Фрагменты бытия

Влад Орлов
(NB: с непередаваемым жестом заядлым моим посетителям (читателям?): Леониду Бабанину (отчего-то клинически застрявшему на одном моём тексте), Ал.-ру Станис. Минакову (рецки которого вообще столь малочисленны, что, похоже, ценятся им наподобие драгкаменьев небольшого размера), Творческому Союзу Виктор-Анджела (явному лидеру по кол.-ву прочтений, о двух головах-то!) и проч.)
 добавлю также Анатолия БЕШЕНЦЕВА, исправно и неизменно курсирующего между моими двумя верхними текстами - по несколько раз! у человека этого бездна времени: более полторы тыщи личных текстов и 42 с лишком тыщ рецок - по десятку за вечер разбрасывает во все стороны портала. тем странней его безмолвные посещения моей скромной делянки...)
   удлиняется список молчаливых посетителей (ОЛЕГ РУСАКОВ, САША ШНЕЕРСОН), будто им тут мёдом намазано, если только не доктор прописал променад по ландшафту моих текстов. гуляют себе с завидной регулярностью, набрав воды в рот. лица не придурошные, черты правильные, о чём сами пишут, мне неведомо. с другой стороны, ведь не гадят же на дорожках, веток не ломают. дышите глубже, мимоходы!
   присовокуплю до кучи:  Юрий Иванович Хмыз, Борис Гатауллин, Лазарь Шестаков....



"...уличной торгашке не стал, поверил жениному слову, а к остальным особям метод
идентификации применялся всесторонне и давал коэффициент корреляции, близкий к единице.
   Редкие исключения по-своему были также приятны».

   Всё вышенаписанное Ольга прочитала быстро и, как всегда, внимательно.
 - Имена сохраняешь, хроникёр?
   Приподняла за волосы голову Пьера. Ответ у того было блеснул, замигал в правом глазу, но говорить Пьер начал лишь к ужину.
  - Что имена? Тряпьё, голубка дивная моя.
  - А ты – трепло. Рубашка  апаш не к твоему лицу, даже трезвому. Это раз. Ты назвал их собачий интерьер Ар деко? Там же пастиш, восторг мещанина. С размерами, признаться, меня удивил…
  - Право на вымысел – верю – впишут во Всемирную декларацию.
  - Так у тебя не исповедь заблудшего козла? Извини, ошиблась в жанре. А что, на работу кладём могучее ху-ху в два с половиной хэнда?
  - Спасибо, родная, за лыко в строку. Мне кабинетом служит череп. Теперь второе. Я смутно помню чьи-то потные тела и страшный орган, тебя терзавший. Но это – ваше дело.
  - Не ты ли нам его устроил?
   Тошнота подступила кстати. Пьер замолчал. Так, должно быть, оно и было. Ольга не любила лгать.
   Однажды, в пору трёх ежедневных пачек «Бонда», она сказала, глядя в переносье Пьера, что трахнуться без утайки с новым кобельком, буквально на глазах – совсем не худо. «Верно, Уоткин?»
   - Что? – спросил всегда рассеянный где попало тот, кто жил в одной квартире и сидел напротив.
   Ольга прикурила от старой, Пьер налил по новой.
   …И вот, оказывается, - запомнил, не упустил из виду, уделил внимание, нашёл крупицу в своей бездне. Как там в его записках (он их запасниками зовёт): «Легко забрались на перевал Свингеров. Крутой спуск, подвернул ногу...Зря, наверное, ходили».
    …Архивариус ФСБ Смыслов распахнул двери. Прошу! Пьер ожидал столкнуться с радушием, пусть даже показушным. Однако хозяева немедля сразили Уоткиных сугубым прагматизмом. Востроглазый, вызывающе модно и странно неряшливо одетый Жорж без объявления, как говорится, номера сбрасывает с себя всё. Его половину, с разведёнными ляжками сидящую на диване, гости увидели позже. К ней подтолкнули Пьера, а перед Ольгой загарцевал немного скособоченный – «в ходе одной операции» – молодцеватый сотрудник  Intellegence  сервиса.
   «Традиция чаепития в этом салоне, кажется, умерщвлена», - не успел шепнуть Пьер жене, ибо вдруг споткнулся (не с лёгкой ли подсечки службиста?), ухнулся, так и не представленный даме, в белокипенные её кружева.
   Так всухомятку, без экивоков и пустых церемоний началась распашная гребля Уоткиных на стороне...
   Голая функциональность рандеву возмутила Ольгу. Пьер же назвал хлебосольство архаикой и добавил:
   - А ты качественно предаёшься разврату, не потеряна для общества. Я рад.
   - А с тобой что делать? Мне показалось, ты мучаешься от собственной эрекции. Можешь – да не хочешь. Ведь так? От твоих гримас молоко скиснет.
   - Не лили тебе на свежепоскобленное лицо мандячего раствора – чистый скипидар! Ей бы для общения псину заиметь: животные владеют языком получше нас.
  - Не скажи, человек на многое способен. Просто ты...
  - Уникум-выродок?
  - Это грубо. Всего лишь отсталый тип в чувственной области. А задатки были...
  - Не плачь обо мне. Между прочим, тебе Жоржика снасть не показалась знакомой? Поразительно! Очень похожа на ранее мною виденную. Что это – дежавю?
  - О, дружок, никак я слышу запоздалое признание. Хранишь впечатления о мужском достоинстве?
    Пьер вытянулся на полу, чтобы лучше думалось. Смотрел в потолок. Развязал шнурок на штанах, заглянул вовнутрь, нахмурился и сообщил, что подобный мешок с яйцами наблюдал, правда, не вживую, у одного из их друзей.
    Жена молчала.
  - У нашего Евгения. Верно? Припоминаешь?
  - Откуда мне знать? Ты что, думаешь, я с ним переспала?
  - Пальцы под топор, конечно, не отдам.
  - Мартинин – мущинка не в моём вкусе.
  - Мне казалось, я один такой.
  - Успокойся, аналогов тебе нет.
     Давным-давно пылающий страстью и праведным гневом Пьер по ошибке отметелил – двумя скупыми ударами: лицом об стол с закуской и ногой в живот – незнакомого ему юношу, за что схлопотал пощёчину от Оленьки: «Уоткин, ты дурак, а ещё мой муж».
    Пьер согласился, тем более что всей  фразы он не понял. Неделя штрафного воздержания – и он готов признать, что жертва – безвинна, так как непорочна, воспитана («в отличии от некоторых») и собирается жениться по большой, как водится, любви.
    Рукопожатье Евгения всегда было влажным, а Пьер отвечал сдержанным, вполсилы, чтоб не развились всякие комплексы, например, превосходства. Год Собаки, что ли, провожали пёстрой компанией. Евгений, поблёскивая кольцом, стягивал сапожки у охающей Майи. Она морщила кукольно выпуклый лобик и, кажется, хромала. « Ужас как скользко. Заставил идти пешком, денег на такси пожалел».
    Под гул гостей Пьер наклонился и перенёс трепетное компактное тело красавицы в главную комнату.
    Гулянье минуло фазу веселья, неудержимо наваливались усталость и скука, треть собрания смотрелась отсутствующе. Мало тогда пьющий Пьер укладывал сломавшихся, разделял дискутёров мирным словом, шутя боролся с братьями и сёстрами по свинству.
    Ванна приняла первую порцию рвоты, затем добавились новые. И вот уж гектолитры помоев готовы потечь через край, если бы Пьер не вытащил жменю гущи с лоскутом куриной кожи. В этот выворачивающий иную душонку момент совмещённый санузел посетила Майка. Прелестница близорука, чуть  бледна и основательно нагрузилась игристым мускатным.
  - Ты – реальный кондор, - огорошила она Пьера и ни с того ни с сего приступила к сбору экспресс-пробы. Оттолкнуть, скорей всего, обознавшуюся Пьер не мог. С рук его текла жижа. Несколько капель и шматков оказалось на плечиках молодожёнки. Скорая струя семени окатила нёбо, затем увлажнила порозовевшее лицо с нежным овалом. Как бы не стошнило барышню, - Пьер резонно сдвинулся вбок, оберегая праздничные брюки с отворотами.
   «Какой улётный натюрэль», - проворковала смакуя гурманша. Ещё раз глянув на член, она хотела что-то сказать, но не смогла: разрыдалась. Такая реакция Пьера смутила. Натирая руки мылом, мягко пожурил глупышку: «Попробуй пить меньше...»
   Впоследствии, берясь за член по малой нужде, Уоткин - интеллигент в последнем поколении – всякий раз страдал. Картинка содеянного проецировалась на кафеле помещения, в носу свербило от приплывающего из той ночи запаха блевотины. Мочеиспускание вырождалось в проблему. Пьеру представлялось, что он, пусть невольно, оскорбил прекрасную пару, запятнал порознь молодые репутации, раздербанил гармоничное, дискредитировал идею, ввалил за щеку. Брутально, получается, благословил на путь обид, лжи и недоумений.
    А ведь Евгений - перспективный телеработник, его профессиональное становление нуждается в крепком тыле, в верном душой и телом человеке. И - он, Пьер, которого выперли из трёх газет за невнятность и двусмысленность текстов; он, который безуспешно – пока – устраивается в морг санитаром... Небо ближе к земле.
    Евгений набирает обороты, обходительный, стильный, фотогеничный. Прирождённый позёр, органично украшает самый никудышный снимок, выгодно смотрится в любой группе участников, оттеняя её. В доме Уоткиных изображения эти там и сям. Вот из « Космо» падает одно. Жэк лежит на боку, с тонкой усмешкой, тёмные стёкла прячут, без сомненья, уверенный взгляд; куцый, блестящей кожи, диванчик едва вмещает метр девяносто модели, ей пришлось согнуть одну из ног. А между ними среди поросли располагалось то, что у других таится или амбициозно проглядывает. «Экая гипербола плоти», - поразился тогда Пьер. Член, окажись в одиночестве, можно назвать внушительным, но от яиц ему никуда не деться. То были ЯИЛЫ.
   Пьер не удержался, чтобы не ощупать свои грецкие орешки. Дабы не усугублять депрессию безработного, постарался забыть увиденное. Исподволь стал употреблять. Вдохновляясь, пописывал какую-то поебень. Казалось – обрёл себя.
    Взрыв сексуального самопознания нации не сильно покалечил Уоткина. Полторы порнокассеты, известная со школьной парты «Баня», Камасутра в контексте культуры Индостана – вот весь багаж туриста по заповедным местам. И ещё впечатление детства: в провинциальной баньке несёт мужичок перед собой воду в тазике, скользко – идёт на полусогнутых; тяжело, неудобно: кроме тазика у него лиловый волейбольный мяч, качается под впалым животом.
   Но что такое грыжа обыкновенная против связки крутобоких ядер, могущих покрыть спермой не один Бежин луг?
    Вид мошонки был устрашающ.

    Отец Евгения любил мало чего: квашеную капусту, яркий свет казённого электричества, тишину и порядок в доме. В последнее своё время пребывал там, где ему, как ветерану, полагался уход и, в некотором смысле, лечение. Молодые и зрелые годы крестьянский сын провёл на линии огня. Кажется, Евгений не знал, что это означало. Такие подробности, как уборка неодушевлённых тел, а также помещений, где проводилась процедура; чистка обмундирования и строгая отчётность – малоинтересны, излишни целеустремлённому симпатичному пареньку, когда организм бурлит, а честолюбие выплёскивается. 
   Николай Тихонович числился, говоря по-спортивному, в команде второго состава, но мудрость начальства не ведает границ, потому он и был уполномочен вести негласное наблюдение за основными игроками: не дрожит ли рука, не бледнеют ли стрелки, о чём толкуют промеж собой, а если блюдут молчанку – не тяготит ли она их.
   Кой-каких звёзд Николай Тихонович нахватал; ушёл на покой с Орденом почёта, золотыми часами, льготами и некоторыми хворями. «Кто живой, покоя не имеет», - сипел он басом, по боевой подвальной привычке обтирая ежевечерне всё тело одеколоном. (Нестерпимо пахучую жидкость по короткому списку до сих пор выделяло из неких запасов родное ведомство). Малограмотный, да усердный, он, благодаря ремеслу, способен был породить иную замысловатость, почти афоризм.
   Телевидение называл кодлой очковтирателей, а в безобидных манипуляциях репортёров, певцов, дикторов с микрофоном усматривал что-то почти похабное.
    Однажды Женька объявил, что будет работать в перспективной отрасли.
  - Не понял, где конкретно? – прорычал односторонне глуховатый родитель.
  - На одном из телеканалов, скорей всего...
  - Вас бы, б***ь, мазуриков, согнать всех – в портках без ремешков – на один канал да в собственном говне утопить. Душу бы выдавить из ваших теледеятелей.
   ... К нормальному, полезному труду, видать, охламон не стремится. Мать его сбила с панталыку, кралей себя считала, хоть «гудок» у неё был добрячий, пухлявый. Тряпки ей подавай с поэзией, ну и где ты сейчас? – в земле который год; для жизни сила нужна, а ты чем увлекалась, дурёха...все вы только поперёк дороги лежите, ноги раздвигаете...
   Говорить в частом одиночестве старикан мог долго, разминая в мозгу прошлое и перетирая факты на зубных протезах.
   Потаскуном чекист Тихоныч никогда не был, но вот из-за ссыкух едва не лишился любимой работы. Белые носочки на стройных ножках, пионэрские галстуки огоньками вьются...нет, не мог усталый работник желёз, двигаясь утречком после службы, ровно дышать, глядя на передовые отряды и весёлые стайки соек с портфелями. Особенно где-нибудь среди санаторной природы, когда на речке шум и гам ребятни; в руках прохладное пивко, девчонке – эскимо («бери-бери, детЯм у нас – всё лучшее»). А какая кожа на ляжках! Всего-то раз присунул, спустил, посуда мелкой показалась – недотыка! Вместе с кровью ейной свои сопли вытекали из щёлки. Падла костлявая, запах одеколона припомнила; по нему и взяли офицерский след. Хорошо, из неблагонадёжных была, почти сирота - замяли промашку. 
    Но во второй раз прищурились товарищи-соратники: «Если невтерпёж, не мучай жопу». И разъяснили: «Надо жениться. Тогда шуруй в печурке по закону...» И то правда, сорокопятка скоро, а большие рОманы всё не выписывались. Вот и приобрёл пипетку с довеском в виде пуза. Ну, шестнадцать лет не двенадцать, хозяйством заниматься может. Да и родила без трудностей, с её-то бёдрами..
   Элегантный Евгений полюбил красавицу Майю. Их объединяло многое: друзья, увлечения, учёба. Счастливец записал в деловом дневнике: «Единым взмахом двух крыльев видится полёт в будущее». К тому же Майя была троюродной племянницей все ещё великолепного туза, как говаривали в старину, голубого экрана.
   Замаячил призрак брака,  так выражался в подобных случаях Пьер. «Брак по расчёту – двойное вредительство», этот его слоган оценил бы матёрый служитель нагана и половой тряпки.
   Николай Тихонович долго, минуты две, молчал, когда услышал от долговязого паразита, что тот: ввиду неблагозвучности для профессиональной деятельности потомственной  фамилии хочет поменять её на фамилию будущей жены.
   Смерть вождей пролетариата не рождала горя тяжельше того, что придавило отставного борца за лучшую жизнь. Годы сырого подполья, тысячи часов напряжения среди своих и чужих, железные тиски самоконтроля – всё измазано вшивой демократией.
   Сын продолжал: «Папа, согласись, Евгений Кастрен – замечательно!»
   Всё, с думами покончено, время сказать родительское слово. Первой пошла в ход ясеневая палка. С проклятиями на плечах скатился бедный Евгений по лестнице.
   Ольга успокаивала его, а Пьер, дегустировал обе фамилии вслух: «Да, Кастрен – многозначительно, всплывают тухлые ассоциации; с другой стороны: Мошонкин – вполне содержательно, ко многому обязывает, память о предках…"
  - Не издевайся над человеком, Уоткин.
  - Оль, на экране появляться с такой срамотой я не могу!
  Пьер не унимался: «Вспомните комментатора Выхухолева, один тренер Малофеев чего стоит. Сравнили? А Лев Николаевич Задов – начальник контрразведки батьки Махно; литературный критик Андрей Убогий – приличная компания. Я бы назвал не один десяток славных фамилий...»
   Евгений пуще прежнего задумался.
   И вот прошло столько лет. Кастрен и Мартинин родили девочку. Для Пьера бесплодие жены казалось даром небесным. « В одном мне крупно повезло», - начинал иногда он фразу, но обрывал себя.
     Карьера Евгения оказалась пологой, а семейное счастье – домиком из песка. Дикое, иногда несуразное б***ство Майи – не последняя тема в беседах с друзьями. Последние обнадёживают, советуют, усмехаются. Их помощь – посильна, а участие и, так сказать, вклад в грехопадение - несомненны. Уоткин молчит. Он давно в образе пьяной скотины. Некоторые утверждают, что это ему нравится, вроде бы суждено ему.
   - Пьер, - спрашивал склонный к рефлексии, поэзии, не перестающий любить Майку, не растерявший иллюзий Жэк. – Пьер, если видишь двух горцев, которые трахают чужую жену, что делать? Только, ради последних цветов в этом году, не говори – стать в очередь.
   - Это говённый путь. Не ходи туда. Слушай сюда. Никаких построений и коалиций. Только эксклюзивный контакт.
  - С кем?
  - Для начала – с каждым.
  - Не уверен, что понимаю тебя.
  Пьер бессильно разводит руками. Евгений хочет заплакать. Пьер отвешивает подзатыльник: «Вот тебе задачка на политкорректность: чем дуэт горцев хуже славянского квартета?» 
 
   Телефонный звонок в квартире Уоткиных. Отвечает Пьер.
  – Хай. Я сам не узнаю свой голос, товарищ капитан-лейтенант. Нет, Жорж, кляча страсти сдохла. Супруга, думаю, против. Разврат должен вдохновлять. Взаимно обогатиться? Что-то новенькое. Удивительное слияние двух отвращений. Согласен, муж и жена – одна херня... Учтите, пожалуйста. Спасибо за приглашение.
   Пьер стучится к Ольге: «Золотинка, это я. Мы на периферии интересов национальной безопасности. Есть шанс приблизиться к центру».
  - Не трепи мозг. Короче.
  - Помнишь тот день, когда пытались трахнуть самоё нашей семьи, нашу славную, тёплую ячейку - маленькую овечку. И только мои усилия сорвали планы подлых соотечественников. Счёт – по нолям. Они каются.
  - Кто?
  - Соотечественники. Глупые обидчики. Ждут нас. С благими помыслами.
  - Ты о том кривом секретном долбёжнике?
  - Он, утверждает, исправился. Больше не будет.
  - Новая программа?
  - Исключительно стерильное общение, без подвоха. В одежде. Решайся.
  - Ладно, хуже замужества с тобой ничего быть не может...
   На сей раз возле почтовых ящиков висела алюминиевая табличка «Путь к себе. V этаж». Пьер расхохотался: «Другое дело! Дядя, нам – туда».
  Усатый хрыч в коричневой меховой безрукавке дёрнул бровью. Удобное косоглазие позволяло одновременно изучать вошедших и видеть лежащие на столе карманные часы. «Мда», - сказал вахтёр и открыл жёлтую тетрадку.