Был Сорокин удивительно невредным человеком – словно и не писатель вовсе. За что, собственно, и любили его в террариуме Союза Писателей. Впрочем, были к тому же и еще два немаловажных обстоятельства: звезд с неба не хватал вроде, с публикациями не надоедал да к тому же умел внимательно выслушать собеседника. Вот и исповедывались ему то и дело, держа за пуговицу, жаловались на очередное «прокатили в сборнике», ни мало не смущаясь тем обстоятельством, что самого Сорокина уж года три как не включали в альманах. Сорокин внимательно слушал, мигая пушистыми белесыми ресницами, и горько вздыхал вместе с собеседником.
Все изменилось неожиданно и … одномоментно как-то. Коллеги пожимали плечами – вроде как не конъюктурщик – но как же подгадал Сорокин со своими «Славянскими хрониками»! Издали повесть вначале в Болгарии (тут Сорокину однокурсник помог), потом быстренько перевели на словацкий – и покатило… Дошло до того, что чуть не с польского переводить собрались для русского издания… да спохватились – автор-то свой!
Патриотичную повесть тут же подняли на щит, чему даже коллеги не сопротивлялись , уж очень хороша оказалась сорокинская проза – и как не замечали ? Сначала вновь испеченной знаменитости привычно побаивались – а ну, как зазвездился? – но сутулая фигура в том же старомодном пиджаке маячила в обшарпанном коридоре, хозяин пиджака не дичился, и все вернулось на круги своя, да на новом витке уже. И снова Сорокина брали за пуговицу, но теперь уже – многие искренне – в унисон хвалили его прозу. Только глаза собеседника были уж не такими внимательными. Наверное, в новом материале автор, думалось коллегам…
…а Сорокину почему-то все чаще хотелось видеть безлюдный берег. Песок и пальмы. И ни души кругом. Солнце в зените и выцветшее небо. И чтобы сидеть в куцей тени пальмы, бессмысленно таращась на горизонт…
Однако дни шли за днями, террариум не дремал, и вот уже откуда-то со спуда вынырнула версия, что есть мнение поставить Сорокина в руководство СП. Самому виновнику, правда, никто напрямую об этом не сказал, поэтому он с ошалелым видом стал выслушивать бесконечные излияния о том, как неверно иметь звездные перья (а по простому – старперов) в руководстве СП, как важно влить в эти дряхлые жилы живую кровь… «И меня не забыть при этом…» - вкрадчиво подмигивали, а Сорокин с больными глазами неопределенно пожимал плечами, и тут же верещал мобильник, а по нему то же самое…
…а остров в его воображении вырисовывался все явственнее, и так сладко было представлять серые клочья пены на барашках, и непугливых сытых чаек, оставлявших робинзону серебристый свой улов на берегу…
Некрасивый и веснушчатый, Сорокин вдруг приобрел неотразимый шарм. Для поэтесс его назначенье было уже несомненным, они ласково брали новую знаменитость под локоток и бархатными голосами сладко пели ему, как они «под ним развернутся». Сорокин мучительно краснел от этакой двусмысленности, а его уже литераторши начинали ревновать друг к дружке, пошли звонки домой, и жена холодно молчала вторую неделю… Измученный без вины виною, Сорокин ложился на диван и закрывал глаза…
…не хотелось даже Пятницы. Особенно женского рода. Ничего не надо было: только шелест сухих пальмовых листьев, да противная пресная вода из атолла, да преданная чайка джонатан с поврежденным крылом…
Апофеоз наступил, когда возник вопрос о возможной номинации «Славянских хроник» на Национальную книжную премию за океаном. В другое время Сорокин бы только радостно посмеялся над бредовой этой идеей, но в правительстве смеяться не захотели – политическая коньюктура была такова, что стране позарез необходима была эта премия. В недельный срок Сорокина изъяли из унылой круговерти СП, приодели, выправили загранпаспорт и оформили визу через посла. Дело было в том, что переводить «Хроники» предстояло американскому профессору-слависту, светилу переводов с русского и время не ждало, а, наоборот, ждала Сорокина совместная с профессором работа в Майами.
Лететь предстояло чартерным рейсом. В небольшом салоне самолета было всего несколько молчаливых пассажиров, и Сорокин томился, глядя то на выпуклую гладь океана в иллюминатор, то на миленькую стюардессу, в который раз предлагающую шампанское в бокалах, обросших пузырьками. К исходу восьми часов лета , когда все стали задремывать, что-то случилось. Ровный гул двигателей стал прерывистым, снующая по проходу стюардесса Леночка улыбалась бескровной улыбкой, а океан становился все ближе… Молчаливые пассажиры перестали быть молчаливыми, они рвались в кабину пилотов, и через приоткрытую дверь в кабину окаменевший Сорокин услышал обрывок «… попробуем приводнится… здесь… атоллы… архипелаг…» Последнее, что услышал Сорокин, был тихий совет на удивление спокойного старика в соседнем кресле : «Если выживете при приводнении – постарайтесь отплыть подальше от самолета.»
Удар.
Потом, как в бреду, была зеленая глубина, и окровавленная нога, и боязнь акул, и горькая теплая вода океана. Очнулся Сорокин на мокром коралловом песке. Пекло солнце, болела нога. Откашлявшись, Сорокин приподнялся на трясущихся ногах… Пара пальм. Песок. И бесконечный океан вокруг. Силы внезапно покинули, он упал на колени. «Один. Совсем один. Как заживо погребенный.» Весь его ужас сосредоточился в хриплом то ли вое, то ли крике: « Господи!! Ну почему я!!!»
Вот и поди разберись...