-Инночка, я выйду, ты поухаживай за народом без меня, - шепнула сестре уставшая до умопомрачения Ольга и неторопливо вышла в комнатку, располагавшуюся сразу из прихожей прямо.
Вообще в доме две комнаты. Если, переодевшись и переобувшись, взять вправо, вы попадёте в кухоньку, очень небольшую, где едва умещались газовая плита, стол, два табурета и печка-«буржуйка». Даже холодильнику выделено место выполнять свою работу в прихожей. Броские на вид голубоватые обои пытались придать кухоньке объём, но почти безрезультатно. Глаза радовались лишь весёлым картинкам с изображениями кукол (плод стараний пятилетней Вики), беспорядочно наклеенным на плите, где, конечно, позволяли место и, разумеется, мама, то есть сама Ольга.
Из кухни дверь вела во вторую комнату, где в обычное время стояли диван, телевизор и кровать для дочери. Мебели могло быть и больше, но делать из зала чулан не хотелось, да ко всему прочему готовились к очередному переселению. Однако это в "обычное время". Нынче же обстановка была иная…
-Иди, Ольга, отдохни. – Инна с участием, бережно тронула сестру за локоть и поторопилась в кухню.
Оттуда, побренчав и позвенев посудой, вошла в другую комнату, где уже порядком расслабленный народец раскрепощенно беседовал за столами, которые были составлены воедино так, что оставались буквально три узких прохода.
Нагруженная тарелками с колбасой, ветчиной и подобной снедью, Инна протискивалась по одному из них и расставляла закуску на столы, но при этом ухитрялась собирать освободившуюся посуду. По следующему проходу суетилась тётка сестёр. Были вначале и другие помощницы, однако теперь, по их мнению, сняв основную нагрузку с хозяйки, то есть Ольги, они присели на предусмотрительно ранее застолбленные за ними места.
Народ же явно не собирался здесь говеть, методично накладывая и поедая яства, да и водка к этому моменту наливалась без соблюдения традиций. Взоры присутствующих за прошедший час заметно помутнели. Мало кто теперь обращал своё внимание на большой с траурной лентой портрет молодого человека в военной офицерской форме. Атмосфера, не столь давно пронизанная скорбью и сочувствием, уже не угнетала. Певчие, усаженные на самые видные, уважаемые места общего стола, пожалуй, оставались единственными, кто сохраняли на лицах печаль, иногда перешептывались и время от времени затягивали унылые то ли песни, то ли молитвы. В такие минуты пьяненький поп, восседавший в центре, заслышав тягучее пение, отрывался от обильно подкладываемой ему на тарелку пищи, старательно пытался проморгаться блестящими узкими глазками, вытирал платочком густую растительность лица, а затем, тяжело отдуваясь, слушал и даже кивал головой в такт мелодии. И не только батюшка, но и пришедший люд, раскрасневшийся от горячего и горячительного, временно прикладывали маски степенности, важности и трагизма, переставали орудовать вилками и ложками, откладывали разговоры и выпивали к тому моменту наспех налитое, чтобы наполнить вновь и ждать очередной чьей-то пьяной слёзной речи.
Детей на поминках не было, поэтому Вика, целиком не понимавшая суть происходящего, праздно шастала в проходах, откровенно скучала, иногда, напрягая мозг и ублажая любопытство, вслушивалась в слова дядь и тёть, дедушек и бабушек и, понимая тщетность попыток уразуметь хоть что-либо, переходила дальше. И так по кругу. Но случалось, что её замечали, в основном бабушки. Они тут же, едва не срываясь на плач, говорили Вике, что та несчастная, что та бедняжка, сунули обязательно кружочки колбасы; но девочка откровенно отказывалась и просила сладкую воду. Удивительно, но все беспрекословно исполняли её просьбы, подавая гранёные стаканы с водой, полной сладости, запахов и особенно столь любимых Вике пузырьков, которые сразу же ударяли в глаза и нос, при этом стреляли иголочками и щекотали кожу лица. Мама не позволила бы подобного и в таком количестве, а здесь – пожалуйста, пей, если просишь. Скоро живот лопнет, но по нужде пока нельзя – вдруг вернёшься, а вода кончится. Обидно будет.
Но очень скучно, хотя существенный плюс: почему-то сегодня никому она не мешает, никто на неё не повышает голос. Когда она была только с мамой в доме, то постоянно, по словам мамы, «вертелась и крутилась под ногами». С папой, конечно, легче, он редко бывает, лётчик, в небе в самолёте… Наверное, красиво, но страшно. Но с папой вообще непонятки. Говорят, умер, гроб привезли, почему-то не показали, кто в нём, взяли и зарыли. Может быть, дурят, как иногда высказывается мама о говорящих в телевизоре, может быть, там вовсе был не папа, а другой дядя. Почему не показали? Мама сильно плакала, а открыть красивый, обитый бордовым плюшем гроб не догадалась. Может получиться так, что мама убивается над незнакомым дядей, а папа придёт, узнает… Будут ругаться с мамой. Опять-таки, дядю наверняка ищут, беспокоятся его жена и дочка. Вике, например, дядю вообще не жалко, но есть люди, которым он совсем не безразличен…
-Виктория, не мельтеши, пожалуйста, посуду разобью, - голос Инны вывел девчушку из задумчивости.
«Ну, вот, не маме, так тёте Инне мешать начала», - вздохнула Вика, молча протиснувшись между спинами присутствующих и снующей тёти, но уходить не собиралась.
-Вика, пойди в кухню, мешаешь, - вновь сказала Инна, узрев приём и намерение племянницы.
Девочка тоскливо глянула на тётю и, повинуясь, побрела к кухоньке. Также молча.
Впрочем, Инну молчание Вики не удивляло: девочка вообще была по своей природе немногословной, не шебарша, весьма медлительная в действиях и мыслях. Одним словом: тихоня.
Однако у края стола Вика замерла, услышав громкий разговор одного дедушки. Стало любопытно и… все-таки не очень хотелось уходить.
-Рок какой-то преследует эту семью. Я вам скажу, что прекрасно знал отца Инны и Оли, ещё когда воевали вместе с ним в Афганистане. Тоже лётчиками были… Да, будем… Земля ему пухом, - отвлёкся он от рассказа, и, поддержав компанию рядом сидевших, выпил налитые сто граммов; впрочем, ничем не закусив, продолжил: - Вот ведь штука. Отец их погиб в восемьдесят седьмом, аккурат перед приказом о его переводе в Союз. Ему оставалось два года до пенсии, а мне три. Вообще-то, если бы не Афганистан, то мы с ним планировали не оставлять службы. Военные пенсионеры – мужики ещё те!
-Кстати, получается, что Сергей погиб через тринадцать лет после своего тестя. Царство ему небесное! – громко вставила одна женщина.
-Точно! Я как-то не подумал. Тринадцать! Надо же… Да-да, за них… Я только что выпил… Впрочем, если вы настаиваете… - Мужчина прервался, закулил ещё одну стопочку, предусмотрительно наполненную внимательным соседом, покачал головой. – Вот ведь бывает. Кажется, мирное время… А для Ольги отец в Афгане, муж в Чечне… Парадокс! Тринадцать лет.
-В чём парадокс? Жизнь это! – непонятно чем возмутилась рядом сидевшая женщина, наверное, жена. – Во время войны с фашистами целыми семьями гибли, а здесь…
-А тут чем не семья? – возразил мужчина. – Отец погибает, мать через пять лет умирает от инфаркта, после событий в Таджикистане. Она крепко переживала за Инну и её семью, находившихся там. А теперь муж Оли… В Чечне. Вот тебе и разрушенная семья.
-Но Оля и Инна молодцы. Хорошо держатся, - встрял мужичок напротив, сидевший до этого момента весьма тихо. – Дружные сестры. Не даром что погодки. Им ведь пятнадцать и шестнадцать лет было, когда пришло известие об отце. Большие, взрослые были…
-Какие там взрослые! – усмехнулась предполагаемая жена бывшего лётчика. – Дети! Щебетали на похоронах, как птички.
-Вздор… Эко! Глянь, кто к нам пришёл. – Мужчина, заприметив наконец-то Вику, вылепил из своих толстых губ сладенькую улыбочку и залебезил: - Что, маленькая, ищешь кого?
Многие присутствующие обратили свои захмелевшие взоры на девчушку. Но она, как ни странно, не смутилась: всё равно практически ничего из услышанного она не поняла. А тёти с дядями не казались злыми, даже наоборот, очень миролюбиво разговаривали, улыбались, не ссорились.
-Что же ты молчишь? Ищешь кого? – также располагающе, вторил сосед ветерана афганской войны.
Виктория молчала. Перебегая взглядом с лица на лицо взрослых людей, она, словно желая спросить нечто важное, напряжённо смотрела им в глаза. Безмолвно спрашивала и сразу искала ответ. Искала, но не находила.
-Вика, не крутись под ногами. Я тебе говорила, куда следует идти, - вновь она услышала тётино замечание в свой адрес, однако не послушалась, прижалась теснее к сидящим, освобождая проход для Инны.
В этот раз можно было смело игнорировать слова тёти, потому как они не звучали сердито. Даже вовсе не сердито, а, наверное, походили на совет: мол, не стой, а пройди, пожалуйста. Да, в таком случае почему бы и не слушать.
-Правильно, Вика, - её ход одобрил бывший лётчик и, как получалось, друг дедушки, - незачем тётеньке Инне ругать тебя. Защиту следует искать у людей. Да, Вика?
С этими словами он подхватил девочку и усадил к себе на колено. Присутствующие заулыбались и закивали в знак согласия со словами и действиями мужчины.
-Печенье надо дать, - посоветовал кто-то.
-Колбаску, - предлагал другой.
-Рыбкой угостите. Заливной, - поучаствовал мужичок напротив.
Девочка переводила взгляд с одного советчика на другого и, когда предложения иссякли, промолвила:
-Пить.
-Это мы моментом устроим, - обрадовался друг дедушки. – Пить, значит, пить.
Он взял недалеко стоявший и наполовину наполненный стакан с мутно-бордовой жидкостью и поднёс к губам Вики. Она перехватила стекляшку двумя руками, прильнула к ней, но, сделав пару глотков, поставила её обратно, разочарованно-удивлённым взглядом одарила участливого лётчика и, извиваясь всем телом, соскользнула с его коленей и объятий.
Не этого она ожидала. Конечно, водичка, предложенная добрым лётчиком, была сладкая. Но Вика хотела не такую, а из высокой прозрачной бутылки, в которой вода радовала глаза цветом, а главное, пузырьками… А предложил дяденька подделку, она даже знала, как делается подобное питьё. Мама часто берёт из банки варенье и разбавляет его водой. Может быть, вкусно… нет, конечно, вкусно, однако нос не щиплет, и нет желания пить не переставая. Вот из высокой бутылки – да-а, отличная вещь. Правда, сегодня на столах притягивали к себе лишь бутылки с жидкостью изумрудного цвета и вкусом зелёного яблока. То ли дело в магазине. Когда Вика ходила с мамой за продуктами, то всегда с восторгом разглядывала красочные этикетки на бутылках и, под стать этикеткам, не менее привлекательное и яркое содержимое в посудинах. Словно огромные фломастеры, аккуратно расставленные бутылки зазывали к себе, манили… Разочарованная девочка затопала вслед за тётей в кухню.
-Пошла бы на улицу, что ли. Погода-то, какая чудесная, - мимолётом произнесла Инна, нагружаясь очередными тарелками.
Но Вике не хотелось выходить. Она успела узреть стоявшую под кухонным столом бутылку, поэтому равнодушно отнеслась к тётиным словам и взгромоздилась на загнанный в угол одинокий табурет.
-Что ещё осталось разнести? – Инну деловито спросила тётка, оставшаяся помогать. – И где Оля?
-Голубцы, тёть Зина… А Ольга пошла отдохнуть в спальню.
-Хорошо. Тогда управься с теми тарелками, которые взяла, а потом иди к сестрице, утешь, хватило вам за эти дни, намаялись… Голубцы без вас разнесутся.
-Так и сделаю… Спасибо, тёть Зина, - ответила Инна и вновь нырнула в душную и кишащую людьми комнату.
Вике сделалось окончательно скучно. Тётя Зина вовсе не обратила на неё внимания, а сама девочка не решилась попросить напитка из вожделенной бутылки. Она прислонилась спиной к стене и, убаюканная шуршанием тёти Зины в кухне, шумом за дверью, монотонным, но не столь громким, а также накопившейся усталостью, уснула.
***
Сон оказался не долог: тётка уронила крышку кастрюли на пол; но получаса дремоты оказалось достаточно, чтобы дать детскому организму отдохнуть. Вика слезла с табурета и, минуту поразмыслив, прошла мимо равнодушной тёти Зины в прихожую. Оттуда детское любопытство подмывалось желанием идти в спальню, где должна была находиться мама и, возможно, тётя Инна.
Тихонько приоткрыв дверь, девочка заглянула в комнату.
Так и есть: о чём-то беседуя, обе оказались на месте.
Бесшумно протиснувшись, Вика подошла к кровати, где одетой лежала мама, а рядом сидела тётя Инна, держа за руку сестру.
-Ты хорошо, Оленька, держишься, - говорила тётенька. – Прямо поражаюсь твоему мужеству: ни единой слезы во время поминок. Я бы, наверное, не смогла так соблюдать хладнокровие на твоём месте.
-Это только на людях… - промолвила мама. – Ты не знаешь, как далась мне неделя, с того дня, когда получила известие о гибели Сергея. По-моему, я выплакалась за прошедшие ночи на несколько лет вперёд.
-Но ты и на похоронах папы крепче была, чем я.
-О, - вспомнила прошлое, тринадцать лет тому назад. Совсем девчонки. Пятнадцать тебе, шестнадцать мне. Абсолютно не возраст, чтобы целиком осмыслить утрату. Да и вовсе не вёдрами пролитых слёз оцениваешь потери. Головой. Сердцем. Душой.
-С любовью, скорее всего, - осторожно Инна решила не согласиться с сестрой.
-И ею, конечно. Но это настолько вторично, настолько… Папа погиб. Да, там основной удар по любви к родному человеку. Как же, детьми всё-таки мы были, другие мерки о жизни, другие понятия. Вообще всё по-иному ощущаешь.
-Можно с тобой согласиться, но отчасти.
-Эх, сестра, признайся: ну о какой любви мне думать в данном положении, когда осталась Вика, остались нерешёнными многие проблемы? Думаю, например, о Сергее. А затем невольно, конечно же, не ко времени, мысли проскакивают: как дальше жить, как поднимать,растить дочь, неужели, в конце концов, так и не поживу в собственной, обустроенной, настоящей квартире, неужели так и останемся с Викой в этой хижине?
Инна покосилась на стоявшую поодаль племянницу, покачала головой и промолвила:
-Странно.
-Что, Инна, странного? Почему, мечтая во время замужества о собственной квартире, я думаю в день похорон не о Сергее, а точнее, не только о нём? Может быть, станешь осуждать меня за это: мол, скаредница сестра, стяжательница, жадина мелочная?.. Или уже презираешь?
-Вовсе нет, - как-то неубедительно ответила та.
-Пойми, Инночка, любовь – это в двенадцать-шестнадцать, в восемнадцать, наконец, а затем немного иначе. Вначале задумываемся о семье, о детях, а потом, как это всё обустроить. Я тоже выходила замуж казалось бы по любви… Но бытовуха, наверное, её сожрала. Ведь ради Сергея биологический бросила – зачем оканчивать институт при таком муже? С Викой он настоял, ведь я хотела подождать… И что? Как? Во имя кого или чего?.. Работала бы сейчас учительницей…
Ольга запнулась. Инна лишь догадалась, какие мысли сестры остались не озвученными... о муже, ребёнке.
-Ты посмотри на Вику. Неужели жалеешь?.. Как без неё?..
-Не дави, Инночка, не делай больнее. Сама понимаешь, что при других обстоятельствах была бы другая судьба, другие дети…
-И проблемы, Ольга, другие, - вставила Инна; твёрдо сказала, но без укоризны.
-Может быть. Но мне от этого – увы! – уже не легче. Надо жить. И буду жить. И подниму Вику. Жилы себе вырву, надо будет – горло негодяям перегрызу… но дочь воспитаю.
-Это правильно. Порой нужно драться.
-Однако, Инна, точит червь внутри, рвёт душу. Получается: родился; затем опека родителей до восемнадцати лет – особо не разгуляешься… впрочем, кому как повезёт. Потом пару лет вроде бы живёшь ради себя и для себя. Но бац! Муж. Здесь надо считаться с его мнением, если не сказать больше. Всю женскую изворотливость и логику следует иногда напрягать, чтобы было по-твоему.
-По-видимому, и в этом тоже заключается прелесть жизни, - едва усмехнулась Инна. – Помнишь, как ты своего одноклассника встретила?.. – Она посмотрела в сторону Вики и не осмелилась продолжить.
-Не к месту, сестра, это напоминание, - сказала Ольга, но слабая улыбка также скользнула на её губах.
-Хорошо; однако, я к тому, что во всех жизненных ситуациях существует возможность ухватить и для себя кусочки счастья, положительных эмоций.
-О-о, в тебе заговорил профессионал – психолог… А я-то хотела сказать, что потом мы уже думаем о детях. А итог? Итог в том, что жить для себя остаётся в пенсионном возрасте.
-Ошибаешься, сестра, там другие проблемы, другие нестыковочки, а трудностей и забот не меньше.
-А когда же подумать о себе? Когда, глядя в зеркало, возникает желание удовлетворённо улыбнуться, понравиться в первую очередь себе? Годы ведь летят!
-Вот между неприятностями и лови моменты счастья. Пребывать всегда в состоянии эйфории невозможно, иначе пресытишься положительным, и те – какие-то по-настоящему радости! – пройдут практически незаметно, потому как их не способна будешь заметить и оценить. Постоянно летать нереально, неминуемо падение…
-А Сергей, как мне казалось, стремился летать вечно. – Ольга задумчиво посмотрела на дочь, вздохнула и добавила: - А для будущего кому я с ребёнком нужна?
-Но, Оленька, сестра… Вика и есть твоё будущее. Что ты ещё хочешь?
-Глупости. Ты говоришь всего лишь высокопарные слова… Устала.
Собеседницы приумолкли. Ольга безжизненным взглядом вперилась в какую-то точку стены и, казалось, ни о чём не думала. Инна, глядя с высочайшей искренней любовью на сестру, сопереживала, но больше никаких слов поддержки не находила. Маленькая Вика, простояв во время речей взрослых у кровати, сомкнув бровки и сморщив лобик, чувствовалось, прилагала старания переварить услышанное, пытливый взгляд непременно переводился на говорившую в тот момент, даже полуоткрытый ротик усердно желал помочь внимать слова. Пальчики, бессознательно напряжённые в кулачки, плотно были прижаты к груди…
Ах нет! Беседа взрослых наверняка интересна, хотя тяжела и напряжённа; но и настолько трудно разобраться в словах. Однако о папе «Стремился летать вечно» вполне понятно, эта мыслишка плотно въелась в усиленно работающий мозг. Но недостаточно, мало, неполно. Что значит «Летать вечно»?..
Безмолвие нарушила Инна.
-Тебе плохо, сестра?
-Да, нехорошо.
-Может быть, оставить тебя одну? Уснёшь, отвлечёшься… Переболит.
-Не надо. Кстати, как там народ? Расходятся?
-Горячее подали. Остались только голубцы. Тётя Зина обещала побеспокоиться.
-Водки хватает?
-Хватит. Многие уже поупивались... так тем и прорвы мало.
-Ну и хорошо, что хватает… Всё так неожиданно. Вроде бы на дворе двухтысячный, основных боевых действий нет, а вот видишь… Погибают. По телевизору говорят: мол, два-четыре погибли. В душе как бы спокойнее: что там пара человек. В мыслях никогда не возникало, что и ты можешь оказаться на месте жены одного из них. Нет, конечно, боялась, переживала, но не настолько верилось…
-А деньги получила как компенсацию?
-Что, деньги?.. Ах, они… Нет. О чём ты говоришь? Не до того было… пока. Да и не сразу… Всё, хватит о Сергее. Как твоё семейство, муж? Тебя я не видела целый год. По телефону доносила скудные весточки. Теперь вот приехала, а мне не до расспросов было.
-А что мой. И не в разводе, и не вместе. Где сейчас он – не знаю.
-У вас так хорошо, красиво начиналось. Я, честно сказать, немного завидовала… по-хорошему. Всё-таки цветы, подарки, ухаживания. У меня как-то попроще складывалось.
-Так ведь и я надеялась, сестра, на лучшее. Как же! Грузин! При СССР мечта у половины девчонок: выйти замуж за военного или кавказца. Ещё бы! В первом случае престиж и безбедность, а во втором не просто безбедность, а достаток в деньгах… А это тоже престиж. Но, видно, подобное кануло в прошлое. Я, во всяком случае, такого не застала. Да, вначале все прелести жизни сулились во время знакомства с Рамазом. А как замуж, как переехала к нему в Кутаиси… Страшно вспомнить. Начало девяностых. Гонения пошли. Едва живыми с дочкой уехали домой, в Россию. И не просто уехали, а удрали. С трудностями, с широко раскрытыми от ужаса глазами.
-Но Рамаз-то защищал…
-Не отрицаю. Ещё бы не заступаться, ведь не только я, но и дочь его рядом, на пороге смерти. Против своих даже на хитрость удосужился. Заставил меня, молоденькую ещё студентку мединститута, надеть белый халат, нанял машину «скорой помощи», грудную Катюшу под видом больной девочки со мной усадил, сам он за шофёра, для правдоподобности свою взрослую племянницу тоже переодел в белое, она за медсестру сошла. Таким образом пол-Грузии проехали. На постах останавливали, даже документы не требовали, мы ведь ещё и мигалку в селениях включали.
-А номера?
-Какие там номера, ты разве смотришь, чьи номера у проезжающих «скорых», «пожарках» и «ментовках»? Так и на постах. Откроют дверь. Шофёр грузин. Отворят вторую. Медсестра грузинка. На меня искоса поглядят, но ведь врач… В общем, не тронули.
-И в Москву…
-А куда же ещё? Точно, в столицу к родственникам Рамаза. Нас хорошо встретили; однако кто тебя кормить будет даром. Кое-как на первых порах они помогли с жильём, с пропиской проблем никаких. Я перевелась в другой институт, училась, а вот муженёк… Наверное, что-то искал, но найти не мог. Помыкался в поисках работы, покряхтел, случайными большими суммами немного побаловал… И всё! И, по-моему, обратно в Грузию рванул. Ни весточки! Даже толком объясниться не успели. Спонтанно как-то. Может быть, натворил чего здесь, а может, действительно какие-то намётки на счёт работы были… Не знаю!
-Грузины все на базаре. Или шофёры. Неужели в Москве тяжело определиться с этим?
-Ему, мне кажется, было бы легко. Но на рынке не стоять, а тоже работать нужно, шевелиться. Не говоря уж о шофёрне. А мой, по-видимому, оказался закоренелым, непробиваемым тунеядцем. Всё кабинет себе не пыльный искал. Не нашёл, наверное.
-А вдруг,он теперь не в Грузии?
-Бес его знает. Не слышно. Звука не подаёт. У родственников спрашивала, но те что-то мутят, в глаза не смотрят, лепят ерунду.
-Ты такими словами объясняться умеешь? – слабо улыбнулась Ольга.
-Тут разному научишься. Зло берёт.
-А деньгами снабжает? Дочь же растёт.
-Никаких денег. А дочь, по всей вероятности, в одном месте он видел.
-Как, своего ребёнка?
-У нас ведь дочь, не сын. Знаешь, как они к дочерям относятся? Шелуха, как и всё женское. Вот сын – это да! Ребёнок! Продолжатель рода! А он, в данном случае Рамаз, тогда мужчина. А с дочкой, получается… Кабель, наверное…
-Ну, погнала ты, успокойся, пожалуйста.
-Эх, сестра, вот что я тебе скажу. Держаться нам друг дружки следует. Тогда не пропадём. Вдвоём-то легче. Работа моя не денежная, однако постоянная, выплачивают в столице вовремя. Ты куда-нибудь на первых порах устроишься, а потом видно будет. Может быть, выучишься ещё.
-Кому? – удивлённо вскинула бровью Ольга. – Мне учиться. В мои годы? Смех.
-Ничего не смех. Только твоё желание. Что бы там ни говорить, но родственнички Рамаза подсобили бы с поступлением, завязки у них там, в институтах, крепкие. Вика твоя сравнительно большая, мешать не будет; я же училась с Катей на руках. Тебе в этом плане легче придётся... Правда, Оленька, переезжай. Ну не в этом же захолустье тебе оставаться. Здесь даже толковых мужиков не осталось: одни с бутылкой спят, другие спят с кайфом героина. А Вика растёт. Подумай о ней. В Москве мужичонки, конечно, мелковаты, мерзавчики, мелочны и гнусные немного. Но бывают экземпляры – мама, не горюй! Силище! Я имею в виду не кулаки… Вдруг повезёт подцепить… Опять же Катя у меня большая уже девочка, не помеха нам... наоборот, за сестрёнкой присмотрит.- Инна улыбнулась и кивнула в сторону Вики. – Виктория, хочешь в Москву?
Девчушка, к которой первый раз обратились за время пребывания в комнате, заметно смутилась.
-Что-то она у тебя совсем неразговорчивая, - продолжала Инна. – Может быть из-за Сергея?
-Нет, от рождения. Два-три слова в обиходе, остальные щипцами вытягивать надо. К врачам водила, показывала, говорят, что нормальная, характер такой.
-Вот. Я заодно с ней позанималась бы. Через год болтала бы без умолка. Опять же с Катюшей общалась бы, здесь же ей не с кем словом молвиться. С курами разве? С котом?.. Ты наверняка Катюшу бы не узнала.
-Где там узнать! Я её видела, когда приезжала в гости после защиты твоего диплома… С Сергеем приезжала, - добавила Ольга.
-Не надо, не надо напоминать лишний раз.
-Хорошо, не буду. Кстати, а если я надумаю, но вдруг приедет Рамаз, что мне тогда делать?
-Если за столько лет не явился, то и не явится. Это первое. А второе: когда представится мне возможность лицезреть его физиономию, я сразу же прошу развод… В-третьих, ты мне сестра. В общем, не думай о нём. Не приедет, - успокаивала Инна.
-Однако отцовское сердце наверняка когда-нибудь заставит его проведать Катю.
-Сомневаюсь. Я тебе уже говорила об отношениях этих к дочерям. – Инна явно выделила «этих», презрительно ухмыльнувшись. – Был бы сын, то Рамаз, скорее всего, и вовсе с собой забрал бы, а на Катю… Он после родов дал мне возможность выбрать имя девочке. Другой, может быть, решился хотя бы выбором имени ублажить уязвленное своё самолюбие; а этот, - вновь надавила Инна на словечко «этот», - а этот ни одного варианта не предложил. Я ради мужа на тот момент и на какую-нибудь Нонну согласилась бы.
-Послушаешь тебя – не вздор, кошки по спине скребут.
-Как есть, так и говорю. Наверное, настоящие грузины в Грузии остались, а сюда едут… - Инна хотела выразиться, но, поймав пытливый взгляд племянницы, воздержалась.
-А писать ему пробовала на его родину?
-Писала, не отвечает, - небрежно сказала Инна, немного подумала и добавила: - Там по сей день неспокойно. Вдруг куда-нибудь к боевикам подался. Чечня рядом…
-Так, может твой моего?.. Всяко бывает, - тяжело выдохнула Ольга.
-Кто же это знает? По-любому ставлю на нём крест… У меня есть на примете…
Инна не договорила, скосив взгляд в сторону Вики; Ольга, уловливая смущение сестры, обратилась к дочери:
-Виктория, шла бы ты на улицу. Во дворе тепло. Нечего слушать, что взрослые говорят.
Девочка, не выказывая никаких эмоций, беспрекословно покинула спальню, осталяя женщин судачить о своём, наболевшем и сугубо личном.
Вика, впрочем, особо не жалела. Абсолютно праздный для детского понимания разговор остался для девочки едва ли запоминающимся. Почти…
Она не торопилась на воздух, но и в прихожей стоять было бессмысленно. Тяжело усваивая обрывки разгаданных предложений тёти и мамы, Вика всё-таки вышла из дома, с трудом, налегая всем тельцем, открыла массивную входную дверь.
Как тепло, ярко на улице, ветра нет и в помине. По двору одиноко, но по-хозяйски важно, прохаживался петух, переливаясь разноцветным тёмным оперением; куры-ленгорки заботливо копошились в огороде, исправно выклёвывая лишь им понятную снедь, а одна, устроившись в земляную лужу, смешно и проворно двигая ногами и крыльями, поднимала вокруг себя пыльные тучи, которые тут же оседали на саму же беспокойницу.
«Мама не поставила сегодня сетку, вот в огород и пролезли. Мама будет браниться, если увидит. Надо прогнать их», - мелькнула мысль у девочки, и она направилась изгонять птиц-проказниц.
Соседский пёс (хата, как и двор, общие с соседями, лишь двери в разных углах), старый Полкан, лежал развалившись в небольшой тени от своей конуры. Но работу привык выполнять исправно. Поэтому хотя и с ленцой, но всё же приподнял голову, вяло моргнул прищуренными и обесцвеченными за годы глазами, и, удовлетворённый, что перед ним не чужак и не нужно подниматься, вернул голове исходное положение, распластав длинный язык на чудом сохранившемся островке травы, и часто задышал. Полкан умный, своих знает, теперь, наверное, не столько по виду, сколько по запаху. К тому же Вика постоянно старается не обойти старика, выделить при случае кусочек печенья или ублажить косточкой, а если нет ничего, то просто погладить по обвислым ушам, а потом безропотно дать в благодарность облизать шершавым бледно-розовым языком ладошку. Пёс играть не любит, но обожает, когда с ним общаются, а ещё с наслаждением грызёт когти. Вместо зубов, правда, остались лишь жёлто-коричневые корневища, потому баловать угощением в виде косточки приходится редко… и только куриной косточкой.
Подойдя к изгороди, Вика заприметила дымчатого кота Ваську, тоже соседского. Примостился тот на довольно тонком прясле лишь ему известным и подвластным способом, человеку недоступным, скукожился весь, лапы под себя укрыл, зажмурился, не то что не посмотрел в сторону девочки – ухом не повёл. Затих.
И в охотку ему в такую жару на солнцепёке устраиваться! Однако молодой, не под стать Полкану. И тёмный, пепельный, пушистенький, ни единого белого либо чёрного пятнышка…
Жалобно заблеяла за сараем навязанная козочка Нюшка. Видно, ей тоже, как Полкану, не по нутру погодка. Скоро у неё козлятки будут. Вика прошлым летом их впервые увидела. Шустрые, забавные, потешные…
Пекло!
Вика по инерции посмотрела вверх, откуда безобразничало жутким дыханием солнышко…
Но… Оставляя за собой белый шлейф, плыл самолёт. Махонький. Плыл беззвучно. Ещё бы, высоко!
Девчушка напряглась. С этого момента её больше никто и ничто не интересовали. Не сводя взгляда с самолёта, Вика сморщила лобик, не от слепящего солнца, которое больно резало глаза, а от усердия. Не восхищение руководило ею, а желание понять, определить, разобраться во вдруг появившейся навязчивой идее.
Как же, вот он, самолёт. Сколько ей мама показывала это загадочное чудо, и всякий раз говорила, что в нём летит папа. В таком маленьком. Её огромный папа.
Странно! Папу считают мёртвым, а он, оказывается, вот где. По-прежнему в этой едва заметной блестящей точке. Может быть, позвать маму? Она большая, объяснит и наверняка обрадуется.
Не прекращая фокусировать своё внимание на видневшемся в небе самолёте, Вика, казалось, про себя разгадывала все эти взрослые загадки, но пояснить себе ничего толком не могла.
Наконец самолёт исчез из вида. Лишь остался растворяться лилейный шлейф.
Сосредоточившись теперь на постепенно рассеивающей полосе, Вика думала, что, наверное, напрасно она всё-таки не позвала маму. Девчушке стало горько и обидно.
А белесый дымный хвост продолжал испаряться. Узкий и плотный сразу после самолёта, он медленно расплывался, становился всё более и более прозрачным и, окончательно расползшийся до предела, размякшим уходил в небытие. Нерасторопно, по чуть-чуть.
И вот окончание диву. Ещё немного и хлопковые остатки дыма исчезнут.
А девочка продолжала неотрывно следить за диковинными превращениями, но думала не о них.
Сжав кулачки от напряжения и прищурив глаза, Вика теперь не наблюдала за таинственными превращениями ватных облачков, не разгадывала неподвластные для неё штучки. Она просила…
-Самолёт, самолёт, сбрось мне папу, - наконец вымолвила девчушка; череду такого количества слов они никогда ещё не произносила в своей молчаливой жизни.
Никто, ничего, полное безмолвие… и чистое голубое небо. Без хлопкового шлейфа, без изумительных волшебных облаков. Без самолёта. Чистое, голубое небо.
-Самолёт, самолёт, сбрось мне папу, - взмолилась девочка, и крупные, но редкие слёзы скользнули по загорелым щекам.