Е. Климаковой
Как там пелось в одной из старых песен – про то, что пилоту там, внизу, на земле, в общем-то, и не жизнь, а так, полужизнь, а настоящая жизнь – только в небе? Не помню. Не слушаю я старых песен. Вообще не до песен тут как-то. Но вот так если по идее – наверное, про меня. Правда, я не совсем пилот. Не такой, о каких поётся в песнях. Я пилотирую летающую меху. Поэтому, да, я почти всегда в небе. И когда я говорю, что эта меха – вся моя жизнь, это вовсе не преувеличение, и на земле у таких птиц, как я, нет и не может быть гнёзд – наши плавучие гнёзда парят высоко за облаками.
Но всё же иногда на землю спускаюсь и я. Отпуск не отпуск, но что-то вроде выходного. Расступаются низкие облака, удовлетворённо пищит бортовой компьютер – мы прибыли на место.
Сверху можно и не подумать, ночью и при беглом взгляде, что там ещё и какой-то населённый пункт есть. Не электрифицирован посёлок. Ну, почти не электрифицирован – дотянуты провода до егерьской избушки, там у них разом и телефон, и телеграф, и единственное радио от сети. Был вроде и телевизор там, то ли работает, то ли нет.
А они сами не хотят. По-старинке живут. Чудной народец. И вот тут-то, в этом заповеднике, живёт он.
Наверное, сложно вообразить зрелище более сюрреалистическое и нелепое, чем я на этих улицах. В своём комбинезоне, мохнатящемся кучей кабелей, с маленьким мобильным компьютером-«птичкой» на согнутой руке – а здесь улицы без фонарей и без асфальта, и без единой вывески, само собой, с рытвинами от колёс, с коровьими лепёшками, с разлёгшимися по обочинам то ли козами, то ли собаками – поди пойми, чей это бок там белеет, пока ближе не подойдёшь. Вроде, скотину должны были загнать уже. Не помню. Не разбираюсь.
Я и историю плохо знаю, не знаю, с каким веком это сравнить – избы в резных наличниках, из-за цветастых занавесок свет пробивается – то ли свечи, то ли керосинки. Дровяники, заборы из штакетника, большеголовые подсолнухи в огородах, флюгера-петухи на крышах.
Здесь того, моего, нормального мира – не видно и не слышно. Ну, не совсем – редко-редко, но самолёт в небе пролетит или там, за лесом, поезд прогрохочет. Совсем-то не отгородишься. Да и не окончательно они тут на натуральное хозяйство перешли, тот же керосин для ламп, бумагу, чернила приходится брать в городе.
Но в остальном – как на машину времени сел. Наверное. Здесь даже машин нет – лошади.
А вот и тот дом. И оглушительно, как на врага, лает собака, и её ласково просят уняться, успокоиться, и звякает засов, и меня проводят в дом – где меня ждут.
Скрип половиц, душноватый запах старого дома – пыли, ладана, и недавно приготовленной пищи, и свежезаваренного чая на травах.
И поверить бы было сложно, если б не совершенно одинаковые лица. Да, всё равно одинаковые, хоть и столь разные жизни. Но болезнь-то одна. Видать, она и роднит.
Брат в домашней рубахе из небеленого холста, мой комбинезон матово сияет в скудном освещении горницы. Его волосы небрежно собраны в жиденький хвост. Мои почти все сбриты – только мешаются при коннекте. Одна только прядь над ухом оставлена – ну, чтоб хоть что-то человеческое из-под шлема торчало. Мои-то там привыкли, а вот здесь на мою голову смотрят боязливо и жалостливо.
На стол выставлено угощение. Брат слегка трясущейся рукой разливает чай – в безумно древний фарфор, незнамо, какие пра-пра-пра его покупали. Я запускаю «птичку» в режим анализа – можно ли мне эту еду.
– Ешь давай, ешь, - умехается дед Макар, - чай, своё всё, от земли-матери, без химикатов.
Раздражённо фыркаю – деревенские упрямы в своей дремучести, и никак не могут понять, что что-то из их «природного» существу с торчащими из тела проводами поопасней химикатов.
– Кому земля мать, а кому и так… мачеха… - ворчу я.
Дед Макар добродушно усмехается, а тонкая восковая ручка замирает с ложкой мёда.
Когда мы с братом родились – то сперва было очень много радости и счастья, и улыбки на лицах и родственников, и врачей, а потом как-то вдруг лица врачей стали хмурыми и озабоченными, а прогнозы их всё более неутешительными…
Мы заболели оба разом, как и полагается близнецам. Так что небывалое горе досталось нашим родителям помноженным на два. Нас лечили, мучительно, капля за каплей каждый день теряя надежду, веря в каждое новое лекарство всё меньше, запивая таблетками уже собственные нервы и бессонные ночи, с каждым днём всё больше отдаляясь друг от друга… Наши отец и мать происходили слишком из разных миров, и логичным образом вышло так, что они развели нас по этим разным мирам. Ну, наверное, и более причудливым образом бывали поделены дети при разводе. И мне пытались помочь силами науки, медицины, а ему – бабкиными заговорами и поездками до святых мощей, и сперва как-то ещё соревновались – чей метод действенен, а потом просто махнули друг на друга рукой…
И прошло много лет, не стало ни отца, ни матери – не удивительно, что они так рано умерли, столько-то сил убив на нас… Честно сказать, я вовсе не считаю их действия рациональными… но это не значит, конечно, что я не люблю жизнь.
Можно, правда, спросить, жизнь ли это. Я неразлучен со своей мехой, потому что именно она поддерживает во мне жизнь. Её системы через множество кабелей соединяются непосредственно с головным и спинным мозгом, таким образом я управляю ею, таким образом она помогает мне. Я не могу находиться вне её кабины более двенадцати часов подряд, моё тело начинает умирать, поэтому я даже спать предпочитаю в ней. Она спасает меня.
А его спасает земля. В самом прямом смысле. Он жив и даже практически здоров, пока живёт вот здесь, в этой богом забытой деревеньке, «на земле предков». Копается в огороде, держит гусей, плетёт всякую фигню из бересты, ходит в местную церковь и на могилы матери и бабки с дедом. Стоит ему выйти за её пределы – ну по крайней мере, за пределы окружающих угодий, условно относящихся к деревне – как с ним будет то же, что со мной, когда я долго нахожусь вне своей мехи. В городе он умрёт.
– А вот интересно, - улыбнулся дед Макар, - сравнить, у кого из вас мышцы побольше будут.
А вот вопрос, да. У брата тут агрофитнес – с лопатой против не помню уж опять, скольки соток этого кошмарного огорода – это кое-что. А у меня – спортзал и меха. Всё-таки множество действий я изо дня в день совершаю вполне себе физически. Здесь, конечно, нет ни одного рычага или тумблера, который шёл бы сколько-нибудь туго, но общее количество и частота повторений необходимых движений это компенсируют.
– Как у воробья в коленках у нас, у обоих при чём, дед Макар.
– Ну-ну… В мою бы пору, малец, тебя к армии и близко не подпустили бы. А тут гляди-ка – летаешь, ещё и чего-то там постреливаешь… Прадед твой танкистом был, видать, в него ты…
Дед Макар – он не наш дед, он так, сосед. Наш дед умер уже, и меня, сколько жил, недолюбливал – видать, с отцом заодно. За его жизнь и методы. Ну да в своём отношении он не был одинок, и по сей день на меня в этой деревне смотрят… Ну, я затрудняюсь сказать, как на нечисть какую-то или мертвяка. Поэтому приезжать я стараюсь по ночам, показываться мало кому. Наверное, уж слишком страшно для чувствительных их сердец выглядят вкрапления металла и пластика в живом теле. Мне даже и представить-то сложно, как они это воспринимают, я живу среди людей, которые и не к такому привыкли. Ну, киборг… Подумаешь…
– Ну чистый Освенцим! – дед Макар шершавыми, заскорузлыми пальцами ощупывает мои острые локти, вся моя рука легко опоясывается в кольцо большого и указательного пальцев, - нешто совсем плохо в вашей армии с провиантом? Ох, вот задержался бы тут – уж мы б тебя откормили… Ну нельзя так, нельзя…
Спасибо, хоть в баньку больше не зовут.
– Его вот откармливайте, он точно такой же.
– Брат, а ведь ты людей убиваешь, - серьёзные глаза напротив, - и как тебе…
– Они меня тоже убить могу, лучше оно? И вообще, это плохие люди, и судьбу свою вполне заслужили.
– А кто такой ты, чтоб их судить? Ты что, бог, чтобы решать, кто должен жить, кто – умереть?
– А ты видел где-то в этом мире бога, который бы их судил? Буду я, не вижу, почему нет.
Брат оглянулся на иконы – старинные, тёмные, лики на них разве что интуитивно распознать можно.
– Что? Это, может, тебе бог и помог, а мне помогла моя машина. Каждому своё так что.
Дед Макар важно перекрестился, брат просто грустно вздохнул. Он знает, что я никогда его не винил в том, что мы такие разные, и никогда не стремился увеличивать эту пропасть между нами. Да куда её увеличивать-то… И каждый раз после таких визитов я обещаю себе, что следующий будет очень не скоро, ну и неспокойная в военном плане обстановка помогает мне держать обещание. И они тут, слушая новости по радио – в избушке егеря ли, или по приёмникам на солнечных батарейках, которые у некоторых тут есть – понимают, в какое время мне не до визитов к ним, а когда меня ещё можно ожидать. Правда, название моей мехи они так и не запомнили… Ну да многие дикторы его тоже не помнят.
И вот мне пора в обратный путь. Ну, лучше уж затемно, так меньше внимания привлеку. Снова расстраиваются, что я почти ничего не съел, пихают узелки с собой. Не отказываюсь – что не смогу сам, то отдам кому-нибудь там у нас, кто с нормальным желудком. Им так жаль, что я не могу переночевать – как будто просто спать в одном помещении, это что-нибудь даёт. Ладно бы ещё, если не спать, разговаривать… Да и вряд ли я смог бы уснуть здесь, в настолько непривычных для меня декорациях.
Меня провожают. Мгновенно разлаялись бдительные собаки, выглядывают из-за занавесок любопытные соседи. Вот ещё и за это меня в деревне не любят – прихожу и ухожу как тать в нощи.
Моя меха ждёт меня в поле за деревней. Сюда брат дойти ещё может, но к мехе, впрочем, приближаться не решается – всё нормально, я с ним в церковь тоже не ходил. Я и вообще некрещеный – как-то отец не нашёл такой надобности. Он и сам не был крещёным, поэтому за упокой тут за него не подают, просто молятся дома.
– За что же господь так наказал твою душу…
– Каждый сам наказывает свою душу, - возражает дед Макар.
– Да прекратите! Что такого страшного происходит в моей жизни? Живу, дышу… Не хуже, чем вы, а вообще лучше, представить не могу, как вот так – без телевизора, интернета, и с удобствами на улице! Чем вы развлекаетесь-то тут? Только не говорите про частушки и посиделки, тьфу!
– Зато ты привязан к машине, как пёс к конуре!
– Она у меня – мобильная! Мобильная – ты понимаешь, что это значит? Я вот могу к тебе в гости приходить, а ты ко мне – нет! Это ты со своей земли драгоценной никуда не денешься. Ну разве что, может, попробуешь, как Дракула, с собой гроб с землёй возить?
Захлопывается кокпит. Перемигиваются индикаторы на панели. Инициализация. Запуск. Мягко соединяются кабели. И течёт по ним ток, преобразуя мои импульсы в команды машине. Кабина – больше, чем дом… Гнездо наше в небе… Ну здравствуй, родная, вот я и вернулся…
В чём ещё я никогда не стал бы попрекать брата – в который раз обдумывал я, взлетая над сонным лесом и затерянной деревенькой – так это что я ведь тут, в небе, в клубке огня и железа, сражаюсь за мир… За мир и для него тоже. И не потому, что могу нарваться на какие-то возражения, да обязательно нарвусь. А потому, что об этом и говорить-то ни к чему. Так же, как о братской любви и раздельном и таком унылом детстве. Хотя, он иногда говорит… Ну, он имеет право.
Вот так мы и поделились – ему земля, мне небо. Ему прошлое, мне будущее… Хотя тут не совсем верно, и он и я назовём это настоящим. Ему – лопата, мне – пушка, ему – природное, мне – искусственное. Не мы такие, жизнь такая. Какая бы она ни была – мы любим её…