Серега

Борис Кудрявцев
     В истории Сережкиной жизни достаточно много белых пятен и лакун -даже для него самого.… Особенно много неизвестного – в предыстории. Серега не знает и не узнает уже никогда, как его мать оказалась в Ленинграде в конце сорок шестого, как и где она познакомилась с его отцом - человеком, от которого осталось только имя – то есть, Серегино отчество…   
     Известно лишь, что в сорок седьмом году Анна, так ее звали, уже работала на кондитерской фабрике им. Крупской вахтером, жила в общежитии от этой же фабрики, в комнате на четверых и, как большинство одиноких женщин той поры, перебивалась с хлеба на квас, правда - плюс конфеты с фабрики. Конфеты фабрика, конечно, не раздавала направо и налево, но украсть было можно. Чаепитие в суточное дежурство не воспрещалось, поэтому вахтеры ходили на работу со своими чайниками, и уходили с ними же, но уже наполненными конфетами, залитыми водичкой. В общежитии вся эта сырая масса разбухших разнообразных конфет отделялась от фантиков, высушивалась, поедалась и даже продавалась, потому что жизнь  была хоть и сладкой, но суровой до беспредела, и черного хлебушка иногда хотелось больше, чем шоколада.
     Все эти тонкости тогдашнего бытия Серега узнал спустя восемнадцать – девятнадцать лет после рождения, а в ту пору мать его где-то пересеклась с его отцом, и родилась там такая трудная, голодная скоропалительная любовь, которая быстро и закончилась, как раз на ее – Анны - беременности. Папаша слинял в ту же минуту, как только узнал об  интересном положении своей сладкой, шоколадно-любимой Анны.… А узнал он об этом, когда поделать уже  ничего было нельзя, кроме как рожать… Любовь в советском Союзе, надо полагать, была, но секса, как известно, не было, и культура предохранения была на нулевой отметке, что в послевоенные годы сильно прибавило новорожденного племени. Поэтому, когда наступила пора, будущая Серегина мать отправилась в роддом № 1, что на 14 линии, там же на Васильевском острове, благо недалеко было. До этого она тщательно набиралась мужества, убеждая себя в том, что вырастит и воспитает ребенка с помощью Божией, а также профсоюза фабрики и ее продукции.… Родила Анна мальчика - быстро, без проблем, в 11.45 -  23 августа 1948 года.… Однако через двенадцать минут роды продолжились, и на свет появился еще один пацан. К этому Анна никак, ну, совершенно, не была готова, и все ее скупые расчеты на авось и на Бога, чтоб как-нибудь справиться с дальнейшей жизнью, полетели прахом, потому что пришлось все прикидки  сразу умножить на два.
     Что творилось в ее дважды сокрушенном сознании трудно сейчас вообразить, да и тогда было непросто себе  представить… Известно только, что  через три дня после родов Анну вытащили из петли в душевом отсеке на втором этаже, откачали, отматерили и приказали жить. Еще четыре дня Анна, как умела, примирялась с жизнью, но с жизненными обстоятельствами примириться не смогла: когда настала пора выписки из роддома, она отказалась от ОДНОГО из рожденных ею близнецов.… Наверное, можно понять, почему она решила оставить себе одного, к одному она внутренне уже загодя подготовилась.…  Но как она выбирала, от кого именно отказаться!? Близнецы и есть близнецы, друг от друга ничем не отличались… Она – что? – зажмурив глаза, ткнула наугад? Или – как? Этого никто не знает. Но как бы то ни было, себе она оставила старшего, а младшенький на двенадцать минут – это и был Серега – остался в роддоме.…
     При заполнении отказных документов мать нарекла его Сергеем,  Александровичем - с ее слов, Горцевым –  по ее фамилии….  Сергей Александрович Горцев – это ведь не какой-нибудь там Иван Найденов, или Иван Незнамов… Возможно, Анна надеялась со временем, с изменением обстоятельств жизни, вернуть себе сыночка, кто знает.… Ну, а пока – то есть через неделю – сирота Серега переезжает, не покидая пределов Васиного острова,  в психоневрологический дом ребенка № 6, по ул. Одоевского, на полное государственное обеспечение и воспитание же. Почему в психоневрологический?  Ну, а как же! Он ведь - сиротинка убогая, неполноценный, значит…   Мать – одиночка, то есть, дура стоеросовая, отец – неизвестно кто - наверняка, алкаш забубенный, у таких нормальные дети не родятся!
      И начались с этого момента, пошли-поехали Серегины мытарства в системе государственного надзора за беспризорниками. Государство худо-бедно подкармливало своих поднадзорных, но до конкретной сироты из этой скудной подкормки доходили уже совсем крохи: время было голодное, каждый в этой продуктовой цепочке норовил отщипнуть кусочек, а дети довольствовались остатками - не теми, что оставались за ненадобностью – покрали бы все до крохи, кто ж сомневается, а теми, что украсть уже без посадки было невозможно.
     Итак, нехватка еды, ее качество, так сказать, калорийность, помноженные на Ленинградский климат – отсутствие  кислорода, солнца и т.д. – выкашивали детенышей из жизни, оставляя шансы самым выносливым и упертым. Серега был именно таким – неубиваемым. Наверное, сказалась глюкозно-сахарозная, шоколадно-фруктовая подпитка его в утробном периоде. Но от рахита ему отбояриться не удалось. Этот недуг доставал всех Ленинградских детей без исключения, и сейчас достает, но в нормальных  семьях с ним как-то боролись, а в детских приютах – в гробу видали. Отсюда – плоскостопные, кривоватые ножки, ранний сколиоз,  пожизненная сутулость, и рост – ниже среднего….
Воспитание сирот, научение их жизненным основам не были избыточными или утонченными. На все-про все хватало нескольких слов из запаса великого и могучего русского, но зато звучали они ежедневно по многу раз от подъема до отбоя: « Молчи, недоносок, сука, закрой пасть, ублюдок, выродок, убери лапы, вы****ок, мокрица зеленая, тварь подколодная, иначе размажу по стенке, пришибу навек, чтоб ты сдох прямо сейчас!!» Продолжалось это долго, примерно до 12-13 лет, к этому времени основная часть детдомовцев научалась огрызаться, а то и мстить.
      Словесное воспитание часто, чаще, чем можно себе представить, сопровождалось наглядными предметными уроками. Скажем, если бедный ребенок не успевал донести до положенного места результаты отвратительной, несъедобной кормежки, его энергично тыкали мордой в содеянное и, обматерив, гнали смывать дерьмо и кровь с разбитого лица в унитазе. А где же еще? Не над раковиной же!...
       Кое-чему, конечно, Серега научился, причем на всю жизнь, потому, что сломанный нос и косоглазие остались с ним навсегда.… Наверное, и то, и другое можно было бы исправить, только, кому это было надо?
Впрочем, иногда, примерно раз в квартал, дети слышали и другие, вполне ласковые слова. В эти дни их хорошо отмывали, причесывали, наряжали в праздничную одежду и выставляли на «смотрины». Милосердие, а чаще нужда бездетных семей в приемном ребенке иногда давали шанс на нормальную жизнь кому-то из воспитанников…. Серегу не брали. Хотя непонятно, почему. Он был чернявенький, с карими глазками, с крупными веснушками на носу и щеках, а по сравнению с другими «кандидатами» не выглядел совсем уж «дохленьким». Ну, не везло.… А после того, как его изуродовали в процессе воспитания, Серегу уже на дух не допускали к «смотринам». Рылом не вышел.
     Но память об этих днях осталась! Дети ведь понимали, что происходит, вернее, что МОЖЕТ произойти, если повезет, если Бог хоть на секундочку посмотрит в эту сторону.… Иногда Бог смотрел. Но не на Серегу. Наверняка, у него по поводу Сережки были свои специальные соображения…
«Смотрины», шансы каждого на усыновление (удочерение), всякие «волшебные» случаи в других подобных заведениях (миграция сирот в этом адском круге была довольно распространенной) долго обсуждались ребятишками – по ночам, шепотом, тайно. А разговоры о настоящих родителях, которые вот-вот найдутся, велись постоянно. Или – надежды на это – даже и без обсуждения, всегда занозой сидели в головке каждого детдомовца. Потому что мама (преимущественно – мама), не могла же меня бросить! Она меня потеряла! И вот теперь – ищет, ищет. Она очень хорошая, очень красивая, она ищет и не находит - бедная, но обязательно найдет! Ведь некоторых детей мамы находят – это, правда, случалось! А еще у некоторых, мамы сами находятся, но не могут забрать отсюда почему-то, но зато по праздникам приходят с гостинцами и много плачут, вот!
           Поначалу Серега тоже трепетно ждал свою маму. Он знал - Мама была очень высокая, и всегда приседала на корточки, чтобы обнять его – маленького Серегу. Она была необыкновенно красива, у нее были большие кудряшки, и еще высокая шляпа, а со шляпы на огромные глаза свисала такая блескучая сеточка…
      Раньше или позже детдомовцы начинают ходить в школу – на стороне, и вот в эти свои вылазки «на волю» каждый из них высматривает себе маму, из молодых, красивых, особенно - грустных женщин, пытается как-то намекнуть, подать знак: «Мама! – я здесь, посмотри сюда, это - я! Мама!!!!»
 Какая тут, к черту, школа, какие-такие занятия?…
      Учились все плохо. Потому что элементарного знания о чем бы то ни было, не хватало на то, чтоб понять, о чем идет речь на уроках. Да и относились к детдомовцам в обычных школах очень особенно - как к недоумкам. Многие – назло учились демонстративно плохо.
Что касается Сереги, то его затаенная тоска по матери не расслабляла его, как многих, а ожесточала. Он не верил в случай, особенно после запрета участвовать в «смотринах», он решил полагаться на свои силы - вырваться на волю, найти родителей, построить нормальную семейную жизнь.… Для этого надо было просто выжить. И Серега отстаивал кулаками свое право на свой хлеб, на свою тарелку каши, на редкие свои сласти. Чем старше он становился, тем реже ему приходилось применять силу для своей защиты, но тем чаще и охотней он защищал мелкоту, которая непрерывным потоком пополняла и пополняла детские дома.
      Этих несчастных, запуганных, замордованных детенышей защитить было некому. Серега, как мог, заслонял их  от старших детей и от воспитателей – персонала, то есть. Бить Серегу со временем «персоналу» становилось все трудней и все опасней. Но его можно было наказывать и по-другому. Администрация трижды переводила Сережку учиться в школу-интернат для дефективных детей – это была такая ссылка для проблемных воспитанников. Но там с первого раза поняли, что Серега – не дефективный, и отправили обратно. Второй и третий раз там его терпели только чтоб не ссориться с детдомовскими заправилами - система-то одна -  но терпели недолго: слишком он выделялся на действительно дефективном фоне, чем портил общую «картинку»…
      Можно бесконечно описывать Сережкины мытарства под государственным патронажем, ведь он в этой системе провел почти 17 лет. Однако описывать их – это только множить число похожих друг на друга бед, которые там были однообразны и однообразно безобразны…..
      Серега получил паспорт. Получил плохонький, но честно заработанный аттестат зрелости. По выходу из детдома у него в руках было две специальности – переплетчика и слесаря. Первая профессия привила ему интерес и уважение к книге. Последние два года неволи Серега много читал – бессистемно, но много, насколько позволяла убогая детдомовская библиотека. Слесарить Серега не полюбил, но обнаружил в себе мужскую «рукастость» - не боялся ни железа, ни дерева, легко управлялся с любым инструментом, что ему не раз пригождалось в дальнейшем – все умел сделать сам, не надо было обращаться к специалистам.
      А вот издержки детдомовского воспитания  он ощутил сразу, едва начав самостоятельную жизнь. По закону Сереге были положены 10 метров жилья, и ему дали это, правда, не 10, а 7,2 - в четырех комнатной полуподвальной коммуналке,  по 18 линии Васильевского острова. Бог с ними – с метрами! – у него была своя комната, с ключом – после 17 лет жизни в коллективе, где уединиться нельзя было даже в туалете! На «подъемные» - 72 рубля – Сережка купил тахту в комиссионном магазине на Разъезжей -  за 12 рублей,  доставка - 5. 60 руб. Там же приобрел карниз и штору на окно – всего за  5, 80. Через неделю – в другом комиссионном подобрал себе платяной шкаф за 16 рублей, плюс доставка. Правда, шкаф больше походил на гроб в вертикальном исполнении, но и одежки у Сереги было немного – две пары казенных трусов, две майки, две пары носков, два носовых платка, две рубахи – белая и синяя, казенный пиджак с брюками и пальто. Ах, да – еще шапка!
 Галстук Серега купил сам.
         Прикроватную тумбочку и маленький, то ли туалетный, то ли журнальный столик в приличном состоянии он нашел на свалке, так что в комнатке стало немного тесновато. Зато пол в ней можно было мыть носовым платком, поскольку этого пола оставалось чуть-чуть.…
       И ведь еще куча денег осталась! Часть из них пришлось потратить на посуду: сковородка, кастрюля, чайник, чашка и две миски. Остатки – на продукты: гречка, макароны, рафинад, перловка и сыр. Еще Серега купил себе всякой выпечки и сладостей и устроил пир! Точнее, хотел устроить.… И - вот они - издержки воспитания! Оказалось, он не знал, как приготовить чай! Этому их не научали! В детском доме чай раздавали всегда заваренным и уже сладким… Что уж говорить о более сложных вещах – каша, макароны,  суп там, котлеты, не дай Бог?  Соседи несколько месяцев радостно  ржали над его гастрономическими  потугами, но впрочем, и помогали – кто советом, кто тарелкой супа…
      Деньги кончились. Надо было устраиваться на работу. Оказалось, что переплетчики никому были не нужны, а в слесаря Серега сам не захотел. И вот тут – Судьба! То есть, Бог, наверное, не зря в свое время отворачивался от Сереги, которому необходимо было проторчать в детдоме до 13-14 лет, чтобы  пойти с культпоходом в театр!
     Раза два в год на специально выделенные в смете деньги – по статье  «Культработа» старших воспитанников водили в театр. А иногда – на шефские спектакли, то есть, для детского дома – даром.
 Вот это заведение – Театр – стало для Сереги совершенно сногсшибающим явлением! Потому что он, как и многие в детдоме, мечтая о нормальной семейной - другой - жизни, придумывал ее себе ночи напролет, и это помогало выживать в реальности. А в театре, на сцене, эта другая жизнь была воплощена! Она не всегда была счастливой, но она, зато была настоящей! Ну – почти настоящей.… То есть, не надо ничего придумывать – сиди и смотри!!! Серега всегда так переживал, так втягивался в происходящее на сцене, что к концу спектакля у него начинались желудочные судороги или спазмы или, черт, неважно, как это называлось.… Но очень больно! И, несмотря на такую болезненную реакцию, он ждал по полгода похода в театр, как самого великого в жизни праздника!
     Вот почему Серега не стал мудрить с поисками работы, а просто пришел в театр (в один из Ленинградских драматических театров) и предложил свои услуги. Его тут же приняли монтировщиком декораций в монтировочный цех, где всегда была текучка кадров, потому, что зарплаты были смехотворными.… Обо всем этом Серега узнал несколько позже, но это знание не мешало ему быть счастливым. То есть жить было трудно на зарплату в 62,50  рэ, этого даже  при всей Серегиной приспособленности к скудности бытия не хватало, но работать было интересно и приятно донельзя!
      Он ставил, проводил и разбирал все спектакли репертуара, он все их просмотрел по многу раз – половину из-за кулис, половину – тот репертуар, в котором он лично  не был занят – просто из зала, как полноправный зритель… Сереге было не привыкать жить в коллективе – другой практики за его 17 лет у него и не было, поэтому он быстро и легко вписался в непростой театральный коллектив, где его тоже быстро и естественно полюбили все – за всегдашнюю готовность работать, за отзывчивость, за бескорыстную услужливость, за искреннюю и наивную влюбленность в артистов – это же все боги! – и других специалистов - сплошь полубогов и гениев…
      Конечно, Сереге очень недоставало элементарной культуры, это он понял прежде всех других. Он не мог поддержать разговор ни на уровне житейской тематики ни,  уж тем более – на уровне  театра, живописи, музыки, литературы.… На самом деле, пропасть меж ним и его новым окружением была не столь катастрофической, как Сереге представлялось. Артисты ведь по большей части – пустозвоны, знают мало, не столько начитаны, сколько нахватаны, но нахватаны достаточно, чтоб поразить и наивного Серегу,  и более окультуренных людей. Но ему-то откуда было об этом знать?
      Серега опять стал читать книги! Он читал русскую и зарубежную классику, пьесы, заглатывал публицистику, и историю – без разбора, ориентируясь лишь на фамилии авторов, которые слышал в актерском фойе или буфете. Это было странное самообразование, но если этим заниматься достаточно долго, результат может быть. Постепенно Серега становился начитанным на уровне своих кумиров, а то и больше, потому что был дотошен и неутомим.
       Он стал ходить в Эрмитаж и Русский Музей, и не просто глазел на картинки, а находил авторов, о которых уже прочел, пристраивался к организованным группам и внимательно слушал гидов-экскурсоводов. Он, если были возможности, в смысле, -  время, ходил в филармонию и другие концертные залы города и получал удовольствие – от музыки и нового знания. Это была серьезная, титаническая работа Сереги над самим собой, и важно, что уязвленное самолюбие, или амбиции были не главными для него, важнее были новые знания, которыми он упивался до потери сознания. Это не образное выражение: несколько  раз невыспавшийся, ошалевший от переизбытка сложной информации Серега реально вырубался на время - чтобы, встряхнувшись, продолжать свои штудии. При всем при том, он ведь еще и работал. Работа монтировщика  - это физический труд, надо поднимать и перетаскивать тяжести – много и часто, при этом надо подключать и мозги – когда именно, и что, и куда - по реплике, по музыке или свету - передвинуть и закрепить, так, чтоб «с точностью до миллиметра и до секунды» оно стояло, где надо, а где не надо, чтоб и не пахло…
     Серега со всем этим справлялся. Более того, довольно скоро он стал лучшим работником своего подразделения, знал весь репертуар насквозь, по уровню квалификации и по общей симпатии, через полгода стал машинистом сцены, с окладом аж в 72,50 рублей. Время было очень насыщенным и очень счастливым!  Серега подрос, раздался в плечах, перестал сутулиться, за этим он специально следил, научился заваривать чай и жарить картошку, не говоря уже об яичнице.…
       Но тут Сереге исполнилось 18 лет, и Советская Красная Армия предъявила ему свои законные претензии. Сережка не боялся Армии, и не прочь был послужить, но ему было жалко покидать театр, новых друзей, жалко было менять такую интересную жизнь, которая его вполне устраивала. Однако - долг пред Родиной, которая его взрастила и, можно сказать, воспитала.… Ну, ладно.…
         В общем, еще месяцев десять до весеннего призыва - и пошел Серега служить. По совокупности благоприобретенных им в детстве болячек на флот, в десантные части, в танкисты его не взяли, но ни плоскостопие, ни косоглазие, ни болезнь желудка, не помешали ему отдать долг Родине во внутренних войсках – на охране зэков в местах их обитания. Таких мест в России было много, однако Сереге посчастливилось служить под Мурманском, что и от Питера недалеко, да и по климату – тоже рядом.
 Ну, призывная суета, медкомиссия, отстойник, где новобранцы ждали «покупателей», как-то не сохранились в Серегиной памяти. Да и чего там помнить? Сборище несчастных, озлобленных, испуганных пацанов? Так Сереге это было давно знакомо и противно. Он терпеливо и равнодушно пропустил это мимо себя. А потом – Мурманск. А потом – под  Мурманск. А потом – казарма и первая перекличка новобранцев. Старшина орет: «Горцев!» Серега орет: «Я!!» - как учили, но и еще какой-то хмырь вякает – «Я!» – приииддуурок! Серега высунулся из строя, чтоб посмотреть на придурка и увидел… себя!
 Ну, чуть повыше ростом, ну чуть ухоженней, чуть мордатее, чуть стройнее, но ведь копия же – блин! Старшина взбодрился, повеселел: « Что – братья?»
 Нет, сука, однофамильцы, как в том анекдоте!.… Оказалось, все же, братья… Фамилия совпадает, отчество – совпадает и морды совпадают опять же.… И что теперь с этим делать? Ну, старшина быстро решил, что делать: спать – рядом, в строю – рядом, остальное – детали!
     Вот как раз детали прояснялись с трудом и через пень колоду. Анатолий, так звали старшего и единственного во всем мире брата Сереги, оказался смурным, неразговорчивым, подозрительным типом. Серега тоже не бросился, одуря голову, на шею братцу, уж очень много горечи и обид накопилось - и на жизнь и на мать.   Но поговорить взрослым мужикам о жизни можно ведь? Мало-помалу, «через не хочу» Серега вытаскивал из брата подробности его жизни с их матерью. Ну, не так уж много он и вытащил… 
       Матери по выходу из роддома, фабрика выделила отдельную комнатку в общежитии. Через два месяца Анатолия определили в ясли, где он и воспитывался вполне сносно, а в перерывах, когда мать была на работе, за ним ухаживали девки и бабы из общежития, словом, вполне неплохо ему произрасталось.… Опять же – конфеты с фабрики.… А потом – детский сад, а потом – школа. И вот, когда уже школа, Анна, наконец, переехала в отдельную комнату в нормальную коммуналку на Васильевском, где живет и поныне. После восьми классов - ПТУ, но малярничать Анатолий не стал, а  поработал менее двух лет на кондитерской фабрике грузчиком, и по достижению срока  пошел в Армию. Вот и все детали.… За все 18 с гаком  лет Анатолий ни разу не слышал о том, что у него есть брат, значит, никогда об этом не думал, и сейчас не видел никакого повода для радости.…
     В общем, не заладились отношения у близнецов. Ели рядом, спали рядом, иногда вместе ходили в наряды, но были, как чужие. Да чужими и были... Где-то через полгода совместной службы Анатолий сказал Сереге, что их мать собирается к ним приехать. Он ей в письме описал ситуацию, и вот она всполошилась, решила сынов навестить и разобраться, что к чему  и как оно все… Серега тоже всполошился. Конечно, после встречи с братом, он понимал, что и мать  увидит – но это потом, в каком-то там будущем, не скоро. Серега привык ждать, привык жить в ожидании. И предполагаемая встреча с матерью после Армии, через два года, давала ему возможность как-то подготовиться.… А тут – «Здрасти, я ваша мама!...»
 Именно это она и сказала, когда братья вошли в комнату для свиданий. Комната для свиданий была на территории Зоны, потому что к зэкам на свидание довольно часто приезжали гости – жены, невесты, родители... А вот к солдатикам, охранявшим зэков, почти никогда. Лагерное начальство поначалу пустило Анну по обычной процедуре оформления и досмотра, потом спохватилось и сразу поселило в гостевой. Потом вызвали парней, дали им трое суток на свидание, и оно началось…
      «Здрасти, я ваша мама!» Вот сразу после этого Серегу отпустила внутренняя дрожь, и он увидел перед собой уже хорошо зареванную, приземистую пожилую тетку, в каком-то несуразном твердом костюме, который торчал во все стороны и  делал ее совсем квадратной. «Мама» упала на колени и поползла к братьям, воздев руки, отчего пиджак поднялся почти до ее макушки, по дороге она причитала: «Сереженька, родной-дорогой, прости меня неразумную мать свою-ю!!» На полпути она становилась, боясь ошибиться с выбором: ребята, в солдатской форме, действительно были неразличимы. Но она все-таки выбрала правильный путь и двинулась к Сереге, пытаясь обнять его колени и одновременно нагнуть  к себе, то есть, опустить на колени тоже… Братья поставили ее на ноги, обняли с двух  сторон и так постояли несколько секунд. Потом все неловко поцеловались. Сережке пришлось для этого значительно наклониться. От матери сильно разило духами и водкой. Серегу отпустило окончательно. Внутри было грустно и пусто.…
      Затем мать стала вынимать гостинцы из объемной хозяйственной сумки – там были пряники, много разных конфет – в фантиках! - сыр, колбаса, мандарины, бутылка водки, бутылка коньяка и два блока дорогих сигарет. Все сели за стол, Серега поставил чайник на электроплитку, а мать начала рассказывать о том, как она ехала, да кто был в вагоне, да какой плохой автобус вез людей из Мурманска, и какие милые офицеры ее встретили – заботливые и обходительные.… Говорила она увлеченно, быстро, глотая слова. Пока закипал чайник, Серега узнал все о маминых соседях, о ее начальстве и половине коллектива фабрики,  о том, что какие- паразиты сломали беседку во дворе дома, мешала она кому-то, поди, а зарплату не прибавляют, а работать трудно, а в поликлинике очереди за километр, а инсулин – только по блату, а Большой проспект вечно ремонтируют – не пройти не проехать... Периодически она останавливалась, зажмурив счастливо глаза, и отчетливо произносила: « Сыночки мои дорогие! Зайчики родные!!» И опять тарахтела на прежней высокой скорости.…
        Обращалась она преимущественно к Сереге, называя его через раз Толиком, извинялась и - ошибалась снова и снова. Братья слушали, молча ели пряники с конфетами, пили чай… Мать с Анатолием выпили коньячку, а потом еще  и еще…  Серега не стал. Он плохо переносил спиртное. Пару раз пробовал в театре – не пошло:  после первой рюмки лицо сразу краснело, повышалась температура, земля плыла, трудно было дышать... В общем, не получилось и, слава Богу. Мать удивилась, похвалила и не стала настаивать... Выпив, она чуть помолодела, разрумянилась, говорить стала еще быстрее и еще громче. Из вороха информации Серега мало полезного для себя услышал – немного о трудных послевоенных годах, о самоотверженной беременности, о попытках повеситься с горя...  Об отце, об их с братом отце, сведений не было совсем никаких. Мать не знала ни его фамилии, ни его отчества «потому, мальчики, ваш отец был очень засекреченный военный разведчик, понимаете? Красив, как черт, выправка, майор же, на вас похож, зайчики мои.… А ухаживал как!!! Он как раз был в Ленинграде, в отпуске по ранению, так, пустяки, ничего серьезного, но знаете, как командование следит за здоровьем разведчиков? Что вы!! А потом его сразу отозвали из отпуска и послали в Германию, и там совсем засекретили. Он и сейчас там. Да, конечно!»…
     Анатолию, видимо, тоже было стыдно за мать, он ее изредка одергивал, но без толку, ее несло, как прорвало. Она ни разу не спросила, как Серега выжил, как рос, как жил все это время, чем занимался в жизни до Армии, есть ли у него девушка. Девушки, правда, не было, но не в этом же дело…
       Сереге много тяжкого пришлось перепробовать в жизни, но таких дней, как эти два, ему переживать не приходилось. Именно два, а не три, как было положено. В этот вечер, поближе к полуночи Серега пошел спать в казарму. В гостевой комнате было две кровати, и мать все норовила уложить братьев в одну – «и спите себе, как два голубка, по-семейному, зайчики вы мои! В тесноте, да не в обиде, верно же?»
        На следующее утро он принес на свидание три солдатских завтрака, потом вымыл посуду, потом семья вышла погулять по окрестностям, но быстро нагулялась, было прохладно еще. До обеда мама с Анатолием опять хорошо выпили, и Анна строила радужные планы на их, втроем, совместную счастливую жизнь, после Армии. Довольно быстро в этой жизни нарисовались две невесты-красавицы, а потом сразу пошли детки – зайчики дорогие, малявки пузатые, павидлы сладкия! Непременно, близняшки, тараторила мать – это же у вас наследственное, дорогие мои!... 
     Потом Серега отнес посуду в столовку, а оттуда вернулся с тремя хорошими солдатскими обедами. Выпивки к обеду почти не осталось. «Ну, не в водке счастье" - воодушевленно сказала мать и предложила тост за семью с Большой буквы! За что и выпили. Без Сереги. Вечером он рано отправился спать и в казарме напросился у старшины в завтрашний конвой, причем, на дальнюю деляну, чтоб уж до вечера не возвращаться. Старшина удивился, а как же мол, мать? - но не в свое дело не полез, что со старшинами редко бывает.…
      Так - вот так - Серега с матерью  так и не попрощался, на письма ее обиженные и недоуменные не отвечал, и никогда в жизни с ней больше не виделся. Братья меж собой тоже не общались, хотя полтора года еще спали в одной казарме, ели в одной столовке.… Ну, не то чтоб демонстративно не общались, а просто ни к чему это как-то было обоим. Сослуживцы к этому привыкли и на эту тему братишек не доставали. Во всех остальных смыслах служилось Сереге нормально, легко,  частенько, с удовольствием он вспоминал театр, писал театральным друзьям короткие веселые письма и ждал дембиля. К охраняемым зэкам он относился с сочувствием, ибо видел в них бедных, замордованных, унижаемых и оскорбляемых бедолаг, а не преступников – ну, вроде несчастных детдомовцев – бесправных, одиноких, надеющихся на волю и лучшую долю.… На службе Серега никогда не орал на них, не обременял своей властью и многое им спускал, ну, конечно, в рамках устава. Серега регулярно отдавал зэкам положенные ему по норме двадцать пачек дешевых сигарет в месяц, а когда была возможность, подкидывал со своего стола, что удавалось добыть. Сам он за первые три месяца службы отъелся, втянулся в режим и поэтому ел мало, ему хватало. Зэки платили ему стойким уважением и дисциплинированностью. Его никогда «не кидали и не подставляли». Во всяком случае,  когда рядовой Горцев Сергей дежурил – на зоне ли, в конвое ли, в лесу или на строительстве – начальство могло спать спокойно: ЧП не предвиделось. Впрочем, рядовым он был недолго, уже через восемь месяцев Сергей получил свою первую лычку, потом еще одну, а демобилизовался в звании старшего сержанта. Командование всячески соблазняло его на сверхсрочную службу с хорошим жалованием и жилищными перспективами…
 Но Серегу неумолимо тянуло в Питер.
 Путь от Зоны до Мурманска Серега проделал на одном автобусе вместе с братом – тот доже демобилизовался. Дальше их пути разошлись:  Анатолий остался погулять в Мурманске, а Серега уехал первым же поездом. Прощаясь, брат спросил: «Может, поедем к нам, посидим, отметим?...» Серега просто пожал плечами.
После этого братья встретились спустя лет семнадцать. Серега узнал о смерти матери,  у нее был крутой диабет, со всеми подробностями – ампутацией ног… и т.д… И вот ее не стало, и Серега жалел, что не проводил ее до кладбища. Это было неправильно. Он нашел брата и они вчетвером, то есть со своими женами, съездили  на Охтинское, постояли у могилы и – разошлись, теперь уже навсегда.
 На этом история близнецов кончается. Но Сережкина история, отдельная Серегина история – вовсе нет!