Сад у Труфанова имелся, но странный, чудной какой-то: пара разлапистых ранеток, старых,
кряжистых, невесть откуда взявшихся при новом доме, а дальше – рядками берёза, рябина, невысокие колкие кусты можжевельника... И у забора ряд елей, впрочем, непривычно тёмно-зелёных, короткоиглых и с сизым налётом... Кусочек тайги - но причёсанной, приглаженной и по линейке выстроенной. Казалось, взял человек да и решил сделать невозможное
приручить саму тайгу, перетащить её к себе под бок и единолично владеть...
Только попробуй-ка, сладь с такой силищей. Вот и вышло то, что вышло. Сад, от которого ни плодов, ни ягод. Или лес, на лес непохожий – ни то, ни сё. Причуда... Но всё же и этот островок лучше, чем мемориальность просторных комнат, неживая и молчаливая чистота... Тома боялсь её. Даже ребятишки, уже освоившиеся на всех квадратах полезной и общей площади, страха не уменьшали.
Август подёрнул ранней позолотой берёзы. Пригоршней расшвырял монетки листьев... И так странно это было: солнце ещё щедрое, тепло почти июльское, а вот же, занедужили белоствольные. Испугались грядущих морозов. И то ли от этой трусости, то ли от того, что девичья фамилия не стёрлась ещё, не осталась пустым звуком, но Томка берёзам
предпочитала рябины. Они до последнего хранили зелень перистых листьев, будто сопротивлялись холодам, а когда уже силы иссякали, вспыхивали бордовым, алым, и расцветала вдруг серая и невзрачная рябинка, гордо празднуя последнюю радость перед долгой зимой. Да и после стояла не униженно голая, а в щедрых брызгах жарко-красных кистей... И когда всякая ягода теряла и вкус, и вид, незаметные летом гроздья обретали сладость и манили всю зиму, грели душу каплями короткого, но знойного сибирского лета.
Но зимнюю рябину – сладковатую, мягкую, изрядно избитую морозом – Тома не любила. Если и приносила то просто так – Бориску побаловать. Сама же с нетерпением ждала, когда гроздья нальются вяжущей терпкой горечью. Будто была в этой горечи особенная сладость.
Тома бросила пригоршню в рот...Ягоды были пусть не приторные, но сладкие... Даже не поверила – попробовала ещё. Теперь осторожно..., аккуратно, будто боясь чего-то. Но вкус не изменился... «Как боярка, разве костей меньше» – подумала.
Она ещё на ладони оставшиеся держала, когда раздалось от калитки:
– Лакомишься, хозяюшка?
Тома вздрогнула: и не решилась высыпать рябину в траву. Кинула в рот почти приторные ягоды и торопливо кивнула. И опять себя осудила: месяц одну постель делят, а так и не ушла привычка при Саше в комок собираться, точно, как в детстве, стоит она у школьной доски и урок не выучен.
– Рябина и сладкая, надо же. – улыбнулась Тома.
– А! Нинка расстаралась, привезла откуда-то. – Мозгуй перехватил ветку и пригнув её немилосердно, одним рывком сгрёб гроздь,
покатал на ладошке, отдувая сор, и протянул ей:
– Ешь, ешь... Не робей...
– Да, я не робею - ещё попыталась она возразить, но его рука уже была у самых губ и Тома осторожно, губами взяла вязкую сладость...
– Вкусно? Главное химии никакой... Так-то я не охотник до ягод... Можно будет ребятишкам насадить чего там - клубники, малины, всякой...
Труфонов оглядел сад.. И уже с явным удовольствием решительно принялся “переустраивать” его по своему разумению.
– Продлим участок, – уже думал, – яблони понасадить, или чего там хочешь?
Опять у рта горсть. Томкины губы прихватили кожу ладони, Мозгуй сощурился от теплого и робкого этого прикосновения и потянулся за второй гроздью.
Тома жевала старательно и молчала, не успевая мыслями за лёгким на решения Труфановым. И он сам продолжил:
– С Минусинска можно и абрикосы привезти, и сливу нормальную, не нашу..., а сладкую, как она? Не знаешь....А! У Зенкова на даче виноград растёт. Ничего, плодоносит... Надо только нанять кого, сам я в этом не варю. Да. За зиму подыщу спеца и давай тут, разворачивайся.
Труфанов любовно окинул взглядом просторный, но полупустой ещё участок и вытер ладошки.
– А зачем нанимать? – удивилась Тома. – Я и сама могу. У деда моего сад был большой и яблони, и сливы.
Перед глазами вдруг встало ярко до мелочи - белёные стволы яблонь, бархатные листочки вишен, ветви плотно улеплённые прозрачно-красными ягодами...
– У нас вся деревня кормилась - улыбнулась она воспоминаниям.
– Всё должны делать специалисты. – пожал плечами Труфанов и увлёк Тому к забору, – Вот здесь, смотри: к речке спуск, берег отсыпать, пристань наладить, и купайся...
Тома опёрлась о забор и заглянула за тенистые заросли черёмухи, туда, где неторопливо, даже чуть-чуть сонно несла желтоватые воды Берёзовка, тёплая, ласковая река.
– Надо только забор поперёк кинуть капитальный.
– Поперек?! А как другие на берег будут проходить? - спросила.
– Другие пошумят и отстанут. Главное с госкомприродой решить. А если чуть припрудить, то и катамаран можно для Бориски. Бульдозер найму - расширят, углубят, надо - песком потом отсыплем дно. Можно и участок рядом прикупить, где дома бесхозные.
Тома головой покачала, надо же как часто и легко он говорит это «можно». Будто и в самом деле нет для него ничего невозможного. Даже вечную Берёзовку по воле его легко расширить, засыпать, отсыпать, ужать, разжать... Изменить течение или вовсе повернуть его вспять.
«А ведь такой сможет» -– подумалось. Какой такой, она сама себе сказать побоялась или не знала ещё. И какой смысл говорить? Повезло Томке. Это она понимала. Умом. Знать бы еще, отчего так сердцу маятно… Но ведь привыкнет еще, привыкнет…
Обернулась - Труфанов стоял, расставив ноги, крепко, цепко, твёрдо. Качнись земля, не почувствует.
– И Толстую сопку в ограду перенесёт, – пробормотала и поискала крутолобую гору, будто хотела убедиться в её незыблемости.
Но сопка стояла там, где ей было положено стоять, так же уходила вверх жёлтыми уступами скал, и вилась по скалам дорога, и чуть дальше, невидимая взгляду деревня, её Черный Пояс. Легли перед глазами привольно зелёные от отавы покосы с островерхими зародами, дальняя
полоска ивняка у блестящего тела реки, монотонно загудело моторами. И ощетинилось потемневшими крестами заброшенное кладбище. Это там упокоились с миром все Рябинины. А вот Томка, выходит, в другую землю ляжет... Она вздрогнула от неожиданной и отчего-то совсем не страшной мысли: никогда, даже в самую чёрную минутку не думала Тамара о смерти. Боялась накликать. Она и сейчас попробовала отогнать, но в душу уже проникло тягучее желание покоя и тишины: «Как сон...»– подытожила, но что было сном– смерть или жизнь – объяснить не успела.
Мозгуй поймал её взгляд улетающий, ускользающий от него... Развернул к себе женщину и спрятал голову, блаженно зарывшись в мягкость густых волос, уже не спрятанных тугим платком...
– Было бы желание Том, все сделаем... Всё.
И пожалел, что до сих пор не особенно думал о доме, словно и не было его вовсе.
«Надо Герке сказать, чтоб документы на развод готовил» –мелькнуло. Руки скользнули по плечам по изгибу спины и опять прошлись вверх...
***
Молчание Катюхино Мишаня понял и не осудил. Даже ждал, что встанет сейчас подружка с кровати, громыхнёт об пол чем-то тяжёлым, закричит, зашумит... Прислушался – в предутренней тишине сонно дышала Ташка, монотонно тикали ходики на стене...
– А ты что же? Испугалась её что ли? – поддел он девушку и подтолкнул плечом.
– Не-е-ет. Нет-нет... Нет... Так, Миша, так...Видишь, психика больного человека...
– Она не больная...
Катюшка смешалась на минутку, если бы страх и брезгливость можно было соскрести с себя ладонью . А ведь именно так: страх и брезгливость. Миша всё верно понял. Нехорошо, конечно, так про Мишину сестру... Но ведь не ему, а ей, Катерине, завтра с ней один на один оставаться. И кто знает, что придёт в голову девчонке. Возможно, она не из буйных, но это лишь возможно. А осенью, говорят, у ненормальных обострение. И каким будет это обострение? Но все после скажет, не сейчас. Не-вре-мя-не-вре-мя-не-вре-мя – поддакнули часы.
– Не больная... Не больная, – успокоила она друга, – А этот...
– Ефрем. -– подсказал Мишка. Бродило в нём сейчас странное желание раззудить девчонку до слёз, раздразнить, чтоб вывернуть все мысли наизнанку и уже с изнанки оценить. И так он их знал, но Катюшка бровками играла, ресницами хлопала… Хотя, что ему еще от неё надо было?
– Ефрем! Он что, на ней жениться решил?
Вот и опять слова об одном, а мысли другом…
– Не знаю. Ну, не заберёт, будет у нас жить. Тебе помощница – он подмигнул в темноту. – Ты же говорила, что устаёшь...
Катя вздохнула...
– Говорила...
– Ну, вот видишь, как всё славно, – Мишка уже не сдерживаясь, засмеялся.
Катерина растерялась. В последнее время все их разговоры стали похожи на какую-то шараду, или нет - на игру в шахматы. Он всё время с ней точно рвался мат поставить в два хода.
– Давай спать! - попросила и даже зевнула для убедительности.
Но сна не было. Слишком все выходило нескладно. До поездки еще, она уломала его оценить дом, почти убедила, что надо продать, надо. И сумма оценки – в самый раз, что зацепиться в Сибирске, если конечно мама согласиться продать дачу. В деревне делать нечего. И в городе тоже, если квартиры нет. Катюшка повернулась спиной, плотнее прижимаясь к Дьяковскому животу, случайно вроде бы прижимаясь…
– И чего не спишь? С вечера на иглу легла?
Катюшка опять вздохнула... Сжалась в комочек и всхлипнула, будто уже колобродили бабьи близкие слёзы в груди, а хода она им не давала. Мишка привычно прихватил лапой упругую грудь, заиграл соском и не то, чтобы не насытился с ночи жарким телом, а пряча так собственную жалость.
– Ты завтра в газету сходи. Объяву дай. Насчёт дома...
– Про-да -ё-ё-ёшь? – Катя ахнула радостно - Миша!!! В город, да?
Обиженный этой неприкрытой радостью, он отрубил сам для себя неожиданно:
– Не решил еще
Хотя всё уже давно решил. Ещё когда бродили по ограде чужие люди, вымеряя Мишкин труд, оценивая пять лет пахоты... Рисуя на плане Мишанину сорванную спину, гудящие мышцы, непомерную усталость. Радость его рисуя и отчаянье. И вот тогда-то, дом точно очужел, отдалился и стал чем-то неживым. Предметом купли-продажи...
– А корову мы куда? Зарежем? – неожиданно спросила Катя.
И вовсе вдруг скрутило. Даже не то, что скотину и впрямь сдать придётся, а то, как легко произнесла это его Катюха, умильно ахающая над каждой травинкой, целующаяся с кошкой, сюсюкающая с котятами...
– Спи! - рявкнул Мишка и поднялся.
Захотелось выйти на крыльцо и хватануть ночной прохлады, так чтоб лёгкие развернулись, словно под родной крышей ему воздуха уже не хватало.
– Миша! Ты обиделся? – девушка приподнялась на локтке и мурлыкнула – Я просто узнавала, хорошая корова может и на двадцать пять тысяч вытянуть мясом… У нас же хорошая?
– А ты подой, – зло ответил Мишка - И узнаешь.
– По-до-и-и-и! – поправила она его и потянула обеими руками за плечи назад, – Правильно: подои.
– Вот и подои! Самое время! – и уже не держал ни злости, ни охватившей его взбудораженности, и желания сотворить что-то такое, чтоб услышать от неё…. А что услышать-то?
Он решительно выдернул девчонку с кровати.
Она едва не упала. Но поднялась, разом растеряв кокетливость.
– Ты что? Ты что? Миша? – забормотала.
– Одевайся! – и не дождавшись сам поднял с пола джинсы и швырнул Катюшке. Она не споря, натянула их на голое тело.
А Мишка уже грохотал подойником, метался лихорадочно по кухне, хватал первое что подвернеться под руку: крем для лица, нежное махровое полотенце в розочках…Давным-давно уже перевелись в доме, привычные и необходимые для дойки: вазелин, мягкая тряпочка для вымени…
Катюшка точно онемела и молчала, молчала, до тех пор пока не втолкнул её в стайку так, что она едва не упала на спящую корову. И от близости огромного животного, пусть и мирно спящего, она вскрикнула тонко, жалобно.
– Ну! – надвинулся сзади Мишка – Поднимай скотину. Что стала?
– Я…я…я…я боюсь!!! – Катерина обернулась к нему и пртянула ладошки.
– Не убьет! Не бойся! – и сам решительно шлепнул корову по тугому боку.
Нега, вяло поднялась, тяжело, нехотя, разбуженная не в урочное время покосилась темным, богато опушенным ресницами глазом. Впервые за все время жизни Катюшки в деревне видела она корову вот так близко. Впервые втянула этот неприятно грязный дух молока, навоза, чего-то еще отталкивающего. К горлу подкатила тошнота…
– Стульчик сзади тебя на стенке. – распорядился Мишаня.
Она хотела возразить и поняла, что вот такого Мишку она боится еще больше, чем огромной Неги. Неловко сунулась к вымени и зажмурив глаза потянула за неприятно теплый сосок, неровный, будто в морщинах каких-то.
– А вымя мыть?– усмехнулся Мишка.
Нега резко махнула хвостом, отгоняя прочь чужие перепуганные руки.
Катюшка даже не сразу поняла, что же такое липкое огрело её по щеке, прижала машинально руку… На пальцах зеленоватой жижей остался навоз, желудок сжало тошнотой и вывернуло, она рухнула со стульчика куда-то под брюхо к корове.
Мишка поднял её и вытер лицо.
– Пошли спать. Всё. Хватит. Соседка подоит.