Хотя кафе и очень маленькое, но была вывеска. И с наступлением темноты она загоралась ярко-оранжевыми буквами: "Рахмиэль".
Так удачно были на воздух выставлены столики, что никогда Солнце не пекло, и никогда ветром дождя не доносило. И музыка. Всегда какие-то негритянские блюзы ставила хозяйка. Был и телевизор - но Гирш никогда не смотрел его. И он уже привык, проходя мимо, обязательно зайти и выпить кофе, а в сильную жару холодного, очень кислого грейпфрутового сока - натурального, которое она на глазах у посетителей выжимала специальным давильным устройством в стакан, узкий, высокий, из тонкого стекла. И всегда одно и то же:
- Мир! Как твои дела? Всё в порядке? Иди, садись за свой столик. Я принесу тебе. Хочешь кофе? Сок? Может быть, со льдом? Ну, кубик льда, только один! - и улыбка, белозубая на смуглом лице и открытая.
Эта её улыбка сначала была улыбкой официантки, а такая улыбка закрыта наглухо. Но уж, как целый год прошёл - а Гирш в неделю раза два обязательно заходил в это кафе - улыбка изменилась. Просто ему улыбалась женщина - уже не очень молодая, но ещё привлекательная, а красавицей, судя по всему, она и в молодости не была. И женщина эта, c улыбкой своею, была добросердечна – это много стоит. Когда – о женщине, так всегда приходится что-то сказать о глазах. В глазах любой женщины – опасность. Хуже всего мутная глубина, непроглядная, вязкая, и пёстрая, будто калейдоскоп, в этой глубине – бесстыдная и ленивая улыбка. В такой глубине всегда неправда. Но с первого взгляда в её тёмно-карие глаза Гирш понял, что здесь не так, и можно утонуть в чистом, но яростном огне, если этот огонь загорится в её глазах. А сам собою такой огонь не загорается. Его нужно раздуть своим дыханием. Ну, пусть пока вспыхивают эти быстрые искры в тёмной, золотистой бездне! Пусть огонь пока теплится. А потом можно попробовать. Получится – не получится? Придётся ведь очень прямо и твёрдо взглянуть, а так получается не всегда. Прежде часто получалось. Ты не забыл ещё? Да, как будто ещё помню.
Всегда – даже в сильный холод – обнажёнными по плечи, горячими, быстрыми, полными, тугими, сильными и очень загорелыми руками она протирала столик, ставила стакан, пепельницу. Руки её были горячи. Несколько раз за эти долгие месяцы она, мелькая руками, случайно или неслучайно коснулась его руки, и Гирш ощутил лихорадочный жар – она была очень горяча, всегда в огне горела. Много дешёвых колец на пальцах и звенящих браслетов на запястьях. Всегда облупившийся маникюр, иногда какой-нибудь ноготь сломан, руки в порезах, иногда ожог - кухня ведь. И он подумал: Повезло кому-то, кого обнимает она – такие горячие, нежные, добрые, сильные руки, такие ласковые, и такие умелые, что подносу на её маленькой ладони было, кажется, спокойно и удобно. Иногда ей помогала какая-нибудь девушка. Чаще она работала одна.
Как-то она спросила:
- Почему ты никогда ничего не ешь? Сэндвичи с туной, с яйцами, хумусом и зеленью. У меня вкусные бурекасы. И есть паста, знаешь, что это? Вкусно. Или сладкие булочки – всегда свежие.
А он сказал:
- Спасибо. Я не за этим прихожу сюда.
Она сердито взмахнула мохнатыми чёрными ресницами, опуская глаза:
- А зачем ты приходишь?
Гирш смутился и сказал:
- Просто отдохнуть.
- Хорошо, если так, - строго сказала она.
Это был неудачный разговор. И посмотреть в глаза её он не решился. Ну и правильно. Всё равно ничего бы не вышло.
И Гирш прихлёбывал кофе или сок. Закуривал. Слушал музыку. Всегда джаз - негритянский джаз, блюзы. Иногда взглядывал на неё – не в глаза, а просто на неё. Ей было лет за сорок - то есть по возрасту, она вполне могла быть ему дочкой, хотя и немолода.
Был мужчина – примерно, ей ровесник, крепкий, сильный, ловкий, красивый парень - который приезжал, припарковывал где-то неподалёку машину и они негромко говорили, прихлёбывая чёрный кофе. Это были, судя по выражению лиц, разговоры - не добрые. Разговоры о деньгах – издалека до него что-то долетало. Лица не были взволнованы, разговоры были спокойны. Но было нехорошо. Этот человек приезжал всегда в один и тот же день, в одно и то же время, в середине месяца. И было ясно, что он приезжал за деньгами. Но это не был рэкет - похоже, это было хуже, чем рэкет.
Однажды Гирш пришёл в кафе во второй половине дня – это была годовщина, четырнадцатого июля исполнилось сорок лет со дня, когда он чудом остался жив. Очень давно и очень далеко это было. Шпицберген – слово-то само ледяное какое-то.
Жаркий июль в Израиле в этом году – через сорок лет после того, как он думал, что умрёт, а этого не случилось. Сорок лет – юбилей.
Утром он звонил в Мурманск. В Иерусалиме восемь часов – значит, в Мурманске девять.
- Юрка! Браток, родной. Привет. Живой ты?
- О! Гришка! А ты? – спросил Юрка. – Правнучка родилась у меня в Архангельске.
- Поздравляю. Я в порядке. Холостой – что мне сделается? Сердчишко жмёт немного. Сегодня где собираетесь?
- Вечером пойду к Степану. Не знаю, братишка, кто придёт. Хотел приехать Сергей Валентинович из Петербурга. Но, кажется, не смог. Болеет.
- Сколько ему сейчас лет, Юрка?
- Ему было тогда где-то за сорок, а нам с тобой по двадцать два. Так сейчас ему за восемьдесят. Помнишь Ленку?
- Как забыть?
- Она умерла. Валентиныч очень горевал. У неё был рак. И он очень расстраивался всегда, что она так замуж и не вышла. А потом умерла. Я тебе не говорил.
- А в Ленинграде, что он делает?
- В Петербурге. Живёт. Говорят, там какая-то женщина в последнее время за ним присматривает. У него с деньгами не густо. Жаль, ты не смог прилететь.
- Я очень хотел прилететь. Но у меня с деньгами. Не работаю теперь, трудновато стало работать, а пенсия…. Я много денег трачу – всегда ведь такой был, и вот, концы с концами никак…. Сергей Валентинович…. Как-то надо для него скинуться что ли. У меня есть подкожных… баксов бы триста я б кое-как…. Станете собирать – я вышлю.
- Да. Если б не он, мы б сейчас не разговаривали с тобой. Все наши сейчас без денег. Проклятая жизнь. Уж когда он спрыгнул в шлюпку, гляжу – флаг из-за пазухи достаёт. И говорит: «На моём боте подыми флаг. Я не беспризорный!».
Гирш поднял глаза на флажок, укреплённый на мониторе компьютера. Сине-белый флаг Израиля с Магендавидом.
- Ну, а у меня теперь другой флаг. Да и у тебя.
- Что вам красный наш флаг не показался? А военно-морской? Красивые у нас были флаги.
- Нет, ты лучше скажи, как это мы на аварийном судне вышли в море? Да чтоб я удавился – жить в такой стране! Если б не Валентиныч….
- Валентиныч сейчас член КПРФ, понял? Активист партии Зюганова. Он не знает, что делать ему? Капитан Илюхин не знает, а ты знаешь?
- Это они запутали старика. Ну, ты только про политику не начинай.
- Да ладно, Гришка. Так, ухнуло куда-то всё - чёрт с ним. А ты сегодня хоть выпьешь в ту память?
- Слушай, я тебе вечером позвоню. Поеду в Тель-Авив и там, на набережной выпью. Буду в море глядеть, как Солнце садится.
Он немного помолчал, а потом сказал:
- Знаешь, брат, я там, может быть, буду не один. Думаю, Фира меня простит на Том Свете. Хочу одну бабу пригласить.
- Хорошая баба? Молодцом, Гришка! Молодая?
- Да. Не очень молодая, но и не старая. И очень душевная. Очень хорошая, брат, баба. Я её ещё и пальцем не коснулся – всё никак не решусь – строгая. Жаль, мы с ней между собой разговариваем с трудом. Плохо я знаю иврит – никак не лезет в голову. И… знаешь, ты бы мне сейчас пригодился. Потому что её здесь кто-то гноит. Похоже, деньги с неё тянут. С тобой-то вдвоём мы ведь любой крысятник бы разогнали.
- Так и в Израиле случается? Драться будешь?
- Почему нет? И в Новой Зеландии такое случается. Прижучит, буду драться. Когда я отказывался? Только это трудно. Потому что здесь законы какие-то…. За драку можно очень приличный срок схлопотать, и не станут разбираться, кто там прав, кто виноват.
- Ты не забыл, что на такое дело одному ходить нельзя? Разве некому прикрыть тебя там?
- Пока нет никого. Найду кого-то. Пока не знаю. Ничего не будет до самой смерти. До вечера.
- Держись веселей, братишка! Позвони вечером. Я буду у Стёпки.
Когда Гирш пришёл в кафе, этот человек уже уходил. Взял со столика сигареты, пелефон, бумажник, газету, кивнул ей, не обращая на Гирша внимания, и ушёл. Она зашла за стойку. Лицо её не побледнело и не исказилось злом, но она была расстроена и, сердито нахмурив брови, тряхнула головой, отгоняя какие-то мысли – быть может, малодушные. Там у неё было зеркало. Посмотрела в зеркало, поправила волосы. Они улыбнулись друг другу. Потом он решился, наконец, и глянул ей в глаза. И она ответила взглядом - так, что он вздохнул и какое-то мгновение смотрел не отрываясь. Он смотрел, а карие глаза разгорались золотым огнём.
- Извини. Я давно уж прихожу сюда выпить чашку кофе, но не знаю, как тебя зовут. Я - Гирш.
- Значит – тебя зовут Гершон. А моё имя Менора.
- Менора? Это имя?
- Да. Иногда так называют девочек. Редко. Так меня назвали родители, потому что я поздно родилась. Они уже были немолоды. Но ты знаешь, что такое менора?
- Конечно, ведь я еврей.
- Ты еврей? Я думала, что ты русский. Почему плохо иврит знаешь? Учить надо. Постепенно, постепенно…. А что значит твоё имя, знаешь?
Она улыбалась, глаза её улыбались, и улыбались быстрые руки, машинально протирая полированную стойку. И там, где взволнованно вздыхающая полная, тугая, невыразимо нежная загорелая грудь была приоткрыта – тоже была лукавая улыбка.
Гирш опустил газа и снова глянул. И снова она ответила горячим взглядом.
- Я плохо запоминаю слова. Старый уже - языки учить. Я еврей, но русский язык – ведь это мой родной язык. Я знаю, что Гершон – это тот, кого выгнали.
- С виду ты совсем ещё не старый. Тебя по правде выгнали? Кто тебя выгнал и откуда?
- Я потом тебе расскажу, если….
- Что если?
- Менора, - сказал Гирш, - есть у меня сегодня проблема. Помоги мне.
Она заговорила быстро. А когда быстро – Гирш не понимал совсем. И она сказала медленно, слово за словом:
- Сейчас я принесу кофе. Я тоже выпью чашку. А ты мне дай сигарету – я иногда курю. И ты мне расскажи. Я тебе помогу…. Только, если смогу помочь. Невозможного не проси, хорошо?
Они пили кофе и курили. Он, очень серьёзно и твёрдо глядя ей в глаза, сказал:
- Геверет (госпожа), у меня проблема. Сегодня большая годовщина. Сорок лет тому назад я в море погибал с моими товарищами – всего нас там было тридцать один человек. Сегодня сорок лет с тех пор.
- Погибал? Как ты погибал? Это было на войне? Где?
- Не на войне, а в море, а это та же война. В море. Это было очень далеко на Севере. Где много льда. Шпицберген – острова такие в Ледовитом Океане.
Она с улыбкой энтузиазма как настоящая израильтянка сказала:
- О! Хель hа-Ям! ВМС!
- Нет. Мы там рыбу ловили. Треску. И была авария в сильный шторм – когда ветер и большие волны. Ты понимаешь? Тогда был один человек с нами - наш капитан – он куража не потерял, командовал так, что никто не погиб. И все мы живы остались. В этот день сейчас уж мы не можем все вместе собраться. Многие умерли, другие разъехались во все концы света. Но мы созваниваемся по телефону и пьём русскую водку. За всех моряков, которые в море. За тех, кто в море погиб, и за тех, кто жив остался, и сейчас в открытом море на вахте. Здесь никого нет у меня. Я один поеду в Тель-Авив к морю. Но одному – плохо. И прошу тебя оказать мне честь.
Смуглое лицо вспыхнуло румянцем, и глаза заблестели влагой.
- Как? Ты приглашаешь меня, господин (адон)? В такой день?
- Да. Это честь для меня. И ты плохого не подумай.
- Нет, - сказала Менора. – Я не подумала плохого. Поеду с тобой. Но я не смогу пить русскую водку. Разве это обязательно?
Гирш рассмеялся. Ему стало легко на душе, и он долго молчал, вглядываясь в её смущённое, охваченное румянцем лицо.
- Не обязательно тебе пить водку. А я выпью, но совсем немного – такой уж у русских моряков обычай – но пьян не стану, ты не бойся. Мне в такой день пьяным быть нельзя. Мы будем смотреть, как Солнце заходит за горизонт. Я буду вспоминать. И попробую рассказать тебе…. Но даже если б я знал иврит хорошо, тебе об этом рассказать трудно. Трудно тебе поверить в такое. Ты была на Голанах, где снег? Но Шпицберген – это не Голаны – совсем другое.
- Я однажды ездила в Канаду. В Торонто была. И там шёл снег. Было ужасно холодно. Минус пять градусов – дышать было тяжело.
- А у Шпицбергена зимой бывает до минус тридцати. И когда сильный ветер несёт снег – тогда….
- Поверить трудно. Ужас!
- Когда мы там тонули - летом, не было очень холодно, ну... может быть, минус десять. Но ветер сильный. И несло снег, так что ничего нельзя было увидеть. И нас ударила большая льдина - айсберг. Такие льдины летом там сползают с гор в море. Скажи, Менора, а кто это Рахмиель?
- Рахмиель. Так звали моего мужа. Он умер. Сын был в армии, когда умер мой муж. Четыре года скоро исполнится со дня, как он умер. Это кафе он назвал своим именем. Имя его погубило. Он всегда болел. Плохое имя. Зачем они его назвали так?
Гриш знал, что Рахмиель переводится на русский как «Пожалей меня Бог». Действительно, плохое имя. Что это за имя для мужчины?
- Он был человек, очень несчастный. Бог ему счастья не давал. И я тоже с ним не была счастлива, - сказала Менора. – Но он был добрый и очень любил нашего мальчика. И Арик отца своего очень любил. Но…. Я хочу тебе об этом что-то рассказать. Только не сейчас. Я знаю, что ты человек сильный, не боишься. Хотя и старый, но сильный. Мне сейчас нужен такой человек для одного дела. Только нужно, чтоб человек этот был – честен. Ты понимаешь? Я хочу тебе поверить.
- Когда мне поверишь, тогда расскажи. Возможно, я догадываюсь, в чём дело.
- Нет. Вряд ли. Ты пока посиди здесь, а я уберу на кухне и закрою кафе. Мне ещё нужно переодеться, раз уж мы едем в Тель-Авив. Ты на машине?
Гирш покачал головой.
- У меня машина не слишком комфортная – микрогрузовик. Тойота, но очень старая. Ты подожди полчаса. Я закрою кафе. Потом подъедем к моему дому. Меня немного подождёшь в машине – дома беспорядок, не могу я пригласить тебя. И поедем в Тель-Авив праздновать твой юбилей. Это праздник? Я правильно понимаю?
Гирш подумал и пожал плечами. Никогда в этот день ни у кого не бывало праздничного настроения. Почему?
- Знаешь, Менора? Мы готовы были умирать. И об этом сегодня вспоминаем. Не совсем это праздник. У нас там был парень один – судовой токарь. Он был верующий, дати. Христианин. Он в этот день утром всегда ходил в христианскую церковь и там молился Богу, благодарил Бога. Хотя по-настоящему, если б не капитан – все бы мы там пропали. Парень этот давно умер. Рано умер. Что-то у него с сердцем случилось.
- А кто капитана вашего научил - разве не Бог?
- Он учился в мореходном училище, - они оба улыбались друг другу.
- Менора, ты дати?
- Ох, я не знаю. В субботу я не работаю. Но телевизор смотрю. Не знаю. Я не знаю, Гершон. Но Бог, конечно, есть.
- Это уж точно, если ты мне попалась на старости лет, - он сказал это по-русски.
- Что ты сейчас сказал?
- Я потом тебе скажу.
- Когда потом? Признавайся сейчас!
Они смялись. И вдруг им показалось, что это счастье.
- - - -
В Старом Яффо есть ресторан "Алладин". И они туда приехали. До захода Солнца оставалось ещё полчаса.
- Менора, ты сама закажи, что хочешь. Вина – ничего не смыслю в хорошем вине. И всего, чего ты хочешь – здешней кухни я тоже не понимаю, но все ведь вы любите вино. А мне пусть просто водки принесут, в стакане, без льда, скажи: двести грамм водки – понимаешь? - кусок жареного мяса, вроде антрекота, какой-нибудь салат, и обязательно сразу очень крепкого чаю. Скажи на иврите, а то я буду долго объяснять.
Они сели на открытой веранде, откуда хорошо было видно море. Уже дохнула с моря ночная прохлада. На море было тихо, безветрие, почти штиль. Солнце огромным багровым шаром - нижним его краем - почти коснулось горизонта, и ясное небо – ни облачка – стало тёмно-синим, а море было ещё темнее неба, окрашиваясь в разные оттенки лилового. Алая зыбкая дорожка пролегла от заката до ленивого прибоя, и пена казалась розовой. Тихая музыка звучала в ресторане. Посетителей немного.
- Тебе здесь нравится, Менора?
- Конечно. Но здесь очень дорого.
- Об это не думай – ты у меня в гостях.
Пока официантка принесла всё, что заказала Менора, они молчали, глядя в море и слушая музыку.
- Сейчас, пока Солнце ещё не опустилось – выпьем за то, что я живой остался тогда – сорок лет тому назад.
Гирш глотнул водки, запил горячим чаем и, отдышавшись, закурил – на веранде можно курить. Менора пригубила из бокала вина, который заказала себе. И она тоже закурила. Гирш вспоминал. Иногда взглядывал на женщину напротив и отвлекался, потому что она вдруг стала красавицей – не такой, как он её всегда видел за стойкой кафе – задумчиво и с добром смотрела ему в лицо, а с таким выражением лица любой человек красив. Она, похоже, его понимала - понимала, что с ним. Он взглядывал ей в глаза и вздыхал. И снова начинал вспоминать.
Ему вспоминалось тяжкое, больное дыхание студёного Океана. Океан вздыхал могучей грудью, захлёбываясь, с мучительным трудом поднимая пологие холмы, увенчанные гребнями, ослепительно серебрившимися в свете тревожно скользящего по склонам волн прожектора. Эти волны, высокие, будто холмы, уходили вперёд бесконечной чередой, отчего казалось, что судно совсем не имеет хода. Нескончаемый поток снега и два до неба взлетающих и рассыпающихся веера брызг от форштевня, слёзы струями текут по стеклу надстройки. С каждой волной судно зарывается носом, и на полубаке беснуется ледяная вода. Волчий вой ветра и дальние залпы прибоя, вечно бьющегося о ледяной припай Архипелага. Это была «собачья» вахта – с ноля до четырёх, вахта второго штурмана. Гирш стоял на руле. Шли вдоль восточного побережья Большого Северного острова, бухту Хартог прошли уже при усиливавшемся ветре с Норд-Оста. Видимость из-за летучего снега почти нулевая. И он несколько раз докладывал, что судно плохо слушает руля. Клинит перо. Или что-то на перо словили. Или что-то с механикой не в порядке. Ветер усиливался. Около девяти баллов, и волна за волною, уходя вперёд, зловеще шелестели о борт большими льдинами – от этого звука всегда замирает сердце.
- Говорю тебе, руля не слушает! – сказал он штурману.
- Да что ты хочешь, когда идём полный бакштаг, почти фордевинд? Всегда ведь водит, когда в задницу волна.
- Я рыскаю. Не могу держать курс. Руля не слушает….
- Чиф (старпом) оставил в штурманской анкерок со спиртом. Выпьешь? Он забыл.
- Врёшь?
Они засмеялись.
- Развести тебе?
- Не. Я так.
Штурман ушёл. Его не было, он возился в штурманской, разливал спирт. И вдруг он метнулся оттуда:
- Гришка, лево на борт!
Замелькали спицы штурвала, он положил руль на борт. Но удар! И громада серого льда внезапно выросла с правого борта и заслонила хмурое небо. И резкий крен на правый борт.
- Столкновение!
Мелькнуло бледное лицо штурмана. Загремели по принудительной трансляции отрывистые выкрики. Рубка наполнилась людьми. Потом он увидел капитана и удивился. Капитан был в кителе с орденской колодкой, белоснежной рубашке, и галстук аккуратно завязан, и фуражка сдвинута чуть на левое ухо, и всё это промокло насквозь.
Позднее, уже в Мурманске, Гришка спросил:
- Валентиныч, а как ты успел так приодеться? Ведь двух минут не прошло.
И Сергей Валентинович ему ответил с улыбкой:
- Да я сам не помню. Нельзя ж мне было к вам в тренировочном костюме выходить.
А тогда, у Шпицбергена, в грохочущей ходовой рубке капитан спросил его, напряжённо улыбаясь.
- Что ты, братишка, вцепился в штурвал? Боишься, кто отымет? Время семь часов пятьдесят пять минут, - тогда минуты летели быстро. – Подъём флага!
Гирш в сумерках уже наступившего утра с трудом поднял на гафеле флаг. И ровный, спокойный голос капитана по трансляции:
- Внимание, членов экипажа! Общая тревога! Все наверх! Старпому собрать людей на шлюпочной палубе. Всех пересчитать и проверить – тридцать один человек! Боцману готовить боты. Вахтенный! Спустить государственный флаг! – а всего-то флаг на гафеле полоскал не больше получаса. - Внимательней на палубе! – и вдруг по-домашнему прокашлявшись. – Спокойней, ребята. Ничего страшного покамест не случилось. А станет кто паниковать – получит по шее! Шевелитесь!
Гирш вспомнил, как он, мокрый, трясущийся от лютого холода, принёс ему красный флаг, и капитан тщательно обернул флагом судовой журнал и уже снятый кем-то с верхнего мостика главный компас, магнитный.
И топот, топот, топот сапог по железным трапам.
- Старшему механику, прежде чем начнут вываливать боты – лично проверить исправность шлюпбалок. Дед! За это отвечаешь головой! Штормтрапы! Никому в боты не соваться до окончательного спуска! – вдруг в руке его появился пистолет. – По уставу Флота рыбной промышленности СССР! При первом проявлении паники - стреляю без предупреждения! Выполнять! – снова, успокаиваясь. – Не распускайте сопли, морячки!
Гирш оказался на боте левого борта, а капитан на боте правого борта поднял флаг. И когда полотнище вытянулось по ветру, было слышно, как он со смехом сквозь мучительный кашель крикнул кому-то:
- Ну, видишь? Всё в порядке. Понравилось? А ты говоришь – купаться!
- А ты дурочка боялась! - с радостным смехом закричал ещё кто-то.
Судно давало дифферент на нос, а потом внезапно стало погружаться горизонтально и погрузилось за пять минут. Столб воды поднялся и рассыпался, и боты едва не захлестнуло волной. Капитан встал, поднося ладонь к козырьку. Двое моряков, пока он стоял, поддерживали его в летающем боте. Потом говорили, что он заплакал. Их подобрал через несколько часов норвежский сейнер. По прибытию в Мурманск капитана арестовали, потом выпустили под подписку. Его обвинили в принятии аварийного судна, преступной халатности и нарушении устава флота. Суд был в Ленинграде. Прокурор спросил обвиняемого:
- Скажите суду, капитан Илюхин: Вот, вы на следствии показали, что судно было в аварийном состоянии. Как же вы после ремонта приняли аварийное судно?
- Так было велено принять к Первомаю. Я и подписал.
- Как это велено? Кто вам велел?
- Не знаю.
- Не знаете?
- Я на такие вопросы отвечать не могу, - сказал капитан Илюхин. – А только нужно было к празднику обязательно принять.
- Капитан Илюхин, как я понимаю, в момент столкновения вы спали у себя в каюте?
- Нет. Не спал.
- Что вы делали?
- Читал.
- Вы читали? Что ж вы читали, если не секрет?
- Тургенева. «Записки охотника». Я эти рассказы очень люблю.
- Вы помните, какой именно из рассказов писателя Тургенева вы читали?
- Помню. «Чертопханов и Недопюскин».
В зале засмеялись.
- И почему вы любите этого Чертопанова?
- Четопханова. Человек был справедливый.
- Вы пили вечером накануне?
- Пил.
- Сколько вы выпили вечером накануне аварии?
- Не помню.
- Сколько выпили не помните, а про этого Недо…пу…. Про что читали – помните?
- Гражданин председатель, ну что он ко мне пристал?
- Обвинитель, придерживайтесь существа дела, - сказал судья.
Давал показания на том суде и Гирш, тогда ещё Григорий:
- Григорий Исакович, почему капитана не было в рубке в ночь, когда произошла авария?
- Что ему было делать в рубке?
- Второй штурман показывает, что вы докладывали о неисправности рулевого управления. Это правда?
- Я докладывал, что судно плохо слушает руля. Штурман объяснил, что так всегда бывает, когда курс по ветру и волне – мы шли почти что фордевинд.
- Вам не кажется, что при таком волнении и ветре следовало произвести поворот и держать вразрез волне?
- Судно плохо слушало руля. Я докладывал. Я думаю, что удержать курс вразрез волне я б не смог. Что-то, возможно, там было с пером руля. И я, матрос, не могу судить об этом.
- Кто, по-вашему, несёт ответственность…. Кто виноват в том, что в такую погоду…. Как вы расцениваете поведение капитана Илюхина, из-за которого вы чуть не погибли?
Но Гирш перебил прокурора. Он вдруг проговорил:
- Меня Илюхин от смерти спас. А за такие слова, сучий ты потрох, я б тебе бошку отшиб. Да в тюрьму из-за такой твари садиться не хочу, - и, загораясь, выкрикнул. – Сволочь!
Его вывели из зала, и пришлось отсидеть пятнадцать суток.
Они остались живы. Все. А теперь, значит, капитан Сергей Валентинович Илюхин – активист партии Зюганова? Чёрт бы всё побрал. Проклятая жизнь!
Рассказать об этом израильтянке, так чтоб она поняла, было невозможно.
- Слушай, друг! – произнесла она. – Слушай, друг мой!
Лицо её стало строго. Гирша всегда очень трогало это израильское – «друг мой!». Это похоже на русское - «друг ты мой!». Очень сердечно. И Менора его спросила нерешительно и даже робко – не его она спросила, а скорее себя, или она спросила Бога:
- Сказать?
- Скажи, если веришь мне.
- Гершон, мне сейчас сорок восемь лет. Я вышла замуж, когда мне было двадцать четыре. Но я вышла замуж за слабого человека. Это не его была вина, но он был слабый и несчастливый, всегда грустил, и мне было очень грустно. Наш сын, Ариэль его зовут, родился через два года. Мы оба очень радовались нашему ребёнку. И Рахмиэль очень любил мальчика, гордился тем, что у него родился сын. И Арик любил своего отца и горевал, когда он умер. Сейчас Арик наш уже отслужил армию, женился. Жена его - чудесная молодая женщина. И они ждут ребёнка, скоро она внука мне родит. Или внучку. Арик ждёт сына, а мы с женой его – девочку хотим. Так всегда бывает.
Менора мимолётно улыбнулась, и снова стала серьёзной и строгой, и перевела дыхание, тревожно глядя в лицо Гиршу. Она ещё глотнула вина из бокала и ещё закурила.
- Но, друг мой! Ариэль, на самом-то деле, не сын моего мужа, а родился от другого человека. Мне одиноко было. От моего одиночества родился у нас сын, а не от любви мужа моего. Муж любил меня, но был очень слабый. Мне было плохо, и сын родился от человека, которого я не любила, от чужого человека…. Ты понимаешь меня, друг?
- Да! – сказал Гирш. – Я это понимаю. Знаю, как это бывает. Ты об этом не вспоминай. Ты не сделала ничего плохого. Не думай об этом никогда.
- Я бы и не думала об этом. Но человек этот живёт неподалёку от нас – это наш сосед. Он так и не женился, он человек нехороший, нечистый. Многие женщины, хотя не любят его, но хотят его. Я не знаю почему, но так часто бывает – женщины хотят нехороших мужчин. Зовут его Оад. Это имя значит, что его все любят, но это неправда. Человек он такой, что женщины его хотят, а мужчинам он просто нравится, потому что весёлый, смелый и за бутылкой вина с ним легко, вот и всё. А не любит его никто, только ему это безразлично - ведь он сам себя любит. Он плохой человек.
- Знаю таких людей. Что поделаешь с ними? Не думай об этом.
- Как не думать? Моя беда и наказание от Бога в том, что мой сын лицом похож на этого Оада, будто отражение в зеркале. Сердцем и душою Арик чист, а лицом на Оада похож. И многие соседи об этом судачат. Ещё был жив Рахмиэль, мой муж, когда Оад пришёл ко мне и сказал, чтоб я ему платила деньги, а то он расскажет мужу и сыну об этом деле. Не знала я, как быть. И согласилась. Сначала он небольшие деньги требовал, и я легко платила. А сейчас почти всё забирает, что я в кафе нашем зарабатываю, даже счета стал проверять. Если же сын мой узнает обо всём этом – ничего мне не останется, как только умереть.
Они некоторое время молчали. Потом Гирш сказал:
- Это гад! Змея! Понимаешь? Я заткну его!
Но он не выдержал, и поток страшной матерной брани загрохотал в тихом ресторанном зале, так что люди стали оглядываться, а Менора закрыла лицо руками. Гриш так ругался, как не ругаются в нашем дурацком Интернете. Это был совершенно подлинный русский мат – из матросского кубрика, из таёжной палатки, из проклятой московской пивной. Менора, как многие израильтяне, эту брань немного понимала, и он в страхе остановился:
- Прости меня. Я не нарочно. Я просто не выдержал.
- Всё в порядке. Но скажи что-нибудь понятное.
- Он замолчит, и взглянуть на тебя больше не посмеет. Дай мне его телефон.
- Гершон! Этот человек не трус. Он тебя не испугается.
- А вот этого ты не знаешь. Такой человек - всегда трус.
- Скажи, что ты хочешь сделать?
Тогда Гирш сам взял её за руку. Он нарыл её руку своей ладонью. И сказал:
- Менора! Если веришь мне, дай его телефон. Я знаю, как поступать с такими людьми. Я тебе памятью родителей клянусь.
Её глаза были полны благодарных слёз. Она с восхищением и с каким-то совсем детским, девчачьим восторгом смотрела на него:
- Смотри. Ты старый, а он молодой и сильный. Он служил в спецназе. Коммандос – они все очень сильные.
- Ну, так не повезло ему – нарвался он на советского моряка, - сказал Гирш по-русски. – Ещё не таких к общему знаменателю приводили.
- Гершон, я буду бояться!
- Завтра утром я только с ним коротко поговорю, и больше ты о нём не услышишь никогда!
Менора плакала и молчала, а он ждал. Наконец, она сказала:
- Я хочу так: Ты мне встретился – теперь я не одна. Пусть ты будешь со мной, а ему будем платить. Пусть эти деньги ему заткнут глотку. Разве денег жаль? Если я тебя потеряю – никогда больше мне такой человек, как ты, не встретится в жизни. Скоро я стану старухой.
Невольно он говорили так, будто между ними всё уже решено.
- Ты никогда старой не станешь! – закричал он. – И ты не тряпку (смартут) будешь видеть рядом, а мужчину. Дай мне телефон этого человека!
- - - -
На следующий день. Рано утром Гершон набрал номер телефона.
- Оад? Я говорю с господином Оадом Гором?
- Да. Слушаю.
- Как твои дела Оад?
- Слава богу. Как ты? Что случилось в такую рань?
- Пока ещё ничего не случилось. Но может случиться нехорошее. Меня зовут Гершон. И я хочу с тобой поговорить. Нам обоим нужно поговорить. Это нужно сделать скоро – потом будет поздно.
- Ты русский?
- Не русский, а еврей из России – это не одно и то же.
- Мы здесь, в Стране, двадцать лет слышим эту песню. Ладно. Увидимся. Скажи по телефону, чего хочешь.
- Если б можно было по телефону, я встречаться с тобой бы не стал. Ты ведь не девушка.
И они встретились. Они встретились на Центральной Автобусной Станции (Тахана Мерказит). Там у входа есть кафе. Там они и сели, заказавши по чашке кофе. И закурили.
Гирш очень долго молчал, потому что у него на душе вдруг стало нехорошо. Он смотрел на этого сорокалетнего крепыша, и ясно видел, что с ним один на один не сладишь. И на испуг его не возьмёшь. Былые драки - отчаянные, юные - пролетели перед ним, будто отрывки из старого кино. С недоумением он обнаружил, что ладони его повлажнели, сердце стучит, и, вернее всего, он бледен. Надо было перед встречей выпить грамм сто - для настроения. Эх! Чёрт бы всё подрал. Плохо. Плохо быть старым. И что ты сделаешь с женщиной, которая тебя на двадцать лет моложе? Для чего ей такая тряпка? А ну, веселей! Веселей! Но ему было не весело. Совсем было невесело.
- Если можно, покороче. Я на работу опоздал из-за тебя, - сказал Оад.
- Я очень постараюсь покороче, но это от тебя зависит. Оад, оставь в покое женщину, которую зовут Менора Концель, ты её хорошо знаешь. Её оставь в покое и её сына тоже. Их обоих оставь в покое. Но мне нужны гарантии. Какие гарантии? Это уж твоё дело, а мне нужны надёжные гарантии. Если не согласен ты – жди неприятностей. Всё понятно?
Парень совсем не испугался или виду не подал. Он улыбнулся:
- Ты сумасшедший. И эта шлюха всегда была сумасшедшей. Меня ничто не удивляет. Иди домой дедушка. Выпей русской водки. Тебе выспаться нужно.
Гирш улыбаться не стал, а тихо поставил чашку на блюдце. Потом он взял правой рукой человека за лицо и слегка толкнул – тот едва удержался на стуле. Гирш отпустил и смотрел ему в лицо. Приём этот - устрашающий - был ему хорошо знаком и памятен, и он его выполнил легко.
- Вызывай миштару, парень. Они не успеют приехать, как ты покойник.
Но парень совсем не испугался. Он спокойно взял из вазы салфетку и вытер лицо. И закурил новую сигарету.
- Почему у тебя руки потные? – он сплюнул. - Вижу, что ты сумасшедший. Слушай! Жаль, но Менора заплатит за это ещё тысячу шекелей в месяц. Больше ничего не будет. Понимаешь? А если я сейчас вызову миштару, так будет следствие. Где твоя голова? Я на следствии покажу, чего ты от меня добивался. Вызовут её, вызовут и мальчишку. Он всё узнает. Все всё узнают. Весь город. Ты этого добиваешься? Если именно этого, тогда у тебя проблем нет.
Гирш молчал.
- Чего молчишь? Я сказал тебе, что на работу опаздываю. Могу идти?
- Убирайся!
- Спасибо, господин, что отпускаешь меня живым и здоровым. Позаботься о своём драгоценном здоровье. Как бы у тебя инсульта не случилось. Я гляжу, ты весь от злости покраснел… и даже посинел, - подлец смеялся.
Потом он положил на столик двадцать шекелей и ушел.
- - - -
Значит, тебе шестьдесят пять лет, и тебя, как щенка умыли, и ты будешь молчать. Здорово! Руки тряслись, и дыхание останавливалось. Сейчас выпить надо! Нет. Нельзя сейчас пить. Но если пойти и просто его припороть? Если у подъезда вечером…. Нет, это не выйдет. Нужно наверняка, а наверняка не получится. По-другому как-то. Где твоя голова? Где твоя голова, чёрт тебя подери? Где твоя голова?
Гирш остановил такси.
- Водитель, шалом. Довези меня до промзоны. Там, центр фирмы «Оранж». Небоскрёб. Знаешь?
- Шалом. По счётчику, господин?
- Как тебе лучше, так и считай.
- Что случилось? С тобой всё в порядке, господин? - спросил таксист.
- Жарко очень. Не беспокойся. Всё в порядке.
Он вошёл в стеклянную дверь и, оказавшись в сияющем зале, вздохнул прохладой бесшумно работавшего мазгана (кондиционер).
- Извини, мне нужно говорить с Ариэлем Концелем. Ариэль Концель. Он работает здесь. Пакид (клерк).
- Сейчас я его позову. У тебя жалоба, господин? Какой у тебя аппарат? Или ты купить хочешь? – спросила девушка.
- Нет. У меня к нему дело. Срочно. Извини, но прошу тебя, вызови его побыстрей.
Минут через пять вышел громадного роста, бритый наголо, совсем молодой с виду парень в белоснежной сорочке с закатанными рукавами.
- Я слушаю. Ты хотел говорить со мной?
- Да. Но признаюсь тебе, что я немного плохо себя чувствую. Где-то присесть надо, мальчик. Так это ты Ариэль Концель?
- Нава, принеси холодной колы! Или ты воды хочешь? Быстрей, Нава, человеку плохо!
- Луше холодной воды.
- Не нужно колы. Воды принеси, Нава! Садись, мой господин. Что это с тобой? Кто ты?
- Я твой друг, мальчик. Какой ты громадный, - Гирш улыбнулся. – Ты служил в ВДВ?
- Почему в ВДВ? Я служил в ПВО. Радиолокация.
- Так ты компьютерщик?
- Сейчас учусь в Университете. Ты кто?
- Слушай, парень. Это очень серьёзно. Ведь ты мужчина. Но скажи сперва, ты любишь свою маму?
- Это нехороший вопрос. Чего ты хочешь от мамы моей?
- Меня слушай! Ты знаешь человека по имени Оад Гор? Примерно, он маме твоей ровесник.
- Оад? Конечно, знаю. С детства знаю его.
- Так вот, слушай. Этот человек шантажирует твою маму. Понимаешь? И я к тебе приехал….
- Шантажирует? Этот вшивый? Откуда ты знаешь это?
- Мне мама твоя рассказала вчера.
Парень схватился за голову.
- О, проклятый урод! Я ему печень вырежу!
- Ты успокойся. Ты знаешь, чем он шантажирует твою маму?
Минуту помолчав, Ариэль сказал:
- А! Теперь я понял. Так она думала, что я не знаю. Но он-то, проклятый скорпион, так не думал! И много он требует от неё?
- Уже много лет она платит ему. Очень много. Почти всё, что получает с торговли в кафе. И она в отчаянии. И она меня просила заступиться. Да только он пригрозил мне, что тебе про всё расскажет, и я не знаю, что делать. Убить его хотел, да не уверен был, что выйдет наверняка. Постой. Так ты это знаешь, о чём я?
- Да это о том, что он - мой биологический отец. А мне на это плевать. Он мне - никто. Они оба думали, что я не знаю. А я давно знаю. И папа знал об этом. Он мне рассказал давно, ещё я в школе учился. Это все знают. Все соседи наши. Папа болел, но это никого не касается. Он не обижался на маму мою. Не на что было обидеться. И он знал, как мучается она. И мне велел молчать. Оад, чтоб его имя вычеркнуто было, тоже знает, что это всем, кроме неё, известно! Бедная мама моя! О, Всевышний! Что делать мне теперь? Скажи, господин…. Скажи мне, пожалуйста….
- Что?
- Много он получил уже с неё? Она плакала, мучилась?
- Не знаю сколько, но много. Она при мне не плакала. Нет. Вчера заплакала она, когда решилась меня просить о помощи.
- Всё вернёт. Всё до агоры вернёт нам, подлый ублюдок!
Гирш положил парню руку на плечо.
- Пусть это она сама решит. Пропади они, эти деньги, если она их не захочет. Разве не так?
Они долго смотрели друг на друга.
- Ты, кажется, хороший человек. Скажи, чего ты хочешь от моей мамы, - бледнея, спросил Ариэль.
- Ариэль…. Арик…. Чего я хочу от неё - того я ей ещё не сказал. Но я хочу сказать ей, что я….
- Сколько тебе лет, господин?
- Зови меня Гершон. Мне шестьдесят пять лет. Но, мне показалось, что я ей понравился, хотя и старый, потому что мне она поверила и меня просила заступиться за неё. Да только я сам не смог. Трудно сладить с таким подлецом, а я старею, и... вот, не смог. И я понял, что выручить её не смогу и секрет этот сохранить не смогу. А убить его…. Я не уверен был. И я вот – решил тебе рассказать.
Гершон держал Арика за руку.
- Мальчик…. Дорогой мой мальчик…. Послушай!
- Что, Гершон?
- Поедем сейчас к маме. Поедем к ней и всё расскажем ей.
- Скажи мне, ты её мужем хочешь быть?
- Я хочу. Да не знаю, хочет ли она. Нет, Ариэль, мальчик мой! Я знаю – она хочет.
- Поедем! – сказал Ариэль. – Поедем к ней. Пусть она обрадуется.
- - - -