Мелкая жизнь

Александр Сизухин
                Мелкая  жизнь

 
 
  Он  сидел  неподвижно,  прислушиваясь   к  странным  толчкам   замирающего  сердца.   Там  слева,   предательски  ныло,  сжималось,  и  это  пугало.
  Маленькая,  единственная  его  комната  об  одно  окно,  за  которым  ночным  провалом  Москва,  и  даже  не  Москва,  а  её  окраина  -  Тушино,  показалась  ему    жалкой   и  убогой,  и   сам  он,  в  давно  не  стиранной  полосатой  пижаме  с  висящими  пуговицами,  почувствовал  себя  таким  одиноким,  таким  никому  не   нужным  и  таким  забытым.
  И  неужели  вот  сейчас  там,  слева,  с  этим  предательским  комком  мышц  что-нибудь  случится,  что-то  не  так  захлопнется,  или,  наоборот,   расширится,  и  -  все!  Всё  -  даром,  всё  -  зря…
  Но   почему,  почему  ЭТО  должно  случиться   именно  сейчас?  Здесь?  В  данную  минуту,  на  вершине  достигнутого,  когда  он  только-то  и  увидел  свет  в  конце  туннеля,  горизонт,  к  которому  шел  всю  жизнь,  петляя,  сворачивая  в  стороны,  отчаиваясь  и  надеясь.
  Неужели  всё  -  ошибка?  Неужели  он  пришел  все-таки  не   туда  и  вовсе  это  не  его  путь,  и  была  ли  его   жизнь  вообще  путём,  дорогой?...

  Дорога  раскисла,  чавканье  сапог   могло  их  выдать,  а  немцы  были   уже  совсем  близко,  и  лес,  видимо,  должен  скоро  кончится,  а  там  эта  Колупановка…   Вдоль  опушки,  конечно  же,   выставлены  немецкие  посты,  и  поэтому  нужно   уже  сейчас  свернуть;  успокоиться,  перевести  дух,  затаиться.   Нападение  должно  быть  стремительным,  неожиданным,  врасплох  и  обязательно  успешным.
    Где-то  в  темноте  сопел  Лопарев,  его  запах,  -  кислый  пота,  хлеба,  махорки,  плавал  рядом.  Этот  туповатый  и  злой   солдат  удивительно  ловко  брал  «языков»,  и  его  вечная  озлобленность  сейчас  не  раздражала,  а  наоборот  успокаивала  нервы,  и  обида  за  то,  что   Лопарев  выпил  свои  и   ему  положенные  сто  грамм,  мотивируя  простым  аргументом  -  мне  нужнее,  -  совсем  забылась,  и  он   чувствовал,  что   сейчас  полностью  зависит  от  Лопарева,  от  его  силы,  опыта  и  бесстрашия.
    Он  втянул   ноздрями  сырой   осенний   воздух,  чуя  крепкий  запах  Лопарева  рядом.
                -  Тише  ты,  жеребец…
    Услышал  он   откуда-то  снизу.
    Языка  они   взяли,  вернее,  не  они,  а  он  -  Лопарев,  навалившись  на   голову  немцу,  давил  её,  запихивал    под своё  брюхо.  Немец,  дрыгая  ногами,  два  раза  въехал  каблуком  ему  в  челюсть  и  затих. А  он,  то  ли  от  удара,  то  ли  из-за  нервного  напряжения  почему-то   представил   себе,  что  не  немца  давит  сейчас  Лопарев,  но  его   голова  трещит  в   железных  лапах  Лопарева…
   И  тот  очерк  он  никак   не   мог  написать,  столько  раз  брался,  и  -  не  мог.  Получался  заголовок:  «Подвиг  сержанта   Лопарева»,  но  дальше  строчки « Дорога  раскисла,  и  чавканье  сапог  могло  выдать»   -  ничего.   Лопарев  его  давил.  Может  быть  потом,  в  дальнейшем…   Надо  пока  оставить   в  памяти,   пусть  полежит  там,  когда-нибудь  пригодится. Но   со  временем  детали  стирались,  слова  проваливались,  оставалось  только  ощущение  запаха  -  пот,  хлеб,  спирт,  махра;  и  чувство  страха,  что  это  вот   его  голову…  И  уж  никак  не  осмысливалась  их  вылазка,  как  причинное  звено  Победы.  Да  черт  с  ним,  с  этим  Лопарёвым!  Мало  разве   людей,  о  которых   можно   написать,  о  которых  нужно  написать,  и  он  -  напишет,  его  время  придет. Это  будет  Книга,  настоящая  Книга,  которую  ОН  напишет,  и  все   тогда   узнают,   какой  человек  жил  с  ними  рядом.

    …  Это  всё  временно,  как  старт  -  и  эта  комната,  и  старая  пижама…

    За  дверью  послышались  шаги.   Соседка  Анна  Эрастовна  прошла  на   кухню,  наливает  в   чайник  воды,  ставит,  звякнув,  на  газовую  плиту  и  не  уходит  из  кухни,  видимо,  села  на  табурет,  щелкнула   дверцей  холодильника…  нет,  сначала  щелкнула  дверцей,  потом  села  и  ест  кильку  в  томатном  соусе  с  черным  хлебом.
    Боль  слева  стихала,  но   всё   равно  он  чувствовал  слабость,  лоб  покрылся  холодной  испариной,  струйка  пота  побежала  в  ложбинке  груди.  Не  было  ни  сил,  ни  желания  вытереть  пот…

    Его  вызвали  в  райком  партии  и  предложили  поехать  в  Г……й  район  председателем  поднимать  отстающий  колхоз.
    Тогда  он  уже  работал  в  районной  газете,  возглавляя  отдел  сельского  хозяйства,  но  через  год  собирался  занять  место  редактора,  который  уже  «не  тянул»  по  старости,  да  и  вообще  имел   смутное  представление  о  журналистике,  старый  партийный  хрен,  не   написавший  за  свою  жизнь  ни  строчки.  И  вот,  видимо,  кто-то  еще  метил  на  это  место,  и  его  вот  так   запросто  устранили:  вызвали  и,  доверив,  послали.
    Он  помнил  эти  красные  туши,  висящие  у  него  в   подвале.  Их  надо  сдать,  чтобы  выполнить   план,  но,  даже  сдав  все  мясо  деревни,  включая  кошек  и  собак, -  план  не  выполнить,  не   выполнить,   не   выполнить…
    Он  не   спит,  он  сидит  у   окна   с  двустволкой  и  караулит  это  проклятое  мясо. 
     И  она  пришла   тогда,  поскреблась  в  дверь.
            -  Открой,  председатель.  Чего  заперся?  Не  укушу,  не   обижу,  чё  ты  -  шептала  она  в  темноте  сеней,  обхватив  его  худыми  руками.
    Они  ели   мясо,  запивая  самогоном,   наслаждаясь  сытостью,  лаской,  любовью.  Он  помнил,  как  рука  его,  соскальзывая  с  худых  ребер,  наталкивалась  на   тугой,  округлившийся,  сытый  живот  её.  Но  забыл  -  светила  ли  положенная  в  ту   ночь  луна…
   
   И  все-таки  он  выбрался  из  этого  колхоза,   все-таки  выскочил   на  круги   своя:  опять  журналист,  редактор  отдела  городской  газеты;  приезжала  та,  из  деревни,  с  сыном,  -  уехала…
 
  Двадцать  лет  он  колесил  по   области,  писал,  рассказывал,  собирал  материал  для  неё,  для  главной  Книги,  но  в  редакционной  суете  не  оставалось  свободного   времени.  Времени  не  было,  чтобы  сесть   за  стол,  положить  перед   собой  чистый  лист  бумаги,  откинуться   на   спинку  стула,  и  закрыть  глаза,  и   подождать,  пока   в   сознании  не   появятся   образы,  и  потом  где-то  в  горле,  у   корня  языка  не  зашевелится  первая  фраза.
    Времени  на  это  не  было,  и  он  страдал,   страдал  почти  физически.
   
   А  Глазов  из  соседнего  отдела  пропаганды    сочинил  книгу,  первую  свою  книгу,  да  какую!  О  ней   писали  даже   в  Москве,  и  Женька  Глазов,  оказывается,  принадлежит  к   молодому,  интересному  НАПРАВЛЕНИЮ  русской  прозы.
            -   … стояла  ясная   недокучливая  теплынь,  небо  высокое,  емкое,  и  тянули  по   нему   вразброд,  не  застя  солнца,  белые  округлые  облака.  Раза  два  или  три  над   материковым  обрывистым  убережьем  сходились  облака  в   плотную   синеву,  и  оттуда,  с  хлебных  высот,  от  полужских  тесовых   деревень  неспешно  наплывала  на   луга  туча  в  серебряных   окоёмах,  -  читал  Глазов,  а  он,  смеясь,  закончил: « Рассупонилось  ясно  солнышко,  инда  взопрели   озимые…»
    Обиделся  Женька.  Но  книги   писал.  Они  выходили   стотысячными  тиражами,  и  Евгений   Иванович   Глазов   жил   уже   в   Москве,  наверное,  где-нибудь  у  метро  «Аэропорт»,  и,  встретив  его,  старого  товарища,   едва  ли   поздоровался  бы…
   
  Анна  Эрастовна  в  кухне   наливает  чай;  её  привычка   поднимать  носик   чайника   высоко   над   чашкой,   чтобы   поверхность   вся   заполнилась  пузырьками  -  к деньгам,  вначале  раздражала   его,  но   потом   он  привык,  и  сейчас  звук   этой   струйки   напоминает  ему  звук   струйки  совсем  в  другой   кухне,  -  из   сломанного  крана…
   
  Жена,   он   уже   был  женат,   всё  выговаривала   ему,  чтобы  он,  наконец,   починил  этот   дурацкий   кран,  или   вызвал   сантехника. Но   сам   он  починить   не   мог,  а   сантехника,   в  конце   концов,  могла  бы  вызвать  и  сама.    Но   она  только   говорила,  говорила,  говорила,   видимо,  не   наговорившись   в   своей  школе,   где   преподавала   литературу.   Дома  она   проверяла  тетради,  варила   жидкие  щи  и  картошку,  раздражалась   от  невкусной  еды,  орфографических   и   пунктационных   ошибок  8/11,  5/6,   18/21, -  и  не   понимала  мужа,  не  понимала,  что  ему   нужен   покой,  что   ему  нужно   время,  чтобы  сесть   за   стол,   положить   перед   собой  чистый  лист  бумаги…
   
  Волосы   редели,  и  он   уже  отращивал   длинную  прядь   справа,   чтобы  закрывать  ею   блестящую  желтую  лысину,  и,   вставая  утром  из   постели,  торопливо   закладывал  её   на   нужное   место,  пока  не   проснулась   и  не  увидела  жена.  Но  иногда  она   видела  и  радостно,  но  ему   казалось   -  зло,  смеялась,  и  он  торопливо   натягивая   брюки,  ощущал  как  эта  предательская  прядь   не   на  том,  где  надо  месте,  щекочет   ухо…
   
  Однажды  он  встретил   изобретателя,  настоящего   самородка, Левшу   Кулибина.  Левша  Кулибин   изобретал   в  своей   деревне   всё  подряд.  Он  изобрёл:  необыкновенную  сеялку-самоходку,   ветряной   насос,  цветной  телевизор  (что-то  там   вертелось  перед  экраном  и   получалась   полная   иллюзия   цветного  изображения),  пневматическую   подачу   кормов   в   коровнике  и  много  ещё   всего,   чего  и не   перечислишь.  Он   носился   с  ним  в   течение  пяти  лет,  составлял   заявки   в   патентное  бюро,  писал  очерки  и   посылал  их   в  «Правду».
    Запантетовать  ничего  не   удалось;  лишь  на  одно  усовершенствование  картофелекопалки  пришёл   ответ,  подтвердивший,  что  точно  такое   же   изобретение   запатентовано  в   Америке  двумя  годами   раньше.
    Как  назло,  окрыленный  успехами  и   повышенным  к  нему   интересом  «настоящего»  писателя,  самородок  запил.
   
   И  он   понял,  что здесь  в  городе  нужно  всё  бросить  и   ехать  в   Москву.  Да,   только  там,  в   Москве,  в   гуще,  в  водовороте  сможет  он  проявить  себя,  только  там!  Здесь,  в  этой   убогой  газетёнке  он   задохнется,  в  этой   области  проклятой,  где  только  и  знают,  как   не   выполнять  планы  да   пьянствовать.  И  что,  кроме  «тучи  в  серебряных  окоёмах»  могло  здесь  родиться.  Впрочем,  и   это   бы   неплохо,   но  Глазов   уже  был.  Уже  всё  было.
    Вот  только  его  картотека   героев   войны   могла   ещё  пригодиться.   После   Сергея   Смирнова   этим   уже   никто  не занимался,  и  тут   он  чувствовал  ещё  некую   свободу.  Правда,  работа  предстояла  изнурительно  большая:  нужно  списаться  со   всеми   ними,  организовать, может  быть,   какой-нибудь   комитет   ветеранов,   некий   общественный   организм,   поддерживаемый   членскими  взносами,  поездки  по  местам   боёв,  встречи…   Конечно   же  в   Москву!  Одному.  Работать.  Начать  все   с начала,   самостоятельно,  без осточертевших  газетных  заданий.  Отточить  слог,   писать  книги. Не  спеша, но   уверенно  идя  к  славе.  Только   обязательно  одному.  Без  семьи.  Не  думать  постоянно  о   куске  хлеба.  Ему-то  хватит  горбушки  с  чаем…
   
   … Анна  Эрастовна  мыла  в   кухне  чашку,  позвякивая,  поскрипывая  половицами,  топчась  около  мойки.
    Он  сидел,  устремив   глаза  вверх,  к  потолку:  пожелтевший  от  табака  угол  над  окном,  старая  мертвая  паутина  свисала  оттуда.  В   прихожей  телефон  зазвонил…
    В  Москве  он  бы  сдох  с  голоду,   если  бы  не   издательство  ДОСААФ,   где   удалось  издать  небольшую  брошюрку,  и  Анна   Эрастовна  иногда  в  обмен  на  любовь  кормила.  Нюта  была  добра  по   природе  своей и,  ничего  не  требуя,  кроме  одного,  не  мешала,   а   была   благодарна  и  тепла…
    Он   подумал,  что  нужно  дождаться  второго   звонка  и  пойти  снять  трубку.
       
   - Николай  Федосеич,  вас  к  телефону.  К  телефоооону!
    Анна  Эрастовна  положила  трубку  на  стол,  подошла  к  двери  соседа,  послушала  и,  не  дождавшись  ответа,  открыла её.
         - Николай  Федосеич!  НИКОЛАЙ  ФЕДОСЕЕВИЧ!!!!   ЧТО   С   ВАМИ?  -  закричала  она.
    Но  он  уже  ничего  не  слышал.
                1977 г.
   
   В иллюстрации использована картина Валентина Губарева