Жабий камень

Вероника Черных
В морге чем-то пахло, когда меня привезли, но я и подумать не могла, что мной. Сосед, заметив меня, поморщился:
– Что, протухла, девушка?
Я обиделась:
– Полежи-ка в канаве при жаре полторы недели, посмотрю я, как ты будешь пахнуть.
Сосед промолчал, и я вгляделась в него попристальней. Ух, ты, знакомое лицо!
– Дондик, ты?
Он улыбнулся:
– Я... А тебя не узнать, Сэги. Канава не красит.
– Да уж, – вздохнула я с сожалением.
– Ну да ничего, – утешил он. – Теперь абсолютно никакой разницы, белая у тебя кожа или зеленоватая.
– Почему это? – фыркнула я.
– Потому что её вообще не будет, насколько я в курсе.
– Ого! А как же я без кожи? Не очень-то это красиво – ободранная девушка, – скривилась я.
– Что ж поделать, Сэги, – с философским спокойствием ответил Дондик, синея с каждой минутой всё ярче. – В конце концов, не всё ли равно? Не думаешь же ты кого-нибудь соблазнить на Небесах?
– Почему нет? – мурлыкнула я,
– Да? – заинтересовался он. – И кого бы ты выбрала себе в жертву?
Я хотела ему ответить, но заскрипела белая дверь, и вошли двое мужиков в перчатках и масках. Один сказал деловито:
– Его вычистили, отдавай поскорее на похороны, а вонючку придётся распотрошить сейчас же: а то весь морг будет похож на вскрытую могилу с гниющими покойниками. Меня жена домой не пустит с таким ароматом. Ф-фу...
– Ладно, – сказал второй. – Берём её... но вначале дрябнем. У меня бутылочка чистого спирта, вот её-то мы и дрябнем.
И они ушли, плотно закрыв за собой дверь.
– Дондик, – позвала я. – Дондик! Отчего ты умер, а?
Он не ответил.
– Дондик! – позвала я вновь более громко. – Ты спишь, что ли?
Он молчал, и я поняла, что его уже взяли на Небеса. Эх, жалко... Теперь, во-первых, он не узнает, кто моя соблазняемая жертва, а во-вторых... неужели придётся лететь одной, без компании, тем более, без такой приятной компании?! Какое свинство со стороны Дондика!
Интересно, кого мне дадут в провожатые? Ворона в канаве сказала, что ангела вряд ли. Ну, может, из самых распоследних. Или малогабаритного чертёнка. Не святая и не преступница, так что большего хорошего ожидать смешно.
Я снова подумала о Дондике. Какой же он милый, даже мёртвый... Печально, печально... Потому что он меня и живую-то не сильно жаловал, а труп и подавно любить не будет. Вы когда-нибудь пробовали любить труп? Вот и он не будет... Хотя... вдруг, там, на пресловутых Небесах, я буду не очень страшная? Хоть ненамного, а?
Снова заскрипела белая дверь, и двое повеселевших моргистов, даже не слишком зажимая носы, вывезли меня на чистку.
Они потрошили меня, и я становилась легче и легче, свободнее и свободнее, и, когда я очутилась на прежнем месте, я уже была готова к путешествию на Небеса.
Было тихо-тихо вокруг, и я размечталась, представляя себе влюблённого Дондика. Погрузившись в грёзы, я не сразу сообразила, что маленькое, молниемечущее облачко, трепыхающееся над моей непричёсанной головой, – посланец с Небес. Он быстренько трансформировался из облачка в сухонького озабоченного старичка с сивыми кудряшками, длинным клювистым носом, с облезлыми крылышками за спиной, одетого в сероватое с жёлтыми пятнами одеяние, и со странным кружочком металлического обруча на голове набекрень.
– Долго ты будешь здесь разлёживаться, балда? Мне ещё семь таких, как ты, отвардакать нужно! Подымайся, косые бёдра!
Я возмутилась:
– Что ты орёшь, что ты орёшь на меня? Заявился, надо же! Я тебе не потаскуха, чтоб на меня так кричать, а вполне порядочная девушка, так что изволь-ка, дяденька, не выражаться!
Посланец хмыкнул, не обижаясь.
– Дэ-эвушка, гляди ты... Ладно, вставай. А этого... – он огляделся. – Дондика забрали? Ты видела кого-нибудь?
– А кого надо было увидеть? – насторожилась я.
– Кныша... или Локуня, – предположил старичок.
– Н-да? А как они выглядят? – осторожно поинтересовалась я.
– Очень обыкновенно, – уверил небесный посланец. – Как бурубески.
– Буру... чё?
- Бурубески, – рявкнул посланец. – А будешь любопытничать, увардакаюсь отселева, и ты одинёшенька потлепаешь на тот свет, понятно?
– Понятно, – смирилась я.
– Беспорядки, – проворчал старикашечка, – йэх! Неужели Кныш не прилетал? Ну, дела... Йэх! Потлепали, милашка, на наш свет, а? Да, – спохватился он и достал из воздуха бюрократический реестр. – Ты Сэги, милашка?
– Сэги, – гордо подтвердила я.
– Номер сорок девять девяносто один одиннадцать? – жужжальчиво уточнил посланец.
– Откуда я знаю?! Да.
– А меня зовут Шиглей, – миролюбиво заключил небесный посланец и поклонился... чуть-чуть.
– Ангел? – с надеждой спросила я.
Он смутился и перекрутился вдоль своей оси.
– Ну, я... кхе... В некотором, это, роде... Можно так сказать, наверное.
Он прыснул.
– Но вообще-то, знаешь... Я посланец. Просто посланец и всё.
– Как это? – изумилась я. – Значит, ты просто кисель?
– Сама ты кисель, йэх! – вздёрнулся он. – Я посланец. Шиглей. Туда-обратно, туда-обратно, обратно и – мимо. Неприкосновенная личность. Поняла?
–- Нет.
– Прекрасно, косые бёдра! А теперь в путь. Тебя ждут в царстве мергронов...
– Мерг... чё?
– Мерг-ро-нов. А! Что мергроны, что смервены – всё одно мервецы, – вздохнул Шиглей.
– Мертвецы? – уточнила я, решив, что это речевой дефект.
Шиглей неодобрительно покосился на меня; даже обручи на его голове укоризненно дал ещё больший крен.
– Мервецы, пурпилька, – высокомерно сказал он. – Мер-ве-цы. Души умерших. А мертвецы – мерт-ве-цы – это трупики, умекла?
– Умек... чё?
– Ф-фу, какая ты дура, – поморщился небесный посланец. – Будет лучше, если мы сейчас же упетнём отсюда.
Я не стала спрашивать, что такое упетнуть.
– Так-с...
Шиглей зарылся в бумаги.
– Ворота номер семь. Значит, к Макашке.
– К Макашке? - ужаснулась я. – Кто это?
– Не знаю, кто какой, – промурлыкал Шиглей. - Макашка. Не знаешь разве? Макашка-разведчик. Его все знают. У-у, зануда!
Я похлопала глазёнками.
– Нечего глазеть, йэх! – вскипел Шиглей. – Отправляемся.
Он кинул мне пылесос марки «Уралец-2», достав его, как и реестр, из воздуха.
– Это тебе транспорт, милашка. Никогда не ездила на таком моторе?
– Увы, – съехидничала я, брезгливо прижимаясь голыми коленками к холодным бокам пылесоса. – А что, сама я полететь не в состоянии?
– Увы, пурпилька, – беззлобно ответствовал небесный посланец. – Не всё сразу, умекла?
–- Умекла.
И мы полетели. Попетняли, как выразился Шиглей.
Ночная земля спала. Россыпи то ли костров, то ли светляков, то ли лун опыляли нас, провожали, указывали путь. Ветер не задерживался на коже, а пронизывал насквозь, и я удивлялась, как получается, что меня не сдувает с пылесоса в ночь.
Шиглей торопился, дрожа сивыми кудряшками. С облезлого его перьевого одеяния, похожего на хламиду и ветхий длинный плащ сметались электрические искры, и от них вокруг Шиглея вихрился ореол.
«Ну, прямь ангел, – усмехнулась я, – только скрипучий».
Пылесос подо мной хрючил и нудел. Эта какофония закладывала уши, и я мучилась про себя, звеня ушами и тоскливо считая пролетавшие мимо луны.
Неожиданно Шиглей забарахтался, тормозя на лету.
– Чего ещё? – прохрипела я простуженным на ветру голосом. – Нам же некогда.
– Йэх! Некогдаки некогдаками, а к Гасбарре я загляну, – ответствовал Шиглей и упал вниз, в тёмное вонючее болото.
Что же делать, я хлюпнулась за ним, правя пылесосом, да не рассчитала и погрузилась по самую макушку, да в сердце трясины, да в такую топь и вонь, что я даже свистнуть не успела, успела только разглядеть, как бессовестный посланец, важно распушив остатки перьев на хламиде, усаживался на качавшийся в воде пень, целуя ручку махонькой черномазой бабёнке со сморщенным личиком и лысоватым черепом. И тут меня накрыло с головой.
Я хотела побарахтаться, но тина и петли водорослей обвили моё призрачное тело так надёжно, что я и мизинцем пошевельнуть не могла. Ну что же, отдохну. В конце концов, мне действительно пора отдыхать после земных забот, суеты и проблем.
Но недолго я отдыхала.
Взбаламутив чёрную вязкую воду, передо мной появилось чудесное пушистое существо с огромными глазами-озёрами синих оттенков, малиновыми жабрами на щеках, похожими на элегантную татуировку, тонкими лапками, выглядывавшими из белого меха, и длинным подвижным хвостиком с чёрным помпончиком на конце.
– Чего ты тут сидишь? – золотистым голоском спросило пушистое. – Юников ловакаешь?
– Кого-кого? – не поняла я. – Каких ещё юников? И зачем? Никого я не ловакаю. Что такое ловакать?
– Западнять, значит, – уточнило пушистое, трепыхая тельцем гнилую воду.
Жабры с ресничками мило заулыбались сами собой.
– А почему ты не плаваешь? – спросило существо.
– Так болото же, – пояснила я.
– Ну и что? Здесь спокойно можно плавать, чтобы ловакать юников. Все мервецы плавают – и мергроны, и смервены... Странно, что ты не плаваешь... Может, ты и не умерла вовсе? – засомневалось пушистое.
– Как это не умерла? – обиделась я. – Давно умерла. В канаве лежала полторы недели.
Пушистик помахал хвостиком.
– Очень странно, – признал он. – И меня это беспокоит.
– А меня беспокоит небесный посланец, так не вовремя свидетельствующий почтение почтенной болотной даме! – всканючила я. – Когда я теперь попаду на Небеса, скажите, пожалуйста?
– Тебя как зовут? – спросил пушистик миролюбиво.
– Сэги.
– О, Сэги, Сэги, Сэги-милашка! – промурлыкало существо, повторяя, как ни странно, обращение Шиглея. – А я Офеня. Местный реликт.
– За что? – пожалела я его, думая, что раз реликт – значит, атавизм, как аппендикс или динозавр.
– Ни за что, – удивлённо ответил пушистый Офеня. – Просто реликт. Мартовский реликт.
– Как мартовский заяц? – сообразила я, вспомнив сказки.
Офеня не ответил и исчез.
«Ой, я, поди, его оскорбила», – спохватилась я.
Уху стало щекотно, и, скосив глазки, я узрела его меховой хвостик.
– Ты не уйдёшь? – жалобно попросила я.
– А ты не хочешь, чтобы я уходил?
И передо мной обжигающе засверкал его великолепный глаз.
– Нет, конечно, что я, не понимаю? – ответила я.
– Тогда поболтаем, хочешь? – предложил пушистик. – И всё-таки странно, что ты не плаваешь.
– Я очень хочу плавать, – пылко воскликнула я. – И болтать. Только не знаю, о чём. Я вообще пока ничего тут не знаю, я новичок. Знаю, правда, что меня ждут на воротах номер семь. У Макашки... почему-то разведчика.
– А ты отчего умерла? – спросил Офеня.
– Ножом ударили в спину, – пояснила я. – Да, ножом прямо в моё бедное сердце, красное, как варёный рак. Маньяк какой-то. А что?
– Почему ударил?
– Из-за денег. Бандит.
– А-а... – удовлетворился Офеня. – Всё правильно. Ворота номер семь хранят убитых из-за денег.
– Так причина смерти – это... э-э... пропуск в ворота? – наконец догадалась я. – Интересно...
– Эге, – согласился Офеня. – На первых воротах – убитые из-за мести. На вторых – из ревности, на третьих – по жестокости, на четвёртых – из-за похоти, на пятых...
– Ой, надоело, Офенечка, – взмолилась я. – Гадость какая... И везде разная. Что бы их вместе не поместить? Из-за неразберихи, да? Учёт там, кормёжка, одёжка, трудовой десант... И чтоб скучали по воротам, и чтоб ели по воротам, и спали, и бегали, и вниз глядели...
– С порядком, однако, спокойнее, – заметил Офеня.
– А начальник над всеми воротами есть? – брякнула я невзначай.
Офеня помолчал. Вздохнул так, что его жабры раскрылись, как цветок, и печально закрылись, словно увяли под ядовитым дыханием серного газа.
– В том-то и дело, – проговорил он печально. – Начальник-то плюхихнулся. И давным-давно. Заждались уж рождения новой Владычицы. И не дождёмся, наверное: совсем уж что-то плохи дела...
– Понимаю...
Интересно, должно быть, плюхихнуться. Интересно, как.
– А начальник что – помер?
– Нет, не помер, – грустно отозвался Офеня, махая хвостиком. – К несчастью. Хотя... какая тебе разница, Сэги? Ты рядовой мергрон, в начальницы не выбьешься, к чему тебе проблемы владык? Живи себе на седьмых воротах, не жалуясь, и живи.
Я попыталась легкомысленно махнуть рукой, но болото сковало меня крепче и даже не чвакнуло. Тогда я состроила гримаску.
– Неохота скучно жить, – поведала я и спросила: – Офень, а те, кто умер просто от старости, от болезней... они на каких воротах? Есть для них местечко на Небесах?
– А как же! – ответил добрый Офеня.
Действительно, добрый: отвечает на моё наивное любопытничанье, не уплывает, вздымая чудесный мех, по своим делам...
– Правда, у них не ворота, – продолжал мартовский реликт. – У них царство в гладких пропастях.
– А у них есть начальник?
Офеня шумно выдохнул пузырьки воздуха, и они неохотно поплыли наверх, чтобы соединиться с ночным ветром.
– Что, тоже плюхихнулся? – прошептала я сочувственно.
– Нет. Пока нет, Сэги-милашка.
– Ага. Но опасность выпустила щупальца. Или когти.
Офеня снова выдохнул пузырьки.
– Выпустила, – сознался он. – Потому что она здесь.
– Кто?
– Гасбарра.
Я помолчала, соображая. Сообразить не удалось. Придётся спрашивать.
– А Гасбарра живёт... где?
Офеня подвигал хвостиком.
– На Небесах, Сэги, – сказал он так, словно пожал плечами. – Где же ей жить? Ведь она Владычица смервенов.
– Понятно. А почему она в болоте? – не удержалась я.
Но мартовский реликт на этот раз твёрдо решил сохранить секрет начальницы: вместо ответа он дал совет:
– Тебе, Сэги-милашка, не мешало бы, однако, словакать юника.
– Зачем это? – опешила я.
– Юники плавают, плавают, а когда их словакаешь, да начнёшь распутывать, да распутаешь, – и окажется это моток шерсти. Из него мергроны ткут себе плащ, а нить – волшебная, похожая на пену. Словакаешь белого юника – будет тебе белый плащ в три силы...
– Это как? – прервала я его поучительную речь.
– Если хочешь – графиня, - пояснил Офеня. – Но у разных по величине юников тоже разная сила, и тогда получается либо фин-графиня, либо тин-графиня, либо рин-графиня. Очень редко, но бывает и О-Графини. Но редко.
– А если словакаешь чёрного юника, то герцогиня? – спрозорливела я.
– Нет. Королева. Зелёный юник – принцесса. Синий – герцогиня. Серый – маркиза. Жёлтый – виконтесса... Ну, и так далее. Титулы, Сэги, не настоящие, не как на Земле. Тут Небеса, понимаешь? Эти названия для удобства.
– Н-да? Ну, и зачем всё это? – сердито проворчала я. – Только мне и дела, чтобы помнить всякую чушь!
– Помни себя, Сэги, – посоветовал Офеня, – а чушь запомнится без труда. Ловакай юника, иначе на Небесах ты будешь не летать и даже не прыгать, а тихо-ленно тащиться хуже Кинчика. Юниковский плащ – крылья для мергрона, Сэги-милашка. Так что западняй скорее.
– А можно не западнить?
Офеня подобрался на моём плече.
– Можно, но не нужно, – строго сказал он. – Иначе станешь привидением на массу мгновений. Когда тебя ещё освобождать? Тут у всех и так пропасть дел, забот и увлечений. А привидениям жить несладко, уж поверь мне.
– Хорошо, поверю.
– То-то же!
Офеня слизнулся с моего плеча, вспузырил стоячую воду и исчез.
Какая я дурёха! Обидела милого пушистика из-за несносного любопытства! Если он вернётся, я слёзно попрошу у него прощения.
Я стояла в болоте, застыв на месте, и ждала чего-нибудь. Не знаю, на сколько увеличилось в пространстве время, когда из темноты заалело и загурчало, но, думается, подросло оно ужасно! Но зато – что-то заалело!
Ко мне продвигался сквозь тёмную воду, усиленно дёргаясь волнистым телом, красный, как закат, юник. У него не было ни рук, ни ног, ни головы, а лишь круглое упругое тельце без явных признаков шерстистости, юркое и скользюкое. Юник приблизился ко мне и запутался в моих волосах.
– Эй, юник! – сказала я. – Ты словакался? Отчего ты красный? Офеня про красную шерсть... то есть, простите, юников, не говорил.
Обиженный юник не ответил. Я мысленно повздыхала, да я помирала от огорчения! Если он красный, а красный цвет – привилегия живых, значит, надев плащ из живого красного юника, я буду самая нелетучая?! Только прыг, понимаешь, прыг с кочки на кочку, понимаешь, или с бугорка на бугорок... Если не хуже: ползюк, ползюк, понимаешь, на кочку с бугорка...
От обиды на мой рок-невезение – вот некстати Дондик вспомнился тоже – слёзки выкатились из моих очей.
Мазанула по ресницам капелька дождя: то ли капля, то ли слёзка, то ли кислота... То ли унция отравы, то ли унция воды. Юник дёрнул боком правым, высушил следы. Вижу я в болоте мутном: липа, крест, земля. Днём и ночью налетает на кресты сова. Камень серый в изголовье мокрый, как в слезах. Кто-то смотрит на могилу. Что стоит в глазах? То ли унция отравы, то ли капелька воды... Погоди, живой, немного: отдохнёшь и ты...
Ну, и тут, конечно, стало происходить безобразие. Издалека завизжало, захохотало, засвистело, затем вся эта кутерьма приблизилась ко мне, и я увидела перед собой выпученные глазищи огромной серо-сине-зелёной жабы.
Жаба наткнулась на меня, как на непреодолимое препятствие. Глазищи её воткнулись в мои глазоньки и я поёжилась: что за бесцеремонность! В конце концов, если мне поймался алый юник, это не значит, что я согласна на очную ставку с громадной жабой!
– Кто ты? – квакнула жаба низким басом.
– Сэги я, Сэги, – буркнула я. – Мергрон. Седьмые ворота. Макашка-разведчик.
– Помоква... помоги мне!
Я растерялась.
– Помоква... помочь? – переспросила я. – С удовольст... вием. Но как? Я тут ничего такого не знаю. Я новенькая совсем.
Жаба впивалась в мои глаза, как пиявка.
– Я Жаба Синица, – проквакала она. – Ты знаешь о жабьем камне?
– О жабьем камне? – призадумалась я и вспомнила: – А, ну да! В средневековье его клали в вино от яда.
– Чего? – оторопела Жаба Синица. – Сдурели, что ли? Ф-фантаз-зёры... Сэги-милашка...
«И эта обзывается», – скисла я.
– Жабий квамень – это... долго рассказывать, квак-нибудь потом, – заторопилась Жаба Синица, оглянувшись на грозный вой позади. – Квароче, я в опасности, и значит, все в опасности. Погоня за мной. Если меня поймает один из них... Это будет неприятное событие. И даже очень неприятное, Сэги-милашка.
Тут она внимательнейше посмотрела на меня снова. Пронзила, как палец хирурга.
– Ты – именно то, что необходимо, – проквакнула она рассеянно. – Я докверяюсь тебе. Я вижу тебя. Жабий квамень во мне – твой.
Чёрная тень поползла на нас, и Жаба Синица усохла, превратилась в маленький камешек невзрачного сине-серо-зелёного цвета и скакнула, понимаешь, прямо в мой разинутый от изумления рот. Камешек сам собой проглотился, нигде не задержался и упал то ли в районе желудка, то ли в районе печёнки, то ли ещё в какой области моего призрачного организма.
Х-ха. Очень  приятно. Спасибо. Теперь я наполовину мергрон, наполовину лягушка. Оч-чень приятно. Поздравляю. И почему на меня все накинулись?! И болото, и юник алый, и камень жабий из Жабы Синицы?! В чём я перед кем провинилась, что превращаюсь постепенненько в отщепенскую душищу?!
Чёрная тень скользнула по нам... по мне, алому юнику и Жабе Синице. Понюхала. Ничего, вроде бы, не нашла, потому что нехотя укатилась восвояси. На что она похожа? Такое земное... кот чёрный или крыса? Непонятно. Безобразие.
– Сэги! – позвал возникший Офеня и выхватил меня хвостиком из топи. – Слушай, ты пропиталась втягиванием, словно пивом!
– Ч... чем пропиталась?
– Втягиванием. Топь что делает? Втягивает, – сказал Офеня. – Вот и ты теперь втягиваешь в себя.
А болото между тем провалилось вниз, а на его месте оказался дорогой моему сердцу пылесос «Уралец-2».
– Потлепали, Сэги, дальше, – предложил реликт. – И не куксись.
Я села на пылесос, удручённая неудачей с красным юником, проглоченной ненароком Жабой Синицей и вообще всей этой кутерьмой, которая началась с момента моей нелепой смерти. Лучше б не помирала, балда! Офеня вновь забрался на моё плечо, прилепился, озабоченно вздыхая. Кажется, юника он не заметил. Я печально отжала волосы.
– Жаль, что ты не словакала юника, – сказал Офеня, но, чувствуя солёную влагу в моём призрачном теле, утешил: – Ничего, обойдёмся. Впереди должно быть второе местечко с юниками, они, правда, похуже, чем здесь, но ничего страшного. Вот там ты и...
И тут перед его глазами проалел ярким пятном мой юник, который вместе с моим волосами рванулся в сторону от внезапного ветра.
– Ты. Поймала. Алого юника?!?!
Интонации Офени невозможно живописать.
– Ну, поймала, и что? – пробормотала я, готовая заплакать.
– Притучняйся на сизую кочку в сердцевине топи и тки немедленно плащ, – велел мартовский реликт. – Вот так дела-а, – сам себе просвистел он.
Что же, я приводнилась на сизую кочку, вынула юника из волос, и тонкой ниткой полился из пальцев алый плащ. Разматывая юника, я пела песенку, которая как-то получилась из головы:
– Солнечное вино. Юника сяду прясть. Пенное полотно алую даст мне власть. Будут квагунды петь и камыши гореть, будут пиявры выть, кровь человечью пить...  Жаль человеков, – сказала я. – Ведь я тоже человек.
– Ты не человек, – улыбнулся жабрами Офеня.
– Кто – я?! – возмутилась я, позабыв про юника, и юник заверещал.
Я торопливо потянула нить.
– Ты, – спокойно сказал Офеня.
– А кто же я, по-твоему?!
– Абстракция. Иллюзия, если хочешь.
– Я иллюзия?! Вот как сброшу тебя за хвост с сизой кочки, тогда поймёшь, какая я иллюзия! – рассвирепела я. – Я реальность!
– Это ты так думаешь, Сэги-милашка. Ты увидишь здесь множество удивительных существ и будешь уверена, что они – суть твоих иллюзий. Они не ты, и значит, не существуют. Однако они, со своей стороны, тоже убеждены, что ты – их иллюзия, галлюцинация. Чем ты докажешь обратное?
Я задумалась, закусив губу.
Между тем плащ тёк и тёк из моих рук, и юник становился всё меньше и меньше, пока, наконец, в пальцах не осталась короткая ниточка. Она немного поткалась в плащ и завершилась в узорчатом последнем шве. Я хотела накинуть одеяние на плечи, но Офеня притронулся пушистым хвостиком к моей коленке:
– Постой, Сэги. Не время летать в плаще, ты же не на Небесах, а пока что на Земле. Сложи его в ожерелье и обвей вокруг шейки.
Я в недоумении пожулькала плащ: как, однако, свить из куска полотна крохотное ожерелье? Но плащ попался умнее – хоть в этом подфартило: он сам свился в ажурную веточку ожерелья.
Вдруг над моей головой заверещал моторчик, и до меня донеслось знакомое вортюхание:
– Всё сидишь? И юника, кувырдла, не словакала? У-у, лентяйка! Йэх! Не словакала же? У-у, лентяйка! Не словакала. А как думаешь транспортироваться в Небесах? А? Фобос тебе в распоряжение не предоставят, пурпилька, умекла?
– Кого... не предоставят? – переспросила я, недоумённо сморщившись.
– Гасбарра сорвалась за тенью и ещё не возвратилась, – сказал Шиглей Офене. – Гоняется всё... Йэх…
Оба печально вздохнули.
Зря они печально вздыхают. Где-то она рядом, эта неуловимая  болотная ведьма Гасбарра... Может, даже за соседним поворотцем в тёмненьком болотце. Ей-то хорошо, а у меня внутри лягушка, и на шее рубцом никому не нужный алый плащ. Есть ли судьба ужасней... и ужасней?
– Что за Фобос? – всканючила я сердито. – За чем гоняется ведьма Гасбарра? Что происходит, а?
– Помолчи, дурдамешка, – отмахнулся небесный посланец. – Тебя сие не касаемо.
– Чё это не касаемо? – сгрубила я. – Мне тут жить полагается, значит, и знать полагается тоже! И вообще, чего тут рассиживаться? Вам Гасбарра нужна? Так потлепали её искать, пока она не плю... хихнулась. Сидя только  яйца развиваются!
– Действительно! – обрадовался Офеня. – Какая ты умница, Сэги-Сэги-Сэги-милашка!
И его жабры мило улыбнулись мне. Я бы застенчиво покраснела, наверное, но краснеть нечем: крови-то во мне нет! И я просто потупилась.
– Ладно, полетели, – сумрачно, недоверчиво приказал Шиглей.
Беспрекословно оседлав пылесос «Уралец-2», я запыхтела вслед за Шиглеем, сыпавшим вокруг себя разноцветные искры. К плечу моему прилепился Офеня.
Мы летели и летели, летели и летели... не очень далеко. Издали я заметила чахлые прутики ивы на бёдрышке земли, а под ними – узенькую чёрную фигурку болотной ведьмы, лежащую с несчастным видом.
На плече задрожал меховой комочек с прекрасными влажными глазами.
– Гасбарра... – с болью прошептал мартовский реликт.
– Офень, - тихонечко позвала я.
– А?
– За чем гонялась Гасбарра?
– За жабьим камнем Жабы Синицы, Сэги, – тихонечко ответил Офеня. – Все Владыки гонялись за ним. И гоняются до сих пор.
Я чуть не трепыхнулась с пылесоса «Уралец-2». Офеня сказал:
– Она давно ищет Жабу Синицу. На Небесах не поймала, в Подземелье ей ходу нет, ведь она Небесная Владычица. Я попросил Морцифера помочь Гасбарре попасть на Землю, он помог, а сам задел Гасбарру кончиком Бриллиантовой Стрелы, и теперь Гасбарра и Жабу Синицу не поймала, и Морцифером отмеченная, и я облик потерял... В общем, плохо всё, Сэги-милашка. Хоть бы Гасбарре на Небеса вернуться!.. А я останусь навсегда в болоте, над Подземельем. Буду безнадёжно ждать Гасбарру – она, к сожалению, вернётся сюда... из-за тяжести кончика Бриллиантовой Стрелы... Она придёт к Морциферу и погибнет... А я буду смотреть, как она умирает... и хлестать хвостиком камышовый пух. На большее я и не способен теперь. Никто не спасёт Гасбарру. А Жабу Синицу найдёт Морцифер. Ему позарез нужен жабий камень!
– З-зачем? – выдохнула я, пытаясь собрать обратно в черепную коробку опухшие от непонятных новостей мозги.
– А как же: чтоб ходить в мир живых из мира мёртвых, а из мира живых в мир мёртвых, пакостить там и сям безнаказанно, потому как некому его будет найти... а я потерял облик.
– Значит, жабий камень... – соображала я тупоумно.
– Проводник между границами миров, – небрежно помог мне Офеня. – Но тебе-то что за дело? Тебе-то Жабу Синицу вовек не поймать. Правда, у тебя алый плащ... И болото тебя не пускало... Но это дела не меняет: Жаба Синица осторожна, как Земля, Подземелье и Небеса вместе взятые. Она их олицетворение, и потому так хитра, осторожна и сложна. И чего это я тебе объясняю вещи не для твоего пути, Сэги-милашка? Твой путь – ворота номер семь. Гасбарра, ты как?
Довольно удачно притормозив, я хлюпнулась в болото неподалёку от пятачка земли, где росли чахлые кустики ивы. Еле добравшись до места, я спросила Шиглея, не отрывающего глаз от мигающей чёрными очами Гасбарры:
– Ну, как? Она совсем ходить не может?
– Заткнись, дурдамешка пурпилённая! – разругался небесный посланец и вдруг заплакал: – Гасбарра, что же теперь со смервенами произойдёт? Морцифер их в Подземелье перетаскает, убийцами сделает, миры покорит... особенно, если Жабу Синицу поймает... Напрасна была жертва Офаниэля. Обоим вам в болоте гнить. Если б кто западнил Великого Алого Юника!
Ну, я вовсе обалдела. Даже задохнулась с перепугу. Дались им алый юник и Синицын жабий камень! Неужели это так важно? Я машинально потрогала ожерелье на шее... и ожерелье безудержно расползлось и упало на плечи и спину до пят шелковистым алым плащом.
Шиглей выпучил гляделки.
– Алый плащ?! – взревел посланец, перекрывая больной писк болотной ведьмы Гасбарры. – Алый плащ! Гасбарра, ты спасена!.. Сэги, – строго сказал он. – Откуда ты стащила Великого Алого Юника?
Офеня крепко прижался тёплой шёрсткой к моей щеке.
– Сэги... – жгуче взмолился он. – Помоги нам! Гасбарра – Владычица царства смервенов. Если Морцифер задержит её на Земле, её, раненую Бриллиантовой Стрелой, то она развоплотится... как Дочка.
– Чья дочка? – глупо спросила я. – Морцифера?
– Нет, пурпилька! – сердито рявкнул Шиглей. – И вообще, если всё рассказывать подробно, можно опоздать. Тебе делов-то: осенить Гасбарру плащом, стряхнуть на неё пыль алого плаща, и она долетит до дома, а там уж мы что-нибудь придумаем. Но только... откуда же у тебя взялся алый-то плащ?! Впрочем, потом разберёмся, некогдаки. Ну?
– Что – ну? – тупо спросила я.
– Плащом тряхани, ну! – с досадою подсказал Шиглей.
Я послушно осенила лежащую Гасбарру, и та подняла голову, зыркнула на меня сивучиными глазищами. Да как зыркнула! Огнём прошибла! Ох, не с добра зыркнула. Она мне потом покажет, как ходит тряпка по стиральной доске!.. Впрочем, посмотрим, кто кому покажет: недаром же ко мне притянуло алого юника и Жабу Синицу! Да, может быть. А может быть, и нет.
Алый иней окутал Гасбарру. Разросся облаком и поднял её с бяки болота вверх, и понёс её выше, выше, и исчез в глубине неба.
– Ур-ра! – закричал Шиглей и случайно утопил в топи пылесос. – Йэх!
Офеня безмолвной, но оч-чень благодарной кошечкой потёрся о мою шею.
– Навек слуга тебе, Сэги-милашка. Нет ли в тебе большего, чем милашкиного? – промурлыкал он. – Алый юник – это древность. Легенда Трёх Миров. И он должен прийти... должен прийти к Владычице мергронов. Так обещала нам Та сторона, где кончается лес. Значит, ты, Сэги...
– Она – Владычица?! – оторопел Шиглей. – Спятил, Офеня. В таком месте такие косые бёдра – и вдруг Владычицыны?
– Её обещали нам, и она пришла, – сказал Офеня. – Алый юник приплыл к ней, чтобы она словакала его. Она, наверное, просто взяла в руки алое существо и всё. Даже не гонялась за ним по всему болоту, потому что топь сковала её по рукам, по ногам и прочим органам.
– Он запутался у меня в волосах, – буркнула ошеломлённая я.
– Вот видишь, – прошептал мартовский реликт. – Она магнитная. Она втягивает. И она смогла помочь Гасбарре улететь на Небеса. Разве обычная пыль со свежего юниковского плаща способна унести Владычицу смервенов домой через препоны Морцифера? Нет, это сделала Сэги, и что я вообще разжёвываю тебе очевидное?
– Это точно, – согласился небесный посланец и искоса поглядел на ошеломлённую меня. – Значит, ты, Сэги, законнорожденная дурдамеш... Владычица, простите? Прости, Владычица, что я с тобой так обращался. Но я ж не знал, умекиваешь? Не догадался, старый я вэек!.. Ну, в общем, сама виновата, что не предупредила, йэх! – наконец провортюхал он обиженно и отвернулся.
С его хламиды посыпались мелкие пёрышки.
– Успокойся, Шиглей, – растерянно пробормотала ошеломлённая я, всё ещё ошеломлённая! – я. – Я впервые слышу такие... болтенькания. И не в курсе, что мне делать с вашим владычеством.
«И не знаю, хочу ли», – про себя добавила я, а Офеня подбодрил:
– Ну, это-то тебе Царь Дамид скажет, не волнуйся. Если одолеешь свиту Фобоса.
– Чего?!
– Тихо-тихо, – улыбнулись жабры ласкового Офени. – Смотри кверху. Ты одолеешь её. А пока лети. Лети на Небеса – там твой блистающий путь. Шиглей проводит тебя к Жёлтой Медузе, а там прямиком домой, через странности и Битвы. Смотри кверху, Сэги-милашка!.. Шиглей... ты передашь Гасбарре...
– Передам, – проворчал Шиглей. – Куда я денусь. Я буду часто навещать тебя, Офеня, так что не скучай.
– Постойте! – встряла ошеломлённая я. – Не понимаю! Что ты передашь Гасбарре? И разве Офеня... будет торчать в бяке болота?! Офеня!
Одновременный вздох божьего посланца и мартовского реликта испугал меня.
– Что такое? Отвечайте! – потребовала я и скинула с себя ошеломлённость. – Иначе я пожалею, что помогла болотной ведьме.
– Она не ведьма! – рассердился Шиглей.
– Ты её любишь, да?
Шиглей встрепетнул ветхим плащом, просыпав искры, порозовел лысиной. Понятно. А вот меня никто не любит.
– Нет, – скромно сказал Шиглей. – Я  просто её уважаю. Уваж-жаю, ясно, стоерусевая? И хочу, чтоб ты её не трогала.
– Я её трогаю? – спросила я.
Шиглей смешался. Задумался.
– Пока нет, – сказал он, встряхнув сивыми кудряшками. – У тебя это впереди. Ты втягиваешь в себя... хуже Дочки! Вдруг ты и Гасбарру втянешь? Тогда Офене жизнь покажется хуже смерти в плоской яме.
Я сделала вид, что не слышала о плоской яме. Почему я должна о ней слышать? Почему я должна о ней спрашивать? Но вот Офеня...
– Офеня. Ты любишь её.
– Да, – просто сказал он. – Люблю.
– И здесь ты из-за неё?
– Ради неё, – поправил он.
– И ради жабьего камня Жабы Синицы, – жужжальчиво бросил Шиглей. – Чтоб он рассыпался, Проводник Между Границами! Из-за него весь сыр-бор. Как я проголодался! Нам пора, Сэги. Прощайся с Офеней и потлепали на Небеса.
– Офеня, – сказала я и сняла с плеча пушистика, из великолепных глаз которого показались алмазные слёзки. – Ты... сильно хочешь увидеть... Гасбарру?
Офеня судорожно вздохнул, и я грустно позавидовала худущей ведьме.
– Ну ладно, – сказала я. – Потлепали, что ли...
– Давно пора, у меня уйма работы, – фыркнул Шиглей. – Где пылесос? А? Где он? Он же здесь только что стоял!
– Ты ж его утопил на радостях, – напомнила я.
– Офеня! – заверещал Шиглей. – Отдай пылесос, а? Макашка мне крылья смолой протпрунькает, если пропадёт казённое имущество!
Офеня мазанул хвостиком по бяке болота, и из него выскочил, как ни в чём ни бывало, облезлый, исцарапанный чьими-то когтями, помятый чьими-то лапами пылесос «Уралец-2».
И тогда я медленно укрыла мартовского реликта полой серебристого алого плаща.
«Полетели», – прошептала я.
Когда я раскрыла Офеню, мех его искрился алыми блёстками, а кончик хвоста дрожал, разметая красную пыль.
– Полетели... – недоверчиво, радостно, с надеждой пролепетал он. – Полетели!
У небесного посланца сделались очумелые глаза.
– Ну, кувырдла, ты даёшь! – брякнул он. – И откуда только в тебе это?
А я гикнула:
– Помчали резвые вэеки на просторы кучи миров! – и наивно спросила: – А кто такие вэеки?
Взревел мотор пылесоса. Мы взвились над утренним болотом, прощаясь с пнями, лягушками и юниками. Офеня крепко прилепился к моему плечу. Шиглей трепыхался впереди, я летела позади, довольная и оптимистичная, а алый плащ свернулся на моей шейке ожерельем.
На Небеса мы притучнились удачно, без происшествий. На мокром и холодном облаке восседала Жёлтая Медуза. С её мохнатых щупалец стекали зелёные капли, а сморщенный зонтик причудливо моргал тёмными складками.
– Кто?! – взволнованно пискнула Жёлтая Медуза.
– Шиглей, посланец, – напыжился наш проводник.
– Сэги, мервец, – сказала я скромно.
– Офеня, реликт, – махнул розоватым хвостиком пушистик с огромными глазами.
– Куда?! – отчаянно взрендела Жёлтая Медуза, морща зонтик.
– В царство мергронов, ворота номер семь, – отчеканил Шиглей.
Жёлтая Медуза успокоилась.
– К Макашке? – скучно спросила она.
– Вот именно, – обиженно профырчал Шиглей.
Жёлтая Медуза собрала под зонтиком щупальца, скапливая зелёные капли. Когда капли соединились в шарик, Жёлтая Медуза выпустила его на облако. Шарик из зелёных капель помутнел, сжался и выледенился в рубиновый конус с изумрудным дном. Шиглей важно дёрнул левым плечом, отчего взлетели несколько пёрышек, и конус прыгнул ему прямо на ладошку.
– Пропуск в седьмые ворота, – небрежно пояснил Шиглей. – Может, понадобится для отчёта Макашке... Раз ты стала Владычицей.
Он помолчал и добавил, когда мы уже были над вторым облаком:
– А на первые ворота выдают райское яблоко. Сла-адкое.
– А там что, святые живут? – слюбопытничала я.
– З-зачем святые? – уклончиво промямлил Шиглей.
– А, – припомнила я к досаде посланца, – убитые из-за мести. За что им, интересно, райское яблочко? Сладость мести, что ли?
– Не ерунди, – свортюхал Шиглей, – пропуск есть пропуск, не тобой заведено.
Я гордо промолчала.
– Тихо, Шиглей, – укорил Офеня. – Чего ты злишься? Всё так прекрасно!
– Я спа-ать хочу! – заныл Шиглей. – Я ста-аренький, у меня кры-ылья болят...
– Меньше вортюхать надо, – безжалостно сказала я. – А хочешь спать – спи, а мы дальше потлепаем, да, Офень?
И я пришпорила пылесос.
Мы поднялись над облаками на два вершка и припустили на север. Бугорчатое поле то резало глаза свежей белизной, то клубилось грязноватыми стогами со змеевидными молниями. После очередной грозовой тучи мы оказались над невинным младенческим облачком, ровным и искрящимся.
На его просторе высился призрачный дворец. Он был юн и приятен. Дымчатые окошки, обвитые белым плющом и серовато-голубым виноградом, открывались и закрывались каждую минуту, и тогда оттуда вырывались стрелочки дождя. Башенки дрожали и изумлённо меняли очертания и окраску.
Пылесос хрюкнул последний раз и сел на снежную полянку с белой травой прямо перед дверями тающего дворца, которые тут же трансформировались в двух зеленоватых львов без хвостов.
Я огляделась. И ойкнула: на поляне ходили зайцы и косили траву.
– Серебристо-лояльные зайцы, – познакомил Офеня.
– Почему?
– Они косят траву.
– Зачем косят?
Я во все глаза зыркала на странных зайцев.
– Чтобы стать отважней льва, – терпеливо разъяснил добрый Офеня.
– Как же они: скосят – и сделаются отважней льва? Что, трава волшебная?
– Нет, не трава. Они скосят – и льва будет видно; можно убежать в кусты.
– Они не чуют издали?
Зайцы упорно косили трын-траву, а зеленоватые львы лениво следили за ними, махая тем, что у них вырастало заместо хвостов.
– Может, и чуют, – согласился Офеня?
– Непонятно. Зачем косить траву, если чуют? А если не чуют – почему бы им не спрятаться в траве?
Зайцы методично расчищали густую полянку. Крайний лев почесал брюхо хвостом из подшипников, нанизанных на кабель.
– Лев учует, – продолжал полемику мартовский реликт.
– Так трава же густая, весь запах собьёт!
– У льва большой нос.
– Ерунда.
Я пылала непониманием, как ясной зорькой. Зачем зайцы косят траву? Почему серебристо-лояльные? Неужели они вечно будут косить траву? Один заяц докосил до моих ног и остановился.
– Ты почему лояльный? – спытала я его.
Заяц махнул ухом, но ничего не сказал. Немой, что ли?
– Он признаёт и соблюдает те правила, что ему предписаны: лев, коса, трава. Не жалуется.
– И ему всё равно? – уточнила я.
– И ему всё равно, – подтвердил мартовский реликт.
– И станут они сильней и отважней льва? – не верила я.
Офеня прищурил милоогненные глаза.
– Сэги, – опередил его шумнодышащий Шиглей, – ты ужас что за любопытная девчонка. Ты можешь помолчать? Если не помолчишь, обязательно накликаешь на нас вэеков...
– А кто такие... – начала я, но Шиглей не слушал:
– И вообще всякую несусветицу. Заяц – он заяц. Он даёт уверенность, спокойствие и твёрдость. И осмотрительность. Чего тебе совсем не хватает, йех!
– А... я хочу взять его с собой, – вдруг решила я.
– Чего? – поперхнулся несчастный посланец.
– Не «чего». Зайца. Иди ко мне, зайчишка, – улыбнулась я рассматривающему меня зайчику.
Серебристо-лояльный заяц прыгнул мне на ладошку и превратился в мягкую перчатку, плотно и удобно обтянувшую мою руку. Тут же салатные львы надулись воздушными шарами, оторвались от облака и глухо хлопнулись, и растаяли клочьями.
Мы взлетели. Зайцы проводили нас, звенькая косами, и тоже растаяли. Хороши дела! В пальцах, которые облегались перчаткой, защекотились заячьи реснички.
– Заяц Слеза, – познакомил нас Офеня. – Мирная порода. Миролюбивая, но смелая. И ты первая, перед кем остановился серебристо-лояльный зайчик. Чудеса!
– Да уж, – неопределённо заметил Шиглей. – Странноватая у нас будет Владычица. Всё у ней в первый раз: алый плащ, лояльный заяц...
«Жаба Синица», – хотела я добавить, но не успела.
В принципе под нами лежала облачная страна. Облака лопались, ваксились, как огромные пузыри в кратере гигантского вулкана. На них возникали призрачные здания и пейзажи, лёгкие, как воздух, ажурные и прекрасные. И вот...
– Берегись! – запищал Офеня, потеряв от волнения нормальный голос.
– Э-э, Фобоса нам не хватало, – свортюхал Шиглей. – Макашка мне нос оборвёт за опоздание на седьмые ворота... А мне отчёт сдавать и семь мервецев с Земли отвардакать нужно! Во, летит, надо же, звали его...
На нас нёсся тёмный, похожий на грозовую тучу, ноздреватый неровный шар. Он грознел выщербленными боками, но мне было беззаботно и хорошо под серебристо-лояльным взглядом синих глаз Слезы на пальцах перчатки и я совершенно равнодушно сфырчила:
– А и пускай подлетает. Не съест же.
Офеня прижался к моей коже. Фобос надвигался, бурча кратерами, переликая огоньками и свистом-перезвуком. Р-раз! Пылесос дёрнулся и удачно хрюмкнулся на каменную картофелину Фобоса. Вокруг пылало пламя из кратеров, из конусов вершин фонтанировал дождь радужных сияний, разбрасывая над ними нимбы золотистых радуг с проблесками гранатовых зёрен. Хрустели, разрываясь, шаровые молнии.
– Офеня... – зачарованно протянула я. – И зачем ты крикнул «берегись»?
Фобос поражал. Но реликт смотрел печально, и хвост его дрожал и чернел. Шиглей не печалился, но и не радовался; сопел. Что здесь плохого на этой грозовой туче, укрытой светом? Интересно, кто здесь может проживать?
Вообще ничего не понятно. Как устроен этот мёртвый мир, в котором живут освобождённые смертью души? Кто бы мне объяснил... А ещё Владычицей обзывают...
– Берегись, Сэги, – повторил Офеня, но плеча моего не покинул. – Но Фобосе обитают души мёртвых вещей: воды, камня, руд и прочего на Земле и в Подземелье. Не все они добрые. Не всегда они злы. Они мертвы. Но они души.
– Вот и соображай, – бурчаливо посоветовал посланец. – А я боюсь, – после короткого молчания признался он и почистил облезлые крылышки, осматриваясь вокруг. – Свита Фобоса! – фыркнул он. – Похуже вэеков будет. Может, смоемся отсюда, а? У меня работы много... И Макашка уже точно смолу готовит, чтоб меня протпрунькать. А за что, позвольте узнать? Я не виноват, если задержки в пути такие серьёзные. Это ты, Офеня, виноват. И ты, Сэги. Владычица, понимаешь! Йэх!.. Спасибо тебе за Гасбарру. Она тебе припомнит своё спасение.
– Пиликалка ты, Шиглей! – рассердился Офеня. – А тут вправду опасность.
– Вот и сматываемся!
– Я удирать не собираюсь, – нахмурилась я. – Мне нравится здесь. Я хочу поглядеть на Фобос и его свиту.
– Чего хочет женщина, того хочет небо, – улыбнулись чудесные глаза мартовского реликта.
Правда, с таким беспокойством улыбнулись... Беспечно оставив пылесос там, где мы хрюмкнулись, я запрыгала в глубины сверкающей картофелины Фобоса. Шиглей поплёлся за мной.
Ещё издали я заметила, как копошатся в одном из гротов белёсо-синие существа. Среди них ярко белело одно. Подпрыгнув ближе, я разглядела их. Это были змеи с человеческими головами и торсом, а среди них отважно похаживало существо, похожее на сказочного чертёнка, только не чёрное, а белоснежное, которое, видно, занималось пастушеством. Надо же, чертёнок-пастушок, и не чёрный, а белый! Занятно.
– Хейя! – окликнула я его. – Ты кто, чудо?
Существо с готовностью подскочило ко мне; весёлое, мохнатое, с поросячьим розовым пятачком, он сразу же пленил меня, и я погладила его белую шёрстку.
– Толсик, – представился он.
– Что ты делаешь на Фобосе, Толсик? – спросила я.
– Змей пасу, – сморщил он забавную мордашку. – Надоело.
– Так брось.
– Не могу: Царь Дамид попросил змеюк попасти, пока они не разродятся. Скоро должны разродиться. А ты-то что делаешь на Фобосе, милашка?
Вот прицепились с этой «милашкой», терпенья нет!
– Я хочу на свиту посмотреть, – скромно сказала я, подумав: «Сейчас он скажет: «А кто ты такая, что можешь на свиту уставляться?» и что я отвечу?».
– Свита, свита, – захрюндел белый пастушок. – Мне лично неохота с ними встречаться. Вредные они. Но змеюки, – у, синие подошвы! – только на Фобосе почему-то и разрождаются. Иного места не нашли, нахалы.
– Ну, так паси змеюк и не жалуйся, – зафырчал Шиглей. – Чего ты к Сэги прицепился? Ты же никогда ни к кому из смервенов и мергронов не прицеплялся, даже к Гасбарре, даже ко мне, даже к Офаниэлю, даже к Царю Дамиду, даже ко всем! А тут прицепился. Мёдом она тебе смазана?
Белый пастушок принюхался.
– Не-е, на мёд не похоже, – отверг он шиглеевское предположение. – Но что-то меня притянуло. Я бы, пожалуй, перестал шляться и помог ей чем-нибудь.
– Ой, Толсик! – обрадовалась я. – Ты натуральный друг!
– Ничего, это бывает, – утешил меня Толсик. – Но мне надо вначале змеюк допасти. Они через пол-облака разродятся.
Толсик кивнул Шиглею и Офене и вернулся к змеюкам.
Змеи зашипели, двигая человеческими головами, обнажая ядовитые зубы. Пастушок посмотрел, радостно свистнул и замелькал между ними. Когда он прибежал ко мне, в его руке были зажаты хвосты змей, которые обвили его тельце и молчали, зыркая змеиными глазами.
– Разродились, – сообщил Толсик.
– Хорошие экземпляры, – с видом знатока оценил Шиглей, а Офеня фыркнул.
И мы потрепыхали дальше. Обойдя почти весь Фобос и не найдя ничего плохого, я успокоилась. Оказывается, рано.
– Эй, Сэги! – сказал обёрнутый змеюками Толсик, указывая вперёд. – Свита твоя ненаглядная.
Впереди высился грот. Высокий, глубокий, чёрный, с зигзагами ослепительных стройных молний. Он медленно приблизился к нам, остолбеневшим, и остановился, явив свою зубасто-скалистую пасть.
Здесь лениво ворочались живые камни разных пород, легкомысленно кувыркалась вода в Шуте-ручейке, который стравливал  общей компании анекдотцы. Истрёпанный лист бумаги мерно поглаживал себя по исписанному боку. Железная конструкция из трубочек, пружинок, сочленений звякала про бабочек из алюминия. Вечный двигатель в тени вортюхающего дерева бурчал одно и то же, одно и то же. На полу между ними дёргалась на ветру мягкая бело-вышитая скатёрка, на которой пурхались вина, льющиеся из табакерок.
– Изюмное, соррентское, – различила я возле уха щебетание белого чертёнка, – марсиковое, гадитанское, огневое, синьинское и кампанское... Это ещё маловато, я знаю больше...
Тут ко мне подскочил Шут-ручеёк, пробрызгал анекдотец и, отшипевшись, спросил недружелюбно:
– Кто позволил сюда схрюмкнуться?
– Н... никто, – в замешательстве сказала я. – А нельзя?
– Не велено, – отчеканил Шут-ручеёк, но, помедлив, забурчал: – Я Хам.
Н-да, физиономия у него действительно хамская.
– Сэги, – представилась я и сотворила реверанс.
Истрёпанный лист бумаги тряхнулся, придерживая исписанный бок членистоногой закорючкой:
– Стам.
– Сэги, - любезно присела я.
Железная конструкция протрубила, поднажав пружиной:
– Фам.
– Сэги.
Вечный двигатель посреди своих одинаково пустопорожних слов булькнул:
– Соман.
– Сэги.
Сухое вортюхающее дерево, по сучьям которого капала жёлтая тягучая смола, проскрипело:
– Цаин.
– Сэги.
Вдруг р-раз-з! И мимо кто-то профьютил, как пулька.
– О, – сказал Стам, – Игам. Всё бежит, бегун.
Из тени поднялась, колыхаясь, бочка с водой, отпила гадитанского вина, загорелась и ушла, переваливаясь, выплёскивая воду на живые камни.
– О, – сказал Стам и покликал: - Эй, Рашам, ты куда? Сдаёшься?
Бочка не отозвалась, и лист бумаги по имени Стам сделал точный выпад:
– Водоносица захлебнулась вином. Нас меньше.
– Меньше пить надо, – неодобрительно стукнул сучьями Цаин. – Пьянчуга Питап уже пять виноградников выдул, песни орёт про Великий Потоп.
– Великий Потоп? – переспросила я. – Откуда вы знаете про Великий Потоп?
– Ха, как же не знать? – хмыкнул вечный двигатель Соман. – Как не знать, Сэги-милашка, если Морцифер поднял бунт против Дочки, а Дочка вступили в союз с Гасбаррой и наслали совокупность водорода и кислорода на Землю и чуть не затопили огромные просторы Подземелья, остановившись лишь у Огненной реки?
– Да ну? – поразилась я. – А почему дочка не «вступила» в союз, а «вступили»? Или я чего-то не понимаю? И чья она дочка? Морцифера?
Свита Фобоса насмешливо расхохоталась.
– Дурдамешка, – сердито прошипел Шиглей, – чего ты лезешь не вовремя, а? Выдумала тоже, Дочка – дочь Морцифера! Это вообще мужик. Даже вэеки в курсе.
– А кто такие вэеки? – прошипела я в ответ сквозь зубы. – И почему они в курсе, а я нет? Скажи мне, дурдадошка!
– А пастырь Апам возле Нама овец пасёт, – как ни в чём ни бывало, продолжал древенистый Цаин, – пасёт и блудницу Лулу поучает, как пилить рожки у баранов.
– Мартиссадон – дурак! Мартиссадон – дурак! – заорал, высовываясь из-за гранитового валуна, попугаечный хлюмзик.
– С-самокритика овладела Мартиссадоном, – провозгласил белый с прозрачными зелёными прожилками камень.
– Помолчи, неистовый Оррит, – скучно икнул Хам-ручеёк и зацепился анекдотцем за железную конструкцию Рилата. – Мы не все предстали перед жертвою.
Офеня зарылся рыльцем в мою шею. Ах, он умывает жабры! Шиглей и Толсик со змеюками встали позади меня. Арьергард. А я – авангард. Между тем нагнетается атмосфера, из которой кто-нибудь выпадет на меня в виде зубасто-ядовитого осадка. Ну-ну, голубчики, дерзайте! Дерзайте, я готова побеседовать с вами, как одна душа с другою душою! Испарился страх – укрепился дух! Ух!
– У вас ничего не болит? – пискнул кто-то, и я узрела удода. – Я лекарь Тюктюк, к вашим услугам. Ничего не болит? Ну, доверяйтесь лекарю Тюктюку, доверяйтесь! Не болит?
– Совсем, – поклонилась я Тюктюку.
– Выклюю, выскребу, вырежу! – завизжал удодовый лекарь Тюктюк, разинул клюв и вознамерился сесть мне на голову.
Терпеть не могу перьев на своей голове.
– Прочь за камни, губастая дудулька! – приказала я хладнокровно. – Ты что, удодина, хочешь, никак, испугать меня? Нет, я не испугаюсь.
А куда деваться? – сказала я себе.
Тюктюк тюкнул носом, скосил удивлённо круглый глаз и упал в табакерку с марсиковым вином. Вино обрызгало скатёрку. Тюктюк, зурча, улетел на сучья Цаина.
– Сэги, – шепнул Офеня.
– А?
– Хорошо.
Так. Офеня меня похвалил. Гордость начала меня распирать в несколько сторон сразу. Вдруг ленты вин взвились из табакерок и своими сладкими липучими руками подхватили скатёрку, пытаясь, как сетью, завернуть меня в неё. Вовремя затрепыхали крылышки Шиглея, он вырвался вперёд, схватил скатёрку и взвился над гротом. Там он размахнулся и закинул её на ближайший конус плюющего вулкана.
– Хорошо, – сказала я небесному посланцу, когда он приземлился позади меня.
Шиглей деловито поправил железный нимб над головой, едва отреагировав на похвалу.
Железный Фам, не долго думая, заскрежетал трубками, пружинами и рычагами. Шут-ручеёк Хам стал брызжать смолой, и  с сучьев застреляли вокруг меня длинные лучи, пытаясь обклеить меня паутиной. Вечный двигатель Соман зашептал одни и те же словеса с неимоверной быстротой, пытаясь оглушить меня. Бумага Стам заполыхал холодным пламенем, норовя выжечь глаза. Кричал попугаистый Мартиссадон. Они подступали ко мне, как в кошмарном сне.
Задвигались живые камни, лупя на меня жестокие глаза. Они грозили, скрежетали, грохотали, шум стоял чудовищный!
Я отодвинула от себя Шиглея, Толсика, сняла с плеча Офеню, отдала небесному посланцу: не к ним же идёт свита Фобоса, не их и под удары подставлять. К тому же мне почему-то стало не очень страшно. Можно сказать, я стала смотреть на них свысока, как на несмышлёных вэеков. Кстати, надо решительно вытрясти из Шиглея правду о вэеках.
Ожгло руку в перчатке зайца Слезы, и мне стало ещё лучше. Спокойно. Алый плащ гордо развернулся, упал с моих блистающих плеч, окутал меня алым блеском, и по призрачному телу моему разлилось великое море торжества. Я почувствовала, как наполнилась изнутри белолунным ясным светом, и сияющее облако окутало меня прохладным освежающим душем, омыло, очистило и растаяло, припорошив ткань алого плаща, мои волосы и кожу белыми искрами.
Камни накатывались, урча и беснуясь, грозя задавить, изурочить. Сонм свиты рвался бешенными чудищами. Эх, вы, суслики, бурвики, штлямсы, корамсы! Идите ко мне, я приголублю вас, попугаю, вырву у мёртвых мёртвые души!
– И у каждого камня трагедия есть, – мягко проговорила я, и лица камней замерли. – Он ворвался с небес или вырвался из-под земли. И у каждого – прямость судьбы иль осколок позорного бунта, или просто – спокойная серь. Чей-то камень упал, не вернулся. Чей-то так и остался в ладошке у пены морской. Вы, твёрдые ядра душ беспризорных, возвращайтесь-ка в свой упокой.
Глазницы камней развёрзлись, перекатились с кровью, очистились ею, и жизнь ушла из них. Помертвев, они застыли в блаженстве вечности.
Свита отступила. Царила тишина. Тюктюк, икнув от разочарования, сломал удодский клюв. Ручеёк Хам забыл травить нас анекдотцами и почти иссяк. Пружины железного Фама перестали дёргаться, а смола Цаина впиталась в кору дерева.
Я смотрела на них – слабых, ничтожных – и смеялась в радости победы.
– Здравствуй, Владычица мергронов! – послышалось сверху.
Я запрокинула голову. Надо мной витала колесница, оправленная в светлые голубые карбункулы. На ней возвышался приятный мужчина в тунике цвета моря ясным днём, когда чуть-чуть штормит.
– Привет, Владычица! – ласково поздоровался он. – Долго же создавала тебя Та сторона, где кончается лес.
– Та сторона? Что за сторона?
– Сторона, где создаётся всё.
– Роддом, – подсказал приземлённо-будничный Шиглей. – Да тут недалеко. Может, когда-нибудь сгоняем. Если захочешь, Сэги-милаш... Владычица.
– А-а! – яростно заволькал кто-то в черноте грота. – Она Владычица! Будь проклята Та сторона, где кончается лес! Какую гадость она создала! – соперницу! Ну, нет, этого я не оставлю! Я, я – Небесная Владычица, и других узурпаторок не потерплю!
Тенью чёрной крысы проскользнула мимо почтительно-испуганной свиты тонкая фигурка. Гасбарра!
Как она похорошела! Красота строгого лица со жгучими глазами, чёрная волна волос, губы яркого кармина, стройная шея, плавно переходящая в горделивые плечи, высокая грудь, покоящаяся в декольте великолепного чёрно-золотого платья, – всё это грозило невероятной опасностью любому мужчине, даже жёноненавистнику и холостяку с детства!
От восхищения я распахнула рот-колодец и глаза-плошки, а вот приятный мужчина на колеснице никак не отреагировал на такое чудо. Пьяный он, что ли? Или у него вместо сердца пустота?
Раскинув золотисто-чёрные крылья плаща, Гасбарра налилась темнотой и холодом. Офеня вцепился в моё плечо, как клещ, и я ободряюще погладила его. Хм, чего это с ним такое?
– Не в твоей власти помешать жизни Владычицы мергронов, – холодно сказал приятный мужчина. – Она пришла, ибо её ждали. Я, Царь Дамид, предупреждаю тебя, Гасбарра: смирись, не будь вэеком.
– Кто такие вэеки? – терпеливо спросила я, но Царь Дамид не обратил на меня внимания.
– Слышишь, Гасбарра, смирись! – велел он. – Тебе не владеть всеми Небесами, как не владеть ни Землёй, ни Подземельем. Смирись, ведь ты чудом вернулась к жизни, спасённая Сэги, и чудом Бриллиантовая Стрела не дошла до своей цели. Не гоняйся за Жабой Синицей. Не по силам тебе ею владеть. Вспомни: ты едва не погубила себя, а ведь у тебя царство беззащитных перед Дочкой и Морцифером смервенов! Вспомни: ты чуть не потеряла Офаниэля, который ради тебя искал Жабу Синицу и поплатился за это самим собой! Вспомни и смирись, Гасбарра. Тебе не завоевать мир мёртвых и мир живых.
– У тебя есть смервены, Гасбарра, – прошептал мартовский реликт.
– И ты! – воскликнула разъярённая ведьма.
В мгновение ока оказалась она передо мной, накрыла Офеню плащом и смахнула его с моего плеча.
Я вскрикнула, ринулась за ней, но проклятая бабёнка скальной красоты и змеиной хитрости сверкнула золотом платья и пропала в гроте, унося драгоценную добычу.
– Гасбарра! Стой!!
Взрывом блестанул подо мной тучевый фейерверковый Фобос, провалился вниз и унёсся вдаль. Около меня, держась за алый плащ, зависли унылый Шиглей, обеспокоенный Толсик со змеями и Царь Дамид, который за плащ не держался, а плыл себе в карбункуловой колеснице рядышком.
Фобос унёсся прочь.
– Вот ты и выиграла битву со свитой Фобоса, – заметил Царь Дамид. – Теперь надо разобраться с Гасбаррой, Владычица.
– Ага, – решительно сказала я. – Офеню верну, Гасбарру поколочу и устрою пир на весь мир. Весело.
– Пикпот – дело не сильно весёлое, – мрачно сообщил Шиглей, трепыхая крылышками. – Тут разум нужен, а не конечности. Йэх.
– Ничего, я справлюсь, – пообещала я.
Царь Дамид мудро и ободряюще улыбнулся мне.
– У тебя получится, Сэги, – уверил он. – Царствуй. Храни доброту и исцеляющий свет. Будь счастлива.
– Для счастья мне не хватает Офени, – горько поведала я.
– Но ведь Офеня – это Офаниэль, – встрял белый пастушок Толсик, поглаживая змей по головам. – И они ж любили друг друга!
– Что?! – вскрикнула я.
Горло моё сжалось. Толсик удивился моей реакции.
– Ну да, а что? – сказал он непонимающе. – Это давно известно: Офаниэль любит Гасбарру, Гасбарра любит... любила, по крайней мере, Офаниэля. Не знаю, правда, будет ли она любить реликта.
Царь Дамид покачал головой и сочувственно вгляделся в мои очи.
– Не переживай, Сэги, – посоветовал он мне. – У тебя будет своя любовь. Не завидуй чужой и не горюй из-за неё.
– Ладно, – пискнула я, мрачнея на глазах.
– И знай: Гасбарра забыла о своей любви. Страдания испепелили чувства. Она может замучить Офеню за то, что он вернулся. Вернулся с тобой. Тебе надо пикпотироваться с Гасбаррой. Это опасно: она могущественна. Но ничего не поделаешь, тебе придётся стать смелой.
– Приятно... А где я её найду? – героически насупилась я.
– В гладких пустынях, – ответил Царь Дамид небрежно. – Ты увидишь их, когда минуешь лес.
– Лес в облаках? – скептически отозвалась я.
– Не перетёркивай, дурдамешка, – сердито велел Шиглей. – Лес есть лес. Он и на Небесах лес. И жёлтые пустыни страшны всем, кроме их исконных обитателей, то есть, Гасбарры, смервенов и... ну, там ещё кое-кто имеется.
– Те же вэеки, например, – со злостью предположила я.
– Не, вэеки там не водятся, – немного ошарашился Шиглей. – При чём тут вэеки? Пустыни – жуткое место. Там гниют смервены, ожидая конца страданий.
– Страданий? Не понимаю. Зачем им страдать на Небесах? Ведь они уже умерли! – воскликнула я – между прочим, в бешенстве.
– Ну, так Гасбарра решила издавна, – буркнул Шиглей. – И я с ней пикпотироваться по этому поводу не собираюсь. Это твои проблемы, Сэги-милаш... Владычица.
– Спасибо, – съехидничала я.
– Пожалуйста, – съехидничал Шиглей.
– Гасбарра – опасная женщина, – вдруг подтвердил Толсик. – Но не злая. И я её уважаю. А уважаю я мало кого. Тебя, например, Сэги, и тебя, Царь Дамид. А балдакошку Шиглея не уважаю совсем. Зато очень люблю, – пропел он и, дотянувшись до небесного посланца, потёрся розовым смешным пятачком о его руку.
Ореол над головой Шиглея даже посветлел от умиления.
– Ах-х... – сказал он с благодарностью. – Ты самый чуткий змеиный пастушок, Толсик.
Я вдруг подумала, что теряю время. Отвернувшись от Царя Дамида, я кинула взгляд на облака. Кажется, пора куда-нибудь двигаться, иначе можно запросто опоздать. Опоздать спасти Офеню, например.
– До встречи, Сэги, – сказал Царь Дамид. – Мы встретимся с тобой после твоего пикпота с Гасбаррой. А пока бери с собой Толсика, Шиглея, двух змеюк Цузоги и Циюве, бери гепардессу Юфе, чтобы лететь по Небесам, не раскрывая без особой надобности алый плащ, и тлепай в царство мергронов.
– Принимай бесхозное хозяйство, – фыркнул небесный посланец и охнул: – А где же пылесос?!
Царь Дамид пожал плечами. Карбункуловая колесница, повинуясь его воле, покатила куда-то по облачной равнине. От её колёс остались синие извилистые дорожки, по краям которых росли хрустальные цветы с бронзовыми стеблями.
По широкой линии одной из дорожек мчался великолепный  гепард. Туловище гепарда переходило в тонкое девичье тело, а на теле, конечно, имелись маленькая грудь, ручки, шея, а на шее – милая черноволосая головка с серьёзными глазами гепардовского выражения.
Гепардесса замерла передо мной.
– Её зовут Юфе, – предупредительно подсказал Толсик.
– Юфе, – ласково вздохнула я, – ты чудо.
– Она не разговаривает, – фыркнул Шиглей. – Она животное. Гепард. Твой личный транспорт. Садись. С неё ты никогда не упадёшь, даже если сильно захочешь.
Я села на Юфе со смущением: такая большущая взгромоздюсь на хрупкую человеко-кошку! Но Юфе спокойно прижала меня к своей спине, когда я всё-таки на неё взгромоздилась, и переступила мягкими когтистыми лапами.
– Попилотируем? – несмело попросила я.
Юфе присела и оттолкнулась плавно и без всякой тряски. Вначале я боялась с неё сверзиться с позором неопытной всадницы, но Юфе несла меня крепко и надёжно. И я ей поверила. Мы быстро побежали по синей дорожке мимо хрустальных цветов на бронзовых ножках.
Белый змеиный пастушок Толсик и змеюки Цузоги и Циюве прыгали позади меня. Небесный посланец Шиглей бултыхал крылышками позади них. Хрустальные цветы расцветали при моём появлении и разбивались вдребезги под взмахом гепардессиного хвоста.
Синие тропинки бежали рядом со мной. Сияло солнце, окрашивая облака в искристые бледно-жёлтые цвета. Вскоре впереди показались ажурные витиеватые сооружения с номерными знаками на резных башенках – островки ровных ватных облаков, плывущих по зову ветра. Под двумя городками облака таяли, роняя дождь, но городки спокойно перенеслись на другие, словно управлялись искусной рукой воздушного капитана.
Внимательным взглядом ревизора я окинула городки и подумала: «Э-э, да тут пока всё "о-о"». Нужно посозерцать владения дальше. Послав Юфе поверх городков, я перелетела в необозримые тёмные дали. За мной гнались Толсик и змеюки, потому что Шиглей с самым покаянным видом отстал и побрёл, трепыхая крылышками, к седьмым воротам получать нагоняй от Макашки, так как он потерял на Фобосе казённый пылесос.
Юфе нырнула в тёмные толстые стены из грозового тумана. Он потихоньку прояснялся, и вокруг постепенно вставал высокий дремкучий лес. Лес дремал и кучерявился. Просёлочная дорога делила его надвое, а сама упиралась в чудесный уютный теремок, пряник из дерева, с сенцами, крылечком в три ступеньки и небольшими оконцами.
Под одобрительное похрюкивание Толсика и шипучее пение змеюк я на Юфе сопроводилась в теремок. Там было прелестно! Белые тёплые стены, светлые оконца, чудесная мебель... На столе – самовар, чашки на блюдцах, конфетница, сахарница и розетки с вареньями из всяческих ягод и фруктов.
Я соскочила с Юфе и растянулась на широкой персидской – или турецкой – кровати. Отдохну! Посплю! А после сна вдруг окажется, что Офеня вернулся, и с Гасбаррой пикпотироваться совсем необязательно?
Но, когда я открыла глаза, разгоняя сонное небытиё, в комнате царил полумрак, а Офеня самым неприятным образом отсутствовал. У кровати лежала бодрствующая гепардесса. На кровати покоились рядом со мной змеиные кольца Цузоги и Циюве.
– Толсик! Ты где? – позвала я. – Почему темно?
– Гасбарра... – шепотнул змеиный пастушок, дрожа из-за изголовья острым серым ухом. – Она умеет нагонять темноту и страх. Она вызывает тебя на пикпот. Наверное, ей не понравилось, что ты рождена Владычицей мергронов. Извини. Тебе надо бы пойти.
Да, надо бы. Но что-то не очень хочется почему-то. Если б хоть знать, что такое пикпот, и с каким оружием туда отправляться... Или здесь не водятся оружейные деликатесы?
Я встала с кровати и гордо направилась к выходу. Они желают зрелищ и героизма? Ладно, постараюсь их ублажить. И даже не из-за тёмного вызова болотной ведьмы Гасбарры. Из-за доброго Офени с говорящими глазами. По-моему, он ст;ит некоторой заботы с моей стороны.
Наполнившись энтузиазма, я ступила на порог, показавшийся мне высоким и надёжным. Спиной я ощущала взгляды белого пастушка, Цузоги, Циюве и Юфе. Они осыпали меня восхищением, словно душистыми хризантемами. Я вдыхала их любовь, и любовь отгоняла от меня сомнения, полумрак и страхи.
Ночь встретила меня непроглядностью и ужасом, таким ужасом, что я перепугалась, и даже ожерелье алого плаща покрылось оранжевой изморозью. Трещал лес. Я ринулась обратно. Дверь была плотно заперта. Я забарабанила, отбивая кулаки.
– Никуда не пойду!! – орала я, колотя. – Откройте, сволочи! Откройте!
Внутри молчали. Погасили свет. Трещавший лес позади меня заглох.
– Ироды! – всхлипнула я. – Я боюсь, боюсь!
– Мы верим в тебя, – послышался голосок Толсика.
Я в последний раз рубанула ладонью по дереву.
– Предатели!
Повернулась и бегом, пока не раздумала, побежала по дороге туда, куда она уходила. Я бежала, потом шагала, а затем поплелась, крадучись и заодно размышляя, как необыкновенна смерть. Чем платят за право жизни? Что отдают перед смертью? Что я отдала?..
– Кто ты? – вдруг прогнусавило рядом.
– Ой! – вскрикнули мои измочаленные неприятностями нервы.
– Не ойкай. Куда идёшь?
– В гладкие пропасти.
– В пропасти?
Я наконец-то разглядела среди деревьев старую женщину, ведущую за руку худенького мальчика.
– Что с ним? – спросила я, дрожа, но сочувственно.
– С ним ничего. Мы идём к Гасбарре. В пропасти.
– Зачем это?
Женщина не ответила. Потянув мальчика за собой, она нырнула вместе с ним вглубь леса. Я помешкала и нырнула вслед за ними. Они не обращали на меня внимания. Странно. Почему? И что им надо от Гасбарры? Кто они? Жертвы или мстители? И плащей на них нет. Смервены, что ли? Впрочем, если они идут к Гасбарре, то нам по пути, вот и всё. Хоть не так страшно будет. Наверное.
Лес кончился несправедливо быстро. Перед нами развернулась полотном жёлтая гладкая пустыня. Глубокие широкие трещины обрывались в пропасти. Женщина с ребёнком стали спускаться по ближайшей трещинке. Я проводила их взглядом, набираясь мужества. Хотя как можно набраться мужества, если источника нету? Ладно, пойду шпионить за старой дамой. Пусть уж она потерпит немного, не каждый же раз ей доведётся помогать новоиспечённой Владычице.
Владычица... вот смехота! Никакой Владычицы во мне не проживает, что я, дура? Слушайте, может, все они обшиблися? И алый плащ, и жабий камень, и заяц Слеза – это нечаянные случайности, а вовсе не принадлежащие мне дары? Что я, волшебница, что ли? Просто умершая дура.
Заяц Слеза открыл глазёнки на серебристой перчатке. «Не бойся, – шептал он мне, – не бойся, всё хорошо, всё отлично, ты не просто умершая дура, ты – дура-Владычица, а таких на Небесах никогда не бывало, так чего ты себя нюньками давишь?».
Носом шмыгнув, голову вздёрнув, потлепала я прямо вниз, по змеиной трещине, туда, где ждала меня на пикпот крылатая скальная тётка Гасбарра.
И вот дно пустыни. Длинные скалы подпирают небо. Узкие дорожки петляют меж ними. Я выбираю одну из них, ведущую мимо нависших скал, похожих на крепостные стены, и потихоньку бреду по ней. Где-то неподалёку шуршат торопливые шаги женщины и мальчика. Они тоже ищут Гасбарру. Но зачем? Пикпотироваться, поди. Или она пригласила их на семейный ужин при электрических лампочках. Покричать их, что ли, всё ж не так грустно будет плутать по лабиринту скал...
Я очутилась на круглой полянке, посреди которой стыло малюсенькое озерцо. Ливневая лужа, а не озерцо, точнее сказать. И тут началось приближение Гасбарры – как дуновение тяжёлой, злопыхающей силы, замешанной на льду и строптивости урагана. Её сопровождали... кто? Хотя постойте... чего это я вижу через стены? Стены растаяли? Да, стены, конечно, растаяли, а я тут мучаюсь – что ли новые психические неустойки в мозгу проклюнулись?
Эти неустойки показали мне, как шествует важной матроной чёрно-золотая Гасбарра в кольце чёрно-закутанных фигур телохранителей, и ещё... Дондик! Дондик. Откуда?!
У меня тут же отказали ноги – они так часто делали при жизни, если предвиделась жизненная финтифлюшка. Поэтому двинуться с места я не смогла, как ни дёргалась. Только дёрну одной ногой, другая бац – и застрянет. Гадость какая. Прямо как медлительный Кинчик.
А Гасбарра подбирается всё ближе и ближе. Что делать-то, мамочки мои-и?!
Я лихорадочно сжала пальцы и взмолилась, отрешённо ощущая холодную воду ливневой лужи: «Я невидима, невидима, невидима! Никто не почует меня среди запаха этих вонючих скал и песка, на котором непонятно что валяется!».
Алый плащ неожиданно сам собой развернулся из ожерелья и опустился до самых пят. Что ж, хоть не холодно будет помирать… Э-э, то есть...
Шаги мерно стучали по камням, приближаясь, становясь всё громче и грознее, я неистово повторяла себе, что я невидима для взгляда Гасбарры, повторяла и верила, закутавшись в алый плащ, и мне поддакивал заяц Слеза, любя глазёнками, и всё же, когда из-за ребра скалы появились смервены, меня всю заколотило, как на морозе после ванны.
Впереди шествовала прекрасная ведьма Гасбарра, чуть шевеля крыльями золотисто-чёрного плаща. За ней, гремя колючим оружием, двигались закутанные телохранители, и на их полуспрятанных лицах сверкали беспощадные жёлтые глазищи. Позади плёлся закованный в стеклянные цепи Дондик – полунагой, усталый, но с непокорным выражением лица. На плечах у него была рваная бело-грязная накидка.
Кавалькада протюнькала, не заметив меня, и облегчение окутало меня покоем. Я вылезла из лужи и отряхнулась. Надо поторопиться. Но куда, опять-таки? За Гасбаррой или на гору Кудыкиной? Вот ведь не повезло как со смертью! Всегда приходится суетиться, думать, действовать... Впрочем, скука – не худшее ли наказание?
Довольно долго я носилась среди скал с гладкими плоскими вершинами. Вывернув из очередной колонны, я, наконец, упёрлась в... Дондика! Его левая рука висела на цепи, а нижняя часть тела уходила куда-то в чёрную яму, и казалось, что яма заглатывает его. А яма-то была плоской.
– Дондик! – горестно шепнула я.
Он повернул ко мне голову. Нахмурился. Удивился: узнал.
– Сэги?! Как ты здесь очутилась?! Уматывай, дурында!
– Что? – не поверила я. – Уматывать? Ты рухнул?
– А ты с Гасбаррой знакома? Это такая паразитка, это просто шакалиха и самка кенгуру, это просто акулий коренной зуб, край консервной банки, взрезанной ножом...
– Я пикпотируюсь с ней сегодня, – неохотно поведала я. – И царство её ищу. И давно ищу. В этих дурацких лабиринтах можно всю оставшуюся вечную жизнь искать и найти только плоскую яму и в ней ноющего дистрофика.
– Ну и фуртель.
У Дондика от изумления свело скулы.
– Кто это ты такая, что у тебя с Гасбаррой пикпот?! – вырвалось из его пухлого рта.
– А, ничего особенного, – поморщилась я. – Владычица мергронов, говорят.
Белки глаз Дондика потемнели от непередаваемых чувств и эмоций. Он явно понимал, кто такая Владычица мергронов. По-моему, он даже загордился мной.
– Ты – с начала времён обещанная Той стороной, где кончается лес, Владычица мергронов?! – хмыкнул он. – Ну, ты даёшь, подруга. Не, не может быть. Я тебя с детства знаю. Ты заурядная девчонка с косичками, прыщиками и неловкими руками.
– Спасибо, – сказала я, пытаясь не обижаться.
– Извини, конечно, – спохватился он. – Ты похорошела несказанно после смерти. Видно, в морге тебя отлично вычистили.
– Спасибо, – наконец обиделась я. – На себя посмотри, на кого ты похож. Где ты находишься? В какой пошлой компании! Фу!
– Я не хотел бы, чтобы ты превратилась в отбивную котлету, – серьёзно сказал Дондик, и глаза его неожиданно потеплели.
– Я тоже не хочу, – согласилась я со вздохом. – Эта проклятая свита выпнула меня из моего домика и не пустила обратно.
– Бурубески, – посочувствовал Дондик.
– А ты? Ты почему помер? – спросила я своего давнего тайного любимого.
– От рака крови, Сэги-милашка, – ответил он, неотрывно глядя на моё лицо.
– Не понимаю. Ты прикован Гасбаррой к плоской яме, – бормотала я обессилено, – почему? Разве рак крови – преступление?
– Я не захотел смердеть на деревьях Цаина, – сказал Дондик. – Вырвался из тела сам, без бурубесков, а Гасбарра такое неподчинение не уважает. Кныш любезно объяснил мне, что сие иногда бывает, но наказывается не менее серьёзно. Наказание и есть плоская яма. Она поглотит меня, и я никогда не выберусь из мрака, понимаешь?
– Я освобожу тебя, – твёрдо пообещала я.
– Нет. Слушай, это даже смешно! Её никто не победит, пока она не влюбится до потери волос. А я что-то не шибко верю, что Гасбарра в кого-нибудь когда-нибудь влюбится. Особенно после возвращения с Земли.
Я встала.
– Дондик, я пойду. Я пройдусь и вернусь. Я найдусь после долгой разлуки, окунусь в лунный свет и очнусь. Я пройдусь и вернусь! Может быть, я вернусь через годы, через тысячи лет возвращусь, но ты помни, я всё же вернусь! Если только не выйду из моды…
Он усмехнулся моей наивной смелости.
– Ладно, Сэги-милашка, если не поглощусь, то подожду тебя немножко.
Всегда я теперь Сэги-милашка, что ли?
– Иди сюда, – велел Дондик. – Я поцелую тебя на прощание. На удачу.
Краснея от удовольствия, я потянулась к милому Дондику и легонько поцеловала в губы. В голову будто ударило столетнее вино. Я потрясла головой, дабы протрезветь, погладила Дондика по обнажённой груди и быстренько, чтобы не передумать, умчалась прочь.
Жди, светлый Дондик, я обязательно помогу тебе и вытащу из плоской ямы, чего бы мне это ни стоило! Недаром же я нашла тебя.
Скалы внезапно кончились, и кровяная мгла обступила меня со всех сторон.
Невдалеке кривились сочащиеся кровью собратья Цаина – искорёженные, толстые сухие деревья. Из жёлтой смолы, льющейся из трещин сучьев, были свиты висельные петли, на которых в абсолютном безветрии понуро истекали кровью голые трупы. Кровь уходила в бордовые пески, словно сочный сок из яблок.
С трепетом проходила я между обезображенными мервецами, стараясь, чтобы их пухлые белёсые ноги, исчерканные кровью, не коснулись моей кожи. Деревья недоверчиво скрипели, следя за каждым моим шагом, и пуляли в меня струйками жёлтой смолы – словно плевались.
Уворачиваясь от плевков, я чуть не оступилась на скользкой черноте клякс с разводами жёлто-зелёной гнили. Это – граница. Новая область гладких пропастей Гасбарры.
Здесь преобладал яркий цыплячий цвет, хотя японский глаз наверняка различил бы желтовато-белый и желтовато-розовый сероватый, а вдали – перепады тёмного серовато-жёлтого с бледным, почти солнечного оттенка, цвета.
На деревьях Цаина висели иссушённые мумии. Желчь, гниль, вода из клеток непрерывно текли из них, впитываясь в огненно-оранжевый песок.
Неприятное зрелище. С гниющих лиц глядели на меня исстрадавшиеся живые глаза – тёмные, влажные, самые настоящие, окружённые кругами синяков. Выголившиеся зубы хохотали в оскале – над собою? Надо мной? Или вообще?
Желтизна высветилась потихоньку и, наконец, засверкала белизной обнажённых скелетов с теми же совершенно живыми глазами – синими, чёрными, карими, зелёными... Словно выглянувшая из клетки тела душа. А внизу – голубоватые барханы с причудливой вязью песчаных течений... Голубая земля, чёрные деревья и белые скелеты с глазами живых. Где такое ещё увидишь?
А вот и последний скелет. Серовато-фиолетовый сумрак впереди взбаламутился чернотой, ветер вымел свежестью остатки запаха гнили.
Тихо вокруг. На белой пыли дремлют одинокие деревья Цаина, и на их ветвях нет ни одного мервеца. Белая пыль – это белый прах.
Вот и всё. Смервены свободны. На прахе их тел растут новые деревья Цаина.
Интересно, как движется этот разноцветный гасбарров ад? И кто его придумал? Гасбарра, конечно. Фантазёрка.
Какой сложный путь в её царство! Бедные смервены. За что им такое наказание – чувствовать на себе разложение трупа? За то, что умерли не по чьей-то воле, а по собственной судьбе? Мергронам, однако, куда легче! Медуза, Шиглей, ворота... красота и никаких таких страхов нет.
Прах закончил шелестеть под ногами. Потемнело до глубокой ночи. И – вспыхнуло мгновенно, ярко, невыносимо. Я прижала ладони к лицу.
– Сэги? – услышала я отовсюду.
– Гасбарра? – ответила я холодно.
– Как тебе сады смервенов?
– Мне жаль их...
– И сейчас тоже?
Я взглянула.
Красивейшее место, несколько призрачное, как и всё на этом свете, ласкало глаз и волновало предчувствием. Смервены с наслаждением переживали каждое своё движение, в затруднительных случаях оглядываясь на Гасбарру.
Гасбарра, окружённая великолепными чёрными ниндзюками, сидела на вороном коне... точнее, кентавре. Молодой симпатичный кентавр, ухмыляясь, смотрел на меня. Неужели он такое же животное, как гепардесса Юфе? Абсолютно не верится. У него такие озорные глаза!
Гасбарра величаво тронула кентавра вперёд. Кентавр грациозно переставил копыта, иноходью приближаясь ко мне.
– Ты не испугалась моего сада, Владычица, – с томной усмешкой произнесла Гасбарра. – Тебе что, понравилось... или как?
– Или как и даже хуже, – холодно ответила я.
– Странно, что ты смогла спуститься в гладкие пропасти, – протянула ведьма. – Насколько я помню, Кныш и Локунь на работе... А кто, кроме бурубесков, рискнёт плутать по лабиринтам трещин? Ну, кто тебя провёл? Не скажешь, что ли? Глупая. Я сама знаю: бабка с внуком довели тебя до трещин. Так? Но в лабиринтах пропастей можно проплутать вечно и в завершение попасть в плоскую яму. Почему ты не плутала, не попала, а забралась в мой сад? Кто тебя вёл?
– Никто меня не вёл, – огрызнулась я. – Само привелось.
– Ну и зачем ты пришла? – проронила Гасбарра.
– Пикпотироваться, – со вздохом ответила я. – Надо же нам определиться? Ты драться задумала или спорить мудрёно? И куда ты дела Офеню?
– Офеню? Офе-еню... – задумалась Владычица смервенов. – Зачем тебе Офеня? Он твой? Он мой. Он любил меня, когда был Офаниэлем. Ради меня он вновь родился в Той стороне, где кончается лес.
– Станет ли он Офаниэлем? – хитренько вставила я свой вопрос.
– Не знаю, – жёстко сказала Гасбарра, но боль прорвалась в её голосе помимо воли.
– Тогда зачем тебе Офеня? – прошептала я. – На память? Отпусти его. Твоя любовь на пути к тебе.
– Дондик, что ли? – рассеянно уточнила Гасбарра, похлопав кентавра по человечьей спине.
Я упрятала взрыв в глубину жабьего камня.
– Может, и Дондик, – заставила я себя согласиться. – Он вовсе не плох. Он очень даже привлекателен и... и симпатичен.
– Н-да? И откуда же ты его знаешь, Владычица убийств? – зорко глянула на меня бывшая болотная ведьма. – Я тебя с ним не знакомила.
– Видела его в плоской яме, куда ты его запихала. Послушай, хватит тебе зверовать. Спаси его, вынь оттуда, там же страшно! – взмолилась я и быстро заговорила: – Ну, что нам делить, а? У тебя смервены, у меня мергроны. Моё царство недолговечно – ведь не всегда же люди будут убивать друг друга! Но пока существует насилие, реальна и моя власть, и ничего ты тут не поделаешь. Разве ты владела мергронами, а? Нет. Так зачем ссориться и ругаться? За что? Давай жить по-соседски приятственно, душевно, и пикпотироваться только для чае-вино-пития или пирожно-торто-поедания. Согласна?
Скальная красота Гасбарры сверкнула чёрными молниями.
– Я подумаю, – милостиво снизошла она. – И возможно, решу... в пользу мира. Но Офеню не отдам. Дондика бери, без проблем, а Офеня мой. И... убирайся. Мне и так тошно. Я хочу отдохнуть. Офан... Офеня! Принеси мне изюмное вино. И прикажи тупомозговым ниндзюкам доставить сюда корзину с новорождёнными вэеками. Я посмотрю.
– Вэеки? – встрепенулась я. – Я тоже хочу посмотреть!
– Но я устала, – возразила Гасбарра. – И устала от тебя, ты уж извини, подруга. Я вообще была бы счастлива, если б ты растаяла на месте. Когда-нибудь потом я поболтаю с тобой, но сейчас растай.
– Ладно, – сказала я, – пока. Лёгкого крыла в полёте.
– Лучше сильного, – поправила Гасбарра и горько усмехнулась.
– Ага, – сказала я.
Гасбарра помолчала, глядя на меня. Кентавр, на котором она восседала, грациозно вскинул руку и причесал ворон... чёрные кудри.
– Всё, – проговорила Владычица смервенов. – Пикпот кончился. Дондик временно твой, если сумеешь достать его из плоской ямы. Офеня остаётся у меня, а тебе пора домой. Тебе одолжить кентавра или ты так, своим ходом доберёшься?
– Своим, – как могла надменнее бросила я.
– Хозяйская воля, – пожала плечами Гасбарра.
Помахав ей на прощание рукой, обтянутой серебристой перчаткой лояльного зайца Слезы, я зашагала в обратный путь. Равнодушно пересекла белые, жёлтые и красные сады Гасбарры, прогулялась по трещинам пустыни, нашла без проблем плоскую яму, которая съела Дондика почти на три четверти, собираясь закусить левой рукой, шеей и головушкой.
Отчаянье властвовало в Дондике безраздельно. Странно: во мне одна безграничная усталость и всё. Ни радости, ни любви, ни бодрости. Одна усталость. Спать хочу.
– Привет, – сказала я Дондику. – Вот я и вернулась.
– Не прошло и тысячи лет, – подтвердил Дондик встревожено.
– Гасбарра отпустила тебя со мной. Давай руку.
Дондик вцепился в меня пассатижами в гвоздь, и я без труда вынула его из плоской ямы. Тело его пребывало в полном порядке, нисколечко не развоплотилось.
– Сэги... – выдохнул он.
– Ну, Сэги, чего уж там, – согласилась я. – Только не называй меня милашкой. Ну, тлепанём, что ли? Спать хочу.
– Сэги, прости, я ведь знал на Земле, что ты меня любила, – начал Дондик сокрушённо. – Прости меня, Сэги, я не разглядел твою любовь...
– Ага, – согласилась я равнодушно. – Может, упетнём поскорей? Спа-ать...
– Я хочу тебя поцеловать, – решил Дондик.
– Да, спасибо, – пробубнила я. – У тебя что – буратинизм?
– А? – не понял Дондик.
– Лес впереди – «бэ»! – бебекнула я не без раздражения. – Скоро дома будем. Там ты пропоёшь мне сочинённые тобой в плоской яме дифирамбы, а теперь давай поспешай.
Дондик послушно замолчал. Облегчённо вздохнув, я тут же подумала: а не поспешила ли я, взяв Дондика с собой?..
Промелькнула справа лужа, в которой я недавно стояла перепуганной невидимкой, нашлась нужная трещина, по которой я спускалась вслед за провожатыми, пересёкся без происшествий дремкучий лес, услужливо покатилась вперёд твёрдая дорожка, и вот, наконец, перед нами предстал мой терем-теремок, укрытый снегом, с зажжёнными окнами и тихой, но весьма весёленькой музычкой.
– Они веселятся, – угрюмо пробурчала я. – Им дела нет, что несчастные мервецы возвращаются с пикпота уставшие, неспавшие и с запавшими глазами.
И тут на порог выскочили счастливые добрые Толсик, змеюки Цузоги и Циюве, гепардесса Юфе, Шиглей и... Царь Дамид. Надо же, какая честь для бродяжьей души.
Они облепили меня и зацеловали, обсияли радостными глазищами, донесли до крылечка, до дверочки, опустили на перинку, укрыли лёгким тёплым одеяльцем, спели колыбельную песенку, чтобы я поскорее уснула, отдохнула, а после уж принялась за владычинские дела.
Чувствую, вникать придётся долго. Ох, и ввязалась непонятно, к чему и по какой причине. Дудочка. Дурдадошка. Прав Шиглей. Он всегда прав, плутишка.
Не знаю, где примостился Дондик, но, когда ко мне вернулось утро и взбодрило призрачные мервецкие мозги, он сидел у моей кроватки и глядел на меня жадными глазами. Карими. Мне достался его поцелуй – такой, о каком я мечтала, начитавшись романов о любви. Видно, на Небесах заветные желания иногда сбываются.
– Здравствуй, Сэги, – томно прошептал он.
– Привет, – кивнула я и привычно потянулась, забыв, что натурального мяса во мне не имеется, и ничего ты тут не поделаешь, такие дела.
Никакого удовольствия от потягивания нет. Ну, ладно, что там дальше по сценарию? Умывание, завтраканье, ученичанье или работанье. Работанье. Потому что есть Офеня, который Офаниэль, и Гасбарра, которая хочет его любить, да не может, дурдыла. Или наоборот?..
– А он удрал на скорости, где таяные горести, в ту степь, где сливы носятся и чайники поют. Там ночью очень солнечно, там снег пылится точечно, девчонка чуткой горничной от пота вытрет лоб... кому-нибудь, – некстати закончила я и покосилась на Дондика, чьи карие глаза глядели в мои с этой самой страстью, от которой пот. – Губы у меня жутко холодные, – пожаловалась я ему, – наверное, простыла. У нас йод есть?
Дондик изогнул светлую бровь.
– Насколько я умекиваю, – протянул он, – у мервецев нету внутренностей, и значит, нет внутренних неприятностей. Так что губы у тебя холодные почему, я не знаю. Давай Толсика спросим, он, хоть и пиликалка, но вездесущая, вдруг он чего сообразит. А нет – так под рукой, вернее, на руке у тебя серебристо-лояльный заяц, насколько я понимаю, вообще непонятно, чего ты  тревожишься, что у тебя губы холодные.
Тут он хитро прищурился.
– Если только это не тайное желание их согреть с моей помощью...
И он снова меня поцеловал. Интересно, как бы меня поцеловал Офеня... Если б он превратился в Офаниэля и разлюбил Гасбарру, чего невозможно совсем – как невозможно возвращение трепета при взгляде и мысли о Дондике. Почему? Вот проклятое женское сердце! Вечно капризно оно и сюрпризно. Но вдруг трепет вернётся, и я так трепетну! Затрепетаю так, что даже Юфе сядет на задние ноги или лапы и понюхает воздух своим человеческим носом!
Дондик закончил меня целовать и с грустью обволокнул меня взглядом.
– Поеду я, Сэги, – обречёно прозурчал он. – За мной уже и кентавр притлепал...
Проследив за моим киванием и мерцающей улыбкой, он вздохнул и прочь пошёл, томимый думами, воображенческими духами и шепотками. А я спрыгнула с кроватки к окошечку и полюбовалась на блестяще-фиолетового кентавра с лицом цвета цветущей сирени. Кентавр гордо бил передней ногой и правой рукой чесался в боку. Небесные души блох, что ли?
Дондик взобрался на широкую спину кентавра и напоследок оглянулся на мой теремок. Я помахала ему рукой. Он увидел и махнул меня тоже. До встречи, Дондик. Возвращайся, когда я полюблю тебя снова.





 

Круглые камни – вместилище душ. Причудливые – воплощение Бога. Как много их приходится пинать, чтобы освободить себе дорогу! Они нарочно собираются в рассыпающиеся кучи и перекатываются, перекатываются под ногами горохом, или глыбами и осколками сдирают с тебя кожу и ставят синяки.
Бежать. Бежать приходится всё время. Говорят, мы не похожи на других детей, и потому нам надо всё время бежать, чтобы не быть пойманными.
Нас ловят. Кроме людей – тати, духи, нежити. Это страшно, ведь мы подвластны и тем, и другим – если нас поймают. Но нас пока не могут поймать. Хотя мне очень страшно.
Я Сэги. За мною по пятам – мой брат Офаниэль. Офеня. Почему-то он не спешит. Офеня, ты почему не спешишь? Он оглядывается назад. Позади – тощая сильная ведьма со злыми горячими глазами. Сильная женщина. Гасбарра.
Её псы послушны и хитры. Такие же чёрно-золотистые, как и она сама. Такие же красавцы.
Офеня оглядывается на Гасбарру. Он не может бежать за мной во всю силу. Гасбарра держит его своим притягивающим зовом. Я-то не слышу этого зова: не для меня он – понимаешь, подруга. И потому псы сторожат Офеню, высунув оранжевые языки, а я прячусь в зарослях жёсткой крапивы и жду, не дождусь, когда болотная ведьма уведёт свой нос мимо меня.
Гасбарра хищно кривит бледно-розовый рот и устремляется к моим зарослям. Увидела, ведьма! И я скатываюсь в овраг, и бегу, бегу, и снова бегу и бегу, чтобы догнать она могла только запах моих ног, грязных от земли и старых подгнивших луж, и слетевший с моей головы волос.
Черноводная река, как всегда, встала передо мной и забрызгала волнами. Моста, естественно, нет и в помине. Вместо него осклизлые остатки плотов, разбросанные повсюду на воде. Что ж, придётся попрыгать. И я прыгаю по гладким брёвнам, тонущим под моей тяжестью, и надеюсь, что Гасбарра тяжелее меня и не забудет об этом, вступив на первое бревно.
Я оглядываюсь. Гасбарра летит по рёбрам плотов, размахивая чёрными крыльями плаща. Настигает. Я ныряю в холод реки, и там, во тьме, поднатужившись, творю свой фантом и посылаю его вместо себя на расправу ведьме Гасбарре.
Затаившись между брёвнами, я слежу, как барахтаюсь я на воде, и как спешит ко мне злая Гасбарра, таща за собой намокший ленивый плащ, не вздымающийся от движения ветра.
Я потихонечку, скромненько и незаметненько добираюсь до берега и дрожу, как в лихорадке, от промозглого воздуха. Лес. Скорее в лес! Там ветки, стволы и пригорочки. Там – дорога, которая пленена людьми.
Что-то такое делается с моим лицом, и я понимаю, что становлюсь непохожей на себя. Словно одеваю маску. Тогда можно и на дорогу. Узнать, приглядеться, попытаться спасти и спастись.
А там – полицейские машины, собаки, ищейки, санитары и учителя. Мои враги. Я подхожу, и меня не узнают. И кто-то рассказывает мне замысел западни для меня. Я киваю, вспоминая фантом.
Три рыжие девчонки возникают подле меня. Они болтают со мной, размахивая грибными корзинками, и зовут в лес. И я почему-то иду, хотя знаю, что без Гасбарры здесь не обошлось.
Мы в лесу. Ищем грибы. Почему-то попадаются длинные изящные поганки и переросшие подберёзовики. Я собираю молодые поганки и пинаю подберёзовики и размышляю – не в кошмарном ли я сне собственной души? Потому что поганки собирать – это, простите, ведьмовство, и никуда от этого не денешься.
Рыжие девчонки смеются, переликаются. Их корзиночки почти полны переросшими подберёзовиками. Зачем их собирать? Всё равно в них черви. Но рыжие девчонки выламывают из прелой маслянистой от сырости земли коричневые грибы со шляпкой мягкой, как замшевая кожа, и пинают ногами мертвенно-белые поганки с чёрной изнанкой.
Девчонки не отстают. Они рыскают с трёх сторон подле меня и иногда я ловлю их брошенные вскользь неприятно-уверенные взгляды. Они знают, что их взгляды мною оценены по достоинству, и поэтому веселятся ещё больше. Их треугольник бесит меня, и я ищу среди деревьев поляну, чтобы потребовать освобожденья. Наверное, я сама веду свой сон – если это мой сон. Потому что я увидела просвет между деревьями, и это была поляна.
Им тоже деваться некуда; рыжие девчонки вместе со мною выходят на зелёную открытость. Лица их корчатся от предвкушения насыщения злостью. Рыжеволосье пылает голодным огнём. В глазах нет зрачков и радужек – диагональная черта, перечёркнутая другой чертой, и я вижу это так ясно, так близко, что не верится, будто девчоночьи лица не рядом с моим лицом.
Они молчат, развесёлые рыжухи. Тянутся ко мне белыми плоскими лицами, и когда они начинают улыбаться с плотоядностью человека, берущего в руки баранью лопатку, обжаренную в микроволновой печи, я хищно клацаю зубами и разбрасываю их в разные стороны сильными крепкими руками.
Девчонки в изумлении падают наземь и тают кучками снега в тёплый весенний день. Рыжие волосы остаются россыпью сухой жёлтой травы, и я брезгливо отпинываю их, чтобы они перестали ползать. На земле чернота от их тел – словно ожог от пожара.
Обессиленная, я падаю в тёплый мягкий кустарник с белыми ягодами на упругих ветках, сворачиваюсь клубком и засыпаю, проваливаюсь, тону в черноте полной отключки.
Отключка кончается, и я просыпаюсь... но не в мягких кустах, а в милой постели, в уютном доме, чья комната залита неустанным светом. Ну, и где это я? Вскочить с постели, рвануться к окну, выглянуть в него, увидеть лес и выскочить из окна навстречу безопасному полудню. Крыльцо. На крыльце величественный Царь Дамид без колесницы и три весёлые рыжие девчонки, которых я убила.
Царь Дамид оборачивается ко мне.
– Здравствуй, Сэги-милашка!
«Опять милашка! – злюсь я про себя. – Иного обращения не предвидится даже от царей, да?».
– Познакомься с испытателями твоей первой силы, Сэги-милашка, – говорит Царь Дамид несусветную чушь. – Они призваны спасти и испытать тебя. Ты прекрасно справилась с пикпотом, Владычица. Теперь ты будешь жить в своей резиденции, ждать брата Офеню и готовиться к подвигу – жить среди обычных земных людей и помогать им.
– Странные смеходрюлики, – бормочу я недовольно. – Загоняли основательно, напугали, в воду окунули, грибы заставили собирать, на поляну выгнали – и оказывается, всё это просто беговые препятствия. Ш-шалёся! – выругалась я непочтительно и с досадою воззрилась на рыжух.
А глаза у девчонок – добрые, светосильные. И куда подевались диагональные перечёркнутые зрачки? Обыкновенные серые очи. Красиво.
Я встряхиваю головой и сердито смотрю на Царя Дамида.
– И что это? – сурово спрашиваю я. – Очередной урок? А переменка когда – завтра? Завтра не хочу. Хочу сейчас. Без рыжух и без тебя, Царь Дамид. Хотя постой... Офеня и Гасбарра – это наяву, да? Она снова его утащила, падла.
– Владычица!!! – в шоке произносит Царь Дамид и укоризненно качает головой. – Ай-яй-яй, как не стыдно ругаться?
Но я не краснею от стыда. Чего я буду краснеть, если я призрачная душа? Мне и краснеть нечем. Солнышко светит, бурятся облака, я гордо фыркаю и вижу вдалеке пятнистого кентавра, а на кентавре – голенького Дондика. Впрочем, набедренная повязка у него вроде бы имеется, а то вообще срам, особенно перед рыжухами.
Кентавр приближается и гордо вскидывает человечью голову. Руки в сплетении, ноги в перекрёст, шарики глазищ прикрыты морщинистыми веками. А хвост высокомерно приподнят и развевается на ветру. Дондик соскакивает с кентавра, целует меня на глазах у Царя Дамида и трёх рыжух, и я начинаю осознавать, что всё это был не кошмарный сон. А что? Что?
Дондик обнимает меня за плечи и вводит в уютный дом с кроватью, застеленной бело-синим мехом. Лежавшая на меху Юфе потягивается и грациозно спрыгивает с пушистого ложа. Вместо неё на мех забираемся мы. Я окончательно возвращаюсь в действительность, глядя в карие зеркала Дондика и не видя в них ничего, кроме отблеска несуществующих свечей.
– Ты приехал ко мне, Дондик? – спрашиваю я, и он кивает, улыбаясь. – А что мы будем делать? – хитро допытываюсь я.
– В каком смысле? – уточняет такой же хитрый Дондик.
– В прямом.
– Не знаю, – философски отвечает Дондик. – Может, стоит хорошенько выспаться днём, чтобы ночью понаблюдать за чернотой облаков?
– Очень красиво, – недовольно бурчу я и кривлю правый уголок губ.
Мне-то хочется не философии – ласки. Но Дондик лежит бесстрастным кулем. Я на коленях у края кровати, глажу кожу на его груди и наклоняюсь для поцелуя. Он с готовностью откликается, и губы мягки и отзывчивы. Я целую его всего, он мурлычет от удовольствия. И тогда я ложусь рядом с ним и шепчу в его умиротворённое лицо:
– Дондик, поцелуй меня, обними, мне так нужно это сейчас...
Дондик кивает и притягивает меня к себе на гладкую грудь. Я улыбаюсь ему и молчу в предвкушении радости. Но он смотрит в потолок. Моргает ресницами и его рука обнимает меня мёртво и равнодушно. Я терпеливо жду. Я не хочу сейчас проявлять инициативу и напоминать о себе. Он сам вспомнит, правда? Не может же он не вспомнить обо мне, когда я рядом, на его плече, и гляжу на него с улыбкою.
– Солнечный денёк, – бормочет он. – Я загорел. А твой экзамен кончился благополучно? Знаешь, я иного и не ждал – разве ты сможешь проиграть?
– Ага, – бормочу я в ответ, а сама наполняюсь нетерпением.
Но он не двигается. Смотрит в потолок и моргает ресницами. И, наконец, говорит:
– Ну что, подремлем?
Я не верю своим ушам. Подремлем? Он сказал – подремлем? Как будто без него я не успею подремать!
– А если я не хочу дремать, а хочу погулять, а ещё лучше – порадоваться твоим объятьям? – интересуюсь я, и Дондик избегает на меня смотреть. – Ты что, специально тянул время, чтобы со спокойной совестью предложить мне подремать?! Это когда скоро кентавр прискачет?!
Дондик молчит. Глядит в потолок. Я взрываюсь:
– Ты – сплошное издевательство! Я для тебя никто, верно? Просто я тебя люблю, а ты меня нет, вот и всё...
Дондик с досадою брякает:
– Чего ты пристала? Хватит нудеть, надоело уже. Устал. Не реви по пустякам. И заткнись.
И слов не оказывается, когда они так нужны. Я вскакиваю с бело-синего меха. Дондик равнодушно поворачивается ко мне спиной, слипляет веки и начинает сопеть. Я остаюсь не у дел. И удел мой – нагою стоять у кровати, глазеть на мужлана, взявшего от меня любовь и не отдавшего взамен ничего, кроме брани. И всё. Неужели это Дондик? Неужели...
Рыдания мои женские вдруг превращаются в измученные зевки, и я пытаюсь пробраться на тёплое ложе, где раскинулся во всю ширь крепкосонный Дондик. Места почти нет, и я пытаюсь его подвинуть. Мои усилия вознаграждаются. Дондик в ответ размахивается и бьёт кулаком мне по лицу, а потом пинает меня сильными ногами – как лошадиными копытами, – и сбрасывает меня на пол.
Когда я падаю, я, наконец, просыпаюсь по-настоящему. Я сидела... вернее, полулежала на чёрно-белом летающем столе. Вокруг порхали облака. Ни намёка на Дондика.
Передо мною стоял волосатый старик без одеяния, потому как весь в длинной шерсти. Он смотрел на меня печальными обезьяньими глазками и укоризненно качал мохнатой головой. Грива качалась вместе с ним. Возле него грибами торчали три подростковых старичка, тоже шерстяных и печальноглазых. Они любопытничали и одновременно фыркали на меня, на неуча, как двуногие лошадки.
– Потому что это – школа, Сэги, – нравоучительно пояснил большой старичок. – Я – Беспредельный Лопамудра, а эти крольчата – мои подданные Маль, Тирумаль и Недумаль. Последний – самый умный.
Старичок-грибовичок высокомерно чмокнул тем, что у него было скрыто под роскошными красными усами. Он сам был весь красный. Даже нос.
– Сэги, ты – Любовь и Сердце Беспердель... Беспредельности, – торжественно начал Лопамудра. – Я привлечён к тебе миссией учителя по космическим знакам добра и зла и их законам соответственно. Энлиль расскажет тебе позже историю древних и наших времён.
– Это легко усвоить, – успокоил меня Маль.
Он тоже был красный, но нос у него был сизый. Ёркынды, они не дали мне ни слова сказать, ни жеста показать, ни брови свести! Вот разверну щас алый юниковский плащ и отвардакаюсь отсюда куда пожелаю. Не к Дондику. Пусть он пинает, кого хочет и не ласкает, кого хочет, а я теперь на него в белобыре – то есть, а абсолютной прострации.
– Знак зла, – монотонно пёк Лопамудра хлебные кирпичики слов, – это знак общей угрозы, и выглядит он так.
Молчаливый Тирумаль – тоже красный, но с синим носом, – слепил из облачного поролона остроугольную фиговину и показал мне.
– Он применяется для воздействия на духовное сознание, – пояснил Лопамудра. – Слепить его можно из чего найдётся, поняла?
– Ага, – разумно согласилась я.
– Знак защиты как Знак обмана Зла общий, вырабатывается на основе страданий, жертвенности, в радости.
Тирумаль поспешил слепить загогулину из двух параллельных палок и показал мне. Я кивнула. Удовлетворённый Лопамудра продолжал:
– А источник действия противоядия таков: цвет евоный жёлто-зелёный, тип действия – мерцающий луч, рисующий сей знак. Называется он Агна. Запомнила?
– Ага, – разумно согласилась я.
– Следующий этап. Знак зла как Знак нападения общий, применяется для массированного искажения массового духовного сознания людей.
Тирумаль слепил перечёркнутый трёхъярусный зигзаг, показал.
– Знак защиты – это Знак сжигания медленный, вырабатывается он из жертвенности во имя Радости. Источник действия противоядия золотисто-жёлтый с бирюзовой каймой, тип – сфера, обволакивающая знак по имени Сахасрара... – бубнил Лопамудра, а Тирумаль лепил и показывал неоконченный бублик с собачьим хвостом.
Как скучно-то, расшиби меня корень мандрагоры! Слинять отсюдова, пока эти знаки меня во зло не превратили, да махнуть на летающем столе куда подальше, хоть в гладкие пропасти ведьмы Гасбарры!
– И последний блок знаков, – сказал Лопамудра и приковал моё внимание прекрасным словом «последний». – Знак Зла – как Знак нападения общий усиленного действия. Слепи, Тирумаль.
Тирумаль слепил загибистую загогулину с росчерком сверху и бросил её к моим ноженциям. А Лопамудра вещал:
– Этот знак применяется в случаях прорыва зла в духовные устремления при их осознании людьми.
– Чего? – брякнула я необдуманно, и добросовестный Беспредельный Лопамудра повторил всё слово в слово несколько раз.
– Спасибо, – пробормотала я. – Большущее, – подумав, добавила я.
– Большущее пожалуйста.
Скульптор Тирумаль подал мне ещё одно легкомысленное кружево – спираль с кружочком, а сверху – стилизованное облачко, собирающееся дождевить. Лопамудра изрёк:
– А знак защиты от знака этого зла – Знак сжигания быстрый. Вырабатывается он из любви, жертвенности, Всепостижения, Радости. У источника действия противоядия цвет жёлто-бирюзовый с чёрным пунктирным бархатом квадратной формы по краям. Его тип – шар в пирамидальной сфере. Вот, обрати внимание.
И Лопамудра показал, где обратить: пунктиром квадрат, в квадрате – пирамидка, в пирамидке – шарик.
– Очень интересно, – вяло поддакнула я.
Долго ли тупеть от непонимания? Почему я Владычица, если я этого не понимаю?!
– Запомни, Сэги, – назидательно повысил голос Беспредельный Лопамудра. – Знаки парализуют зло, но не уничтожают его, сжигая лишь его боеспособность. Полное уничтожение достигается навыками владения аурной энергетикой.
«Дондик – это зло, – решила я. – Он сбросил меня с кровати. И унизил. Поэтому я сотворю ему знак нападения общий усиленного действия и фиг дам время на шаровое противоядие. Он у меня сам превратится в цвет жёлто-бирюзовый с чёрным пунктирным бархатом по краям!»
А Лопамудра не уставал от непонятных слов:
– Что же такое космическое зло, Сэги? Тебе очень важно это знать, чтобы правильно защищаться от любых поползновений. Итак, космическое зло – это нелюбовь, нецеленаправленное и целенаправленное равнодушие, нецеленаправленный и целенаправленный эгоизм, кривда, догма. Главный слуга Ядерного зла – страх. Он порождает самолюбование, себялюбие, лжелюбовь, месть, агрессивность, ненависть, жестокость, зависть, злобу...
«Сколько плохих слов он знает!» – с завистью кхекнула я и уже из чисто спортивного интереса дослушала нехорошие слова:
– ... жадность, алчность, трусость, гнев, самодовольство, чванство, дурость, невежество, тупость – видишь, Сэги, как много зла в несовершенном мире Бесперде... Беспредельности!
– Ага, – разумно согласилась я.
– А вот знак Космического Зла... – робко пропищал скульптор Тирумаль, и я узрела «детское письмо» нескольких знаков.
И как такое можно было нафантазировать?! Ну, и абстракционист! Ёркынды – чикки-грубер!
– И знаки Огня защиты, – робко продолжал подростковый старичок.
Эти его несусветные извращения я вообще не смогу воспроизвести с первого раза. Потом Лопамудра толковал мне о противоядиях и их лучах – жёлтых, фиолетовых, синих, розовых, голубых, бирюзовых, бронзовых, потом объяснял Главные Знаки Космического языка, и я, наконец, так нагрузилась, что грозно сказала им всем – ХВАТИТ.
В самом деле – хватит меня грузить. Я жить хочу. Пусть среди ненормальных душ, но долго. И вообще, у меня дела. У меня Офеня, он в лапах Гасбарры. Хотя, он любит Гасбарру, ведь он Офаниэль. Друг называется. Влюбился так некстати. И стала я сиротинушкой. Ха, уж лучше вэеком, чем сиротинушкой! И кто же они такие, вэеки эти?.. И как выглядят? А то будешь выглядеть вэеком, а сама не знаешь, как. Неприлично.
Растаял Лопамудра. Растаяли Маль, Тирумаль и Недумаль. Небо потемнело, посерел завьюживший ветерок. Я снова забралась в терем-теремок на свою постель и тут же уснула.
А потом проснулась более-менее отдохнувшая, а возле меня пригревалась, подрагивая меховым хвостом, гепардесса Юфе. Я проснулась – она проснулась. Я когда-нибудь привыкну к её человеческому лицу, человеческим рукам, человеческому торсу? В приоткрытое пряничное окошечке просунулся Толсик.
– Прив-вет, Сэги-милашка! – радостно поздоровался он. – Как поспала?
– Ага, – потягиваясь, зевнула я благодрано... то есть, благодарно; ну, этот Лопамудра Беспердель... Беспредельный, ну, приучил, теперь все слова наперекосяк говорить, что ли? – Как погода? – спросила я.
Юфе мягко подошла к окну и высунула туда голову. Толсик рассеянно погладил её по голове. Юфе недовольно оскалилась. Толсик погрозил ей пальцем.
– Но-но, ты не кусайся, тебе не положено! Сэги, тебе хочется завтракать, я знаю, а потом тебя ждёт Энлиль, он историк. Его прислал Царь Дамид, чтобы он тебе дорассказал всё.
– Не хочу есть, – мечтательно фыркнула я. – Я же мервец, зачем мне еда? Для развлечения, что ли?
– Тогда идём, – сразу согласился Толсик. – Одевайся.
Я поняла, что спала совсем нагая и озаботилась вопросом: а что же одевать? Разве на Небесах положено что-то иное одевать, чем саму призрачность? Но тут Юфе прыгнула к какому-то шкафу, открыла его и достала... действительно, платье! Лёгонькое-лёгонькое, длинное, с вырезом и разрезом. Ничего себе. Кто ж, интересно, ткачихи? Пауки умершие? Платье облегло меня, как живое.
Привычно проверив на руке перчатку серебристо-лояльного зайца Слезы и на шее – веточку алого плаща, ощутив в глубине себя невидимый комочек жабьего камня, я эдакой царственной походкой выступила из теремка на полянку, где из облаков сотворились крылатый стол, крылатый стул и указка для милого древнего юноши с задумчивой улыбкой на зеленоватых устах и искрами печали в розовых очах.
Но вообще он был довольно приятен на вид, если отрешиться от пестроватой окраски. И ещё у него на плече висел фиолетовый удав. Его хитрая головёнка качалась где-то на уровне задумчивой попы юноши. Интересный тип этот Энлиль. Надо его послушать, всё равно развлечься больше нечем.
– Привет, Энлиль, – сказала я, усаживаясь за крылатый стол.
Юноша поклонился. Удав коснулся хвостом поверхности облака и поджал его. В смысле, хвост.
– Что тебя интересует, Владычица мергронов? – в свою очередь спросил он.
– Ну, ты давай говори, а я по ходу дела подскажу, – придумала я.
И Энлиль, выписывая указкой красивые фигуры, начал задумчиво рассказывать.
– В той стороне, где кончается лес, рождается всё на планете. В начале времён над новой планетой появился ураган, посланный Единым Творцом. Он окутал Землю, отбушевался, а когда утих, на небе появились облака, воздух и сознание, которое обитало в той стороне... Вначале родились субстанции мёртвых вещей – камней, и вэеки. За ними – субстанции микросуществ. За ними – субстанции животных. В конце – души людей. Вначале люди были предоставлены сами себе, но недолго: родились Владыки умерших: Гасбарра для смервенов, Два Чёрных Краба для мергронов и Морцифер для Подземелья. Они существовали долго и мирно, пока Двум Чёрным Крабам не взбрело в голову, что мир живых на поверхности Земли – бесхозный. Он решил властвовать над миром живых, но не мог воплощаться в живого, не мог ходить по земле даже в виде призрака. И тут Та сторона, где кончается лес, родила Жабу Синицу – существо, прыгающее по Небесам, по Земле, по Подземелью и несущее в себе жабий камень – олицетворение этой силы. И началась охота. О Жабе Синице узнали владыки. Каждому захотелось власти. И началась война между ними. На время объединившись, Гасбарра и Морцифер поймали Бриллиантовой Стрелой Двух Чёрных Крабов, и те исчезли, перевоплотились. Тогда Гасбарра решила перехитрить Морцифера. Она послала Офаниэля, своего возлюбленного героя, в Ту сторону, где кончается лес, чтобы он стал болотным существом и проник на Землю, чтобы поймать Жабу Синицу. В принципе существа не могут превращаться в кого хотят, Офаниэль был первым, кто, существуя в одной ипостаси, решился прийти в опасную Ту сторону и попытаться стать другим существом, не теряя разума прежней личности. До сих пор никто не знает, как это удалось Офаниэлю, но он стал мартовским реликтом и оказался на Земле. Он увидел в болоте Жабу Синицу, о чьём местонахождении Гасбарре сказал Шиглей, и подал через Шиглея весточку Гасбарре. Затем через Солнея, главаря альфанов – слуг Морцифера, он связался с Морцифером и, не говоря о Жабе Синице, попросил его помочь Гасбарре на пару часов пожить на Земле – якобы найти мифический Дух Духа. Морцифер согласился. Солней дал Офене, а Офеня передал Шиглею зелье. Выпив его, Гасбарра стала черномазой бабёнкой на болоте. И тогда альфан Солней выпустил в неё Бриллиантовую Стрелу. Офеня толкнул Гасбарру, стрела попала не в сердце, но излечить рану непросто, а зелье не позволяло Гасбарре вернуться на Небеса. Ты, Сэги, рождена в Той стороне Владычицей, но сила твоя дремала. Твоё появление предсказал Апруль. Ты спасла Гасбарру. Но для того, чтобы вылечить её, надо сразиться с Морцифером. Ты уже прошла школу законов и истории страны Мервии?
– Чё-то такое имелось, – поддакнула я.
Энлиль кивнул. Удав тоже, а потом разинул рот.
– Всё вместе, всё царство мёртвых, называется иногда Наракой, адом с семью кругами. Первый круг пут для бездетных, второй авичи – для душ, ждущих нового воплощения, третий самхат и четвёртый тамиср – это наказания за незначительные проступки; пятый, шестой, седьмой – погружение во тьму для злостных преступников (на пятом риджи – их терзают змеи, насекомые, звери, птицы – как укоры совести, в шестом  кудмалу  – течёт подземная река крови и нечистот, седьмой называется нарака, бездонная накола, там во тьме светится пылающая яма и в ней горят преступники). Когда пройдены шесть кругов, души возвращаются на Землю, седьмой же – вечно в аду, в страхе и боли. Каждая планета во Вселенной имеет свою Ту сторону, где кончается лес, но не каждая в силах её сохранить, и потому они мертвы по Слову Единого Творца. Твоя цель, Сэги, – мир на планете между Небесами, Землёй и Подземельем. Ну, что ещё... Плащи для мергронов – это одновременно транспорт и ограничитель: они летают в Небесах, но вернуться на Землю даже в виде призраков не могут. Если же мергрон не словакал юника, также рождённого в Той стороне, то он остаётся на Земле привидением, так как его тяжесть тянет его вниз, а внизу нет тела, куда бы вошла духовная субстанция. То же самое у смервенов, но их транспорт – кентавры, вымершие тысячи лет назад. Пропуски на ворота сохраняются, а когда мервец уходит на землю, они исчезают у Жёлтой Медузы в зонтике.
– Ух ты, сколько у неё в зонтике побрякушек! – не удержалась я от восхищения.
– Да, – сказал Энлиль. – Но ты готова?
– К чему?
– Надо вылечить Гасбарру, а перед этим – сразиться с Морцифером, – пояснил Энлиль обыденным тоном.
– Ого, как просто!
– Для меня – нет, – коротко выразился Энлиль с удавом.
– Она нормально выглядела при пикпоте, – пожала я плечами. – Чем она таким больна, чтобы я сражалась?
– Ничего, попрактикуешь Знаки и отправишься, – успокоил Энлиль. – А больна она развоплощением. Морцифер её к себе приберёт и превратит в самого заскорузлого альфанчика. Она забудет, что она Владычица, и царство смервенов рухнет в лапы Морцифера. Очень понятно.
– Очень, – недовольно буркнула я. – Не успела отдохнуть после пикпота, так уже снова куда-то шляться. И вообще, кто такие вэеки?
Я не надеялась, что мне ответят. Энлиль, естественно, и не подумал.
– Ты – хозяйка душ. Ты раздаёшь души, ведаешь ими, хранишь списки бессмертных, повелеваешь ими, награждаешь их, наказываешь. Возглавляешь пиры, ты вездесуща, ты воздействуешь на природу, усмиряешь ураганы, бураны, океан... – славословил Энлиль, заперев глаза себе и удаву. – В тебе духовное просветление, раздумчивость, мужественность, восторженность, спокойствие, сосредоточенность и невозмутимость.
– Во мне?
– От тебя зависит жизнь человека. Мелкие духи и бесы, живущие в мире людей, следят за людскими ошибками, доносят тебе о них.
– Пока не доносили, – пожаловалась я.
– Это будет совсем скоро, – пообещал Энлиль. – Не перебивай. Ты вылетаешь из небесных врат на чёрной туче, повелевая ветрами и дождями, и отгоняешь кометы. Живёшь во дворце нефритовой пустоты, ведёшь список заслуг и проступков людей.
– Это я-то?!
– Так будет, – снова пообещал Энлиль. – Не перебивай, ты несносна, Владычица. Имей в виду, я не воспеваю тебя, а рассказываю то, что заложено в тебе Той стороной, где кончается лес, – страной рождения. Ты – могучая дама войны и палящего солнца. Твоё священное животное – гепард. Пламя твоего дыхания может уничтожить всё. Ты можешь убить человека, напустить болезнь. И в тоже время ты – Целительница, Сэги. Зайцы толкут для тебя в ступах снадобье бессмертия. Ты любишь свистеть?
– Ага.
– В твоих растрёпанных волосах – заколка, – пел Энлиль.
– Ничего подобного, – проверила я.
– Ты ведаешь небесными карами и пятью наказаниями. Ты призвана обеспечить неистребимость праведной плоти. Ты Красавица. Имеешь яшмовый пруд. Ездишь в пурпурной колеснице, которой правят небесные феи.
– Юфе, – поправила я.
– Ты и Гасбарра – небесные владыки; племя божеств в верхнем мире. Одинаковы по власти, ахаминдры, то есть, сам-себе-правители. Не носите одежд, украшений, не знаете чувств, наслаждений. По мере подъёма по иерархии небес у вас растут долголетие, величие, счастье, свет, чистота, восприимчивость органов чувств и ясновидение, уменьшается подвижность, размер тела, привязанность к вещам и гордыня. Имеете юный царственный облик, не отбрасываете тени, не мигаете глазами, ваши волосы и ногти почти не растут.
Я тут же моргнула и поспешно проверила свою подвижность. Вроде бы пока не статуя. Про волосы и ногти ничего не знаю, и про всё остальное тоже. Преувеличивает он всё. Льстец придворный.
– А вэеки, – вдруг будничным голосом пробормотал Энлиль, – это души-дживы на нижайшей ступени иерархии существ. Мельчайшие, не воспринимаемые органами чувств растительные души, обладающие одним тактильным чувством и заполняющие собой весь мир. Их скопления – это депозитарий душ, не обладающих развитием, пока некий импульс не выведет их из растительного состояния и не включит их в мировой процесс. Это несозданные души животных, растений, земли, воды, огня, ветра, воздуха. И ещё – это суть проклятых душ, обречённых на вечные мучения.
– Спасибо, – благоговейно прошептала я.
Наконец-то я узнала, кто такие вэеки!!! Ура.
– Я ещё приду к тебе, милашка, – задумчиво сказал Энлиль. – Пока тебе достаточно еды для размышлений?
– Пока да. Ой, погоди! А кто такой Лопамудра? – спохватилась я. – Попонятнее, если возможно, а то я не очень вникла.
– Лопамудра заведует истиной и справедливостью. Связан с природным, с ночью, луной, с дальним, с тайным и магией. Он – истинная речь. Следит за людьми, защищает их от злого начала, освобождает от страха, от злых снов, сторожит мысли людей, выступает против несправедливости, болезни, смерти, колдовства. Он ищет виновных, карает их, отпускает грехи.
– И это всё он?! – восхитилась я.
– Вместе с Малем, Тирумалем и Недумалем, – справедливо заметил Энлиль. – И всё же я пошёл. Мне надо внести в летописи беседу с тобой.
Не много-то я наговорила, и чего он будет там писать? Мои глупые возгласы? Ну, пусть пишет. Пусть все потом узнают, какая я дурдомешка. Прав Шиглей, когда говорил, что я такая.
Ую-ю… Мне и сейчас не дадут попутешествовать по моим владениям? Я, между прочим, их даже и не видела. И на Фобос охота прогуляться… Сесть на Юфе, взмахнуть плащом, прихватить Толсика и змеюк Цузоги и Циюве и ка-ак вардакнуться на камни Фобоса! Радугу попить-поплескаться…
Может, Гасбарра не так уж и больна? У неё ведь Офеня есть, чего ей болеть? Вот у меня Дондика нет – это да, это я признаю, что тут можно заболеть милым жабьим камнем, который у меня вместо души и сердца. Поскольку сама-то я и есть душа, верно?
Я соскользнула с крылатого стула. Пока меня никто не занял, надо умотаться на Фобос. Ха-ха, почему бы и нет? Да только в этом ли состоит моя работа здесь, на Небесах? А может, тут ещё что-нибудь есть?  Такое, чего никто не знает?
Собираясь потихонечку удрать, я повернулась туда, где виток облака придумал сделать из себя каменную розу с павлиньим хвостом… Так. А почему потихонечку? Всё равно мои все здесь, кроме Шиглея и Офени, так что тихо прятаться нечего. Можно прятаться громко.
Но только я хотела направить Юфе к каменной розе, расправляющей неспешно павлиний хвост, как сверкнуло рядом что-то, грохотнуло рядом что-то и возникло рядом что-то, и этим что-то оказался Царь Дамид на своей яркой колеснице.
– Ты куда-то направилась, сударыня Владычица? – поинтересовался он низким бархатным голосом, о котором всегда пишут в дамских романах.
– Ну и отправилась, – капризно брякнула я. – Хочешь – подвези; здравствуй, Царь Дамид.
– Здравствуй, Владычица. Вообще-то у тебя следующий урок.
– Опять урок? Есть пределы всякому терпению, особливо женскому, – возмущённо подсказала я. – Поэтому, если можно, уж лучше я прогуляюсь по своей области. Я бы хотела увидеть все свои ворота и поглядеть, всё ли там в порядке, ведь я ж над ними начальница. Или там и без меня всё идёт в ажуре?
– Практически, – согласился Царь Дамид.
Он облокотился на бочок своей блистающей колесницы и внимательнейше воззрился на меня.
– У тебя был плохой сон, – догадался он. – Что-нибудь о неудачном сексе?
– Ага, – помрачнела я.
– Ничего, у тебя всё впереди, – обласкал Царь Дамид. – Хотя я не всегда понимаю, зачем он нужен здесь, на Небесах.
– Потому что у меня не было его на Земле, – мрачнела я. – Что, не похоже?
– Не похоже, – улыбнулся Царь Дамид. – Ты очень темпераментная. Как бы тебя Дочка не унюхали, они на такое мастера.
Я хотела порасспросить про эту чью-то дочку, но решила не заниматься бесполезным делом. Проясниться когда-нибудь, надо только обзавестись равнодушием к здешним порядкам. Тем более, на уроках всегда выясняются подобные мелочи.
Высокомерно поморщившись, я вновь оседлала крылатый стул, висящий за крылатым столом.
– Читай свой урок, – разрешила я. – Ты о чём будешь разбалтывать? Лучше о гимназии Морцифера и Гасбарре, это мне интересно.
– Тебе подробно или тезисами?
Хоть я и вечная, но время дорого и на Небесах, – решила я и потому отклонила первое предложение царственного учителя. Он поудобнее облокотился на край своей колесницы и, всё так же улыбаясь, медлительно заговорил, делая правильные паузы и эффектно играя голосом.
– Во-первых. Кто я такой? – спросил Царь Дамид.
– Ты Солнце, – послушно ответила я. – Ты разъезжаешь на колеснице, пробуждаешь по утрам весь мир и нас, приводишь за шкирку ночь, советуешь, как быть, приносишь и распределяешь дары, богатство, сокровища, счастье, силу, назначаешь жизненный срок, изгоняешь болезни, забираешь грехи. В мифологическом словарике тебя называют Савитаром. Ага?
– Что ж. Практически верно, – не смутился Царь Дамид. – И вот теперь я буду тебе открывать маленькие тайны Подземелья и Небес.
– Может, я кое-что и сама вспомню? – подсказала я.
– Может, и вспомнишь. Вот что ты вспомнишь именно сейчас?
– Что я – богиня смерти. Когда душа умершего добирается до меня, я рождаю новое дитя.
– Интере-есно, – протянул Царь Дамид. – Кто ж тебе это сказал?
– Не помню. Это обязательно помнить?
– Ты должна помнить всё. Это твоя обязанность и привилегия.
– Тогда не скажу, – сказала я упрямо.
– Практически это не имеет для меня значения, – уступил Царь Дамид и поменял положение на колеснице. – Итак, Гасбарра.
– Её любил Офеня, – горько пожаловалась я, но Царь Дамид не захотел расслышать моё нытьё.
– В твоём мифологическом словарике её иногда определяли Гекатой, богиней мрака, ночных видений, чародейства. С пылающим факелом в руках, змеями в волосах, она помогает покинутым влюблённым. Правда, это поздняя Гасбарра. Прежде, на заре Нараки, её называли Рагдой, и служила она себе самой и была царицей ведьм и чёрной магии, повелевающей лейяками-оборотнями, насылающей чуму, голод, вырывающей ночью трупы из могил и пожирающей детей. Она всегда неодолима…
– Ого! – поразилась я. – Какой кошмар.
– Теперь она пасёт призраки умерших. Она мрак и лунная богиня. Охотница: её сопровождает свора собак, но её охота – мрачная охота среди мертвецов, могил и призраков преисподней.
– Жуть. А Офеня тогда кто?
– Глава офанимов Офаниэль. Он повелевает посланниками и прислужниками. Это своего рода прорыв в наш мир из того, который находится гораздо дальше... Офаниэль раньше стоял рядом с хрустальным троном славы, охваченным огнём, но трон потерян много времени назад не без содействия Морцифера и Дочки. Когда-то появление Офаниэля предвещали самодвижущиеся колёса с ободьями, полными глаз – символы всеведения и всевидения.
– И он стал мартовским реликтом?! Из-за Гасбарры?! – прохрипела я возмущённо.
– Любовь, что поделаешь, – философски вздохнул Царь Дамид.
– На кой такую любовь?! Тьфу!
– Не плюй, не то вызовешь дожди в океане, – предупредил Царь Дамид. – Любовь не спрашивает, нужна она или нет. И вообще, какое дело Владычице мергронов до любви офанима и Гасбарры? Минутное дело.
– Ага, которое длится сотню веков, – саркастически согласилась я.
– Ну и что? Я бы и сам не прочь полюбить какую-нибудь владычицу, так ведь не получается, – мудро заметил Царь Дамид.
Вот и договорились.
– Морцифер имеет много имён в мире живых, – сказал Царь Дамид. – Самаэль, например, – как демон-сатана, чей отец – Мрак, мать – Бездна, сестра – Мысль Первого отца. Как и Два Чёрных Краба, он искушает людей, подбивает их на преступления, насылает на них бедствия и болезни, лишает рассудка, питается душами. Это Леонард, который может появляться в обличье огромного чёрного козла с тремя рогами, лисьими ушами и овечьей бородой. Ещё его называют Сатанаилом или Лельвани, Баронгом – повелителем лесных демонов, или Махесом, радующимся крови. Кто-то называет его Хикулео, памятуя о том, что он страж нижнего мира. Или Эрликом – верховным судьёй царства мёртвых, демоном-губителем, дьяволом, демиургом с бычьей головой и тремя глазами. Он имеет книгу судеб и зеркало прегрешений человека, он заставляет души служить себе или отправляет их на землю творить зло. Кровожаден. Ездит на черном иноходце, чёрной лодке без вёсел. Его дворец из чёрной грязи и чёрного железа стоит на берегу подземного моря.
– Везёт ему, так много имён ему одному, и так много ему одному обличий, – хрюкнула я кисло да неприлично и очаровательно улыбнулась белому змеиному пастушку, который успел свернуться пушистой подушкой на моём крылатом столе.
– Многолик, ничего не скажешь, – кивнул Царь Дамид. – Но он один в ста лицах. И родился Морцифер от земных родителей, превратившись в могущественного духа после смерти, и стал жить под землёй, питаться людьми, охотясь на них с помощью амули. Он вдувает в рот жертве своё дыхание, и человек заболевает и умирает. Из нижнего мира он направляет на землю этих амули, посланцев за человечьим мясом. Теперь мы называем их альфанами. Альфаны охотятся за живыми, подстерегают их у могил, где гложут кости трупов, нападают на спящих, высасывают у них кровь или мозг, выклёвывают глаза. Вселившись в человека, они доводят его до истощения. Они родились в виде лягушат от чудовищной чёрной бабы, возникшей из пены ядовитого жёлтого моря, и долгое время обитали в облике чёрно-жёлтых змей мангад с множеством голов. Морцифер придал им более приятный облик, похожий на человеческий, но они могут превращаться и в чёрных птиц с железными перьями, клювами и когтями. Стены его гимназии выложены остекленевшими глазами его жертв. Посыльным у него служит жёлтая птица, в которую перевоплощается главный его помощник, альфан Солней. Он стригой – колдун с рождения; дитя, родившееся в сорочке, с копытом, хвостом, в котором сосредоточена волшебная сила.
– Почему стригой? От барашка? – отупело уточнила я.
– От козла, – то ли пошутил, то ли правду сказал Царь Дамид. – Солней умеет превращаться в домашних животных, волка, жабу, змею, насекомого. Убить стригоя – значит принести чуму или холеру для людей. Мёртвый стригой – выходящий из могилы покойник, вампир, безобразный, гипертрофированный, с большими зубами. Тело Солнея никогда не разлагается, растёт, переворачивается. В его могиле имеется отверстие для выхода на волю. Бродит Солней по кладбищу, пожирает трупы, калечит живых, пьёт кровь, пожирает душу, убивает своих родных. Стригоями также становятся умершие накануне свадьбы. Для избавления от него надо сварить его сердце в вине и сжечь.
– Ты часто будешь меня так пугать? – с дрожью по всей душе спросила я.
– Все они живут в Подземелье, – продолжал Царь Дамид. – А кроме них – лемуры и ларвы, вредоносные тени, призраки мертвецов, не получивших должного погребения, преступно убитых, злодеев, которые бродят по ночам и насылают безумие на людей. А кроме них – Эврином, чудовище цвета мясной мухи, оседлавшее распластанного коршуна, съедающее мясо мертвецов. А кроме них – Лэй-Гун, чёрная крылатая свинья с рогами и двумя когтями на передних и задних лапах. А кроме них согины – каменные люди, духи-стражи могил. Гражданские – мунсок и военные – мусок. Первые одеты в ритуальный халат, в руках табличка с фамилией покойного, на голове ритуальная шляпа. Вторые – в латах, вооружены мечом. Обеими руками военные стражи опираются на мечи. Каменные фигуры ставятся у усыпальниц государей, сановников. Единственное существо, на которое можно положиться в Подземелье – это Чунмин, птица с двойными зрачками, напоминающая петуха, она бьётся с волками, тиграми, при ней нечисть и зло не вредят людям.
– И всё?
Как-то муторно стало на душе. Во всей громадной стране – одно единственное существо?
– Ну, не совсем, – признал Царь Дамид. – Там водятся и фейхоа, и Хоггор…
– Так-так… Кто же это такой?
– Считается, что это мудрый, идеальный правитель. Я никогда не видел его, но Шиглей с чьих-то слов уверял, что он горбат, чернокож, большелоб, посреди лба у него драконовая мета и два зрачка в глазу, как символ двойного блеска, двойного цветенья и двойной ясности. Причём Шиглей называл парня не Хоггором, а Хагар-Кахамом, яростным защитником, чёрным камнем. Но это дословный перевод, мне больше нравится утончённое «Хоггор». А тебе?
– Мне пока вообще мало что нравится, – профортюхала я. – А фейхоа вообще фрукт, так что не представляю, чем он там хорош, кроме вкуса: возможно, не такой гнилой и горький, как всё прокисшее и пропавшее в Подземелье.
Подземелье… Страна безмолвия и забвения, долина смертной тени, погибель, источник истребления.
Как-то сразу страшнее становится, когда вспомнишь приятные гладкие пропасти Гасбарры и сравнишь с тем, что только что наболтал мне Царь Дамид.
Надо срочно подумать о другом. Кстати, о той же гимназии Морцифера – кто в ней кого учит и чему? Сам Морцифер и альфан-стригой Солней муштруют полчища едва народившихся амули, чтобы сделать их них ниндзюков? А ниндзюки шастают по кладбищам, вырывают из могил трупы, кушают их на вечеринках и гоняются за душами убиенных невест и женихов, вдовцов без потомства, детей без родителей и пр-рочее? Не различая ни мергронов, ни смервенов, всех под одну шёрстку, опережая приход за душами бурубесков Кныша и Локуня и Шиглея с ореолом набекрень.
Кто такие бурубески, кстати?
Кажется, меня услышали.
– Ты про Кныша и Локуня? – уточнил Царь Дамид.
– Про них.
– Это своего рода даэны, – сказал Царь Дамид, – олицетворение внутреннего духовного мира человека. Если праведник умер, за ним приходит бурубеск в виде прекрасной юной девы, милой и озорной… и, к сожалению, иногда немного глуповатой. Так что бурубеск – это своего рода состояние, а не обличие. Если же умер грешник, за ним приходит уродливый старик. Ты помнишь Шиглея?
– Не нахожу его уродливым, – обижено провортюхала я. – Милый симпатичный старичок. Почему тогда какой-нибудь праведнице не быть Владычицей, почему я-то стала?
– Предначертано, – пожал плечами Царь Дамид и легонько зевнул. – Практически. Тебе не нравится?
– Много хлопот. Я думала, что на том свете спать буду, а получилось, что рабочие дни без выходных и обеденных перерывов, сплошные дела, опасные для существования, непонятности всякие живые и неживые, сны кошмарные и нудная учёба! Бе.
И тут приплыл Лопамудра с Малем, Тирумалем и Недумалем. Неужели снова эти знаки пятиклятые?! Но Лопамудра поднял руку в приветствии и встревожено сообщил, что Гасбарра пропала.
– Наконец-то, – пискнула я и на меня тут же посмотрели, как на дуру, кем я, собственно, и была.
А почему бы и не «наконец-то»? Ведь это значит, что учёбе-шпикачке конец, и я могу начать думать своим расплывчатым мозгом, а не чужим. Свой роднее, верно?
Вокруг появилась масса народу: вся моя свита плюс учителя и животные. Они встревожено гудели, истекая синим светом, и поглядывали на меня одновременно с отчаянием, надеждой и испугом. Иногда в другой последовательности.
Прислушиваться было бесполезно, поскольку возгласы мервецев были подобны пятну из множества самых ярких красок: всем известно, что вместо радужной кляксы на белой бумаге вас ожидает зрелище черной противной уродины. Ну, и это чёрное пятно я не без труда сподобилась разбить с помощью милого зайца Слезы, который в виде перчатки тепло облегал мою руку: всего-то надо было взмахнуть кистью над разнокалиберными головами и попросить успокоиться.
Едва они попытались прийти в себя, как в воздухе перед нами возникли дрожащие чёрно-золотистые буквы (из чего, не знаю): «Гасбарра исчезла!!!» и подпись: «Офеня». Офаниэль, Офаниэль, где твои колёса с тысячью глаз, предвещавшие твоё появление?.. Не появишься ты сейчас передо мною? Твоей пушистости мне ой как не достаёт… На плече. А помнишь, как я сидела в болоте?..
– Сэги, проснись, Гасбарра исчезла! – закричал мне в ухо Шиглей и осыпался перьями. – Йэх!
Его ореол, что всегда висел чуточку набекрень, вообще сдвинулся на блестящую плешинку.
Вот и милый Шиглей, который провожал меня, грешницу, на Небеса… Чего это я расчувствовалась? Говорят, сентиментальничать начинают перед разлукой навсегда – если, конечно, знают, что это именно такая разлука.
– Если Гасбарра исчезла, то надо её вернуть. Однако почему опять я? Вот ты, Царь Дамид, неужели ж ты такой слабенький, что с каким-то не справишься? – рассуждала я. – А если Офеню подключить, и Шиглея, и змеюк Циюве и Цузоги, и Фобос пригнать с его камнями? Это ж вообще войско первостатейное! А?
Молчание скислило пространство. Очень кислое пространство. И безглазое. Куда все подевались? Нет, они все здесь, но где именно? Ага, вон Энлиль выглянул, а вот троица «Малей» во главе с Лопамудрой. Из-за ближайшего облачного гребня растерянно выскочил железный ореол Шиглея. Шиглей смущённо схватил его жилистой рукой и вновь напялил на голову.
– Понимаешь, дурдодошка, – стеснительно начал Шиглей, встречаясь со мной взглядом, – это дела не наши, это дела владык. Никто другой им не может помочь.
– Практически, – добавил Царь Дамид.
Он так и стоял на своей сверкающей колеснице, облокотившись на эти… перила, что ли.
– У тебя алый плащ, у тебя заяц Слеза, у тебя сила, – перечислил Лопамудра. – У нас такого нет. Даже если ты глупее ученика глупца, в твоей голове сохранены особенности ума небесных владык. Ты сама не заметишь, как что-нибудь такое придумаешь, что тебя спасёт в то мгновение, когда других погубит.
– Ничего не поняла, – призналась я.
– За это мы тебя и любим, – прослезился Шиглей. – Ты такая естественная, йех!
– Ты же от Гасбарры без ума!
– Без ума, – согласился Шиглей. – А тебя люблю. Кувырдла непонятливая, – нежно прошептал он и улыбнулся.
– В общем, я не знаю, как спасать вашу Гасбарру, – решила я гордо, – но я пойду, раз вы настаиваете. Но со мной там ничего плохого не случится? Я как-то не пойму, сама-то я останусь жива?
– А как же! – неуверенно воскликнул Шиглей и обратился к Лопамудре. – Скажи ей!
– Конечно, возможно, и останешься, скорее всего, наверное, – послушно сказал Лопамудра. – Ты неодолима никем, кроме Бриллиантовой Стрелы альфана Солнея. Но это очень трудное предприятие, так что ни о чём таком не беспокойся. Может быть.
Мохнатый гриб. Я начала бояться. И тут Энлиль, обёрнутый удавом, горячо высказался:
– А мы… я считаю, что она выберется и выберет за собой Гасбарру, и ещё самому Морциферу не поздоровится, когда она с ним поздоровается. У неё есть главное – сильный характер и страх. С этим она всюду победит. К тому же, разве мы не рассказали ей о Небесах, о мервецах, о Знаках?
– Действительно, – обрадовался Лопамудра. – Шиглей, ты слышишь? Ты напрасно беспокоишься. А беспокоишься – так отправляйся вместе с ней.
– Не хочу… не могу, – сумрачно отвёл свою кандидатуру милый старичок. – Я вообще только посланец, я не воин и не советник. Просите Офеню и Дондика. Всё равно Гасбарры нет, отпускать или запрещать некому, а ей – подмога. И кто её отвезёт? Алый плащ только по Небесам. А на Землю как она доберётся, чтобы кладбище Морцифера найти? А там – могилу с перечёркнутым вопросом, да не попасться альфанам. Как она туда попадёт, как не потеряется в дороге – ума не прикладываю, йех!
– А говорят, жабий камень может по Земле шляться, – хитренько протянула я.
– Говорят, – заинтересованно сказал Царь Дамид.
– Я проглотила Жабу Синицу и она подарила мне жабий камень, – скромно поведала я. – Уже давно. В самом начале.
– … СЭГИ!!!!!!
Вот так я вернулась на Землю, в мир живых. Все сперва кричали, прыгали, хохотали, потом присмирели и проводили меня до Жёлтой Медузы. Жёлтая Медуза пошевелила щупальцами и сказала:
– Не шали там. Обратно вернёшься на своём транспорте, никто тебя провожать не будет, некогда. Пока.
И уснула. Ничего себе! Тут обе Владычицы с Небес испаряются, а она спать завернулась, и хоть бы хны. Железное здоровье. Именно медузье.
Не оборачиваясь, я царственным жестом развернула алый плащ. «На Землю!» – захотела я. Жаба Синица откликнулась и шевельнулась во мне биением сердца. Темь перед глазами, сушь во рту, и никого-ничего вокруг, а когда мир появился, – сердце билось, а я невидимкой сидела на свежей могиле какого-то неуютного кладбища, и шепетала ночь, ухая совино и пища мышино, и где-то поблизости свиристело и кхекало не по-человечески.
Я по-прежнему не жива. Я просто в мире живых. Для того, чтобы родиться живой, надо побывать в Той стороне, где кончается лес, а я там ни разу не была после того, как умерла. Значит, я привидение?
– Хватай его! Сюда! У-у, какой противный! Ты что, не хочешь? Не хочешь идти с нами?
– Не-ет! Не хочу-у!!
Я бы тоже не захотела откликнуться на такое навязчивое приглашение. Привстав, я поглядела туда, где занимались сей звуковой свистопляской, и подкралась поближе.
Раскрытая могила возле разваливающейся часовенки. Над ней – памятник в виде перечёркнутого вопроса. Надо же, искать не пришлось! Удача, что ли? Тут могила захлопнулась и вопрос на памятнике как-то странно скис. Я стала ждать дальше. Два извилистых тощих типа прошмыгнули мимо сидевшего на лавочке возле трухлявой часовенки кладбищенского сторожа, походя плюнув ему в зевающий рот. Сторож поперхнулся, закашлялся и разрыдался.
– Чего ревёшь? – спросила я.
Сторож, по-видимому, что-то услышал, потому что снова разинул рот, во все гляделки глядя сквозь меня.
– Перекрестись, – посоветовала я. – От альфанов здорово помогает. И не распахивай по ночам рот. Могут подумать, что урна.
Нет, правда, что ли, услышал? Сторож перекрестился и, отплевавшись, плотно запахнул рот. Я бесшумно попятилась к вопросиковой могиле. Подышала на вопросик. Наверное, это дверная ручка у могилы, потому что вопрос засветился, и могила раскрылась. Ну, что, пора бухаться вниз? Как-то холодно сегодня. И страшно неохота бухаться. Может, там никакой гимназии нет, Морцифера нет, Гасбарры нет, Подземелья – и того нет, а я буду бухаться не знамо куда!
Осторожненько, потихонечку, как капля киселя, слизнулась я вниз. Низкие своды казённого помещения освещались длинными тонкими лампами. Не буду удивляться – на-ка, выкуси-ка!
Коридор. По одну сторону – блоки с кроватями, на которых спят или притворяются мёртвые души, привязанные к ним крепкими гнилыми верёвками.
Ага, дверей нет. Видимо, здесь это излишество. На противоположной стеночке пузырятся глухие выпуклые оконца и извиваются – ага, вот и они – дверные щели. По коридору бродят дюжие парни, набитые сероводородом или тухлыми яйцами. Глядя на них, я отчего-то припоминаю японских ниндзя, но те, в сущности, люди, а эти не понять что. И рыщут, рыщут по коридору, аки гиены обгоревшие! Зачем? Ага, понятно.
Только поднимет голову позеленевший от болячек мёртвый парень, как дюжий парень в чёрном швырк к нему, да за подмышки, да щёлк по лбу, тот без памяти, бандит дверь напротив отворяет и швыряет беднягу в странную горницу. Что за горница? Я не разглядела её совсем. Ох, и любопытно же! Про страх совсем забыла.
Я подобралась к дверной щели. Мимо бегают эти чёрные – наверное, альфаны, – выискивают мервецев, мешаются. Я тогда сузилась в объёме и стала тонюсенькой, как бумажный листочек. Тогда, не узенькой, а плоской, да?
Смотрю я в дверную щель. В огромной, уходящей за горизонт, в землю, горнице толпятся тёмные души. В кресле-качалке, укутанный полосатым пледом, сидит толстенький старичок а панамке и валенках. Волос у него очень много. И большой нос.
Короткая деваха, стоящая перед ним на коленях, чинит ему длинные ногти. Судя по ногтям, это Морцифер. Вокруг него – ниндзюки. Ближе всех – самый тощий и длинный, с жёлтыми волосами, одна нога обута в высокий сапог, а вторая – обыкновенное копыто. Копыту сапог не надо, оно и так не промокает. По-видимому, это и есть Солней, главный альфанчик.
Ути, батюшки, какой страшненький! Будут ли они чего глаголить? Интересно, куда они Гасбарру запихали. И что это за души – смервены или мергроны? Если их похитили альфаны прямо из моргов или из могил, то тут и не разберёшь, кто где и каков. Наверное, тут всякие имеются. Кроме вэеков.
Морцифер томно вздохнул и поглядел на толпу мервецев. Неужели заговорит?
Морцифер оттолкнул короткую деваху и действительно открыл рот.
– Нда-с, прекрастные экземпляры, – раздался из него обыкновенный мужской тенор, несколько свистящий на свистящих звуках. – Правда, немного потрёпанные, а, Столней? Не могли пооссторожнее обойтиссть?
Неприятный у него акцент. Иногда понять сложно.
– Ну, здравсствуйте, мерветцы, – сказал Морцифер. – Рад, что вы всте здесть. В моей гимназии ватс научат этому… как там это модное стловечко, Столней?
- Киллер, Мосье.
Ого! Вот уж у кого противный голос! Даже и не поймёшь, почему.
А у Морцифера будто немецкий акцент. Умерший Гитлер, что ли? Фу, чё я говорю! Он же раньше Гитлера появился. Да и Солней его мосьем обзывает, а ведь это французское прозвание. Хотя разницы особой нет, на каком языке тебя называют, всё равно по сути ты господин или госпожа, или барышня. Морцифер, конечно, не барышня и даже не госпожа, так что мосье – самое подходящее для него прозвание, тем более вон у него какие длинные холёные ногти!
– В каждого из ватс я вложу крупинку жестокости, – посвистывал Морцифер. – Когда вы тсами вырастите крупинку до глыбы, занимающей втсё пространство вашей души, я пущу ватс в Ту сторону, где кончается летс, и вы родитесть в мире живых готовыми киллерами. Вы наполните тсобой Землю и низвергнете её в Подземелье, а я буду не при чём! Власть тсама рухнет в мои руки. И втсё. Я буду доволен. Кстати, Столней, Гастбарра ещё держится?
– Чуть-чуть осталось, Мосье, – усмехнулся противный альфан. – Час-другой, и от неё останется лишь кончик Бриллиантовой Стрелы, даже и добивать не надо.
– Прелестно…
Ага, очень. Только ты не прерывайся, альфан, говори, где обитает чёрная ведьма Гасбарра, мне некогда. Мне самой некогда её искать по всему Подземелью! Давай сюда информацию, злодей!
Как же, разбежался.
– Начинай, Столней, – разрешил Морцифер. – Вот мои наглядные пособия, бери их и начинай.
И перед альфанами появились… люди! Настоящие живые люди! Как ему это удалось?! Откуда он их стащил? Кто ему их стащил, а?!
Что можно делать с наглядными пособиями? Альфаны знали. Они резали, разрывали, стреляли, сжигали, пытали, отрывали головы, руки и ноги, пили вырывающуюся из человеческих жил кровь.
Мервецы вначале кричали от испуга, сливая свои тоненькие голоски в хор боли убиваемых людей, отворачивались и закрывались друг другом, но не прекращавшееся ни на миг действие приучило их к безжалостности и злобе. И когда они перестали тонко кричать, я поняла, что обучение закончилось.
Подойдя к растерзанным телам «наглядных пособий», мервецы стали медленно опускаться на колени и хлебать кровяные лужи. Похожие на собак позой, они вскоре действительно приобрели что-то схожее с собаками, даже не с собаками, а со скелетами собак. И светлая полупрозрачная субстанция их душ окрасилась тёмно-розовым.
– Столней, – приказал Морцифер, – ведите их в Ту сторону, где кончается летс. Через Огненную речку, как встегда.
– Да, Мосье, – усмехнулся желтоголовый шест и зашагал к мервецам.
Те встретили его приглушённым рычанием. Солней махнул им рукой и, спокойно пройдя сквозь розовую толпу теней, направился к горизонту. Мервецы устремились за ним.
А я не устремилась. Может, кто-то остался ещё нормальный в гимназии Морцифера? Те же души «наглядных пособий», например.
Как только мне пришла в голову эта мысль, как я мигом оторвалась от дверной щели и полетела на другую сторону коридора, размышляя заодно и о том, что Морцифер как-то странно меня не почуял. А ведь я должна по-особому пахнуть, ведь я Владычица! Ну, в смысле, я не горжусь, а это просто факт. Он должен был меня почуять, но не почуял! Жабий камень, что ли, помог? Если он, то спасибо ему, милому. Сделанное вовремя дело – самое лучшее дело в мире, и потому славно, что я так вовремя не пахну.
Я заглянула в одну из комнат без дверей.
Так и есть! Лежат мервецкие души, окутанные крепкими гнилыми верёвками. Под моим обвиняющим взором верёвки растаяли и освободили своих пленников. Я поманила их за собой, а так же тех, кого вообще нашла в застенках Гимназии Морцифера. Мы прокрались мимо захрапевших от моего знака Защиты от Зла (спасибо Лопамудре) согинов, тех самых каменных людей, что стоят на страже могил. Здесь в латах, опершись на мечи, стояли военные согины – мусоки. Каменные – не каменные, а живые. Еле управилась с удивлением, до того живые.
В конце коридора был тупик, но это меня не смутило. Я нарисовала пальцем дверь, дверь испарилась, и мы все рванулись в открытую гладь Подземелья.
Всюду чёрная степь. Сверху – её отражение. Объемные геометрические фигуры и впадины, как на графической картине. Где-то там и сям фигурки – далёкие, неясные, но подвижные. Или наоборот, застывшие в движении.
Красиво, страшно и величественно. Хотелось смотреть, смотреть, размышлять и ничего не предпринимать. Но я заставила себя очнуться и вспомнила о мервецах, которых предстояло доспасти.
– Потрепыхали в момент к Огненной речке, – велела я. – Огонь вытравит из вас боль и очистит, и вы отправитесь на Небеса… если, конечно, Гасбарра вернётся, чтобы устроить вам торжественный приём. Ну, живенько, живенько, домашние скелеты для украшенья чердаков!
За моей спиной выросли  жёсткие крылья из алого плаща. Они помчали меня над чёрной степью. Я вела за собой толпу колышущихся теней. А на горизонте светилась огнём прямая полоса реки.
Огненная речушка уже показывала свои берега, когда нас догнали проклятые ниндзюки-альфаны. Они пробились сквозь мервецев и, воя на высоких частотах, потребовали моей остановки. Мне прям смешно сделалось. Ну, чего им надо? Ведь они опоздали, опоздали, так чего чумешиться?
– Привет, глухонемые лемуры, – кивнула я им сверху. – Вас мосье послал?
– Мосье!!! – завыло это стадо.
Оно ощетинилось всеми видами оружия и стало его в меня кидать. Точностью прицела Морцифер их обделил. Я собрала промахнувшееся оружие и покидала его обратно в альфанов. Кое-что в них не попало. Но это ничего не значило, ведь альфаны и так мёртвые, их умертвишь не железяками, факт. Но зато они перепугались и отбежали подальше от меня и моих спасаемых мервецев.
– Эй! – крикнула я последним. – Кидайтесь в реку, в реку кидайтесь!
Мервецы бултыхнулись в зеркальные воды золотой реки. Вода нехотя задымилась, подняла пары, взорвалась и заполыхала огнём. Души умерших плавали в этом огне, очищались, белели и радостно взмывали вверх, лёгкие, как не знаю что. Их оставалось в реке достаточно много, когда появился Морцифер.
Его привезла на себе короткая деваха: на спине она несла кресло, а в кресле сидел Морцифер. На берегу реки деваха сняла с себя ношу и просморкалась. Устала, бедная. А Морцифер изумлённо уставился на меня и долго не мог произнести ни слова. Тогда я сама начала.
– Привет, Люцик. Меня зовут Сэги. Меня забрал из морга посланец Шиглей, я словакала алого юника, на мне появилась перчатка Зайца Слезы, Жаба Синица подарила мне жабий камень и я стала Владычицей мергронов, если тебе понятно, что я говорю.
– Нет.
Я повторила очень медленно. Морцифер всё так же изумлённо кивнул.
– Это ты оствободила мои наглядные потсобия?
– Ага. И до твоих выпускников доберусь, чтобы они не пакостили в Той стороне, где кончается лес, – пообещала я.
– Зачем? – обиженно пожал плечами старичок. – Ты что ли, тоже хочешь править Землёй?
– Вот ещё. Мне и Небес хватает. Уйма работы. Да, к тому же, я в школе учусь. Ладно, мне некогда подробнее о себе рассказывать, – нахмурилась я.
– Куда же ты тспешишь, Сэги-милашка? – неожиданно промурлыкал Морцифер.
Я опешила. Опять?! И кто! Морцифер! Откуда он узнал? Эта «Сэги-милашка» мне уже колючкой в ухе торчит! А Морцифер продолжал:
– Давай поговорим. Я как-то не тсовсем прониктся твоей информатцией. Так, значит, тебя нашёл Шиглей.
– Мне правда некогда, – решительно сказала я.
– Почему?
– Почему что. Потому что у меня осталось пара часов, или даже меньше часа, – сообразила я. – Может, ты мне намекнёшь, где там развоплощается Гасбарра?
– Зачем тебе? Её не стпасти. Даже Дочка бы не стпастли. И я тоже. Бриллиантовая Стрела укутсила, понимаешь ли, – довольно хохотнул Морцифер и протянул одну руку короткой девахе, чтобы насладиться ухаживанием за своими когтями.
– Тем более, – подхватила я. – Если ей никто не может помочь, даже твоя дочка, то почему нельзя на неё посмотреть?
–- А вдруг ты тсильнее? – прищурился Морцифер.
– Я?! – хохот совсем по-живому пережал мне горло. – Да я только в школе учусь! Только за крылатый стол села! У меня только один пикпот был, а ты говоришь – сильнее! Издеваешься, что ли?
Морцифер с удовольствием посмеялся вместе со мной.
– Какая ты милая, Сэги-милашка. Ни за что не подумаешь, что ты Владычитца Небетс, а, тем более, что ты стмогла растворить те гнилые верёвки на теле наглядных потсобий, довести их до Огненной реки, куда дорогу знаем только мы со Столнеем. Кто тебе дорогу указал?
– А чего её указывать? Эту речку от самого горизонта видать, – фыркнула я.
–- Ну, это не втсякий увидает, – сказал старичок. – Честно говоря, вообще никто не увидает. Ты первая. Вот мне и интерестно, какова же у тебя степень тсилы, что ты Огненную речку нашла.
– Ты меня заколебал, – провортюхала я. – Боишься девчонки – так и признайся, вместе посмеёмся.
– Боюсть, – серьёзно признался Морцифер.
– Ну и напрасно, – мрачно бросила я.
– Думаю, нет. Поэтому извини, Сэги-милашка, но Гастбарру я тебе не покажу.
– Свисти, свисти, старая калоша, – крикнула я. – Бурдакошка!
И тут я увидела, как молниеносно выхватил Морцифер из-под кресла лук и стрелу, и, нацелившись на меня, выстрелил! Что меня спасло? Только его кошачья лапа, в которую вдруг превратилась стариковская рука. Бриллиантовая Стрела промазала и ушла в Огненную реку. А в кресле вместо Морцифера сидел озадаченный чёрный кот, опутанный лопнувшей тетивой.
– Чё это с тобой, Моцик? – прошептала я.
– Мау! – проверещал несчастный кот.
Всё это время я порхала над Морцифером на алых крыльях алого плаща, но тут, узрев несчастье, произошедшее с Владыкой Подземелья, я сверзилась с воздуха вниз и подбежала к нему. Короткая деваха замычала нечленораздельное и погрозила мне пальцем. Грози – не грози, а кот есть кот, пусть даже он только что был Морцифером.
Неужели на него «бурдакошка» шиглеевская такого страху навела? Не, не может быть. Скорее всего, я машинально сделала другой Знак Защиты. Просто не заметила, как, когда и какой. А жалко. Пригодилось бы в будущем.
– Так, – сказала я короткой девахе. – С Морцифером я ненадолго справилась, а теперь мне к Гасбарре надо. Её, видишь ли, все ждут. А Офеня очень любит. Как тут ей не помочь? Голова она недобитая, стоерусевая… Сначала бы думала, а потом за Жабой Синицей кидалась. Как ты считаешь?.. Чего?
Я попыталась понять, что мне диктует руками и лицом короткая деваха.
– Тебя спасти? От кого? В принципе? Что, тоже в рабстве обитала? Ладно, помогу, только поскорее, а то вон опять альфаны зашевелились.
Но альфаны зашевелились в другом направлении, не в нашем. Удрали, жалкие амули.
– Ну, чего надо сделать, показывай, – приказала я короткой девахе, – не теряйся, а то мне искать Гасбарру надо, понимаешь, мулёка?
Но короткая деваха горестно замотала головой. Она не знает, как, но ей очень хочется спастись. Я вздохнула. Чума на мою шею. Чё придумать-то?
Заяц Слеза на руке взмахнул ресничками, и я вдруг по наитию подняла руки и сотворила несколько плавных па. С пальцев сорвались золотисто-чёрные огоньки. Они окутали короткую деваху с ног до головы, словно куколку бабочки, а когда растаяли, я увидела перед собой роскошные телеса Гасбарры.
– Ну, ты даёшь! – выдохнула я, не веря самой себе. – Ты-то откуда взялась? Я тебя искать пошла. Морцифера в кота превратила, бедного, а ты вон где, у его трона… кресла устроилась и когти ему чистишь! Ну, ты даёшь!
– Чистила-то я, чистила, – горько усмехнулась прекрасная чёрная ведьма, – да только четверть часа мне оставалось эти ногти чистить, а потом превратилась бы я в настоящую Бриллиантовую Стрелу, и никакая сила не спасла бы твою шкуру.
–- Развоплотилась бы, да? – догадалась я.
– Да. Возвращаемся домой? – тонко спросила Гасбарра и взмахнула золотым плащом, как крыльями. – Тебе придётся меня на ручки взять, ведь только у тебя есть жабий камень – проводник между мирами.
– На ручки пусть тебя берёт Офаниэль, – ехидно заметила я. – Если хочешь, берись за кончик моего плаща и не потеряйся по дороге.
Гасбарра скрипнула белыми зубами.
–- И почему меня спасла именно ты? – проворчала она. – Что мне теперь, быть тебе обязанной? Терпеть этого не могу. Вот так.
И вместо того, чтобы примерно взяться за ткань юниковского плаща, она вдруг резко и сильно толкнула меня, и я упала в реку. А река всё ещё полыхала, между прочим! Я захлебнулась, утонула, всплыла, дёргая во все стороны руками, вопя изо всех сил, а потом вдруг поняла, что ничего не понимаю. Я не тонула, и мне не было жарко. Река держала меня на себе изо всех сил, а вокруг трещал огонь. Я умудрилась углядеть сквозь сполохи на оставшуюся на берегу Гасбарру. Она стояла совершенно спокойно и холодно смотрела на меня.
– Вылезай, – сказала она. – Хватит купаться. Я домой хочу.
– Как же я вылезу? Ты же меня утопила!
– Не выдумывай. Ничего я тебя не утопила, – буркнула Гасбарра. – Вылезай, поехали.
Я взяла да и вылезла. Никаких ожогов и препон. Только как-то побелела я. Совсем снеговая стала. Такая красивая!
– Это тебе за моё спасенье, – предупредила Гасбарра, когда я грозно направилась к ней. – Огненная река очистила все твои помыслы, все твои затеи и придала мудрости твоей смазливости. Будь благодарна за мой дар.
– За твой дар? Да ты меня просто столкнула!
– Столкнуть вовремя – это настоящее искусство, – возразила Гасбарра, и мне пришлось заткнуться, поскольку я тоже так считала.
– Ладно, – простила я её. – Хватайся и поехали. Тебя прямо в гладкие пропасти доставить, или только к Жёлтой Медузе, а там сама доберёшься на Фобосе?
– Первое, – выбрала Гасбарра.
– Такси слушает.
Мы поднялись в чёрный воздух и поднимались, поднимались сквозь эту черноту, и вдруг оказались по горло в вонючем болоте, напротив сизой кочки, на которой сидели Шиглей и понурый мартовский реликт.
– Интересно, – произнёс Офеня, несколько тупо уставясь на наши вынырнувшие головы, – догадается ли Сэги дойти до Огненной ре… Сэги! Гасбарра! Ты?!
– Я, – радостно выдохнули мы обе и раздражённо переглянулись. – Вытащите меня отсюда, я так устала, – снова сказали мы в один голос, и счастливые Шиглей и Офеня бросились нас вынимать из тины.
Они вынули нас и посадили на почётные сизые кочки.
– С возвращением, Сэги! – тепло махнул хвостиком милый мартовский реликт. – С возвращением, Гасбарра…
Гасбарра взяла его в ладони и нежно поцеловала в малиновые жабры. Офеня покраснел. Я повернулась к Шиглею и тоже его поцеловала. Шиглей очумело чихнул и покрутил пальцем у виска.
– Спятила, Владычица? Домой пора, а ты целоваться. Дел невпроворот, суета, беготня, тебя нет, Гасбарры нет, шаром покати… потлепали на тот свет, дурдадошка!
И мы радостно потлепали.

 

Сознание – штука бесконечная и беспокойная. Хорошо хоть, что не болит по утрам и вечерам. Поэтому все мои мечты немного поспать, отдохнуть перед чередой обременительных обязанностей Владычицы смервенов улетучились при первой же возможности.
А возможность эта – будь она в помойном ведре! – представилась в виде старого знакомца Царя Дамида, прибывшего на блистающей колеснице и совершенно бесцеремонно, когда я уже расположилась на ложе в своём не исчезнувшем пока теремке и обняла за шею гепардессу Юфе.
Колесница в терем не влезала, иначе мне пришлось бы наслаждаться крушением моей мебели. Но в окно Царь Дамид не поленился стукнуть. Ледяное стекло не лопнуло и не зазвенело, однако мне пришлось не притворяться глухой и выползти из кровати на свет облаков и солнца.
– Здравствуй, Владычица, – улыбнулся мне сверкающий Царь Дамид.
Я зевнула.
– Ага. Очень неприятно тебя видеть, – мстительно прошипела я и снова зевнула.
– Почему? – растерялся Царь Дамид.
Впервые вижу, чтобы он растерялся. Надо будет при случае вновь употребить это слово. «Неприятно», «неприятно», «неприятно»…
«Что тебе неприятно, Владычица? Ведь ты не только Владычица, ты победительница Морцифера, оставшегося в Подземелье лоснящимся чёрным котом. Ты Гасбарру спасла. Ты из пикпота с нею вышла героиней труда. У тебя столько разных разностей, столько существ вокруг тебя, и кое-кто тебя даже уважает. Чего же тебе неприятно? Чего же?», – напряжённо размышляла я.
Чего?.. Ах, вон оно что – Дондик. Вернее, не Дондик, а любовь.
Любви хочется, пусть даже невзаимной, пусть даже к несбыточному идеалу, но где она, моя любовь? Нет, уже не Дондик, конечно.
Постарела старая любовь и упокоилась на берегу птичьих костей. Где этот берег и почему птичьих костей? Где – не знаю. А почему костей? Потому что любовь, мечты, чаяния, надежды всегда носят человека на крыльях. Вначале крылья сильны и молоды, а потом облетают, стареют и превращаются в груду костей. Груда костей тут же перекочёвывает на остров, куда попадает всё разрушенное, забытое, разочарованное.
Кости великих надежд… Да, кости великих надежд – это просто старые кости.
– Я пошутила, – сказала я Царю Дамиду, чтобы он снова засиял. – Зачем ты приехал? Надеюсь, просто в гости? Тогда я попрошу Цузоги и Циюве, чтобы они сказали Толсику приготовить нам эту… амброзию с сахаром. Или ты предпочитаешь без сахара? Я вообще сейчас очень сильно хочу толстый, капающий, горячий шашлык. Но с этим тут проблема. Не знаешь, как там Гасбарра поживает? Офаниэль? Шиглея вот я давно не видала – как он? Ну, Жёлтая Медуза наверняка спит… А мои учителя – Лопамудра, Маль, Тирумаль, Недумаль и удав с Энлилом вокруг шеи… то есть, наоборот… – в общем, они учат кого или сами учатся у кого? Энлиль записал в анналы сказку про гимназию Морцифера? Очень занимательно было бы её почитать. На досуге.
– Знаешь, – сказал Царь Дамид, сочувственно глядя на меня, – Та сторона, где кончается лес, родила тебе подругу.
– Кого?
– Подругу, – мягко повторил Царь Дамид. – Она специально постаралась.
– А зачем?
– Ну, у тебя тут одни пацаны, – пояснил Царь Дамид. – Должна же быть у тебя хоть одна дама в свите.
– А если честно?
– Если честно, она родила бебрику Брику.
– Бебрика – это имя? – подозрительно уточнила я.
– Нет, практически, – признался Царь Дамид. – Но она очень похожа на обыкновенную девицу. Просто она необыкновенно чувствительная. Это, кстати, очень редко встречается в Той стороне, где кончается лес. Практически. Она очень привязывается к выбранному для неё существу и даже может стать его недостающей половинкой. Раньше эту деву с распущенными волосами, золотой повязкой на голове звали Фуллой. Она предназначена прислуживать Владычице: носить твой ларец с драгоценностями, когда он у тебя будет, хранить обувь, когда она у тебя будет, а самое главное, она обязана знать твои сокровенные помыслы, чтобы помогать тебе в сущем. Ну, в общем, бебрика есть бебрика, чего я тебе объясняю, ты и так всё поняла.
– Да, конечно, – осторожно согласилась я. – И где она?
– В моей колеснице. Берёшь?
– Покажи мне её, – попросила я с любопытством. – Она что, карлица?
– Как же, карлица! – усмехнулся Царь Дамид. – Просто она свернулась калачиком и спит на полу. Она необычайно гибкая.
– И очень любит поспать, – подытожила я.
– Не всегда, – возразил Царь Дамид. – Сделаешь из неё секретаршу – тогда спать ей вообще не придётся.
– Чё, и здесь секретаршу? – ужаснулась я. – Их на Земле пруд плотиной, так ещё и здесь заводить? Хотя у меня никогда не было секретарши.
– Вот и попробуешь, – предложил Царь Дамид.
– Ладно, давай, – вздохнула я.
Царь Дамид наклонился внутрь колесницы и что-то тихо произнёс. В ответ на его слова кто-то шумно зевнул, шмыгнул носом и потянулся, потому что царь Дамид скособочился и подпрыгнул.
– Брика, поосторожнее, красавица. Ты практически только что родилась, тебе учиться и учиться. Ну, вылезай. Тебя ждут.
Из колесницы вынырнул апельсиновый мех, выглянули огромные чёрные глаза, полные живости и любопытства, а потом медленно вытянулось всё тело полупрозрачной молочности. Надо же, девушка! Симпатичная рыжая девушка, вот и всё. Почему именно бебрика?
– Привет, бебрика Брика, – сказала я.
Она несмело улыбнулась.
– Выпрыгивай из колесницы, давай, ну, – подбодрила я её. – Царь Дамид, помоги ей немного, что ли.
Царь Дамид поддержал бебрику за локоток, и помог ей спрыгнуть с колесницы на облако. Бебрика восторженно посмотрела на меня… и я поняла, что так же восторженно гляжу на неё. Значит, теперь она моя секретар… подруга, то есть?
– Ладно, спасибо, Царь Дамид, а теперь можешь уматывать, – поторопила я его.
– Не мне спасибо, – хмыкнул Царь Дамид, разворачивая колесницу, – а Той стороне, где кончается лес. Практически.
– Ну, и ей тоже, – милостиво согласилась я.
И вот улепетнул на роскошной карбункуловой колеснице Царь Дамид, улеглась у моих ног гепардесса Юфе, смежили очи змеюки Цузоги и Циюве, свернувшись узлами и лентами на облачном пригорочке, и я принялась внимательно рассматривать бебрику. Нет, в ней действительно нет противности. В ней даже притягательность есть.
– Хочешь есть? – спросила я.
Брика округлила чёрные глазоньки.
– Есть? – пришлось мне повторить.
Её округление осталось. Я махнула Толсику:
– Эй, Толсик, принеси мороженое и газировку. И чтоб на подносе в красивой таре, пожалуйста. Ты любишь мороженое и газировку, Брика?
Бебрика рассмеялась и смешинкой попала мне прямо в сердце. Здорово она смеётся, хочется поднимать себе всё настроение и тоже смеяться до упаду.
Может, бебрика – это услада сердца? Вместо непостоянного Дондика и человеческой любви – услада неземной бебрики...
Наверное, это награда за Гасбарру. Может, сама Гасбарра и намекнула Той стороне, где кончается лес, какой подарок мне нужен? Хоть Гасбарра и ведьма, но ведьма, весьма тонко чувствующая мои потаённые желания. А может, она и не при чём...
Я вздохнула и увидела перед собой ажурный хрустальный поднос, на котором возлежало в изысканных вазах мороженое, и мелко пузырилась в высоких прозрачных фужерах лиловая газировка. Поднос держали две беленькие пушистые лапки.
– Ага, спасибо, Толсик,  рассеянно поблагодарила я. – Присаживайся куда-нибудь на пенёк, – предложила я бебрике.
Пенёк тут же сотворился из облачного пластилина, и Брика присела на него.
– На самом деле, – философически произнесла я, протягивая Брике вазочку с кофейным мороженым, – есть мне не хочется. Здесь, на Небесах, вообще не очень хочется есть. Это, скорее, дань вежливости, которой меня учили дома... когда я была живой. Там меня всегда кормили и призывали кормить гостей. А в сущности, почему мы не должны кормить гостей? Мы вообще призваны более отдавать, нежели, чем брать. Вот юник отдал мне свою шерсть, а Жаба Синица – жабий камень. Заяц Слеза – себя самого. Шиглей меня уважает. Толсик ухаживает. Офеня дружит, когда Гасбарра позволяет. Юфе возит меня по облакам, когда мне хочется. Змеюки Цузоги и Циюве ползают за мной, отвлекая от одиночества. Вот теперь ты появилась... А я что кому отдала? Только всё брала и брала... Наверное, потому, что я Владычица? Но ведь если я Владычица, я должна вообще ничего не брать, а только отдавать, а?
Брика подула на мороженое и осторожно съела ложечку этого холодного сладкого снега, а потом запила газировкой. Мороженое растаяло между её губ и растеклось лиловым отсветом по всему телу.
– Ты можешь отдавать мне, если хочешь, – произнесли эти её губы и мило улыбнулись.
Глаза мои упали от удивления. Она разговаривает! С ума сойти.
И вот мы сидим с бебрикой Брикой на подоконнике единственного окна высоченной башни из холодного пара и болтаем про любовь. Какая она, любовь, спрашивала я у бебрики, а та умно и забавно отвечала, что это жалость к себе и к предмету любви. Чем больше жалости, тем больше любви. А я возражала, потому что жалость – это кость собаке без остатков мяса, а ведь больше хочется именно мяса, а не кость. Вот, наболтали чушь и сами чушками стали.
– Давай в ванне посидим, – предложила я Брике. – Охладимся от тяжкого разговора.
– Давай, а что такое ванна?
– Щас покажу. Эй, хочу ванну с пеной! – велела я.
Подоконник под нами просел и лениво превратился в белоснежную ванну на толстой колонне с лепными украшениями. Но понежиться нам не дали: сквозь стенку просунулась белая мордочка неутомимого змеиного пастушка Толсика. Она была озабоченная.
– Сэги, тебя Шиглей ищет.
– Ну, пусть ещё маленько поищет, – зевнула я. – Я наработалась и хочу понежиться в ванне. Имею право.
– Но я скажу ему, что ты здесь? В ванне? – спросил Толсик.
Змеюки Цузоги и Циюве зашипели предупреждающе. Конечно, кому охота, чтоб их хозяйку отрывали от дела. Я поощрительно похлопала их по человеческим головам. Милые шипучки... И почему они не разговаривают? Мы бы пошипели вместе.
– Привет, Владычица, – хрюмкнул кто-то рядом.
По моему чиху от взлетевшего пёрышка я поняла, что хрюмкнул Шиглей. Действительно, Шиглей собственной персоной сидел спиной на ослике и печально взирал на облачные холмы.
– И привет, – улыбнулась я.
– Сэги, – тихо сказал Шиглей, обратив на меня печальный взор.
– Что?
– Сэ-ги... Йэх!
Шиглей вздохнул, мешкая. Влюбился, что ли?
– Ну, говори, лапушка, – нежно лепетнула я.
– Сэги, – решился он, наконец, – у тебя пылесос есть?
– Чё?! – спросила я.
– Пы-ле-сос, – промуркал Шиглей, краснея белой шеей.
– Нету, – ошеломилась я, наконец.
– Жаль, – сказал посланец.
– Ну, если так надо, – осторожно протянула я, – могу поискать.
Шиглей просиял. Чтобы он не кончил сиять, я в компании Толсика, Юфе и змеюк потлепала по облакам. Бебрика Брика осталась нежиться в ванне. Она помахала мне рукой и окунулась в лёгкую пену.
Мы летели по облакам: я на Юфе, Толсик на змеюках, Шиглей – ухватившись за меня.
– Понимаешь,  стал он мне популярно объяснять, – я летел с мергроном, уже, понимаешь, был почти у Жёлтой Медузы, как вдруг что-то р-раз! – и... понимаешь, я ничего не понял, а пылесоса у меня уже не было... И мергрона тоже. Жёлтая Медуза прочвакала, что настала темнота, и она лишь прочуяла, что запахло Подземельем.
– Моцик, что ли, хвостом махнул? – прожужжала я.
– Не знаю, понимаешь, я ничего не видел, ничего не почуял, а пылесоса нету, а как я буду за душами на Землю отправляться? – жаловался Шиглей. – Здесь-то кое-как полетаю, дак ведь весь плащ и хламида уже протпруньканы, осыпаются – кошмар! Скорость уж не та, что в молодости.
– Неужели ты стареешь, Шиглей? – успела я печально спросить.
– Я ж не Офаниель, – успел произнести Шиглей. – И потому мне без пылесоса никак, понима...
И тут дунуло смрадом из ближайшей дыры в сером облаке, махнула крылом чёрная тень, и меня не стало.
Я уже была не я.
Где я? Башня. Сераль. Вокруг лежат на подушках закутанные в ткани женщины. На горизонте – море, а в море – парус. Уже много лет плена. И ожидания: может, на сей раз придёт помощь? Я пока надеюсь, что она должна прийти. Но от кого? От Гасбарры? От Дондика?
Нас здесь много. И среди всех лишь мы двое – я и Брика – восстали против Двух Чёрных Крабов. ДЧК. ДоЧКа. Дочкой звали их в мире. Но Брика вот уже несколько времени существует в рассеянном состоянии, когда клеточки оболочки и всей души разрозненны и едва не разлетаются во все стороны. Она стала бездумной, бесчувственной, никакой. Где моя бебрика Брика? Где ты, подруга моя милая?.. Против Дочки осталась я одна. Одна на один. Или на одни.
– Иидэире!
Это я. Это ордид зовёт меня к Дочке. Это меня так зовут – Иидэире. Я встала. Вокруг меня все женщины поклонились мне: ведь я та, которую выбрал ордид для Двух Чёрных Крабов. Они ещё или уже не знали, кто они такие – Дочка. А я знала.
Здесь собраны девушки, чьи души были когда-то переполнены чувствами и эмоциями. И сейчас они тоже полны и бурлят, как вода в котле над огнём, только теперь они предназначены не для возлюбленных, не для жизни, а для питания Двух Чёрных Крабов.
После того, как девушка уходила, ведомая голосом ордида, она уже не жила: по сералю бродило рассеянное сетчатое тело, механическая кукла. Проходило время, и выпитая девушка растворялась в пространстве... Скоро растворится и моя Брика. Она уже сходила к Двум Чёрным Крабам.
Почему они беспрекословно уходят? Чем манит их ордид? Они считают величайшей честью своё избрание: они служат Двум Чёрным Крабам, они познают с его помощью то, что невозможно познать никому из живущих.
Говорят, Дочка даст бедняжкам такое счастье, что оно болью срежет сердечко, и они упадут замертво. Что за бред, а? Что это за бред, я узнаю сегодня. Сейчас. И, если повезёт, попробую крабов на вкус.
Проходя мимо узкого решётчатого окна с чёрными прозрачными стёклами, я остановилась. Парус приближался. Суну надежду в глубокий карман и пойду дальше.
А дальше – бебрика Брика в тени лестницы. Бездумно смотрит она мимо меня на океанскую зыбь за окном, и рассеянное тело её колеблется в такт дуновениям ветра.
– Брика! – шепнула я. – Парус, смотри, он скоро будет здесь. Он нам поможет, верь, мы уйдём отсюда.
– Иидэире!
Ордид звал меня.
Последний взгляд на парус и вот под ногами чёрточки ступенек, ступенек, ступенек. Позади – бесшумная тень Брики. Впереди – ордид? Нет, я никогда не видела ордида. Чёрный, обвился он вокруг меня неразличимый, как сама ночь, и унёс в белоснежную высокую башню. Здесь нас сопровождал только его голос, зов – единственный в безмолвных стенах.
Лестница закончилась дверью. За ней – моя Битва. Битва с болотом, Битва с Фобосом, Битва с Гасбаррой, Битва с Дондиком, Битва с Морцифером... – вон сколько битв было, даже гордость прибежала.
И вот опять Битва. И снова с большой буквы. Только одолею ли я то, о чём узнала не от кого-то сведущего, а непонятно, от кого? Парус, ты уже близко? Глянула в окно. Парус уходил. Растворялся в тумане.
– Иидэире!
Распахнулась тяжёлая белая дверь. Высокий порог? Не проблема. Перешагнём. Круглая голубая зала. Пустая, без мебели. Только посередине стоит круглый стол. А на нём...
Да, это они. Два Чёрных Краба. Крупноспинные, глянцевые, словно политые шоколадной глазурью. Шершавые ногощупы с трирогими клешнями.
– Хочешь бороться? – поинтересовался ордид. – Это очень забавно.
Чёрные клешни вздёрнулись вверх.
– Выйди ко мне, ордид! – крикнула я. – Ты мне так надоел! Твоя невидимость хуже твоего занудства!
– Ты хочешь видеть меня?
– Хочу!
– Меня не существует. Я только ордид. Голос. Власть над предметами. Над душами. Над тобой.
– А зачем?
– Разве не ясно, Иидэире? Земля должна обладать гармонией, а где она теперь? Суета, склоки – не скучно ли, скажи мне? Вечный покой без желаний – что может быть существеннее этого? Ты получишь его задаром. Привлекательно, верно? А перед этим Два Чёрных Краба позволят тебе испить море чувств и эмоций, присущих всему живому на Земле. Ты устанешь от бесконечного водопада и поймёшь сладость тихой заводи с ряской и лилиями. Ты будешь свободна, дика и грациозна. Ты познаешь сон смерти и боль возрождения. Ты станешь немой, глухой и слепой, отрезанной от мира. Развеешься прахом и поймёшь страдание калеки. Будешь порочна. И невинна. Ты станешь волной, первый раз докатившейся до утёса. Ты пролетишь златопёрой птицей до ледяных островов и станешь добычей моря. Ты опустишься на дно океана десятитонным чудовищем и родишь дельфина в коралловых рифах. Ты познаешь всё. Всё, что живёт. А взамен отдашь свою энергию желаний, что банально и просто, не так ли?
– Зачем она тебе?
Ордид расхохотался. Надо же, смеяться умеет. Юморист. Ух ты, и Два Чёрных Краба клешнями защёлкали. Барабанщик. Какой противный. Не стану я его есть. Не люблю есть чёрное.
– Надо же мне кушать, верно? – спросил ордид. – Через меня питаются Два Чёрных Краба. Тебе-то я могу это сказать, Иидэире. Всё равно ты перестанешь думать, когда... Ну, тогда. Ты сама понимаешь.
– Ага, понимаю, – скривилась я. – Верни мою бебрику.
– Фигушки, – вздохнул ордид. – Мы не можем такого сотворить. Уж и не знаю, кому это под силу. Разве что никому.
– Вэек, – презрительно тьфукнула я на него.
Хуже вэеков я ещё не видала. Хотя я вэеков и не видала. Но все говорят, что это бяка.
– Ты когда-нибудь падала вместе с водопадом? – спросил ордид.
– Не собираюсь.
– Но ты можешь посмотреть, – предложил ехидный ордид. – Можешь понять. Взгляни, что это такое, как это.
Два Чёрных Краба шевельнулись, направили на меня свои трёхрогие клешни. И я увидела. Всё исчезло вокруг меня, а появился чудесный пейзаж широкой реки, низвергающейся в пропасть. И где-то на пути к водопаду – лодка-щепка, а в ней – фигура, закутанная в сарацинские одеяния, и вместо лица – чернь. И у меня вырвалось:
– Ты зверем вскинулся, налёг на тяжесть вёсел, как ястреб, ринулся на грохот волн. Вдали трепещется воды серебряной гурливый вал из пенистых колонн. Борьба кипит вокруг, кипят стальные струи, идут на вечный круг вражда и риск. Ты победишь опять. А нет – чужие бури затопят и тебя, и твой пугливый писк. Ты, бешеный, как зверь, рычишь на правд иголки. Кричишь: «Закройте дверь от тин и образин! Отдайте мне любви и ненависти строки за внутренний покой без страха и нужды!». Ты шумный водопад. Ты – гордых рук волненье. Тебя не ждёт растрат глумливая печать. Ты водопад пройдёшь, собрав себя до пени, и совместив разлад, единство, рай и ад.
Лодка-щепка с фигурой, где чернь вместо лица, рухнула в туман водопадных брызг, и вновь передо мной круглый стол со сросшимися двуглавыми крабами. Серь за окном, неразличимо съедающая пейзаж.
– Ладно, приготовься, Иидэире, – вздохнул ордид. – Прощай. Приятно было побеседовать.
– Мне тоже, – сказала я. – Прощай. И меня зовут не Иидэире. Я Сэги.
Кинувшись к круглому столу, я схватила Дочку и выбросила на скалы их чёрное ноздреватое тело с пудовыми клешнями на ногах. На скалах образовалась влажная клякса. И всё закончилось. То ли годы я провела в башне Двух Чёрных Крабов, то ли спала мгновение? Потому что в следующее мгновение я очнулась на Небесах в окружении ленивых облаков и Жёлтой Медузы, которая подозрительно нахмурила складки кожи.
– Привет, Жёлтая Медуза, – выдавила я. – Чё, не узнаёшь, а? Попить дай.
– Владычица? – неуверенно хрюмкнуло студенистое тельце.
– Ага.
– Попить?
– Ага.
– Ты же разве живая? – изумилась Жёлтая Медуза.
– А вы меня тут уже все похоронили? – съязвила я. – Спасибо.
– Но у нас тут вообще-то не пьют, – робко напомнила Жёлтая Медуза.
– Ах, да...
Я посидела, чтобы прийти в себя. Итак, чего же я добилась в Подземелье? Познакомилась с ордидом, выкинула на скалы Дочку, потеряла бебрику Брику. А может, я и не была в белой башне с чёрными окнами, может, это очередной сонный кошмар?
– Слушай, Медуза, я спала тут у тебя или меня вправду до этого тут не существовало?
– Иногда мне кажется, Владычица, – прогундосила Жёлтая Медуза, – что нам не шибко повезло в том, что Владычицей стала именно ты.
– Почему? – обиделась я.
– Потому что ты появилась здесь только что, а все Небеса во главе с Офеней переворачивали верх дном и царство мергронов, и царство смервенов уже несколько недель. А Шиглей так вообще на Землю шмонался каждые сутки сверхурочно. У него от забот плащ и хламида остались без перьев. Ты представляешь себе Шиглея без перьев?
Я восхищённо глазела на вещающий жёлтый студень.
– Как ты сегодня много говоришь! – сказала я. – Если для этого мне нужна была Битва с Дочкой, я ни о чём не жалею. А Шиглей действительно без перьев?
– Он осунулся и похудел, – провортюхала Жёлтая Медуза. – Иди, вали отсюда к себе домой. Заколебала, пурпилька.
– Какая вежливая. Если б я померла, ты бы не шибко огорчилась, правда, морская бородавка?
– Правда, сухопутный прыщ.
Я расправила усталые крылья алого плаща и потлепала к себе в терем-теремок. Сохранился ли он или обветшал, оплыл, расплавился? Хотя какая разница? Я душа, а не живая. Зачем мне терем-теремок? Разве по привычке.
Зайцы косили траву. За ними наблюдали львы. Ничего не меняется у них на облачном лугу. Не скучаешь ли по косьбе, Заяц Слеза? Перчатка на руке ласково зашелковилась. Не скучает. Со мной забавнее. Ну, спасибо и на том, малышка с ушами. И с усами.
Вот гладкие пропасти Гасбарры. Где она – спит, что ли? Пусто в царстве смервенов. Вообще как-то пусто. Может, не несколько недель прошло, а несколько миллионов лет?
Просвистел мимо каменно-радужный Фобос. Ну, хоть камни на месте. А вот и знакомый белый лесок. Почему-то он шевелится. Что за напасть?
Ой, да тут же все! Тут все собрались! Все сидят и тоскуют. И смотрят печально в землю из облаков. Я притучнилась на своей полянке возле прекрасно сохранившегося терема-теремка и сказала:
– Ну и чё вас так много?
Гасбарра зыркнула на меня глазищами и расхохоталась:
– Ну, кто был прав? Вон она, ваша прелестница, жива-здорова и даже не почернела. Как тебе Дочка, Владычица?
– Гасбарра, – прошептала я, – неужели ты за меня волновалась?! Спасибо.
Гасбарра фыркнула и поднялась с пенька.
– Я – за тебя? Офеня, домой!
Мартовский реликт ласково обвил мою шею пушистым хвостом. Громадные глаза тепло заглянули в мои.
– Сэги, ты вернулась! Какая ты смышлёная!
– Я тоже рада, – сказала я Офене и прослезилась.
Оказывается, приятно, когда тебя ждут. Все бросились ко мне и стали обниматься, ласкаться и радоваться. Даже Дондик и гасбарровы кентавры. Ну, идиллия, честное слово...
Вот только моя Брика... Царь Дамид, где моя Брика?
Брика в Подземелье, сказал бы мне Царь Дамид. Да я и сама знаю. А как её выручить? Как, Царь Дамид? Пока не знает. Как и я.
Расставаться – прекрасная вещь, если знаешь, что завтра встретишься. Разлука разлуке рознь. Когда нет надежды на встречу, трогательная печаль постепенно утешает тебя, и спасительное время провожает ушедшего лёгким сожалением и преходящей грустью. Когда ещё веришь и ждёшь возвращения – можно ли описать речитатив тоскливых дней, покинутых другом и наполненных им?
Увижу ли я Брику? И когда? И какой она будет? Неужели той бездумницей?
Брика, ты отдала сокровища души и умерла. Протянув руку Смерти, ты твёрдо сжала её и растворилась пылью, упав на звёзды... Мне душно. Меня хватает за горло гильотина боли. И нет облегчающих слёз.
Нежные Цузоги и Циюве гладили мои колени, приникнув к моим ногам и обвив их тёплыми змеиными хвостами. Даже и не подумаешь, что их взгляд может принести смерть тем, кто им не глянется, что они могут быть нежны, как сейчас, а могут быть гневливы и выдыхать яд, что они враждуют с птицами и способны оживлять мёртвых...
Н;ги, существа со змеиным туловищем и человеческим торсом. Мои безмолвные змеюки... Хорошо, что вы молчите. Мне пока не хочется разговаривать.
Я очнулась от звенящей тишины. Никого нет. Одна. На руке спит Заяц, которому всё равно. У ног разлеглась Юфе. Неподалёку греются Цузоги и Циюве. Толсик подметает крыльцо теремка своим собственным хвостом.
Жабий камень в груди болит, как сердце.
Это было убито взмахом руки – лёгким, как белая пыль, и таким же бескостным. И языком невозможно бескостным вымело слов перельстивых зыбучий песок. Это было убито словами и жестом. Но надолго ли хватит мне боли от ран? Я шепчу себе: «но пасаран». «Но пасаран» – перед смертью. Ну а всё же: надолго ли хватит мне боли от ран? Скоро ль я успокоюсь и выпью покоя, и забуду, что пыль на дороге надоедливо тихо летит? Только пыль от вещей это или прах от умерших слепых?
– Я скучаю по Брике, – всхлипываю я, обнимаю свои прекрасные голые коленки и зарываюсь в них лицом. – Я что, не в силах её спасти?!
– Вряд ли, Владычица, – поведал мне спокойный участливый голос Царя Дамида. – Никто не в силах вернуть тебе Брику. Но Та сторона, где кончается лес, может, родит тебе другую бебрику... Когда-нибудь.
– Не хочу другую.
– Время действительно лечит. Время действительно точит. Время – беспомощный пекарь с булками вечных историй. Всё отойдёт, позабыто, всё занесёт не без боли. Время печально рассудит, но мы с печалью поспорим. Спорится или без спора, – время укроет забвеньем наши обиды и ссоры, и непростые мгновенья. В спорах родится младенец, истину нам он подскажет. Всё, что случилось, не скроешь в памяти многострадальной.
– Спасибо за увечный стих, – мрачно бизюкнула я. – А теперь пока, я посплю.
– Не грусти, – напоследок сказал Царь Дамид.
Глазоньки мои слиплись, реснички простегались нитками сна. Ф-ф-ф...
Жёлтая Медуза, выскочившая из прилива, уселась на скачущую лошадь. Сверкали белые скалы. Их блеск несказанно солнечно сиял на мокром зонтике Жёлтой Медузы, и казалось, лошадь несёт на спине солнце. Медуза торопилась, оглядываясь назад. В ту сторону, где кончается лес. Что она там потеряла?
Я расстегнула ресницы и в недоумении обнаружила фыркающего коня с блистающей спиной. Ага, это, надо понимать, не было сном. Не мигая, посмотрела я попристальней и разглядела лучистую Жёлтую Медузу.
– Ой, какие гости! – удивилась я сюрпризу. – Ну-ну, говори, неприветливая буртынка.
– Говорить не хочу, – плюхнула зонтиком Жёлтая Медуза. – Могу показать.
– Покажи.
– Поехали, – пропыхтела Жёлтая Медуза.
– Юфе-е! – протянула я.
Гибкая гепардесса потянулась и встала. Я уселась на её спину. Ух, прокачусь! Ведь не сидеть же в безнадёжности!
И вот мы несёмся вслед за конём Жёлтой Медузы. Толсик едва успел прицепиться ко мне. Мы несёмся под белыми скалами, выметая водяную пыль из облаков. Растворились скалы и прилив, растаял дрёма-лес, и медузий конь притормозил, стуча неподкованными копытами, у едкого тумана. Отточено элегантно встала в стойку гепардесса.
Я оглядела новый край. Передо мной утопала в тумане Та сторона где кончается лес. Я никогда не видела ничего похожего, а ведь видела я уже достаточно. Но здесь было что-то особенное. Толсик спрыгнул с Юфе и задумчиво уселся перед туманом.
– Никогда не был в Той стороне, где кончается лес. Но зато одну легенду знаю. Хочешь, расскажу?
– Давай.
Минута ничего не решит. И если решит, то ничего страшного
– В Той стороне, где кончается лес, белая цапля летает и плачет. Длинную шею под крыльями прячет в Той стороне, где кончается лес. В Той стороне, где кончается лес, клюква заманчиво рот распахнула. Кочка, лениво причмокнув, зевнула в Той стороне, где кончается лес. В Той стороне тихо чудо цветёт, рыцарь идёт, не надеясь на латы. Видит – лужайные травы помяты, и отирает беспомощно пот. Где-то вот здесь, где кончается лес, беглой русалочки плечи и губы он целовал, перекрещивал судьбы, греясь в дурмане и слушая лес. Там он оставил её навсегда. Травы поднялись, русалку скрывая. А для него вся диковиность края тут же исчезла в ночи без следа. В Той стороне, где кончается лес, много такого, такого, такого... И непонятного, и неземного – в Той стороне, где кончается лес...
Вот она какая, сторона родильная...
Упираясь копытами в кочки, конь зашёл в её глубь. На болото почти не похоже. Густился туман. Вскоре воздух был набит холодными искрами снега. Неплотный снегопад обернулся снежной лавиной, а снежная лавина истощилась и закапала мелким снежком.
Толсик сказал: «Снежок подсвежает».
И тут снег умер. Открылся ясный открытый простор шаром в тумане. На траве и листьях, инеистых от изморози, лежала беглая русалка с измученными глазами.
– Ты что тут делаешь? – спросила я и увидела её живот.
– Рожаю, – ответила она. – Не видишь?
Мальчик родился студёным. Наверное, это не совсем то слово... Впрочем, да. Мальчик действительно родился студёным.
– Ух-х, – выдохнул Толсик. – Откуда он такой? Такой студёный... И чей?
– Не в курсе, – пробормотала я, едва заметив, как рыбий хвост родившей русалки исчез между кочками.
Младенец ярко дышал. Он дышал так искусственно, что казалось, будто его грудной клеткой, обтянутой белой кожей, двигают кузнечные меха. Около него было морозно, но спокойно, да и мороз был не обжигающе мёртвым, а освежающим, как чистота белизны. Студёный мальчик осмысленно встрял в мои глаза и недвусмысленно раскрыл мокрый ротик.
– Сэги, он хочет есть, – доложил Толсик и взмахнул белым хвостом.
– И что ты решил? – невозмутимо поинтересовалась я.
– А что едят студёные мальчики? Я не знаю, – вывернулся Толсик.
– Где Жёлтая Медуза? – с надеждой повернулась я. – Я не понимаю, зачем она меня сюда притащила. Или она думает, что я его усыновлю? В принципе, это, конечно, интересно, если б мне не было чем заняться, но ведь мне есть чем! Когда я примусь за свои прямые обязанности? Это как кошмарный сон: стремишься, стремишься, а то, к чему стремишься, всё отодвигается и отодвигается, и, в конце концов, остаёшься в слюнтяях. Очень мне надо! Теперь вот этот мальчик студёный… Мало мне хлопот? Лучше б он не рождался, у, русалка проклятая. И Жёлтая Медузенция тоже. Чего ты рот разеваешь, кубышка облачная? – горько вопросила студёного мальчика. – Морозный демон Фрост.
– Его зовут Язгур, – услышала я вдруг ясный женский голос, раздавшийся буквально над моим ухом.
Лихорадочно осмотревшись, я поняла, что у голоса тела нет. Опять ордидовы штучки? Хотя нет, у ордида весь голос мужской, а тут сплошной женский.
– Если его зовут Язгур, – подманила я голос, – то ты-то кто сама?
– Если кто-то и есть, то не ты, – категорично отрезал голос. – Язгур мой, понятно? Я его специально для себя вырастила, и тебе не отдам. Ещё чего! Выращенное себе – тебе отдавать! Ха!
– Ха! – поддакнула я. – Бери, мне не жалко. Только скажи, зачем меня-то сюда притащила?
– Я лично тебя не тащила, это русалка захотела, чтоб ты увидала Язгура, а Жёлтая Медуза и рада угодить. А я довольна: показала тебе моё чудо, а присвоить его ты не сможешь. Никогда!
– Чегой-то ничегой не состыковывается, – пробормотала я Толсику, разглядывая студёного мальчика. – Зачем какой-то бабе понадобилось, чтобы я увидела родившийся от русалки мороз?
И тут ребёнок взял и пропал. Одна кочка осталась в изморози. Вот так ничего себе дела! Только я стала в эту муть ввязываться, как меня грубо прервали. Очень обиженная до полусмерти… или как – до полужизни, что ли?.. я резко отвернулась от изморозевой кочки и пошлёпала с Толсиком обратно из Той стороны, где кончается лес. Вон отсюда, тут бородавчатые русалки то и дело рожают студёных детишек!
Брр! Прям холодно заделалось.
Вышли из тумана Той стороны, где кончается лес, обозрели ясные просторы и безграничье облаков, и успокоились.
– Ладно, потлепали на Фобос, Толсик, – предложила я. – Там радуги, там красиво. Я маленько повеселюсь, а уж потом ты утащишь меня работать. Идёт?
– Идёт! – ласково согласился милый Толсик, мой беленький змеиный пастушок.
И мы потлепали, потлепали вместе со свитою, и даже весьма быстро нашли Фобос, а там стылые камни и спящий Шут-Ручеёк, и только фейерверки и радуги над скалами. И ещё полярные сияния. Ну, лучше кино, честное слово!
– Сэ-эги… Привет-тик, – сказал надоеда Царь Дамид. – Говорят, ты в Ту сторону, где кончается лес, летала?
– И чё?
– Что видела?
– А чё?
– Русалка родила студёного мальчика?
– А чё? Это новый демон Фрост? Или Дедушка Мороз? Или Санта Клаус? Снежная зараза…
– Студёный он ненадолго, – уверил меня Царь Дамид, свесившись ко мне со своей колесницы.
Колесница сверкала не хуже северного сияния.
–- И чё?
Какая я сдержанная, самой приятно.
– Это Язгур, – поведал Царь Дамид.
Какой гордый. Подумаешь, знаменатель. То есть, знаток-энциклопедист.
– Ну, знаю, Язгур, – нехотя согласилась я, любуясь фейерверком. – И чё? Тёткин голос его забрал. А ты хотел его усыновить?
– Уже?! – разволновался Царь Дамид и чуть не выпрыгнул из своей хвалёной колесницы. – Уже забрал? Какой ужас!
– Почему это?
– Потому что Язгур – это демон любовной тоски, – начал изрекать блистающий справочник. – Он вырастет в прекрасного юношу, сгорающего от любви. Он может жить как сказочный летающий змей балаур, или как столб пламени с человеческой головой, или как падающая звезда. Днём скрываться в деревьях, после заката проникать в дом к покинутой возлюбленным девушке. Э-э… к сожалению, потом на теле девушки остаются следы укусов, она чахнет, заговаривается, сходит с ума и умирает… Но зато она испытывает любовь верную и нежную. Если же Язгура вовремя не поймать, пока он лишь студёный мальчик, и не воспитать его надлежаще, то он станет доблестным, но устрашающим идолом, особенно, если его успеют выкупать в крови убитого мечом идола огня. В этом случае он преображается в одноглазого парня с хвостом ягуара и четырьмя ушами и превращает людей в камни или в животных. Кстати, он весьма способный парень: единоборство с другим богом ему, что плюнуть со скалы. У него весьма своеобразный способ борьбы: он обнажает меч и, поставив его остриём вверх на гребне волны, усаживается на нём, скрестив ноги, затем подаёт руку сопернику, но тут же превращает её в ледяную сосульку, а затем в лезвие меча. Победит – от радости плачет, его победят – в  печали смеётся, в нём зной – как стужа, стужа – как жара, это, если можно так поэтически выразиться, чужой светоносный зверь, огненный бог.
– Во как, значит, – хекнула я растерянно. – Всего и не упомнишь, какой типчик разносторонний.
– И как раз тебе придётся за ним сгонять, – радостно оповестил меня Царь Дамид.
У меня даже не хватило сил оторопеть от ярости.
– С чего это? – наконец буркнула я после продолжительного молчания.
Толсик сочувственно погладил меня лапкой по плечу.
– С того, что одной тебе по плечу найти Офтальмфил, чтобы победить Язгура, когда он станет не тем демоном, а для этого тебе нужен Хоггор, – прошептал Толсик мне на ушко.
– Точно, – подтвердил глазастый Царь Дамид.
Или ушастый?
– Почему он должен стать «не тем демоном»? – стала я выяснять подробности.
– Потому что его похитили, разве неясно? – терпеливо улыбнулся Царь Дамид. – Никто добрый не похищает чужое добро. Женский голос – это тебе не голым пальцем пуп царапать. Это может быть только…
– Ну кто, кто? – подтолкнула я его.
– Ну, может быть, мамаша Двух Чёрных Крабов… Например, – уточнил Царь Дамид.
– Короче, придётся тебе, Сэги, побуртыхаться в Подземелье снова, – понял Толсик. – Ох, уж я тебе не завидую-у!
– А я-то! – недовольно прозурчала я. – У меня в очах песок заиндевелый, а вы меня в Подземелье! Меня Жёлтая Медуза на порог потом не пустит, велит там и оставаться!
– Не велит, – дружественно успокоил Царь Дамид. – Практически она не может велеть тебе.
– Велела же, – хмыкнула я. – И снова велит, ей что, она соплёй расползётся и поди, собери её в медузу, чтоб по башке шмякнуть за дерзость.
– У неё одна башка и есть, – проинформировал меня Толсик.
– Везёт ей, да?
Сгорел в огне последний фейерверк, растаяли радуги и погасли северные сияния. Представление Фобоса закончилось. Чё ж, придётся спускаться с небесного рая в подземный ад. З-зачем, спрашивается, я умерла так некстати?!
– Прощай, Фаргоз, – вымолвил Царь Дамид, и прежде, чем я успела прислушаться, ускакал на своей противной колеснице.
– Чё за Фаргоз какая-то? Я, что ли? Почему не Сэги?
– Для конспирации, – сказал Толсик, услышав моё бренчание. – Имя другое и облик другой, даже второе тело-оболочка, вполне натуральное, чтоб тебя не узнали те, кто не должен этого делать. Та-ак, сейчас мы тебя загримируем… Уберём, к примеру, глаза, сверкающие Небесами… Давай я тебе поплюю, и они станут самыми простыми.
– Поплюй, – вяло согласилась я. – Что ещё умеешь?
– А зачем? И так ты другой стала, – важно сказал Толсик, поплевав мне в глаза.
Глаза выжгло и стало темно. Хоть бы зверинец мой отвёл домой, маленький беленький шмокодявк с копытами, пока я тут буду бегать за студёными детьми.
«Не забудь про фейхоа…» – выплыл вдогонку пастуший голос и замер в тиши холода.
Потому что стало холодать.
Эй, при чём тут фейхоа? Есть их надо, что ли? Насколько я знаю, фейхоа – это «плодовое вечнозелёное деревце или кустарник семейства миртовых; плоды овально-продолговатые, серо-зелёные, с ароматом ананаса, земляники и банана». Во какой разносторонний. Но почему про него надо помнить? И где-то я уже это словечко слыхала… Гм.
Так. Ну, свет-то будет, в конце-то концов? Ваша холодная тьма мне надоела, мадам Жаба Синица. Ведь это ты меня отправляешь в Подземелье? Ты. Ну, и давай пошевеливайся.
Ночь прояснилась в виде сумерек. Где это я? Какой-то вечер. Безветрие. Равнина. На равнине – силуэты двухэтажных домиков. Вечер коварно облепляет окна. Морозный воздух стягивается в напряжённую тишь. Медлительные тени прохожих уплывают в свете жёлтых фонарей. И ведь никого не окликнешь: уплывают, хлюмзики-дудульки, не оборачиваются на моё явление посреди сумрачной улицы. Хоть бы мотоцикл какой проехал, или гудок машины провопил. Ничего подобного.
Одна из теней вдруг останавливается передо мной.
– Я Фаргоз, – тут же приветливо начала я. – А ты?
– Здравствуй, Фаргоз, – глухо прозвучал подозрительно знакомый женский голос. – Я Лер Лир.
– Язык сломаешь, – приветливо оценила я.
– Можно просто Лерра, – уступила тень.
– Чудесно. Какой красивый город, – запиликала я. – Как называется?
– Мэхгэ…
– Никогда не слышала, – жизнерадостно закивала я. – Но вообще-то мне приказано найти Хоггора.
– И фейхоа? – удачно спросила Лерра.
– Ух, ты, тут растёт фейхоа? – обрадовалась я, собираясь тут же полакомиться экзотической поместью миртового деревца.
– Да, они тут обитают. Пойдём.
Вполне реальная рука взяла меня за запястье и повлекла за собой. Мы, конечно, где-то шли, но я больше смотрела под ноги, чем по сторонам, и потому не знаю, на что был похож город… странное какое-то название… Мэхгэ. Может, она просто прокашлялась?
Остановились мы посреди синего двора, окружённого невысокими башенками, галереями и сараями. Посреди двора развалился иссякший мраморный фонтан. Возле него прыгали и верещали малюсенькие смешные дядьки с толстыми щеками, носами и шерстью по всему телу. В такт ногам сзади подпрыгивали  косматые хвосты. Ещё возле него, фонтана, позировали, кто как умел, звери изо льда. Чего они тут делают?
Заметив нас, дядьки потопали к нам, вздевая кверху меховые ручонки.
– Спаси, спаси нас, Фаргоз! – залепетали дядьки.
– Так, – строго сказала я, взглянув на свою спутницу. – Чего они мне тут мелят? Опять я кого-то спасать должна? Мне моих проблем хватает.
– Они ищут спасения от Хоггора, – грустно ответила Лерра. – Он их просто съест.
– Кого – лилипутиков?
– А? Не понимаю, кого ты имеешь в виду. Я лично имею в виду фейхоа.
– Плоды?
– Нет, ты что! – Лерра указала на разноцветных дядек. – Вот их. Это они фейхоа. Такое название.
Плоды из дядек окружили нас и принялись поглаживать меня по рукам. Уморительные существа. Ласковые, как Офеня. Тут их очень много. Будто огромные клубки разноцветной пряжи устилают всю дворовую грязь.
– Спаси нас! – умилительно молили фейхоа. – Спаси Хоггора!
– Хоггора? – переспросила я. – Постойте, да ведь это вас надо от него спасать или у меня в ушах фиговые листки?
– Ты спаси его, и тогда ты спасёшь их, – объяснила Лерра.
– Ты прелестно переводишь с фейхоанского языка, – признала я. – Значит, спасти Хоггора, чтобы спасти от него фейхоа. Ладно, подумаешь, какие пустяки, это просто мелочи смерти. А чем он болен? Язык сломался или волосок на ноге выпал?
Самый крупный фейхоа кофейного цвета тревожно хрюкнул и горячо сказал тонким голосочком:
– Победи его иглой, которая попала бы его в треугольную дырочку на его лбу. Тогда он будет спасён, и мы тоже.
– Тебе не кажется, падишах, что ты чего-то не договариваешь? – улыбнулась я. – Если, понимаешь, у мужика треугольная дырочка во лбу, это значит, что второй раз его уже не прикончить. И тем более, иглой. Он что, будет мило ждать, пока я ткну ему иголочкой в лобик?
– Пожалуйста, Фаргоз, попробуй, – дрожащим голоском попросил кофейный фейхоа. – О тебе пророчество было, ты просто не можешь не победить!
И все фейхоа дружно согласились и опустились передо мной на меховые коленки.
Тут, значит, я и углядела поверх их спин, как прямо из жерла фонтана выпрыгнул высокий мужчина и встал возле него, гордо выпрямившись.
Какой косматый! Горбатый. Чернокожий. Точь-в-точь, как Царь Дамид говорил. У него там должна быть на большом лбу драконовая мета, а в глазах два зрачка.
Э-э… два зрачка, как символ двойного блеска, двойного цветенья и двойной ясности. И это он-то идеальный мудрый правитель, он, обижающий маленьких фейхоа?! Бессовестный Чёрный Камень.
А Хоггор времени даром не потерял. Дал мне вспомнить, что он такое, и больше ничего не дал. Вот в руке у него шевельнулась шпага. Кончиком клинка он тронул начало ветра. Ветер проснулся и дунул мне в лицо, здороваясь с кожей.
Фейхоа рассыпались клубками по двору, Лерра отодвинулась в тень. Я осмотрела то, на чём стояла, и естественно, увидела возле своей ноги штопальную иглу. Подняла. Посмотрела. Обыкновенная игла.
А Хоггор встал в хищную кошачью позу.
–- Привет, Хагар-Кахам, – поздоровалась я вежливо. – Меня зовут Фаргоз, представляешь? Меня тут попросили тебя спасти, чтобы спасти ягоды… то есть, меховичков. Ты как, здоров?
Не стал Хагар-Кахам со мной разговаривать. Очень нужно. Только два зрачка в левом глазу как-то особенно ярко загорелись, а на большом лбу чернее стала чёрная треугольная дырка.
Драконовая мета. Зачем она ему? Зачем она мне, чтобы я тыкала в неё иглой?
Хоггор полоснул шпагой по месту, где я только что стояла, а я чиркнула его кончиком иглы по руке. Он отступил. Медленно слизнул микроскопические капельки крови из царапины.
Насмехается, горбун двухзрачковый! Ну ладно, я тебе эту иглу прямо в другую руку вонжу! Вонзю… В общем, извозюкаю тебя кровью из игольных царапин. Вот. Не будешь к фейхоа приставать.
Снова выпад, снова впустую, снова царапина на руке Хагар-Кахама. Снова медленное слизывание капельки крови. Издевается.
Ну-ну, погоди, заяц. В третий выпад Хоггора я скользнула вперёд, припала к его груди, прицелилась и, не глядя в его четыре зрачка по обе стороны носа, аккуратно вонзила свою иголку в треугольную дырдочку. Из дырдочки брызнула белая жидкость, и Хоггор упал. Я наклонилась к нему и присмотрелась к драконовой метке, в сердцевине которой торчала игла.
– И что теперь… – начала я и не успела – в который раз!
По игле истекла белая сияющая жидкость и как-то даже лениво брызнула мне в лицо и залила собою мой правый глаз. Я перестала им видеть, а головой – перестала мыслить. Просто грохнулась рядом с Чёрным Камнем и стала ощущать себя расползающейся по швам.
Когда ко мне вернулось всё, что ещё способно возвращаться, я поняла, что с моим правым глазом не всё в порядке. То есть, видеть-то он видел. Что-то. Но как-то по-другому. Необычно. Будто я дальтоник какой. Двор, башни, нагнувшаяся ко мне Лерра, сгрудившиеся рядом фейхоа светились разными прихотливыми цветами, выдыхая золотистые облачка пара. В сочетании с обыкновенным зрением это давало не совмещаемую картину вкупе с головной болью.
– Вы чё со мной содеяли, плодовые кочерыжки?! – взрендела я. – Я ничего не вижу!
– Совсем ничего? – испугались кочерыжки, а Лерра спросила:
– Может, что-то странное?
– Вы все напитаны радугой, как вата спиртом, – провортюхала я. – Это странно или приятно, как ты думаешь?
Лерра честно подумала и честно пожала плечами.
– Понятия не имею, – призналась она. – Понятия не имею, как себя чувствуешь вместе с Офтальмфилом.
– С кем? – поперхнулась я. – С оф…
– С Офтальмфилом, – повторила Лерра. – Хоггор тебе расскажет.
– А он что, не мёртв?
– С чего ему быть мёртвым? – удивилась Лерра. – Ты же освободила его от драконовой метки – Офтальмфила. Теперь он свободен и может вернуться к своим обязанностям.
– Каким обязанностям?
– Защищать слабых. В данном случае, фейхоа. Вставай, Хоггор, как ты себя чувствуешь?
Горбун поднялся и близко-близко посмотрел мне в лицо. Надо же, чернокожий, а симпатичный. И совсем не новозеландский абориген. Скорее, как мулат. А драконовая мета осталась. Правда, уже не в виде дырки с иглой, а в виде белёсого шрама. Иголка растаяла, пока я на неё смотрела. Зрачки Хоггора переливались от избытка чувств.
– Благодарю тебя, Фаргоз, что ты освободила меня от страшного проклятия. Моё обладание Офтальмфилом приносило мне много бед. Ты же сможешь владеть им с уверенностью истинной хозяйки. Кому, как не женщине, в конце концов, по-свойски обращаться с даром любви? – риторически спросил Хоггор.
– Уважаемый Хагар-Кахам, – неторопливо сказала я. – Какой-такой дар любви ты мне отдал, пока я тут падала? Кто разрешил? Офтальмфил – это я понимаю, это мне надо – Царь Дамид меня за этим и послал. Но что такое Офтальмфил и при чём тут дар любви?
– Офтальмфил – это глаз любви, – сообщил Хоггор, усаживаясь рядом со мной.
Радостные фейхоа поглаживали его ручонками по плечам.
– С его помощью ты можешь обратить своего врага в своего друга. Ты поймёшь, враг он или друг. Ты поймёшь, как обратить его в свою веру. Взгляни на врага глазом Офтальмфила и, напоённый твоею любовью, он переродится и полюбит тебя страстно и навсегда. В общем, страшная сила этот Офтальмфил. Хочешь, не хочешь, а бывает, что и промахнёшься ненароком, и всю жизнь будешь скрываться от околдованного тобою чудака, а жизнь-то вечная, думаешь, удобно? Но зато теперь я свободен и могу не прятаться от моего народа. Я защищу вас, мои верные фейхоа.
– Эй, давай обниматься будете потом, – удержала я его порыв. – Ты скажи-ка лучше, дядя, как мне друзей в вечных поклонников не обратить.
– Я только носитель Офтальмфила, – ответил Хоггор. – Я – дерево, на котором зрел единственный плод. Фейхоа – мои листья. Дерево не пользуется плодом, разве нет?
– Ага. Ты – дерево.
– Дерево.
– Ага. А кто знает?
– Прости, Фаргоз, не в курсе.
Вот он, самый легкомысленный дядька во всём Подземелье. Ничего не знает, хоть тресни. У кого ж узнать? Из Подземелья у меня учителей не водилось. А легкомысленный дядька забрал свою шпагу и в окружении мохнатых разноцветных фейхоа стал уходить в сторону фонтана.
– Пока, Фаргоз, – напоследок вымолвил он. – Позови нас в трудный час, и мы придём.
– Позовёшь? – с надеждой спросил меня кофейный фейхоа.
– Ага, позову, – пообещала я с грустью. – Может, это уже скоро случится. Я такая беззащитная…
Лерра недоверчиво фыркнула.
– Пока, яростный защитник Хагар-Кахам, – голосом обиженной мучителями жертвы попрощалась я. – Не беспокойся, я, наверное, разберусь с Офтальмфилом. Должна же я хоть в чём-то разбираться сама?
– Конечно, Фаргоз, – ласково согласился Хоггор.
И вся толпа нырнула в пустой бассейн, и словно их тут никогда и не бывало. А мне, значит, в одиночестве с Офтальмфилом сражаться. Надо его чем-то закрыть.
Лерра протянула мне тряпочку, старательно отворачиваясь от меня. Так моя внешность стала пиратской. Похожа я на атаманшу? Ещё как! И голова болит, как от пули. Что же теперь? Куда идти? Откуда мне знать, куда рванул студёный младенец, и кто его сейчас воспитывает? Ты не знаешь, Лерра?
Я спросила её, но она головой помахала и руками развела, ну что ты скажешь. Ну, хоть транспорт какой достань, не могу же я в Подземелье на крыльях алого плаща летать. Это всё равно, что крикнуть в ухо Дочке: я туточки, можешь меня и не искать даже! Лерра пожала плечами и ушла в туман.
Вернулась она шумно: громыхая ногами и фыркая, словно заправская лошадь. Оказалось, что это и в самом деле громыхала и фыркала лошадь. Она вышагнула из тумана белая, в серых яблоках на шее, груди и ногах, с чёрной гривой и чёрным хвостом, поджарая, молодая, изящная.
– Её зовут Фолетта, – пояснила Лерра. – Она как раз для тебя. И она уже взнуздана.
– Ага, спасибо. Ты со мной?
– Как-нибудь потом, – мило улыбнулась тень и рассыпалась по земле.
Н-да, один за другим испаряются проводники по Подземелью, награждая меня странными дарами, за одним из которых я была послана, а другой был просто приведён мне из тумана. Чем тогда закончится так ярко начавшийся фейерверк событий? Вот интересно!.. Нисколечко.
Мы познакомились с Фолеттой. Долго не пришлось, но и тех минут, что у нас было, хватило для полного доверия и любви.
И вот я с трудом залезла на её белую спину и сказала слово типа «поехали». И мы зашагали в уличный туман. Глэх, плэх, слэх – хлюпало повсюду эхом, отзываясь от стен редеющих домов, а когда мы выбрались в голую степь, – от самой земли, по ощущению похожей на твердь, а по звукам – на мелкое болотце.
Скоро в темноте степи стали различимы тощие деревья с унылыми ветвями без листьев. И как только мы проехали первое из них, как мне почудилось, будто позади меня крадётся неслышимо чья-то пугающая тень. Оглянулась – сумрак и степь. Но в сумраке может расплыться любая тень, так что пустота степи ничего не значит.
Убоявшись своего предчувствия, я попросила Фолетту поспешать. Мы запрыгали рысцой. Глэх, плэх, слэх. Глэх, плэх, слэх. И так далее.
Падали с ветвей жгучие капли. Выросла трава, и копыта Фолетты чесанули её гриву. Затем мы влились в лесистый бор с жжёными скелетами погибших вековых деревьев. Засвербел воздух. Запахло нечистым. Где-то тут бродит, махая хвостом, чёрный кот Морцифер. Где ты бродишь, Моцик? Где ты бродишь, котяра неумытая…
Фолетта, дрожа, умерила прыть и зашагала между стволами скелетов. Обмирая со страху, я плотно закрыла свой нормальный глаз; а второй, правый, уже и так был под тряпкой. Долго ли или дольше, но вот лошадка моя облегчённо всхрапнула, и я открыла очи. Одно око.
Мёртвый бор сошёл на нет. Перед нами лежала пустыня. Фолетта мотнула головой, перебрала ногами и понесла меня по барханам крупным плавным галопом.
Приятное дело – верховая езда. Тем более, что раз мышц нету, то и болеть нечему, просто сидишь на белой лошадиной спине и становишься полукентавром.
Пока я радовалась факту своей смерти, лошадь вдруг встала и подозрительно послушно принялась махать пушистым хвостом.
– И чего ты махаешь пушистым хвостом? – спросила я.
Фолетта не ответила. Правильно – чем она будет мне отвечать?
Я вздохнула и прищурилась на то, что бугром вздымалось передо мной. Гора непонятная. На ней – жжённый еловый лес с голыми сучьями. Слева от горы на другой горе высится среди чёрных ветров белоснежный дворец. Натуральный алебастр. Что ж, дворец – это хорошо. По крайней мере, там кто-то обитает.
Шёпот в ухи белому коню, и вот я начинаю приближаться к елям. Снег повалил сбоку и прикрыл собою обнажённость земли. Не оставляя копытами следов, взвивая чернь хвоста, Фолетта неслась к горе.
Перед нею мы остановились, поражённые зрелищем: гора дышала! Она поднималась и опускалась вместе с жжённым хвойным лесом и выпускала пар на второй горе, где стоял алебастровый дворец.
В негодовании я обнаружила, что мы хотели поскакать не по горе, а по спинке просыпающегося дракона. Ну, сколько можно встречать неожиданностей! Накрылся теперь и дворец, потому что он стоял на голове дракона словно корона, а до головы ещё переть и переть.
Пока я созерцала громадную тушу животного, оно набиралось сил. По-видимому, снег и стал причиной его пробуждения. Как всегда, кстати.
Эй, Фолетта, стой, не дрожи! Неужели мы с тобой боимся рептилии с пережаренным боком?! Да тьфу на него! Поскакали, милая, на драконий хребет, на драконью головушку, поглядим всё же, что происходит в алебастровом дворце в такое неспокойное время!
Черногривый белый конь скакнул к жжёному лесу. Сучья на оголённых стволах вытянулись к нам и из их кончиков зарядами полетели на нас чёрные маслянистые капли, полные яда. Фолетта попятилась, прижимая уши и вскидывая яблочно-серую голову.
– Тихо, тихо, лошадиная прелесть, – успокоила я скакуна. – Не трепыхайся, мы прорвёмся, дорогая, ты только летать научись, а я тебе юником помогу, как смогу.
Не успела Фолетта проржать что-нибудь вразумительное, как завеса плотного снега растаяла, струйками окропила окрестности и, благопристойно собравшись в ручейки, удалилась прочь. Дракон тут же расслабился и перестал двигаться и дышать. Сучья выдавили из себя жалкие остатки яда и съёжились от стыда. То-то.
Путь к алебастровому дворцу был свободен. Я тихо гикнула и стройный белый конь, вскидывая тонкие сильные ноги, взобрался на спину заснувшего дракона. Раз гора, два гора, три – алебастровый дворец. У его дверей я соскочила с Фолетты и огладила её.
– До встречи, мадам, – шепнула я.
Лошадь кивнула, коснулась губами моего плеча и, прощально заржав, исчезла среди жжёных деревьев. До встречи, лошадиная прелесть, я позову тебя, когда придётся туго. А пока отдохни от стрессов. Не оборачиваясь на панораму Подземелья, я без труда открыла дверь и скользнула в алебастровый дворец.
Горели свечи в вестибюле. Зеркала отражали белизну стен и колонн, сверкали золотом и диамантами. Мои чистенькие ножки бесшумно ступали по паркету, затем по мрамору лестницы…
Раздались торопливые мелкие шажки, я грозно насупилась, но, узрев обладателя шажков, обомлела: Лерра! Длиннокосая Лерра в шикарном платье до пят, расшитом драгоценными кристаллами.
– Лерра, где тебя тлепало? – радостно воскликнула я. – Я тут еле привардакалась без тебя. Какая ты красивая.
Она вздрогнула и побелела. И вправду она была красивая. Когда я видела её тенью, то не смогла разглядеть сию привлекательность. Вся такая беленькая, румяненькая, каштановая, с глазами-маслинами. И в роскошном платье, будто она не тень Подземелья, а живая девушка на балу.
– Ты? – сдавленно спросила она.
– Я, – согласилась я. – А что? Ты меня забоялась, что ли? Не бойся. Скажи, кто тут проживает, и могу ли я переодеться?
Лерра помолчала, уставясь на меня вначале как на удава, а потом – как на суслика.
– Идём, – буркнула она наконец и порозовела щёчками.
Она привела меня в маленький будуар, полный паутины и платьев. Порывшись в ворохе ткани, она выволокла на свет нечто носимое, как видно, в лучшие времена местной поварихой, и протянула мне.
Ну, что ж, какая разница, что носить, главное, что не голышом разгуливать и веточка алого плаща на шее будет сокрыта ожерельем из крупных шаров коричневых ониксов. Так-с. Осталось заменить тряпку на глазу приличной чёрной лентой, и я готова к дальнейшим поискам студёного мальца. Как его там… Язгура. И… ах, да! Кто тут обитает-то?
Лерра недоумённо пожала плечами. Она понятия не имела. Что-то холодное, чёрное, неразличимое, как сама ночь, ухватило её в городе и перенесло в алебастровый дворец, велев встретить Фаргоз и дать ей одежду. Ха, одежду! Платье поварихи – одежда! Ну, ладно, пусть одежда, мне всё равно, только куда мне теперь дальше идти?
– Иди куда хочешь, – отправила меня Лерра, – только остерегайся альфанов. Их верховный амули Солней придумал новое оружие: они стреляют в души каплями яда, который вызывает в них трёхзрачковую болезнь.
– Какую-какую болезнь?
– Три зрачка в одном глазу.
– Ага. Не поняла. Погоди. Как бы три силы, которые завладеют душой, покорят её?
– Примерно. Ими овладевает мания убийства, зла, рабства. Как появились  в глазу три зрачка, – считай, что тебя не стало, в тебе три силы сидят и тобой владеют.
– Морцифер, – задумчиво принялась я считать, – ордид… А третий кто? Дочка-то на скалах.
– Кто их знает, – фыркнула Лерра. – Могут быть и не на скалах. Если ордид жив, могут быть живы и Два Чёрных Краба, несмотря на то, что они размозжены на скалах.
– Тьфу ты, ваше Подземелье!
– И потом, говорят, что пришёл третий, – намекнула Лерра. – Очень холодный.
– И где он проживает теперь? – равнодушно спросила я.
– Кто его знает, – фыркнула Лерра. – Искать надо, а Подземелье – край обширный. Веками станешь искать – не отыщешь.
– Поможешь? – напрямик спросила я.
Лерра спрятала глаза.
– Как сопровождающий, – промямлила она. – И только.
Хоть так. Всё ж не одной мотаться. Я протянула Лерре руку, и мы соединились в рукопожатии похлеще президентов.
Одной случайности приписываю я свой взгляд на дверь будуара. А там замерли чёрные сутулые фигуры альфанов. Впереди – Солней с натянутым и нацеленным на нас луком. На тетиву опиралась сияющая стрела. Ого, по мою душу! А у сутулых ниндзюков в лапах трубки. Что за трубки? И тут из дырок трубок выскочили тусклые остроконечные ампулы, похожие на громадные пули, и понеслись к нам.
Лерра бросилась в сторону, я высоко подпрыгнула и уцепилась за люстру.
Ослеплённая светом лампочек, я не сразу сообразила, что альфаны произвели передислокацию и теперь стоят прямо подо мной, а над Леррой вообще угнездился Солней, нацеливший на неё острие Бриллиантовой Стрелы. Я ахнула, соскочила с люстры прямо в муравейник ниндзюков, побила их по головам, рванулась к Солнею, пихнула его в бок, подхватила Лерру за шкирку её роскошного платья и усвистала прочь.
Красивый вой провожал нас из алебастрового дворца. У двери Лерра охнула и сказала:
– Погоди… ты мне руку вывернула.
Но я вначале выскочила из дворца, а потом уже ввернула ей руку обратно. Хорошо, что ноги были в целости, потому что с головы дракона мы побежали во весь дух. Остался позади жжёный лес, и вновь перед нами буераки степи.
Да, степь удивляла овражистостью и неширокостью. Словно кто-то на лету бросал с самолёта бомбы. Лерра начала уставать. И отставать, что совсем некстати.
– Лерра, скорее! – торопила я.
Она ненадолго убыстрялась, но отставала снова и слабела на глазах. Не надо было роскошное платье надевать, дурочка. Едва мы добежали до перелеска, как Лер Лир рухнула на пепельную землю и прикорнула у обгорелого вывороченного пня. Она не дышала, потому что являлась тенью, но как-то подозрительно быстро исчерпала свои силы.
Я присела рядом, поглаживая каштановые пряди её волос. Вскоре Лерра попыталась разорвать своё платье. Давно пора. Я помогла ей расправиться с тяжёлой тканью, она глубоко вздохнула и бодро топнула ножкой:
– Дальше?
– Дальше.
И мы – дальше. Я в кухаркином платье и повязке на правом глазу, она – в коротком платьице до колен, сохранившем былую роскошь качества и расцветки.
Мёртвый перелесок сошёл на нет. Мы оказались в деревеньке на холме. В ней на удивление пахло коровами и травою. И никакого зла, надо же! Но и жителей нет. А вот альфаны подбирались, я нутром чувствовала… вернее, Зайцем Слезой, который испуганно шевелился на моей руке.
Я схватила Лерру за мягкую руку и потащила за собой, в улочки, переулочки и тупички. Большая деревня. Сколько улочек! Ну, всё, запутались… Оглянулась – ага, фигушки, вон оно, чёрное сутулье, с трубками наперевес, маячат за безжизненными избами.
Лерра стала стонать и плакать. Тело её горело. Что такое? Заболела? Лерра не отвечала. Ладно, разузнаю, когда оторвёмся от охотников за душами.
Водная гладь открылась перед нами, когда я уже отчаялась спрятаться и готовилась к бою. Огненная река! Попробуем её переплыть. Вот потеха, если альфаны тоже попробуют сделать это! Вот я посмотрю, как они умеют плавать брассом.
Но на чём нам плыть? Я-то могу, меня Гасбарра в Огненной реке выкупала, а вот Лерре не миновать неприятностей. Вдруг она растворится или станет бездумной куклой, выжженной огнём очищения? Кто знает, кем она жила прежде.
Рыская по берегу в надежде найти не тонущее бревно, я узрела широкое корыто и велела поникшей Лерре забраться в него и сидеть тихо.
– Я поплыву сзади, буду толкать, – пояснила я безмолвной тени, за которую чувствовала ответственность. – А вообще, почему бы Хоггору и фейхоа нам не помочь?
– Привет, красавица Фаргоз, – сказал Хоггор, возникая из дупла ближайшего мёртвого дуба.
За ним хлынули на землю юркие цветастые фейхоа.
– Лодки у нас нет, – сразу же встрял в разговор оранжевый фейхоа. – Весло могу предложить и рабочую силу.
– Давай. Привет, Хагар-Кахам, – обрадовалась я. – Ты там всё время и сидел?
– Где?
– В дупле.
–- Какие-то ты глупости морозишь, Фаргоз, – озадачился Хоггор. – Я из того переулочка пришёл.
Без разницы. Я подхватила синего фейхоа на руки и чмокнула его в пушистую щёчку. Довольнёхонький фейхоа захрюкал и заулыбался. Как хорошо, когда мы не одни!
Хоггор велел подтащить к берегу выдолбленное бревно, мы погрузились в него, оттолкнулись от грязной суши веслом и поплыли по Огненной реке как раз тогда, когда на этот пляж высыпали сутулые альфаны. Они засуетились, забегали, но мы для них уже потерялись. Солней стоял неподвижно и глазел на нас, опустив вниз лук с Бриллиантовой Стрелой.
– Что, развоплощение откладывается? – спросила я его, но он меня не услыхал, тощий акрид.
Или услыхал, но мало ли чего болтали ему его жертвы. Если каждую услыхивать, никаких ушей не хватит.
– Гребём, гребём, гребём, – пели фейхоа, и Хоггор им поддакивал.
Он тоже грёб, и весьма сильно и ловко, несмотря на горб. Поэтому к другому берегу Огненной реки мы пристали до того, как первые языки пламени лизнули наше выдолбленное бревно. Уря, уря, вот мы и в безопасности. Пока что.
Мы мгновенно высыпались из бревна и сдержанно помахали беснующимся на другом берегу альфанам. И потом я обернулась к Лер Лир.
– Эй, Лерра, ты отдохнула? – весело спросила я её.
Она стояла неподвижно, опустив голову, свесив руки, и молчала.
– Лерра, ты в безумии тишины, что ли? Хватит помалкивать, пурпилька, – велела я.
Она вымученно подняла голову и распахнула глаза.
В её глазах сияло по три зрачка.
– ………. эти Два Чёрных Моллюска!!! – монотонно сказала я. – ……. этот древовидный акрид Солней!!! ……. этот писающий холодильник из Той стороны, где кончается лес!!!
– Фаргоз… – тихо позвал Хоггор и обнял меня за плечи. – Не спеши с выводами.
– Поспешишь тут, – горько хлюпнула я носом. – Скорее, двадцать раз не успеешь. Чё мне теперь делать? Я к ней привыкла уже.
– Милая Фаргоз… – ответил Хоггор.
Фейхоа сгрудились вокруг меня, лопоча что-то мокрое и сочувственное. Я разрыдалась, сама не знаю почему. С какой стати я разрыдалась?
Хоггор повернул меня к себе и прижал к груди. Я ревела, а он молчал. Его руки бродили по моим волосам, гладя их, вороша, пропуская сквозь пальцы. Тепло его объятий согревало и утешало. Я согрелась, утешилась и перестала реветь.
Взглянув на Лер Лир, я увидела, что её окружили мохнатые фейхоа. Они не давали ей пройти. Я встретилась взглядом с Хоггором.
– Хагар-Кахам, – сказала я. – Ты знаешь противоядие, верно?
– Не знаю.
– Знаешь. Я же знаю. Скажи.
– Не знаю. Но ты в силах поэкспериментировать. Попробуй.
– Ладно, только если не выйдет, пусть она убьёт тебя первым.
– Согласен.
Шесть лерриных зрачков хищно бродили жадным взором по толпе фейхоа. Бедняжка, кто её всё-таки задел той ампулой с заразой?! Сам зараза какой!
– Мне нужен квадрат из фейхоа, – сказала я. – В центре пойдёт Лер Лир. Пока я что-нибудь другое не придумаю.
Послушные фейхоа построились, окружив Лерру. Та затравленно озиралась на них. Ничего, дорогая, потерпи. Квадрат не даст тебе выскользнуть, а я тем временем разработаю чего-нибудь удобоваримое, чтоб тебя спасти от этой дурацкой «трёхзрачковой болезни».
Отдать тебя ордиду? Или кому там ещё… Студёному мальчишке, которого воспитывает неведомая деваха, чтобы превратить его в копию Двух Чёрных Крабов? Жалко.
А вот, кстати, Офтальмфил… Нужен же он хоть на что-нибудь полезное, а? Пусть Лерра превратится в преданную мне особу, и плевать я хотела на три её зрачка в каждом глазу!
– Лерра, – попросила я нежно, – взгляни на меня, моя лапонька.
Она взглянула. Как свирепая алкоголичка. Харкнула на меня чёрной слюной, исчеркалась морщинами, исторгла из себя зловоние ругани и проклятий. Совсем на себя не похожа. Фу, какая безобразная оскалившаяся, осклабившаяся зверюга. Может, не стоит время тратить? Мне давно пора студёного Язгура отыскать, а я непонятно с чем воюю.
Пока Лерра выла, источая ярость шести зрачков, я взяла да и сняла повязку с правого глаза. Давай, Офтальмфил, поработай доктором. Главное теперь – леррин взгляд поймать вовремя. Поймала! Лерра поперхнулась, опешила, но тут же пришла в себя обратно, и из её зрачков вырвались вязкие маслянистые ленты черноты, стремящиеся опутать меня своими цепями. Ах, вот ты как, тётенька! Ну-ну.
Всполохи света и тьмы окутывали нас. Земля сотрясалась под нашими ногами. Омерзительная смердь, исходящая от Лерры, туманила мою голову. Фейхоа сгрудились вокруг Лерры и тоже испустили свои тоненькие, но яркие лучики. Ого, как сильна трёхзрачковая инфекция! Даже помощь фейхоа понадобилась! Яростный защитник тоже не зевал: он рубил шпагой ленты, льющиеся из глаз Лерры. Ленты змеюками уползали в Огненную реку.
Да, видно, прославленный Офтальмфил не шибко эффективен, судя по массе той помощи, которую я получаю. Я было расстроилась. Но тут мне стало так жалко бедняжку Лерру, я так прониклась её злобой, нечистотой и отчаянием, что во мне родилась жалость.
От жалости до любви – пять сантиметров. Вот так и вышло, что море живой волнующей любви, озарённой чистой радостью и полётом, хлынуло из моего Офтальмфила и затопило беснующуюся Лерру, поглотило её и запеленало радугой. Мгновенье – и пелена взорвалась бушующими красками. Лерра забрызгала сумраком траву и рухнула посреди отпрянувших фейхоа.
– Всё, – решила я. – Фейхоа, идите ко мне, я расцелую вас, пока у меня силы остались.
И я расцеловала их, сопевших и хрюмкающих от удовольствия, подныривающих под руку и сияющих шерстяными мордашками. Хрюмзички мои… И Хагар-Кахама, конечно.
Хоггор улыбнулся.
– Фаргоз, ты умница, – признал он и подарил мне взгляд, полный красоты и горечи.
Почему горечи? Угасал довольный собой Офтальмфил. У дымящихся волн Огненной реки распласталось тело Лерры в изорванном платье. Померла?.. Медленно, отдирая себя от земли, Лерра поднялась и обратила ко мне запачканное лицо. Ага, лишние зрачки убрались восвояси. Нормально.
– Привет, Лерра.
И она откликнулась. Круглые щёчки её порозовели, бантик губ подрумянился и заулыбался смущённо и лукаво, тая смешинку.
– Уф, – сказала она, осматриваясь. – Чего это было со мной? Где моё роскошное платье? Чего ты смеёшься? Откуда здесь Хагар-Кахам и фейхоа? Привет, горбун Чёрный Камень.
– Привет, Лер Лир.
– А это что за дворец? – увидела она нечто за моей спиной.
Опять дворец? Он действует мне на нервы. Ходячий памятник. Бродяга. Странствующий дворец на голове дракона с жжённым еловым лесом вместо причёски. Что тебе опять надо? Я обернулась.
Тенистый орешник. Тропа. Чайки. Ослепительная белизна дворца. Набережная. Море без горизонта: его линия стёрта туманом. К морю спускается лестница. С её левой стороны высится белая стена, переходящая в арку с башенками, потом в открытую галерею. За аркой – сад. Пустынно. Только чайки целуются с морем. Их ровно четыре.
… Четыре чайки летят над морем, летят над морем, летят над морем… Первая чайка упала к морю, упала к морю, взяла рыбёшку. Вторая чайка коснулась моря, коснулась моря, взяла рыбёшку, а третья чайка чуть прикоснулась упругой грудью к волне блестящей. Четвёртая чайка не рассчитала, порезала воду крылом лучистым, но шрамы на море все заживают – даже значительнее и ужасней. Четвёртая чайка умчалась к морю, слезинки соли роняя с перьев. Она кричала о том, что знала. А что конкретно – не знают люди…
Позади Огненная река. Впереди сад за белой стеной, за ним – алебастровый дворец без головы дракона и жжённого елового леса. Ну и что же мне делать? Пойти прогуляться?
– Айдате во дворец, – сказала я подземным существам.
Они послушались. И Лерра послушалась тоже.
Мы спустились по ступеням к морю, прошлись по мраморной набережной и вошли через арку с башенками в дивный сад. Это чтоб Подземелье рождало такие чудеса! Ну и чудеса, ух, ты, какая прелесть! Какие дорожки, какие скульптуры, какие беседки, а вдали на горе какой дворец! Поближе бы разглядеть все эти художества…
И тут – как без этой бяки? – тень накрыла море и сад. И нас в том числе. Что там такое? А это над землёй Подземелья тихо-тихо махали смоляными крылищами твари дикой красоты, запряжённые в открытую колесницу. Приближаясь к нам, твари уменьшались в размерах и увеличивались в скорости. Не примяв траву, они притормозили рядом с нами и сложили крылья, мохнатые от чёрных перьев. Колесница была пуста. Я специально посмотрела.
И тут – как без этой бяки? – Лерра схватила меня за руку и толкнула в колесницу. Запрыгнув следом, она ухватила вожжи и хлестнула тварей. Мгновенье – и мы парим над кудрявым садом. Внизу рванулись ко мне Хоггор и фейхоа… но поздно.
А сад тут же посерел. Иллюзион, что ли? Хоть бы спаслись мои друзья, хоть бы спаслись! Ведь найти в Подземелье друзей – вообще невероятное везение.
Вот только Лер Лир… Почему? За что? Для чего?
Проворная Лерра вытащила из маленькой шкатулки длинное платье, драгоценности, шпильки, булавки, ленты и в два счёта переменила на мне одежду. Кухаркино платье упало в ветер.
Не успела я и горького слова сказать, как она взбила мне причёску, нашпиговала её изумрудными шпильками и жемчугами, выпростала локон, который лёг на ключицу; на шею набросила алмазное ожерелье, пересыпанное жемчугами и изумрудами, а на лицо – дымку вуали, и напоследок обула мои ножки в изящные удобные туфельки.
Едва она разогнулась, как твари сложили крылья и опустили колесницу прямо у знакомых дверей знакомого алебастрового дворца.
– Лерра, – начала я, – вот скажи мне, ради Офтальмфила, чё ты творишь со мною…
Не отвечая, Лерра выпрыгнула из колесницы и испарилась, как снег на печке. А передо мной склонились, показывая костистые спины, полуголые мавры. По-видимому, они изображали лестницу. Я сбежала по их спинам к открытым дверям дворца.
Вошла. Двери затворились. Зеркальный вестибюль. Если это тот самый алебастровый дворец, что гнездился на голове дракона, то он сильно изменился: уж там-то стены не несли на себе зеркал. В них отразился мой облик, и я подивилась самой себе: бесподобная красавица с золотыми волосами, белоснежной кожей, оттенённой сверканием искр смарагдов и бриллиантов, – разве это я? Я, Сэги, просто Сэги, пусть даже и Владычица мергронов!
Зеркальная дверь зеркального вестибюля гостеприимно распахнулась и впустила меня в парадный зал, полный аметистового блеска на обсидиановых и гематитовых плитах пола, колоннах и стенах. В центре зала на троне восседал в горделивой изящной позе мужчина. Придётся подойти поближе, чтобы как следует его рассмотреть.
Ух, какой жуткий. Из человеческого у него только тело. Остальное – хвост, небрежно переброшенный через ногу; руки с клешнями вместо ладоней и пальцев; голова из обнажённых челюстей, зубов и усиков, с буграми над невыносимыми круглыми глазами бесцветными, беззрачковыми. Лютые глаза. И любопытные. А волосы на голове в виде толстых верёвок. И кто их ему заплетал?..
А рядом с ним стояла… Лерра! Она смотрела на чудовище и улыбалась ему.
– Лерра! – вскрикнула я. – Ты что? Ты с кем?
Она презрительно оттопырила губку.
– Не догадалась, Фаргоз? – обронила она странно знакомым голосом. – Я та, кто украл из Той стороны, где кончается лес, студёного мальчика. Я та, кто за несколько минут сумела вырастить и воспитать его так, как хотели Два Чёрных Краба. Я та, кто жил с тобой в белой башне. Я та, которую подарил тебе Царь Дамид. Я бебрика Брика.
– Ох… – только и сумела я почувствовать.
Мужчина с челюстями смотрел на меня люто и с любопытством.
– А это, познакомься, – повела рукой безжалостная бебрика Брика, – тот самый демон любовной тоски. Он не вырос в прекрасного юношу, сгорающего от любви. Он не станет летать змеем балауром или гореть столбом пламени, увенчанным человеческой головой, или падать сверкающей звездой с чёрного неба. Его удел – не скрываться в деревьях, пока живёт солнце, и не утешать покинутых возлюбленными девушек. Он – выкупанный в крови Дочки великосильный бог, способный расправиться с убийцей Морцифера и Двух Чёрных Крабов.
Я нехотя вспомнила лекцию Царя Дамида. Как не хотелось вспоминать! Я не могла оторваться от Брики, не могла принять, что она – детище Двух Чёрных Крабов, что она так хитро вползла в доверие Той стороны, где кончается лес, и родилась специально для меня, специально для моей погибели! Неужели она сумела так искусно притвориться, что даже Царь Дамид не раскусил её суть?!
Ах, я несчастная буртынка…
– Язгур… – назвала я имя студёного парня. – Но почему он не одноглазый? И, кажется, у него должен быть ягуарий хвост и четыре уха, а тут сплошные челюсти и хвост змеи. Здравствуй, Язгур. Это ты превращаешь людей в камни и животных?
И он сказал:
– Да.
– И что мне теперь с тобой делать? Драться? – предложила я.
– Да.
Нипочём не скажешь, что такой приятный голос издаёт челюстистый зверюга с человечьим телом. Какой у него там способ драки?
Ага, «он обнажает меч и, поставив его остриём вверх на гребне волны, усаживается на нём, скрестив ноги, затем подаёт руку сопернику, но тут же превращает её в ледяную сосульку, а затем в лезвие меча. Победит – от радости плачет, его победят – в  печали смеётся, в нём зной – как стужа, стужа – как жара».
Как выразился Царь Дамид, Язгур – это чужой светоносный зверь, огненный бог. Спятить можно. Как мне с ним драться, если он меня в два счёта в сосульку превратит?
– Брика… – грустно позвала я.
Брика впилась взглядом в Язгура и не отвечала.
– Брика… – повторила я. – Ну, погубишь ты меня, а тебе-то что от этого будет?
– Как что? – усмехнулся вместо неё Язгур, обратясь ко мне. – Она для того и создана, чтобы тебя погубить, Сэги-Фаргоз. Я погублю, а Солней пустит в тебя Бриллиантовую Стрелу, чтобы ты развоплотилась и добровольно отдала мне Жабий Камень и алый юниковый плащ. Зайца Слезу пусть крокодилы съедят, он не нужен. Вот видишь, как тонко задумано.
– Не тобой, – отрешённо отпарировала я. – Дай мне сесть, я устала шастать по твоему Подземелью.
Кресло появилось как штык в руке солдата, и я села, машинально расправив пышные складки своего одеяния. Надо успокоиться, сидя на подушках, надо успокоиться, слышите, любезные мои фижмы? Не гаёрствовать, не фиглярничать, а подумать. В конце концов, у меня Офтальмфил есть… который мне достался с помощью бебрики Брики… Ах, Брика…
– Я много слышал о тебе, – задумчиво поведал Язгур. – Думаю, нечасто Та сторона, где кончается лес, создаёт подобные существа, способные править царствами душ. Тебе по плечу ответственность за миры, в которых ты обретаешься. И ты не теряешь от этого скромности и бескорыстия. Ты умеешь рисовать из капелек воды пейзажи, ты, смеясь, кончиком пальца держишь тяжесть забот и боли. Ты – небесное очарование. Для тебя не существует буераков, рек…
– Крабов, – мрачно подсказала я. – И это всё тебе Брика рассказала?
Брика заносчиво заволькала:
– Я? Это? Чушь голая. Я ему не так рассказывала. Не знаю, откуда он взял такие эпитеты. Язгур, убей её, отомсти за владык Подземелья, избавься от небесных царей, грозящих повелевать адом!
– Ладно, к делу, – сухо прервала я её.
– Хо-ро-шо, - ответил Язгур.
Чёрный котище с красными глазами вылез из-под трона и уставился на меня. Морцифер! Неужели жив, котик потрёпанный?
– Когда ты умрёшь, – сказала Брика, – Морцифер обретёт свой облик.
– Подумаешь, толстого дядьки, – фыркнула я. – Радости-то.
– Зато сила, – тихо возразил Язгур.
Ох, лютые у него глазищи, ох, любопытные! Утаится ли от них что? Утаюсь ли я? Но от чего? От перспективы вначале помереть, а потом развоплотиться?
Если я победю Язгура, то меня поймает Бриллиантовая Стрела Солнея, и я всё равно развоплотюсь. Две гибели или одна – вот в чём вопрос. Было бы от кого, а то от бывшего студёного мальчика, которого я видела младенцем буквально несколько часов назад. Да, как мгновенно вырастают дети в царстве смерти! Успевай только воспитывай. Не успеешь – вот результат: вместо приятного морозного демона Фроста – жуткий убийца с челюстями. Слопает меня и не подавится ни одной косточкой, потому что у меня  и косточек-то нету.
Брика взяла кота на руки и принялась поглаживать его нежно-нежно. Значит, нежно-нежно? Ну, гладь, гладь, предательница. Но, может, ты не хотела предавать?..
– Ты любишь Брику? – спросил Язгур.
– Люблю.
– Хорошо. Брика! – позвал он. – Отпусти кота и подойди ко мне ближе.
Брика разжала руки. Кот рухнул на пол и юркнул под трон, напоследок мазанув по мне красными глазами. Совсем кошачьим стал Морцифер.
А Брика… Брика подошла к Язгуру и преданно опустилась перед ним на колени. Казалось, челюсти верёвочной головы улыбнулись. Говорят, улыбка – вещь превосходная. Но у всех ли – не знаю.
Клешня стройного чудовища протянулась к девушке и, откинув со спины каштановую косу, приобняла. Я вскрикнула.
– Ты любишь Фаргоз? – ласково спросил Язгур.
– Нет, – едва шевельнула губами бебрика.
– Ты любишь меня?
– Да, Язгур, – твёрдо сказала Брика.
– Тогда убей её, – пожелал Язгур.
Его клешня указала на меня.
Брика сомнамбулой устремилась ко мне, разминая на ходу длинные пальцы. Вначале я уклонилась от неё, второй раз тоже. В третий раз отбежала, но она шла и шла за мной – не торопясь, но уверенно, как злая собака, настигнувшая чужака в собственной будке.
Что, применить против неё Знак Защиты? Ну, применю, хотя бы для того, чтобы она остановилась.
Я начертила в воздухе знак, отданный мне в дар Лопамудрой. Брика натолкнулась на него и остановилась. Я подошла к ней, терзаемая непонятной жалостью, и, поймав её взгляд, поднесла руку к правому глазу и отодвинула с него ленту.
Щемящее до боли чувство родилось в глубине меня, заполнило меня всю до последней клеточки, сузилось до стрелы и белой струёй брызнуло из моего Офтальмфила прямо в сердце Брики. Белопенность растеклась по телу бебрики, и она, запрокинув голову с каштановой косой, издала мучительный стон – как стон освобождения.
Язгур грациозно поднялся с трона.
– Что это? – недовольно спросил он. – Что происходит? Неужто Офтальмфил? Откуда он у тебя, красавица Фаргоз? Его носил Хагар-Кахам, Чёрный Камень, и это было его проклятьем. Ты-то здесь при чём оказалась? Кто подставил его тебе на дороге, чтобы ты сразилась с ним, и он добровольно отдал тебе Офтальмфил? Брика, – он сделал к ней шаг, ступив с трона на чёрный мрамор. – Брика! Ты воспитала меня, как демона зла, и дала ей оружие против меня?!
Я гордо воззрилась на него. Внезапно он разразился хохотом. Чего ты смеёшься, изверг? Боркозявка морская. Так же внезапно он замолчал и вернулся на трон. Устроился на нём поудобнее. Подпёр свою ужасную голову своей не менее ужасной клешнёй.
– Думаешь, я отдам её тебе за просто так? – осведомился он лениво.
– Ну, попробуй отними, – пожала я оголёнными плечами.
Брика меж тем белела и золотилась, оттаивая от нечистоты. Язгур в ответ на моё пожатие тоже пожал плечами и небрежно дунул в её сторону.
Вихрь вырвал Брику из сияния любви и ударил о мраморные плиты. Сияние стекло на пол радужными капелюшечками и растаяло. Игла молнии пронзила голову бебрики и пригвоздила к камню. Я упала возле неё на колени и приподняла раненую голову.
– Брика… – горестно прошептала я.
Она открыла глаза.
– Сэги, ты? – шепнула она в ответ и улыбнулась мне с любовью. – Прости, я ухожу от тебя…
– Брика! – раздался властный голос Язгура. – А теперь убей её!
Белые руки рванулись к моей шее, я инстинктивно оттолкнула их, отпрянула, и в тот же миг сгусток ядовитой черноты шлёпнулся прямо на Брику и накрыл её, как саваном. Язгур промахнулся. И взвыл, конечно: и меня не погубил, и её отправил на вечную смерть… Паразит. Морская боркозявка, точно, не иначе!!! Милая моя, бедная бебрика…
Я наклонилась над ней. Она таяла под чёрной кожей яда. Глаза её были полны невыразимой тоски.
– Прощай, Сэги… – выдохнула она последние слова. – Не вини меня, прошу…
И вот её нет, а передо мной вновь пышущий жаром ярости Язгур.
– Ну и чего ты добился, идиот? – спокойно спросила я, поднявшись с колен. – Только разозлил меня. Можешь даже пощады не ждать.
– Скажите, пожалуйста, какая сильная, – усмехнулся Язгур. – Сильная, не спорю, ведь у тебя, красавица Фаргоз, есть Офтальмфил. Зато у меня – умение внушить любое чувство, известное и неизвестное во всех трёх мирах. Попробуем? Оставьте нас, – велел он, и стоявшие за колоннами альфаны во главе с Солнеем испарились в стенах.
– Ну, давай, начинай, – слабо согласилась я и со скукой зевнула.
Как-то нехорошо реагирую я на опасность после того, как погибла бебрика Брика. Согласна умереть?
– Гори! – жарко шепетнул Язгур.
И я вспыхнула безумным пожаром. Огонь выжигал мою кожу, мои внутренности, стрелял пеплом из моего тела, обугливал меня и высасывал всю воду, что была во мне… могла бы быть, если бы я давно не умерла. Я ощущала себя покрытым горячей сажей столбом, испускающим последние искры.
Затем – морозный ветер обледенил моё сожжённое тело и отодрал меня от инквизиторского костра. Швырнул в толпу на площади. Люди в сутанах орали. Я горела и шла. Отпечатки моих ног пачкали чистую площадь.
И вдруг камни разверзлись, и я упала в тёмную воду. Бурная вода понесла меня мимо старых обтрёпанных скал и бросила вниз вместе с водопадом. Тысячу часов летела я в никуда, и тысячу часов мой крик сливался с рёвом водопадного бешенства. Наконец – финиш, и я погрузилась глубоко в океанскую пропасть.
Давление толщи воды раздавило меня. Кто я теперь? Подгоревшая подстилка для собак? Невдалеке текли в воде мощные белые струи водопада, перевитые пузырьками воздуха; они терялись в бездонной мгле.
Рыбой вывернулась я из-под пресса воды и помчалась к поверхности, ускользая от челюстей невиданных морских хищников.
И вот – воздух; я расправила крылья альбатроса и взвилась в яркое небо. Рядом со мной – другой альбатрос. У него эбеновые глаза и сильные крылья. Мы спустились на изумрудный остров, прямо на белый песок пляжа и стали людьми.
Он – красавец брюнет. Я – золотая красавица. Как тебя зовут, любимая? Фаргоз. А тебя, любимый? Язгур. Вот так. Ну и что? И тесны нам собственные тела, и велики нам объятия, и необъятно желание стать одним целым.
И мы стали.
Миг – и я в покоях алебастрового дворца, в тронном зале. Передо мной – склонённый в поклоне Язгур. Я смотрю на стройное существо, украденное Брикой и воспитанное ею, чтобы убить меня, и начинаю его жалеть, жалеть до полной своей беспомощности!
Пусть у него клешни вместо рук, пусть у него нагромождение челюстей вместо лица, пусть у него жгуты перекрученных верёвок вместо волос и звериный запах, пусть у него лютые глаза, полные любопытства, пусть! Зато кто посмеет сказать, что они безжизненные, эти глаза, обращённые ко мне и полные преданного обожания?!
Я протянула руку и дотронулась до его лба. Острая боль ударила в мой жабий камень, как в сердце. Что это? Жажда любви. Офтальмфил испустил ровный свет ласки и нежности и облёк коленопреклонённого Язгура в ясную белопенность. Я погрузила руки в верёвки его волос, перебирая их и приводя в порядок.
– Фаргоз… – неузнаваемо хрипло сказал Язгур. – Что ты делаешь… что ты делаешь… Фаргоз…. Любимая… Прости. Я хотел убить тебя…
– Убей, – пробормотала я, лаская ущелья его страшного лица.
– Поцелуй меня…
– Поцелуй, – отозвалась я, сжимая в ладонях шершавые клешни.
Язгур поднялся с колен. Как сквозь стекло, увидела я, как человеческие руки, с которых падали осколки чёрных клешней, обняли меня и привлекли на грудь. Верёвки волос распустились и пушистой волной облекли широкие плечи. С лица отвалились куски челюстей и, когда поцелуй приблизил наши лица, вместо твёрдых костей меня коснулись мягкие губы, источавшие аромат осенних лесов…
Когда мы оторвались друг от друга, Язгур тихо произнёс:
– Люблю тебя, Фаргоз. Люблю тебя, Сэги, владычица моей души. Люблю тебя, моя незабываемая… Прощай.
– Почему? – грустно спросила я светлоликого красавца. – Я тебя убила?
– Ты не хотела, – успокоил меня Язгур. – Ты хотела жить. И ты победила. Я умираю, потому что полюбил тебя.
– Чтоб ему провалиться, проклятому Офтальмфилу, – пожелала я.
– Тсс… – прошептал Язгур. – Я чувствую смерть, хотя сам только что был ею. Оно сладостно, это предчувствие, потому что я ухожу, возрождённый к жизни, я ухожу тем, кем родила меня Та сторона, где кончается лес. И я понял, почему я был рождён.
– Почему?
– Для тебя, Фаргоз, для тебя… Как Брика – для тебя одной…
Его голос – вот всё, что через мгновенье осталось после него. Язгур!..
Опустевшая тронная зала. Даже кот Морцифер просочился в какую-то трещину между мраморными плитами. А я лежу на них и плачу, не ощущая слёз.
Тёплое дыхание разметало мне на макушке волосы. Кто это? Фолетта стояла передо мной, сочувственно фыркая мне в лицо. Что, пора домой?
Белая лошадь с чёрной гривой покачала головой, соглашаясь. Я взгромоздилась на неё, путаясь в своём длинном бальном платье, подобрала поводья.
– Она здесь, – раздался глухой голос, и я заметила крадущиеся тени.
Альфаны. Ах, да! Бриллиантовая Стрела! Как это я забыла? Ну, Фолетта, выноси меня на Небеса из Подземелья! Бело-крапчатая красавица оттопырила струящийся хвост и с места взяла в галоп. Двери распахивались сами, когда мы проносились по анфиладе комнат и залов. Затем – лестница, дорожка, сад, белая стена, арка с башенками, море, а на берегу – волновавшиеся Хоггор и фейхоа.
– Ты жива! – всколыхнулись они.
– Угу, – кивнула я.
– Скорее, – посоветовал Хоггор. – Альфаны – твари быстрые. Спеши. Фолетта, выноси её! Если что, я помогу тебе, только не пугайся, если увидишь. Пока!
Я расцеловала фейхоа, порывисто обняла верного Хагар-Кахама и сорвалась с места.
 Прощайте!
– Прощай, Сэги!
Все всё про меня знают, – утвердилась я в таком своём мнении. И всё скакала, скакала по степям, лесам и тишайшим городам Подземелья, выращенным самой землёй, и ждала, когда же хлынут из меня настоящие слёзы. Не хлынули.
Лошадь споткнулась и упала. Умерла. А я очутилась в тамбуре ночной электрички.
Раздвинув двери, я оказалась перед приткнувшимися на сиденьях людьми, покачивающимися в такт движению электрички. Кто-то равнодушно посмотрел на меня и в изумлении начал протирать глазёнки.
Осмотрев себя, я покорно усмехнулась: конечно, бальное платье-то всё ещё на мне. Кто я? Прекрасная дама с золотистыми волосами, осыпанная драгоценностями, как пылью, возникшая в дверях замызганной электрички словно из времён далёкого прошлого или из мечтаний в утреннем полусне…
Только глаза… только глаза выдавали грозную и очень усталую Владычицу мергронов. Я поспешно нацепила на правое око грязную повязку. Не хватало мне Офтальмфила в электричке!
Издалека приглушённо чмокнуло. Альфаны. Я отступила от двери, пошла по проходу между людьми, и они ворчаливо начали поднимать сонные головы. От зрелища такой необычной красотки в них проснулось любопытство и от этого – мозг.
Раздвинулись со скрежетом двери, и в вагон просочились альфаны. Солней неторопливым плавным жестом  поднял тяжёлый лук. Сверкнула прозрачная нить. Охотник натянул тетиву и отпустил сверкающую иглу. Ровно, красиво проплыла над головами людей Бриллиантовая Стрела, скользнула по моей вытянувшейся навстречу руке и проткнула сердце.
Я свалилась в грязь между скамьями. Кто-то нечаянно наступил на меня, и я умерла. Электричка затормозила. Пассажиры, толкаясь и крича непристойности, стали выбираться из вагона. Их ноги топтали прекрасное женское тело в драгоценном платье. Белая кожа вмиг посерела, покрылась синяками и царапинами.
Чёрная фигура Солнея нагнулась над женским телом. Нагнулась? Солней нагнулся? Я это вижу?! Я торопливо поднесла руки к глазам. Их очертания еле угадывались, но это были мои руки!
Я прищурилась на альфана. Привет, охотничек. Пошутить над тобою? Пошутить.
Я вернулась в тело Фаргоз. Ух, холодно! Около того местечка, что в жизни называлось сердцем – острие Бриллиантовой Стрелы. Надо же, Солней промахнулся! Как часто они все промахиваются – вон и Язгур тоже… Ну, хватит вспоминать. Пора пошутить напоследок.
Солней начал подниматься с колен, когда у обезображенного трупа красавицы Фаргоз со стуком распахнулись глаза. Изумлённый альфан, считая, что ему почудилось, приблизил физиономию, и тогда со щелчком раззявился женский рот, открыв пещеру страшных зубов.
Не успел альфан отшатнуться, как из недр глотки тут же выросла новая челюсть на ножке, оснащённая мокрыми клиньями, из неё – ещё одна, поменьше, и в конце концов, из пирамиды этих челюстей выдвинулась самая миниатюрная челюсть, которая влезла в ноздрю охотника за душами и коснулась чувствительной пазухи.
Солней не выдержал щекотки, дёрнул головой и от всей души – а эти вещи сразу замечаешь – чихнул. И снова чихнул. И больше не прерывался. Попало тебе, хлюмзик неповоротливый?
Я вынырнула из потрёпанного облика Фаргоз и подлетела к окошку электрички. Домой. А за спиной сгрудились альфаны. Вам ещё мало? Приставалы недоросщенные! Как бы их покрошить? И чем?
Ужасное лицо Фаргоз с пирамидой челюстей покрывалось невесть откуда взявшимся инеем. Солней отпихнул её, беспрестанно чихая.
Какой-то длинный червячок пополз по проходу вагона. Чем дальше он полз, тем толще становился. Вскоре он стал похож на водопроводную трубу, затем – газопроводную и всё рос и рос. Его бока смяли ряды альфанов и впитали их в себя. Там же очутились и Солней, и облик Фаргоз. И когда вагон оказался пуст и чист, червь исчез. Только пахнуло от него духом моего верного Хоггора – и всё.
А мне осталось развернуть алый плащ, разметая золотые искры, и взлететь на Небеса. Домой!
Кто сказал, что я умерла?



























 

Наверное, я надеялась, что нырну в облака и за ближайшей облачной кучерявостью узрею небесного посланца Шиглея с железным обручем набекрень, который бы вурчал белому змеиному пастушку Толсику, сидящему рядом с ним и обозревающему даль несусветную, разные разворчливые вещи типа:
– Чего ты меня мучаешь, Толсик? Не знаю я, когда вернётся Владычица и вернётся ли вообще… к сожалению. Ах, Сэги… богиня утренней зари. Прекрасная девица, одетая в сверкающий наряд. Сияющая, блестящая, яркая, золотистая, одетая в свет. Выезжающая перед восходом солнца на ослепительной колеснице, запряжённой алыми конями или быками, открывающая небесные врата тьмы, освещающая дороги, сокровища, пробуждающая всех живых, приносящая богатство, дары, жизнь, славу, дающая убежище и защиту…
– Ой, это всё она одна? – восхищается Толсик.
– Ага… Так Царь Дамид говорил.
И оба молчат пару минут. А потом Шиглей вспоминает:
– Знаешь, мне Макашка крылья смолой протпрунькал за то, что я пылесос утопил, когда Сэги на Небеса провожал. А как пусто стало без Владычицы-то, а, Толсик? Дондик кается, что он её не полюбил вовремя, и ходит в плоскую яму, что в гладких пропастях Гасбарры. Гасбарра нежно гладит своего мартовского реликта Офеню, мечтая о том времени, когда он станет Офаниэлем и разделит с нею небесную любовь, а сам Офеня тревожится о Сэги, и малиновые жабры его тускнеют… Юфе – та вообще ослабела от тоски, только и делает, что носится по кругу и высматривает хозяйку. Рядом с нею Цузоги и Циюве ползают – такие же тоскливые и беспокойные, как и гепардесса. Да что говорить! Сам Царь Дамид уже не разъезжает на своей колеснице, а сидит на облаке и профиль женский палочкой рисует… А удав Энлиля… то есть, Энлиль с удавом перечитывают и перечитывают записанные им истории о путешествиях и подвигах Сэги-милашки, Владычицы мергронов. Во какие дела. Так что не мучай меня, дурдавошка, ладно?
И Толсик вздыхает и поддакивает:
– Да-а… И вэеки тут без неё взбунтовались. Представляешь? Взбунтовались, составили ультиматум, побили виноградники, Рилат нервничает – пить нечего, и худе-ет…
– Вэеки – это, брат, серьёзно, – соглашается Шиглей и стряхивает на белого Толсика перья с плаща.
И вдруг я бы выскочила из-за ближайшего облачка и грозно прикрикнула бы:
– Ах, изверги, вэеки взбунтовались? Ну, я вам покажу! Не хватало мне забот! А ну, живо во дворец, нахалы!
Вот так я себе представляла возвращение домой. Но… Не оказалось на облаках ни Шиглея, ни Толсика, ни даже сварливой тетёхи Жёлтой Медузы. Что же оказалось?
Колоколиный перезвон по всей вселенной… Ослепительный свет, певческий хор без слов… Белостенный городок. Несколько каменных двухэтажных домов, мощёная площадь, стройный храм с куполами и крестами.
Прямо передо мной – длинное здание с рядами окон, открытыми галереями, с фигурным крыльцом. А вокруг – женщины и мужчины в белых одеждах; головы женщин покрыты платками; их гораздо больше, чем мужчин.
Никто не торопится, все ходят степенно, а на лицах у них – такая доброта, такое спокойствие, что поневоле уверяешься, что это – земля наивысшей радости, где живут люди, избавившиеся от страданий.
Здесь всё украшено драгоценностями. Миг – и с неба идёт дождь из цветов. Ух, какой аромат! Какие они разные, эти цветы, непохожие на земные лютики и орхидеи… Зазвучала музыка. Прилетели необыкновенные птицы и сладкозвучно запели.
– Что это? – пробормотала я сама себе. – Где это я? Где все мои знакомцы? Что случилось?!
Повторяя эти предложения, я потихоньку шла и шла к тому длинному зданию, поднялась на ступени фигурного крыльца и вошла внутрь.
Никто не обращал на меня внимания. У всех были свои дела, и они творили их с радостью. Я смотрела на них и в жабьем камне моём рождалась зависть: я тоже так хочу, но можно ли мне? Здесь такая чистота, такое блаженство…
Одна женщина с прекрасными лазурными очами на минутку остановилась возле меня, чтобы поправить что-то на стене. Что она поправляет? Вон оно что: на стене – живая икона, а перед ней лампадка, в ней – маленькая звёздочка. Женщина провела рукой над звёздочкой – и та стала гореть так ярко, что стал виден весь образ на иконе. Я внезапно узнала, кто это: Третье Лицо Единого Творца! Я же о Нём знаю! Это Он,точно! Так вот куда я попала!
Неужели это будет счастьем?.. Неужели?.. Или искать путь назад?
Но что было у меня в тех мирах, куда привёл меня Шиглей? Суета да тревога. Беготня да жестокость. Странные твари и чудовища. И вечная неудовлетворённость. К чему приведёт вечная неудовлетворённость? А? Так-то. Попробовать? Вдруг я понадоблюсь тут для самой трудной работы?
Охваченная необычным страхом, я всё же решилась позвать ту женщину с лазурными очами.
– Простите… – начала я, и она обернулась ко мне.
Смущение сковало мне уста. Я не могла слова промолвить, я, Владычица мергронов! Ну и дела!
– Слушаю, дитя, – мягко произнесла женщина.
Молчание. Она улыбнулась мне и ещё мягче произнесла:
– Не смущайся так. Говори, что тебя мучает?
– Простите, – повторила я и собралась с духом, – есть ли у вас для меня какая-нибудь работа?
Она подумала, внимательно разглядывая меня. Потом сказала певуче:
– Тебя зовут…
– Сэги.
– Не ведала, что бывают такие имена. А как ты сюда попала? Тебя пропустил серафим?
– Кто? – не поняла я.
Неужели опять начинается непонятное?!
– Серафим – это пламенеющий ангел, особо приближенный к Богу. У него шесть крыл, двумя из которых они закрывают лица, двумя – тело, а двумя – летают. Они охраняют наше обетованье, – пояснила женщина. – Странно, что ты попала сюда, не зная, кто они такие.
– Кажется, – промямлила я, – это вышло совсем случайно.
И тут же заторопилась:
– Только, пожалуйста, не отправляйте меня обратно, молю вас, ну, пожалуйста, я больше не могу там! Там так одиноко, так неспокойно, так странно!
Женщина сочувственно покачала головой:
– Что же мне с тобой делать, дитя?.. Если хочешь, протри все подоконники влажной водой, чтобы они заблестели ярче, чем вчера. А потом я попробую тебе помочь.
– Вы и так мне помогли, – сказала я со смирением, невесть откуда взявшимся в моей повидавшей виды душе.
– Кстати, – заметила она. – Подойди к Марфе-прислужнице, пусть она даст тебе покров на голову.
– Хорошо, – покорилась я, не думая о том, что Марфу-прислужницу надо где-то искать, а я не знаю, где. – А можно мне надеть что-нибудь другое, а не кутаться в алый плащ? – спросила я.
Женщина с жалостью посмотрела на меня.
– Нет, дитя, пока нельзя. Пока что на тебе будут и алый плащ, и перчатка из бедного зайца, и жабий камень, который отдала тебе Жаба-Синица. Это твои грехи, и не Марфе-прислужнице их снимать. Наше одеяние – это честь, которую надо заслужить духовными подвигами в Небесном Монастыре.
Где? В Небесном Монастыре? Вот, значит, как называется это благословенное место! Красивое название. Правда, когда я жила, мне казалось убогим существование в монастырской келье под присмотром сестёр и игуменьи, духовного отца и самого Бога. Ну что это – страх Божий? Зачем в страхе жить, лучше самой страх нагонять! Но здесь всё было не так. Совсем не так. Словно наконец-то очутился там, куда стремился всю свою жизнь, всю свою смерть.
– Послушайте, – заговорила я, протянув руки к Женщине и падая на колени, – я приму всем сердцем Того, Кто царствует повсюду. Я буду изучать, буду работать, буду молиться и буду любить Бога, потому что без Него всё во мне пусто и мертво. Я буду стараться, пожалуйста, оставьте меня здесь, в Небесном Монастыре, для службы Господу и Матери Его!
Рука Женщины опустилась на мою голову. Кто-то возник вокруг меня, я глянула и обмерла: Офеня! Только не мартовский реликт, а высокий человек необычайной красоты. Шиглей! Только не старик в рваном плаще с перьями и ветхой хламиде, а высокий человек необычаной красоты. Гасбарра! Брика! Толсик! Юфе! Змеюки Цузоги и Циюве! И… Язгур. Все – в облике человеческом, но узнаваемые и любимые. Необычайно красивые, высокие, окружённые ослепительным сиянием, от которого совсем не болели глаза.
Они будут со мной? Хорошо, что не будет Дондика…
– Когда ты умерла, – утешающее проговорила Женщина, – ты попала в Страну Скорбящих и Мятущихся, потому что сама скорбела и металась. Сорок лет и сорок дней ты проходила свои собственные мытарства. И, наконец, твои метания кончились, ты победила их и поднялась сюда.
– Откуда вы узнали это? – прошептала я.
Она ласково улыбнулась.
– Нам ведомо всё, что творится в Трёх Мирах: на Небесах, на Земле и в Подземелье. Но скажи мне, сможешь ли ты жить здесь, забыв о прежней своей жизни? О жизни Владычицы?
– Да! – смиренно сказала я.
– Хорошо. Тогда не беспокойся, живи в Небесном Монастыре, трудись и молись, да царит в твоём сердце любовь к Единому Творцу. Благословляю тебя на служение.
Она поцеловала меня в лоб и ушла. Немного погодя я встала с колен. Что мне делать дальше? Найти Марфу-прислужницу? Да… Я найду её и начну работать так, как не работала никогда раньше!
Хранители и испытатели моей души, воины Единого Творца растаяли в свете с улыбкой на устах, и я осталась одна, свободная от томлений и безпокойств. Что-то кольнуло в груди, и я прижала к ней руку. Странно… что это в ней оказалось? А! Ведь во мне прежде бился жабий камень, Проводник между Мирами! Это он?
Глянула в руку, а в ней сидит маленькая Жаба Синица. Она моргнула, квакнула важно, кивнула. И на моих глазах превратилась в белый платочек. Я потянула его из краешек, а он всё рос, рос и превратился в тонкое платье до пят. Ух, ты! Я, конечно, сбросила с себя остатки прошлого и накрыла себя новым одеяньем. Как в нём легко! Не нужен теперь алый плащ. Я и так полечу! И как полечу! Свободно! Со всей смелостью любящего сердца!.. Пусть у меня его во плоти и нет…
Из окон лился свет. Выглянешь наружу – а там простор и необыкновенная красота, свежесть и чистота, и больше ничего не нужно для того, чтобы чувствовать себя свободной и тихорадостной… Как долго я искала своё место на Небесах… И теперь оно моё.
Вот и всё. Разве не так?

осень 1989-январь 2000 (осень 1989, август-ноябрь 1990, июль-30 ноября 1991, 28-29 ноября, 7-9, 28-30 декабря 1999, 1, 4-5, 7-8, 18-21, 24-28 января 2000), 16 июня, 13 августа 2004, 15 июня 2011