ГЛАВА 2-ая (последняя)
НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ОБРЕЗАНИЕ ПО МЕТОДУ
СЕРДОБОЛЬНОЙ
В кабинете начальника МУРа Ивана Петровича Рабиновича кроме Жегловича присутствовали ещё два безмолвных еврея: на тумбочке стоял бюст Карла Маркса, а на стене висел портрет одноглазого Моше Даяна под которым, видимо для конспирации, было написано – «Михаил Кутузов».
– Что известно о банде, – допытывался Рабинович, – состав, имена, явки?
– Всё известно, товарищ майор. Они же все «наши» ребята! Кроме того: знают в гешефте (бизнес; идиш), добрейшие и образованные люди. Вот только одно – они недавно сменили хазу, и даже Фукс не в силах предположить, куда те слиняли.
– Добр-рейшие люди, – картавя, передразнил Жегловича (хотя тот по жизни никогда не картавил) русский майор Рабинович, – а ты не боишься, что эта Элла Сердобольная испортит нам хорошего парня, как она испортила тебя, меня и всех до единого работников МУРа, включая импотента Кацмана, который после её стараний взбодрился настолько, что имеет на сегодня кличку: «Казанова»? А их еда? Разве можно Шапиро после фронта есть такую жирную пищу? Я уже не говорю о холестироле – у него же, не про тут сказано, может произойти заворот кишок! Да и этот набожный Пархатый, хоть и член партии с 1935 года, вмиг превратит его в ортодоксального иудаиста! Нет, нужно спасать советского парня! Или ты мечтаешь, чтобы Шапиро отрастил пейсы и пугал ими посетителей Петровки, 38?
– Значится так! – начал доклад Жеглович. – Нам придётся применить запасной план. Что если бандиты поверят легенде Шапиро и он уговорит их пойти на стриптиз-шоу? Тогда они возьмут его с собой и будут прикрываться им как щитом – приём известный. А мы с ребятами моего отдела их там встретим, отберём у них Шапиро и по возможности сделаем им всем больно.
– Замечательный план! Но не будет ли слишком подозрительно, когда в подвал зайдёт одновременно столько евреев. Не забудьте взять с собой хотя бы Иванова, - настаивал Иван Рабинович.
– Исаака Львовича? Ну конечно возьмём, но ведь он тоже еврей!
– И всё-таки!..
А в это время авто Сердобольной подкатило к какому-то дому, и Шапиро с ужасом понял, что вместо того, чтобы считать изгибы дороги, как учил его Жеглович, всю дорогу считал изгибы грудей, бёдер и талии Эллочки Сердобольной.
Его пригласили в дом. Там Пархатый как раз читал пятничную молитву. Субботние свечи горели в подсвечниках, выполненных в виде магендовидов. На столе стоял форшмак, гефилте-фиш (фаршированная рыба), цимес, латкес, кугол субботний, кнейделах, лежала нарезанная хала, бутылка лёгкого вина «Тирош», штрудель и тарелка мацы, на всякий случай. Шапиро сглотнул слюну, он даже до войны у своей бабушки Адели Яковлевны в Житомире такого не видывал.
– Вот, привела вам ещё одного фраерка для миньяна*, вместо Фукса! – отчиталась Эллочка красивым низким голосом. (*Миньян: определённое количество мужчин – 10 человек – при котором произнесённая молитва считается молитвой всей еврейской общины).
– Какой там миньян? – пробурчал отчаявшийся Пархатый. – Для миньяна тебе пришлось бы притащить сюда половину «Отвального отдела» МУРа!
– Ты только намекни, Паршик, за мною дело не заржавеет.
– А ты садись за стол, – обратился Пархатый к Шапиро, – мы с тобой выпьем, закусим, про дела наши скорбные покалякаем…
Дальше писать не вижу смысла – желающие и так всё это могут прочесть у Вайнеров, причём слово в слово! Только общество у меня в книге было интеллигентнее, а они навыдумывали там пресс-папье из каких-то Промокашек! Так что я, с вашего позволения, перескочу маленько…
– Так что они на Петровке удумали сделать с Фуксом? – допытывался Пархатый.
– Да ни они удумали, а сам Фукс промышляет за вашей спиной, а деньги в общак не отваливает.
– Нехорошо! А чем промышляет-то?
– Стриптиз-шоу у него в подвале, деньги косит немереные!
– Говорил я ему, говорил: кабаки и бабы доведут до цугундера (цугундер – тюрьма; еврейский блатной жаргон).
– Смешной байстрюк! – вдруг услышал об себе Шапиро голос откуда-то слева и, обернувшись, узнал своего боевого товарища Левченко, с которым прошёл весь фронт, – Кончайте базар! – продолжал тот. – Надо идти Фукса вынимать с кичи. Если не вызволим его, тогда и нам всем кранты пришли!..
– Поучи жену яйца со шкварками и имберлах (маца, сваренная в меду) варить. Не решил я ещё ничего, – зло крикнул ему Пархатый и повернулся к Шапиро: – а тебе, какер (говнюк; идиш), больше повторять не буду – пойдёшь с нами и сиди, засохни… Ты, кстати, машину-то хорошо водишь?
– Ничего, не жаловались, два года на фронте просидел за баранкой.
– Да какой с него шофёр, Паршик, я тебя умоляю! – улыбнулась подошедшая Элла Сердобольная. – Глянь на его руки – это же Додик Ойстрах. Он же тяжелее смычка в руках-то ничего не держал.
– Ну, что скажешь? «А идише маму» (еврейскую мать) не проведёшь, она сердцем видит.
– А то и скажу, что права твоя хозяйка. Я ведь до войны-то в кошерном ресторане «Абрам и Сара» на пианино играл.
Пархатый подумал.
– Ну-ка подойди к инструменту, покажи себя, – вежливо попросил он.
– Сбацай чего-нибудь, – радостно поддержал Циперович.
Шапиро начал играть фортепианный квартет ля-минор еврейского композитора Густава Малера.
– Это и я так могу, – заявил Шлеперзон. У него было высшее консерваторское образование.
– А что сыграть-то?
– Фрейлахс! (Еврейский танец, его также называют «Семь сорок»).
Шапиро удобней расположился на стуле и начал задорно играть. Первой не выдержала Эллочка Сердобольная и величаво выплыв на середину комнаты начала танцевать. Вслед за ней повыскакивали с мест и Циперович, и Шлеперзон, и даже Пархатый, заведя большие пальцы рук подмышки, начал довольно неприлично отплясывать.
В атмосфере всеобщего веселья к пианино осторожно подошёл Левченко.
– Привет, ротный, – шёпотом обратился он к Шапиро.
– Привет, Левченко! Ну, что слышно?
– Я знаю? – с еврейской интонацией спросил Левченко. – А зохен вей! (непереводимое выражение на идише, что-то вроде: «Ой, беда»).
– Боже ты мой! – подумал Шапиро. – Чтобы хохол вдруг без акцента заговорил на идише!.. Эти гады, наверное, его пытали! Он тут же с ужасом догадался – они, видно, за всё время не дали ему даже шматка его любимого сала с цыбулькой. Пичкают его своей мацой и цимесом!
Наконец Пархатый вспотел, притомился и, остановив разыгравшегося маэстро, снова пригласил всех к столу. Он тут же вспомнил свои слова и снова обратился к Шапиро:
– Так что, какер, пойдёшь в подвал с нами! Зайдём через зад, – обратился он к остальным.
– Шо у тебе за выражения, Пархатый! – возмутился образованный Циперович, – правильно сказать по-русски будет: «Войдём через задний проход».
– Не пойду я ни через какой ваш проход, – пробурчал Шапиро, – у меня невеста есть. Варя. Не хватало мне на этих голых баб таращиться. Несерьёзный это разговор!
– А если серьёзный?
– А если серьёзный: переведи сейчас на мой счёт в Тель-Авивском банке 10.000 лир по курсу – вот тогда у нас с тобой будет полная любовь и доверие друг к дружке.
– У тебя одна сейчас задача – живым отсюда уйти!
– Не пойду! Режь меня здесь.
– А это идея, – вдруг встрепенулась Эллочка Сердобольная. – Ну-ка, Паршик, подержите его крепко, а я сделаю ему обрезание по своему методу. Ты не бойся, – обратилась она к Шапиро, – я тебя не больно обрежу, чик – и ты уже в трусах!
– Но я обрезан!– с ужасом вспомнил Шапиро.
– То было в детстве, тогда твоему рэбе и обрезать ещё было нечего. А сейчас!.. – и она достала из сумочки прибор, отдалённо напоминающий кустарно изготовленную миниатюрную гильотину.
Шапиро собрал всё своё мужество и, гордо подняв голову, … тут же согласился пойти вместе со всеми в подвал.
– А приборчик этот отдай мне, – процедил Пархатый, подойдя к Эллочке, – он мне сердце согреет, когда в подвал вместе полезем и использую его по назначению, если этот фраерок в засаду нас приведёт. Верю, ждёт нас удача. На святое дело идём – своего человека от этого гоя Рабиновича выручать…
– Эти придурки оделись так, – смеялся со всех потом Шапиро, – будто они ехали не на голых тёток смотреть, а направлялись в синагогу к завершению Йом Киппура (судного дня): напялили на себя праздничные кипы, чёрные лаковые туфли и талесы (талес – еврейская молитвенная шаль) поверх лапсердаков. Просто хохма! Даже, клянусь, хохол Левченко гляделся натуральным раввином с Бердичевской синагоги.
Эллочка Сердобольная лично на каком-то конспиративном хлебном фургоне, на котором огромными буквами было написано: «ХЛЕБ – ХАЛЫ – МАЦА», довезла всю гоп-компанию до самого входа в неприличный клуб.
– О, ещё одну партию евреев завезли, – удивился носатый вышибала, – летят сюдою, як Шмули на цимес. Превратили бардак прямо таки в заседание Кнессета.
– Главное, чтоб заседания Кнессета не превращались в бардак, – поправил Шапиро, догадавшись, что «Отвальный отдел» МУРа вже тут, причём полным составом.
Они начали спускаться в подвал. Проходя мимо двери в туалет, Шапиро заметил, что на ней прикреплена фотография Вари.
– Это, наверное, женский, – догадался Шлеперзон.
Но сэйхл (ум; идиш) Вене Шапиро было не занимать.
– Передай Пархатому, – сказал он Шлеперзону, – что я с его угощения захотел «по-большому». Он зашёл в туалет и закрылся на крючок.
Дальше начался чисто еврейский разговор, где вопросом отвечали на вопрос.
– Венечка, ты здесь? – постучав в дверь туалета, взмолился Пархатый.
– А ты вже не видишь, что занято?!
– Ты там один?
– А с кем я должен здесь быть?
– Я знаю?... С Жегловичем, например.
– Слухай, Пархатый! Ты за кого меня держишь?..
Их нежный разговор продолжался бы ещё бог знает сколько времени, но тут откуда-то сверху они услышали громкий голос Жегловича.
– Граждане евреи, НЭП давно закончился, а вы всё ещё бабами торгуете. Поэтому от имени советской власти мне приказано всех вас арестовать. Или у вас есть возражения?
– Слушай, Жеглович, – тут же прокричал ему в ответ Шлеперзон, тебя случайно зовут не Адам?
– Нет, а шо ты вдруг спросил?
– Просто вы оба любите прикрыться фиговым листком, но если он прикрывал им свои гениталии, то ты прикрываешь фиговым листком «советской власти» свою сионистскую сущность. Впрочем, – добавил он уже тихо, – я, пожалуй, выйду на свежий воздух.
Вслед за ним вышел Циперович и Левченко.
– Герш, – вежливо попросил Циперович, – по старой дружбе, отдай нам своего мусорка для обряда. У нас и приборчик специальный от Эллочки Сердобольной для этого дела имеется.
– Дырку от бейгеле вы получите, а не Шапиро…. Он уже давно тю-тю. Руки у вас коротки, чего не скажешь о ваших носах. А теперь Пархатый, я сказал Пархатый!..
– Ты на свой нос забыл посмотреть! – огрызнулся, вышедший из подвала Пархатый.
В этот момент из подвала, застёгивая ширинку, вышел Шапиро.
– А чего зря сидеть в туалете, – оправдался он.
Пока Жеглович пререкался с Пархатым и обнимался с Шапиро, Левченко, под шумок, раскидав МУРовцев, бросился бежать…
Он скакал через пустырь как молодой сайгак, перепрыгивая через сугробы. За ним нёсся Шапиро, выкрикивая на ходу: «Левченко, стой!». Иногда он оборачивался в сторону Жегловича и призывал: «Не кричать!!!»
Тот, хрустя снегом, нервно мерил шагами короткое расстояние у входа в стриптиз клуб. В руке он держал страшное оружие – огромный матюгальник.
– Уйдёт! Уйдёт! – беспрестанно твердил Жеглович, ежесекундно пытаясь приставить рупор к губам.
– Не кричать! – уже издалека слышался голос Шапиро.
Нервы Жегловича не выдержали и в последний момент, когда Левченко настраивался, чтобы перемахнуть через забор, он снова поднёс ко рту матюгальник и выкрикнул:
– Ничего у тебя не выйдет, шлимазл (несчастный; идиш)! Я вчера был в ОВИРе – тебе отказано в выезде в Палестину, так что не видать тебе страны Израиля, как своих ушей!
Левченко остановился, оглянулся назад, его качнуло, и он рухнул, как подкошенный, всем телом на снег. Он лежал на спине, полуоткрытые глаза его закатились, шапка отлетела в сторону, и мокрые волосы разбросались по снегу.
Шапиро, подскочив, наклонился над трупом. Тут же подбежал и Жеглович.
– Ты убил человека! Левченко пришёл со мной, чтобы сдать банду.
– Я убил сутенёра Лившица. И вообще. Если бы он не воспринял мою хохму так близко к сердцу, я бы уже сегодня сообщил ему, что он первый среди нас всех получил «добро» на выезд в Палестину, а также визу на всю его мишпуху (семью; идиш)…
И тут произошло невероятное. Лившиц-Левченко открыл левый глаз, потом правый, приподнялся на локте и, явно не веря своему счастью, спросил, обращаясь к Жегловичу:
– Это правда, Герш?
Шапиро был в явном восторге от этого двойного преображения: мало того, что на его глазах мёртвый ожил (это ещё куда не шло), но Левченко из хохла вдруг превратился в еврея – вот это было уже действительно ханукальным чудом!
Веня крепко пожал руку ожившему Лившицу, а затем и Жегловичу:
– Я могу быть свободен, товарищ капитан? Мне бы к Варе съездить.
– Да, Шапиро. Рад тебя видеть, и рад, что они не успели тебя развратить!
– Тогда я сию секунду поеду в роддом забрать своего мамзера (незаконнорожденный; идиш)…
– Забрали Вашего подкидыша, – вежливо ответила ему в роддоме симпатичная чёрноглазая девушка семитской внешности, – но не берите в голову, он таки попал в хорошую еврейскую семью…
Дорога к дому Вари казалась Шапиро бесконечной. Она сама открыла ему дверь, на руках её сидел мамзер собственной персоной и в полном здравии. В кипе…
– А мне в роддоме сказали, что его взяла еврейская семья!
– Так и есть! Я ведь никакая не Варвара, а Барбара, точнее – Барбара Шмеерзон. Тебе нравится моё имя?
– Имя, как имя! А вот за твою прекрасную, поэтическую фамилию я, чувствую, полюблю тебя ещё больше! – воскликнул растроганный Шапиро…
ЭПИЛОГ
Ну вот теперь, когда вы об всём наконец-таки понЯли, я должен раскрыть вам ещё одну страшную тайну – все действующие лица моего романа живы-здоровы и все до единого живут в Израиле.
Жеглович живёт в Тель-Авиве. Он ещё при Голде Меир стал консультантом в израильской армии. Что характерно, в его кабинете висит портрет Кутузова, под которым, видимо для конспирации, написано «Моше Даян».
Венечка Шапиро с Барбарой Шмеерзон всю свою жизнь положили и имели большой цорес (горе; идиш) со своим мамзером. От евреев он взял только картавить букву «Р» и носить кипу. Во всём остальном – сработала гинекологическая память. Уже во втором классе он (хотя учился в ивритской школе!), изысканно матерился по-русски как биндюжник и глушил водку гранёными стаканами. Сейчас, правда, его по блату через Жегловича устроили работать послом Израиля в Белоруссии.
У Фукса в Нетании ресторан под названием…. Догадались? Правильно, «Астория». И бардачок, по-моему, при нём.
Элла Сердобольная окончила хайфский университет и стала сексопатологом. Иногда подрабатывает по старой профессии, утверждая при этом, что делает это в научных целях. Типа, что она пишет диссертацию: «Секс в Ветхом завете», но пока, все эти годы занята исключительно серией «экспериментов». Всю науку, короче, на «это» свела.
Иван Петрович Рабинович и Исаак Львович Иванов живут в Ашдоде. Дружат. Но у гоя Рабиновича уже старческий маразм и когда он «нажирается» местной горилки – он по гинекологической привычке кричит Иванову: «Убирайся в свой Израиль!», забывая, что уже лет 60, как сам он именно тут и живёт.
Пархатый. А теперь Пархатый! Ну так это ж я и есть. А-то Вы сами не догадались. Я прямо-таки Вам уже поверил. Партбилет я оставил в Союзе, а здесь работаю в большой синагоге в Бней-Браке. Не раввин, конеЧно, но и не последний человек, слава Богу! Бывает с Лившицом (Левченко), Шапиро и Жегловичем глушим израильскую водку и закусываем… супчиком с потрошками!
И последнее. Шрайбер (Ручечник) сейчас живёт в Иерусалиме. Старичок, невроко, чтоб он был нам всем здоров! Я буквально вчера был у него дома в гостях и, что бы Вы думали, видел на шикарных стеллажах (тот прямо-таки превратил свою фатеру в музей!) потрясающую коллекцию авторучек, наручных часов и прочего, украденную им в своё время с карманов и с рук советских граждан. Говорит, что на Святой Земле заниматься этим – большой грех. Слава богу!.. Вы что, не верите, шо он что-то ещё соображает? Такое дело! Я могу дать Вам его номер телефона – позвоните и убедитесь сами! Щас найду свой iPhon – там мой внучок мне всё шо надо заполнил…
Как Вам нравится эта хохма – нет мобильника, этот поганый карманник Шрайбер-Ручников вчера его, конеЧно же, спёр! Просто патологический гад! Ничего, мы это дело как-нибудь переживём. Я у его тоже кое-чего стянул – я вынул через щель в стеллаже – орден Суворова первой степени, который в 1946-ом году Шрайбер стащил прямо с кителя лично маршала Жукова, когда тот был в Одессе (до Ордена Красного Знамени Лаврентия Берии мои пальцы, к несчастью, не дотянулись, а подходящей проволочки не нашлось). Продам его в Тель-Авиве какому-нибудь некрофилу-гандономату (здесь мене поправляют, что правильно он называется – нумизматом) и куплю iPhon-ы для всей своей дорогой и многочисленной семейки, включая своего любимого Барбоса с еврейской фамилией Ризеншнауцер.
Так вот. Мне вспоминается, как с этим Шрайбером-Ручечником перед самым отъездом в Израиль приключилась поразительная история. Он чисто случайно встретил на улице Жегловича. Тот, в плане отъезда, тоже сидел на чемоданах.
– А я только вчера, как «оттуда»! – похвастался Герш.
– Иди ты, – не поверил Ручников.
– Чтоб я так жил! – обиделся Жеглович, – Погостил пару недель у родственников в Хайфе.
В доказательство он вынул из кармана несколько фотографий. Ручечник с жадностью стал их рассматривать. На одной из них он в очередной раз увидел расплывшуюся в улыбке довольную рожу Жегловича на фоне банка, на стеклянном входе которого были написаны часы его работы: « 19:00 – 9:00».
– Не понял, – удивился Шрайбер-Ручников, – там шо банки работают всю ночь?
– Ты нормальный человек? С чего ты это взял? Просто у евреев – всё наоборот и там все носят специальные еврейские часы, которые идут против часовой стрелки!..
Более тысячи украденных Ручечником ценных и уже тщательно упакованных им для вывоза в Израиль часов в одну секунду превратились в груду металлолома.
– Чтоб уже всем этим евреям провалиться, – простонал он и рухнул на асфальт, подкошенный невесть откуда подоспевшим инфарктом товарища Миокарда…
– Невозможно вже пошутить с этими евреями, – оправдывался Жеглович следователю, – какая-то нервная стала нация. В Израиле все пользуются теми же самыми часами. А вот пишут евреи справа – налево, – он протянул следователю фотографию, – поэтому читать нужно было – с 9:00 до19:00. Вот и вся хохма!
– Что ж, ясно, как божий день. Вы можете быть свободным.
– А что, наш уважаемый Шрайбер умудрился выжить после этого всего?
– Я только что из реанимации – лежит там, как Ленин.
– Таки умер?!
– Почему вдруг умер? Как Ленин – живее всех живых! И кроет последними словами он уже не всех евреев в целом, а исключительно Вас, товарищ Жеглович, в частности…
КОНЕЦ
(Вот только не нужно мне этих ваших штук с добавлением сюда слова «обрезанный», а чтобы у Вас не было соблазна заниматься этой ерундой, напишу иначе)
КОНЕЦ КНИГИ
(Ну что, съели?)
С удовольствием публикую поэтический отзыв на это произведение замечательного автора Михаила Горелика http://www.proza.ru/avtor/michael8, которому я приношу огромную сердечную благодарность.
Не читаю - душу грею.
Пью абзацы, как вино.
Что кругом одни евреи
Я догадывался. Но
Чтобы так - до слез, до дрожи,
Чтоб вспотела борода,
Чтоб на каждой (каждой!) роже
Шнобель?! Блин, вот это да.
Сам воздвигну, покаянно
Лысую склонив главу,
Памятник Моше Даяну.
(Разве он не спас Москву?)
Зазвонят над миром снова
Колокольцы-бубейцы,
У еврея Иванова
Полкило стрельну мацы.
А потом, чтоб вечер скрасить,
Коль на улице темно,
Я пойду к еврею Васе
Или Славе - все равно.
Выпьем с радости, не с горя,
Нас, евреев, ...
Рядом нет еврея Бори.
Вот о чем жалею я.