Житие мое

                I

          Давным-давно, когда все девушки казались красивыми, а водка была дешевле и вкуснее, я отвечал в городской газете за колонку некрологов. Ежедневно соприкасаясь со смертью, я пришел к странному выводу: душевное рабство присуще человечеству с основания мира. Оно неискоренимо, ибо наша сущность нуждается в страданиях и в поиске утешителя. И если того нет на земле, то люди обращают взор на небо. Для чего, зачем? — это другой вопрос.
          Я был порабощен любовью. Порабощен страшно и неизлечимо, влюблялся в первую встречную и мысленно строил планы на будущее. Строил криво, отчего впоследствии неимоверно страдал. Приводить девушек домой я стеснялся, а те к себе — не приглашали. Чтобы стать более самостоятельным, я упорхнул из отчего гнезда и снял комнату в коммуналке.
          За окном капризничала осень, плескалась в багряно-бронзовых лужах. Красиво, романтично, но угрюмо. С растерзанной душой и без каких-либо планов на будущее я лежал на мятых простынях. Скорее всего, наступала депрессия. Бедный я и несчастный, брошенный и забытый. Аграфена свинтила ночью, а ведь божилась, клялась в верности. Говорила, что никогда и ни за какие коврижки не бросит меня, не оставит. Выходит, врала. Врала искренне и регулярно. Врала о том, что она тоже бедная и никому ненужная правильная девочка. Терпеть не могу правильных людишек. От них всегда ждешь какой-нибудь гадости. А ведь у нас могла бы получиться идеально-бедная семья!
          Натянутое на голову одеяло отгородило меня от неизбежного рассвета кромешной мглой. Потихоньку стала оживать квартира, послышалось шарканье тапок и сопение в коридоре. Какого черта людям не спится, сегодня же воскресенье! Дверь в комнату открылась без приглашения; кашель соседа сдул с моего черепа гробовую крышку из верблюжьей шерсти. Что надо этому старику в столь ранний час? Неужели он не понимает, что тревожить спящего человека бестактно. Сосед блестел как надраенный самовар, пыхтел и торопился высказаться. Боялся, что его вечная память даст сбой, и он забудет сообщить нечто важное. Наконец он разродился:
          — Представляешь, — надулся он от гордости.
          Эмоции распирали его так, что в любой момент могло сорвать клапан. Нет, я не боялся смрада. Мясокомбинат, куда я забегал к приятелю за вырезкой или колбасой, напрочь атрофировал обоняние. Судя по цветущему виду Николая Семеныча, комната после физиологического конфуза заблагоухала бы «Ландышем серебристым» или «Ночной фиалкой». На худой конец — «Красной Москвой», но этого не произошло: непрошенный гость сдержался.
          — Представляешь, — повторил он, захлебываясь. — Дениска, внучок мой, вчера сказку сочинил. Ага, сказку! Про какашку! Ну, как тебе это?!
          Николай Семеныч пописывал в детскую рубрику нашей газеты истории про оторванные собачьи хвосты, про говорящие дырочки, про буквы, бегающие по тетрадным листам. Мне казалось, он тайно и довольно сильно выпивал. Ничего удивительного в том, что извращенные фантазии деда-литератора передались внуку, не наблюдалось. Я представил живую какашку и ее маленьких детей, сидевших за обеденным столом. Бог ты мой, куда катится мир?!
          — Понимаете, от меня Груша ушла, — перебил я, посвящая соседа в горькие тайны и желая быстрее от него отделаться.
          Он меня не понял, задумчиво покрутил в руках забытый Грушей лифчик.
          — Какая Груша, дорогой мой?! Тут какашка! Понимаешь, живая, говорящая какашка! В пять лет — про какашку! Это же гениально! Гениально!
          Николай Семеныч всплеснул руками и выскочил из комнаты. Было слышно, как он делился новостью с Серафимой Петровной, ветераном самогоноварения. Та ахала, охала и восторженно громыхала кастрюлями.
          Весь день я провел в постели, вспоминал Грушу, мысленно поливая грязью, замешанной на ревности. «Ну вот, братец, ты и стал свободен!» — успокаивал я себя, понимая, что абсолютной свободы не существует: человек всегда отчего-то зависит. Хотя бы от обстоятельств. Так я и лежал, умоляя Бога об апокалипсисе. Казалось, лишь катастрофа глобального масштаба заморозит мою боль. Господь, как всегда, оказался глух. Ничего сверхъестественного не произошло: Земля не остановилась и Солнце не погасло. Совсем расстроенный я взял газету. «Беременная женщина приняла участие в массовом побоище в Томске. В результате — участники конфликта получили телесные повреждения. Из автомобиля будущей мамаши изъята бейсбольная бита», — значит, не все потеряно, остались еще женщины в русских селениях! Или вот: «Женщина в Шереметьево уехала за чемоданом на багажной ленте», — тоже неплохо! Разве заокеанские или европейские гражданки додумались бы до такого? Никогда! Они же слабоумные! А мне не везет, не везет... Может, Агрофена — немка или, того хуже, — американка? Так и уснул, измученный догадками и подозрениями.
          Утром позвонил в поликлинику и вызвал врача: требовался трехдневный перекур, чтобы успокоить разболтанные нервы. Казалось, что за дверью постоянно отирается Серафима Петровна. Хотя, почему казалось? Нюансы человеческой жизни лучше всего видны в замочную скважину. Самогонщица вероятно следила за мной из лучших побуждений. Возможно, она хотела чем-нибудь помочь. Уж кто-кто, а эта старая грымза отлично знала: управлять настроением легко, особенно с помощью алкоголя. Я бы с радостью выпил, но врач… Он же не поймет, не оценит масштаб постигшей меня трагедии. И тогда прощай больничный лист!
          Ближе к вечеру нарисовался архаровец в плаще до пят и шляпе «Аль Капоне». Он с безразличием осмотрел комнату и спросил у книжного шкафа: «На что жалуетесь?» После этого полез в портфель из «крокодиловой» кожи. «Сейчас он достанет наган и одним выстрелом решит все проблемы», — подумал я, но ошибся. Доктор вытащил фонендоскоп.
          — Дышите глубже! — приказал он, и мои легкие засвистели как кузнечные меха.
          Доктор нахмурился и померил давление.
          — Побойтесь Бога, вас в космос можно отправлять, а вы людей от дела отрываете! Сейчас какая-нибудь старуха умирает, а я тут с вами время теряю!
          Затаив дыхание, за дверью умирала Серафима Петровна. Катастрофически испорченный интеллектом, я философски ответил:
          — Что делать? Общество свято чтит библейские законы и свято их нарушает. Больничный, значит, не дадите?
          Архаровец в черном плаще изумленно посмотрел в мои глаза и нахлобучил шляпу.
          — Ну, вы и хам! — сказал он на прощание.
          Хорошо, что он не окрестил меня симулянтом, а то пришлось бы сгореть от стыда. В тот же вечер я напился. Серафима Петровна поначалу хотела проявить альтруизм, но воображаемый звон монет заглушил голос ее совести. Пришлось раскошелиться.
          У стола вертелся пятилетний сказитель и бессовестно таскал из банки маринованные огурчики. Его причмокивания напоминали Грушины поцелуи, оставившие глубокие ожоги на моей душе. Голова у Дениски была большая, и огурцы исчезали в ней, как в бездонной бочке. Хотелось прогнать пацана, но вместо этого я посадил его к себе на колено.
          — Ну что, Дениска, расскажешь сказку?
          Малец оживился и проглотил еще один огурец.
          — Про какашку?
          — Про какашку, — я грустно усмехнулся.
          Дениска сполз с коленки и встал посреди кухни. Весь его вид говорил о том, что сейчас он откроет страшную тайну, о которой я никогда не подозревал.
          — Жила-была какашка, — торжественно начал он, — и звали ее Грушенька!

                II

          Однажды у меня умерла бабушка — старая была — и закопать ее просто так, без гроба и всяких увеселительных поминок, не составило бы особого труда. Никто бы и не чухнулся. Но сердечность, живущая во мне, твердила, что это неправильно, что все нужно сделать по-людски. И я пошел выбирать гроб.
          Похоронное бюро находилось на городской окраине, в густой тополиной рощице и не привлекало внимания. Раньше в этом помещении квартировал банно-прачечный трест, но во время перестройки заведение поменяло статус и превратилось из «рабоче-крестьянской купальни» в стартовую площадку на тот свет. Центральный вход представлял собой три арки с огромными скрипучими дверями; на задворках гранили памятники, и было слышно, как истошно визжит фреза. От ее визга мерещились страдания мучеников, угодивших в ад.
          В похоронном бюро дышалось легко, будто работали кондиционеры, о которых в ту пору у нас только слышали. Тишина и торжественная обстановка вынуждали вести себя подобающе. На стенах висели симпатичные венки стоимостью от сотни — до несколько тысяч. Гробов я не увидел, они хранились в подсобке. Встретила меня очень крупная тетка в роговых очках с крупным начесом на квадратной голове. Я еще подумал, какой же понадобится гроб, если не приведи бог, с ней что-нибудь случится.
          — Зина, покажи клиенту гроб, мне некогда! — распорядилась тетка с квадратной головой, запыхтела и бульдозером покатилась по коридору.
          Миловидная, очень маленькая и аппетитная Зина в строгом костюмчике с дешевой брошкой на блузке вызвала во мне желание, не соответствующее профилю заведения.
          — Пойдемте, — еле слышно сказала она и коснулась моего локтя тонкими прозрачными пальцами.
          Я глядел на эти пальцы и думал, что в них совсем не осталось жизни. Что они принадлежат воскресшему покойнику, работающему тут по случаю, и способны только указывать на товар.
          Мы ходили между стеллажами и подбирали гроб, в котором навеки упокоится моя бабушка. Пахло сосновой доской и какой-то дрянью. Кажется — смертью. Я был капризен и боялся, что бабушка не поместится в предлагаемый ящик, или, наоборот, будет чересчур свободно чувствовать себя в нем.
          — Давайте сделаем на заказ! Помните габариты усопшей? — спросила Зина. — Если поставить мужикам литр водки, они сколотят гроб к вечеру.
          На том и порешили.
          — Мы работаем до восьми. Жаркие нынче денечки, народ мрет пачками. Подъезжайте к крыльцу. Посигналите, я встречу.
          Так началось наше знакомство, полное страсти, бессонных ночей и щекотливых ситуаций.
          Забальзамированная и переодетая во все праздничное бабушка лежала на широкой скамье, принесенной неизвестно кем и — неизвестно откуда, и не проявляла интереса к суете вокруг. Рядом с ней топтались тетушки, какие-то дряхлые старухи из музея восковых фигур — и все шептались. Бабушку по грудь скрывала белая шелковая накидка. Естественно, бабуля мечтала укрыться красным коммунистическим стягом с вышитым золотыми нитями гербом СССР, но секретарь горкома категорически заявил, что старушка — не генеральный секретарь, обойдется и без знамени. Бабушка, по известным причинам, не возражала; в связанных бинтом руках она крепко сжимала подушечку с орденами и медалями и застенчиво втягивала беззубый рот. Смертный одр окружали венки. Смотрелось великолепно! Отпевать себя старушка категорически запретила. На памятнике она распорядилась приклепать пятиконечную звезду, а не православный крест, что и было исполнено. Если бы она изъявила желание, я приклепал бы серп и молот и поставил у могилы гипсовых пионеров. Чего не сделаешь ради обретения собственных жилых метров! Но до этого не дошло.
          Ближе к вечеру, когда стерегущие околевшую бабку тетушки принялись зевать, я попросил соседа на машине, и мы рванули в похоронное бюро. Зина ждала. Она приветливо помахала прозрачной рукой и запрыгнула в кабину драндулета. Места оказалось мало, и я ощущал тепло стройных женских ног.
          — Во двор заезжайте, гроб уже готов к погрузке.
          Да, это было то, что нужно! Обшитый красным атласом, с черными рюшками и без креста на крышке, гроб утешал мой придирчивый взгляд. Бабушке будет славно в нем, я даже не сомневался в этом. Вместе с соседом мы закинули похоронный футляр в кузов и уже решили ехать домой.
          — Вы меня не подбросите? Автобусы так редко ходят, ждать придется минут сорок.
          Я распахнул дверку грузовика, и Зина впорхнула в мою жизнь той дорогой бабочкой, за которой лепидоптерофилы забираются к черту на куличики. Всю дорогу она рассказывала про какого-то баскетболиста, которому пришлось делать гроб больше двух метров. Наконец мы подъехали по указанному адресу. Зина взяла меня за руку и предложила выпить чаю.
          — А как же гроб? — удивился я, искренне желая остаться.
          — Пусть сосед отвезет. Он же его не украдет. На кой черт ему бабушкин гроб, правда?! — засмеялась Зина и потащила меня в одноэтажный финский коттедж.
          Я слышал ворчание соседа, обиженный плач допотопного грузовика, но мне уже было не до этого: впереди ждали домашнее печенье и чай!
          Зина жила скромно. Ничего, кроме дивана, журнального столика и книжного шкафа внутри коттеджа не было.
          — Муж на Севере и вернется в конце следующей субботы. Смело располагайтесь на кухне, включайте чайник и хозяйничайте. А я сейчас, я быстро.
          Из ванной доносился шум воды. Вскоре появилась и Зина в коротком домашнем халатике и с махровой чалмой на голове. Она догадывалась, что я наблюдаю за ней; пикантно наклонялась, а к настенному шкафчику тянулась с таким рвением, что ее голые ягодицы ослепили меня и лишили рассудка. Чай мы пить не стали. Зачем пить чай, если наклевывается более симпатичное занятие? Такое же обжигающее, только гораздо слаще.
          Шторы были задернуты, свет погашен. В полумраке Зина застелила диван и отдалась без всяких ужимок. Все происходило так естественно, будто мы знали друг друга тысячу лет. В перекурах я вспоминал о мертвой бабушке и предстоящих похоронах. Зина уловила мое настроение, не дала грустить и вовлекла в любовные забавы.
          Встал я с первыми лучами солнца и весьма удивился: мы спали на абсолютно красной простыне, и даже подушка не отличалась от нее по цвету. «Надо же, — подумал я, привыкший к белому, — какая экстравагантность!» Тихонько одевшись, я покинул любвеобильный коттедж. Город еще спал и меня никто не заметил.
          Бабушка, как царица, лежала в деревянном саркофаге и не обратила внимания на мое позднее возвращение. Ее щуплую грудь придавливала подушечка с орденами и медалями. Мне чудилось, что голова усопшей покоилась на свернутых в рулон похвальных грамотах, коих скопилось неимоверное множество — при жизни бабушка занимала руководящие должности. Ее предприятие всегда занимало почетные места, подопечным вручали чайные сервизы или талоны на дефицитный товар, а бабуля обрастала благородным металлом. Вокруг бабули зевали тетушки.
          — Ты где шарахался? Мы ее еле в гроб запихали — с виду худая, а такая неприподъемная! — ворчала одна из проснувшихся родственниц.
          — На работе канализация забилась. Весь первый этаж в говне утонул. Убирали, мыли…
          — Иди, помойся, пахнет от тебя.
          О, малахольная! Чем от меня могло пахнуть, кроме духов Зины и пота ее ненасытного тела?
          В обед приехала ритуальная машина с опущенными бортами. Стали выносить бабулю. Двери оказались узкими, подъезд такой, что не развернешься. Мужики из ритуального агентства решили вытащить ее через окно. Бедная бабушка! Никто не додумался ее привязать, а машина к окну не подъезжала. Стали спускать, и бабуля, выронив подушечку с государственными наградами, следом вывалилась сама. Толпа замерла, кто-то заголосил, но его быстро успокоили. Бабушку уложили на законное место, стряхнули с костюма соринки и снова накрыли шелковым покрывалом. Гроб отлежался на табуретках и с задорным: «Ух, взяли!» — запрыгнул в кузов катафалка. Следом за гробом в кузов затащили пару-тройку тетушек, и траурная процессия двинулась прочь от дома. Музыки не было. То ли тетушки поскупились на музыкантов, то ли музыканты нашли более щедрого покойника. На кладбище тоже церемониться не стали. Толстый мужик с обветренной харей, размахивая могучей рукой, отчитался о колоссальных заслугах эмигрирующей в мир иной бабули. Гроб быстренько закопали и все рванули на поминки. Я же помчался к Зине.
          Она встретила меня так, будто увидела в первый раз.
          — Гробик будем заказывать, веночки выбирать?
          — Зина, это же я…
          — Какого черта ты сюда приперся? Еще кто-то умер? Дуй отсюда. Приходи ко мне, когда стемнеет. И смотри, чтоб соседи не засекли.
          Странно, вчера она о соседях не думала! Завела домой так, будто и не замужем. Ладно, придется соблюдать конспирацию.
          Часиков в девять, когда порядочные люди смотрели «Прожектор перестройки», к калитке коттеджа приблизился горбатый старичок в допотопной шляпе и с потертым саквояжем в руке. Он позвонил, дождался, когда ему откроют, и юркнул внутрь двора.
          — Ну ты и клоун! — засмеялась Зина. — Мог бы через другую калитку зайти, с улицы, рядом с гаражом. Бабушку похоронил? Что в портфеле? Остатки от поминок?
          Чересчур много вопросов! Меня это слегка разозлило, но я сдержался.
          — Пошли в дом, — отрезал я и захромал, вжившись в роль.
          Зина присела на корточки и затряслась от смеха. Мне же было не до веселья: я был голоден, трезв и сексуально озабочен.
          Диван, застеленный красной простыней, приготовился к забавам. В изголовье валялась красная атласная подушка. И даже пододеяльник был красного цвета. «Все люди разные, — подумал я, доставая из саквояжа грузинское вино, фрукты и копченую колбасу, позаимствованные в магазине у матери. — Одним нравится красное, другим — белое, а дальтоникам вообще плевать на цвет!» Зина принесла табуретку, рюмки и нож. Мы пили, ублажали друг друга и снова пили. За окнами висела огромная луна, придающая нашим утехам некую романтичность.
          — Завтра муж приезжает. Две недели будет дома. Перевахтовка у них какая-то. Хорошо, телеграмму дал, а то получилось бы «Спокойной ночи, малыши!» — обескуражила она меня, и луна сразу погасла.
          В ту ночь я делал с ней, что хотел. Она не сопротивлялась, будто искупала вину за незапланированный приезд супруга.
          Через две недели я навестил ее в похоронном бюро, выудил нужную информацию и стал готовиться к празднику. Мне давно хотелось впечатлить ее игрой на гитаре, обрадовать чем-то необычным, шокировать дорогой покупкой. На гитаре я не играл, ничего необычного в мире нет, оставалось последнее. Когда обнаженная, с огромным мундштуком в зубах Зина сидела на красной атласной простыне, я вытащил из портфеля картонную, хорошо упакованную коробку и протянул ей. Это было дорогое французское белье. От волнения Зина уронила пепел на простыню, и пришлось проявить сноровку, чтобы на постели не осталось дыр. Дрожащими руками Зина осторожно распаковала подарок и взвизгнула от радости. Шелковые трусики и такой же бюстгальтер произвели на нее впечатление. Она их тут же примерила. Все было тип-топ!
          — А зачем ты купил красный цвет? Черный намного лучше, — погасила мое самодовольство Зина.
          — Мне казалось, ты любишь красный.
          Зина осторожно сняла белье, спрятала в шкаф. Потом повернулась ко мне и засмеялась, тряся маленькими острыми грудями.
          — Глупый! Какой же ты глупый! У нас в ритуальном бюро остаются отрезы от обивки гробов. Ну не выкидывать же их?! Я, как бухгалтер, беру себе более хорошие куски. Другие рабочие — то, что достанется. Знакомая портниха шьет из них постельное белье. Экономия, понимаешь? Мы с мужем на машину копим, приходится крутиться.
          Больше я с Зиной не встречался. Я вычеркнул ее из памяти, как набившие оскомину стихи, которые застряли на одной рифме и — ни туда — ни сюда. До осени я возился с квартирой, приводил ее в божеский вид, выветривал бабушкины миазмы и прочие запахи ветхого одиночества. Заодно выбросил мебель — вплоть до посуды. Начинать жизнь стоит с чистого листа. И я начал! Закрутил шашни с соседкой. Та не блистала красотой. Если откровенно, то была страшна. Но фигура! Это — пленительная фигура Афины, только без крыльев. Как завороженный ее красотой Диоген, я мог часами мастурбировать, глядя на ее бесподобные телеса. Вру для красного словца. Я завалил ее на матрац, когда квартира еще сверкала пустотой и отвечала гулким эхом. Возможно, соседка и составила бы мне компанию на длительное время, но в сентябре, когда осыпающиеся кленовые ладони отвешивали горожанам пощечины, в гости нагрянула Зина. Пришла без приглашения, как татарин. По-хозяйски заглянула в каждый уголок, поцеловала меня в лоб: «Это профессиональное!» — догадался я, и съехидничала:
          — Это твоя тетушка? Неплохо сохранилась. Сделать подтяжку и можно выпускать на панель!
          Соседка побледнела и навсегда покинула облюбованное гнездо.
          — Муж укатил на вахту. Я поживу у тебя пару недель? Не беспокойся, все расходы беру на себя.
          Я оказался слабовольным. Да что там — просто тряпкой. Во мне проснулось то, чего отродясь не проявлялось: и настоящая любовь, и нежность, и признательность. Зина не забывала любовников, она их помнила, как гробы на полках ритуального бюро. На следующий день, она купила микроволновку — огромную роскошь по тем временам.
          — Будешь горячие завтраки делать, когда я к мужу вернусь.
          — Зина, это же дорого! — От стыда меня бросило в жар.
          — Не беспокойся. Я сплю с директором похоронного бюро. Он рассчитывается со мной гробами. Я их поставляю в морг, а оттуда они разлетаются как горячие пирожки. Так что не забивай голову!
           «Какая женщина!» — в который раз удивился я и вспомнил хозяина агентства — толстого, неопрятного и к тому же почти лысого верзилу, у которого в голове, кроме костяных счет, ничего не щелкало. Я стерпел, даже не стал лаяться — не видел смысла.
          За две недели мы так привыкли к счастью, что думалось, будто Зина останется навсегда. Но она ушла. Ушла, тихо прикрыв дверь. Как уходят, боясь потревожить спящего младенца.
          Вскоре Зина вернулась с хрустящими гробовыми деньгами, веселая и неотразимая. «Чего я, собственно, дергаюсь? — задавался я вопросом. — Она же не моя жена». Муж Зины прикатил раньше срока. Притащился в хлам пьяный, сел за стол и заплакал. «Это водка в нем плачет!» — успокаивал я себя, хотя понимал, насколько ему гадко.
          — Отпусти ты ее, ради бога! Ну что тебе баб мало? — Вдруг он подскочил, вытер слезы. — Хочешь, я тебе заплачу!
          Я не ожидал такого поворота событий и растерялся.
          — Не надо! Сам подумай: не будет меня, будет другой. Тебе станет легче? Так-то ты в курсе, где она и с кем. Спокойно возишься на своей буровой...
          Мои доводы слегка отрезвили его. В них скрывалась горькая истина. Муж Зины вытащил из кармана горсть мятых купюр.
          — Сгоняю за водкой. Наверное, ты прав, — промямлил он и оставил меня наедине с закипающим чайником.
          В это время вернулась Зина. Она уловила аромат угасшего скандала, глянула мне в лицо: «В чем дело?»
          — Твой благоверный с Севера вернулся. Опять, поди, перевахтовка.
          Зина собрала барахло и покинула квартиру. Ее муж не явился. Он прискакал через неделю. Растрепанный и жалкий. Из-под редкой шевелюры торчали огромные рога.
          — Зина пропала! — всхлипнул он, сдавил голову и повалился на диван.
          Я знал, где она. Она зарабатывала гробы, но не говорить же об этом расстроенному супругу. Мы напились и побратались. Так мне казалось. Он пригласил меня на рыбалку, наверно, хотел утопить. Я тактично отказался. Прикорнув на диванчике, он ушел под утро, под трели соловьев. Через неделю явилась Зина в шикарном красном платье с золотой цепочкой на шее. «Ну вот, — решил я, — теперь она шьет из похоронных отрезков наряды от кутюр!»
          — Нравится? — не без гордости спросила она и несколько раз крутанулась юлой. — Знаешь, сколько оно стоит? Впрочем, зачем тебе это знать. Завтра купим телевизор «Горизонт». Говорят, там японский кинескоп.
          На кой черт мне «Горизонт», если у меня есть «Темп» и радио на кухне? Но спорить с Зиной — себе дороже. Следующим вечером мы смотрели новый телевизор и восторгались насыщенностью красок. Через день купили видеоплеер.
          — Твой начальник стал необычайно щедр, — уколол я Зину.
          — Он редкостный жлоб. Я ворую гробы с шайкой работяг.
          Вот те на! Вот докатились! Еще чуть-чуть — и она станет похищать могильные плиты, а потом и самих мертвецов. А впрочем, какая мне разница кто и как зарабатывает на хлеб с маслом.
          Так и жили: я — в постоянном ожидании чего-то непредсказуемого, Зина — в свое удовольствие, а ее вторая половинка — в вечных страданиях.
          Стартовала зима. Новый год мы встречали втроем. У нас давно отпали вопросы: кто есть кто и с кем будет спать королева. Пока муж ошивался дома, я не имел на нее никаких прав.
          Захмелевший нефтяник раздухарился и высказал давно терзавшую его мысль:
          — Ты не любишь Зину. Обыкновенный альфонс. Тебе нужны ее деньги и... и...
          Его слова царапнули мое самолюбие. Я схватил нож и несколько раз чиркнул по запястью. Горячая кровь, бурлящая от любви, забрызгала праздничный стол. Глупо, конечно. Однако любую глупость можно списать на пьяное недоразумение. От вида крови муж упал в обморок, Зина потащила меня к врачам. Благо клиника находилась через дорогу.
          Поддатый доктор ловко штопал порезы, насвистывая: «В лесу родилась елочка…» Зина ехидно спросила:
          — Скажите, он жить будет?
          — Будет!
          — Жаль! — засмеялась она дьявольским смехом.
          Вся наша жизнь, все наши отношения и с Зиной, и с ее мужем-вахтовиком напоминали театр абсурда. Но вырваться из порочного круга не хватало ни сил, ни желания. Жизнь сгорала день за днем; мать узнала о моих «подвигах» и грозилась выгнать из бабушкиной квартиры. Куда? К себе, или опять в коммуналку? Я слушал ее нравоучения с опущенной головой. Ну не драться же с ней!
          В начале марта я залетел под «Жигули». Точнее они залетели под меня, но пострадали оба. Чтобы замять конфликт, водитель сам все утряс в ГАИ, а мне отвалил приличную сумму. А как же — обе ноги сломаны и когда я встану — неизвестно. Зина навещала меня вместе с мужем и уговаривала сбежать из больницы на 8 Марта. Куда я сбегу? У меня не было даже коляски, что очень усложняло жизнь. Я стеснялся ходить в «утку» и сконфуженно наблюдал, как за мной убирают. Девятого марта я вздремнул после врачебного обхода и очнулся от громкого хлопка дверью. В палате стояла мать. Она тряслась от рыданий. Я смотрел на нее и не мог сообразить, какая беда могла выдавить слезы из прожженной работницы прилавка.
          — Зина при смерти, — выдохнула мать, утирая сухие глаза. — Уксусом отравилась. Прибегал ее муж. Не знаю, откуда узнал адрес. Умолял помочь ему попасть в реанимацию.
          В голове что-то лопнуло. Стало тихо-тихо, будто я упал на дно самой глубокой могилы. «Зина, Зина, чего тебе не хватало? Ты исполнила самую дикую шутку в своей жизни!»
          Она умерла на третий день. Муж Зины больше не наведывался. Да и какого лешего он забыл у меня?! Через два месяца я сидел у ее могилы, смотрел в смеющиеся глаза на потускневшем фото и плакал.

                III

          Мой друг детства Коля Клячин мотался по зачуханным городкам и весям в поисках раритетов — хобби у него было такое. Выкупит у старух за гроши древние безделушки, приведет их в порядок и сбагрит музею, в коем числился реставратором. Если же повезет, то — коллекционерам за более приличные деньги.
          Однажды, после очередной вылазки Клячина в народ, мы пропивали рубли за самовар, который он слямзил у одного забулдыги. Весь вечер Коля рассказывал о жлобах, желающих получить за грошовую иконку целое состояние, о бандитах, охотящихся на скупщиков антиквариата. Я так и заснул под его монотонное брюзжание; проснулся же оттого, что музейный работник громыхал пустыми пузырями. Он по очереди подносил их к глазам, внимательно изучая на просвет, — не осталось ли там чего-нибудь, полезного для здоровья? Убедившись в отсутствии оного, Клячин с сожалением возвращал бутылки на место. За окнами занимался рассвет.
          — Ты чего вскочил в такую рань? Воспоминания о самоваре вызывают угрызения совести? — Мой язык еле ворочался.
          — Не спится, — облизал пересохшие губы Коля. — А самовар я не стырил, а взял для музея. Так сказать, для организации культурного досуга населения. — Он снова нагнулся к бутылкам. — Наверное, уеду на пару дней. Прошвырнусь по деревушкам, здоровье поправлю или расшатаю окончательно. Окончательно еще не определился. — Клячин повернулся ко мне и обреченно развел руками. — Ни капли!
          Я не понимал: зачем куда-то тащиться, тем более — с бодуна?
          — На кой тебе эти путешествия? Довести себя до скотского состояния можно и здесь.
          Коля посмотрел на меня, как на убогого.
          — Хочется, чтоб было красиво. Я же художник в душе. Там знаешь, какие места?! Покосившиеся церквушки, избушки на курьих ножках. Там народ совсем другой — не испорченный прогрессом взаимоотношений. Во всем преобладает сермяжность. Люди общаются на другом языке. Они даже матерятся как-то по-особому! Городской интеллигент выплевывает брань с пафосом, бросая вызов обществу. Деревенские жители используют ненормативную лексику как нечто неотъемлемое. От нее не веет пошлостью. Без этих слов язык теряет мелодичность: «Там русский дух, там Русью пахнет!» — во время лекции антиквар обыскивал квартиру.
          — Вы, художники, — алкаши с извращенным восприятием мира. Чем тебя не устраивает домашняя обстановка?
          — Не-е-е, — заблеял он. — Душа просит праздника, к народу тянется. Черт, помню, что оставалось…
          С криком папуаса, поймавшего змею, он вытащил из-за дивана ополовиненную чекушку. Тут же разлил по стаканам. Пить не хотелось, но отказать другу я считал поступком крайне аморальным.
          — С народом бухать опасно — могут побить! — заметил я.
          Теплая водка застряла в глотке и просилась наружу. Удержать ее в себе стоило больших усилий. Бросив под язык щепотку соли, я дожидался, когда тошнота отступит. Слюна мгновенно наполняла мой рот, я едва успевал ее сглатывать. Наконец меня отпустило.
          — Пей со мной, я о тебе некролог бесплатно напишу и эпитафию, если хочешь.
          Клячин проигнорировал заманчивое предложение. Он осушил рюмку и стал искать сигареты. Потом вернулся к теме общества.
          — Я с цивилизованным обществом не пью. У меня для этого морда неподходящая: я говно на его фоне. — Сморщив нос, он принюхался: не пахнет ли от него экскрементами. От Коли пахло хуже, но я не подал вида. В этот миг его передернуло, будто от самого себя Клячин пришел в ужас и отвращение. Он был человек тонко чувствующий, всегда искал путь к совершенству, а тут — дерьмо! Такие крушения иллюзорной безукоризненности бывают мучительны. Не все справляются с ними и начинают разлагаться еще при жизни.
          — На фоне современного общества даже говно выглядит привлекательно, — ободрил я Колю, тот удовлетворенно хмыкнул.
          Выпили еще. Чтобы развлечься, взяли газету «Из рук в руки», покрытую жирными пятнами от селедки, чья голова с открытым от удивления ртом выглядывала из пепельницы. На глаза попалось: «Кирпичный завод предлагает». Коля включил на телефоне громкую связь и набрал номер. Послышался заспанный голос:
          — Слушаю!
          — Доброе утро! Я по объявлению, — дьячком пропел похититель самоваров. — Это кирпичный завод?
          На том конце провода закивали и утвердительно добавили:
          — Да, это отдел по сбыту готовой продукции. Что вы хотели?
          Коля оживился, складки на его лице разгладились.
          — У меня к вам деловое предложение. У масонов — беда, всевидящее око ослепло. Давайте, воспользуемся благоприятным моментом и толкнем им вагон битого кирпича по цене хорошего. Прибыль пополам. Что? Да, совсем ослепло, ни черта не видит! Они, каменщики эти, стеклянный глаз офтальмологу Мулдашеву заказали.
          На том конце повисла тишина. Кажется, слова Клячина произвели эффект разорвавшейся бомбы.
          — Молодой человек, перестаньте морочить мозги! Вы издеваетесь что ли, или с ума сошли?!
          — Как вам не стыдно? — засопел Коля. — Жаль, могли бы нехило заработать и заодно избавиться от брака.
          Слышала бы этот диалог наша бывшая учительница математики! Мне вспомнился эпизод, как она вызвала Клячина к доске и предложила решить несложную задачу. Коля не проявлял интерес к точным наукам, он был скрытый гуманитарий. Педагог больно стукнула его по лбу согнутым пальцем. Раздался гулкий звук пустоты. Клячин сжался и стал похож на огрызок.
          — Вот, ребята! Ученые утверждают, что человек умирает в момент смерти мозга. Я вас уверяю, что это не так. Клячин родился с мертвыми мозгами, живет и не собирается помирать! — она тряхнула Колю так, что его голова заболталась, как у китайского болванчика. — Правду я говорю, Клячин, или нет?
          — Правду, Валентина Николаевна!
          Получив неуд, он облегченно вздохнул и пошел на место.
          Воспоминания отошли на второй план. Наступил мой черед блеснуть остроумием. Я позвонил в фирму, выводящую грызунов и тараканов.
          — Алле! Это вы занимаетесь убийством братьев наших меньших? — получив утвердительный ответ, я продолжил: — Скажите, а вы их давите тапками или морите голодом?
          — У нас очень сильнодействующие препараты! — с напускной гордостью ответили убийцы домашних животных.
          — Не могли бы вы уничтожить мою тещу? — опохмеленный мозг бурлил от криминальных фантазий. — Я хорошо заплачу!
          Киллеры выдержали паузу и ответили вопросом на вопрос:
          — Чем она вам не угодила?
          Коля выхватил трубку. Голос его дрожал, срываясь на визг.
          — Мама еще в соку, но мужика у нее нет. Когда жена на работе, она постоянно домогается меня. Я устал, я больше не могу!
          Из трубки послышались гудки.
          Коля слегка лукавил. К тому времени он имел за плечами три гражданских брака. Первая супруга Клячина — инфантильная коротко-стриженая дамочка — курила анашу. В состоянии эйфории она с интонацией умирающей поэтессы рассуждала о вселенной, о своем месте в ней. Коля не разделял ее увлечений, он обожал портвейн и телепередачу «В мире животных». Как-то жена выкурила больше обычного и стала доказывать, что она Аэлита. Потом ушла в себя и заблудилась. Коля сдал ее на поруки врачам.
          Вторая была полиглотом, но совершенно не дружила с кулинарией. Однажды она сварила макароны, перевернула кастрюльку и стукнула по ней миниатюрным кулачком. На тарелку выпало нечто, отдаленно похожее на торт, обильно политый глазурью. «Donner-wetter!» — удивленно воскликнула она. Дело было за малым — положить в центр вишенку и начать пиршество. Как назло, вишни в доме не оказалось. Коля пошел на рынок и пропал. Между прилавками он познакомился с третьей спутницей жизни.
          Света жила в частном доме на другом краю города. Румяная, с огоньком в глазах девица по утрам растягивала эспандер, упражнялась с гантелями и пила по хитрой методике перекись водорода. В ее организме клокотала энергия вулканической лавы. Коля вел себя скромно и деликатно, дарил ромашки и читал Ахматову.
          Будучи романтиком, он мечтал о возвышенном. Ему хотелось чего-нибудь чистого и непорочного. Как-то перед сном он заявил, что анальный секс помогает от запора. Света стукнула его по голове вазой. В отличие от керамического сосуда, расписанного непропорционально сложенными эллинами, Клячин остался цел, хотя и был слегка контужен. Он любил Свету, но насилия над собой простить не мог.
          Духовная жажда была утолена, и мы двинули в ларек. Вокруг царила красота. Омытая дождем листва шептала о любви, в лужах плескались облака. По пути нам подвернулись две барышни. Они сидели на лавочке, как рыбаки в ожидании клева. Одна из них по конфигурации напоминала пропитый накануне самовар, другая выглядела лучше.
          — Знаешь, — сказал Коля, — общество без женщин неполноценно. Предлагаю зачислить их в наш партизанский отряд.
          Я проявил толерантность и не возражал. Ценитель изящности подсел к бесформенной гражданке. Не давая опомниться, он представился:
          — Реставратор Клячин!
          Он галантно поцеловал ручку самовара. Запыхтев, тот со свистом выпустил пар:
          — Зоя, работник библиотеки!
          Мне показалось, что из Зоиного рта посыпались буквы. Алфавитные знаки падали на тротуар и разбегались в разные стороны.
          Я присел на краешек скамьи рядом с чугунной урной.
          — А вы представитель какой профессии?
          Зоина подруга посмотрела на меня и улыбнулась. Лучше бы она этого не делала — отсутствие переднего зуба чертовски портило впечатление. Ее узкая кисть с длинными тонкими пальцами напоминала вилку. Машинально воткнув ее в шевелюру, она лениво поковырялась в ней. Я ожидал, что она вытащит кусочек мозга и предложит мне продегустировать. К счастью, этого не произошло. Поправив мочалку на голове, девушка прикрыла щербатый рот ладошкой.
          — Мое призвание — медицина.
           «Хорошо, — подумал я. — Значит, есть шанс остаться здоровым!» Как выяснилось позже, и та и другая работали поломойками в упомянутых учреждениях. Но это нисколько не умоляло их достоинств, главным из которых являлась доброта. Иными словами — безотказность. Закончив быстротечное знакомство, мы квадригой двинулись к намеченной цели. Наши одухотворенные физиономии так гармонично смотрелись, что со стороны могло показаться, будто две семейные пары совершают утренний променад.
          У киоска Коля небрежно вытащил из кармана ворох купюр.
          — «Беленькой» возьмем?
          — Лучше «красного». От водки я становлюсь неадекватной, — женщина-самовар капризно надула губки.
          — «Красненького» так «красненького». Я с женщинами нежен не по средствам. В штанах моих звенит совсем не мелочь! — перешел на стихотворный шаг Коля и, удивляясь своим талантам, засмеялся.
          Зоя представила, что может там звенеть. Она мечтательно повела бровью, томно вздохнула и нарисовала в воображении колокольный язык и пару бубенчиков. Коля наклонился к окошечку. По щедрости он напоминал олигарха или арабского шейха.
          — Дайте десять бутылок «Агдама», пару бутылок лимонада, рыбные фрикадельки в томате и блок «Явы».
          Обратный путь оказался гораздо короче: предвкушение дикого разгула вынуждало двигаться энергичнее. Забаррикадировавшись в квартире, мы приступили к более детальному знакомству. Беззубую звали красиво и таинственно — Лаура. Мне предстояло сыграть роль Петрарки, и я стал вживаться в образ.
          — Прекрасна жизнь на вид, но день единый, что долгих лет усилием ты воздвиг, вдруг по ветру развеет паутиной, — это единственное, что я помнил из опусов великого итальянца.
          Лаура выслушала мою тираду с улыбкой Моны Лизы и ответила афоризмом:
          — Жизнь хороша, когда пьешь не спеша!
          На этом разговор о зарубежной поэзии был исчерпан, и мы перешли к классикам русской литературы. Нездоровый интерес у Зои вызывали произведения о вампирах и утопленниках. После четвертой бутылки она блеснула эрудицией. Ее глаза светились сакральной мудростью, а поднятый к потолку палец требовал внимания. Сначала она назвала автора «Мертвых душ» Гегелем, а затем его же перу приписала пьесу «На дне».
          — Я про этих жмуров раза три читала! — гордо объявила Зоя.
          После откровений библиотекаря Клячин перестал закусывать. Он хмелел на глазах, но силился выглядеть комильфо. Длилось это недолго. Вино победило. Упав на колено, Коля ловил расфокусированным зрением ускользающий Зоин взгляд и сулил сказочную ночь. Завороженная обещаниями любительница литературы схватила его за голову и прижала к груди. «Как бы не задохнулся!» — подумал я, но все обошлось. Тянуть резину не имело смысла, и мы пришли к консенсусу, что пора переходить к коитусу. Коля с Зоей оккупировали диван, нам с Лаурой пришлось ютиться в кресле-кровати. Было тесно, как в гробу. Прижавшись к новой знакомой, я закрыл глаза: в темноте она казалась привлекательнее. Даже пружинки ее сожженных химической завивкой волос походили на шелковистые кудряшки.
          С дивана доносились сопение и тихий мат. Там что-то не получалось. По всей видимости, Коля надорвался на краже самоваров, или отравился лимонадом. В своих неудачах он винил новую знакомую:
          — Чего боишься? — шипел Клячин. — Он у меня маленький!
          Возмущения становились громче и агрессивнее. Распалившись, антиквар турнул любительницу Гегеля. Чтобы Зоя не сбежала, он предусмотрительно спрятал ее трусы.
          — Ты со своим «малышом» в баню не ходи, не смеши мужиков! — метнула колкость Зоя и переселилась на кухню.
          Клячин отвернулся к стене и стал демонстративно громко зевать. Дождавшись, когда он выдохнется, мы с Лаурой произвели стыковку. Она быстро задрожала. Ее обкусанные ногти вонзились мне в спину, оставляя кровавые борозды. Не сдерживая себя, Лаура испустила утробный стон.
          — Ой, сейчас умру!
          Клячин не спал. Услышав о смерти, он подскочил к нам истал умничать.
          — Если смерть наступает во время оргазма, считайте, что жизнь удалась! С точки зрения некоторых восточных религий такая кончина идеальна для реинкарнации. Разум превращается в радугу и сияет, пока не переродится в бодхисаттву или брахмана. Над вами я радуги не вижу, значит — не все так хорошо, как хотелось бы. Кстати, Поль Гоген на Таити умер подобным образом, — не стесняясь своей наготы, Коля подошел к нам. — Товарищ Рузвельт, президент Соединенных Штатов, тоже скончался при странных обстоятельствах. Он очень долго находился наедине с очаровательной художницей, которая рисовала его портрет. Чем они там занимались на самом деле — остается тайной за семью печатями. Зоя, ты не спишь?
          На кухне возмущенно загремела посуда.
          — Прекращай фрондерство, иди ко мне! Ребята уже не одну брачную ночь провели, а ты все целку из себя корчишь. — Он снова обратился к нам: — Мне совестно прерывать ваши ласки, но не могли бы вы на время освободить комнату. Зоя очень комплексует, ей сложно расслабиться при посторонних.
          Кухня встретила нас горой посуды и отвратительно-кислым запахом. Открыв кран, Лаура стала наводить порядок. Со спины она смотрелась потрясающе. Ее упругие ягодицы заманчиво выглядывали из-под наброшенной рубашки. Загасив сигарету, я обнял ее за живот и прижал к себе. Она не противилась. Из комнаты послышался наигранно испуганный голос Коли:
          — Ты что, проглотила нашего ребенка?!
          Мне было не до смеха. Я целовал Лауру в шею и предлагал остаться на ночь. Она согласно кивнула.
          Лаура прожила у меня всю осень и зиму. Я устроил ее в типографию, чтобы она всегда была рядом. Мы вставили ей зуб, и она жутко похорошела. В ее движениях появилась кошачья мягкость, исчез вульгарный лексикон. Она чем-то напоминала мне покойную Зину и все сильнее примагничивала к себе. Мне нравилось наблюдать, как Лаура подводит глаза и, оценивая свой внешний вид, забавно корчит рожицу. Рядом с ней было уютно и тепло. Когда она задерживалась, я торчал у окна, всматриваясь в силуэты прохожих. Мы мечтали купить швейную машинку — Лаура говорила, что когда-то неплохо шила. Чтобы накопить денег, я купил керамическую кошку с прорехой между ушами. Иногда к нам наведывался Клячин, рассказывал об иконописи, показывал доски с еле различимыми ликами святых и исчезал на длительное время.
          История человечества прочно сшита нитями предательства и коварства. Оттого многие люди к любви и верности относятся настороженно, ища в них подвох. В поведении Лауры ничего компрометирующего я не замечал и подумывал сделать ей предложение. Я летал в облаках, строчил на тетрадных листах сентиментальные стихи, а она на них разделывала селедку. Ее непосредственность заставляла меня млеть от восторга — так поступать с поэзией могли только богини! А спать с богиней — дано не каждому!
          Весной, когда взорвалась сирень, Лаура пошла в магазин и вернулась только утром. Ничего не говоря, стала собирать свои вещи.
          — Что ты делаешь? Зачем? — я схватил ее за плечи.
          Она отстранилась и безразлично ответила:
          — Помнишь скамейку, на которой мы познакомились? Это мое законное место. Я не рождена для серьезных отношений. Прости.
          Лаура ушла из моей жизни так же внезапно, как и ее предшественница Зина. Возможно — это наваждение, но ее уход закончился для меня печально. Впрочем — все по порядку.
          О любви можно написать роман и не сказать ничего, а можно поставить жирную точку, чтобы понять, какую сокрушительную силу таит в себе это чувство. С уходом Лауры мой быт исказился, как отражение в кривом зеркале. Всплески сумасбродных мыслей терзали разум, лишали сил и покоя. Память навязчиво воскрешала образ возлюбленной, ее манеру говорить и двигаться. Я познакомился с бессонницей, безразлично смотрел на женщин и не находил той, которая могла бы погасить тоску.
          Когда со мной заводили беседу, то смысл ее проносился мимо. Не понимая, о чем идет речь, я по-дурацки улыбался и кивал в ответ. Рассеянность и раздражительность неустанно преследовали меня. В конце концов, я вымотался, взял отпуск и ушел в запой. Пару раз звонил Клячину, но трубку никто не брал. Две недели беспробудного пьянства пошли на пользу. Похмельная лихорадка заставила подумать о здоровье, оттеснив мысли о Лауре на второй план. Я еще вспоминал ее, но уже интересовался посторонними вещами и даже вынашивал смутные планы.
          До выхода на работу оставались считанные дни. Шатаясь по городу, я читал объявления и совершенно случайно столкнулся с Лаурой. Она улыбнулась мне одними губами, как старому знакомому, с которым когда-то жили по-соседству. Подведенные глаза не выражали ничего, кроме равнодушия. Лаура очень изменилась: перстенек на пальце, прическа, дорогое платье.
          — Привет! Как дела? Ну что ты молчишь, язык проглотил?
          От волнения свело челюсти. Я открыл рот и не узнал свой голос. Хрипловатый баритон дребезжал велосипедным звонком.
          — Давай, выпьем по чашечке кофе? За углом уличное кафе открыли, — я боялся, что она откажет, но Лаура согласилась.
          Мы расположились под цветным матерчатым навесом. Не зная с чего начать, я вливал в себя чашку за чашкой.
          — Ты притащил меня сюда, чтобы я подтвердила смерть от кофейной передозировки?
          Смущение овладело мной. Хотелось сказать Лауре о том, что происходит в душе. О месте, которое она в ней занимает. Но я понес околесицу.
          — Знаешь, я стал настолько разборчив в еде, что меня можно причислить к гурманам. А ведь было время, когда ел траву!
          — Траву? Не могу поверить! Зачем?
          — Мне было тогда лет пять. Бабушка приятеля открыла нам великую тайну. Оказывается, все быки обладают феноменальной силой из-за того, что питаются растительной пищей. Судя по массивной фигуре и сумкам, которые старушка таскала, она питалась исключительно силосом. Тянуть резину не имело смысла, надо было действовать. На улице мы с дружком забежали за дом и опустились на четвереньки. Эволюция повернула вспять. Обглодав небольшой участок газона, мы решили, что лучше оставаться хилыми, чем давиться травой ради богатырского здоровья.
          Лаура смотрела на меня огромными глазами. Ее пухлые губы выгнулись полумесяцем. Боже, как я ее хотел! Язык же, вместо комплиментов, продолжил грязную работу.
          — Это еще что?! — развил я начатую тему. — Любимым занятием девочек в детском саду было приготовление куличей. Они лепили их из влажного песка. Лакомства в виде звездочек, подков и цветочков радовали глаз. С видом хозяюшек девочки приглашали мальчишек отведать их стряпню. Все отказывались. Лишь я не смог оставить без внимания труды будущих кондитеров и сдуру слопал пару брикетов. Песок скрипел на зубах. Будучи прекрасно воспитан, я не подал виду, что кулинары из девочек — хреновые. Наоборот, в доказательство потрясающего вкуса облизал пальцы. Поблагодарив девочек за угощение, я убежал играть с ребятами. Ближе к вечеру меня скрутило. Кто-то из детей настучал воспитателю о песочной трапезе. Меня потащили в кабинет медсестры. Постучав по вздутому животу, тетка в белом халате извлекла из стеклянного шкафа резиновую грушу и приказала снять штаны. Сгорая от стыда, я заплакал. Лаура погладила меня по плечу. От ее прикосновения я взмок. Если бы она догадывалась, как хотелось поцеловать ее руку с вишневыми коготками, прижать к себе!
          — Все, мне пора! Заходи в гости, Николай будет рад. Он хотел позвонить, но не решился.
          Меня словно окатили ушатом ледяной воды.
          — Хорошо, заскочу! — выдавил я, зная, что никогда не переступлю порог их дома.

                IV

          На душе скребли кошки. Я проводил Лауру до угла и не знал, куда податься. Ноги завели в сквер. «Вот тебе и Клячин! Надо же, какие кульбиты вытворяет жизнь!» — поражался я, присев на скамью. Мое скорбное одиночество нарушил гражданин из категории «Они позорят наш город!» Судя по брюху, он проглотил глобус — из расстегнутой ширинки свисала вялая земная ось. Мужика одолевала жажда общения, и ему требовался умный собеседник.
          — На-ка, глотни! — он протянул бутылку.
          Хмель слегка заретушировал образ Лауры. Незаметно водка закончилась. Пришлось сгонять за добавкой.
          — Давай навестим порядочных женщин! Есть тут одна, она не откажет! — мужик по-братски обнял меня и натужно засопел.
          Предложение выглядело заманчиво. Мои зрачки мечтательно скатились к переносице и нежно посмотрели друг на друга. Освободившись от дружеских объятий, я отодвинулся. Мужик потерял опору и упал с лавки.
          Проходящая мимо женщина шарахнулась в сторону. От нее разило презрением и еще чем-то мерзким, кажется — французскими духами. Не в силах подняться, новый приятель изобразил роденовского мыслителя.
          — Вставай! Нас ждут в квартале красных фонарей!
          Но ловелас успел забыть о любви, развалился около скамейки и невыразительно запел:
          — Опять от меня сбежала последняя э... эта, как ее?
          — Электричка! Паровоз такой, без пара! — подсказал я.
          — Точно, паровоз... не стучите колеса…
          Кое-как удерживая равновесие, я склонился над певцом.
          — Слушай, акын, общественность нами недовольна!
          Он удивленно посмотрел сквозь меня. В его масленых глазах отразилось небо с плывущими облаками. Мужик сел в позу лотоса и сосредоточил взгляд на бордюре. Казалось, что он медитирует.
          — Почему так долго нет автобуса?
          — Цыгане угнали! — ответил я и зашел в кусты.
          Прижатый атмосферным давлением, он снова лег. Старикашка, торопившийся на тот свет, вдруг остановился и отстучал вставными кастаньетами:
          — Стыдоба! Устроили в центре города лежбище тюленей! Сейчас милицию вызову!
          — Не шуми, дед! Мы исчезнем незаметно, по-английски! — я легонько пнул собутыльника. — На нас объявили охоту!
          Он тут же среагировал и приподнялся на локте.
          — Веди меня, мой талисман!
          Я помог ему встать. Качаясь, мы направились к выходу. Такого сильного земного притяжения не приходилось испытывать давно. Сделав пару шагов, мы приняли горизонтальное положение.
          — Всему виной вспышки на Солнце! Очень на здоровье влияют! — констатировал новый знакомый, погружаясь в дрему.
          Послышался шум двигателя. Мне мерещилось, будто прилетел волшебник в голубом вертолете. Как же я ошибся!
          — Господа, карета подана! Располагайтесь удобнее!
          — Все господа в Париже, мы — трудовая интеллигенция! — уточнил я, стараясь самостоятельно загрузиться в автомобиль.
          С казенной постели я сбивчиво объяснял невменяемым соседям о причине бед, выпавших на долю отечества. Меня никто не слушал. Незаметно патриотические чувства усыпили разум.
          — С виду нормальный парень. Никогда бы не подумал, что алкаш! — майор Пырьев заполнил бланк и протянул его мне. — Заплатите штраф и, пожалуйста, не появляйтесь на улице в таком виде. Не подавайте дурной пример подрастающему поколению.
          Я покинул вытрезвитель, прислушавшись к дельному совету. Кудрявые тополя заговорщицки шелестели листвой: «Успеешь еще оплатить, один черт денег нет. Иди к Иришке! Она же любит тебя!» С природой не поспоришь, и я пошел туда, куда деревья нашептали.
          Ира, верстальщица нашей газеты, встретила меня визгом. Такая искренняя радость — редкость в наше время. Захотелось обмыть встречу. Я принял ванну и предложил ей сбегать в ларек.
          — Одеваться неохота! Лучше Наташке звякну. У нее такой спонсор появился! Притащит все по первому свистку. — Поджав коленки, она потянулась к телефону.
          Иришкина подруга выглядела эффектно, но в постели была никудышная. Мужики, обескураженные несоответствием внешности и любовных способностей, долго с ней не дружили. Как переходящее красное знамя, она переходила из рук в руки. Чтобы ожидание не было скучным, я стал ублажать Иришку. Моего здоровья хватило минут на пять. Потом мы смотрели телевизор.
          Дверь без стука распахнулась. На пороге возник Наташкин абрис. За ним, прикрываясь огромным букетом роз, расшаркивался гарант хорошего настроения.
— Привет, Саня! Некрологи сочиняешь? — Наташка чмокнула меня в щеку. — Знакомьтесь!
          В комнату шагнул майор Пырьев. Увидев меня, он скривился, как от зубной боли. Я тоже не ударил в грязь лицом и изобразил умирающего лебедя. Девчонки суетились вокруг стола, не обращая на нас внимание.
          — Познакомились? Ну, вот и славно! — Иришка прижалась ко мне. — Товарищ Пырьев, Сашка классный, с ним не соскучишься!
          — Я догадываюсь! — он поперхнулся.
          С каждой выпитой рюмкой обстановка раскрепощалась. Подружки щебетали о своем, а мы с гражданином начальником выползли на лоджию. Неловкость еще присутствовала в наших отношениях. Желая разрядить обстановку, я спросил у Пырьева первое, что взбрело в голову:
          — Вы женаты?
          Он окинул меня рассеянным взглядом и закурил.
          — Однажды у приятеля я познакомился с одной особой. — Пырьев руками очертил два огромных бугра перед грудью. — Вознамерился даже жениться, так она мне приглянулась. Но барышня оказалась замужем, а мне было невтерпеж. На скорую руку мы слились в одно целое, после чего она решила порвать узы изжившего себя брака и новыми путами соединиться со мной. Пришли мы к ней домой и стали обмывать создание новой ячейки общества. А потом стали детей клепать, освобождаться от налога на бездетность — был такой раньше. В самый разгар трудового процесса приходит ее муж. Раззявил рот, как дурачок деревенский, и не знает, что делать. Совести нет совершенно — стоит и смотрит. Потом завертелся волчком: «Вы надолго?» — спрашивает. Отвечаю: «Наверное, навсегда!» Он расстроился и убежал. Утром я прозрел и решил официально никогда не жениться. А зачем? Чтобы однажды прийти домой и спросить: «Вы надолго?» Не веришь? Зуб даю! — выразился майор, как прожженный уголовник.
          Не верить такому человеку было глупо, более того, я проникся к нему симпатией.
          Мы вернулись к столу.
          — В баньку бы махнуть! — Пырьев мечтательно вздохнул.
          Иришка вопрошающе посмотрела на меня.
          — Сань, можешь организовать мероприятие?
          Разве я мог ей отказать? Ради меня она была способна прыгнуть на амбразуру, привечала в любое время дня и ночи, старалась выветрить из моей памяти ядовитый фантом Лауры.
          — Отчего же нельзя?! Только машину надо.
          Пырьев вызвал служебную «Волгу», и мы поколесили к бывшей Колиной жене. Расставшись с Клячиным, она жила в свое удовольствие: ковырялась в земле и разводила на продажу цветочки. Проблем с баней не возникло, Света отличалась радушным гостеприимством.
          Начальник вытрезвителя выныривал из парной, загружал обезвоженный организм пивом и превращался в мелкого хулигана. Когда пенный напиток шибанул в голову, Пырьев забрался в соседский огород. Сначала он не обращал внимания на визг хозяев. Но в итоге, раздраженный их поведением, пообещал всех перестрелять.
          Пистолета при нем не оказалось. Тогда он закидал их собранными огурцами, после чего вернулся к нам, схватил гармошку и наиграл мелодии подворотен. У калитки остановился наряд милиции, вызванный пострадавшими. Стражи порядка отдали честь распоясавшемуся майору и сделали соседям устное внушение.
          День клонился к вечеру. Покидать место отдыха не было ни сил, ни желания. Там мы и заночевали. Утром помятый майор позвонил шоферу, поблагодарил Свету за великолепно проведенный вечер и украдкой потрогал за грудь. Я понял, что Наташа скоро достанется кому-то в качестве утешительного приза.
          В бане я ухитрился поцарапать ногу и занести в рану грязь. Два дня мне было плохо, но я списывал все на похмелье. Когда же появились ноющая боль и покраснение, пошел в поликлинику.
          — М-да, — сказал врач и выписал направление в больницу.
          Шла третья неделя, как я загибался от сепсиса. Попытки сбить температуру оставались безрезультатными. Постоянно — сорок, сорок с половиной. Мои мозги плавились, извращая реальность. Возникало единственное желание — прекратить страдания любой ценой. Пусть усыпят, как собаку, лишь бы кончились муки. Тошнота выворачивала организм наизнанку, отнимала последние силы. Выдавив из себя слизь, две-три минуты я чувствовал облегчение, после чего все повторялось. Как из рога изобилия сыпались уколы. Меняя капельницу, нечаянно проткнули вену. Физраствор ушел в мышцы. Рука разбухла и напоминала студень. Угасающее сознание сделало меня равнодушным к таким мелочам.
          — Пора переводить во вторую палату. Безнадежный! — переговаривались медсестры, думая, что я их не слышу.
          На мое счастье, из отпуска вышел опытный доктор. Он осмотрел меня, недовольно покачал головой и назначил другое лечение. Я начал выкарабкиваться ускоренными темпами. В палате со мной лежал Вадик. После удаления аппендикса он позеленел и на третий день едва не окочурился. Слезными просьбами его матушка выхлопотала перевод Вадика в реанимацию. Вернулся он дня через три. Малахитовый цвет его кожи сменился золотым.
          Вадик не скрывал радости от встречи и не смог сдержать эмоций. В «апартаментах» заблагоухало. Санитарки выгребать из-под него категорически отказались, и до прихода матери мы вдыхали стойкое амбре. Поменяв сыну постель, она немного послушала, как за стеной кричит умирающий от гангрены мужик. Наркотики ему не помогали. Да и какие наркотики могли помочь, если при снятии ботинка у бедняги отвалилась ступня?! Среди ночи вой резко прекратился, будто надоевшее радио выдернули из розетки.
          — Отпиликался, сверчок! — Вадик повернулся на бок.

                V

          К концу лета я оклемался. Встречать меня пришел Коля. Он натянул на лицо маску раскаяния, от которой веяло лукавством.
          — Ты не дуйся, так вышло. Пойдем ко мне, отметим выписку.
          Я хотел отказаться, но Коля был неумолим. Он взял пакет с моим барахлом и покинул палату.
          — Лаура ушла, — на ходу бросил он. — Хотел к Светке вернуться, а она с ментом шашни закрутила. Шалава, что с нее взять?!
          Из многочисленных щелей Колиного дома выползали и вразвалочку бродили тараканы. Растопыренный букет на подоконнике завял и начал осыпаться. Выглядело хуже, чем у постимпрессионистов. На столе томились в ожидании пузатый сифон и пара стаканов. Со стены смотрела фотография Лауры, приклеенная на картонку. Коля стушевался и перевернул любимую лицом к стене. На другой стороне оказался портрет изменщицы Светы.
          — Здорово придумал, на все случаи жизни! — я восхитился Колиной изобретательностью.
          Коля выдавил из сифона бурлящий от углекислоты золотистый портвейн.
          — Так кроет быстрее, — пояснил он. — За твое здоровье!
          Кадык Клячина бегал, как затвор автомата. Коля опустошил стакан судорожными глотками. Разговор не клеился. Выпили еще. Скупщик антиквариата беспокойно ерзал на табурете.
          — Что-то живот скрутило! — оправдался он и исчез в дверном проеме.
          По всей вероятности, Колю вспучило от газированной «бормотухи». Его не было долго. С улицы доносились приглушенные крики, но мне казалось, что это мальчишки гоняют мяч. Устав от ожиданий, я решил выяснить, куда подевался охотник за самоварами и чужими женами.
          — Коль, ты где? — крикнул я с крыльца.
          Из нужника послышался изощренный мат. Я подошел к «скворечнику» и дернул за ручку. Обломки гнилых досок свисали в выгребную яму. С опаской я глянул вниз. Если не думать о том, где происходит сцена, то Коля смахивал на Саида из кинофильма «Белое солнце пустыни»: над гладью экскрементов поплавком торчала его голова. Чтоб спасти товарища, пришлось звать соседа.
          Клячин схватился за брошенную веревку, и мы стали его вытягивать. Зловонная жижа чавкала, не желая выпускать его из дружеских объятий. Подпорченная флюсом физиономия соседа выражала крайнюю степень недовольства.
          — Тяжелый какой! — пыхтел он.
          — Это из-за грехов, — ответил я. — Оттого и доски не выдержали, подломились.
          После череды неудачных попыток пред нами во всей красе предстал «шоколадный заяц». Его поколачивало. Исходящий запашок намекал, что Клячин долго не будет пользоваться успехом у женщин. Сосед окатил его колодезной водой и пошел растапливать баню. Коля опустился на траву и вытянул ноги.
          Меченные зеленкой куры, перестали клевать. Наклоняя головы то в одну, то в другую сторону, они настороженно смотрели на хозяина. В их янтарных с переливом глазах просматривалось злорадство. Очевидно, они восприняли все, как божье наказание за съеденные Колей яйца. Любоваться страданиями Клячина не хотелось, продолжать посиделки — тем более.
          — Пойду я, Коль. Надо отдохнуть, к работе приготовиться.
          — Ты заходи, — поднялся он и протянул руку со следами недавней трагедии.
          Пожимать ее желания не возникло.
          — Давай без прощальных поцелуев — не навсегда расстаемся.
          Я направился к калитке. За ней, по тропинке моей непутевой жизни бродили призраки будущих разочарований.

                VI

          Он пришел ко мне вечером в темном пальто, кепке из такого же материала, на руках — кожаные перчатки. Весь черный, как гуталин. Только лицо светлым пятном расплывалось перед моими глазами. Нежданный гость сел на стул, немного помолчал, будто хотел раскрыть страшную тайну и все никак не решался. Наконец выдохнул:
          — Мать умерла. Сегодня сорок дней, — сказал и опустил глаза; принялся стряхивать с брюк невидимую соринку.
          В его голосе скрывалась такая боль, что мне стало не по себе. Уж я-то знал, как он презирал матушку. С какого душевного дна всплыли невыразимые словами тоска и мука? Может, перед его глазами проплывали какие-то редкие минуты, когда был счастлив с ней? Навряд ли. Она даже не знала кто его отец. Ляпнула в загсе пришедшее на ум имя. С той поры он стал Михалычем.
          Их почти ничего не связывало. Почти… Кроме далеко не родственных взаимоотношений. Ее лишили родительских прав, а его определили в детский дом. Она ни разу не навестила сына в школе выживания. Да, наверное, и вовсе забыла о его существовании. Жила своими заботами: гудела дни напролет с теми, кто нальет. Он много мне рассказывал о своей жизни.  Историю его «веселого» детства я знал почти наизусть.
          С его слов, ночь была душная и темная. Казалось, будто на мир выплеснули расплавленный гудрон. Тот заляпал луну, залил щели, в которые проникал чахлый ветерок. Редкие прохожие давно растаяли в свете фонарей, исчезли, унеся с собой безразмерные тени. Он сидел на скамье под старым кряхтящим тополем. «Как бы ни рухнул», — думал Михалыч, то и дело оборачиваясь. Пахло грозой. Домой идти не хотелось: надоело смотреть на пьяную мамашу и на ее очередного ухажера. Те, завидев чадо «возлюбленной», напускали на себя важный вид: алкаш с куриной грудной клеткой напрягал усохший бицепс и уверял, будто способен согнуть кочергу. «Какая кочерга? — усмехался про себя Михалыч. — С такой мускулатурой только вату катать!» Другой, плешивый, с редкими черными зубами мужичок в мятой, вытянутой майке, учил тюремному этикету:
          — Запомни, — говорил он сиплым голосом сифилитика. — Взял в руки нож — мочи! А будешь рисоваться, самого на перо посадят. У нас базар короткий. Так-то, щегол!
          — Хватит пугать-то! — оборвала собутыльника мать. — Отсидел пятнадцать суток, а гонору…
          Третий, жуя окурок, врал про войну в Афганистане. Мальчишка слушал пьяный бред и засыпал прямо за столом. И так день за днем. Утром мать совала ему кусок хлеба, пододвигала тарелку с остатками пиршества.
          — Жри давай! Окочуришься, на какие шиши тебя хоронить?!
          Наскоро перекусив, он убегал из дома; шнырял по улицам и под вечер возвращался к старому тополю. Дождавшись, когда тьма усыпит все звуки и погасит окна, он плелся домой. Зимой было сложнее.
          Школу Михалыч частенько прогуливал. Из всех уроков он, как ни странно, обожал математику. Пожилая учительница жалела его, частенько приглашала к себе в коммуналку, где поила чаем с пряниками и посвящала в хитросплетения цифр и формул. От нее Михалыч уходил окрыленный.
          — На кой черт мне гуманитарные науки? — говорил он мне на перемене. — Выучусь на токаря или сварщика — и никакая география с астрономией не нужны!
          Сколько так продолжалось, он и вспомнить не мог. Кажется — вечность! Однажды в их дом пришли три грузные тетки во главе с классным руководителем. Осмотрели запущенную двухкомнатную квартиру, поцапались с матерью, что-то записали в разлинованные листы. Уходя, потрепали Михалыча по голове.
          — Скоро выберешься из этого ада! — торжественно доложили благодетельницы, не интересуясь его мнением.
          Мать, дымя сигаретой, проводила «дорогих» гостей. Не глядя на сына, отворила пожелтевшую дверцу холодильника и достала чекушку. Хлебнула из горлышка, сморщилась, закусила табачным дымом.
          — Скоро поймешь, как с матерью было хорошо! — сказала она, прошла в комнату и свалилась на продавленный диван.
          Детдом встретил Михалыча с радостью! Новые товарищи поделили меж собой барахло, прихваченное им из дома.
          — Здесь спать будешь! — указали они на кровать. — А теперь рассказывай…
          Пацаны сели на корточки, собираясь понять, что за птица залетела в их скворечник. Михалыч оказался малоразговорчивым, но очень смышленым. Он догадался: скоро будет «прописка». О ней рассказывали мамашины воздыхатели, побывавшие по малолетству в интернатах и местах не столь отдаленных.
          Михалыч только задремал, как с него сдернули одеяло.
          — Поднимайся, базар есть! — сказал длинный, похожий на гвоздь, шкет. За его спиной толкались три или четыре подростка.
          — Постой на стреме, — приказал «гвоздь» шкету из детдомовской банды. Тот кивнул и встал у дверей, ведущих из спального корпуса в коридор. Михалыч не стал ждать, когда его ударят. Подскочив с кровати, он с такой силой пнул длинного, что тот охнул и повалился на пол. Его кореша, стоявшие сзади, оторопели от такого сюрприза. Михалыч воспользовался замешательством и треснул ближнего в челюсть. На соседних койках зашевелились, послышался шепот.
          — В следующий раз — зарежу! — стараясь унять дрожь в голосе, прошипел Михалыч.
          Для профилактики он пнул еще раз скрюченного на полу вождя аборигенов и лег на кровать. В ту ночь спать не пришлось. До подъема он прислушивался, опасаясь внезапного нападения. Утром «гвоздь» подошел сам, протянул руку.
          — А ты нормальный пацан! Давай скорешимся!
          Михалыч от дружбы не отказывался, но и «шакалить» не собирался — жил сам по себе. В детдоме его уважали и побаивались. Двумя словами он отшивал набивавшихся в друзья малолеток. Волк-одиночка, не иначе. После детдома Михалыч окончил ПТУ, отслужил в армии, и только потом вернулся в город. Его никто не ждал. Зато он ждал встречи с матерью! С букетом из васильков и ромашек, в дембельской форме с золотыми аксельбантами он постучал в дверь, за которой пронеслось его кособокое детство. Та открылась не сразу. На пороге стояла обрюзгшая женщина.
          — Чего надо? — спросила она знакомым голосом.
           «Вот ведь, — изумился Михалыч, — почти в животное превратилась, а голос не изменился!»
          — Мама, это я!
          — А… — прогудела «мама», развернулась и пошла вглубь квартиры. — Заходи, коли пришел! У тебя деньги есть?
          Жить с непросыхающей мамашей Михалыч не счел нужным, да та и не предлагала. Встал на воинский учет, устроился на работу. После собеседования в отделе кадров ему выделили койко-место в общаге. И началась трудовая жизнь! Привыкший ко всему, Михалыч пахал за троих, от побочной работы не отказывался и с каждой получки приносил матери треть зарплаты. Та принимала это как должное, даже не благодарила. Да и за что было благодарить по ее разумению — она ему жизнь подарила, а за нее никакими деньгами не откупишься!
          Мать пила до последнего, пока ее брюхо не раздуло от цирроза. С трудом передвигаясь по комнате, она не могла ухаживать за собой. Квартира, и без того смахивающая на помойку, приобретала ужасающий вид и провоняла нечистотами.
          — Устала я что-то, — жаловалась мать, когда Михалыч приносил деньги. — Вроде ничего не делаю, а сил нет. Да и бок болит. Выпью, и вроде отпускает.
          Болезнь быстро высосала из нее соки, подарив коже восковый цвет, а фигуре какую-то угловатость. Мать гладила огромный, как у беременной, живот и не понимала, отчего он растет. Михалыч понимал, но пугать родительницу не хотел. Приходившие по вызову врачи морщились от вони, прокалывали старухе брюхо и спускали в ведро скопившуюся жидкость. На прощание они наказывали Михалычу, что можно давать больной, а чего — ни в коем случае. Он перебрался домой, прописался и занялся переоформлением квартиры. Уходя по делам, Михалыч запирал двери на вставленный новый замок, а ключ забирал. Мать не возражала. Угасающая жизнь заставила ее сорвать стоп-кран. Алкаши разок навестили закадычную подругу, но после короткой беседы с Михалычем память у них отшибло и они напрочь забыли дорогу к ранее гостеприимному дому.
          Мать все больше капризничала, стала плаксивой и требовала сострадания. Михалыч чувствовал — долго она не протянет, исполнял ее пустяковые желания и все больше темнел лицом — сказывалась усталость. Ему дали отпуск, будто подгадали, что тот придется кстати. Буквально на следующее утро мать протяжно застонала и перестала дышать. Михалыч подскочил к ее кровати, взял за руку. У него не было жалости к умирающей матери. Минут пять он гладил остывающую кисть. Что-то вспоминал; слезы навернулись самопроизвольно. Опомнившись, он вызвал скорую.
          В его исковерканной душе что-то еще сильнее надорвалось и сломалось. Созерцание смерти ли тому посодействовало или осознание того, что больше у него никого нет, сложно сказать. Замкнутый по жизни, он стал избегать скопления людей, обходил стороной автобусные остановки и никогда не стоял в очередях. Люди пугали его своей праздностью, тягой к наслаждениям. Однажды он пошел в церковь, решив, что Господь ему поможет, подскажет, как жить дальше. Вот так возьмет и разрешит все проблемы. Не зная, как вести себя в храме, Михалыч прямиком направился к «колдовавшему» у амвона батюшке, потянул того за рукав и, перескакивая с одного на другое, посвятил в свои дела. Старухи, тенями порхавшие по церкви, ставили у икон свечи и крестились, искоса поглядывая на молодого, подозрительного на их взгляд человека. Священник отвел Михалыча в сторону  и мягким, вкрадчивым голосом начал речь:
          — Бог — не сладкая сосулька во рту, не зефир в шоколаде и не Дедушка Мороз, дары раздающий. Бог, это Огонь пожирающий, ревнитель и мститель: «Мне отмщение, Аз воздам!», жестокий испытатель душ и нутра человеческого, Иов многострадальный, Великий Собеседник Сатаны и Ангелов. Не нужно из него делать добряка, спешащего на помощь. Иногда он подбрасывает нуждающимся конфеты. Но это лишь мягкие искры его даров посреди дров пылающих. Терпи и с достоинством неси крест свой! Верь — сполна воздастся тебе за муки твои! Почаще заглядывай в храм, снимай печаль со своей грешной души.
          Михалыч мало что понял из поповской речи. В чем заключался грех его души, если он ничего плохого не сделал?  Не найдя ответов, он пришел ко мне; встал в прихожей, долго молчал. Так ничего и, не сказав, повернулся, чтобы уйти. Я остановил его, догадываясь, в каком состоянии он находится.
          — Поживи здесь, Михалыч. Тебе надо отдышаться, набраться сил. Все устаканится!
          Уже вторую неделю как он квартировал у меня, и вроде бы оклемался. Так мне, во всяком случае, казалось. В выходные нас навестил Коля. Пьяный и веселый, он поочередно обнимал то Михалыча, то меня, и никак не мог сообразить, почему ему не рады. Пытался шутить, острить и всячески старался поднять нам настроение. Мы еле избавились от назойливого однокашника. Как-то под вечер, когда мы резались в шахматы, раздался звонок в дверь. Я испугался, что это вновь — Клячин, но на пороге стояла моя вечная спутница Иришка, с которой, пока Михалыч занимал спальню, я встречался на нейтральной полосе, и с ней — какая-то девушка.
          — Вита! — представилась незнакомка и игриво присела в реверансе.
          — Проходите, вы как раз кстати! У меня приятель гостит, составите компанию.
          Так они познакомились. В тот же вечер Михалыч проводил девушку домой. Вернулся он, светясь от восхищения, рассказывал мне о том, какая Витка хорошая и умная. Они стали встречаться, через год поженились. Жизнь Михалыча постепенно налаживалась. Мрачные воспоминания, связанные с матерью, отпустили — растворились в Виткиной любви. Я мысленно благодарил Иришку за смекалку, за то элементарное решение, до которого не мог дойти своим умом.
          Молодые привели в порядок квартиру, обзавелись мебелью. Вскоре у них родился мальчик, которому я стал крестным отцом. По моему совету, а скорее всего по требованию жены, Михалыч выучился на экономиста. Пока он постигал тонкости бухгалтерии, я открыл фирму и назначил его финансовым директором. Был, конечно, риск, но помочь другу я счёл святой обязанностью. Мои переживания оказались напрасными — любитель математики знал свое дело назубок.
          На мой взгляд, семья Михалыча была идеальной! Я не слышал от него ничего, кроме восторженных отзывов о жене и сыне, которых он боготворил. Некогда замкнутый, потерявший себя человек преобразился, можно сказать — расцвел и даже шутил.
          — Слышал историю про снабженца? — спросил он, и, не дожидаясь моего ответа, начал: — Снабженец Стеклов был человеком тихим и незаметным. С тех пор, как он устроился в магазин, его никто никогда не видел. Он будто растворился в делах. Постоянные командировки и разъезды по оптовым базам превратили его в фантом. О том, что он всё-таки существует, работники магазина узнавали из телефонных звонков. «Аллё! Стеклов беспокоит! Сколько у нас осталось сахара? Понятно, груз уже в дороге!» Судя по возможностям, Стеклов имел неплохие связи, но телефону не доверял и все дела решал исключительно тет-а-тет. Дверь его кабинета была постоянно заперта. «Ушёл на базу!» — гласила деревянная табличка. Отсутствие Стеклова отрицательно не сказывалась на работе торговой точки, скорее — наоборот: полки магазина ломились от всевозможного товара. Мало кого смущал тот факт, что экспедитор никому не известен в лицо. Если бы он зашёл в магазин под видом покупателя, то его обсчитали как и прочих граждан. — Михалыч засмеялся и продолжил: — Зарплату ему перечисляли на сберегательную книжку, а между собой звали Невидимкой. Женат ли он, есть ли у него дети — никто не знал; вообще, его жизнь скрывала вуаль тайны. Стеклов игнорировал корпоративные вечеринки и заранее предупреждал по телефону о необходимости именно сейчас решить вопрос с дефицитом. И он его решал! В общем, о нём вспоминали редко — когда заканчивался какой-нибудь товар. Однако Стеклов обладал поразительной интуицией. В критический для магазина момент он звонил и тут же устранял проблему. Однажды директора разбудил телефонный звонок. «Аллё! Гастроном?». «Директор слушает! В чём дело?». «Полчаса назад на Стеклова рухнул стеллаж с ящиками водки. Врачи со скорой констатировали смерть. Милиция выяснила, что родственников у покойного нет, поэтому хоронить его придётся за счёт заведения». Страшная весть мгновенно облетела гастроном. Заказали венки, гроб, то-сё… Хоронить Стеклова отправились работающие в другую смену продавцы. — Михалыч перевел дух. — Покойник встретил коллег в закрытом гробу. «Почему нельзя проститься с товарищем как подобает? Мы хотим облобызать чело стахановца торговли!» — возмущался народ. «Дело в том, — отвечает санитар, нервно потирая руки, — ваш покойник потерял товарный вид, и его желательно не выставлять на всеобщее обозрение. О поцелуях лучше забыть — по ночам орать начнете!» Проводы в загробный мир прошли молниеносно. Через несколько дней один из грузчиков, навестивший покойную тещу, принёс с кладбища ошеломительную весть. «Иду я мимо захоронения, а на кресте — табличка: "Ушёл на базу!"» Администратор торгового зала, услышав новость, без стука ворвалась в кабинет. «Нет, вы только послушайте, что на кладбище происходит? — заверещала она с порога, тараща накрашенные, как на Хэллоуин, глаза. — На могиле Стеклова висит табличка...» — задыхаясь от нетерпения, она рассказала директору все, что слышала от продавцов. Тот поскреб лысину и полез в сейф, заглянул в стол и недовольно кхенул: «Принеси коньяк и икры. Может, пошутил кто с могилкой-то?» Женщина со страшно накрашенными глазами стала еще страшнее. Смущаясь, она сообщила, что ни коньяка, ни икры в гастрономе нет — все съели и выпили на поминках. Директор уже собрался излить весь гнев на нерадивого администратора, но тут раздался телефонный звонок. Подняв трубку, хозяин кабинета побледнел. «Коньяк и икру сейчас подвезут!» — доложил знакомый голос.
          Выслушав историю, я улыбнулся. «Если Михалыч шутит, то — всё хорошо!»

                VII

          Солнце бесчинствовало, выжигая на Земле все живое. Листва на деревьях пожухла и выглядела бумажной, некогда сочные клумбы напоминали декорации для фильмов-ужасов. Ночи не приносили облегчения: расплавленным воском духота заливала глотку, жар от раскаленных за день стен выжимал из тела остатки влаги. Засыпать удавалось под утро, когда мимолетная свежесть проникала в распахнутые окна. Я давно собирался купить кондиционер, но все было недосуг — то одно, то другое. Вздремнув пару часов, заставлял себя подняться. Долго стоял под прохладным душем, надеясь смыть дремотную вялость. Просушив волосы под струями вентилятора, завтракал. Чашка кофе и выкуренная сигарета с трудом возвращали меня к жизни. До офиса я ходил пешком, благо он находился в двух шагах от дома. На тротуаре тут и там валялись мертвые стрижи. Даже привыкшие к огромным перегрузкам птицы, способные круглосуточно гоняться за мошкарой, не выдерживали и срывались с неба. Стоит ли говорить о людях, особенно, о гипертониках и стариках? Никакой войны не надо! Что это: естественный отбор или сбой программы в Небесной канцелярии?
          Офис встретил меня нездоровой тишиной. Сотрудники здоровались и опускали глаза. Не понимая, в чем дело, я зашел в кабинет. За столом сидел Михалыч. Крепко сжав голову ладонями, он словно и не заметил моего появления, даже не шелохнулся; я потряс его за плечо. Финансовый директор поднял на меня пустые, покрасневшие, слегка опухшие глаза. «Тоже не спал!» — решил я и собрался просмотреть документацию.
          — Витка умерла. Захрипела во сне и умерла… — выдавил он и снова погрузился в себя.
          От страшной новости я опешил. Чужое горе окатило меня ледяной волной. Я стоял, не зная, что предпринять, как успокоить того, чья беда несоизмерима с моими переживаниями. Витка недавно отметила тридцатилетие. Веселая и жизнерадостная, она никогда не жаловалась на здоровье, растила сына и обожала покладистого, непьющего мужа. Михалыч не понимал, как дальше можно жить без неё. Жить, не испытывая страданий, терзавших его в эти мгновения. Мне казалось, он чувствовал, что не справится с тьмой, заволакивающей разум; внушал себе, что песня его спета. «Все воздастся! — невольно вспомнил Михалыч слова батюшки и мысленно добавил: — И все отнимется!»
          — Где она? — спросил я чужим голосом.
          Подбородок Михалыча дрогнул и затрясся. Я услышал, как приятель всхлипнул, но тут же взял себя в руки.
          — В морге. Скорая увезла. Сашку отправил к теще. Хотя и там сейчас — шок и слезы. Но я… — Он осекся, словно решил оправдаться, и не нашел подходящих слов. Их не надо было искать. Невооруженным глазом было видно: свечи, зажженные в его душе обожаемой женой, в одночасье погасли, и свет сменился мраком.
          Михалыч открыл сейф, вытащил бутылку водки и ополовинил ее прямо из горла. Вот это непьющий воробей! Я не противодействовал, понимая, в каком состоянии находится приятель. «Надо брать инициативу в свои руки, — решил я, — от Михалыча сейчас толку мало». Ничего не говоря, я похлопал его по плечу.
          — Иди домой, я все сделаю сам. Умоляю тебя, только без глупостей! У тебя — сын растет!
          Мне не хотелось, чтобы Михалыч принимал участие в тяжкой предпохоронной суете. Да ему было и не до этого. Он будто выпал из жизни, потерялся в реалиях кошмара, постигшего его. Дождавшись, когда он уйдет, я позвонил в хорошо знакомую мне ритуальную контору. Мягкий женский голос, выяснив, кто и откуда звонит, ответил, что у них все готово, надо только приехать, забрать «Свидетельство о смерти», расписаться и оплатить проделанную работу. Бюро ритуальных услуг решало взятые на себя обязательства на пять с плюсом!
          Меня встретили печальной улыбкой, проводили в кабинет с задернутыми портьерами. Я невольно окунулся в прошлое и взглядом искал Зину, одновременно надеясь увидеть её и понимая всю тщетность своих поисков. Тихо гудел кондиционер. Девушка в строгом костюме, пошуршав бумагами, протянула мне «Свидетельство о смерти» и стала перечислять оказанные услуги и расценки. «Быстро же они ориентируются: кто, где и когда! Опутали паутиной заинтересованности и скорую, и морг, и загс. Все крепко схвачено лапами смерти!» — восхитился я оперативностью, отсчитал требуемую сумму и поехал в морг.
          Переодетая во все новое, с подведенными глазами, с хорошей прической Вита встретила меня в полированном гробу. Если бы она лежала на диване, я решил бы, что она прикорнула. Её чело украшал венчик с молитвой, написанной старославянским шрифтом. Я чмокнул покойницу в лоб, чуть сдвинув тряпичную ленту. Поправив ее, вышел на воздух. Следовало торопиться: до похорон еще надлежало снять кафе и оформить отпуск Михалычу. Я понимал, что работник из него какое-то время будет никудышный.
          Похороны прошли тихо, без каких либо эксцессов, если не брать во внимание Сашку, который так и не мог понять, что случилось с матерью. Когда гроб опускали в могилу, до мальчишки дошло, что он больше никогда её не увидит, вцепился в ногу отца и громко заревел. Теща схватила внука и прижала к себе, уткнув лицом в свой живот. Зачем Михалыч притащил сына на кладбище, я понять не мог. Солнце окончательно сошло с ума — светило так, будто желало всех ослепить. Венки в его лучах выглядели неестественно пестрыми, чуть ли не праздничными. Господи, какая нелепость: горе в ярких тонах! От усталости и зноя мои мозги опухли, как бы невзначай изменяя геометрию пространства. Памятники купались в мареве и еле заметно елозили по постаментам, гнулись и расплывались. Еще немного — и я бы спятил от ужасающей картины. Коллектив, покинув кладбище, загрузился в автобус. Подождали Михалыча с тещей и сыном, задержавшихся у могилы, и поехали на поминки.
          Я вновь и вновь убеждался в правоте майора Пырьева! Повидавший многое, он великолепно разбирался в коллизиях жизни. Хорошо, что я холост, не обременен детьми и ни о ком не переживаю. Родители давно покинули бренный мир и благоденствовали в царствии небесном. Мое одиночество скрашивала Иришка, тайно грезившая о замужестве. Будучи эгоистом, я не желал повторить судьбу Михалыча. Иришка догадывалась о моих воззрениях касательно брака и все же лелеяла надежды захомутать мою душу. Она вытеснила образ Лауры, но заменить его не смогла. Чего-то ей не доставало. Наверное, бесшабашности и выбитого зуба.
          Михалыч не появлялся вторую неделю. Я не звонил, боясь тревожить его и усугубить и без того угнетенное состояние. Но, черт побери, он же должен иметь совесть, осознавать ответственность. У всех умирают близкие — это неизбежность, с которой надо смириться! Завтра позвоню обязательно, выясню: стоит ли нанимать другого бухгалтера или… или?
          Протяжные гудки вызывали раздражение, в голове крутились дурные мысли: «Никак мамашины гены взяли верх, и он забухал! А где же Сашка? Поди, у бабки. Телефонные звонки — не то! Надо бы проведать самому, а то получается, что бросил товарища». После липкой ночи я с трудом собрал себя по частям. Не задумываясь, похлопал по карманам, сунул мобильник — за пазуху фляжку с коньяком. Ну все, вроде ничего не забыл. Самому садиться за руль не хотелось, вдруг придется выпить. Вызвал такси.
          Зной вытеснял утреннюю прохладу; да и прохладой-то ее, собственно, не назовешь — так, незначительный спад природной лихорадки. Мимо проносились дома, хищно сверкая оконными стеклами. Трава вдоль дороги поседела от пыли и смахивала на нескошенное сено. Город вымер, людей не видно: прилипли к вентиляторам, завалились под кондиционеры или, наоборот, жарились на городском пляже.
          — Притормози вон у того подъезда, — сказал я водителю.
          Окрашенные в невзрачный цвет стены усиливали чувство тревоги. Преодолев три лестничных марша, я надавил на звонок. Тишина! Приложил ухо к двери, за которой послышалось еле уловимое движение. Позвонил еще. Дверь осторожно приоткрылась на ширину предохранительной цепочки. Небритый, с взлохмаченной шевелюрой, с темными кругами вокруг глаз, Михалыч произ-водил впечатление бомжа.
          — Привет! — постарался как можно бодрее сказать я, но получилось фальшиво.
          Он оглянулся и испуганно прижал к губам палец.
          — Тише! Разбудишь! — Открыв дверь, посторонился, пропуская меня в прихожую. — Пойдем на кухню, — прохрипел он. Его потрескавшиеся губы искажала странная улыбка. Казалось, будто он хотел сообщить мне что-то важное, но не решался — откладывал на потом.
           «Кого он боится разбудить? — не мог понять я. — Неужели Сашку забрал у тещи, или новую бабу успел завести?» — меня передернуло от последней мысли. Кухня не выглядела образцово-показательной. Грязная посуда выглядывала из раковины, пепельница не вмещала окурки, и они вывалились на стол, рассыпав вокруг себя пепел. Кругом — пустые бутылки. Больше всего меня смущал запах. Пахло испорченными продуктами, какой-то тухлятиной с обильной примесью женских духов. Молчание нарушил холодильник. Он загромыхал и затрясся, чуть ли не подпрыгивая на месте. Я не знал с чего начать. Наконец собрался с духом.
          — На работу когда выйдешь? У нас полный завал! Я взял на время счетовода-фрилансера, но посвящать его во все дела не могу. И, вообще, пора возвращаться к нормальной жизни!
          Михалыч согласно кивнул, открыл холодильник. Бутылка водки, которую он вытащил, была почти пустая. Я протянул ему фляжку.
          — Коньяк? — Михалыч отчаянно замахал руками. — Изжога от него! Я быстро, погоди тут.
          В тапочках и майке он, схватив кошелек, выскочил в подъезд. Сидеть на грязной кухне не хотелось, и я решил осмотреть квартиру, отыскать источник неприятного запаха. В спальне все было перевернуто вверх дном. Распахнутый настежь шифоньер вытряхнул из себя всё содержимое. Оно валялось на полу, на кровати, на подоконнике. «Совсем опустился, а был закоренелым педантом — все по полочкам, все по папочкам!» — почему-то именно эта мысль сверлила мозг. Герань на окне захирела, на прикроватных тумбочках — слой пыли. Я толкнул дверь в гостиную и остолбенел. Она уже не спала! Обложенная подушками Вита с густо напудренным лицом и безобразно накрашенными губами сидела на диване. Халат на её груди  распахнулся, и было видно, как тлен разъедает тело. Эксгумированная мужем покойница сложила на коленях руки и не ждала гостей. Глаза её были полуоткрыты, ноги вздулись и покрылись пятнами. Избавляясь от смрада, Михалыч не жалел духов. От увиденного мои колени подкосились. В ужасе я бросился вон и опомнился только на улице, когда осколок стекла вонзился мне в пятку. Вскрикнув от боли, я заметил, что бегу в одних носках. Озираясь и боясь столкнуться с Михалычем, я судорожно шарил по карманам. Отыскав наконец телефон, набрал скорую. Сбивчиво объяснил плохо соображавшей дежурной, что и где произошло.
          Пошатываясь словно пьяный, я брел по улице. Редкие прохожие встречали и провожали меня удивленными взглядами. Завывая сиреной, промчались машины полиции и скорой помощи. Правильно ли я поступил, вызвав врачей? Или следовало оставить все как есть и ждать, какой оборот примет эта дикая история?! Не знаю!
          Теща изредка навещала Михалыча в психушке; я же не решался. На Сашку она оформила опекунство. Я помогал деньгами, по праздникам приносил крестнику гостинцы, стараясь загладить свою вину. Хотя можно ли заменить отца деньгами и конфетами?! С тех пор я стал редко улыбаться, тьма преследовала меня и в снах, и после пробуждения.

                VIII

          Прошло лет двадцать или чуть больше, точно сказать не могу. Не слежу за течением времени. Какой смысл подсчитывать, сколько прожито и гадать — сколько осталось? Давно грохнули Колю: деревенские сбытчики антиквариата научились считать барыши, и весьма недовольны, когда их стараются обмануть заезжие прохиндеи. Иришка выскочила замуж, остался я один, бессмертный и неувядаемый. Работать бросил, переоформил фирму на крестника, тот ежемесячно приносил мне причитающийся конверт с деньгами. О синекуре я мечтал всю жизнь. Мечты сбылись! Крестнику я доверял полностью. Веселый и общительный, как мать, он в необходимый момент становился неразговорчив и тверд, как Михалыч, навечно поселившийся в стационаре для душевно больных. Выписывать его не собирались; по мнению докторов, он представлял опасность для общества. Сашка неоднократно навещал отца, однако тот не узнавал сына, называл нетленным снабженцем и глупо хихикал. Потеряв рассудок, Михалыч напоминал заводной манекен с пустыми глазами.
          Вокруг меня вьются мошкарой не до конца спившиеся интеллигенты. Я их не привечаю, но и не гоню. Мало ли кто пригодится в дальнейшем. Усмехаюсь своим прагматичным рассуждениям.
          С приходом сумерек овальное в деревянной, треснувшей раме зеркало теряет блеск, становится мутным, стирает контуры проглоченных вещей. Оно и так-то не радует полинявшей амальгамой, а по вечерам так вообще. Отражение моей физиономии окончательно портит настроение. Судя по нему, кажется, у меня не все дома: припухшие, чуть ошалевшие глаза, поседевший ежик волос. Я не брился пару дней, и лицо выглядит хреново. Все обрыдло, ничего не хочется делать, даже следить за собой. Бессмысленная, однообразная жизнь без праздничных дней угнетает. Гулянки с друзьями-маразматиками не добавляют позитива: мед становится горше полыни, если его жрать ежедневно с утра до вечера.
          Книги, доставлявшие когда-то радость и открывавшие мне новые горизонты, похоронены в шкафу. Сюжеты их стерлись из памяти и желания воскресить их — не наблюдается. С возрастом я стал раздражительным, и что страшнее всего — мизантропом. Бесит рутина бытия. Если бы я мог, то содрал бы с себя кожу, зашвырнул ее в угол и ушел, куда глаза глядят.
          Соседка с первого этажа, заведующая не пойми чего, высокомерно заявляет, что праздники делает сам человек, и в то же время ждет не дождется, когда наступит Новый год или день рождения. Ей хочется веселья и подарков. Отчего бы ей не сделать праздничным днем понедельник или другой рабочий день? Есть выражение: «На работу как на праздник!» Но она его забыла или игнорирует. По понедельникам любительница превращать жизнь в сабантуй хнычет — впереди неделя производственной каторги и страданий. Бог с ней, я живу по другому уставу.
          Над городом висит марево. Перекатывается горячими волнами, обжигая легкие и отнимая силы. Ощущение, будто находишься в парной или в аду. Стены дома накалились как мартеновские печи. Я так и не обзавелся кондиционером, стал слишком расточительным: покупаю всякую приглянувшуюся дрянь, и к тому же люблю залить за воротник. Квартира, как музей хлама, завалена ненужными вещами. Если присмотреться, то можно увидеть в серванте фарфоровые статуэтки гармонистов, замерших в полете танцовщиц. Они играют и пляшут среди хрустальных рюмок и всяких розеток и вазочек. На столе — миниатюрная копия ягеллонского глобуса. В ящике серванта притаились газовый «Вальтер», переделанный под стрельбу боевыми патронами, и золингеновский нож. Я, вообще, ценю немецкое оружие. Зачем я все это приобрел? Зачем истратил кучу денег — не знаю — просто захотелось! А вот на кондиционер рублей не хватает, сколько ни копи!
          Тошно от одиночества, тянет к народу. Выхожу из дома, тащусь в парк. Там еще гуляют те, кому жизнь не набила оскомину. Слышен смех и фальшивящий перезвон гитары; из кустов — возня и пьяная ругань. Побродив по осиротевшим аллеям, сажусь на обшарпанную многочисленными задницами лавку. Вечерний воздух дарит свежесть; запах травы и пыли щекочет ноздри. Сижу, вслушиваясь в стихающий уличный гул, и незаметно для самого себя отстраняюсь от всего. Веки слипаются. Вроде погружаюсь в дрему, а все слышу и даже вижу. Или это уже мимолетные сны? Удивительное состояние! Со стороны я похож на медитирующего йога или прикорнувшего алкаша. Из «невесомости» меня выводит женский голос. Передо мной возвышается глыба в широченном платье-сарафане. У нее могучая шея и покатые, как у грузчика, загорелые плечи. Для полноты картины даме не хватает весла.
          — Молодой человек, не скажете сколько время?
          Нашла молодого! Мне давно за пятьдесят, я похож на Чехова без пенсне, усов и бородки. «Сколько время?» — невежа!
          — Девять рублей двадцать копеек, — отвечаю я и вновь закрываю глаза в надежде, что меня оставят в покое. Хотя его уже не восстановишь, не вернешь иллюзорность видений. Гражданка не уходит. Стоит и смотрит на меня в упор. Думает, поди, будто я идиот. Черт с ней, пусть думает, что хочет.
          — Вы так странно отвечаете, словно издеваетесь! Я о времени спросила, а вы…
          Вот назойливая муха!
          — Время — деньги! Так яснее? Сколько берете за ночь?
          — Хам! — кривит напомаженные губы оскорбленная женщина.
          От такого, как я, можно ожидать чего угодно, — наверное, решила она. Действительно, вдруг я захочу свистнуть ей в ухо или принародно изнасиловать?! «Проститутка!» — мысленно парирую я и забываю о ней. Женщина без весла погребла по асфальтовой реке. Я проводил взглядом ее могучую вихляющую корму. Пора идти домой. Там меня ждут не дождутся кальсоны, исполняющие роль трико. Я взял их на распродаже по бросовой цене. Им уже лет десять, а они ни разу не соприкасались с мылом. Свисают со спинки стула как обрубки ног. Были когда-то светло-голубые, сейчас потемнели и напоминают джинсы Wrangler с пузырями на коленях и без фирменного зиппера Talon. Я похож на свои кальсоны. Запутался… на Чехова или все же на кальсоны?! А, черт с ним — на чеховские кальсоны. Чтобы никому из них не было обидно.
          Как и Чехов, я пишу; но изредка. По старой привычке — эпитафии. Сочинить их не так-то просто. Это вам не любовные сопли по тетрадному листу размазывать. Лаконичное выражение своего отношения к покойнику и восхваление его благородства, даже если он им сроду не обладал, требует умственного напряжения. Когда поступает заказ, сочиняю некрологи — посмертные анкеты, умалчивающие о нелицеприятных моментах в биографии жмура. Напишешь, прочтешь и думаешь: может, и обо мне такой дифирамб накарябают? Силюсь припомнить добрые дела, которых отродясь не совершал, и начинаю их выдумывать. Нет, никак не получается из меня доброго самаритянина, хоть тресни! Вектор моего мышления постепенно уходит в сторону религии. А вдруг Бог есть? Следит за мной с облаков и записывает каждый шаг. Хотя я в этом сомневаюсь. Шаг влево, шаг вправо — исключительно человеческое изобретение. А религиозная фантазия — интеллектуальный бич, — так я думаю. — Он ловко манипулирует разумом, выдает желаемое за действительное. Узник иллюзий становится их рабом до конца жизни. Молитвами уверяет себя в реальности нереального и жаждет вечной жизни. Идиотизм! Вечной жизни не существует! Самая длинная — у серых китов и каких-то экзотических акул. Те способны дотянуть аж до 570 лет! Я не кит и не экзотическая акула, людской век гораздо короче. Может, оно и к лучшему.
          Слух улавливает возню за стеной. Так уж вышло, что проектировщики между квартирами умудрились воткнуть гипсокартонную стену. Как такое возможно — не пойму! За стеной живет молодая семья, шумная и веселая. Целыми днями у них гремит музыка. Иногда хочется достать «Вальтер», вломиться в их нору и расстрелять громыхающую басами японскую шарманку. Но я не ворвусь. Это только в кино все герои и всё возможно. На то оно и кино. Чтобы познать жизнь, ни в коем случае нельзя изучать ее по фильмам, а лучше — не смотреть их вообще. Лично я смотрю только спорт или новости. От них, правда, тоже настроение не улучшается и ума не прибывает. Скорее — расстройство. Чертов пессимизм довлеет надо мной, окрашивает все в темные тона.
          Шум, между делом, за стеной набирает обороты. Весело подпрыгивает диван, впритык прижатый к стене. «Размножаются, зверьки!» — делаю я вывод. Раньше я обожал секс, потом стал к нему равнодушен: выплеснул в дорогих и недорогих женщин все запасы сперматозоидов и угомонился. Диван продолжает колотиться об стену. Отодвинуть его молодожены не догадываются. Им не до этого, они в творческом процессе. Каждый божий вечер, без выходных! Прижимаюсь ухом к розетке. Хочу приобщиться к тонкостям чужого наслаждения. Ничего сверхъестественного: стоны, хрипы и завывания. Надо выпить за молодых! У меня осталось полбутылки грузинского вина… и здоровенный кропаль гашиша, привезенного из киргизского городка Май-Лисай. Гашиш мощный, как уран, добываемый в тех краях! Это вам не ганджубас, которым торгуют барыги. От того только сухость во рту и хилая, еле уловимая эйфория. А то и вовсе без нее — одна вонь. Май-лисайский план сносит крышу, как атомная бомба Хиросиму.
          Золингеновским ножом крошу бурый комок. На раз — много, прикидываю я, на два — мало. Вот дилемма! Выкурю все, пусть мне станет хуже. Достаю из выдвижного ящика серванта коробку папирос «Три богатыря». Не папиросы, а произведение искусства! Одна коробка чего стоит. Желтая, а на ней три бугая с картины Васнецова. Папиросы такие же могучие, как богатыри — огромные мундштуки с золотистым ободком под табачной гильзой внушают уважение. Это вам не «Беломорканал» и даже не «Казбек». Закончив с косяком, наливаю бокал Киндзмараули. Грузины лучшие мастера виноделия! Подкрашенный химическими добавками вермут или «Аромат степи» — напитки ханыг — и рядом никогда не стояли даже с самым паршивым вином кавказских аборигенов.
          От глубокой затяжки свербит в горле. Хочется кашлянуть, с трудом сдерживаю себя. Ядреный дым заполняет легкие, бьет по мозгам. Вторая затяжка усиливает эффект: голова тяжелеет и начинает кружиться. Стоны соседей отходят на другой план. На первом — волшебство, в которое я погружаюсь. Утонувшая во мраке комната походит на бесконечную вселенную. Светодиодный индикатор телевизора выглядит одинокой звездой в погасшем небе. Третья затяжка и глоток вина поднимают меня в воздух. Все, законы гравитации, или как там ее называют физики, преодолены. С папиросой в зубах и бокалом я плыву в темноте и приземляюсь у розетки. Прижимаюсь ухом. Молодые еще не закончили свои бесноватые игры и продолжают истязать себя любовью. Вот где ненасытные природные инстинкты проявляются во всю мощь. Собаки давно бы уже кончили и повернулись друг к другу хвостами. Эти же экспериментируют с позами. Надо посмотреть, что там у них, какая нынче позиция в приоритете?! Заглядываю в отверстие розетки. Темно. Хитрые сволочи! Конспирируются! После затяжки мое зрение становится острее. Я вижу, как молодой кролик скачет на крольчихе. Неожиданно он замирает и прислушивается. Батюшки! С обратной стороны розетки меня изучает неподвижный зрачок. Стеклянный и холодный, как у питона. Может, это вовсе и не кролик? Мне становится дурно, будто поймали за руку в момент кражи. Ничего, сейчас я устрою Варфоломеевскую ночь!
          От сбежавшей с дальнобойщиком очередной жены-подруги остался клубок шерстяных ниток, проткнутый спицами. Когда я смотрю на него, то представляю голову гейши с традиционной прической, из которой торчат канзаши. Выдергиваю длинную стальную иглу, допиваю вино и подскакиваю к розетке. «Сейчас ты, сука, попляшешь!» — ободряю я себя и вонзаю спицу в наэлектризованные от вида распутства отверстия. Последнее, что я помню — искры. Ни с чем несравнимый удар парализовал тело. Он оказался гораздо мощнее май-лисайского гашиша. Меня найдут через неделю, может, через две. А может, спохватятся через несколько лет за неуплату услуг ЖКХ. Придут грозные тетки из ЖЭКа в компании участкового милиционера, взломают двери. Их встретит мумия с погасшим косяком во рту и закопченой спицей в скрюченных, костлявых пальцах. Ежик седых волос затянется паутиной, да и провалившиеся глазницы, наверное, облюбует паучок. Заглянут любопытные, некогда зараженные похотью соседи. «Надо же, — скажут они, — мы-то думали, здесь никто не живет, а тут, оказывается — труп на красных простынях!» Обескураженные, они покачают головами и прикарманят глобус размером с бильярдный шар, на котором потом крестиком отметят приблизительное место моего захоронения.