Э П И Л О Г
Барахолка распиралась людьми и товаром. Она давно выплеснулась за высокий дощатый забор и тянулась разноцветными блузками, кофтами, штанами, губами, румянами, матом, смехом, вздохами, проклятиями вдоль бетонных заборов, грязных дорог, открытых вонючих колодцев и асфальтированных улиц. И среди этого базарного балагана у разложенных на полиэтиленовой пленке шмоток восседала на перевернутом деревянном ящике Нина Конева.
Жизнь в последние годы помотала ее. И сейчас мотает. Скупала товар в госмагазинах, потом у оптовиков, потом стала сама возить шмотки из Москвы. А сейчас уже опытный «челнок»: Китай, Турция, Польша. Вот в Италию скоро рванет. А что делать? Все устраиваются, как могут. Хорошо еще, быстро сообразила, чем надо заняться, а то так бы и сгнила вместе со своим НИИ. А сейчас и мир видит, и навар есть. Правда, конкуренция растет, и руки ниже колен стали от всех этих тюков, сумок. Да и вообще...
- Эй, Мария, дай закурить. Что-то сегодня свои быстро просмолила.
- Так ты, Нинка, твою мать, хотела бросить.
- Хотела, хотела. И бросила! Мужа. Это легче. Кстати, твой был на собрании вкладчиков?
- Дела хреновые. - Мария, напарница Коневой, соседка по торговому месту на барахолке, смачно выматерилась. - Пропадут наши «лимончики». Всё круче, чем мы думали. Ихний банкир, твою мать, уже, наверное, где-нибудь на Канарах задницу греет. Но ничего, все равно достанут. Федька про его родственников разузнал. Всех Нижиновых за хрен повесит.
- Как, как? - насторожилась Конева. - Как фамилия?
- Кого? Главного банкира? Нижинов. Андрей Иванович, твою мать.
- Вот это да! - Конева громко захохотала, вернее, почти по-гусиному загоготала: - Го-го-го! Вот это да!
- Ты что?
-Так это ж мой бывший шеф по институту! - гоготала Конева. - Вот это да! Явно он! Го-го-го! - Продолжила спокойней: - Как начались реформы, он сразу в коммерсанты подался. Это мы несколько лет потеряли. А он в НИИ с высоким начальством кооперативчик организовал, не то, что мы, мелкие спекулянтишки. А потом из НИИ исчез. Я слышала звон, что он в банкиры подался, но толком не поняла, где он деньгу делает. Молодец. Чувствовала, что далеко пойдет. Мы с ним душа в душу жили. Вот сволочь, - Конева подкрепила эту мысль весомыми матерными словами. - Меня обокрал! Сослуживицу! Гаденыш. И мы дуры: нет, чтоб на все деньги валюту купить или товар, так нет, пятьсот процентов решили поиметь. Вот дуры. Я-то, признаться, Мария, хотела передохнуть с барахлом. Устала что-то. А там видно было бы. Теперь попробуй завяжи, все заново крутить надо.
- Ты что, Нинка, в свой институт захотела? - Мария вытянула полные, сочные губы. - Не переживай, Федька его достанет. Да и мы не лыком шиты: сейчас, твою мать, столько возможностей! Что в тюрьму-то добровольно идти?
- Так ты всю жизнь торговала. А если б в НИИ платили... Хотя свобода, господа-товарищи! - Конева встала со своего «кресла»: - Подходи, налетай, на себя примеряй!
Но никто не налетал. Подходили, приценивались, даже примеряли кофты, куртки и шли дальше искать свое барахольное счастье. Конева заскучала. Давно уже скучает. Хотя на барахолке скучать нельзя: держи глаз остро - как бы чего не сперли. Вон сколько народищу! Прохаживаются, глазеют, присматриваются, прицениваются, снуют, торопятся, чего-то ищут, вынюхивают, прощупывают. Трутся друг о друга, толкаются, извиняются, матюгаются. Есть люди хорошо одетые - в «коже», в ярких, модных одеждах. Но в основном - серятина: ищут что подешевле. Или сами шмотки держат: пытаются торгануть своим барахлом. Сейчас многие здесь промышляют: перекупают, скупают, перепродают. Но и нищих полно. И людей на костылях, на инвалидных колясках. Видать, «афганцы» или «чеченцы». Много молодых ребят.
Конева слышала от Марии, что у Федора много таких. Конечно, не инвалидов. Конева точно не знает, чем Федор промышляет, и у Марии не спрашивает. Знает только, что с охраной на базарах связан. Не с милицией... Но это их дело. Каждый выживает по-своему. Свобода. Хочешь - зарабатывай, хочешь - прозябай. И жизнь движется. А куда ей деваться?
Вдруг люди, проходящие «туда-сюда», шарахнулись в сторону, ряды их стали уплотняться, перемешиваться, поднялся шум, гам. «Где-то разборка», - сразу сообразила Конева. Раздался выстрел... Еще один... По рядам, как падающие карты, пронеслось: «Убили, убили, убили...» Толпа как бы приостановилась в своем круговороте, замерла. Но стало тише, привычней, и сразу вновь затолкалась, задвигалась, присматриваясь, прицениваясь. Все как обычно. Каждый день кого-то убивают: или там, или здесь, на барахолке. Слава Богу, пока мимо. Жизнь движется, жизнь продолжается.
- Ну, подходи, выбирай, на себя примеряй!
Коневой стало совсем тоскливо. Гад этот Нижинов. Ее обворовал. Дорвался до свободы. Свобода, свобода... Люди к ней тянутся. Хотят САМИ свою жизнь улучшить. Каждый теперь может не словеса говорить, а дело делать. Конева хмыкнула: вот и она нашла свое дело. Иногда вспоминает о НИИ. Что ж, работала нормально, ей нравилось. И сейчас бы пошла в расчетчики... Ах, Нижинов... Как там Алексей в своем стихе?.. Черт, так и не может вспомнить. «Добро и Зло... Верить надо...» Ах, Нижинов, во что верил ты? Конечно, в дело! Банкиром стал... Но и она не пропала! Тоже по-своему банкир. Она тоже умеет делать дело. Знает, что к чему и почем. Жизнь продолжается! Свобода!
- Ну, подходи! Цены снижены!
У Коневой появились покупатели. Она быстро продала две кофты, прилично снизив цену.
- Ты что, Нинка, твою мать, распродажу устроила? - Мария тоже встала со своего деревянного ящика. - Очумела?
- Сколько можно тут торчать? У людей денег мало, а богатые по барахолкам не толкаются, и навар все равно есть. - Опять крикнула: - Подходи! Цены снижены!
Подошел парень, остановился перед Коневой.
- Что на меня-то смотришь? Ты на куртки смотри. Как раз на тебя и дешевле, чем у других. Ей-богу, - она назвала цену.
Парень продолжал смотреть на Коневу. Она даже поправила разметавшиеся, вроде как неухоженные волосы: может, что смешное на голове?
- Что смотришь? Или клеить меня будешь? Я уже стара для клейки: все и так уже давно намертво склеилось. Вместе с мозгами. Ну, иди, иди, без тебя тошно.
Парень наклонился к ней и жестко - Мария тоже услышала - сказал:
- Заткнись, тетка. На эти куртки цены прежние. Если не хочешь, чтоб тошней стало, - и пошел прочь.
- Это кто? - сникла Конева. - Новые охранники?
- Федька не говорил о новом рэкете, - тоже немного растерялась Мария.
- Федору сказать?
-А ты сама, что устраиваешь, твою мать? Куртки свежие. Федька не одобрит.
Конева присела на ящик. Заговорила:
- Вот тебе и свобода. Все дорвались. Одна злость вокруг. Переступили через себя. А может, такими и были. Спустили нас с цепи. Ты вот о НИИ спросила. Дело не только в деньгах. Не хочу я в старое болото. Но и сейчас не лучше. - Хмыкнула: - За что мы в молодые годы кровь проливали?
Мария сразу подхватила шутку:
- Правильно, твою мать! И у меня в молодые годы кровь регулярно шла. Блюла себя, комсомолочка. Дура! Столько мужиков упустила!
Женщины засмеялись, захохотали. У Коневой аж слезы потекли. Она вытащила платок и стала вытирать глаза. Вытирала, вытирала, потом прижала платок к глазам и, наклонившись, уперев локти в колени, затихла.
А Мария от смеха раскраснелась, щеки стали сочней румян и губной помады. Но почувствовала что-то неладное:
- Нинка, с тобой что? Плачешь что ли? Не дури, твою мать. Это один из продавцов. Не бойся, Федька все устаканит. Но и ты не выламывайся. Устроила концерт.
Конева молчала.
- И денег наварим, - продолжила Мария. - Положи на своего Нижинова три кучи, - и она выматерилась, как всегда, смачно и весомо.
Конева все так же сидела, уткнувшись лицом в платок.
- Дура что ли? - Мария ничего не могла понять.
Конева приподняла голову: глаза припухшие, тушь смазана. Взглянула на Марию, но тут же отвела взгляд. Она смотрела на людей: толкущаяся, бесформенная масса, и все что-то суетятся, что-то ищут в этой жизни - для себя, для СВОЕЙ жизни... А людей убивают... И раньше убивали... Запутались люди...
Конева заговорила:
- Ты вот о Нижинове, а я еще кое-что вспомнила. Был у нас в НИИ парень. Умер он. - И вдруг добавила: - Убили его, - и растерянно посмотрела на Марию. Она никогда таким словом не казнила себя и испугалась, что Мария может подумать что-то не то. Сразу продолжила: - Мы над ним всё шутили: хохмачки разные, шуточки. Ну, подтрунивали. Жить учили. - А где-то внутри все еще тукало: «Убили... Убили...» - Ну да, просто подтрунивали над ним, - еще раз повторила она. - Но он, по-моему, думал, что мы можем и круче пошутить. - Конева опять была недовольна сказанным. Она же не о том хотела. - Так я вот о чем. Он стихи писал. О добре и зле. Мудреный был стих. Я тогда толком не поняла его, но, признаться, все эти годы иногда думала: что же он хотел сказать? Запомнила одну мысль: во что-то верить надо, тогда и жизни не жалко. «Убили... Убили...» - опять неожиданно пронеслось в голове. - А мы во что верим? - раздраженно вопросила. - Ха! Тоже в добро - в шмотки и деньги. Поистине барахольное счастье. Причем - любой ценой. Вот склейка и получилась: государство теперь над нами в открытую издевается, а мы - над государством и друг над другом. Конкурируем! - кто кого хитрей обманет. Как говаривал мой шеф Нижинов, отсутствует историческая перспектива. Такой жизни, на самом деле, не жалко.
- Ну, ты даешь, - Мария недоуменно смотрела на подругу. - Мужика тебе надо, а то совсем задвинешься, твою мать. Вернись к своему, он же, как ты говорила, где-то здесь, в городе.
- Мужик не помешал бы, - Конева улыбнулась. - Только старые болячки плохо лечатся. Я давно его не встречала... А вот жену Тарника, этого, моего сослуживца, как-то на рынке видела. Все за ней шла, хотела подойти. Одета бедно. Вдоль прилавков идет и на все эти колбасы и копчености только смотрит. Может, на могилку к нему сходить?.. Да что каяться? Хоть всем Союзом покайся - не поможет. Завтра опять будем грешить - и опять каяться?
- Да не переживай, твою мать, - Мария искренне хотела понять и утешить подругу. - Федька достанет твоего Нижинова: вот пусть и покается. А мы что? Не пойман - не вор.
Конева тяжко вздохнула, словно молитву выдохнула:
- Мы сами себя достали. - И опять в голове пронеслось: «Убили... Убили...» Ей вдруг захотелось крикнуть этой толкущейся, барахольной толпе злое и жестокое: «Убийцы! Убийцы!» Она вновь растерянно смотрела на Марию и не понимала, в чем она, Мария, виновата? В чем люди виноваты? Разве они кого-то убивали или убивают? «Убийцы! Убийцы!» - Конева чувствовала и понимала всю абсурдность, несправедливость этого дикого, непонятного обвинения. Она же не знает этих людей, не знает их судьбы, их жизнь. - "Убийцы! Убийцы!» - Нет, Алексей не обидел бы так людей, не оскорбил. Что же ты злишься, душа, что же ты мечешься? Что же ты хочешь сказать людям, в чем упрекнуть? Значит, что-то знаешь о них, так как знаешь себя - частичку этой жизни. «Убийцы! Убийцы!» - Нет, нет, Алексей не обвинил бы так людей, не обвинил. Она опять смотрела на бесформенную толпу... и различала каждого: хмурые и улыбающиеся, молчаливые и говорливые, медлительные и энергичные - все разные. И души у всех, конечно, тоже разные... И в чем-то одинаковые: на добре и зле природой замешаны и жизнью настояны, добром и злом с разумом и сердцем связаны - и ЖИВАЯ душа добротой жива. Да, да, Алексей, как и она сейчас, хотел что-то понять и хотел что-то сказать людям, в чем-то ПОМОЧЬ. Душа человеческая при всякой власти свободна... Боже мой, кажется, это и хотел сказать Тарник: жизнь не на прочность, а на доброту нас испытывает... «Убийцы! Убийцы!» - Господи, о чем болит душа, о чем кричит душа и бьется в сердце и висках в поисках ответа? «Убийцы!.. Убийцы?.. СА-МО-У-БИЙ-ЦЫ...» Конева как-то отрешенно, обращаясь то ли к себе, то ли к людям, то ли к самому Богу, вдруг тихо провыла:
- Заче-ем мы та-ак?
Начало - http://proza.ru/2012/04/23/386
Зачем вы так? Рассказы. – Новосибирск.
Новосибирская писательская организация, 1997 г.