Быль
В березняках было мутно от падающего снега. Мутен был лес, за которым лежала Степкина деревня. К вечеру над дальним озером высоко и густо поднялась темно серая мгла. Она растекалась все шире и дальше от камышей, и вместе с выволочками ночной тьмы незаметно подкралась к половским дворам, закрыв серой завесой сначала околицу потом переулки, а когда в доме Мельниковых зажгли керосиновую лампу, стало слышно, как в саду сначала тяжко вздохнула, а потом, набирая силу, пошла и пошла стелить сухой поземкой метель. Начиналась одна из самых тревожных ночей зимы 1921 года.
По телеграфным проводам, в стылом ночном сумраке летели над сибирским равнинами военные донесения, приказы и оперативные сводки со всех растревоженных народным восстанием уездов Южного Зауралья.
«Батальону 253 полка очистить от мужицких банд и обеспечить движение поездов в полосе Петропавловск- Петухово. Пулеметному батальону 255 полка из Калачинска выдвинуться в качестве резерва. Замкомбригу 85 срочно перебросить из Омска роту в Иссилькуль, вторую для усиления в направлении на Петропавловск. Конный артдивизион 1 кавдивизии подчинить начдиву. Сосредоточить в Петропавловске».
О получении и использовании доложить.
Помглавком: Шорин.
Наштаба: Афанасьев.
Если бы знали мужики всех окрестных сел об этих телеграммах! С утра, прихватив с собой кто охотничьи ружья,кто вилы, они уехали, по приказу штаба повстанческой армии на санных подводах штурмовать бронепоезд № 86, который стоял по утрам на ж.д станции Макушино.
Несколько вагонов этого бронепоезда были заполнены людьми в кожанках, которые по первому сигналу выезжали в критические места, чтоб прикрыть от народного гнева продотряды, жестко действующие по обе стороны от железной дороги на ее отрезке: Макушино- Исилькуль.
Основа всех цивилизаций хлеб. И пока продотряды безвозмездно забирали его у людей в 1920, они, скрипя сердце, отдавали добытое тяжким трудом жито, но когда в начале 1921 года, продотряды пришли забирать и последнее семенное зерно, людское терпение лопнуло.
Степка в тот вечер крутился возле своей бабушки Марфы. При свете керосиновой лампы она тянула из шерстяной кудели белые волокна, и с помощью веретена сучила из них пряжу. Ее монотонный надтреснутый голос звучал негромко, как бы вплетаясь в шум метели.
-Так вот и живем. Крестьянствуем. То песни поем, то слезы льем. Семья у нас большая. Один человек он ведь и возле каши сирота. А у тебя вон уже три брата. Все крещеные. Отец у тебя работящий. Цену хлеба знает. Мать твоя с мальства каждую копейку приучена считать. Мое воспитание здесь сказывается. Глядишь, бог даст, поднимитесь все и в добрые люди выбьетесь. Она помолчала.
-Думаю, все вы, мои внуки, должны жить лучше нас. Только держитесь друг за друга получше. Отец мой, Семен, еще в ранешнее время, говорил, - одна головня и в печи гаснет, а две головни и в поле горят.
В это время в сенях мерзло, заскрипел снег, и в дом, после девичника, вошла раскрасневшаяся, с сияющими глазами соседка Мельниковых по улице, восемнадцатилетняя Нюра Телегина. Это красивая ладная девушка первая учительница в деревне Полое. До этого на всю волость была только одна двухклассная церковно приходская школа в селе Лиханово. Нюра учит переростков не только читать и писать, но и петь революционные песни.
Она легко и гибко проскользнула в избяное тепло вместе с морозным свежестью и паром, притворив за собой дверь, весело сказала:
-На улице просто ад кромешный. Несет со всех сторон. Пока лезла через сугробы, в оба валенка снега понабирала.
Она стряхнула снег с воротника, стянула с черных чулок аккуратные белые валенки, повесила на гвоздь свое опрятное зимнее пальтишко и ушла в кутную, где Степкина сестра Фрося готовила ужин на всю семью.
Степка тоже ушел к сестре. У загнетки горел огонь, сыпал в трубу малиновыми искрами. В его багряном трепещущем свете мальчишка просовывал свою руку в недовязанную сестрой варежку. Шевелил в ней, как его просили, своими перстами.
Нюра сидела в своем черном праздничном платье на краешке лавки, и со счастливым смехом повествовала о каких - то очень важных для нее новостях. У нее были прямые в разлет черные брови. Темные глаза горячо блестели, под влажными ресницами лежали мягкие тени.
Степка знал, что эта девушка вскружила голову многим местным парням. Даже своим мальчишеским умом он не мог не понять, как она красива и женственна. Все ее лицо и волосы, пахнущие цветами, светились ожиданием простых земных радостей, которые уже в самом недалеком будущем должны быть предназначены ей, как молодой созревшей для любви женщине.
-Знаешь, Фрося, одни вяжутся, другие готовы сватов засылать, только торопиться не хочу. А ты бы послушала, как хорошо поют мои ученики интернационал: - и она запела своим мягким грудным голосом:
-Вставай проклятьем заклемленный,
Весь мир голодных и рабов»
-Приходи завтра ко мне на урок пения, послушай и посмотри, как у них глаза блестят во время пения.
-Твой интернационал, миленькая, здесь не всем по душе. Особенно в том месте, где большевики обещают почему - то разрушить весь наш мир до самого основания. И, особенно сейчас, ни к селу, ни к городу этот твой интернационал, когда продотряды выгребают из наших погребов и амбаров все, что им захочется, а иногда последнее семенное зерно. Хлеба им дай, сена дай, фураж дай, табак дай, картошку тоже, да всех моих пальцев на руках не пересчитать, чего им надо. И за все - ни рубля, ни копейки, ни спасибо. Только пистолетиками да винтовками перед носом трясут.
-В городах голод. Заводы останавливаются. Они спасают революцию.
-Да кто их просил об этой революции? При царе здесь всем хватало и кашки и бражки.
-Человеку, наверное, мало быть только сытым. Да и всем ли здесь жилось одинаково сытно?
Через час за стенами избы уже вовсю гудела ночная буря. Она сыпала в окна перетертым сухим снегом, неистово трясла соломенную крышу дома, стукала пряслами ограды, а Степке казалось, что там, в ночном мраке, совсем близко от дома шастает в дыроватом зипуне остролицый старичок. Снег лепит ему глаза. Ветер заносит на сторону его седую козлиную бородку, и старичок бестолково мечется среди бури, тычет своим посошком в разные темные углы, ищет и не может найти в ночной метели ни одной двери в спасительные теплые избы.
Прильнув к морозному стеклу, Степка пытался рассмотреть через него хоть что - то. Было видно, как неподвижно и расплывчато проступали у ограды амбарушка, как фиолетово клубилась за окном ночная темень, и смутно мерцал одинокий огонек в доме напротив.
Уже полусонный он по печным приступкам залез на печку, успел угреться там, и еще некоторое время, подперев свою голову ладошками, с неодолимым любопытством наблюдал, как молится перед сном бабушка.
-Подай мне мирный и спокойный сон, пошли мне Твоего ангела хранителя, что бы он покрыл и защитил меня от всякого зла. Посылаю Тебе славу, Отцу и Сыну и Святому Духу, теперь, всегда и вечно. Аминь.
Весь иконостас, с молчаливой строгостью и одновременно милосердно взирал на жильцов дома из переднего угла комнаты. Дрожал там желтый огонек, и пахло лампадным маслом.
Но толи небесный Владыка в тот метельный февральский вечер плохо расслышал все ее молитвы, толи все они были перехвачены по дороге к нему чертями и бесами. Только случилось все так, как случилось. В тринадцати волостях Ишимского уезда, в том числе Армизонской, Калмакской, Частозерской, Бердюжской, в ту ночь начались аресты коммунистов и сочувствующим им.
Сквозь сон Степка слышал, как к дому приближалась невнятные голоса. Они звучали все настойчивей торопливей и ближе. В дверь постучали. Бабушка спросила:
-Кто там?
-Вызовите на пару минут Анну Ивановну. Поговорить надо!
-Да заходите в дом. Только говорите потише. Внук уже спит. Сейчас я ее позову.
Один из подпирающих дверные косяки парней, торопливо сбивчиво объяснял вышедшей к ним учительнице, что завтра, с самого утра ей надо немедленно уезжать из деревни. Начинаются аресты и казни коммунистов.
-А тебе, Анка, не поздоровится в первую очередь. Могут припомнить, как ты хвалила Ленина, этого вождя мирового пролетариата, а он видал, как взял за горло нашего мужика-то, ломким баском добавил второй.
На следующий день Степка, тепло одетый и укутанный, стоял на обметанном снегом крыльце своего дома. За ночь снегом завалило весь двор.
Белые пушистые сугробы неслышно лежали вровень с подоконниками. Амбарушка стояла под толстым белым гнетом. И он уже хотел сбежать с крыльца, чтоб начертить на еще девственно чистом снежном холсте солнечный круг с веером лучей вокруг него, а потом сделать небольшой подкоп в мягком сугробе для какой-нибудь своей долгой детской игры, но в это время к калитке подкатили на крестьянских розвальнях двое молодых мужиков.
Подъехавшие привязали разгоряченного бегом солового коня к ограде и по очереди хмуро и исподлобья, стали поглядывать на Степкин двор.
Потом они о чем - то стали вполголоса говорить, а самый высокий и дородный среди них перегнулся через грядки саней и достал из них двустволку, отряхнул с нее солому и, повесив ее на свое плечо, направился к дому.
Это был облом лет двадцати, который легко и энергично разваливал сугроб, широко рассыпая на стороны комья снега и торя за собой глубокую синюю борозду.
Степка не смел, пошевелиться и в испуганном прищуре с любопытством разглядывал его. В черном распахнутом на груди дубленом полушубке, в шапке ушанке, мягко похрустывая серыми катанками, облом подошел к порогу и остановился.
От белизны снега у Степки ломило в глазах. Его шапка, туго завязанная тесемками на подбородке, давила ему на голову. Мальчишке хотелось поправить и ослабить ее объятия, но он, как парализованный не мог сделать, ни одного движения.
-Ну что, браток,- училка местная еще у вас? - склонился над ним безбородый малый с багровым, нащипанном морозцем лицом. Карие глаза его мерцали жестко, в упор, рассматривая напуганного мальца.
Степка пугливо заморгал, готовый вот - вот разрыдаться, потому что в простуженном голосе парня он уже угадал плохо скрытую для Нюры угрозу. Он не смог ничего ответить. Мужики, не дожидаясь его ответа, прошли в дом и быстро вернулись во двор.
-Значит уже уехала девка. Толи кто успел предупредить?
Один из них с привычной легкостью поправил дугу. Разобрал и натянул вожжи, и уже на ходу, запахивая на себе полушубок, бойко крикнул на коня. И тот, сразу с места взял в полную рысь.
Сани скрипнули на развороте и легко заскользили по чьим- то свежим следам, разрывая стылыми полозьями снежные наметы. Из под конских копыт полетела снежная пыль. Она стала порошить мужикам глаза, оседать на соломе, на откинутые воротники, шапки, тая на их лицах.
Степка любил запах конского пота, и ему тоже подмывающе сладко было бы сейчас мчаться куда-нибудь, в затянутую белесой мглой даль.
Старшие братья брали его иногда в передок крестьянских саней. Он садился на уже примятой охапке скользкой, пружинящей под коленями соломы. Поджимал под себя ноги и смотрел, как раздувает ноздри жеребец, как он трясет своей мохнатой головой, и, перекашивая удила, несет его все дальше и дальше от бабушкиного дома.
Но в это время, проходящая мимо их дома, баба в плотно обмотанной коричневой теплой шалью голову, вдруг громко в сердцах сказала сама себе
-Ой -еченьки вы мои. Какую девчонку загубили. Звери. Это что же такое творится!?
В голосе женщины стояли испуг и слезы.
Когда Степка, прозябший, вернулся домой после с улицы, то во всех комнатах уже было прибрано. Пахло свежей выпечкой, а на столе, на чистом белом полотенце, лежал круглый каравай еще горячего свойского хлеба.
Бабушка с помощью ухвата доставала из печи чугунок щей. Она с приветливой улыбкой повернулась к Степке и сказала:
-Ну, вот и внучек вернулся. Не замерз? Это хорошо. Во время ты пришел. Не опоздал обеду. Щи, еще как огонь горячие.
Степка, к счастью для него, не видел, как на улице, возле зарубленной штыковой лопатой учительницы, собралась толпа любопытных. Как из уст в уста передавались слова убившего ее старика.
-Ну что попела свой интернационал? Домой собралась? Не торопись.
Убитой Анне Ивановне Телегиной было восемнадцать лет. Старший брат Степки, шестнадцатилетний Веденей, который хотел, но не успел, увезти учительницу подальше от беды, стоял возле саней и потерянно перебирал в руках мерзлые вожжи.
В те дни Москва назвала Зауралье Сибирской Вандеей, предавшей революцию.