Сладка ягода рябина глава сорок вторая

Наталья Ковалёва
Отчего-то все больничные дворы похожи один на другой. И не столько типовыми корпусами, однообразно унылыми ограждениями и чахлыми деревцами, сколько общим духом  затаившейся беды. Точно именно этот дворик  под бесконечным небом более всего и доказывает, что к вечности все мы близки. Сто метров до крыльца приемного покоя, и двести – до морга… От беды поправимой – до  горя, которого уже не изменишь… И едва ты перешагиваешь границу между здоровьем и болезнью все внутри  сжимается. И неважно уже,  сам ли ты теперь именуешься «госпитализированным» или друга пришел. Боль, страх, зыбкая надежда приправленная  острым запахом хлора, спирта, валерьяны – компоненты коктейля под названием «больница» –  тут же делают тебя странно притихшим, настороженным будто заранее готовым ко всему. Вот почему так невыносимо для человека, полного жизни и сил, пребывание здесь. Будто сам организм противится этой неестественной покорности перед неотвратимым и непредсказуемым.
Дьякова Боженька не то что не обделил здоровьем, а даже сверх меры наградил.  И слушал он сейчас Дольфа с нетерпением всякого крепкого организма, готового удрать прочь из царства красных крестов и хлора. Переминался с ноги на ногу, упорно не желая даже на скамейку присесть, накручивал на палец стебель какой-то травины, неудачно взошедшей возле забора, да и попавшей под руку. Ну, один черт в больницу до десяти не пустят, а значит  верных четыре часа в запасе есть – уехать бы в какую забегаловку, там и  потолковать. Но Дольф  выкладывал неспешно, обстоятельно, повторяя все то, что Мишка еще вчера днем понял из трехминутного разговора по телефону.
Все же Мишка слушал терпеливо и кивал, где надо. Говорить особо не хотелось. Дольфа винить он права не имел, пусть его Коротков обвиняет. Утешать смысла не имело. Да, ему, вроде бы, это и не надо. Сам себе уже все обозначил. И только когда Дольф рубанул:
– Ты зятю передай, если что, я не прячусь. Его о побоях спрашивать будут, как оклемается… Короче, пойму.

 Дьяков глянул искоса, и позавидовал умению все решить, все принять, а потом не переживать…. Или переживать, но вида не показывать? Может, потому и спросил, что спокойствию Дольфа не поверил:
– Думаешь, ментам тебя сдаст?

– Его право. Ты меня на вокзал отвези. Коротковскую машину я передал, надо свою догонять. – и добавил с неожиданной тоской – Леха, наверное, уже Красноярский перевал прошел.

– Довезу, мне до десяти ждать. – быстро согласился Мишка.
Спрашивать о сестре он так и не решился,  странный был Дольф, смятый какой-то,  совершенно не похожий на прежнего Саню, которому, как в песенке, любое море по колено и любое горе по плечу. Но он сам продолжил:
– Сеструху твою они устроили честь по чести, даже раскладушку выделили. Питание  ей не положено, но я купил, что мог. Правда, боюсь, моё она не ест. Два дня фуру вел, она мне слова не сказала.

Мишка хмыкнул:
– Она мне их за всю жизнь не сказала.
– Да, не о том я. – Дольф отчего-то поправил мотылявшуся на лобовом стекле подвеску -дезодорант. Салон тут же наполнился запахом кокоса, таким приторно-сладким, что невольно стало жаль папуасов – они в этом духе всю жизнь пребывают.
– Тебя от него не выворачивает? –спросил. 
– От чего?
– Да так, на вкус и цвет… С Коротковым она ворковала по-своему. А меня смотрит и не видит. Я ей мороженое купил, маленькие все мороженое любят. За окно выкинула. И он тоже, пока не опух совсем и задыхаться не начал, в больницу не соглашался. Я не сразу понял, что легкие пробиты. Два дня упустил. Ладно. Приехали вроде?

– Вроде, – согласился Мишка. – Только тебе раньше чем через час не светит уехать. Мороженое Ташка не любит. Сок – да. И шоколад, аж, пищит. Я ей, знаешь, всегда шоколад привозил. И чтоб обложка поярче.

– Шоколад, мороженое… Я к чему…  Я перед ней больше, чем перед зятем твоим виноват.
– Вот как? – Мишаня насторожился, про вину не совсем понятно было. Обернулся к Дольфу
– Да нет,  – успокоил тот – Не в этом смысле. Пальцем неприкоснулся. Видишь, я её и в самом деле дурой считал. Тронутой. И на этом основании, права ей на человеческие чувства не оставлял. Хотя, даже дуры, они, что  не любят что ли?
– Любят – кивнул Дьяков – Дурное дело –  не хитрое. Ты не страдай. Я бы Короткова тоже живым не выпустил, если б вот так встретил. Но он честь по чести знакомиться приехал. Мне бы тебе позвонить. Но, я и не думал, что искать будешь.

– А я и не искал особо. Так, случайно вышло. Ну и поиграл в рыцаря. Вот, смотри.

Дольф наклонился и оттянул вырез футболки. По спине и шее расплывались странные синяки.
– Она след оставила. Ты понимаешь,  на двух мужиков кинулась. Девчонка. Не побоялась. За тебя так бабы бились?

– Между собой дрались, было дело. – пожал плечами.

– Между собой…Типа кобели за сучку.– Саня затянулся и продолжил – В сеструхе твоей настоящей женщины больше, чем во всех нормальных вместе взятых. В больнице вчера, её гонят, а она не уходит. Я ей гостиницу снял. Не идет. Так и эдак объяснить пытался, а она – нет. Медсестра после операции губы Короткову мочит, а твоя  вату вырвала и шипит, как кошка, сама мол, моё. И смотрит, черт, так смотрит. На меня так ни одна не смотрела. Вроде он умрет и ей не жить…Первую ночь так и спала на полу у койки. Потом раскладушку принесли. И всё его от меня собой прикрыть норовит…

Он выталкивал из себя слова, столь спешно, будто боялся, что всего сейчас сказать не успеет. Восхищался. Доказывал. И, кажется, ему сейчас собеседник не особо нужен был…
Но Дьяков перебил:
– Саня, а за кого ей еще биться-то? Ты бы с такой жить стал?
– Я? – вопрос в лоб ударил. И разом  прекратил поток слов, как останавливает поток воды подставленный зонт. – Я?

Дольф растерялся, сбился, потянулся к приемнику, впрочем, тут же и отпрянул. Чертовски соврать хотелось – поставить убедительный восклицательный знак. Дескать, да, с такой, согласен. Всю жизнь и пока смерть не разлучит…Но…но…

– И я про тоже.–  понял его молчание Дьяков – Я её писать учил. Не женат был, чаще приезжал. Она понимала. Пол-алфавита мы  одолели. Я тогда думал устроить куда-то в спецшколу, а потом, все закрутилось – жена, дом, работа. Не до Ташки стало. В чем-то она умнее мамашки моей была. Дома если чисто было, то только потому что Ташка убиралась. Короче, Саня, нормальная она, нормальная! Но об этом  мы с тобой и знаем. Ну и Коротков. А если весь мир думает, что ты дурак, то хоть наколку на лбу сделай –  «Я - нормальный»,  никто не поверит.

Что-то неверное и неправильное было в этих словах, но вместе с тем и бесконечно верное. Очень точное. Дольф представил вдруг, как привез бы вот такую суженную к матери знакомиться. И лица друзей на свадьбе…Да и много бы тех друзей после осталось? И как бы жил он? Даже если любил так, что башню снесло, насколько бы хватило его сил и терпения? Воевать с миром – глупо. Мир все равно окажется сильнее. И ты примешь его неправоту, как истинную правду... Кажется, это называется "признать свои ошибки"... Потому что у нас не ошибаются те, кто в большинстве.

– Да, силен у тебя зять. –  вывел он совершенно неожиданное, но тут же и одобренное.
– Силен. Или дурак. Но тебя он не сдаст, так думаю.

***
Услышь это Ефрем, он такой характеристике очень бы удивился. Да, сейчас он был уже способен чувствовать что-то кроме  боли разрывающей грудь и  бесконечного беспокойства, даже возбужденности, отчего хотелось бежать, что-то делать, говорить, но встать, господи, да просто вздохнуть, сил не было…
Ефрем аккуратно прижал рукой трубку, торчащую  в боку, осторожно выдохнул. Точно от по звонку, поднялась с раскладушки и Ташка и поковыляла к подоконнику. Ефрем уже знал зачем. Попытался приподняться, потянулся к поданной кружке. Бок тут же свело новой порцией боли. «Ничего, ничего» – подумал и застонал, не разжимая губ, чтоб не испугать девчонку. И опять опустился на подушку. Силы надо беречь, еще предстояло Ташку уговорить, ехать к Мишке,  не надо ей здесь торчать.
В первый день он больше всего боялся, что затеет умирать при ней… Он с этой мыслью и очнулся, а когда осознал её, понял, что не умрет. Потому, что перед смертью, наверное,  ни о чем кроме самой смерти и боли думать не будешь. И он обрадовался вновь обретенной способности мыслить. Но вслед за мыслью должно приходить решение и решение пришло. Вчера Саня сказал, что  Мишка должен приехать. Значит, после обхода стоит ждать. И пока врач рассказывал, какой Коротков молодец и что показала пункция, Ефрем обдумывал, как попросить двойную дозу обезболивающего

– Боли усилились? – встревожился врач.
– Нет. Но надо –  выдавил Ефрем. – Брат приедет. За ней.
Врач спорить не стал.

– Три минуты. Не больше. Не забалтывайтесь, – только и посоветовал полушутя…
Но заболтаться и не вышло бы. Сказать надо всего несколько фраз. Он подготовил их, сложил четко и емко, что выдать разом и больше уже не трудить пробитые легкие. И фразы эти были такими: «Увози сестру» и «Я за ней вернусь».