Дмитрий Криушов
ВОЛКИ
Нет, мы не волки,
Мы лишь оттиски их тени.
1. Улыбки волков.
Признаться, я очень люблю собак, да и кто их, если уж начистоту, не любит: даже крайне назойливые, вездесущие пенсионерки, эта вечно сварливая угроза психическому здоровью граждан, и те то косточку в окошко им выбросят, то похлебку в специально поставленную для этих целей миску, что возле люка теплотрассы, плеснут. Однако собакам этого, мягко говоря, недостаточно: вы думаете, они из-за вашего жалкого батона, что вы купили в магазине, вам так хвостом виляют? Нетушки, ничего вы не понимаете в нежных собачачьих душах.
Поэтому поверьте мне просто так, на слово: как никто другой из людей я знаю, что надо собаке: ведь я их отлавливаю. Собачатник я, по–вашему, по–обывательски, а, если официально, по трудовой книжке, то уже кинолог. Мои собачки, они в глубине своей души добрые зверюги, но – бездомные, а это, согласитесь, накладывает отпечаток на психику. Что на их, что на мою.
Так что, если всю ночь напролет под вашими окнами лает хвостатая свора, это еще не значит, что собаки вас не любят, да из собственной, от природы им присущей, зловредности, вам спать мешают, скорее, напротив: они вас зовут. «Гав – гав! Гау! Гав!». Перевожу: «Я тут, хозяин! Я здесь, под твоим окном, мерзну, мой друг, мой милосердный вожак, имеющий право есть колбасу!».
Да, если кто еще не понял: центр мироздания для моих лохматых друзей – это их стая, все же остальное – периферия, достойная внимания лишь потому, что в ней есть что поесть, такая вот петрушка. Если же на природу вдруг напала зима, а еда замерзла – то хотя бы погрызть. Люди, кстати, тоже могут стать членами стаи, очень часто – даже вожаками, но они в собачьем братстве все равно слегка чужеродны, пугающи, - наподобие медведя для нас с вами, когда тот встает на задние лапы (для них это – ноги, просто не все человеки это понимают), да причем так естественно и фатально для жертвы, что как людям, так и собачкам сразу же хочется поджать хвост, и забиться в темный угол.
Если, конечно, эти призраки медведей в виде нас, двуногих, их не кормят, или же стая достаточно велика, чтобы дать достойный отпор. Ну, или, по крайней мере, разбежаться куда глаза глядят. Кстати, господа начальники, вас это тоже в полной мере касается: и вас боятся, и вы, даже самим себе не сознаваясь в этом, тоже боитесь.
Так что к шефу я пошел, поджав хвост: не дай бог запах перегара опять учует. А как тут не пить, когда, считай, каждый божий день животинок на их погибель отлавливаешь? Хорошо хоть, самому кузов нашего «газончика» за ними прибирать не приходится, а то эти собачатинки, видимо, предчувствую свою близкую кончину, вечно под конец поездки так все от страха изгадят, что там без лопаты и делать нечего.
Я уже за годы службы и удивляться перестал, откуда и когда у дворняг внутри столько накопилось, один лишь факт не дает покоя: бывает, они всю дорогу заливаются лаем, как оглашенные, а порой молчат, будто воды в пасть набрали. Сколько я ни пытался выявить природу этого феномена – все тщетно. Усыпляющего, кроме особых случаев, вроде всегда одинаковую дозу выбираю. Однако: есть у сучки течка – лают, нет – также голосят так, что из кабины их слышно, если, конечно, не баинькают от снотворного.
Доминирующие кобели? Тоже враки: порой те молчат, как партизаны. Задористая шавка? Опять-таки не подходит: все они там, в кузове, по большому счету, такие. Я даже с солнечной активностью пробовал зависимость выявить, да с гороскопом: абсолютно ничего не получается. Так что, пока последнюю шкурку на лапках в кузов не кинешь, неведомо: с музыкой будет дорога или без. Да, и не верьте этим телевизионным балаболкам: снотворного нашим собачкам лишь минут на двадцать хватает, а дальше… дальше надо слушать. Если не… Но об этом потом. Короче, хреновое нам снотворное поставляют, шумное.
Я робко постучал в дверь с табличкой «директор»:
-Вызывали, Люсь Пална?
-Заходи, ветеран.
Она, когда в добром расположении духа, или же если ей от меня что–то срочно надо, всегда меня «ветераном» зовет. И дело даже не в том, что я кусанный – перекусанный, просто работаю здесь давненько, уже шесть лет почти: как меня с «ЗИКа» турнули во времена ранней перестройки, уж не буду говорить, за что, она тогда еще «ускорением» называлась, так и работаю собачником, потому как ничего, кроме как за станком стоять, больше ничегошеньки и не умею: ни сапоги тачать, ни электронику ремонтировать. И не надо мне говорить, что я был плохим токарем: сам–то я правду знаю. Бывало, лично и резцы точил, и станки настраивал, да много еще чего. Но: голод не тетка, и теперь я собачек ловлю.
Поняв, что нагоняя сегодня до вечера не будет, присел на стул. И что Павловна вечно эти четки свои перебирает? Собачьим богам молится, что ли?
-Чай будешь? Фу! – отмахнулась та. - И не дыши в мою сторону! Будешь, нет?
-Как всегда, пол-ложки сахара, - кивнул я, с опаской посматривая на журнал вызовов: может, там какой подвох?
Вообще-то у меня начальница гуманная, как по отношению к людям, так и к собакам. Или, может, она не гуманная, а «кининная»? Или «киносная»? Миролюбивая такая вся, короче: полненькая, лет за пятьдесят, взгляд – родной, собачий (но не сучий в паскудном смысле этого слова), и брови выщипанные. Интересно, зачем она это с собой делает? Муж от нее давно уже ушел, а, если я не ошибаюсь, близких друзей у нее нет. Хотя… Видел ее как–то прогуливающейся по Плотинке с моложавым еще господином, да вот только тот смотрел на нее с явным испугом.
Одна она на белом свете, если не считать сучку – дочку, которая даже знаться с ней не желает, и ребятишкам своим не дает. Наша Ольга – коммутатор (вечно – дежурная, как ее прозвали) рассказывала, как в контору к директору вместе с мамкой заявились внуки, и, после минуты разговора, вышли из кабинета, крича: «Убийца! Убийца!», - и плевали на пол. В правдивости этой истории я почти не сомневаюсь: сам видел подсохшие следы от плевков на полу. Хреново быть такой бабушкой.
-Паш, ну сколько же можно! – придвинула та ко мне чай.
-Люсь Пална, Вы же сами все знаете. Что же Вы вечно об одном и том же?! Вы видели вчерашнего кобелька? Щенок же совсем! Рыженький такой, кудрявый который. Папа эрдельчиком, наверное, был. Или – мама.
-Паша, по себе зверей не судят, - взглянула она на мою шевелюру, доставая из стола шахматы. - У тебя как рыжий, так родственник. А ты моего доберманчика сегодня покормил?
-Первым же делом, - соврал я, и развел руки, словно бы демонстрируя величину мнимой кости. - Вот такой мосол. Уж и не знаю, откуда его привезли. Все собаки в соседних клетках аж обслюнявились.
-И что? - принялась та расставлять фигуры.
-Он ни с кем не поделился. Вы, как обычно, черными?
-Да ходи уже. Слушай, а как мне его назвать? Он ведь уже больше месяца как у нас, а усыплять жалко. И не берет же его никто, вот сволочи! – и вздохнула. - Сама бы взяла, да куда мне. Паш, может, хоть ты этого красавца возьмешь?
Я еще лет пять назад как нарисовал на ножке ферзя фигу, чтобы слова впустую не тратить. Вот и сейчас молча ее продемонстрировал.
-Злой ты, Паша, хуже волка, - придвинула она навстречу мне пешку. - Тебя даже собаки, и то не все любят.
-А кто нас с вами, кроме собак, еще любит? – завел я обычную шарманку.
Вы скажете, что это – жестоко? Ага, как же! Да в нашей конторе женатых, да замужних не то, что по пальцам можно пересчитать – одной руки хватит. Если не считать, конечно, ветеринаров, которые регулярно сбегают в частные клиники, да шоферов: им-то что? Привез – увез, а чего и куда – не их совести дело. Это при Полиграфе Полиграфовиче водитель вместе с Шариковым за кошаками добровольно бегал, а здесь большинству из них лень, субординация: есть стрелки, вроде меня, есть топтуны (то бишь – новички), и есть профессиональная шоферня, вроде моего Кольки: те только за приработок на все согласны. Короче, кто во что горазд, хотя каждый из нас умеет практически все. Вот и вся наша иерархия.
-Никто, - минут через двадцать ответила она, поставив мне шах, - Паш, съезди ты сам на это Вайнера, а? Не могу я уже! Ты ходить-то будешь? Ага, вон ты как пошел, - и защелкала ногтем большого пальца по зубу, - Вот так вот, значит. Опять объегорить меня хочешь. Думаешь, я твоего офицерика не вижу? Настроил тут редутов, псиная морда.
Я был слегка удивлен: «псиная морда» - это тот редкий комплимент, который наша начальница произносит лишь, когда человека узревает где–то почти на самом пике мироздания, неподалеку от собаки. Но, естественно, пониже. А что я такого особенного сделал? Ну, да: зевни она, мог бы много что похрумкать из ее фигур, а что случилось бы дальше, у меня ума не хватает, я не Каспаров.
Кстати, и отчего эти чемпионы все на «К»? Корчной, Карпов, Каспаров, теперь вон еще и этот, молодой, туда же лезет, как там его. Куклукскан, блин, сплошной получается. А этому Фишеру я могу и ножку своего ферзя показать, чтобы он уяснил, куда его путь – дорога лежит. Про Вишвананда (или как его там?) Ананда и вовсе молчу, ни к чему произносить вслух то, что должно остаться интимным.
Та сделала мне бяку: в ответ на мою агрессивную защиту (вроде, она как-то там называется, читал про нее в журнале), обозначила угрозу конем:
-Съезди, а? Не могу ведь я уже: то жильцы жалуются, мол, развелось тут, то Сашку второй раз уже эта баба со второго подъезда вместе с бригадой посылает куда подальше, чуть ли не сама в удавку лезет, да задницу свою тощую под выстрел подставляет. Поговори уж с ней, с дурой: ну нету у меня житья от них от всех! Одни пишут в администрацию, администрация – мне, баба эта малахольная – «айболитам» из этих новоявленных защитников животных. И откуда они только взялись на мою голову, никогда раньше про таких не слышала, и опять-таки все сходится на мне! Ой! Паша! Не ходи ты так, - просящее насупилась та. - Дай переходить. Заболталась, даже и не заметила. Я перехожу?
-Будь по-вашему: переходить не дам, а схожу тогда лучше вот сюда, - и подставил свого бедного белого офицерика под бой. - А то работать уже надо, да и чай уже давно кончился.
Дальше все было как обычно: рубиловка – месиловка. Каждый из нас наготовил столько ловушек, что даже хваленый «ККК» от такого кровопролития бы вздрогнул. А что прикажете делать, когда у нас с начальницей схожая манера игры, ее можно сравнить разве что с пешим походом по болоту: «хлюп – хлюп». Осторожненько так идешь сперва, чтобы не вляпаться. Затем: опа! Опасность впереди поджидает, однако сзади и под ногами еще хуже, теперь только «чпоки – чпоки», да «чав – чав», лишь брызги вокруг во все стороны летят.
А как тебя начнет затягивать – так уже рвись изо всех сил вперед, да не оглядывайся на покинутый тобой берег: только там, впереди, возле березок, твое спасение. Там яркая, сочная травка, земелька теплая, мхом поросшая, цветочки с ягодками, но они – не главное, важнее всего – земля, твердая почва. Так и в шахматах: нечего жалеть о том, что потеряно и профукано: чего не вернешь, того не воротишь. Одна надежда: где мы, там должна валяться случайная победа.
-Тоже мне, работничек нашелся, - выдохнула начальница, оглядывая дымящееся поле битвы. - И что, выходит, опять ничья?
-А у Вас есть варианты? – надоело мне играть. - И не смотрите на меня так: съезжу я. Прямо сейчас возьму и съезжу. Как там эту вашу собаколюбицу зовут?
-На, - с готовностью подала та мне листочек с координатами. - Что хочешь делай, но чтобы больше этих писем, - хлопнула она с досадой стопкой бумаг об стол, - у меня больше не было! Иди! Ничья. Нет, стой: твоя «копейка» еще на ходу?
-Была, - пожал я плечами.
-Тогда это, в бухгалтерии денежку возьми, литров двадцать плесни себе. Но – чеки чтобы принес! И – не больше! – возвратила она себе начальственный вид.
А мне-то что? Где двадцать – там и тридцать, не впервой родную контору грабить. А то мне порой приходится до сада ездить, вот бензинка и пригодится. Хотя, каюсь, езжу я туда нечасто, лишь затем, чтобы помочь своим престарелым родителям картошку посадить, окучить и выкопать. Участок был бы в принципе неплохой, если бы на нем садить петрушку, а не картошку: срезал все зараз – и отдыхай себе, шашлыки жарь.
Но мои родители, выросшие в голодные военные и послевоенные годы, наотрез отказались менять рацион питания: с картошкой надежнее, мол. Может, они и правы, если вдуматься: столько лет, практически все детство, каждый год ждать весеннюю лебеду, да молодую крапиву, как манну небесную, а сладкую перемороженную черную картошку с колхозных полей называть тортиком, - как же тут свою, свежую, не выращивать.
Я, разумеется, такого уже не едал, даже суп из крапивы, и тот всего раза два – три в жизни пробовал, но у меня–то он был со сливочным маслом да с батоном, а не с жалкой коркой мокрого хлеба, как в сороковые. Кстати, крапивный суп на самом деле не так уж и плох, если в него добавить питательных ингредиентов, да поработать перед этим с лопатой: на «ура» проходит. Жалели меня, видимо, родители: не стали совсем уж наглядно показывать, из-за каких харчей они такими маленькими выросли.
Как сейчас вижу перед собой открытое, улыбающееся лицо отца: «Ешьте, дети, тюрю, молочка-то нет: увели коровку со двора, мой свет». Это он про коллективизацию, которую не совсем успешно пережил мой дед, и поэтому вместо того, чтобы родиться в зажиточном и теплом Поволжье, я появился на свет здесь, на безжалостно промозглом Урале. Но все же мне повезло, что я родился хотя бы чуть попозже. Впрочем: как знать?
-Чего заснул? – окликнула меня начальница. - Хватит на сегодня шахмат, работай иди. Да, и этого своего Берендея ко мне кликни.
Берендей – это Сашка, старший во второй бригаде. Его прозвище приплелось уже вместе с ним, еще тогда, когда я только-только стал бригадиром, а он работал обычным «топтуном» голосистым. Ему тогда не то, что ружье, петлю еще не доверяли: настолько он был несуразен. Ан ведь нет: пара лет, и поднатаскался, порой таких зверюг приводит, что даже мне самому боязно становится.
Разве что есть у него большой минус: собачек он не любит. Вот я, к примеру, с ними как? Сперва лаской, а затем – хлоп! Спи, родная, пока не проснешься. А как проснешься, тут уж как судьба – индейка распорядится: заберут тебя люди добрые за недельку из нашей передержки, что на Сибирском, значит – и вправду индейка. Если нет, то выхода у тебя два, и оба злодейские. Первый, понятно: могильник–то недалеко. А второй… Бррр!
«Чего Бррр?» - спросите вы. Отвечу: сам не без греха – не все собачатки к нам в приемник попадают. Сдал их в укромном дворике, денежку получил, и все: было «Гав», а стало «Ням». Нет, не подумайте чего лишнего, их мяса я не ел, не могу просто, однако вот носки брал и беру: теплые они. Порой их даже рукой по вечерам глажу:
-Барбосинка, что же тебя угораздило-то так? Глазоньки твои где задорненькие? – и хлопаю рюмашку за упокой беспокойной растительницы шерсти для носок.
А что? Селедочка с лучком совсем даже недурная закуска, а если водочку еще и собачьим носком занюхать – вообще милое дело. Как ни странно, но даже через год этот псякумский запах из носок не выветривается, не исчезает: это такая сладость, которую ни на один аромат женщины не променяешь. Преувеличиваю? Может быть. Но: вы сперва отловите собачку, обреките ее на заклание, и понюхайте носки из ее шерсти. Что, еще не пробирает? Тогда отведайте шашлык у уличного торговца: он вкусный.
Нет, до чего же весело у нас во дворе управления по отлову: птички чирикают, собачки лают, мужички сидят на скамеечках вокруг мусорного бачка, курят. Я тоже присел:
-Сашок, тебя наша зовет. Похоже, опять: я краем глаза разнарядку видел.
-Паха, а ты что, сам не мог? – возмутился тот, выбрасывая чинарик. - Я уже третью неделю подряд, как к этим вивисекторам езжу! Сам вези к этим членоглазым! Там эта!..., – и замолк, постучав сжатыми кулаками друг об друга.
Понятно, отчего: ни для кого уже не секрет, что Берендей анатомичке симпатизирует, но взаимопонимания не находит: та, хоть уже и не замужем, но еще не стремится. Возможно, что страдают от этого оба: я-то своим острым чутьем собачатника чую, что они друг к дружке уже всерьез принюхиваются: вон как у нее взор погас, когда месяц назад вместо него приехал я.
И не спорьте со мной: человечья привязанность немногим отличается от собачьей, разве что только злопамятностью: собаки, они измен никогда не прощают, а вот человек… человек, наверное, даже любви не прощает, такая уж он тварь. Оттого-то, видимо, и стремится извести под корень все живое, все, что дышит и свободно любит, дабы мякинную совесть свою подушкой придушить. А она, как и преданность собачья, не душится: навек она с тобой, душителем.
-«Эта» ему, - отнял я у него свежую газету. - Давай лучше посмотрим, что там у нас написано. Ага, вот, как раз про тебя: «Помощь одиноким и престарелым». Что, не подходит? Тут и телефончик есть. Э! – отмахнулся я от него. - Я шучу, не нервничай, но сам все понимаешь, о чем я. Ехал бы ты, а? На самом же деле: когда я еще за друга порадуюсь. Берендей, не зли людей, дай за тебя порадоваться. Ника, бери своего начальника, вези, и все такое прочее.
«Никой» прозвали водителя Сашки, чтобы не путаться: так что мой рулевой – Колька, а его – Ника. Победа, блин, только с ручками. Своими глазами видел, как он в марте догу шею свернул, и даже не поморщился. Громила еще тот, собачка не горюй: после встречи с таким доброхотом недолго тебе жить осталось. Напарники, дежурно поматюкавшись, направились к отстойнику, где содержались обреченные животинки. Сейчас вычеркнут их из списка, и прощай, сердечко молодое, отвезут тебя неведомо куда. Что дальше? Сожгут наверняка в конце-то концов, или просто ошметки на помойку выкинут, что же еще с ним, безгрешным, делать?
Докурив, я решил-таки посмотреть в очередной раз на добермана. И что такого в нем Павловна нашла? Ну, да, тварюга знатная: грудь – колесом, глаза ненавистью так и пылкают, разве что прутья клетки не грызет. Симпатичный зверь, весь в меня: так молодость и вспоминаешь. Эх, где мои семнадцать лет? Посмотрел бы на меня тогда кто так, как он, живо бы огреб. Или я: тут уж как карта ляжет.
А может, размяться, стариной, так сказать, тряхнуть? Да и на Вайнера ехать неохота: там с этой пенсионеркой наверняка свара разгорится, а я от скандалов и криков уже устал. Нет, я понимаю: любовь к братьям своим меньшим – это святое, тут я двумя руками за, но когда предлагаешь этим бабушкам самим поухаживать за их подопечной бездомной стаей, да кормить ее – ни в какую! Косточку, мол, вынесу им из супа, кашкой покормлю, но только здесь, возле подъезда. Никому их не отдам, мои они!
Ага, твои. Были бы твои, так домой бы всю дюжину к себе забрала, да блох у них вычесывала. Или хотя бы к нам приезжала, пшенкой своей их кормила, да фекалии из клетки убирала. Так ведь нет: то, что ее любимицы за последнее время двух ребятишек во дворе покусали, так это ведь нормальная реакция на детскую агрессию: злые те стали, испорченные, не то, что они в прежние годы: мы, дескать, пионерами да октябрятами были. Да хоть тимуровцами, елки вы зеленые! Говоришь, что ты – хозяйка, так води их на поводке, да какашки с газона за ними убирай!
Я присел на корточки возле клетки с доберманом. Присмотрелся:
-Все, будешь у меня Добрым. Как тебе новое имя - нравится?
Видимо, не очень: тот аж нос задрал и клыки мне демонстрирует, но – молчит. Хороший, воспитанный мальчик.
-Добрый, играть будешь? – и протянул ему пригоршню сухариков, которые у меня распиханы по всем карманам. - Жрать хочешь, Добрый? Кушанькай, хавчик хороший, сам жарил. Или ты раньше одним мяском потчевался? Так ведь нету у меня мяска, даже дома, и то один суповой набор лежит. Ага, хочешь: вон как слюнки-то пустил.
Опаньки. Уважаю: сел, и, как наша преподавательница по математике из техникума, равнодушно смотрит, как будто тебя тут нет. Молодец, с таким можно и один на один побаловаться. Обойдя вокруг ряда клеток, я открыл заднюю дверь в его вольерчик:
-Идешь?
Да, я дурак, причем – психованный. Добрый спокойно проходит мимо меня, не лает, и лишь нехотя озирается. Обидно даже, насколько благородно он это делает: как будто не он крутит головой посреди мира, а наоборот. Вот это – порода! И кто же его такого выбросил? Или, может, все же потерялся? Хотя: за столько времени, если бы захотели, то нашли бы. Чтобы раньше времени не разозлить пса, я присел перед ним:
-Играть бум? – и бросил в сторону палочку.
Тот даже бровью не повел.
-Так, значит, в эту игру не бум. Ты что, сразу в догонялки хочешь? А ну – сидеть! – и поднял руку.
Попа слегка нырнула, но вновь вернулась на место: не признает, зараза, во мне хозяина, но это даже к лучшему: нет ничего слаще для такого дурака, как я, чем отведать заранее отравленный пряник.
-Ай, молодца! Может, тогда хоть побегаем? – подмигнул я ему. - Я – удираю, а ты меня ловишь, как тебе такая игра? Поехали?
Сидит, молчит. Сел, кстати, без команды: ишь, своенравный какой. Я сперва пошел, а затем и побежал от него: «Сработает – не сработает?». Сработало: метров через тридцать, учуяв мой адреналин, Добрый рванул за мной так, что когти по асфальту заскрежетали. Ага, знаем мы вас, доберманов: сейчас главное – глотку показать, но не подставить. Овчарики (прошу у них прощения, я их тоже люблю), так те более прагматичны, хватают в основном за руки, добики же норовят сразу вцепиться в горло, они красоту полета превыше всего ценят.
На бегу я резко обернулся, спиной, кожными мурашкам почувствовав критическую черту: так и есть, настоящий доберман. Овчарка еще метра полтора бы пробежала, а этот – с разбега, и летит, дурила, как стрела. На, милый мой, получай. Непонятно? Самое больное место у любой собаки – ее нос. И, если ты с ней всерьез бьешься, то так же, как и боксеру на ринге, здесь главное – не уворачиваться тупо, не отстраняться, а, напротив, идти в контру, лоб в лоб. В данном случае – нос в лоб.
Вмазавшись уже беззащитным носом в мою башку, Добрый вякнул, и, скособочась в метре от меня, прикрыл лапой (чуть не сказал: ладошкой) нос. А мне что, многим легче? В нем ведь килограммов под двадцать, и это все с разбега! Хорошо хоть, голову своими клычищами не задел: было у меня уже такое, потом скальп зашивать пришлось. В башке гудит, но синхронно с сердцем так: «Тук – тук. Тук – тук.». Оклемавшись, я подошел ко псу:
-Добрый, дружить бум? – и положил руку ему на холку.
Взыбленная по всему хребту шерсть потихоньку улеглась: утихает обида, значит. Хорошая собака доберман: честная, но хитрая. Не удивлюсь, если он меня через минуту тяпнуть надумает: взбалмошные они все, эти короткошерстные. Но нет: не тяпнет, по глазам вижу. Просто обиделся, наверное, да оскорбленная гордость еще покоя не дает.
Как же так: его! – и по носу! Несуразица получается, не входит это в его благородную собачью голову. А нечего на меня прыгать, ты не Бубка, тебе моей высоты не взять. Подсовываю ему в знак примирения под самый нос корм. Тот, собака в прямом и переносном смысле, лишь отвернулся.
-Возьми! – подкинул я приличного размера сухарик в воздух.
Правильно, двери закрываются. Только губы бумкнули, как футбольный мячик при ударе. Хорошая реакция, но можно потренироваться и еще: подождет это Вайнера треклятое со всеми своими пенсионерами, на которых Берендей уже столько раз мне жаловался. А уж их-то собачки и вовсе без меня проживут. Хоть на часок подольше, но протянут.
Кстати, даже странно: и чего это мы все так за жизнь цепляемся? С какого такого перепуга? Часом раньше, часом позже, какая разница? «Час» можно в данной фразе поменять на «год», или «десятилетие», сути это не меняет: жить отчего–то каждому все равно хочется. Вон мой сосед, бывший философ, утверждает, что все наши беды – от надежды, про ящик Пандоры еще мне толковал, да про немецкого мыслителя с собачьей фамилией Блох. Движущая, мол, сила всего бытия эта надежда, экзистенциальная вся такая. Тьфу ты, язык сломаешь! И зачем такие сложные слова выдумывать? Наверное, от них тот и спился, понадеявшись на авось, да не вывезло: замерз как–то прямо во дворе, спасибо все тем же собачкам, на второй день его отрыли из-под снега. Может, тоже надеялись хорошего чего найти, а раскопали философа.
Но – хватит о высоких материях, начнем их материализовывать, тренируя прыгучесть реального и совершенно голодного пса. Я подкидывал кусочки корма, а тот в прыжке их ловил. Молодец: ни одного сухарика не уронил. Еще бы! Ему–то везет, его хоть Пална порой подкармливает: то горбушку кинет, то кость супную, людьми обглоданную. Признаться, даже я, и то ему разок кусок хлеба бросил, И то - из солидарности с начальницей: остальные–то собаки всю неделю голодом сидят, пока не настанет их смертный час.
А что делать, если ты, животинка, никому не понравилась? Освобождай клетку, милая моя, другие заждались уже. Нездоровая среди них, собак, конкуренция: так и норовят чужое место занять, чтобы через неделю, в свою очередь, уступить клетку очередному новичку. Кстати, только новички у нас в передержке и лают: на второй день, как правило, собачки умолкают. То ли с голодухи, то ли смертушку близкую чуют.
А как ее не чуять? Вон сколько их черепков у нас на отшибе в овраге валяется, хоть любителей физиологии животных на экскурсии води. Только вот не желаю я отчего–то, чтобы Доброго, как и многих других, мои доблестные коллеги в пятницу под водочку скушали. Освободив один карман от сухариков, я потрепал зверя по загривку:
-Все, все, отдышись. Понравилось еду отрабатывать, да? Это тебе не в клетке на голодное брюхо сидеть, Добрый. Да, запомни, ты – Добрый, - и протянул ему еще несколько сухариков из другого кармана на ладони. - Вот так, Добрый. Хорошо. Добрый – хорошо, - и, подкармливая, повторял вновь и вновь его новую кличку, гладя по голове.
Совсем забыл: никогда не называйте собачью голову башкой, обидно для меня это. А если мне будет обидно, то, как говорилось в фильме «Мимино», и вам тоже будет обидно. Так что это ничего, что наш пес уши к голове слегка подприжал, это не признак трусости: наверное, просто по людским рукам соскучился. И ведь хозяев–то, сволочей, не найти! Сколько он еще здесь продержится? Ну, месяц от силы, и то, если я его подкармливать буду.
И не дай Бог, если его Берендей заколбасит: честное слово, морду тому набью! Надоел он мне уже со своими гастрономическими пристрастиями. Мясо в магазине, видите ли, ему дорогое. А когда оно по карточкам было, так ведь и вовсе, бывало, как увидит упитанную, да чистенькую собачку, тут же с мужиками на водку начинает скидываться. А водка, она что - дешевая? Дармовая? Нет, я тоже, разумеется, с ними выпиваю, но всегда закусываю одним лишь хлебом, да рукавом занюхиваю. А те - мяском, да еще и нахваливают.
Неужели на самом деле пропадать такому кобельку? Но будем опять–таки надеяться на лучшее, а там как Бог даст. Добившись от собакуна, чтобы тот откликался на «Доброго», я закрыл его в клетке, пообещав сдуру на прощанье завтра поделиться с ним суповым набором. Какого, спрашивается, лешего?! В морозилке его как раз на большую кастрюлю супа бы хватило, а это мне на всю неделю, теперь же придется варить в маленькой.
Взял, и сам себе все настроение испортил. С горя плюнув по пути в клетку, где дрыхли две изможденные голодом и ожиданием скорого конца сучки, подошел к курилке, где все еще бездельничали мужики. Молча выкурив с ними сигарету, кивнул Кольке: «Поехали». Хоть время для меня и не деньги, но Палне–то обещал съездить по этому адресу, чтоб его. С его обитателями вместе.
На дворе стояла наша, что ни на есть собачачья, погодка: солнышко светит, но еще не печет, как летом. Короче говоря, для отлова – самое то: блохастики мирно греются на солнышке, на тебя лишь время от времени лениво посматривают в полудреме, можно тоже неподалеку от них посидеть, позагорать под сладкими лучами весеннего солнышка, да оружие проверить. Да, поделюсь опытом: для работы также очень удобны самая ранняя весна и поздняя осень, когда вся хвостатая братия кучкуется возле теплотрасс, хоть голыми руками их бери, ничего против не скажут: разомлели от двустороннего нагрева, как в микроволновке.
Но сегодня мне не до отлова: надо как можно быстрее и как можно больше отстрелять, и на скотомогильник, пока бабушки не очнулись. По-быстрому закинув четыре тушки в кузов, я заметил спешащую на выручку своих подопечных пышущую праведным гневом пенсионерку, и тут же скомандовал Коле:
-Ехай быстро, и жди меня за углом, с ней я сам разберусь.
Как та ни пыталась догнать грузовик, у нее ничего не получилось: дымя, Колямба скрылся за поворотом. Поэтому барабулька решила излить весь гнев на меня, а на кого же еще?
-Сукин сын! Кто тебе позволил?!
-Вы говорите с представителем государственных органов! – выкинул я вперед руку, дабы отвлечь ее внимание, а, следовательно, и сбить напор. - Так что ведите себя поадекватнее, гражданочка. И представьтесь, пожалуйста.
-Каких таких органов?! – тонко заорала та на весь двор. - Где мои собачки?!
-Таких, - помахал я перед ее близорукими глазами корочкой почетного дружинника. - Комитета по чрезвычайным ситуациям. КЧС, может, слышали? Вы что, про собачий грипп не читали? Включите телевизор, там через неделю про наш комитет передача должна быть на первом. Так вот, про собачий грипп…
-Какой?! – перебила та меня.
-Собачий, зараза, - деланно вздохнул я. - Каждый третий умирает. Помните, в Америке лет пятнадцать назад свиной грипп был? Тысячи померли! А еще помните, как у нас в семидесятых все тополя в центре города выкосили? Та же причина, теперь–то можно об этом свободно говорить. Так что, если Вы имели в последние дни контакты с животными, настоятельно советую Вам обратиться в поликлинику, и поставить прививку хотя бы от обычного гриппа: от собачьего еще не изобрели. Да, это – Вам, - и подал ей замызганную марлевую повязку. - Носите на здоровье. Вот еще что: если увидите, что поблизости собачки чихают – обходите их стороной, это может быть опасно. Звоните сразу в милицию, или в службу по отлову собак, но они там слишком гуманные: полечат – полечат, и отпускают. Лучше уж сразу в милицию, так надежнее: оттуда еще никто не убегал. Телефончики подсказать?
-Не надо, - осторожно взяла та повязку, поутихнув.
-Спасибо вам за сотрудничество, товарищ, - пожав ее руку, потопал я к нашему временно замершему «газончику», по дороге подмигнув паре прячущихся в кустах шавок: пусть живут.
Все–таки двор без собак – пустой двор, безголосый, серый и скучный. По сути, это то же самое, как детская площадка без детей. Да и мне работа на пару лет вперед обеспечена, если всех под корень не изводить. Но, признаться, на кой сдалась мне эта работа? Нет, денег мне хватает, даже за квартиру долгов нет, да и в еде себе не отказываю: уже пол – холодильника заплесневелыми батонами забито, поскольку выкинуть их лень, а все на сухари изрезать рука вечером тоже уже не поднимается.
И зачем я каждый день свежий батон покупаю? Пару кусков на ужин, пару – на завтрак, вот и вся судьба батона, вечером жди, надкусанный, пополнения. Может, на булки какие перейти? Оно же экономичнее получится, да и отходов меньше.
Сев в машину, я в очередной раз пожалел, что поторопился, и всадил собачкам по полной дозе дитилина, а не четвертинку: Ванька – кулинар дохляков не берет, что и правильно – сам, если такую собачатинку есть будешь, скопытишься. Эх, сейчас бы сдал этих четверых ему, денежку получил, и можно смело в магазин, за беленькой и батоном: куда же без него? А наутро – кефирчик, он хорошо стресс снимает, только млею я от него почему–то.
Да что уж теперь рассуждать: снотворное для хвостатых сегодня я взял такое, что, если от него и зевают, то в последний раз. Потом – хлоп! – и уже ни ногой, ни ногой, да и дышать возможности нет, только глазки от предсмертного ужаса блестят. Мозг живет, и, зараза такая, жить хочет, а тут – не вздохнуть, ни, извините меня, пернуть. Вот и помирают мои красавцы от асфиксии, будучи в трезвом уме и твердой памяти. Не самая завидная смерть, скажу я вам, уж лучше на шашлыки пойти: там хоть не так мучительно безысходно. Все, хватит рассуждать! Сейчас отвезем этих собачатинок до ямы, туда их скидаем, и обратно, в офис, чаи гонять. Скукота.
-Паш, может, хоть радио включим? – протянул руку к приемнику Колька. - А то ты сегодня что–то смурной.
-Да не хочу я твоего радио, - с легким раздражением посмотрел я на недавно купленную вскладчину корейскую магнитолу. - Там опять про политику начнут. Давай я лучше старых добрых Битлов поставлю, - и достаю коробочки кассету. - Нет, и зачем я сегодня такие патроны взял? Завтра точно к Ваньке поедем, пора уже нам с тобой материальное положение поправить. Завтра у нас что, пятница?
-Четверг.
-Ну вот, так и знал. Ты куда рулишь-то? Нам же на яму, или по чаю с плюшками уже соскучился? Тебе что там мать сегодня положила? – и я протянул было уже руку к его сумке.
-Иваныч, и не надейся: самому мало, - усмехается Колямба, пряча пакет за спину.
Не люблю я эту дорогу до могильника: тряская она, да и в кузове никто под музыку не подпевает. Мертвая дорога это, причем – в один конец. Как для собак, так и для людей, которые их туда отвозят: ни один обратно еще человеком не вернулся. Вот и я, как ни крути, уже давно, даже не припомнить, когда это в первый раз было, не вполне человек. Может, прикажут мне завтра бомжей отстреливать, так тоже без малейшего содрогания поеду. Очерствела моя душа, и между людьми и собачками я теперь могу найти лишь одно отличие: люди тяжелее. Побросав еще теплые тушки в яму, я вместо прощального поцелуя плюнул им вслед. Нет, в собачий рай я охотно верю, а вот в человечий – не очень. Помолитесь там за меня, собачки.
В конторе я первым делом зашел в бухгалтерию с неизменным приветствием:
-Привет, девочки!
-Паш, опять ты? – вытащил замуслявленную папиросу изо рта наш единственный бухгалтер, он же и кассир.
-К тебе, Слава тебе (Уже никто не помнит, как его на самом деле зовут, а это прозвище прилипло к бухгалтеру оттого, что он любой разговор заканчивает: «Слава тебе, Господи»). - Пална насчет меня говорила?
-Слава тебе, Господи, не говорила, - и попытался было закрыться от меня газеткой.
-Слава, она сказала, чтобы я денежку у тебя на бензинчик получил.
-А морда не треснет? – со вздохом отложил тот газету.
И что он вечно жмотится? Его деньги, что ли? Песок ведь уже сыпется изо всех щелей, а все над каждой копеечкой трясется. И куда они ему? Наверняка ведь такой же бобыль, как и все прочие, ему чего, жалко? Ну, воруешь ты, так ведь никто и не против, на то сюда ты и посажен, однако же, и про других не забывай, а то ведь можем и собачкам тебя скормить: они у нас оголодавшие. Вслух этого, конечно, я говорить не стал, и лишь присел на стульчик, тиснув по ходу папироску из его пачки:
-Тридцать литров. Да, кстати, тебе те носки подошли?
-Подошли, - с душевной болью начал он что–то считать на калькуляторе (Как будто он цену бензина знает!). - У меня ревматизм, спина болит, а тот поясок уже изодрался весь.
Скривился еще весь, будто параличом или мигренью (по-моему, это же почти одно и то же?), с головы до пят охваченный. Так бы и треснуть ему по его комедиантски сощуренной физиономии. Однако, положа руку на сердце, Слава – хороший мужик, беззлобный, иногда даже полезный, нельзя этого не учитывать.
-Ты хоть бы наглость поимел! – возмутился я. - Носки будут, но пояс – отдельно.
-На тебе на сорок, - оторвал наконец тот от ящика стола, как от сердца, рублики. - Все, иди, слава тебе, Господи.
А разве я имею что–то против? Попрощавшись с бухгалтером, потопал в соседний кабинет, к Палне, отчет о проделанной работе держать: соцобязательства, может, и отменили, а вот зарплату – нет. А какая конкретно она будет, зависит целиком и полностью от одного человека – от директора. Та оказалась в кабинете не одна, а с очкастым типчиком лет двадцати. Я хотел было ретироваться, но начальница лишь плотоядно улыбнулась, но не мне:
-Александр Геннадьевич, знакомься, это наш ветеран, Павел Иванович. Будешь стажироваться в его бригаде. Прямо с сегодняшнего дня и заступай.
Моим первым желанием было вспылить, но я все же остановился: раз уж она меня по имени – отчеству назвала, значит, дело тут нечисто. Надо обождать, послушать, может, и прояснится чего. Молчание – золото, так пусть же мой алчный слух уловит хотя бы его эхо:
-Ваше задание выполнено. Четыре единицы локализовано на полигоне, - нес околесицу я, на всякий случай присматриваясь к гаврику. - Запланированный объем на завтра – четыре для передержки и столько же на третий маршрут.
Про «третий маршрут» знали только мы трое: я, Колька и Пална. А что? У нее тоже ревматизм. По мне, так пусть лучше этого очкарика она Берендею отдает, если не хочет остаться без целебной собачьей шерстки. Не надо мне таких подарков, я не беременный. Начальница закряхтела, посматривая на паренька:
-На завтра – один первый, и один – второй. Начни со второго.
Объясняю: «Первый» - это сюда, в отстойник, «Третий» - уже, думаю, понятно куда, а «Второй» - это как груз двести, то бишь – на скотомогильник.
-Как скажете, - равнодушничаю я, скрежеща внутренне зубами. - Только вот я Доброму обещал завтра с утра косточек привезти, когда же мне смену–то обучать?
-Чего? – нахмурилась начальница. - Какому такому доброму?
-Я, Людмила Павловна, так добермана назвал, он уже и откликается.
-О как! Добрый, значит, - и этак пустенько посмотрела сквозь меня. - У них - пограничный пес Алый, а у нас, выходит, бездомный пес Добрый, - и, пожевав губами, сложила на животе руки. - Ладно, Паш, будь по–твоему. Откликается, говоришь?
-Хотите проверить? Только вот у меня даже сухарики закончились.
-Извините! – как в школе, поднял руку Александр… как его там? – У меня с собой кости есть, - и достал из сумки пакет со множеством мослов аж с кусками недосрезанного мяса. У меня суповой набор, и то поплоше будет. - Давайте его сейчас покормим! А? Завтра я еще принесу, честное слово.
Похоже, это было неожиданностью не только для меня, но и для Палны: та тоже непонимающе смотрела на пакет. Быть может, ей тоже хотелось супа. Но – она, как и положено директору, опомнилась раньше, нежели чем я:
-Паша, идите вместе к вольеру этого твоего Доброго, там и посмотрим. Вся ответственность – на тебе.
-Знаю – знаю, - позволил я тут себе фривольность. - Как что, так сразу рыжий.
-Идите! – повысила голос обычно незлобивая Пална.
И что за сухофрукта ко мне подсунули? Даже следы от юношеских прыщей на морде еще не полностью сошли. Нескладный мне попался субъект, неудобный. Вот, чуть было не запнулся по дороге: засунул свой нос в мешок, да мослы там высматривает. Или он к ним принюхивается? В итоге, разумеется, споткнулся. Однако основные мои мысли текли в одном, строго определенном, направлении: «Как бы его побыстрее, да побезопаснее, куда подальше сбагрить?». По пути к клеткам родилось лишь одно более-менее разумное решение:
-Я к своим подчиненным обращаюсь на «ты», так что слушай: коли возьмет у тебя Добрый твои кости – значит, твоя взяла, будешь со мной работать, а на нет и суда нет. Честно говорю: я ни мешать, ни препятствовать не буду, хоть целуйся с ним, мне все равно. Но – если жрать откажется – не обессудь. Лады?
-Лады. А кто из них Добрый? – азартно, но с опаской заозирался тот на разношерстных заключенных, с тоской глядевших на нас из-за решеток.
Я подвел его к нужной клетке, и закурил, устроившись неподалеку:
-Работай.
Признаться, мне было самому интересно посмотреть, что насчет этого очкарика скажет отнюдь не миролюбивый Добрый. Посидим, посмотрим, да послушаем. Увлеченный сценкой возле вольера, я даже не обратил внимания, что присел на ящик возле самой клетки напротив, за что и поплатился: только я закурил и положил ладонь на колено, ее тут же лизнули.
Дворняжка. Явно не из моего отлова: всех своих последних я помню. Просунула свою узкую мордашку сквозь прутья, и что есть силы пытается прикоснуться к моей руке своим беззащитным языком – лопаткой. Да, слабый я человек! Не могу я смотреть спокойно на это лицо по ту сторону прутьев, на его язык, в его глаза смотреть не могу! Хоть местами меняйся, тем более, что непонятно, кто еще из нас за этой решеткой. Крякнув, я достал косточку у «социолога», как я его за глаза окрестил, из пакета, и протянул дворняге:
-Знаешь, а ведь послезавтра, оказывается, пятница. Тебя как: быстро, и на шампур, или помучиться хочешь? Да – да, покушай, молодец. Да не подавись ты! Разве же можно так жадно на косточку бросаться?! Что, уже все? Извини, сестричка, но остальное – для пока живых. Это ничего, что я возле тебя курю? Ладно, уболтала, какой там у тебя номер? Одиннадцатый, хорошо, - взглянул я на табличку на клетке. - Ты только не бойся, ножиком почти не больно, наш Берендей, он это умеет. Да не дрожи ты! Иди, приляг, может, еще и повезет: у тебя еще целых два дня, чтобы тебя кто забрал, хотя я, признаться, в это не очень-то верю. Иди, поспи на сытый желудок, и я тоже пойду: видишь, у меня халат порвался, его зашивать придется, - продемонстрировал я ей появившуюся прореху в рукаве. - Главное – про тебя не забыть, а то ведь ты и не напомнишь. Так что покедова, бабаня.
Надоело мне смотреть на этот цирк: практикант косточки аж за ограждения кидал, а Добрый все лежит, положив морду между лап, да с тоской во взгляде слюну пускает. Сколько же можно издеваться над псом? Отворив клетку, я подозвал новоявленного дрессировщика:
-Милости прошу. После Вас. Собирай все свое добро, и канай отсюда.
-Это как? – с испугом посмотрел тот на меня.
-Собирай – ручками, а канай - ножками. На кой мне сдался такой работник, у которого даже помирающие с голодухи собаки есть отказываются?
-Я не буду, - насупился тот.
-Что не будешь-то, социолог?
-Я ее накормлю, - буркнул тот.
Во дурак. Он что, еще ничего не понял? Да пошел он! Больного лечить – что ученого учить, все одно толка ноль. Кхм. Особенно, если ты – бездарь.
-Дело твое, - захлопнул я обратно клетку. - Тогда я, пожалуй, удалюсь, а ты хоть до утра уговаривай Доброго покушать. До утра ничего не съест – скатертью тебе дорога, и барабан на шею. И не вздумай меня обмануть: напрасно это все, так и знай.
Под навесиком дымили Берендей с Никой, причем Ника был куда как более счастлив, чем бригадир. К чему бы это? Не срослось у них сегодня с этой экзекуторшей, или же я, как это часто со мной бывает, опять неправ? Присев рядом с собратом по собачьему цеху, вновь с грустью взглянул на драный халат:
-Одиннадцатая.
-Чего? – пыхнул тот на меня дымом, прогоняя пелену раздумий со своих белесых глаз.
-На пятницу – одиннадцатая, я ее сегодня кормил, завтра, естественно, не буду. Вроде ничего, не завалящая. Я ей обещал, что быстро будет. Да, и чего у тебя там?
-Чего там? – окончательно сфокусировал тот на мне взгляд.
-Понял, извини. Договорились, да?
Сашка зло посмотрел на меня:
-А тебе-то что?! Свечку держать собрался?
-Попросишь – подержу. Не меньжуйся, колись уже. Все нормально?
Пожалуй, злоба – одно из тех немногочисленных проявлений чувств, что я наблюдал в глазах Берендея. Но и она скоро угасла, сменившись привычной скабрезностью:
-Хочешь – держи. За билеты заплати, и отвянь. Задарма отдаю! – заржал вдруг он на всю площадку. - По бутылке с рыла, и хоть все приходите! Ох, и погуляем!
Был бы я врачом, наверняка лечебные ванны Берендею прописал бы, и чтобы с грязью, больно уж он нервный. Но я - простой собачник, и поэтому я просто протянул тому свою отнюдь не лечебную ладонь:
-Удачи, Берендей. Запомни: на пятницу - одиннадцатая. Добика тронешь – даже Палне пожаловаться не успеешь. Да, я правда рад за тебя, Сашка, - и потопал неизвестно отчего обратно к клеткам.
И вправду: зачем мне туда? Там ведь все та же, вполне предсказуемая, картина: мой потенциальный подопечный чуть ли на коленях, безо всякой санкции открыв клетку, умоляет Доброго отведать косточку. На кой ему это все надо? Ладно, допустим, у наших собачек как жизнь, так и смерть, подобающая. У нас, их ближайших родственников по крови, судьба тоже немногим лучше, но зачем же этот–то сопляк к нам, матерым, лезет? Судя по его чистенькому одеянию, явно не из самой бедной семьи этот маменькин сынок к нам пожаловал.
Какого черта? С какой такой тайной целью? Или вывеску над нашей передержкой стоит повесить, как в Дахау, или же в Бухенвальде, где-то там она была: «Каждому - свое»? Но, боюсь, вряд ли поможет: каждый нормальный русский обязательно заглянет узнать, что ему тут персонального причитается. Да то же самое, дурила, что и снаружи, только все сразу!
-Что, не выходит каменный цветок, Данила – мастер? – наклонился я к Сашке.
-Будет, - сквозь зубы процедил тот. - Уйдите, пожалуйста. До утра точно будет.
Ну, и что же с ними обоими прикажете делать? Псякум, как я гляжу, уже глаза от запаха жрачки под самый мозг закатил, но все равно пока держится. А меня нет собачьих слов в моем скудном лексиконе, чтобы ему объяснить, за что он муку такую терпит, а человечьих он, к сожалению, немного усвоил, не поймет, скотинка, как я его жалею. Может, стоит перестать быть человеком, и тогда Добрый тоже позабудет про свою собачью сущность? Да, наверное, и на самом деле лучше так, без слов: приподняв ему морду рукой, я улыбнулся, напрочь позабыв про человеческий грим. Тот улыбнулся мне в ответ.
И это были улыбки волков. По крайней мере, лично я в этом не сомневаюсь.