Он жил с троюродной теткой, смотрительницей разъезда Козий –булавочном уколе на самой крупномасштабной карте железных дорог, где чудом из чудес был остановившийся поезд. Домик смотрителя – небольшая комната с телефоном и кухня, где было по особенному тепло и уютно в несговорчивую зимнюю стужу. Раз в полмесяца приходила моторная дрезина, предупреждающая за полчаса чуткое детское ухо старушечьим мокротным кашлем двухтактного двигателя. Все преображалось в природе; если был дождь – он немедленно заканчивался, незамедлительно стихал птичий гвалт, как-то значительно начинали шуметь кроны старых тополей. Даже задиристый петух с костяными желтыми отслаивающимися шпорами, и словно расклеванным в кровь пунцовым бесформенным гребнем, внезапно терял былую величавость, суетливо подзывая куриный гарем к какой-нибудь полудохлой козявке. Только уставшая от опороса молодая свинья, в дурмане раннего материнства не замечала происходящего, испытывая неизвестные ощущения от кормления еще жидковатым молоком свой пока слепой помет.
Дрезина по перекинутой стрелке въезжала в тупичок к белому ящичному фонарю с желтым стеклянным оконцем. Надсадный кашель обрывался, и наступала такая тишина, будто напряженно скрипит речная наледь под быстрыми коньками, будто звенит нетерпеливо под точильным бруском узкая хищная литовка, которая рвется вниз в заплечном выдохе с победным пением косить тяжелую сочную траву, без разбору рубить веселые головки клевера, ромашки, заповедных купавок, пахнущих изысканной свежестью, тонкой прелью еще не забытого снега.
В этой праздничной тишине как-то по-чемоданному открывалась вихлястая дверь с оконным стеклом. На хрусткий щебень, пропитанный вездесущим креозотом, спрыгивала пара ног, обутых в промасленные, обширные ботинки обходчика.
Из синевы принарядившегося неба раздавался знакомый голос Федорыча.
У Федорыча всегда было хорошее настроение. Он подхватывал невесомое тело мальчишки и беззастенчиво препровождал его прямо ввысь светозарного неба. Захлебнувшееся маленькое сердчишко вместе с остальным, восторженным и кричащим летало меж верхом и низом, сном и явью. Еще-еще, долго-долго. Потом в одной руке сам собой оказывался ландриновый леденец, в другой - коробка из сизого картона, в которой содержалась что-то явно интересное. Прочь коробку, в руках оказывается штампованный на скобках железно-крашеный самолетик с нарисованным веселым летчиком в кабине, а пропеллер, он крутится, если как следует подуть на него.
Забыто все. Даже вкус чесночной колбасы, привезенной из города, шоколадных конфет, поданных к чаю как-то тускнеет, будто все эти лакомства пару раз прополоскали в колодезной воде.
Между тем звенели конусные стопки, пустел графинчик с калгановой
настойкой.
- Сегодня поездов не будет, будет только товарняк в двадцать четыре тридцать - зачем-то сообщил Федорыч.
Быстрый перегляд.
- Пойди Кирюш, поиграй на кухню.
Задернулась ситцевая занавеска перед теткиной кроватью с хромированными шариками. Завозились два тяжелых тела за шторкой, сердито взвизгнула панцирная сетка еще-еще, и так долго-долго.
На кухне все как в тумане. Вот кульки с макаронами и крупой. Мыло, спички, уксус, постное масло, пачка соли, колотый сахар. Все размыто, только в фокусе серебристый крашеный фюзеляж, крылья с красными звездами и пропеллер крутится. В мечту резко ворвалось треньканье казенного телефона. Красное лицо тетки, сбиты набок волосы, нарочито громкий голос (может плохо слышно).
- Он уже с полчаса как уехал!
Потом снова туман. Даже волнительный запуск дрезинного двигателя, романтические переживания насчет мужественного Федорыча, рассекающего на металлических колесах, пересчитывающих межрельсовые стыки, тревожную тьму с помощью мощного прожектора как-то потеряли привычный эмоциональный накал.
Уже глубокая ночь, в окно светит негасимый станционный фонарь, совсем близко перед глазами счастливое советское лицо летчика с большими здоровыми зубами и веселыми задорными глазами. И пропеллер крутится…