка червивое, яблочко (черт его знает, как – чуют червячки самые спелые, сочные и ароматные яблочки, и никогда не покусятся на отравленные химией плоды) - и пострашнее многих прочих мук стали для людей муки выбора…А того не ведают, не понимают, что добро или зло вечно друг в друга перетекают, что один и тот же факт может быть и добром, и злом – в разное время, да и одновременно бывает – смотря, как на это посмотришь.
Вот, скажем, расстаются парень с девушкой – каждый второй хохотнет: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло» - но это из публики, так сказать, все всё понимают, пока самих не коснется, а коснется – так никакая мудрость вековая не поможет, ты страдаешь, забывая, как ранили друг друга, пока были вместе… как два дикобраза шопенгауэровских… которые жмутся друг к другу, тянутся, чтобы согреться, а приблизившись, ранят друг друга иголками, и разбегаются неизбежно – чтобы опять мерзнуть в ледяной пустыне одиночества. И некоторые особо израненные особи штопают душевные раны в кабинетах врачебных.
И лежу я сейчас, вся в иголках китайских, как тот самый дикобраз, и думаю: «Все правильно. Как заболела – так и лечись»…
2007.
«Девочка с персиками».
«Нет такой девочки с персиками, которая не стала бы бабушкой с курагой», - говоришь ты, а я смеюсь, радуясь, что до «бабушки с курагой» мне пока далеко.
Я уже не та девочка-персик, с нежными розовыми щечками и смешной каштановой челкой, сквозь которую я так любила наблюдать, как солнечные лучи переливаются всеми цветами радуги, с косичками, которые так забавно подпрыгивали на плечах, когда я бегала.
Бегать я терпеть не могла.
Никогда.
Я любила прыгать. Преодолевать препятствия. Почти без разбега брала их – разные – от невысоких палисадничков, оградок и перил, до почти двухметрового в ширину арыка на проспекте Абая – перемахивала влегкую, испытывая чувство ни с чем несравнимого наслаждения – своей легкостью, стремительностью, радостью жизни и полетом, пусть и недолгим.
А сейчас я стою рядом с тобой у шедевра Серова, и посмеиваюсь твоей «бабушке с курагой», глупо радуясь тому, что старость еще - ой, как далеко, и не понимаю в этой радости и этой кажущейся нашей близости, что препятствия под названием «Ты» мне никогда не взять. И не потому, что уже сделан мною шаг от «девочки с персиками» к «бабушке с курагой», а потому, что ты терпеть не можешь персики.
Ты любишь лимонки. Маленькие такие яблоки-лимонки, золотистые и круглые, с кисло-сладким вкусом.
Продолжение следует...