В супружеской жизни Григория и Лидии Штыковых светлая полоса то и дело сменялась мрачной, мрачная – опять светлой… И так уже все последние годы. Поживут в радость месяц-два, да и завредничают, заскандалят по пустяку, и чуть ли не до драки. И уходит тогда из дому Гриша на неопределённый срок и селится, хоть и зимой даже, в бане.
А чего бы им вздорить? Ведь не молоды уже – Лидия два года как на пенсии, но, если бы не досаждающая болями спина, и поныне бы вкалывала скотницей. Григорий, хоть тоже выработал своё, продолжал водить тепловозы по внутриобластным линиям. Совместно прожито под сорок лет. Обе их дочери – Мария и Анна – замужем, прочно стоят на ногах.
У Штыковых трое внучат. Что Григорий, что Лидия – люди в селе почитаемые, до работы жадные и безотказные. Да и дом их – полная чаша. Может, от того и ершились, что жили нехудо, с жиру бесились. Жили бы в беде и в нужде – мира бы в доме было больше…
Оборудовал Григорий баню под жильё отменно: провёл электричество и воду, оклеил её изнутри клеёнкой, пристроил на стены стеллажи под посуду и книги, изладил тумбочку. Соорудил откидную, на манер вагонной, полку для спанья, в ноги бросил половичёк. Когда затевал помывку – всё лишнее имущество выносил в предбанник. Рядом с баней возвёл отапливаемый сарай, где одновременно держал до двух десятков голов свиней.
Иногда, в дни получки, брал сельмаге бутылку водки, запирался в своих хоромах и до самых петухов выводил на "ливенке" то одни залихватские, а то сплошь тоскливые наигрыши.
Лидия же во время их разладов предпочитала заниматься вязанием под включённый телевизор. И хоть особой нужды в её рукоделии не было – вся родня давно была ею обвязана – всё одно вечерами, а то и ночами, Лидия самозабвенно орудовала крючком либо спицами. А когда прядево заканчивалось и вязать было больше не из чего – распускала ранее изготовленные пуловер или свитер и опять бросалась шустро мельтешить спицами. Вязание её умиротворяло и уводило от дум о муже.
К Григорию Лидия испытывала чувство двоякое: с одного краю – вроде бы он не гулёна и не пьянчуга, и бить не бьёт, и не лодырь вовсе, как некоторые, а наоборот, в работе горит. И о других у него сердце печётся. А с другой стороны зайти – так хужее мужика и на свете нет: и переменчивый, как погода у моря, и слова поперёк паразиту не скажи, особенно, когда он не в духе, и скупой до невозможности – всякий рубль на счету держит, и, вообще, от него любой пакости жди, коли что не по его. И как вот дальше так жить? Надоело ей это основательно. Разводиться в такие годы – на селе на смех поднимут. Только то и грело (и знала это Лидия твёрдо), что всё равно, рано или поздно, Гришка первым пожелает замириться.
Так вышло и на сей раз.
В первое мартовское воскресенье, после полумесячного отшельничества в своей бане, исхудавший и одичавший Штыков поздним вечером переступил порог избы, с минуту помялся, осматриваясь:
– Слышь, мать, я баню натопил – в уматину. Сам уж намылся – дальше некуда… Ступай, парься – чего жару попусту пропадать… Надо будет спину пошоркать – кричи.
– Да я ведь, того, позавчера токо у Ефимовны мылась, – нарочно состроив кислую мину, врёт Лидия. – Ну да ладно, схожу, поясницу погрею… Там, в печи, в чугунке щи доходят, садись, похлебай.
– Да-сь я недавно кус сала с чесноком умял. Не хочется, вроде.
Лидия, собрав бельё и накинув на плечи телогрейку, пошла в баню. Но в сенях встала, припала ухом к двери, прислушиваясь к шорохам в доме, и с умилением определила, как тотчас Григорий пробежал к печи, загремел заслонкой и посудой, и как вскоре зазвякала ложка о миску со щами.
… И снова они лежали на одной кровати, бок о бок, и как будто и не было двухнедельной вражды между ними. Растаяла лютая злоба друг на друга, обмякли и повеселели души. И Лидии опять стало мниться, что всё–таки не напрасно она вышла в своё время замуж за этого человека. Григорию же лишний раз представилась возможность сопоставить мягкость банной полки и жениной перины, аромат Лидиного варева и чесночный привкус свиного сала. Да, они лежали рядышком, два близких и родных существа и, отвыкшие от общения, в охотку и неспешно вели беседу, так, ни о чём, стараясь не ходить в неприятные темы и не касаться былых свар.
– Гриш, а ведь послезавтра Восьмое марта, – Лидия, улыбаясь, уставилась на мужа. – Что мне подарить изволишь?
– Да подарю чего-нибудь, не горюй.
– Ты подаришь… С тебя копейку выудить – проще самой тыщу заробить. Всю жизнь меня в чёрном теле держишь.
– Да будет жалить–то! Всё ей плохо живётся.
– Чего подаришь–то?
– Я? А подарю я тебе, Лидуша, вещь на букву «ш»!
– Что за вещь такая? Шаль, что ли? Нет? Ну, видно, шарф?.. Шкатулка? Шиньон?.. А, может, шиш на постном масле?
– Да не гадай, Лидунь, приспеет срок – увидишь. А покуда – не скажу.
– Врёшь ты всё, старый хлюст! У тебя сберкнижка уже от вкладов ломится. Вон, на той неделе опять троих хряков на мясо сдал. В могилу, что ли, деньги потащишь?
– Сказано, будет тебе обнова, значит будет! – начинал закипать Штыков. И Лидия сбавила – этак дело снова может до раздора дойти, и убрала из голоса издевку, придала ему игривый оттенок:
– Так говоришь, на букву "ш"?
– На "ш", на "ш"…
– Ну ладно. А я тебя за подарок такими пирогами попотчую! М-м…
– Вот только мне во вторник, аккурат восьмого, в рейс раненько выезжать надо, а ворочуся аж девятого к вечеру.
– Так что же, не будет подарка?
– Да будет тебе «ш», – Григорий загадочно осклабился. – Сама найдёшь, я его недалеко спрячу.
Рано поутру восьмого марта, ещё по темну, Штыков вылез из тёплой постели и засобирался на работу. В окошко дважды постучали и Григорий вышел глянуть – кто? У крыльца стоял сосед–пропойца с каким–то свёртком.
– Гриня, милый, дай взаймы на пузырь! Ну, если не взаймы, так хоть купи вот это – сосед потряс свёртком.
– Что здесь?
– Да вот, шлёпанцы жинкины, – сосед развернул бумагу. – Сам смастрячил. Ты не смотри, что поношенные, зато прочные и модные. Купи Лидке своей, а?
Пожалев страдающего соседа, шлёпанцы Штыков взял, отсчитал бедолаге деньги на водку. Зашёл в избу, бросил свёрток на стол, и, одевшись, зашагал на станцию.
Около семи часов утра Лидия пробудилась, понежилась, разминая тело, и, вдруг, вспомнив о наступившем празднике, вскочила с потребностью скорее обнаружить мужнин подарок.
Искать его долго не пришлось – в зале на обеденном столе лежал сверток. Лидия нетерпеливо развернула его и обомлела – под газетой оказались обычные, из кирзы, женские шлёпки, но фасона оригинального.
– Так вот оно что на букву «ш»! Это ж надо втюхать жене такую вшивоту! – горько, словно дитя, которого надурачили, одарив бутафорной конфеткой, зарыдала Лидия. – Разорился, небось, вконец, жмот!..
На исходе следующего дня Григорий, усталый, чумазый и пропахший соляром, вернулся из рейса домой. И с порога:
– Слышала, как я тебе гуднул вчера, когда мимо нашего села шли? Вроде как, с праздником поздравил.
Лидия стояла у окна, спиной к мужу, спрятав в фартук зарёванное лицо.
– Ну как, мать, тебе обнова? Приглянулась, али нет? – поинтересовался Григорий, у порога стаскивая сапоги.
– А подавись своим подарком, идиот! – вскинулась Лидия и пара шлёпанцев, пущенная решительной рукой, дуплетом полетела в ошеломлённого Штыкова. – Можешь опять в баню уматывать!
– Не понял,.. – протянул Григорий. – Что, размер не тот, или цвет не по душе?!
– Мне ты не по душе, скупердяй!
Обиженный не на шутку Штыков прошёл к шифоньеру, снял с плечиков роскошную нутриевую шубу, какую давеча тайно повесил туда, понёс её жене:
– Я, между прочим, за ней за четыреста вёрст мотался! И обошлась она мне в три месячных заработка!.. Ты что, ведьма, бриллиантовую царскую корону ждала в дар?!. Ой, да и уйду опять в баню… Напугала мертвеца крапивой...
– Гриша… – всплеснула ладонями изумлённая Лидия. – Это, что ли, мне?!! Вот ведь… Да ты пошто её в шкаф-то спрятал? А я-то, дура, подумала…
Она повисла у мужа на шее, зацеловала его впалые щетинистые скулы, изошлась уже иными, радостными слезами. Потом облачилась в обновку, и важно, лебедем, поплыла по комнате. Налюбовавшись шубой, опустилась на лавку, зарыдала опять, уткнувшись лицом в плечо подсевшего к ней Григория.
– А я ведь, Гриша, и пирогов не напекла. Думала, не достоин ты пирогов-то… Ну да ладно, настряпать недолго. Ты пока умойся да поспи с дороги, а я тут покулинарничаю.
Григорий скинул с себя спецовку, остался в исподнем. Даже не умывшись, распластался на скамье и тотчас зашёлся в храпе. Но вскоре встрепенулся, приподнял голову, озабоченно спросил:
– Мать, а чушки кормлены ли у нас?
– Да кормлены, кормлены. Спи.