Глава первая, в которой все только начинается
Мишка Дьяков нашел ребенка. Не своего, сделанного в одну из тех коротких остановок в пути, что у всякого дальнобоя бывали и будут: дорога длинная, баб одиноких много и объяснимо было, если бы одна из них вдруг забрюхатела и подкинула случайному дружку. Ох, мне, как автору хочется такого вот развития сюжета в пику всей кобелиной породе, но…
Нет, Мишка нашел чужого младенца. Он это сразу понял, едва опасливо откинул уголок одеяльца. Дитё было смуглое и глазастое. «Лицо кавказской национальности» - пришло на ум. Впрочем, даже не лицо, а так себе – мордочка. Но и по ней ясно прочел Михайло – не его это работа! Он ведь белобрысый и смуглых баб не любил, по его мнению, женщина должна быть как сдобный калач: бела, в меру пышна и под ним рассыпчата.
А дело было так.
Жена по бабьей своей природе снабдила в дорогу неподъёмным тюком со снедью. Мишаня в кабине проверил содержимое, а там пироги, булки, две ковриги домашнего хлеба, курица жареная, сыр, опять же, – домашний, три десятка варёных яиц, картошечка с укропчиком. И это только «на сейчас» – пережевать. А «на потом» рассыпухой: гречка-сечка и рис, да сухари, да картошка и тушенка, чтоб на привале сварить, когда домашнее кончится. Одним словом, как всегда: в дорогу – на три дня, а припасов – на месяц.
Наморщил лоб досадливо, прикидывая, что раздать мужикам, чтоб не таскать лишняка. Тут-то и началось.
– Мя… – крякнуло в люльке негромко так, вроде желая поздороваться . Мишка ушам не поверил, уже даже ключ повернул и ногу ослабил на педали.
– Маааа, – настойчивее повторили.
«Не показалось», – подумал и еще минуту это «Ма-мя» слушал, опасаясь заглянуть в люлю.
«Может, Томка подшутила?» – вот сейчас обернется, а там сын его, Денис. Глаза скосил на надрывающийся сверток. По всему выходило, что Денька в такой не влезет. Но, таки, откинул уголок покрывала и теперь вот сидел, тараща синие, без того выпуклые глазища и, в противовес природной болтливости, молчал…
«Надо бы его ментам отвезти», – почесал подбородок. – «Убьет шеф, на хрен!»
Шеф должен был убить, конечно, не за ребятёнка, так некстати образовавшегося в кабине, а за задержку. Разгневанную рожу Мозгуя Мишка представил себе очень явственно и… нажал на сигнал. В воротах нарисовалась Томка. В другой раз он бы полюбовался на результаты тщательной дрессировки жены, но сейчас заработав «мясорубкой», крикнул:
– Чего стоишь? Заледенела?! Иди сюда!
В открытое окно зазвучал детский плач такой несчастный, что грудь у Тамары разом заломило от прибывающего молока. Она метнулась, теряя с босой ноги ядовито-жёлтые китайские шлепки.
– Ох ты Господи! Подкинули! – сообразила с ходу. – Сюда, сюда давай!
Мишка схватил было тёплый комочек, но всегда покорная Томка рыкнула:
– Куда ты?! Он же разнагишался весь! Заверни туже.
Мишка попытался, но огромные лапы были суетливы, а ревущая кроха – мелкой, и вышло только хуже. Из-под одеяльца вынырнула смуглая ножка со скрюченными пальчиками и микроскопическими ноготками.
– Да, что ж ты, неумёха! – жена запрыгнула в кабину с проворством белки, отодвинула мужа решительно и ахнула: – Ой, хорошенькая какая!
И тут же заворковала на своем, на бабьем:
– Уй-ти, маленькая моя, уй-ти сладкая. А что кричим? А мы кушать хотим? Хотим! Ой, пойдем мила-а-а-ая, титьки то полны-полны. А как же звать-то тебя? Не скажешь! Ой, не скажешь. Настей будешь!
– Дура! Какой Настей?! Тащи её в собес или к ментам! – оборвал причитания.
Томка глянула выразительно:
– Соображу. Ребенок к удаче, говорят! Езжай!
Мишаня вздохнул с облегчением и в обещанную удачу поверил, хоть о такой примете и не слышал.
Но всё же пригрозил:
– Чтоб вернулся, его уже не было!
Не нравилось ему настроение жены, ой, не нравилось.
***
В рейсе Мишка ни о жене, ни о найденыше старательно не вспоминал. Да и не до того было. Погода выдалась, чертям по заказу, дождь, дождь, дождь, временами ливень. И так на тысячу километров с гаком, точно все тучи небесные взяли да вытянулись вдоль Байкальской трассы. Оно где-то и хорошо: не по жаре идти и пыли меньше. Но сразу за Томском попал в переплет: дорогу перекрыли – наводнение. Куковал три дня, изводя себя мыслями о бездарно потерянном времени.
Но даже и в моменты бесконечного ожидания жене он так и не позвонил. А хотелось, ой как хотелось! Умела Томка выслушать и незамысловатым: "Ты уж поаккуратнее там, Миш!" поддержать. Обычно Мишаня огрызался на нежности. Не первогодок за рулем – трассовый волк. Но на душе становилось уютнее. А сейчас Дьяков упорно молчал, звонки жены отбивал, точно молчанием определял непримиримую позицию в отношении приемыша. И мужской характер выдерживал, пусть знает: не за ботана шла, за водилу. Засыпал и собой довольный, и несчастный одновременно. Но когда тронулся долгий поток машин в сторону Новосиба, скинул SMS: «Ребенка сдай, куда надо. Скоро дома. Жди»…
Томка послание получила.
– Слава Богу, живой наш папка, – пропела беленькому, как отцветающий одуванчик, Дениске и темноволосой Настюшке. – Скоро воротится!
Ребятня поняла и ответила дружными улыбками. А Томку точно живой водой омыли – пела весь день и даже приплясывала, пока стирала удвоенную порцию ползунков и распашонок.
***
«Куда надо» Томка все-таки сходила – мало ли что? Оробела было у двери с блестящей табличкой: «Отдел опеки и попечительства», но вошла, стараясь быть уверенной. Строгая дама в чёрном пиджаке и такой толстой цепью на шее, что её даже цепной пес не сразу бы порвал, спросила, не отрываясь от монитора:
– Что вам?
– Да ребеночка мы нашли… – выдавила Тамара, томимая неискупимой виной за отвлечение от важных дел государственного лица.
– Какого ребеночка? Почему нашли? – глаза дамы наконец-то отклеились от утробно жужжащей машины.
– Настю. А нашли, потому что подкинули.
– Свидетельство о рождении есть?
– Дочкино? – Томка и не заметила, как легко и просто вырвалось это «дочка», само собой вышло.
– Нет, беспризорника вашего.
– Какая же она беспризорница? Я за ней смотрю и кормлю вот, – Тамара приподняла тяжелые груди, удостоверяя, что голодом Настя не сидит.
– Отказная?
– Да понятно, что отказная, раз в КамАЗ подкинули! – начала сердится Томка.
– Я вас спрашиваю: есть ли отказная?
– Не взяла с собой, с ней сейчас старший мой, Бориска, водится.
Дама скривила губы и четко, как учительница на уроке, произнесла:
– Я. Спрашиваю. Есть ли. Официально-оформленная. Отказная. На ребенка.
– Документ, что ли? – обрадовалась своей догадливости Томка и затараторила отчаянно: – Нет. Ничего не было. Две пеленки: тонкая и байковая, одеяльце ватное, распашонки две, тоже значит, тонкая и байковая, чепчик. Я одежду сдать могу, если надо. У меня своей… – рубанула ребром ладони по шее, показывая, сколько у неё ребячьего приданого. От волнения движения у Томы были торопливыми, грубоватыми, неверными…
– Заполняйте! – швырнула дама какой-то бланк и ухватилась за телефон. – Ну что, Мариша, выручай, опять к вам! Найденыш. Знаю, моя дорогая, что переполнено! Знаю, что коек нет, но пока определим, Мариша, по-дружески… Не домой же я его потащу. Да понятно, что обследуешь, но ты приюти уж. Куда-куда?! Может, в коридоре кроватку? Лучше бы в палате – мамочки присмотрят сразу. А где есть? В инфекционном?! Да ты с ума сошла! Мариша… Хорошо, Марина Александровна, я, как официальное лицо заявляю… Послушайте, Марина Александровна, я привезу и оставлю его в приемном покое. И делайте, что хотите, хоть опять на улицу…
«На улицу?» – у Томки от этого разговора в груди заломило, тупо так, будто вновь прибыло молоко, или отозвалось на нескрываемое равнодушие больное сердце.
– Как на улицу? – осмелилась она спросить
– Заполняйте, вам сказали! – обрубила дамочка и вновь уцепилась за трубку телефона, – Ну, что там Марина Александровна? Везти? Мне всё равно, куда и как…
Тамара не выдержала, взвилась свечкой, как норовистая лошадь, не осознавая, что делает и так ли поступает. Что было сил, долбанула по кнопке на телефоне и завелась сиреной:
– Соврала я! Соврала! Нет никакого ребёнка. Никакого!
Рванула по лестнице, не слушая рьяных воплей:
– Женщина! Женщина! Остановитесь. Остановитесь!
– Нашли щенка, хоть туда, хоть – на улицу… Не отдам! Хрен вам и редьку, – ворчала, отдыхиваясь, и все оглядывалась, оглядывалась…
***
Дома плотно закрыла тяжёлые шторы, оранжевые с фиолетовыми цветами. Осмотрелась, боясь, что цепная дамочка из собеса уже догнала, проникла под дверь бесплотным духом и теперь витает над кроваткой. Впрочем, все было спокойно – сну ребятишек, если угрожал кто, так это надоедливо долдонящий телевизор
Настюшка спала, вскинув над головой кулачки, веки её чуть подрагивали. И ресницы, каких у Деньки вовсе не наблюдалась, длинючие чёрные, прорисованные от первой до последней, трепетали, ровно их ветром шевелило. Бровки ровненькими дугами взлетали от переносицы.
Блеклая Тамара, лицо которой Господь задумывал, видно, впопыхах и в конце квартала, потому и красок недолил, перед этой яркой южной прелестью замерла и в который раз удивилась:
– Это как же такую красоту можно было бросить? Неужели мать без души была? Ангелочек ты мой, смуглявенький!
***
– Ох, мама, нагорит нам от него! – Бориска так и не научился называть Мишку «отцом», поэтому просто махнул в сторону трассы, мол, вот о ком речь.
В другой раз бы Тамара, может, и пристала:
– От кого? От какого «него»?
И выдавила бы из сына изжеванное «папа», но сейчас было не до этого. Сделав вид, что не услышала, сунула ручку коляски мальчишке, кинулась развешивать штаны, распашонки, цветные стяги пеленок, на ходу приговаривая привычное, но Бориске ненужное:
– Ты смотри, чтоб не разболоклись – прохладно. Соску упустит – дай опять, заснут – оставь на солнышке. Да гляди: Денька всё норовит маленькую зацепить….
– Мама! – перебил пацан, – Говорю ж, Мишка, из рейса вернется.
– Ну, что «мама»? На улицу её выкинуть? Поди, ничего, а? И тебе он – не Мишка!
– Да, хоть кто! Будто ты его не знаешь?! – Бориска привычно закачал коляску.
Умом Тамарка понимала, что три ребенка – уже перебор. Вон Мишаня всё считает, сколько стоит двух пацанов поднять, а тут девка! Её в обноски мальчишек не запихнешь, но глупое сердце никаких истин признавать не желало, слепо выстукивая жалостливую дробь, едва Тамара склонялась над детской кроваткой.
-Знаю, - вздохнула Тома. – А делать-то что?
Ответа Бориска не знал. Девчонка была смешная. По необъяснимым причинам она облюбовала? мальчишку сразу и при виде нескладной Борькиной фигуры расцветала улыбкой так, что и у пацана в ответ щеки по-дурацки растягивались. Бориска вздохнул и настойчиво заработал ручкой: вверх-вниз, вверх-вниз. Пусть бы оставалась, кому она мешает? Только б Мишка не забарагозил. И за каким фигом мать за него замуж вышла? Вопрос уже на языке повис, но мама опустилась на ступеньку, лицо у неё стало растерянным и совсем испуганным:
–Не бойся, ма, уболтаем! – пообещал торопливо.
Томка тихонько всхлипнула от накатившей вины. Захотелось со всей дури прижать голову сына и провыть:
– Ой, сыночка, прости ты меня, ведь детства ты и не видишь. Посадила в няньки-и-и!
Но только выдохнула:
– Жалельщик ты. Тяжело тебе в жизни будет…
– Ага! Счас! – огрызнулся сын.
***
Борька любил, когда Мишка в рейсе: во-первых, от компа не гонит, во-вторых, мать не строит почем зря, в-третьих… Борька не знал. Ну, не принимал он Мишку и все тут. Так-то отчим не обижал. Даже старался заботиться, правда, глупо это выходило.
От родного отца осталось в памяти что-то неясное: большие мохнатые унты, усы холодные. Ушёл папка на охоту и не вернулся. Но если б только вернулся, он бы Мишке, бли-и-ин! Хотя, за что, собственно?
Мать думает, что ревнует Борис. Как бы ни так! Нет, жаль её бывает. Давно, еще до Деньки, он услышал, как она плачет. Не сразу понял, что происходит. Он даже встал, вышел на кухню, но всхлипы тут же прекратились. Борька лег, а минут через пять опять раздалось:
– Ааах-ааах, – будто мать давилась чем-то.
Он лежал и слушал, и, чем яснее понимал, что это плачет его мама, тем страшнее становилось, потому что мать не должна лить слёзы – она же большая! Неправильно это!
Мальчишка заснул, когда Тамара уже загромыхала вёдрами, собираясь доить корову. И спал, пока над ухом не раздалось:
– Проспишь школу, лентяй!
Странно, но глаза у неё вовсе не были красными и опухшими. Но вот тогда-то Борька, сам не понимая, за что, невзлюбил Мишку.
Глава вторая, в которой все трещит по швам
Проснулась Тамара, когда за окнами пронзительно и надрывно, будя окрестных собак, взревел КамАЗ. Псины и шавки заходились в многоголосом лае, то басовом, то визгливо звонком, Тома слышала, но встать не могла – с вечера умаялась с капризной ребятней: у Деньки зубы лезли, а чего куксилась дочка? Кто знает? Может, за компанию.
И лишь когда сквозь этот гвалт, лай, гудки, раздалось жалобное:
– А-а-а-а-а-а-а, – вскочила, испуганно засуетилась: господи, куда же? С чего же? Как же?
Толкнула ногой кроватку, та послушно закачалась. Метнулась на кухню. Включила самовар. Ровно вспыхнул газ под кастрюлей борща. Бутылочку – на стол. Помидоров порезать, пироги – в микроволновку. Надо же, проспала без малого, четыре часа! Прислушалась, тяжко громыхнул засов ворот, да и сами они тотчас глухо стукнули, движок пророкотал совсем близко. Загнал, значит, машину. Сейчас бы кинуться к нему, двери открыть, встретить, вдохнуть знакомый и родной дух пота, соляры, дорожной пыли, прижаться на миг, на секундочку только, дольше нельзя. Устал Мишаня.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а! – не успокаивалась Настёнка.
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! – басовито подпевал Денька.
– Не ждала, что ли? – досадливо хмыкнул муж. – Вроде звонил, что еду.
– Ждала. Ждала, Миша, сейчас-сейчас, – потянула с плеч шоферскую куртку. – Садись, садись!
– Сына уйми, чего орет-то?
– Ой, да зубки, Миш, два сверху враз идут. А Настюшка… животик видно пучит…
– Какая, нахрен, Настюшка?! – рявкнул он, не сразу, а когда дошло, что вот его послушная Томка, то ли нюх потеряла, то ли неприятностей шибко хочет, потому и слова мужа ей, как мертвому наговоры.
Томка голову в плечи втянула:
– Миш… Ты погоди, погоди.
– Сдурела? Почему не отдала-то?
Жена уже не слышала, умчалась в комнату. Мишаня обозрел стол, накрытый явно наспех, даже хлеб не порезала, как есть, булку шмякнула. Вроде, давай, родной, у нас самообслуживание.
– Мать, я шесть суток за баранкой. А двое – вообще не спал, – как-то очень тихо начал муж.
Тамара тон этот помнила и опасалась. Был он, как тихий рокот приближающейся грозы. Негромкий, вроде, но рванет жестче ветер и ворвется в души ледяной ливень: хлещущий, жесткий, не слышащий никого. Да сама виновата, разве так мужа с рейса встречают? А Настёнка, как назло, выводила тоненько свое «А-а-а-а-а-а-а».
– Ну и где ты там? Я, что, с гулянки вернулся? – гром уже уверенно рокотал, шумно, грозно.
– Миш... Как же? Куда её?
– Заткни ей пасть, дур-ра! В баню я. Чтоб пришел, тихо было! – коротко громыхнула опрокинутая табуретка.
«В баню?!» – Томка обреченно руками всплеснула:
– Миш, остыла баня. Задремала я. Ты поешь, а я пока…
Мишка не дослушал. И не мог он услышать, уж выучила: глаза красные и щека опять ходуном ходит, умотался дорогой, сейчас его напоить, накормить, и в постель – усталый он. Утром бы и разговор другой вышел. Но как же неловко все выходит. Тома всхлипнула.
– Совсем с цепи сорвался. – Бориска поднял опрокинутую табуретку и сел рядом.
– Не привык он к такому, – Тома обвела рукой кухню. И бросила с упреком. – Что ж ты не разбудил?
Борька плечами пожал.
– Не хотел. Что, сам не поест? Маленький?
Тома ухватила со стола бутылку, стопку и вздохнула:
– Он-то – большой, ты – маленький. Не знаешь, как это – семью кормить.
* * *
Мишка рванул свитер, и тут дошло, что от лавки и от стен тянет апрельской, волглой прохладой. В голове еще шумело, точно дизель работал.
– Миша-а-а-а, – скрипнула то ли дверь, то ли Томка.
Может, и негромко скрипнула, но когда прёшь двое суток, не смыкая глаз, до рези, до дури, до звона в отупевшей башке, каждый звук, как монтировкой, лупит.
– Иди ты на хрен! – рявкнул.
«Бляха-муха, на лавку бы и пошло оно все…» – мелькнуло
– Я подтоплю сейчас печку, я поесть принесла, ты поешь и выпей пока. С устатку, Мишшш, – жалобно заскулила за дверью Томка, не решаясь ни уйти, ни остаться.
Мишаня что было сил, пнул дверь и, не оборачиваясь, зашагал в дом. Тамарка помчалась следом, все ещё пытаясь всучить хотя бы стопку. Отпихнул её зло и вошел в дом.
Сонный Бориска качал кроватку. Ногой. В руках его, не переставая, плакала чужая девчонка. А из колыбели, брошенный и никому ненужный закатывался его, Мишкин, сын.
– Брата возьми. Брось её, к черту, – рванул к себе подкидыша, но Борька с неожиданной силой боднул головой в грудь.
– Сам возьми! У меня сто рук что ли?! – и ухмыльнулся, точь в точь, как батя его бывало. Мишка, аж застыл на миг: пригрезилось, что перед ним не Бориска, тощий, нескладный, а батя его – рослый и могутный Иван.
Машинально рука взвилась. Машинально…
– Не трожь! – раздалось рядом. Совсем рядом.
Кулак, что было сил, врубился в Томкино удивленное лицо. И тотчас смолкло все. Или Мишке так показалось? Уставился отчего-то на руки, будто и сам еще не верил, что ударил. Жену ударил. И на Томку глаза поднял, тяжело – веки вдруг стали неподъемными, точно их свинцом налили. Хочет посмотреть, а к земле жмет…
Из разбитого носа жены сперва тоненькой струйкой, а потом гуще и гуще, через губы, по подбородку липко и неумолимо пошло густо алым. Кровь.
– Томка! – ахнул, виновато уже. Шагнул к ней.
– Убью, козел! – вдруг зашелся визгом Бориска.
Не глядя, сунул Настю в кроватку, ринулся к отчиму и замахал кулаками. Суетливо, растерянно, неумело. Мишаня отступил, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не долбануть в ответ пацана. Но руки у груди держал. И они сами собой в тугие кулаки сложились.
– Уйди! Уйди! – неожиданно яростно вдруг крикнула Тома.
Закрыла Бориску. Сын попытался вывернуться. Но она обернулась к нему, повисла всем весом на худых мальчишеских плечах:
– Не надо! Сынок! Не надо! – и опять ему, Мишке, крикнула. – Уйди, Миша-а-а-а-а! Уйди-и-и-и!
Младенцы зашлись в неумолчном крике.
– Как уйди? – уставился, не понимая, муж. – Ты мне?
Но Томка ответить уже не могла, захлебнулась рыданиями, только торопливо качала ногой кроватку, да гладила Бориску…
– Слышь, все. Давай утром... Не хотел… – выдавил, чувствуя, как тяжко давит плечи усталость.
– Уходи! Не нужен ты нам, – резанул Борис.
– Не нужен? – переспросил Мишаня… Томка промолчала. Только втянула сочащуюся кровь.
Как сладкий сон, вспомнились белые плечи Катерины, родинка у ключицы. Подружки случайной, но всегда ждущей. «Вот кому нужен», – усмехнулся. – «А ведь звала же она, ждала… и ждет… Переждать пока, а там…»
– Ну… ты…, ты сама выбрала. Уйди, так уйди! – Мишаня потоптался на пороге, понимая, что наломал дров на две деревни, три села. Но слово сказано, мужское слово, куда же теперь на попятную?
* * *
– Ма, не ходи за ним, – на плечо опустилась рука сына. – Не ходи.
– Да куда же я от вас? – уронила Тамара. – Кормить их пора.
И улыбнулась. Горько, виновато, боясь даже взглядом выдать, что знает, куда сейчас мчится обиженный муж.
Глава третья, где каждый остается при своём
«Уходи! – Ушёл. И как ты жить без меня будешь?! Кто тебя, дуру, кормить будет? – Молчишь. Вот и молчи. – Чего взбеленилась?! Из-за девки? А ты меня спросила? – Нет. Мне ещё и на неё вкалывать?! Или, может, сама за руль сядешь?» – Мишка и не замечал, что вслух вопрошал, убедительно и громко. Но жена молчала, потому что фотографии говорить не умеют. Тамара смотрела со снимка через плечо, вывернув голову неестественно и напряженно. Наверное, фотографу хотелось захватить в кадр часть худенького плеча и обнаженной спины в вырезе бордового платья. Он и заставил Томку повернуться вот так, и она подчинилась, как обычно уступив чужой воле, в ущерб собственному удобству. А после ещё напряженно ждала и терпела. Вот почему сейчас смотрела Тамара на Мишку с бесконечной застывшей покорностью и мольбой, едва прикрытой виноватой улыбкой «Что ж делать, Миша,… вышло так... всё...»
От этого взгляда становилось вовсе не по себе. Сорвал со щитка фото и бросил его в бардачок. «Чего теперь страдать?!» – сам себе скомандовал.
И как можно тверже отчеканил куда-то в ночную мглу, разрезанную узко голубоватым светом фар:
– Ушел. Так ушёл. Всё. К черту.
Ведь сколько раз бывало, разнежившись на двуспальном ложе у рыжекудрой Катюхи, не хотел он уезжать, казалось немыслимым, что надо сейчас отрываться от тугого молодого тела, не изорванного родами и беременностями, мчаться в ночь к жене. И не столько к Тамаре ехать не хотелось, сколько к привычному: торопливым ласкам вполуха и вполглаза, скучным разговорам, виноватой улыбке и крестьянской работе – каторжной, если со стороны посмотреть, но, по деревенским меркам, обыденной и ежедневной.
И не то, чтобы Мишка не умел с ней справляться, наоборот, каждый в Березовом скажет, что Мишка Дьяков – мужик, хозяин. И дом срубил сам, вывел его любовно от фундамента и до крыши, ладной крыши, да не абы чем, а металлом крытой. Пять лет возводил, обласкивал каждый венец, извел себя и Тамарку, и даже с ребенком они до тех пор годили, пока не поставил Мишка, как последнюю точку в строительстве, – гараж. Отменный, бетонный – на КамАЗ с фурой и «японку» с трактором. Мишка тот день до последней капли помнил. С утра зашел убедиться, что схватился бетон на полу, спустился в яму, обвел рукой полочки и ящики для запчастей и понял: вот оно счастье и покой. Всё! И заорал жене:
– Готово! Тома-а-а-а!
На крик Бориска выскочил, пасынок, – мальчишка занозистый, упрямый. Но в радости он скомандовал:
– Борька, заводи «татарина»!
И завел в гараж тягач, жалея, что фура томится на базе. Так захотелось заполнить новину до отказа, чтоб вся техника на глазах, под одной крышей… Хотя, КамАЗ был не его, а хозяйский. По-доброму и машину бы оставлять в гараже «Алтрана», но начальник привилегию Мишке дал: техника ночевала в его дворе, а, значит, и на левые рейсы начальство глаза закрывало. Ценили Дьякова на работе. Заслужил.
Тамарка в тот день особенной радостью сыпала. Мишка всё обнимал её, обнимал благодарно, понимая, что измочалилась она на этой стройке. Бригаду нанять не на что, вот и легла неженская работёнка на её плечи. Когда начинали дом возводить, плечи те округлыми были, не хуже Катюхиных, а тут обнял, а мяса-то на костях и нет! Вина накатила. Тогда и ляпнул:
– Теперь можно и пацана родить.
– А если дочка выйдет? – спросила жена.
– Нет, мальчишка будет. По уму – помощника надо.
По уму и вышло. Рождение Дениса обмывали долго и шумно, и казалось Мишке, что никогда не кончатся теперь ни радость, ни покой… Но Томка за сыном точно спряталась… Понятно, что так и положено бабе – о детях думать, понятно… Только Томка совсем себя в детях теряла, и его вот тоже…
– Потерпи, Миш, вот на ножки встанет…
– Пока он встанет, у меня упадет, – то ли шутя, а то ли всерьёз отвечал.
Не понимала. Не умела Тамарка жить для мужика, что тут говорить.
Катюха, та умеет. Еще как умеет. Как ни заглянет – всегда счастливая. Что ни сделает – всё ей в радость. И ясно, что жена – не любаха дорожная – свои замуты, свои заботы, он, когда Томку в ЗАГС вел, знал, зачем. Лучшей половинки придумать трудно. Всё верно рассчитал. «Рассчитал» – прокатил слово на языке. И усмехнулся. Та-ма-ра. Имя гордое, царское, а смотришь – и глазу задержаться не на чем. Но что-то же сидело в ней такое, отчего тянуло к ней, как тянуло, бывало, сойти с трассы и упасть в траву. Чтоб землю всем телом почувствовать, и над головой – только небо. Безотчётное желание, непонятное и вечное.
«Томка! Томка…» – обратился опять к фотографии, но щиток на лобовом стекле был пуст.
И вот тут, через муть в голове и обиду, встало перед глазами, зримо, ярко, как с экрана, изумленное лицо жены. Ладно, если бы злое, так нет же. Блин! «Губки бантиком, бровки домиком». Вроде спросить хочет: «За что ты меня?». И тонкая струйка крови по подбородку…
Всё в их жизни было. Но вот руки Мишка на неё никогда не поднимал. Даже помыслить было смешно, кого там бить? И так ветром шатает. Но ведь ударил, ударил же!
– Господи, ну почему (я дурак-то такой? Не простит же. Черт!
Свернул к обочине, ткнулся уставшей рожей в баранку, так что клаксон взвыл.
И дошло, что вот это не просто бегство, на ночь на две с Катюхой потешится, нет, – это всё на-всег-да. Сам ушёл. Не в пустоту. К другой. Разрубил пополам жизнь. И что теперь с половинкой делать?
– Эх, Господи, ну дурак я! Чёрт, дурак…
И от дьявола опять к Боженьке метался, ожидая от обоих объяснений. Но они, видать, шибко заняты были. Так сон его и сморил в двух километрах от Новосёловки и горячего тела шоферской любахи.
Глава четвертая, где выясняют возраст и отношения.
***
Первое, что Бориска сделал, – это нажал на заветную кнопочку. В трубке забулькатела задорная музыка. Юлька доступна – уже легче! В горле защекотало, как обычно перед неторопливым: «Алло, Семенова Юлия.»
Кто её так научил здороваться? Но Бориске нравилось это очень. Хотя, разве что-то в его Юльке может не нравиться?
–Хелп ми, Семечка, – бросил в трубу, стараясь не волноваться.
И знал, что услышит:
– Сейчас, Косточка.
Юльке можно не объяснять, что случилось. Вся улица в курсе дела: «Недремлющее око» Березового в лице бабы Маши пару раз за солью приходило. Соль выдал. Информацию «Куда? Почему? К кому ушел Мишка» – нет. Сама уже, небось, додумала и со скоростью интернета передала по всему селу. И черт с ней, просто маму жалко.
На крыльце задорно застучали каблучки. Бориска к двери прыгнул резво, но спохватился, напустил солидности, лениво и, как бы небрежно проводил девчонку в дом.
– Ой! – всплеснула руками Юлька, – двое! Борь… Значит правда? Ты как?
– Жив! – отрапортовал, собой любуясь. – Деньку накормил, дрыхнет сурок. А вот это – Настя.
Настя сосредоточено уставилась на девчонку. И Бориска перепугался, что опять заплачет. И что с ней тогда делать? Но сейчас мальчишку больше другой вопрос занимал: чем кормить мелкую? Дениска уже все подряд метёт, ну в смысле и пюре, и смеси, да и как кашу ему варить Борис знает – мама научила. Но мама, кажется, только грудью Настю кормила. Бориска честно в интернете поискал, что да как… Но, пока, мало что понял. Вот и понадобилась ему Юляшка, как воздух. Она всё же больше понимать должна.
– Её накормить надо, – пояснил он задачу, – а чем можно, я пока не точно усвоил. Короче, кое-что в и-нете надыбал, пойдем…
Но Юля не в интернет, а на кухню стриганула. Борька сгрёб Настю и потопал следом. Юлька к полке потянулась, на цыпочки встала. Бориска честно пытался не смотреть, но как тут не смотреть, если над джинсами – белая полоска тела. Кто им такие штаны придумывает?
– Вот, Борь, «…от месяца». Ты как думаешь, ей месяц есть? – спросила, внимательно изучая банку с детским питанием.
– Да я-то откуда? Ты ж у нас женщина.
– Дурак! – вспыхнула Юлька. – Какая я женщина!
– Ну, в смысле, – не мужик, – пояснил.
А Настя расцвела по обыкновению, во весь беззубый роток и у глаз лучики прорисовались. Бориска крепился, крепился, но тоже улыбнулся в ответ.
– Смешная, да? – спросил, виноватясь за недостойное мужчины поведение…
– Хорошенькая какая! Агу? Агу, Настюша?.. А кто у нас плакать собрался?– состроила «козу» Юляшка.
Настёнка уставилась на пальцы, мордашка её тут же сморщилась…
– Ой, мама! Борь, скажи, скажи ей что-нибудь!!!!
Бориска умостил девчуху удобнее и выдал речитативом знакомый рэпчик:
– Она хочет, чтобы мы с ней были кентами, но что же ты тут затираешь мне, мами? Этому не быть никогда, да, да! Этому не быть никогда, да, да!
(Текст песни: Drago - Кенты (Она хочет)
Как-то несолидно казалось при Юльке про сороку-ворону вытанцовывать. Он бы и ещё отжёг что-то, но в руках Настюшка, тут не до выкрутасов…
– Есть! – прервала Юлька. – Ей даже побольше месяца, потому что маленькие только в месяц улыбаться начинают осознанно. Значит смесь можно! Я разведу, а ты бутылочку принеси.
И вот тут Бориска вдруг услышал, как что забулькало так, как будто кто-то воду из стакана в стакан перелил, чуть громче… Настюшка головку запрокинула.
– Ой! Она хохочет! Хохочет!!!! – и Юлька сама рассмеялась, а следом и Борис, забыв напрочь про все страхи и тревоги.
Бутылочку Настя ухватила жадно, не заметив, что перекочевала на Юлькины руки. Бориску куснула было неведомая ему до сих пор ревность, но Юляшка поманила за собой в комнату к дивану:
– Постели.
Кинул, волнуясь, клеёнку, пелёнку, подушку. Помог устроиться девчонкам и присел на пол, наблюдая, как старательно воюет с бутылочкой Настя, а больше того любуясь на совсем близкое Юлькино лицо, очень сосредоточенное и светлое, точно внутри фонарик зажгли: «Инстинкт материнства» – вспомнилось. – «Вот он значит, какой…»
– Рядом ляг, ей теплее будет, – прошептала подружка.
Теперь и совсем близко оказались зелёные Юлькины глаза с крапинами по краю зрачка и Настюшкин затылок с темными кудряшками. Осмелев, потянул одеяло, укрывая девчонок пуховым покоем и теплом. И вдруг не удержался, ткнулся губами в крохотную темную голову.
– Хороший ты, Борь… – шепнула Юлька, тихонечко, но он услышал.
***
Тягучий и стылый катился вечер, ветер навалился дурниной. Рваный, студеный, с острыми и колкими хлопьями снега.
– Вот тебе и апрель, – подумалось Мишке.
И еще подумалось, что надо бы у Катюхи забор приподнять – совсем слёг. Вот надавит погодка, и хрустнет у подгнивших столбов. Хотел было глянуть, оценить размах предполагаемого трудового геройства, но ноги в Катькиных шлёпках всё равно, что босые. Не-е-е, в другой раз. Прошествовал важно в спальню, под бок к горячей хозяйке.
– Ой! – взвизгнула. – Ты холодный такой!
– Да ну? – заиграл Мишаня бровями и, теснее прижимаясь, задышал в шею.
Катеринка выгнулась гибко.
– Миша, я о другом!
– О каком таком другом?! – притворно пристрожил – Я тебе дам вот! – и поднёс ей под нос увесистый кулак.
Женские пальчики заработали споро, пытаясь разжать пятерню. Возилась с детским упоением и все заглядывала в синие глаза. Глаза обдавали теплом, сыто щурясь. Хорошо здесь было Мишане, точно Бог по душе в мягких тапочках прошелся.
– Эх, Катя, Катерина, маков цвет! Песню слыхала? – спросил в упоении.
– Не слыхала, а слышала,– поправила.
– А разница в чём? – насторожился, и на душе божьих следов поменьше стало.
– А в том, что правильно: «слышала». Мишка ты Мишка, медведушка-соседушка. Такой же сильный, добрый и дремучий. – Катерина улыбнулась, а Мишаня нахмурился. «Дремучий» – явно не комплимент, но, опять же, вкупе с «добрым и сильным», – вроде ничего.
– А я ведь поступил в техникум, в лесной. Даже проучился год. Вот ты думаешь, там у тебя тополь под окном растёт?
– Тополь, – неуверенно ответила девушка
– Популюс лаврофолия! – победно соврал.
Потому как «лаврофолия», это вроде что-то другое, а как Катькин популюс зовут, черт его знает.
– А сосна как будет? – разинтересовалась подруга.
– Пинос сибирикос. Я почему запомнил, ну, как понос сибирский. Кхм… А популюс, он и есть – популюс.
– А берёза?
Мишка напряг мозги, но, кажется, удивлять было уже нечем.
– Бетула, – подсказала Катя. – Она и белая, потому что в ней бетулина много. Вещество такое. И пинос сибирикос – это кедр… Я – биолог по образованию, просто ставки не было, вот и дали начальные классы.
Мишке как кто таракана в душу запустил, так погано стало. Ну, могла бы и промолчать. Бетула, бляха муха…
– Ну и я не Мичурин. Я – водила, детка.
Сел порывисто, и тут же отдернул ногу, под ней что-то хрустнуло. Извлёк коробку от диска и машинально прочел: «Классика на все времена. Государственный камерный оркестр «Виртуозы Москвы»
– Дремучий, значит…– повторил.
– Обиделся? Ты не обманывай меня просто? – Катюха потерлась носом о плечо.
И замолчать бы ей, но она добавила: – Я тебя и дремучим люблю.
– Это я тебя люблю, а ты подмахиваешь, – хмыкнул Мишка и, тяжело рухнув на кровать, обхватил руками подушку.
Катя поежилась, точно сырость апрельская комнату наполнила и даже в кровати скрыться от неё некуда. Скомканное молчание еще повисело минуту, другую и взорвалось Мишкиным храпом.
Засыпал он мгновенно, и просыпался легко. Катя обычно ставила будильник на половину девятого, чтоб милый мог успеть до полуночи добраться до жены.
Мишка спал, а она сидела рядом и смотрела, как бегут стрелки. Слишком быстро для стареньких и беспощадно точных часов. Вот еще минута и вскочит, уже сильный и говорливый, точно не он засыпал час назад, уставший от сладкой «пахоты». Чмокнет в нос, скажет: – Не грусти, красивая! – махнёт рукой из кабины, оставляя сумятицу, тоску и особую наполненность собой: точно не оторвался уже, а всё ещё в ней.
Память тела…стыдная и от того желанная, бродила, как молодая деревенская брага, бурлила, пенилась, а Катерина Львовна порхала по школе и напевала, и звенела, и смеялась. И была особенно хороша. Она это точно знала. И только иногда, ловя осуждающие взгляды коллег, сбивалась. Но память опять и опять поднималась волной, бесстыже дразнила, и тянулась рука за телефоном – набрать девять цифр и услышать далекое:
– Привет, красавица!
Не походил Миша на всех, кого раньше знала. Сильный, яркий…смелый… брутальный… Из всего ряда эпитетов Кате больше всего нравилось «брутальный». Она даже толкование нашла: «жестокий, звероподобный», и… смутилась Душа с толкованием не согласилась.
– Настоящий он! – крикнула сумасшедшая, юная её душа, истосковавшаяся от одиночества в маленькой позабытой Богом Новоселовке. И тело с душой согласилось…
***
– Саша, вот ответь мне на простой вопрос: почему ты опять не в свое дело лезешь? – Нина на брата, как Ленин на буржуазию, со всем презрением и негативным восприятием окружающей действительности в лице Мозгуя. (тут нужен глагол, типа Нина смотрела на брата…) Вопросы Нина задавала исключительно риторические. От него требовалось слушать, он и слушал.
– Пойми, ты, Сашенька, купил не деревеньку в сто душ…
– Восемнадцать душ и двенадцать единиц техники, Нина, – рассмеялся Мозгуй.
– Саша! Ты купил технику, гаражи, что там ещё?
– Земельный участок, общей площадью пятьдесят соток и с расположенными на нём строениями.
– Так вот! Ты не купил вместе с «Сельхозтехникой» ещё и право распоряжаться жизнями людей, понимаешь? Сводить, разводить. Я, на месте твоего Мишани, послала бы, как это у вас водится, далеко за нормы литературного языка. Это его жизнь! Правильно он живет или нет, имей такт не совать свой нос в чужое бельё.
– И что делать прикажешь? Пусть одни пурхаются?! Там дети, между прочим. Маленькие совсем. – Мозгуй и сам был не рад, что ввязался в эту историю. Что ему Мишка? Что ему Томка?
Хотя Томка… Томка. На неё всегда удивляться хотел. Если все их разговоры вместе собрать, то и тридцати минут не наберётся. Но было что-то в ней такое. Мышь. Серая вроде. А… Черт знает! Шарм? Да, какой там шарм! Лад какой-то, тепло. Вот есть бабы, что собой готовы весь мир согреть и не в труд им это, а в радость. Мозгуя подмывало иногда спросить, а Тамара ругаться умеет? А реветь? А по бабьему обычаю истерику закатить с битьем посуды? Но и сам догадался: этими-то талантами Бог Тамару и обделил. Ей бы характер иной, может Мишка бы не бурел так. Мужика иногда надо, ой, надо, в кулак зажать.
– Что делать? – переспросил Мозгуй, выныривая из своих растрёпанных мыслей, и попытался отшутиться от сестры, – Теперь уже выходить, раз привез.
– Сашка, ты б в своей жизни сначала порядок навёл. – Нина окинула придирчивым взглядом дом, приветливо таращивший глазища окон на разноцветный палисад и шумную улицу:
– Хозяин – твой Мишка! Видишь, какой дом крепкий.
– Хозяин, – согласился, – баб меньше любил бы, и цены бы ему не было.
– Женщин, Саша. Бабами на мосту сваи забивают.
Звонко откликнулась собака во дворе, не злобно, больше для порядка.
– Дядя Саша, Трезорка не достанет, заходи! – раздалось, и калитка тут же распахнулась.
Нина вдруг отодвинула Мозгуя и удивленно спросила:
– Борис? Костюнин?
– Ой, Нина Федоровна?
Бориска попятился и лихо скрылся за воротами, захлопнув их перед самым носом.
– Любят тебя твои ученики, – констатировал Мозгуй. – Пошли, что ли.
– Саш, он очень закрытый мальчик… И я не классный руководитель. Я полгода всего только литературу вела у них, когда Ида Петровна...
Мозгуй подтолкнул растерянную Нину к воротам:
– Вот и будете по пути Чичикова читать. Папашку его доставлю через час-другой. Вот с бабы, пардон, с женщины стяну…
Машина сорвалась с места, Нина Федоровна вздохнула. Сашка выбора не оставил. Это же Сашка…
Глава пятая, в которой Мозгуй предается воспоминаниям
– «Вот и прибыли!» – хмыкнул Мозгуй.
Мишкин КамАЗ, как мандарин под новогодней елкой – прячь, не прячь – заметен. Да и попробуй утаи двадцатиметровую «дурру» в деревне, где три улицы и одна школа.
Чуть на горку поднялся и вот он, родимый, оранжевой «головой» сияет.
Что КамАЗ Мишки Дьякова, Мозгуй не сомневался. На дверце – эмблема: буквы «А» и «Т», вписанные в штурвал. То ли Александр Труфанов то ли «Алтран», хотя и то, и то – верно. Мозгуй чётко помнил, как рисовал эти эмблемы на кабинах КамАЗов и МАЗов, уезженных в хлам, а сердце шло вприсядку, выстукивая шалый ритм. Ударный труд на благо капиталистической Родины и собственного кармана для новоиспеченного предпринимателя начинался с баллончика краски и трафарета. На художника денег уже не осталось – всё подчистую вбухал в двенадцать машин, остов от гаражей и полгектара земли, обнесённой частично уцелевшим кирпичным забором. Зато, в придачу, совершенно бесплатно прилагалась федеральная трасса: до областного центра – рукой подать, а это уже замах на дальние рейсы, тяжёлые, но сытные и выгодные. Да если еще стоимость фрахта не заламывать...
Мозгуй обозревал свои владения, как король. И виделись ему колонны машин, выходящих из новых ворот его предприятия. Он так явственно и сочно рисовал себе картину грядущего в скорости достатка, что реальность пряталась где-то в тени. Впрочем, до поры, пряталась. И уже через неделю, Труфанов очень чётко осознал, что приобрел он даже не кота в мешке, а его труп. Или почти хладный труп.
Гаражи, проданные на слом, давно стали кучей битого кирпича, и случайно уцелевшая техника томилась под открытым небом. Вечерами мужики тщательно прикрывали машины тентами, что бы утром их стягивать опять. Языческий танец людей никому ненужных над техникой, которую за давностью лет надо было бы списать на металлолом.
Людей было меньше чем машин. Безнадежно-трезвые с утра, к обеду они неизменно становились радостно-пьяными и говорливыми. А к вечеру надирались в хлам. Они даже смену собственника не заметили. Взирая на хозяина мутными обреченно-покорными глазами, они внимательно слушали пламенные речи и призывы, но не слышали ничего.
Мозгую тогда казалось, что у них, бывалых шоферов, с кем когда-то начинал работать, и кто его, щенка мокропузого, учил машину чуять даже не сердцем, а седалищным нервом, (может так: …учил машину чуять не только сердцем, а даже седалищным нервом,) не осталось уже ни души, ни мозга, ничего, кроме инстинкта работать. Они уже, наверное, и не помнили ощущение техники, покорной велению человеческих рук. Забыли напрочь, какие они – «живые деньги», и смысла в самой работе не видели. Но инстинкт гнал их каждое утро к воротам предприятия, заставляя стягивать громадные тенты, а вечером опять набрасывать их на машины. Изо дня в день в течение двух месяцев новоявленный директор пытался найти хоть какие-то заказы, но муниципальные тендеры и аукционы выигрывали другие. Частный клиент предпочитал фирмы покруче, чем дышащий на ладан "Алтран", прозванный злоязыкими сельчанами "Арбатрансом" все за ту же букву «А», которую он с таким кайфом выводил на усталых кабинах.
А потом Мозгуй запил…
Хотя тогда ещё он не был Мозгуем, он был «слышь, новый». Почтения и уважения к себе Труфанов не требовал, понимая, – предприятие переходило из рук в руки, как пьяная девка, и любое руководство в глазах шоферов давным-давно потеряло остатки репутации. И, когда к новому 2001 году не смог выдать людям ни копейки, он нашёл, как ему казалось, единственный выход – продать относительно новый КамАЗ. И денег бы хватило на расчёт, зарплату, премиальные за собачью верность.
Нашел покупателя.
Взял задаток, но…
Однажды пятерня Мишки Дьякова вцепилась в шефовский кадык:
– Только, сука, продай моего "татарина", – зашелестело в рожу перегаром и ненавистью. – Мне ж по хрену, где Новый год встречать: в доме или в зоне.
Странно, но Мозгуй не испугался – сил уже не было на эмоции.
– Продам, – прохрипел, – людям платить надо…
Рука противника ослабла, нырнула в карман за сигаретами… Вот тогда Дьяков и выдал полный расклад по машинам. По всему выходило, что из дюжины убитых можно собрать семь, которые будут бегать и весьма шустро. И он, Мишка Дьяков, готов взяться за ремонт, если шеф с продажей потерпит.
– Будет техника, будут заказы. Это так, пока не верят, что справимся, – пояснил Дьяков. – Все же знают, что СХТ сдохло, нет нас в природе. А кто ты такой, еще не знают.
Сколько часов они провели на ямах? Не считал. Приползал домой заполночь , уходил с утра. К апрелю, и в самом деле, скидали рабочий автопарк.
Но вот чего Мозгуй не понял и никогда не поймет – почему, едва появились первые заказы, из шоферов в "Алтране" остался только Мишка. Загадка великой русской души – пить, тоскуя по работе, и прочь бежать едва она замаячила на горизонте.
В центре занятости развели руками: «Шофера с требуемой категорией на учёте не стоят»… Ещё в каком-то лихорадочном веселье он заключал договора, прикидывая, что если делать по три рейса, то можно... Но делать эти самые «три рейса» было некому – Мишка и Мозгуй, Мозгуй и Мишка. Июнь отпахали на разрыв: отказать нельзя – больше не обратятся, работать без сна – тоже. Парадокс был в том, что доведя единственное автотранспортное предприятие до банкротства, район страдал от нехватки техники.
– Выручайте!
– Надо!
– Лес не вывезем, стройку не начнем…
– Войдите в положение.
Чудное это было лето. Иногда ему казалось, что никогда он уже не сможет спать ни на чём, кроме жесткого лежака. Ночевал в кабине, до первых петухов воюя с накладными, путевками, отчетами, но в восемь ноль-ноль, выбритый до синевы, заводил машину. Мишка хмыкал и молчал.
Да и времени на разговоры не было. И мыслей, кроме одной – «Не подвели б моторы» – тоже. Но из строя вышла не техника, а сам Мозгуй.
Однажды утром глаза, намертво склеенные гноем, отказались открываться. Разлепил и взвыл – вместе с солнцем и светом в них шарахнула такая резь, что второй попыток взглянуть на белый свет Труфанов уже не делал. В районной больнице вручили бюллетень, хотя кому его должен был предъявлять Мозгуй, было не ясно. Ясно было одно: шофера нужны, как воздух.
– Не пойдут к тебе, – влепил Мишка. – Наши – точно! Ищи городских.
– С чего это? Я ж плачу…
– Частник ты. Сегодня есть, завтра нет. И ещё, – в глазах Мишани мелькнуло что-то похожее на стыдливость, – не привыкли тут «на дядю» пахать.
А через день привел ему двух мужиков:
– Вот, прав их лишили. Осенью только восстановят, если рискнешь, останутся. Деревня добро не забывает. А шофера опытные.
Рискнул. Повезло или гайцы глаза закрыли. А, может, и Бог сжалился, но до законного получения прав успели мужики намотать на колеса не одну сотню километров.
В октябре 2001 года купили первую "Сканию". Мозгуй, задыхаясь от приступа безудержной благодарности, решительно хотел передать ключи Дьякову. И честно ждал, что Мишаня от счастья умрет и вознесётся, но тот сплюнул под ноги:
– Я геморроем не страдаю, мне мягкого под зад не надо. А поршневую в КамАЗе менять пора, уже говорил, кажись.
Вот так и вышло, что, полностью сменив за семь лет автопарк, Дьякова он так и не пересадил даже за самый «импортный» руль. Единственный уцелевший КамАЗ в «Алтране» – это тот самый, что сейчас тщетно прячется за огородом у Мишкиной любахи. Впрочем, от него, прежнего, давно одна рама осталась и госномера. Но факт остаётся фактом: своему «татарину» Мишка не изменил.
Минут десять ещё Мозгуй наблюдал за двором, типовым двухквартирником и КамАЗом, но ни машина, ни дом, ни двор с места не сдвинулись, в бега не кинулись. Значит, надо было-таки идти, заводить неприятный разговор.
Мозгуй улыбнулся невесело: вот ведь выбрал он себе роль, не то блюстителя нравственной чистоты строителя капитализма, не то защитника чужой жены. И та, и эта роль казалась ему дурацкой и неверной, но раз уж он в это дело влез, то надо продолжать. А хуже всего, что Мишку, несмотря на всё его раздолбайство, Мозгуй уважал, понимал и с трудом представлял, как вообще действовать в таких случаях? Но, как в старом анекдоте, – сиди, не сиди – начинать надо.
Тормознул у покосившихся ворот и нажал на сигнал.