Максимка обожал сидеть в автобусе у окна. На маминых коленках высоко, удобно, надёжно, и всё вокруг видно. Сегодня они в первый раз ехали за город в сад к чужой тёте Але. Тётя Аля сидела рядом с Максимкиной мамой и оживлённо болтала о разных взрослых делах, а мама слушала и кивала. А Максимка не слушал. Он считал машины, которые их обгоняли. Он загибал пальцы, когда заканчивалась очередная сотня, чтобы потом показать маме и спросить, сколько у него получилось машин.
И вдруг лес за окном остановился на краю зелёного поля и исчез за спиной автобуса. А зелёное поле оказалось такое громадное! Мимо Максимки побежали широкие поля с одинокими берёзами и тополями, а посреди них – маленькие домики, которых он видел прежде только на картинках и по телевизору.
– Мам! – повернулся он к черноволосой кареглазой женщине, на коленях которой так удобно восседал. – Это сад?
Мама мельком взглянула на домики.
– Нет, сынок, это деревня.
– Это там живут куры, коровки и поросята? – уточнил Максимка.
– Там.
– И там есть собачки и малина? – не отставал любознательный ребёнок.
– Да, конечно, – согласилась мама и пригладила на головке сына пушистые вихры, невесомые, как пух одуванчика, и такие же светлые.
– Лидок! – требовательно позвала тётя Аля, и мама послушно поглядела на мелкие оживлённые черты соседки. – А председатель-то упёрся, говорит, электричество – роскошь, а вовсе не первая необходимость, покупайте себе свечки да керосиновые лампы; зачем, мол, вам в саду электричество – книжки, что ли, читать? Вот и поговори с ним, с таким…
– Да уж, – кивнула мама с рассеянностью.
Максимка в восхищении и удивлении разинул рот, а через мгновение, не отрываясь от окошка, задёргал маму за кофточку.
– Мам, мам, смотри – там у речки громадный белый торт с синим кремом! Кто его слепил? И для кого? Для нас тоже? Я хочу туда, мам, чтобы тоже попробовать! Слышишь, мам! Ну, мам же, ведь торт такой громадный! Ма-ма же!
Тётя Аля усмехнулась:
– Это не торт, а церковь. Такой большой, а не знаешь.
– А что это – цер… – попытался произнести Максим незнакомое слово.
– Церковь. Там люди Богу молятся, – пояснила тётя Аля.
– Что делают? Кому? – не понял Максимка.
– Ну… э-э… молятся. То есть, просят у Бога помощи, – сказала тётя Аля. – Я, правда, в это не шибко верю, но есть такие, что верят.
Максимка заворожено смотрел на храм.
– Мама, мы туда пойдём? – спросил он. – Пожалуйста…
– Ну, давай сходим, – несколько растерянно согласилась Лидия.
– Когда? – уточнил Максимка.
– Когда-нибудь, – отмахнулась мама.
– Сейчас, – предложил Максимка.
– Сейчас мы едем к тёте Ане в сад, – возразила мама.
Максимка подумал и решил:
– Сегодня.
– Да не доберёмся мы сегодня! – рассмеялась мама. – Автобус свернёт далеко налево, а церковь – направо. Кто нас туда повезёт? А пешком мы не дойдём, далеко.
– Завтра, – потребовал мальчик и выжидающе посмотрел на маму.
– Ну, Макси-имка! – протянула она. – Я даже не знаю, как туда добраться, а ты просишь – завтра.
Тётя Аля зевнула.
– Чего тут добираться: автобус двадцать третий с первой остановки, отходит по субботам в три часа дня, а завтра, в воскресенье, – в восемь утра. Садись да езжай.
– Завтра, завтра! – закричал Максимка и запрыгал на маминых коленках.
– Ладно, ладно, только угомонись, непоседа! – согласилась мама.
Автобус свернул налево. Начались сады. Несколько лет назад горожане разбили открытую сквознякам, солнцу и непогоде, обветренную коричневую гору, возлежавшую в двух шагах от деревни, на одинаковые прямоугольные земельные участки. Многие считали, что здесь ничто не в состоянии уродиться, и потому горе-сады прозвали Горой Дураков. Однако упорные любители уральских фруктов и овощей трудолюбиво поставили дома, обнесли их заборами и с усердием, терпением и верой в нормальную погоду таки вырастили на виду лесов, озёр и гор, а также города и деревни, весьма урожайные сады-огороды, пушистые от зелени. Дураками горожан-смельчаков теперь не считали, но прозвание садового кооператива так и осталось – на память.
– Ну, мы прибыли, выходим, – сообщила тётя Аля.
Женщины подхватили сумки с обедом и помидорной рассадой, белоголового мальчишку-одуванчика и соскочили с высокой подножки на тёплую пыльную землю. Максимка взялся за мамину руку и, вертя головой во все стороны, затопал вместе со всеми по каменистой садовой улочке. Возле сверкающего новой краской оранжевого забора тётя Аля махнула неторопливым гостям свободной от сумки рукой:
– Сюда заходите!
И, отперев калитку, зашла в сад.
– Мы пришли? – спросил Максимка.
– Пришли.
– А что мы будем делать?
– Тёте Але помогать.
– Зачем?
– Весной полно дел, – объяснила мама. – Надо вскопать грядки, удобрить, посадить овощи, обрезать деревья и кусты, сжечь зимний мусор…
– Я буду сжигать, – тут же выбрал Максимка.
– Нет уж, – твёрдо воспротивилась мама. – Никаких поджогов. Тётя Аля – хозяйка, она сама найдёт для тебя посильную работу.
– Что найдёт?
– То, что ты сумеешь сделать, – расшифровала мама и легонько подтолкнула сынишку к калитке.
От калитки к розовому двухэтажному домику с высоким крыльцом вела дорожка, сложенная из шестиугольных бетонных плиток. В палисаднике цвели кусты крыжовника и смородины, невысокие стройные деревца вишни. Они стояли в свежей чёрной земле, за долгие месяцы покоя отдохнувшей от трудов плодоношения, слепили своими белыми, тронутыми розоватыми оттенками соцветиями, как будто праздновали великое событие всей своей жизни.
Из черноты земли уже бойко вылезла трава и сорняки, ярко-зелёные, юные, мягкие. Казалось, они проверяли: всё ли наверху спокойно, и безопасно ли им лезть дальше, выше, толстеть, а потом разбрасывать вокруг себя сотни деток.
Летали пчёлы, фыркали похожие на упитанных полосатых птенцов шмели, тарахтели громадные шершни с тонкими длинными крыльями, тонко визжали вечно голодные мухи. Иногда басовито громыхали тяжёлые зелёные жуки-бронзовки. И, конечно, танцевали белые, жёлтые и красно-коричневые (словно ковёр в Максимкиной комнате) медлительные бабочки. Впрочем, медлительные они, когда за ними не крадёшься, чтобы их поймать. А стоит дать им понять, что ты хочешь разглядеть их в ладошке во всех подробностях, так откуда и берётся их поразительная ловкость! Неуловимые дневные огоньки…
Обременённые зародышами овощей, салатов и гороха чёрные грядки влажно блестели от утренней росы. Пахло так сладко, так незнакомо, что хотелось только вдыхать эту буйную взрывную весну, и ни в коем случае не тратить этот воздух на выдох.
Максимка даже не захотел на минутку забежать в розовый дом, чтобы осмотреть, как там всё устроено, хотя именно «настоящим деревенским домом» соблазнила его мама на эту длинную поездку, полную, как оказалось, волшебных чудес и ароматов весны – иных, нежели в городе.
Мама выглянула из дома и строго сказала:
– Сынок, имей в виду, по грядкам ходить нельзя, ты посадки потопчешь.
– А где ходить?
– По дорожкам. Мы сейчас переоденемся и начнём сажать в теплицу рассаду помидоров, а ты будешь нам помогать, хорошо?
– Хорошо.
– Кушать хочешь?
– Не хочу, – помотал головой Максимка. – Я тут погуляю. Я осторожно.
Мама скрылась в тёмной глубине розового дома и о чём-то заговорила с тётей Алей, а Максимка немного постоял на месте, чтобы понять, куда идти интереснее, и решил, что пока разведает дорожку, на которой он сейчас стоит: куда она его доведёт? Вдруг до синего моря, о котором рассказывала мама, или до великанского белого торта с голубым кремом… цер… как там тётя Аля его назвала? Цер… ага! Церковь. И завтра он туда пойдёт! Вместе с мамой!
Дорожка закончилась у забора. Слева и справа от неё росли коричневые прямые палки с кустиками листочков из лопнувших кочек. Прутья были привязаны к деревянным стойкам. Фе, в них даже спрятаться нельзя, всё просвечивает.
Максимка повернул обратно. Привлёкший его длинный стеклянный домик заставил его свернуть с дорожки направо. Прилепившись носиком к прохладному стеклу, Максимка с любопытством принялся разглядывать то, что находилось внутри. А там протянулись те же чёрные грядки. Сверху к ним спускались грязно-серые верёвочки. Интересно, зачем?
Максимка присел на корточки, съехав носом по чуть взвизгнувшему стеклу.
Ух, ты! По неровным комкам, как по скалам, путешествовал маленький смоляной муравей. Он ловко карабкался по земляным крошкам, горам и ущельям и, забавно растопырив усики, замирал, если ему что-то не нравилось. Достигнув края грядки, поднятой от пола двумя венцами сруба, муравей заполз в неприметную глазу норку и больше не вылезал.
– Ты что там делаешь? – спросил Максимка.
Чтобы узнать, чем занимается муравей, можно выковырять из норки его пальцем. Для этого надо войти в стеклянный домик, а для этого – спросить разрешения, потому что мама сильно пугается, когда он делает что-то без спроса. Максимка воткнул возле муравьиной норки тонкую засохшую палочку (для отметки) и торопливо поскакал к маме. Она как раз вышла с тётей Алей на крыльцо и с удовольствием дышала цветами, травами, землёй и ветром.
– Сынок, – заметив спешащего к ней малыша, сказала она. – Поможешь нам с тётей Алей в теплице?
– Ага, – не раздумывая, согласился Максим. – Где помогать?
– В теплице.
– А что это?
Мама указала внутрь сада.
– А вон тот длинный стеклянный домик.
Максимка очень обрадовался. Даже спрашивать разрешения не надо – зд;рово! Он возглавил процессию к теплице и торжественно открыл её дверцу.
– Заходи же, – подтолкнула его тётя Аля. – Будешь копать лунки.
Мальчик переступил порожек. Ух, как тепло! Теплее, чем снаружи. Не сварился ли в такой жаре знакомый муравей? Тётя Аля поставила на тепличную дорожку ведро со странно пахнущей коричневой трухой. Максимка сунул туда нос.
– Это что? – спросил он.
– Навоз, удобрение для растений, – бросила тётя Аля. – Лидок, давай перетаскаем сюда всю рассаду. Лопату взяла?
– Взяла, вот, – Лидия показала свою ношу.
– Хорошо. Ещё ведро воды с кружкой, и начнём.
Женщины принялись таскать помидорную рассаду, а Максимка присел возле норки, куда спрятался муравей. Он запустил ручонку в мягкое крошево и перевернул его.
– Ой… – баском крякнул юный энтомолог и сел на попу.
В углублении суетились десятки муравьёв с длинными прозрачными крылышками. Крылышки жили сами по себе, поскольку чёрные тела насекомых сливались с землёй. Этот шевелящийся серебристый клубок напомнил Максимке стеклянный шар с блёстками, который мама зимой достала из коробки и на несколько дней повесила на ёлку.
– Чего ты там разглядываешь, сынок? – раздался мамин голос. – И почему ты сидишь на попе? Ну-ка, быстро вставай, а то простудишься, и я буду поить тебя горькой водичкой.
– Не надо горькой водичкой! – испуганно подскочил Максимка. – Я уже встал. А смотри, что тут – подземные бабочки!
Мама поглядела.
– Это муравьиные королевы, Максик, – просветила она сына.
– Королевы? – задохнулся от восторга Максим. – А кто их придумал?
– В смысле – кто придумал? – не поняла Лидия.
– Ну, они же… их же кто-то придумал, что они такие. Кто? Тётя Аля?
Мама рассмеялась.
– Нет, конечно.
– Ты?! – возликовал Максим.
– Да нет же!
– Светлана Борисовна?
Это была его любимая воспитательница в детском саду.
– Нет, малыш, – мама отрицательно качнула головой. – Никто из людей этого не создавал. Просто природа.
– А природа – она какая? Это тётенька в голубом платье? – не отставал Максим. – Она всё на свете придумала?
– Ну, это не тётенька в голубом платье… Это всё, что нас окружает. Тебе в школе расскажут.
Тётя Аля решительно прервала их захватывающую беседу.
– Лидок, копай лунки, Максим, сыпь в лунки три горсти навоза, я буду сажать. А потом хорошо польём, – распорядилась хозяйка.
Работа закипела…
Когда в теплице обустроились новые зелёные жители, Максимка до того устал, что безропотно отправился в розовый дом и крепко заснул на мягкой кровати, стоявшей на втором этаже. Ему снились муравьиные королевы в прозрачных одеждах, водившие хоровод вокруг чудесной церкви, похожей на самый огромный в мире торт с голубыми безе-маковками…
… Сон улетучился, испугавшись нежной ласки маминой руки, пригладивший одуванчиковую шевелюру маленького сынишки.
– Ма-ам… – потянулся Максимка, выставив вверх кулачки.
– Да, мой сладкий, – прошептала молодая женщина и обняла хрупкое тельце, пахнущее парным молоком. – Выспался?
– Ага…
– Кушать хочешь?
– Хочу!
– Пойдём вниз, тётя Аля сварила картошку, разогрела чай и пирожки, нарезала сыр и колбаску.
– Хочу пирожки и колбаску! – твёрдо заявил Максимка и напоследок широко зевнул, показав маме все свои молочные пеньки-зубики.
– Никаких пирожков, пока одна круглая картофельная головка не окажется в твоём животике! – строго наказала мама.
Они очень вкусно – вкуснее, чем дома, – поели картошку со свежей зеленью и колбаской, попили чаю с пирожками и бутербродами с сыром, а потом пошли гулять по садовым улицам. Тётя Аля с ними не пошла, у неё «полно забот с вишней и смородиной, – объяснила она, – а вы прогуляйтесь. Вечерком вернёмся в город».
Мама с сыном медленно шагали по каменистой дороге и смотрели по сторонам, разглядывая архитектурные изыскания горожан-садоводов. У многих дымились кучи мусора – листьев, старой травы, обрезанных веток, выдранных сорняков… Высоко летали дрозды, ещё выше – два коршуна, а над ними изо всех сил синело предвечернее небо, чистое, словно его тщательно протёрли от пыли облаков.
Когда они вернулись к дому с розовыми стенами, тётя Аля уже собралась на автобус, и вся компания отправилась на остановку, где очередного рейса ждала куча народа.
Скамейки стонали под грузом изморившихся людей. Втиснуться в плотные ряды – та ещё работёнка, и Максимка терпеливо стоял рядом с мамой, обняв её за тёплую ногу.
Показавшаяся крыша жёлто-оранжевого автобуса всполошила толпу. Сквозь её стену Максимке с мамой и тётей Алей никак не пробиться, чтобы замять любимое место у окошка! Мальчик-одуванчик тихонько вздохнул, но жаловаться не посмел: он знал, что тогда мама удивлённо посмотрит на него и холодно скажет: «Ты – мальчик, и должен уступать место старшим, потому что им приходится тяжелее». Максимка с этим никогда не спорил: конечно, он гораздо сильнее старших, ведь он молодой и совсем не дедушка-дворник с больной поясницей!
Они залезли в автобус в числе последних, и их зажало со всех сторон.
– Сынок, ты как? – встревожено спросила мама затерявшегося где-то под ногами мальчика.
– Ничего, – мужественно пробасил Максимка в мамину ногу.
– Эй, женщина! – позвала Лидию сидевшая на «оборотном» сидении прямо у окна полная дама в выцветшей голубой панамке и кокетливой бежевой футболке, заправленной в лёгкие синие спортивные штаны. – Давайте сюда ребёнка, пусть у меня на коленях посидит, а то задавят, не постесняются.
Лидия в сомнении поглядела на беленькую макушку сына.
– Максим, ты не побоишься сесть тёте на колени?
Максим храбро сказал:
– Нет.
– Ну, давай тогда, проталкивайся.
Малыша передали даме в панамке, и вот он сидит у окна и считает мелькающие разнокалиберные домики, а потом посреди деревни, на холме у запруженной реки, любуется сверкающей чистотой церковью, озарённой дремотными лучами прощающегося солнца. Завтра он увидит её близко-близко! Счастье предстоящего дня окрылило его сердце и зажгло васильковые глаза.
… Солнце только-только с застенчивой робостью тронуло неяркой позолотой потолок Максимкиной комнаты, а сам малыш уже проснулся и тёр пухлыми кулачками прояснявшиеся синие очи.
Тканые половички приятно холодили ножки. Мальчик протопал по половичкам к двери и заглянул в гостиную, где спала мама. Ну, вот, она ещё спит! А когда же собираться на автобус? Вдруг они опоздают и не поедут, и не увидят белую церковь с синими куполами? Интересно, зачем её построили, для кого? Наверное, мама знает. Надо её скорее будить.
Максимка подбежал к дивану и уткнулся в горячее со сна мамино плечо.
– Мам, мам, вставай! – громко зашептал он. – Уже поздно, мы уже опоздали давно, а ты же обещала, ну, мам, вставай же! Уже на озере все купаются, а ты спишь и спишь!
– Вста-аю-у… – зевнула Лидия и ласково взъерошила сыну волосы. – Времени-то сколько?
Она посмотрела на часы, беззаботно тикающие на стене.
– Ой, Максимка, ещё и семи нет, ты что? Автобус лишь через полтора часа!
– Ну, и всё равно вставай! – настаивал сын. – Ведь ты уже проснулась.
– Ага, – рассмеялась Лидия. – Потому что ты разбудил, плутишка зайка серенький.
Она легко поднялась с дивана. Тонкая сорочка целомудренно прикрывала её коленки, белые кружавчики нежной пенностью лежали на загорелой чистой коже, порхающие короткие рукавчики едва касались предплечий. Гладкие тёмные волосы спутались во сне и обрамляли милое простое лицо трогательной пушистостью.
– Мама, ты красивая! – восторженно улыбнулся Максимка и заскакал вокруг неё.
– Сына, перестань, ну, хватит, – смеялась Лидия. – Дай я умоюсь, причешусь, оденусь… Кстати, кое-кто, мне кажется, тоже ещё не умывался.
Она поймала Максимку и защекотала его. Тот радостно завизжал и принялся отбрыкиваться, довольный и счастливый: ух, какое здоровское утро! Такое удачное и весёлое, а день будет ещё удачнее и веселее!
Мама отнесла сына в ванную, и вскоре, умытые, обсушенные жёлтеньким и розовым полотенчиками, они вернулись в комнату, оделись и сели на кухне завтракать. Сама Лидия есть и пить не стала, и Максимка попил чаю с бутербродом.
К половине восьмого они были готовы выходить: мама в синем платье, с белым платочком на плечах, в белых босоножках; сынишка в голубой футболочке, серых штанишках и коричневых сандалетах. Не спеша подошли они к автобусной остановке, полной народу: в этот нарождающийся день многие безавтомобильные горожане направляли свои стопы в дорогие их сердцу огороды и сады. Среди женщин и мужчин преимущественно пенсионного и предпенсионного возраста, одетых в старые мешковатые штаны да куртки, в поблёкшие штормовки и штопанные-перештопанные спортивные костюмы, с нагруженными сумками выделялась сплочённая, ни на кого не похожая горстка людей с тёплыми лицами и особой радостью в глазах. Женщины – в юбках да в скромных, опрятных блузках, волосы старательно спрятаны под светлыми платочками. Мужчины – в рубашках и пиджаках, в отглаженных брюках, с непокрытыми головами. Около них терпеливо стояли два подростка и три малыша, серьёзные и торжественные.
Лидия подошла к обособленной группе и тихонечко спросила у невысокой полной старушки с голубыми глазами:
– Скажите, пожалуйста, автобус двадцать третий отсюда пойдёт?
Старушка заулыбалась, закивала:
– Отсюда, доченька; вот два садовских пройдут, и наш пожалует.
– Спасибо.
Она наклонилась к притихшему сыну:
– Скоро поедем. Веди себя хорошо.
– Ладно, – со всей ответственностью кивнул Максим.
Автобусы садовых маршрутов забрали с остановки две трети толпы, и, наконец, у бордюра притормозил длинный жёлтый автобус с чёрной «гармошкой» посредине. На крутом стеклянном «лбу» чернели долгожданная цифра «двадцать три».
– Это наш, – сказала Лидия. – Максимка, не отставай.
В отличие от садоводов, эти люди не теснились, не толкались, не обгоняли друг друга и не стремились проникнуть в салон непременно в числе первых. Они пропускали стареньких, подсобляли им взобраться на крутые ступеньки и предпочитали стоять, а не плюхаться на сиденья. Лидия тоже решила стоять. Она взяла сына за маленькую мягкую ладошку и попросила держаться на ручку ближайшего кресла.
– Видишь, как много тут бабушек, – шепнула она, нагнувшись к мальчику. – Они слабенькие и уставшие, а ты сильный и бодрый, ты постоишь, правда, Максимушка?
Польщённый маминым доверием и просьбой, Максим с готовностью вцепился в ребро кресла и мужественно уставился в коричневую сумку, лежащую на коленях одной из светлых бабушек. Углядев рядом с собой малыша, старушка засуетилась:
– Внучек, миленький, садись-ка, что стоять? Ну-ко, забирайся!
Лидия решительно отвергла её предложение:
– Ничего, он постоит, ему не привыкать… Вернее, ему надо привыкать стоять, как взрослому.
Польщённый Максим довольно кивнул:
– Да, мне надо привыкать стоять.
Подумал и сказал доброй бабушке:
– Спасибо.
– Спаси тебя Бог, – растрогалась та и, порывшись в авоське, дала мальчику конфетку в ярком фантике. – Вот, скушай за моё здоровье.
Максимка засмущался и отдал подарок маме.
– Потом съем, – сказал он, – а то я уже позавтракал. Спасибо.
Пройдя по всем остановкам, автобус густо наполнился народом и через четверть часа оказался на тракте, ведущем в городские сады, в старинное село, а дальше, минуя их, – до широкой трассы, соединяющей два крупнейших города Урала – Екатеринбург и Челябинск. Но до трассы далеко, и Максим о ней даже и не знал. А село он видел вчера из окна автобуса. В нём на холме возле пруда сияла белым снегом высокая стройная церковь – небесный великаний торт.
У Максимки немного затекли ноги, но он не хотел жаловаться, помня мамины слова, что он сильный и бодрый. И взрослый. Если тебя таким считают, так терпи и будь. И стой. И Максим терпел, отвлекаясь тем, что предвкушал чудесное событие – встречу с неведомым и волшебным, словно с новой сказкой перед сном, прочитанной мамой в свете ночника в виде звёздочки.
Автобус встал внезапно, и Максимка не сразу понял, что они прибыли. С шипеньем и стуком двери распахнулись, и пассажиры снова превратились в пешеходов, выбравшись из жёлтой «автогусеницы» на серый гравий осыпанной дороги.
Прямо перед Максимкой, мгновенно забывшим об усталости, находился сельский магазин. Серокирпичные стены, толсто окрашенная синяя дверь, железный засов и висячий замок. Справа от него – остатки крепкой деревянной избы. Почерневший от старости и непогоды сруб под худой крышей, с квадратами пустых окон и темнотой внутри, казался пришедшим из заколдованного леса, где обитает бессовестная баба-яга. Внутри него спала короткая жёсткая трава, пересыпанная мусором. Пара мелких одуванчиков и тут нашла себе плодородное местечко.
Но самое главное, ради чего Максимка заставил маму привезти его в село, окатывалось лучами поднимавшегося в небо солнца и громко, звонко перекликалось колоколами, заставляя звенеть воздух и маленькое максимкино сердечко. Люди крестились на родную матушку-церковь, кланялись ей в пояс и шли к ней по щебенчатой дороге да по тропке, что текла у церковной ограды.
Откормленные большие псы выскочили откуда-то навстречу гостям и замахали хвостами, задышали языками: два рыже-коричневых, один – белый, а один – чёрный с белым носом. Кто-то запасливый достал из глубин сумки заботливо упакованные косточки, развернул, кинул обрадованным собакам. Максиму собаки понравились, и в иное время он бы не удержался с ними познакомиться поближе и поиграть, но сегодня – совсем не тот случай. Сегодня – Узнавание, а не Повторение, то есть дело ответственное и самое увлекательное!
Он смотрел во все глаза на устремлённое в небо здание. В окошках горел неяркий свет. Белые стены казались посыпанными сахарной пудрой, а маковки – покрыты лазурной глазурью. И дышалось празднично, духовито, волшебно, словно на дне рождения.
Перед воротами все снова крестились и кланялись, перед высокими тяжёлыми дверями – тоже. Лидия торопливо накинула на голову платок, повязала под подбородком и вслед за всеми крестилась и кланялась. Максимка креститься не умел, но кланялся с усердием.
Они зашли в темноватый притвор, затем – туда, где будто не было потолка, а было небо в облаках, по которому летали крылатые фигуры с мудрыми прекрасными лицами. На высоких подсвечниках горели десятки трепетных огоньков, от которых истаивали жёлтые стерженьки свечей. В неверном свете колыхающегося в одном и том же ритме пламени золотистые иконы под стеклом жили своей особенной жизнью, пылали, умиротворяли, увещевали, успокаивали, пробуждали и сливались с душами тех, кто приникал к ним с мольбами о помощи и спасении, с благодарностью и любовью.
Лидия с сыном встали у киоска, где приветливые женщины в платочках принимали от прихожан какие-то исписанные в ряд листочки или сами торопливо строчили произносимые людьми имена. Когда дошла очередь до Лидии, она растерялась и лишь молча смотрела в карие глаза молодой женщины, которая в ожидании занесла над листочком со штампиком синюю шариковую ручку.
– Слушаю вас, – сказала женщина. – Что будете заказывать – обедню, проскомидию, молебен, панихиду?
Лидия неловко заморгала.
– Не знаю… А что это?
Женщина участливо склонилась ближе к ней.
– Вы крещёная? – спросила она.
– Да. В младенчестве.
– И в храме никогда не были?
– Никогда…
– А это кто с вами? – она увидела макушку Максимки.
– Сын. Максим.
– Крещёный?
– Да. Бабушка окрестила в Каслях.
– Очень хорошо. Крестики-то нательные носите?
Лидия почему-то покраснела, хотя считала, что носить крестик – личное желание, а не необходимость. У неё на шее обычно болтался на цепочке или на кожаном шнурочке кулончик из агата или нефрита, аметиста или опала, в зависимости от цвета блузки или платья.
– Да нет, – тихо призналась она. – Как-то не думала об этом.
– В соседнем киоске купите два крестика по пять рублей, верёвочку вам дадут, – подсказала кареглазка. – Без крестика в храме быть нельзя. Его вообще нельзя снимать, это наша защита и наша сила. А пока требы закажите – обедню по два рубля имя.
– А зачем они?
– Чтобы наш священник, отец Иоанн, помолился за вас и за сына перед Господом в алтаре, – непонятно объяснила служащая.
– Ладно, – неуверенно согласилась Лидия. – Я, правда, ничего не знаю…
Максимка положил пальчики на край высокого стола и изо всех сил подтянулся, чтобы увидеть тётю, говорившую странные незнакомые вещи.
– А что такое Господь? – ясно и громко спросил он.
Услышавшие его разулыбались, а кареглазка легонько погладила его по белым мягким пальчикам.
– Я тебе попозже расскажу, – пообещала она. – Пойдёшь со мной в воскресную школу?
– Пойду, – согласился Максимка и представил себе огромное здание, в котором множество классов с партами и досками.
Там полно ребят и взрослых воспитательниц, там должно быть очень интересно!
– Хорошо, – сказала женщина. – А пока постой рядом с мамой и послушай, как хор поёт, как батюшка Евангелие читает и молится о нас с тобой перед Господом Богом. Если тебе скучно покажется или устанешь, говори: «Господи, помилуй меня и мою маму». Запомнил?
– Запомнил, – серьёзно заверил Максим. – Всё время говорить?
– Если сможешь – всё время. Как твою маму зовут?
– Лидия. А меня – Максимка.
Женщина записала на листочках их имена, взяла у Лидии четыре рубля и напоследок сказала:
– Ничего не бойтесь, стойте себе возле икон да молитесь. Свечи зажгите перед ликами Спасителя и Богоматери, это справа от центра.
Она погрузилась в работу, а Лидия купила в соседнем киоске, сияющем от золотых икон, книг, свечей, аудиокассет и лампад две свечки, два одинаковых белых крестика, получила две верёвочки и надела крестики на себя и на сына. Свечки она отдала Максиму и, найдя животворящие образа, исполненные печали и любви, вместе с мальчиком зажгла два горячих огонька на высоком круглом подсвечнике, стоявшем на толстой витой ножке. Несколько минут она молча стояла перед трепетными огоньками, заливающими жёлтым светом их лица, а потом оттянула сына к Распятию тёмного дерева, величиной с человека, с подножием из огромного предкорневища. Они долго стояли возле него и смотрели на склонённое страдальческое лицо, на вывернутые руки, на тонкие повисшие кисти с застывшими в последнем движении пальцами, и слушали стройное пение хора, непривычное мирскому слуху, непонятные напевные слова молитв, одеялом ложившиеся на охолоделую душу, обоняли ароматный сладковатый дым кадила и ощущали себя единым целым со всем храмом, со всем миром, со всем светом.
Впереди сказали какую-то не услышанную Лидией фразу, и сзади её осторожно подтолкнули:
– Идите, вас батюшка зовёт.
Лидия, очнувшись, беспомощно оглянулась:
– Куда идти?
– А вот сюда, направо, – показали ей.
Три робких шага, поворот, и она очутилась в отгороженной комнатке, залитой солнцем. На аналое лежала толстая книга – Евангелие, рядом – большой крест чистого жёлтого металла. Лидия подняла глаза на высокого плотного человека в сверкающей золотой одежде до пят, и сердце её бешено заколотилось.
Священник тихо произнёс:
– Слушаю.
Лидия молчала, ничего не понимая. Что она должна ему сказать? Ведь это он позвал её сюда.
– Здравствуйте, – наконец вымолвила она.
– Здравствуйте, – отозвался он, подождал и спросил с неожиданной мягкостью: – Вы впервые пришли в храм?
Женщина кивнула.
– Что ж… Меня зовут отец Иоанн. Можете называть меня просто батюшкой. Давайте-ка, милая моя, подумаем, поговорим о вас. Сейчас я принимаю исповедь тех, кто готовился к Причастию. Вы знаете, что такое исповедь?
– Слышала… – кивнула Лидия. – Это когда грехи вспоминаешь и рассказываешь их священнику.
– Верно. Вот и вспомним да расскажем, исповедуем перед Господом.
Она не знала, с чего начинать, что вспоминать, о чём рассказывать. В чём она может быть грешна? Это у неё беда, у неё несчастья, её обидела жизнь…
– Вы замужем? – спросил отец Иоанн.
– Была.
– Развелись?
– Погиб. Упал со строительных лесов с девятиэтажки. Он каменщик. Сын от него остался. Максимка.
– Венчались?
– Нет, только в ЗАГСе регистрировались.
– По православному – в блуде жили, – тихо пояснил батюшка, – а это грех, кайтесь в нём, за него страшное наказание ждёт в иной жизни.
– Каюсь, – послушно повторила Лидия, пребывая в мучительных сомнениях, застенчивости, непонимании: что это такое – каяться, какие её поступки есть грехи, а какие – истинно доброе дело, как ей это разделить, как понять, как прочувствовать, что это – вина, и ощутить горячий стыд, обжигающий изнутри и бросающийся огнём в белую кожу?
Отец Иоанн вдруг мягко сказал:
– Ничего не бойся, милая, Бог тебя не оставит, простит, помилует, он любит тебя больше Себя Самого.
Тёплая ладонь легла на её покрытую платком голову, и столько ласковости, сочувствия, любви к ней источала она, что в Лидии с болью поднялась всепоглощающая волна, захватила клещами горло и вырвалась из глаз потоком неудержимых слёз.
– Ничего, родная, ничего, – приговаривал отец Иоанн, поглаживая Лидию по голове, – поплачь немного, всё хорошо, всё к счастью, всё для Бога…
Завеса из забытых событий упала с лица памяти, и вся её душа полностью обнажилась перед Лидией. Она многое увидела, многое поняла, и когда священник, казавшийся ей предстоящим блистающим ангелом, начал осторожно расспрашивать её, она с готовностью раскрывала перед ним – а, по сути, перед Господом – каждый свой греховный шаг, самый сокровенный греховный помысел, и была это такая тяжкая работа, что под конец Лидия выбилась из сил и едва держалась на ногах.
Когда ей отпустили грехи, и она поцеловала Евангелие и крест, высохшие было слёзы вновь сжали горло, но они уже не горчили, а облегчали измученное сердечко.
– Ты, конечно, к Причастию не готовилась, – сказал отец Иоанн напоследок, – но я допускаю тебя к Таинству, и сынишку твоего тоже. Потом купишь в храме молитвослов, и вычитаешь дома Правило ко Святому Причащению, там всё понятно изложено. Будет трудно, приедешь в следующее воскресенье, спросишь, что неясно. Хорошо?
– Хорошо, батюшка, – еле вымолвила Лидия.
– И икону купи, поди, нету дома-то.
– Нету. Куплю. А какую?
– Там тебе подскажет матушка, что в киоске работает на послушании.
– Ладно.
– Стой тут рядышком, – напутствовал её отец Иоанн, – я вынесу Чашу, а потом, как увидишь, люди будут ко мне подходить, так и ты подходи, и делай, как они будут делать. Ну, Бог благословит тебя и твоё дитя.
Он перекрестил Лидию, и она отошла в глубь храма, а к нему уже устремилась другая женщина, сосредоточенная, с погружённым в себя взглядом.
Лидия оказалась у Распятия. По-новому виделся ей теперь лик Иисуса Христа: не только страдание читалось на Нём, но и скорбь о человеке, покрываемая истинной любовью, не знающей недостатков, ошибок и недоверия. Неведомая сила, исходящая из нахлынувших на неё чувств жалости и преклонения, бросила Лидию на колени перед Распятием, и вызвала из сердца новые рыдания, которые она пыталась приглушить. Не зная ни одну молитву, молодая вдова только шептала: «Господи, не оставь меня и Максимку, не лиши нас Своей Любви и Прощения!».
Её ободряюще похлопали по плечу, и она, радуясь, что отец Иоанн рядом и сопереживает ей так искренне и полно, понемногу утешилась, кончиком платка, как могла, отёрла лицо, а потом со словами благодарности «Спасибо, батюшка» поднялась с колен. Но не отец Иоанн стоял справа от неё, а… Максимка! Это он пытался по мере сил успокоить плачущую маму.
– Тебе уже лучше? – прошептал он. – Ты не плачь, я тебя сильно-сильно люблю, и всегда буду любить. И ещё буду любить Его и Её, – он показал на Распятие и на икону Пресвятой Богородицы. – Они очень красивые и очень печальные. Я не хочу, чтобы они тоже плакали. И мне здесь нравится, а тебе?
– И мне, – тоже шёпотом призналась Лидия. – Только давай помолчим.
– Тут лучше, чем дома, – не утерпел Максимка и замолчал.
Он стоял смирно, с восторженным личиком, тоненький и пламенный, как свечечка.
Отворились Царские Врата, и из алтаря вышел отец Иоанн с алтарниками, неся на руках большую сияющую Чашу и красное полотенце. Народ замер.
– Со страхом Божиим и верою приступите, – торжественно провозгласил батюшка, и весь храм земно склонился пред Чашею с Телом и Кровью Господним.
Лидия с Максимом тоже послушно опустились на пол, коснулись лбами холодноватого жёлто-коричневого линолеума. Храм с лёгким шелестом поднялся, и вскоре началось Причастие. Первыми, скрестив руки на груди, к Чаше подошли родители с младенцами на руках да малые дети, потом подростки и мужчины. Последними причащались женщины. Лидия с сыном оказались среди них. С робостью, даже страхом приблизились они к священнику. Алтарники положили красный плат на грудь Максиму, батюшка наклонился к мальчику и протянул ему на ложечке смоченный в кагоре махонький квадратик пресного хлеба – это и были Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа. Максим проглотил сладко-терпкий кусочек, алтарники промокнули концом плата его ротик, а отец Иоанн в это время говорил:
– Причащается раб Божий Максим во оставление грехов и в жизнь вечную. Аминь.
У столика с хрустальными стопочками, наполненными запивкой – сильно разведённым подогретым кагором, Максим ошеломлённо остановился, выпил поданную водичку, скушал сухой квадратик хлебушка, поданный ему послушником, и посторонился, ожидая маму. А та, очутившись рядом с сыном, даже не заметила его присутствия. Слёзы орошали её разрумянившиеся щёки, но она их не замечала. Её душу затопило море небывалого счастья, крылья изумления и благодарности возносили её над обыденностью, заботами, тревогами, мешающими жить покойно и радостно среди людей и суеты. Ей казалось, что вот-вот – и она вознесётся к куполу, и будет парить рядом с теми небесными мудрыми святыми, что ограждали от искушений земных чад покровом своей любви и смирения. Она знала, что это самый великий миг её жизни, даже более великий, чем рождение её драгоценного единственного сына, и ей хотелось, чтобы миг превратился в вечность.
А Максим в это время, заворожённый происходящими в нём волнениями и событиями, решил посмотреть, куда же скрывается красивый золотой дядя, который дал ему на ложечке необыкновенно вкусный кусочек чего-то такого, что слаще торта (видно, это частичка самого храма, ведь Максимке не удалось лизнуть его стены, дабы убедиться, что это совсем не торт).
Максим решительно поднялся на возвышение перед Царскими Вратами, огороженное резными перилами, – амвон – и толкнул левую дверцу, в центре которой на иконе мягко глядела на паству женщина в покрывале, со светлым взором и понимающей улыбкой. Как здорово внутри! На стенах – говорящие иконы, перед которыми золотыми капельками сверкали огоньки, посредине – широкий стол, на столе – непонятные, но притягательные вещи, а самое главное – грандиозный подсвечник с длинными пылающими свечами. Тыкая в воздухе пальчиком, Максим внимательно их посчитал: семь свечек. Как они ровно, согласно горят, словно танцуют в медленном плавном хороводе!
Красивый золотой дядя крестился перед свечами и громко произносил речь – как подумал Максимка. Слова и знакомые, и незнакомые, а слушаются, как музыка… только без инструментов.
Дяденька заметил Максимку, но ничего не сказал, лишь ободряюще ему улыбнулся. Максимка в ответ тоже широко улыбнулся и помахал ему рукой. Появился ещё человек в длинной фиолетовой одежде – как в сарафане. Он увидел мальчика и быстро подошёл к нему. Качнув головой в сторону двери, он взял Максимку за руку и повёл его из прекрасного жилища Бога обратно, к людям. Максим не сопротивлялся, хотя комната с семисвечным подсвечником завоевала его сердечко своей царственной красотой и в то же время домашним уютом.
Они спустились со ступенек, и фиолетовый дядя сказал ему вполголоса:
– Тебя Максим зовут?
Мальчик кивнул.
– Тебя ищет матушка Таисия, чтобы отвести в воскресную школу.
– А мама пойдёт? – спросил Максим.
– А где твоя мама?
– Вот.
Он показал на Лидию, стоявшую у иконы белобородого старца и не сводившую глаз с благообразного лика. Максимка усомнился, что мама пойдёт с ним: яснее ясного, что она очень занята.
– Нет, – сказал он фиолетовому дяде. – Пусть я один пойду, только вы ей потом скажете, что я в школе?
– Скажу, – пообещал дядя. – Но сперва надо поцеловать крест у отца Иоанна.
Максим обозрел длинную живую очередь, продвигающуюся к золотому священнику, стоявшему на амвоне и держащему в руках солнечный крест. Каждый целовал крест и брал из рук другого служителя – в длинном жёлтом одеянии – хлебный квадратик, который тот доставал из горки на круглом подносе.
Максимка тоже поцеловал протянутый крест с фигуркой распятого Христа и получил хлебушек. Фиолетовый дяденька повёл его к выходу из храма. Там их встретила молодая женщина – та, что записывала имена на листочек.
– Идём, Максим, – ласково сказала она. – Все дети уже ушли, но мы с тобой их догоним. А после молебна вернёмся сюда, мама тебя подождёт.
Она показала малышу, как надо прощаться с храмом: крест, поклон, потом ещё два раза крест, поклон; и они поспешили вглубь села, на соседнюю улочку, где среди серо-коричневых бревенчатых домов ярким бликом, как молочный зуб в розовом младенческом рту, выделялось побелённое каменное здание с пятью полукруглыми окошками, с цветущим палисадником, и тёмно-зелёной, зимне-елового оттенка, крышей.
Ворота легко открылись с помощью железного кольца и пропустили гостей. Широкий утоптанный двор. Слева – высоченный сарай, потемневший от времени, прямо – добротные сарайки. Крыльцо дома пряталось за окном и насчитывало десять крутых ступенек. А внутри-то как просторно, как чисто, как бело! Слышались детские голоса, и Максим, машинально разувшись, затопал по тёплым половичкам из комнаты в комнату на ребячий шум. В самой просторной, с двумя окнами, дававшими дорогу полуденному солнцу, сидели за столом семь мальчиков и девочек разного возраста. Таисия подтолкнула к ним новичка.
– Знакомьтесь, это Максим, он впервые приехал в церковь, – сказала она.
– Я думал, она – торт, – поделился мальчик, – и хотел узнать, для какого он великана. И попробовать. А стены у неё, правда, не сладкие? Я думал лизнуть.
Дети рассмеялись, но совсем не обидно, а дружески, и Максим рассмеялся вместе с ними.
– Мне пять лет, – сообщил он, когда уселся за стол. – Я живу с мамой, а папа наш погиб, я его не помню. А можно, Он будет моим папой? – и он показал на икону Спасителя. – Главным-главным папой? А Она – главной мамой? – и он посмотрел на защищённую стеклом Женщину с Младенцем на руках, которые стояли в красно-жёлтом перевёрнутом колоколе. – Я свою маму люблю, но и Она тоже моя Мама, – с вызовом закончил он.
На этот раз никто не рассмеялся.
– Конечно, Она твоя мама, а Господь – твой папа, – согласился черноглазый упитанный мальчик. – Они для всех – главнее главного.
Максим успокоился.
– А как их зовут? – поинтересовался он, и Таисия, улыбнувшись, села рядом с ним и принялась рассказывать:
– Спаситель наш, Сын Божий, Господь наш Иисус Христос и Его Матерь, Пресвятая Богородица Дева Мария. Ребята, давайте сегодня вспомним всё, что мы о Них знаем…
Через час Максим понял многое, но вопросов у него появилось гораздо больше. Его томило то, что он так мало знает, и переживал, что эти знания не могут прийти к нему в одну минуту. Это надо постигать постепенно и постоянно, как в настоящей школе, куда Максим пойдёт через два года. Но он всё равно умеет учиться! Его и в садике учили читать и считать, и мама…
Таисия потрепала по головке-одуванчику и пообещала, что в следующее воскресенье на занятиях они обязательно поговорят обо всём, что волнует Максима.
Вернувшись в церковь, дети рассыпались в поисках родителей, а Максим подошёл к Распятию и образу Пресвятой Богородице «Знамение» и замер, с благоговением взирая на Тех, Кто отдал жизни и любовь Свою ради него, Максима, ради мамы и папы для того, чтобы им вечно жить одной крепкой семьёй и никогда не умирать.
Левая рука легла на гладкое дерево, правой он неспешно, с достоинством перекрестился. Ему показалось, что он не сегодня научился это делать, а просто вспомнил, как это делается и зачем.
Лидия глядела на своего тоненького беленького мальчугана и не узнавала в нём весёлого шалунишку, который нынче утром поднялся ни свет ни заря, чтобы «отведать великанский торт». Лучи солнца вызолотили одуванчик его волос. Стоявшая рядом прихожанка, с умилением наблюдавшая за мальчиком, тихо сказала:
– Надо же, застыл-то, как зажжённая свечечка. И ручки-то, ручки – заметили? Мягкие, а уверенные, властные. Батюшкины ручки.
Максим поднял на маму серьёзные глаза и незнакомым взрослым тоном произнёс:
– Мама, я никуда отсюда не уйду.
19-21, 23-24 декабря 2004, 8-10 февраля, 18, 21-22, 25, 27 апреля, 5, 20 мая 2005