Мы поднимаемся на лифте. Сколько этажей? Два, три?...
Мама собрана, а я рассыпаюсь на молекулы. Наверное, только одежда держит меня…
Самое главное-не разреветься. Я плачу уже вторую неделю.
Сразу после маминого звонка: «Дочечка, у меня самое страшное, что только может быть. Нужна операция. Ты только не плачь. Держи себя в руках. Детей я тебе почти подняла…»
Я каменею, леденею, меня почти нет…
«Как же так, мама? За что?»-самые идиотские и правильные на свете слова.
Моя мама больна. Но ведь она лучше всех на свете, я так люблю ее. И мои дети. И мой муж. И еще очень много людей: подруг, коллег, родственников, соседей, учеников…
«За что, мама?»
Как будто она знает ответ…
Мы поднимаемся в операционную.
«Возьмите простыню,»-предупредила медсестра.
Я вытаскиваю сатиновую: белоснежную, в вишенку.
«Зачем ты взяла самую лучшую?-пеняет мама.-Все равно вся в крови будет, не достираешься потом…»
"Мама-мама-мама…" Я бесконечно повторяю эти слова, наверное, больше, чем за всю жизнь…
«Ты прости меня, мама!»-плачу я навзрыд.
«Я так люблю тебя!»-плачу я….
Губы дрожат, я вся трясусь, как на ветру.
«Возьми себя в руки,-говорит мама.-Я же не плачу.»
Это правда. За эти почти две недели она не плакала ни разу.
А я плачу.
«Тебе не в чем себя винить, дочечка. У меня была очень счастливая старость. Наверное, награда за тяжелую жизнь.»
Маму уводят, а я столбом стою посреди коридора.
Мама выходит откуда-то сбоку. В одной простынке, наброшенной на плечи. Она послушно торопится вслед за медсестрой, такая маленькая, слегка прихрамывая на свою больную, много раз ломанную ногу. Простыня развевается на легком ветерке.
«Мама, прости меня,»-уже шепотом плачу я.
Я ничего не могу поделать. Только молиться и ждать.
«Господи-Господи-Господи,»-шепчу я, забыв обо всем, сжимая в руках иконку с ликом Пантелеймона.
Это, наверное, самая искренняя моя молитва.
Не дошла.
Мама умерла на тринадцатый день после операции.
Прости, мама, но я плакала. И плачу.
И нет конца моим слезам по тебе …