Рассказ о тринадцати причудливых смертях

Евгений Никитин 55
Медбрат Осипов где-то добыл литру спирта. Привычно собрались в автоклавной, привычно развели до менделеевской крепости, живо почикали  хлеб, сало, сыпанули на газету мерзлую клюкву.
- Сурьезная закусь - прищурился зубной техник Енакиев. Че время терять, выпили по малой. Прочувствовали, как жгучее тепло перемещалось по пищеводу в желудок, а затем потерявшее жгучесть в голову, вызвав испарину.
- Принялась - отрыгнул фельдшер Прокопий Саввич. Приняли по второй. Испарина еще пуще ударила, открыли фортку, запустив клуб клокастого морозного воздуха.
- К ночи будет писят - ни к кому не обращаясь, изрек Енакиев.
- Проверить, пришла ли подвода с бельем - встрепенулся Осипов - я замкну.
 Через минуту-другую провернулся ключ, и Осипов доложил, что только к вечеру будет.
- Без тебя не пили.
 Снова сдвинулись стулья, раздался звон стекла. Шумно сглотнули, затем стали грызть клюкву.  Кто-то вспомнил, что при печном угаре надо клюкву засовывать в уши. Дошла очередь до сала и хлеба,
- Есть же чеснок - спохватился практикант Двоскин.
 - Моя Тоська терпеть не может чеснок с портвейном - хохотнул фельдшер, однако  отравил в рот целый зубок.
Похмельная испарина куда-то делась.
- О-от, теперь не только принялось, но и подружилось - погладил живот Прокопий Савич. Закурили, всем захотелось неторопливого основательного разговора.
- Прокопий Савич расскажите что-нибудь эдакое из прошлой жизни - за всех попросил практикант. Фельдшер задумался, потом так глубоко затянулся и с шумом вобрал через рот воздух, словно ныряльщик перед длительным погружением,  подержал его в легких, выпустил уже без дыма,  пригасил опустошенную папиросу и хрипло начал.
- В году 68-м это было, работал я помощником судмедэксперта в Верхнем Уфалее. Работка умеренно нервическая, как у пожарных – то густо, то пусто, но платили исправно. Был у меня начальником Никифор Хрисанфович Невструев, непонятно каких кровей, но глыба-человек, больших познаний, авторитета, если начинал говорить, часы останавливались. Его председатель суда, щас покойник, царствие ему небесное, Петр Фаддеич всегда слушал, подняв указательный палец.  А как пил! Эту литру на один зубок, и не поморщится.
- Так вот, проходило у нас дело по бытовому суициду. Мужика хватились на работе, толковый грят специалист был, в однокомнатке жил, холостой. Неделю нету. Телефон, дверной звонок – тишина. Позвали слесаря, участкового, профком, понятые там. Вскрыли хату – никого, только пованивает из туалета, сколупнули дверь, на шпингалетке была, глядь, специалист как живой. Хе-хе, ниче, конечно живого не было, так – муляж в пятнах весь, на шейке веревочка, идет вверх к блочку с колесиком, возвращается обратно и свободно так висит. Сам-то сидит на унитазе, трусы спущены. А на остатках лица, то ли мука, то ли наслаждение. Не понятно все. Но констатировали, что смерть произошла от удушения дней шесть назад. Самоубийство, нечего сказать.
- Не знаю, как там разобрались с трупом, квартирой, но одно скажу, что Никифора Хрисанфовича это история почему-то очень задела. Сам не свой ходил несколько дней, но потом звонит секретарша председателя суда и зовет меня к Петру Фаддеевичу. Там уже начальник мой. Нолито три полстакана коньяку, сушки, яблоки, чайник дымит, помню, день хороший был, птицы пели, окошко, занавески тюлевые ходят от сквозняка. Хрисанфыч и говорит - разгадал я тайну эту туалетную - подмигивает и говорит - помянем усопшего. 
- Выпили, сушками хрустим. Меня уже знобит от любопытства. Видимо старшой-то рассказал председателю все, вот и  держат паузу Станиславского. Наконец смилостивились, и эксперт начал.
- Сразу почувствовал в этом деле этакую тухлятинку, душок, так сказать. Долго думал, потом начал листать старые дела, потом позвонил другу в Москву он академик на этом поприще. И что вы думаете: был аналогичный случай в Москве в шисят втором году. Его аккуратно прикрыли, потому что там был замешан какой-то шишковатый сыночек. Оказывается, смерть  от удушения предоставляет жертве последний, так сказать, всплеск счастья: вместе с опорожнением мочевого пузыря,  слепой кишки происходит и семяизвержение. Так вот, этот онанист садится на унитазик, спускает штаны, надевает петельку и через блочное колесико душит себя, пока не потеряет сознание, потом ручка разжимается и кайф… все стерильно – моча, кал, сперма в унитазе. А тут видимо закавыка, колесико приржавело, видно нечасто этим занимался, или повышенная влажность в туалете, одним словом – за техникой надо следить. Вот и взаправду повесился инженер, а ведь не хотел.
- Помню, просидели мы так незаметно до вечера, под эти сушечки, еще пару пузырей сдули. Смеркается, тополиный пух – а у меня засело это ржавое колесико…
 Воцарилась приличествующая тишина, наконец, Осипов, проявив недюжинные познания, произнес:
- А как он с этой странгуляционной полосой ходил, че водолазки носил, тогда их еще и не было, или наглухо в галстуке, в жару, да, дела.
 Не найдя разумных доводов разлил еще по пятьдесят. Все задумчиво выпили.
- Дак, он же ненасовсем душил себя-то, а так, понарошку, вот и полосы наверно этой и не было – встрял практикант, но его никто не слушал.
Степенный  Енакиев от выпитого заметно покривел глазом. Он часто оглаживал рот, будто там росла борода, наконец, внезапно разлепил губы и не кому не обращаясь, начал говорить. Рассказывал он, как, раскрывал государственную тайну, полушепотом, заговорщически кося глазом.
- Заканчивал я одиннадцатый класс жил на Покровском руднике. Проходил практику на щебеночном карьере. Весна, помню, была ранняя, к майским зацвела уже черемуха. Товарищ мой Витальша Поскоков и говорит мне, мотнемся, мол, на Кумбу, поковыряем колчедана, я знаю там одну штольню. Помазали томатной пастой хлеб там, луковицу, соль, спички, не знаю папиросы; курил я уже вовсю тогда, запрыгнули на велики, едем. Припечно стало, фуфаечки расстегнули, посвистываем. Выехали на щебенку, дорога разбита лесовозами, хорошо еще пыли нет. Обогнули сопку, за поворотом чудная картина.
- Стоит посреди дороги лесовоз, а вплотную к нему жопарожец  первый, круглый как жопа и че-то там,  как-то непонятка витает. Подъехали ближе, никого типа шоферни, и тишина неправильная, даже пичуга никакая не пикнет. Легковушка приткнулась к лесовозной лесине и аж ветровое стекло расколото, я глядь внутрь – там водила выгнулся назад и шахнить ту Люсю! От лесины этой листвяной вокурат к ноздрям тянется занозистая щепа толщиной с руку и выходит сзади в районе шеи, а мужик как шашлык на шампуре только не поджаренный.
- Как оказался в колючем малиннике с мордой разодранной? Кругом красная блевотина на пасте томатной, к шашлычку.
 Енакиев как внезапно начал, так и  внезапно закончил говорить. Сгреб пригоршню расквасившейся клюквы в рот и скривился.
- А у нас - некстати, по-юношески, встрял практикант Двоскин – случай такой был. Сразу за поскотиной на боковой ветке стояли, щас не знаю, наверно разобрали на металлолом, силоса для цемента, штуки четыре – громаднючие, высотой с колокольню, а поверху идет галерея с шиферными стенками. Тогда строили бетонку до Волчанки, цемента много держали. Поперегорали лампочки в галерее и послали вверх электрика, тот растолкал лампочки по спецовке и наверх, а тогда рано смеркалось, зима, одним словом. Вот он наверху-то и ходит, вкручивает лампочки, засияло, веселей стало, токо почему-то половина галереи горит, вторая не зажигается, и молчок.
- Мы в музыкалке песню проходили «дядя Яков, где ты был, я на колокольне, бим-бом-бом». Стали звать-позвать, тишь египетская, неча делать, кто-то полез, кричит сверху «Никого!».  Всех разобрало любопытство, полезли по мерзлым скобкам вверх, действительно пустота как в детдоме, одни лючки от силосов горбатятся, пригляделись, один точняком отворенный. Посветили переноской, там, в силосе цемента половина, метров десять до него, и че-то на поверхности блескует, как пузырьки мыльные; глядь, да это лампочки.
- Че думал электрик, попав в отворенный лючок и падая, будто с четвертого этажа в мягкую перину цемента? Лучше бы на асфальт упал, наверное, до самого дна дошел. Наши все рядили, что цемент текучей воды, быстрее попал в легкие, желудок.
- Сначала он маленько всплыл, а потом отяжелел и стал твердеть. Через неделю был тверже  гипсового монумента шахтера на железнодорожной станции. К  мартовским, когда потеплело, стали уже брать цемент из того силоса. Дня два качали, глядь нейдет цемент, сняли гофру, тут бухнул из дыры наш электрик руками кверху как гимнаст на турнике, тяжеленный как затворка на шлюзе отводного канала, бух–х на дебаркадер, гул пошел, пыль. Цементовозники смотрят, точно электрик, по спецуре, узнали, лежит как коряга болотная. Он вишь солдатиком падал, а когда пал на бетонный дебаркадер ноги, как у статуи отвалились, только брезентовые штаны держат.  Сам на боку, ровно каменный гость Александра Сергеевича Пушкина…
- Тишь египетская говоришь - протянул Осипов – образованный, Пушкина знаешь, там дядю Якова. Скажи практикант, а как захоронили электрика? Может вовсе не прикапывали? Ноги помазали гипсом, и на тумбу, а там, типа «умер герой, неся электрический свет в потемках цементной промышленности».
 Он вдруг осекся, поняв, что зашел уже далеко, да и Двоскин как-то нахохлился – ты че, как воробей на высоковольтной, давай помянем твово электрика.
 Против такого довода не попрешь, еще налили,  выпили, Двоскин поперхнулся,  не  в то  горло пошло, били по загривку, насилу, откашлялся, еще некоторое время сглатывал слюну, потом изрядно захмелел. Его положили на клеенчатую кушетку и отвернули лицом к стене, чтобы не видеть пузырей на губах и не слышать зубного скрипа.
Енакиев снова заговорил, он сначала покивал себе, с чем-то соглашаясь, при этом один глаз его неотступно смотрел куда-то под стол. Огладив рот, вкрадчиво начал, как крамольный дьяк во время смуты, не хватало еще потрескивающей лучины.
- Жил я с родителями по улице Заветной на Покровском. За три дома от нас на другой стороне проживала одинокая старуха, Клавка Банникова, вроде тихая, безобидная, но почему-то мы малые ее шибко боялись. То ли из-за глаз ее жабьих выпученных, то ли из-за бородавок, то ли из-за кожно-лицевой одутловатости, какого-то опарышного цвета.
- У нас привыкли, если бабка, то сухонькая, морщинистая со старческим румянцем, на лавке перед домом сидит и судачит.  Кто с палочкой, кто в галошах, кто в платке светлом, в мелкую крапку. А эта нет,  пухлая, дебелая, будто годы ее не берут, в ботах каких-то чудных, бочком так в магазин и обратно, и ни гу-гу.
- А был конец июня, ночи белые у нас, как говорится, можно в «Известиях» прочитать фамилию наборщика. Конечно, ночь есть, но короткая, вот мы и уговорились с пацанами стукалку Клавке на окно поставить - приспособа такая, дернешь на расстоянии за нитку, вот она и стукнет в стекло. А еще к концу лета, когда вызревает репа и турнепс, можно  череп вырезать и свечку поставить – все на палку и, когда спрашивают за окном тревожным голосом «Кто там»?  тут из кустов «на!», череп на палке, а в глазницах свечка горит. Пацаны  хвастались, что до обморока доводили.
- Еще в сумерках мы обобрали Селяниновскую черемуху, самая сладкая на улице была, а когда совсем загустела темень, поставили стукалку Клавке. Сами, у ее палисадника за кустом ирги полеживаем. Вот ведь, у всех малина, черемуха, рябина, а у нее, на тебе, ирга какая-то. Вкус, ни то, ни сё.
-  Раз постукали, два, еще раз – молчок, чё за хрень, послали меня, как самого молодого. Я калиточку так тихохонько на ременных петлях открываю, ни скрипа тебе, ни визга.  Крадусь вдоль беленой завалинки к окну, полежал, унял стук в висках, подымаюсь в рост и заглядываю в окно.  Стекло бликует, аккуратная гадина, часто моет окна, еще маленько шею вытянул, шоб видно было, кажется, что мрак слоится и как в вареве бурунчиками ходит, но вот надвинулась какое-то белесое пятно, а на нем  масляно отсвечивают бельмастые, выпученные, немигающее глаза. Полбеды было, если бы она пугалась, ругалась, орала, так нет, она просто бесчувственно пялилась.
- Я тонко заверещал как заяц, обмочился и припустил прямиком через забор, наступил на чью-то спину, помню, никогда так ветер не шумел в ушах, а бежал-то всего ничего. Клацал зубами пока в бане теплой водой застирывал вонючие трусы, коленки, локти саднило, но я не замечал этого и все тер и тер и клацал, пока челюсти не свело. Так в мокром и завалился спать. Неделю потом лихорадило, как вспоминал глаза, может, она вообще ничего не видела?
Чувствовалось, что зуботехник так проникся рассказом, что вот-вот сам  заклацает зубами. Глаз его совсем закатился вниз. Кто-то шумно сглотнул.
- А кончила она плохо. Лет через пару сдружился я с соседским мальчишкой. Жил он с родителями в бабкином доме, ваккурат напротив нас, чуть наискосок через забор от Баннихи. Домик хоть и двухэтажный, но какой-то, как игрушечный, войдешь в залу, и потолок давит, это меня-то, двенадцатилетнего, а взрослым каково?  Помню, музыка из приемника все время играла  «Ох ты рожь хорошо поешь». Пахло застарелым куревом, все на работе, а мы в шашки режемся, красота! За окнами мороз трещит, а нам хоть бы хны.
- Строили у него в огороде снежную крепость.
- Пойдем  -  грит - на улицу, пророем  в  крепостенку ход секретный.
- Пойдем - горю.
- Шапки, варежки, пальто, пимы и в огород,  он сразу зарылся в сугроб, намело, помню, чуть ли не в рост, а я вспомнил, что в щели под сарайкой спрятал жестяную коробку из-под чая, в которой был кусок карбида, любили мы его поджигать в снегу. Я туда, он на границе с Банниковским участком, а между участками заплот из горбыля с заостренными верхушками, шоб сложно было пролезть. Верхний край заплота как пила. Гляжу я в одной зазубрине, будто белый кувшин, заткнутый паклей, думаю, откуда ему тут взяться? Пригреб поближе, поднимаю голову и опять та жуть, как в июне обуяла меня. Не кувшин это вовсе, а голова страшной старухи, волосы седенькие ветер треплет, лицо оскаленное, язык толстый, синий висит, а бельма уже подмерзли, как стекла. А в глазах страдание и грусть что ли, дескать, «что вы со мной люди сделали»? 
- У  меня вмиг в штанах стало горячо и влажно, стою, клацаю зубами, то жар, то озноб, не могу отвести взгляд, стою как чурка и трясусь, пока за спиной кто-то тонко не заорал в голос, я обернулся  - это  дружбан  мой  Сергунька.
 - Меня, словно пробку из бутылки с играющей брагой выбило из этого сугроба. Очухался только дома, никого нет, все на работе, бабка в  магазине в очереди, может че-нибудь привезут, штаны колом торчат, смерзлась и моча и дрисня.
- Скинул все и сижу на стуле раскачиваюсь, реву, кричу, не пойму что со мной, вроде и страшно, а самое главное чувствую, что так жалко старуху.
- Вечером уже взрослые рассказывали, что приехала милиция, сняла с заплота Клавку Банниху, у нее с другой стороны ящик стоял. Она, как пойдет выносить помои, взгромоздится на ящик и глядит на окошки Баяновского дома, а тут видать поскользнулась, голова-то и попала в зазубрину, сама тучная, тяжелая, так и удавилась.
- И тут до меня не по-детски дошло, что старуха была безмерно одинока, застенчива, и любопытна. Целый день, ночь, лето, зиму одна, даже скотины у нее не было. Это хуже, чем одному в черном космосе, там знаешь, что никого вообще нет. А тут, рядом люди, автобусы ездят, свет горит, радио вещает, возят руду из шахты, а ты один, совсем один, ужас..
У Енакиева, будто у старых пружинных часов скоропостижно закончился завод, он, как Шехерезада с приходом утра замолчал. Осипов зябко передернул плечами и закрыл форточку.
- Если о смертях необычных, то могу поведать такую историйку. Жили мы на Даньше, носил нам с Крылышкиного озера рыбачек один карасей. Звали его Клавдиком, фамилия, по-моему, Дерябин. Веселый такой дядька. Помню, плащ на нем прорезиненный, брусничного цвета. Бродни подвернутые. Пах всегда болотом, тиной и рыбьей слизью.  Высыпет из авоськи  переложенной осокой кила три в таз, возьмет трешку, и, улыбаясь себе под нос, пойдет домой.
- На редкость семейственный мужик был, не курил, не пил, изредка матюгнется, но как-то ладно и беззлобно, типа: «едри твою двадцать»,  я тогда не понимал, что это значит и почему двадцать. Далеко засветло уматывает на свое озеро, а там километров двенадцать, после обеда с уловом дома. На инвалидной пенсии он был, но бегал справно. Дак,  вот, ближе к теме.
- Баба его работала в леспромхозе, а там, ваккурат привезли новую установку для сушки древесины, проваривали ее в машинном масле как картошку фри. Вы уже, наверное, догадались. Вот он принес своей жинке на обед карасей зажаренных в сухарях хрустященьких. Не знаю, как он угодил в эту установку, видно еще не знал, что это такое и с чем его едят.  Я видел ее –  длиннющая, как глубокий противень, а при ем курятник, в котором оператор сидит. Ну, одним словом скользнул он по молодой коре сосновой и туда. А там температурка о-го-го. Все ахнуть не успели, а он среди теса уже как жареный налим, и плащик брусничный будто корочка – дескать, кушать подано.    
- Ну, ты и циник Осипов - не выдержал зуботехник.
 - А че я, еси так и было - беззлобно возразил медбрат. Делать нечего выпили по-малой и как-то развеялись.
Заговорили о благосостоянии, кто как выбился, чего достиг. Осипов поведал всем историю своего товарища, который на курсах гражданской обороны получил какой-то сертификат по оказанию первичной медицинской помощи. Женился на гречанке и уехал в Кастарью. Думал, думал, чем заняться, купил за бесценок диплом врача в Джамбуле и открыл кабинетик для поднятия мужской потенции. Его еще в Оренбурге один уролог научил делать массаж простаты  «сулико».
- Так вот кабинетик, халатик беленький, дипломишко этот сраный на стене и напальчники на средний палец по сто драхм за тысячу штук. И народ повалил, говорят, уже дом купил, квартиру дочке. Вот тебе и напальчники. Эх,…а  тут с утра до вечера как заведенный, еще говорят психов к нам переведут…-   в сердцах бухнул по полстакана, выпил, не поморщившись, и попросил - Саввич расскажи еще чего-нибудь, у тебя рассказы такие, что незавидно тем про кого ты рассказываешь.
 Бывалый фельдшер аккуратно выпил налитые полстакана, обстоятельно закусил, покрутил папиросу, но закуривать не стал и начал рассказывать.
 - В то время я работал провизором в аптечке при районной больнице в Усолье. Отпускал готовые лекарства. Больница была большая. Все кипело, с утра битком народу, тут и приемы и операции. И автоклав едри твою мать ни как эта косоёвина ржавая, исправно работал. Была при ем дезинфектор Манефа Михайловна. Вечером собирала со всех кабинетов и операционной инструментарий.  Слаживала в бюксики з нержавейки, перла в автоклавную. Все эти щипчики, иглы, шприцы, тракты, лопатки, ковши, пилки, ланцеты.  Всё ороговевшее в крови, подсохшей слюне, сваливала в автоклав. Давление, температурка за сто, утром доставала как новое. Застирывала простыни с околоплодной жидкостью, гноевые  марли, тампоны с коростами лихорадки, наволочки заскорузлые от инфекционного пота. Одним словом, была очень хозяйственная.
- Но и пострадала за свою хозяйственность. Тут летом случилась неполадка с электричеством: три дня его не было во всем районе. За денек до ЧП  в районе  Высотинки в осиннике нашли грибника, видно  кочурнулся от сердца, при ем лукошко с червивыми обабками. Следков насилья нету,  как и документов, понятно – кто с паспортом по грибы ходит. Ну и определили его в мертвецкую как неопознанного, а тут это ЧП, жара, пожары еще начались, и как назло никто в эти три дня не преставился.
- Вспомнили о нем, когда в радиусе 30-ти метров около катаверной стало невозможно дышать. Он еще тучный был, так весь жир его стек в тюфячок, который под ним был. Объявились родственники этого бухгалтера с ЖБИ, они в области были, а он в отпуске. Кое-как в заколоченном гробу с ватой в ноздрях, нашатырем  захоронили. Так Манефа-то, хозяйственная душонка, тюфячок замыла и выставила на заднем дворе на недельку под  июльское солнышко. Он как лещ покрылся твердой коркой, но внутри все равно похлюпывало.
- В эту пору что-то занемог председатель жилкомхоза, его, конечно, определили в палату тенистую, вентиляторы там, фрукты, ранетки, кефиры, прохладное питье – одним словом комфорт. На беду для пущей мягкости под  чутким руководством Манефы, Митрофаныч притащил злополучный тюфячок. Она его «шипром» сбрызнула, застелила свежей простынкой,  мол, лежи, поправляйся.
- Больной, мучимый почечными коликами, часто ворочался и видимо продавил образовавшуюся корку, тут и поползли миазмы. Жир то трупный, вонючий-едучий просочился сквозь ветхую простынку и видно начал свербить нежную начальственную кожу. Поднялся хай, шум до потолка, позвали глав. врача, он Манефу, та, неча делать истопника-завхоза Митрофаныча. Вытащили тюфячок, вспороли нанковую коросту и среди коричневых пружин, перепрелой мочалы, источающей непереносимую вонь, увидели что-то шевелящееся, белое и влажное.
- Главврача незамедлительно вырвало в фикус, жилкомхозовец сначала держался, потом взбледнул лицом и понес какую-то околесицу.   Хозяйственную дезинфекторшу конечно сразу поперли из больницы, говорят, она потом пристроилась в молочную кухню, там моет детские бутылочки.
 Воцарилась тишина.
- Да, хорошо сидели - мертвым голосом произнес зубной техник.





 

Подсчет причудливых смертей
 
Считаем:
у Прокопия Савича
1.Самоубийца на унитазе
2.Прообраз  - Московский  шишковатый сыночек.
3.Петр Фаддеич
4.Грибник
У Двоскина
1.Электрик – монумент
У Енакиева
1.Клавка Банникова
2. Водила на жопарожце
3. Витальша  Поскоков угорел в бане, и клюква не помогла.
 4.5.6. Старухи в галошах, с клюкой, и белом платке в крапку  - умерли в основном от старости, правда, одна ускорила кончину падением в погреб.
У Осипова
1. Рыбачок
Итого: двенадцать, а где же тринадцатый?  Была еще одна скрытая смерть - это уролог из Оренбурга. Тот кочурнул от инфекции:  или напальчник был дырявый, или уж очень инфекционная задница попалась.